|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Ireland unfree will never be at peace
Padraig Pearse
Za naszą i waszą wolność!
Девиз польских повстанцев
Глава 1.
Цесареград, Великая Держава Остланд
— Это письмо, — сказал цесарь Остланда, — вполне может быть подделкой. И его недостаточно, чтобы подорвать наше доверие к правителю Чезарии, нашему давнему другу...
Он держал послание двумя пальцами, чуть на отлете. Советник по иностранным делам стоял, аккуратно глядя цесарю в подбородок.
— Ваше величество, — говорил он ровно, — позволю себе заметить, что это письмо было перехвачено вашей тайной службой. И тайная служба не сомневается, что послание подлинное. Государь, вы слишком щедро расточаете свое расположение. Я не осмелился спорить с вами, когда речь шла о Драгокраине, ибо драго — ваши исторические союзники и братья. Но Чезария, право слово! Капо будет торговать вашей дружбой с той же легкостью, с коей он торгует вином и маслом, и это письмо — тому подтверждение!
— Еще моя матушка, — начал цесарь, — считала союз с Чезарией плодотворным, особенно в случае... продвижения на Запад.
Цесарь все чаще теперь ссылался на мать, и не только Стефану казалось, что это дурной знак.
— А вы, князь Белта, — сказал Лотарь, — напомнили нам об одной старой поговорке. Относительно того волка, который все смотрит в лес, как его ни корми. Так вот вы, сколько вас не корми, останетесь белогорцем и смотреть будете только на Белогорию.
Стефан моргнул и снова уставился в выбритый цесарский подбородок.
Нет ничего странного в том, что я забочусь о своей стране. Странно, что вы не заботитесь о своей...
— И нам порой действительно кажется, что мы слишком щедро расточаем нашу дружбу...
Вот и все, понял Стефан Белта. Слишком долго и слишком непонятно ходил он у цесаря в любимчиках. Теперь — отставка, вон из столицы... и хорошо, если разрешат вернуться в Белогорию, а не отправят в Замерзшие земли.
Но Лотарь, Лотарь... ведь не дурак, и не слабый правитель, что же с ним творится?
— Ваше величество, — сказал он. — Вы знаете мое мнение о походе на Флорию. А союз с Чезарией кажется мне в данных обстоятельствах... безумием.
Над этим, в самом деле, можно посмеяться: белогорец, бывший пленник — и беспокоится о мире в Державе больше, чем ее законный правитель. Дома всегда говорили — что Остланду беда, то нам на руку. Но Стефан прекрасно понимал, что станет с указом о "домашнем правлении" в княжестве, если они теперь ввяжутся в войну. С тем самым указом, который он чуть не зубами выгрызал из цесарского совета. В лучшем случае о нем просто забудут. В худшем — поманят им белогорцев, чтоб сделать из них верных солдат Державы, и все равно — забудут. И это — если победу одержит Остланд. Если же войну выиграет Флория..... Сейчас Тристан рад всем, кто не рад Цесарю, но после... Там, в княжестве, его друзья верили, что флорийцы желают им помочь. Глупцы, глупцы; такие же, как тот, что сейчас глядел на него до отчаяния прозрачными голубыми глазами. А вокруг глаз — темные круги... Добрая Матерь, не хватало только, чтоб он запил.
Чезарскому капо Стефан пяти грошей не доверил бы и в мирное время, что уж говорить о военном... И в перехваченном письме от их посла четко, даже без обычных завитушек говорилось о нерушимой дружбе Флории и Чезарии...
Но цесарь не желал ничего видеть и знать.
— Идите, князь, — сказал он. — Пока не сказали еще чего-нибудь... чего мы не сможем вам простить.
Ах, да: "безумие" — не из тех слов, что можно употреблять в обществе здешней венценосной семьи.
Стефан учтиво поклонился, щелкнул каблуками и вышел.
Двери в кабинете были тонкие; собравшиеся в полутемном кулуаре придворные слышали все. К вечеру уже пойдут шуточки о том, как удобно управлять иностранными делами из Замерзших земель.
Они не понимают еще, что скоро те земли будут единственным спокойным местом в Державе...
Слуги закрыли за ним дверь. Стефан перехватил папку с докладом, легонько поднял брови — жест можно растолковать как хочешь, — и пошел по коридору, глядя прямо перед собой. Ему хотелось крови; хотелось как никогда. С юности с ним такого не было, и он боялся — как бы приступы не усилились.
Здесь отпаивать его будет некому...
Платок на шее душил его, он едва добрался до своих покоев и в изнеможении упал в кресло.
Ох, как же ему хотелось пить. Стефан послал слугу за вином — тот поплелся, будто на ногах у него были колодки. Здешние слуги все нерасторопны; но, вызови он кого-нибудь из дома — и цесарь, и вся столица будут смотреть косо. У остландцев есть прекрасная поговорка: будьте как дома, но не забывайте, что вы в гостях. Будьте в Остланде как дома, князь Белта, но не забывайте, что вы всего лишь заложник, приехавший ко двору, чтоб сохранить жизнь брату и фамильный замок — отцу. Играйте себе в советника, раз уж правителю пришла такая блажь — но не забывайте, что вы всего лишь разменная монета. И для отца, и для... вашего цесаря, чтоб флорийцы устроили ему веселую жизнь...
Нет, не хватит ему одного вина, которое на вкус сейчас казалось жидким и безвкусным, как стоялая вода. Стефан вздохнул, подошел к стене и сдвинул образ Доброй матери. Руки его так дрожали, что он не сразу смог открыть тайник. В укрывшемся там бутыльке жидкости было на несколько глотков. Опять нужно будет договариваться с контрабандистами.
Стефан налил несколько капель из бутылька в бокал. Вино чуть потемнело, он выпил — залпом, поскольку вкус у зелья был отвратный. Прикрыл глаза.
Добрая мать, всем нам мать, сохрани непутевого сына, уведи от плохого пути, пошли ему Свет...
Через какое-то время голова перестала кружиться, а нестерпимая жажда немного прошла. Пришел слуга и доложил, что от графа Назари пришла записка.
Записка оказалась изящной тисненой карточкой-приглашением. На обороте карточки было написано изящным, почти девичим почерком:
"Очень просил бы Вас пожаловать сегодня на мой скромный вечер. Знаю, что Вы не любите досужую болтовню, но, возможно, мне наконец удастся заинтересовать Вас разговором. Ваш искренний друг, граф Ладислас Назари".
У Ладисласа были новости. И, видимо, срочные, раз уж граф сделал приписку.
Граф никогда не внушал Стефану особой симпатии, да и не пытался. Но все обрывки новостей с родины шли через Ладисласа, так же, как и контрабандное зелье. Они оба были чужими на этой земле, хоть Ладислас приехал в Остланд не заложником, а послом.
Что ж, прием — что бы там ни было — поможет отвлечься от мрачных мыслей.
Когда он вошел в залу, голова еще слегка кружилась, но чувствовал он себя терпимо, и даже свет, брызгами разлетающийся от хрустальных люстр, не резал глаза. Общество, собирающееся у графа Назари, было сомнительным — насколько секретарь посла мог позволить себе сомнительные знакомства. Всякого рода богема — поэты и художники, которых граф, согласно молве, поднимал из грязи, чистил и которым находил огранку. Чужеземцы, такие же, как Стефан, занесенные в Державу не слишком добрыми ветрами.
Хозяин салона стоял сейчас в дальнем углу, склонившись к уху одного из молодых дарований, и что-то ему нашептывал. Невысокий, щуплый, в вечном напудренном парике, каких здесь уже не носили, в узком камзоле. Он заметил Стефана, оторвался от своего протеже и быстро увел князя в пустующий курительный кабинет.
— Совершенно случайно, — сказал он, раскуривая трубку, — мне передали для вас послание. Бродяга, странник — вы понимаете.
Он вынул из кармана плотный бумажный квадрат и передал Стефану.
Марек... сколько же лет от него не было вестей... Стефан вестей и не ждал — не нужно брату так рисковать. Официально он считался мертвым — умершим от чахотки в тюрьме Швянта, через полгода после восстания. Мареку было тогда всего восемнадцать, но его собирались отправить в тюрьму недалеко от Цесареграда, вместе с остальными бунтовщиками. Его избавило от пересылки только обещание старого Белта прислать к остландскому двору старшего сына — как заложника. Сына, который бунтом себя не запятнал, которого в то время вообще не было в Бялой Гуре.
— Да вам, друг мой, кажется, нехорошо... Вы посидите тут немного, ну а я пойду к гостям.
Стефан благодарно кивнул и развернул послание Марека, едва за графом закрылась дверь.
"Брат,
Я пишу тебе эти строки по дороге домой. Я долго скрывался, но, кажется, пришло время вернуться. Скоро тебе придет письмо, сообщающее о тяжелой болезни отца. Старый хрыч здоровее нас с тобой, но ему нужно, чтобы тебя отпустили в Бялу Гуру. Он желает созвать всех старых друзей. Думаю, ты понимаешь, о чем пойдет речь. Я знаю, сколько сил ты потратил, чтобы добиться нашей свободы, но, кажется, иначе, чем железом, мы ее не добъемся. Очень прошу тебя: приезжай. Ты нужен в Бялой Гуре.
Встретимся дома,
Марек".
Стефан сложил письмо, сперва убрал его в карман, затем с сожалением вытащил и кинул в камин.
Им не хватило. Добрая Матерь, им не хватило. Мало им было крови. Мало воронья.
Вот только сам Стефан ни виселиц, ни крови не видел. Его отправили во Флорию за несуществующим оружием для повстанцев, а когда он вернулся... все уже было кончено.
И именно поэтому отказаться теперь он не мог.
Обещанное письмо пришло через несколько дней. Лотарь, забыв обиды, выслушал историю о болезни отца с сочувствием. Стефан заставлял себя смотреть ему в глаза.
— Разумеется, поезжайте, Белта. Но обещайте мне, что не станете слишком задерживаться. Вы понимаете, что в нашей ситуации... вы нужны мне, Стефан.
— Я не посмел бы задержаться, Ваше величество.
— Что еще за холодное "не посмел бы"? Все еще дуетесь на меня, князь? Впрочем, сейчас это не важно.
Цесарь погрузил перо в чернильницу на малахитовой подставке, пробежал глазами текст выездной грамоты и размашисто подписал. Он все еще выглядел усталым и каким-то... отсутствующим.
— Я безмерно вам благодарен, Ваше величество.
— Мне жаль вашего отца. Надеюсь, вы успеете уладить ваши... разногласия.
Лотарь единственный догадался, что Стефан покинул Бялу Гуру не только из-за желания защитить семью. Князь Белта никогда бы не обмолвился об этом — но умение читать мысли, как сказал тогда цесарь, является непременным признаком дружбы.
А теперь, подумал Стефан, глядя в голубые, беззащитные глаза своего цесаря, я его предаю.
Глава 2.
Белта, провинция Бяла Гура
На пути его не задерживали. Когда не право рождения, то пожалованная цесарем бумага избавляли князя от всяких проверок. Карета ехала раздражающе медленно, вихляя и подскакивая на испещренной ухабами дороге, мимо безнадежных елей и голых деревенек.
Стефан ожидал увидеть у Стены вереницу повозок. Но на дороге было пусто. Верно; за границы Державы выпускали немногих.
Хмурый квадратнолицый державник забрал у него сопроводительные письма и исчез надолго. Стефан, которому все труднее было сдерживать нетерпение, вышел из кареты и задрал голову вверх, рассматривая Стену. Снизу — где-то на два человеческих роста Стена была настоящей, сложенной из серого камня. Над камнем воздух застилала густая полупрозрачная пелена. Будто бельмо — огромное, настолько видно глазу. Построенная магам Стена, которую ни взять, ни разрушить, ни пересечь без разрешения. Ни с той стороны, ни с этой. Когда державник вернулся, поежившись, отдал бумаги и махнул рукой, Белта едва сдержался, чтоб не подогнать возницу.
Они остановились в деревушке, кривыми избами наползавшей на границу. Небо залили знакомые чернила, пахнущие сладковато и пряно, как южный ветер. Стефан, не выдержав жары и гвалта постоялого двора, вышел прогуляться и дошагал до самого края деревни. Он долго стоял у дороги, вглядываясь в бесконечно спокойную ночь, будто надеясь увидеть вдали светящийся купол храма на Белой горе. Собственное ребячье нетерпение было ему смешно, однако, вернувшись на постоялый двор, князь Белта понял, что сердце успокоить не удастся. Он разбудил кучера, велев, как отоспится, ехать следом, а сам попросил у хозяина коня. Выведенный во двор каурый нехорошо всхрапнул, заржал и прянул в сторону, едва Стефан протянул руку к поводьям. Видно, амулет, притупляющий животное чутье, почти растерял свою силу. Хозяин бросил на Стефана недоверчивый взгляд и крючковатыми пальцами сотворил крест. Не иначе, заподозрил в князе самого Гнилого.
Впрочем, для них мы все — гнилое семя...
— Что-то вы ему, пан, не приглянулись, — не без злорадства заметил хозяин.
После долгих уговоров конек все же позволил Стефану себя оседлать.
— Куда ж вы, в самую-то ночь?
Князь Белта только рассмеялся. В отличие от большинства людей, в темноте он видел прекрасно.
Он подъехал к имению Белта ранним утром, под оглушительный щебет проснувшихся птиц. Над ровными каштанами, вставшими вдоль дороги, как в карауле, небо розовело, в яркую щель на горизонте пробивалось солнце. Где-то сипло запела пастушья свирель.
На перекрестке, там, где от дороги остегивалась другая, ведущая к особняку, стояла и ждала его Добрая Матерь.
Стефан спешился, подошел ближе к каменному постаменту, украшенному венками из цветов, и опустился на колени прямо в траву. Она стояла, разведя руки и склонив голову. Стефану всегда казалось, что она и вправду похожа на его мать — веселую добрую Катерину, которую ему никогда не пришло бы в голову назвать мачехой. Или 6 хоть мысль эта была кощунственной — ту, которую он никогда не знал — которая давно лежала на перекрестке дорог, пригвожденная к не желающей принять ее земле.
Стефан молился про себя, чувствуя как постепенно сползает с плеч, уходит усталость.
Наконец он встал, отряхнул с плаща приставшую траву и, распрямившись, увидел в конце дороги башни замка Белта.
Спешившись во дворе, он ожидал почему-то, что Рудый прибежит его встречать. Но собака верно, давно издохла, и Стефан замер посреди двора, заполненного дневной суетой. Он озирался по сторонам, как зевака, вдруг — ничего не узнавая, ни серой громады отчего дома с гербом над дверями, ни двора, ни людей.
— Пан Стефек! — раздалось где-то сбоку, — Пан Стефек!
Молодая девушка в платье с яркими лентами подбежала к нему и остановилась в полшаге, явно поборов желание броситься ему на шею. — Приехали!
Князь Белта смотрел на нее, не узнавая, пока она, улыбаясь во весь рот, не спросила:
— А пан мне гостинчика не привез?
— Ядзя!
Когда он уезжал, Ядзя, приемная дочка управляющего, была совсем еще маленькой. Она любила встречать братьев, когда они возвращались домой из поездок, и без церемоний лезла к ним в карманы в поисках гостинцев. Так что они с Мареком привыкли в городе покупать яблоко ли, леденец — для Ядзи.
— Будет гостинчик, — пообещал он, все еще не веря, что эта взрослая девушка — малышка Ядзя. — Следом в повозке едет.
— Спасибо, — она присела, придерживая широкую юбку, не сводя с него любопытного взгляда, и тут же вскочила:
— Хозяйке-то сказать надо! Радость какая!
— Я уже вижу, Ядзя, — донеслось сверху.
Он поднял голову и увидел Юлию — та опиралась на перила каменной лестницы. И его тоскливо, невыносимо потянуло обратно в Остланд; туда, где ветер почти начисто вымел его сердце, где холода заморозили его душу, и он ощущал себя животным в спячке, без особых чувств и желаний.
Стефан не видел Юлию пять лет — должна она была подурнеть? Да и сам он — разве мало пережил, разве не стал умнее?
Но вот ведь... Он вернулся — и все вернулось.
Юлия была совсем такой, как в его воспоминаниях. Будто время специально сохранило ее для Стефана, чтоб подразнить. Высокая, статная, с гордой прямой спиной, прозрачно-светлой кожей и чуть отрешенным взглядом. Тем, кто не знал о ее происхождении, и в голову бы не пришло, что старый Белта взял жену из низкого рода.
Она спустилась по широкому каменному крыльцу, подошла совсем близко. Прядь темных волос выбилась из ее прически, падая на беззащитную шею.
— Добро пожаловать домой, Стефан, — сказала она тихо. — Мы не ждали вас так рано. Ваш отец гостил у пана Ольховского. Они собирались приехать к вечеру, но я не знаю, доберутся ли они сюда до завтрашнего утра...
— Он здоров? — быстро спросил Стефан.
— Слава Матери... Пойдемте же в дом. Вы, верно, устали и голодны...
Верно.
Очень устал. И очень голоден.
— А как же Марек?
— Еще не приехал. Вы же представляете, какими околицами ему приходится добираться...
Незнакомый Стефану конюх подошел забрать лошадь; дворовые сбегались поприветствовать пана и поглазеть. Он и трети из них не знал. Он поднялся на крыльцо вслед за Юлией, и все не мог оторвать глаз от тонкой темной прядки, бьющейся о ее шею.
В доме пахло ландышами и сиренью, этот запах перебивал тот, другой, к которому Стефан привык с детства — темного дерева и сухих трав. Он обнялся с постаревшим Дудеком, служившим еще покойному деду Белта; тот молчал и смотрел на князя так, будто он вернулся с того света. На тощих ногах приковылял полуслепой рыжий пес, ткнулся в колени.
— Рудый! Смотри, узнал меня! — он потрепал пса по холке, тот неловко попытался лизнуть ему руку. Рудый никогда не боялся подходить к нему, даже когда на Стефане не было амулета. — Дождался все-таки...
В комнатах его все осталось, как было, но Стефану странно было прикасаться к своим вещам, неудобно — как к вещам умершего.
Когда он спустился к ужину, дом был все так же пуст. Под высоким сводчатым потолком столовой собирались тени. Юлия уже ждала его, стоя у почерневшего от времени камина. Стефан взглянул на ее белые руки, протянутые к огню, длинные пальцы, хрупкие запястья... Отвел взгляд. С портрета на стене черными пронизывающими глазами смотрел первый князь Белта.
— Буря разыгралась, — сказала Юлия. Стефану показалось, что ей понадобилось усилие, чтобы повернуться к нему и посмотреть в глаза. — Думаю, вашему отцу лучше бы заночевать в деревне...
Они оказались вдвоем за длинным дубовым столом. Свечи загоняли темноту в углы, пламя их плясало от сильного сквозняка.
— Жаль, что не получилось устроить вам лучшего приема, — сказала Юлия с другого конца стола. Рудый пришел от камина, где грел свои старые бока, посмотрел жалостливо.
— Я просто рад быть дома, — тихо сказал Стефан. — Лучшего приема мне не надо.
— Я тоже очень рада, что вы смогли приехать домой, — в гулкой тишине голос ее прозвучал почти торжественно, церемонно. Несмотря ни на что, церемонности Стефан от нее не ждал, и ему стало не по себе. Вечер за окнами был густо-черный, не похожий на разбавленные сумерки Цесареграда.
— Расскажите мне новости, — попросил Стефан.
— Какие новости в нашей глуши? Поверьте, за годы, что вас не было, немногое изменилось, чтоб было о чем говорить. Да и не мне рассказывать вам — главное...
Они замолчали. Буря, кажется, унималась, ветер в трубе стенал уже не так протяжно. Старый Дудек прибрел, пошаркивая, подбросил дров в камин, обернулся к Стефану и одобрительно цокнул языком. Ядзя без всякой просьбы принесла тяжелый, шершавый кувшин сливовицы и две серебряные рюмки. Юлия, как хозяйка, первая подняла свою.
— За ваше возвращение, Стефек, — сказала она мягко и чуть прикрыла глаза, глотая.
Раньше Стефан поморщился бы, осушив рюмку, а то бы и вовсе прослезился. После остландской рябиновки напиток казался не таким крепким — но резкий, искрящийся вкус ее вдруг вернул Стефана домой. Он новым, потеплевшим взглядом обвел темные стены, портреты в потускневших золоченых рамах, разошедшийся огонь в камине. Рудый у ног пошевелился и тявкнул, будто заметил перемену в настроении хозяина.
— Лучше скажите, как ваше здоровье...
— Все хорошо, — ровно ответил Стефан.
— Мы тревожились за вас. Там ведь... никто не знает о вашем недуге, и помочь некому...
Только в его семье могли, пожалуй, называть это проклятие недугом.
— Да, вот еще, — сказала Юлия. — Как только мы узнали, что вы приезжаете, пан Войцеховский стал проситься в гости. Пока что ваш отец его отвадил...
Стефан помрачнел.
— Пан Войцеховский все так же молодо выглядит?
Юлия быстро посмотрела на него и потянулась поправить свечу:
— Все так же...
Пан Войцеховский, насколько Стефан помнил, ничуть не постарел с тех пор, как пришел к отцу в гости и увидел маленького Стефека.
— Ты и есть старший сын князя Белта?
Над ним возвышался высокий, очень аккуратный и приглаженный человек, с гладкими щеками и волосами, крепко затянутыми в хвост. — А я буду друг твоего отца. Ласло Войцеховский. Ну, приятно познакомиться.
Стефан тогда уже четко подумал, что этот пан отцу вовсе не друг. И еще ему было не по себе, потому что он не мог понять, сколько этому человеку лет. Уже потом он услышал, что Войцеховский называет себя "принцем крови". Рода он, без сомнения, был высокого, но принц... Стефан тогда не понял; а странный пан скоро перестал у них бывать.
Но, видно, вовсе Стефана не забыл...
Много же их явятся поглядеть на князя Белта. Будто на диковинную зверушку. Ручную зверушку остландского цесаря.
— Старая пани плакала ночью, — сказала Юлия, потупясь. — Ее в последнее время совсем мало видели. Так, бывало, платье мелькнет на верхней галерее... А недавно я после вечерней молитвы из часовни возвращалась... смотрю, она сидит на лестнице, плачет... Я и спросила — мол, горе будет, пани Агнешка? Она не ответила, пропала. А потом всю ночь рыдала — все слуги слышали. Стефек...
— ?
— Вы думаете, все повторится?
— Почему нет, — жестче, чем хотелось, ответил Стефан. — Семь лет прошло, мертвых давно оплакали, зато дети их подросли...
— Пора новые гробы сколачивать, — с горечью кивнула Юлия. Оба они замолчали, Стефан подумал, что, возможно, приехал зря.
— Оборотень еще, — проскрипел от камина старый Дудек. — В деревне порвал уже троих, мужики выходили его искать, да не нашли, охотники лес объездили — как провалился, гнилое семя...
— Ваш отец уже не в том возрасте, чтобы травить оборотней, — сказала Юлия, будто извиняясь.
— Я этим займусь, — сказал Стефан. — Это, в конце концов, моя обязанность.
Вся его жизнь в Остланде казалась далеким прошлым. А в настоящем было: влажный ночной лес, лихорадочные огни, лай собак и запах охоты в воздухе.
Запах крови.
Они выехали, когда отзвучали над поместьем последние вечерние колокола. Кто-то из крестьян сказал, что видели, будто волк побежал к окраине, к старой церкви. Церковь эту разрушили во время давней войны, а когда собрались отстраивать, на священника упал колокол и убил. Это сочли плохим знаком, ушли в другое место и построили новую. А в развалинах старой, говорили, водилась нечисть. В темноте от развалин исходил неясный зеленоватый свет. Стефан жестом утихомирил охотников, вслушался, вдышался в воздух. Раньше собак он понял, что след, пахнущий луной, уводит в лес. Свежий след...
— Вперед! — ночь ударила в лицо. — Туда пошел, не упусти!
Они гнали оборотня долго, пока не окружили. Ветви на пути ломались с треском, как кости. Волк, пометавшись в плотном кольце охотников и псов, оскалился, бросился на ближнюю собаку, разодрав ей горло. И тут же кинулся на охотника, стащив его с коня и подмяв под себя.
— Стреляйте! Стреляйте, сукины дети! — заорал кто-то. Грохотнуло; в волка не попали. Стефан спрыгнул с коня, сжимая в руке нож с посеребренным лезвием, содрал волка с его жертвы; оба покатились по траве. Огромная сизо-бурая туша извивалась под ним, пытаясь высвободиться, зубами волк вцепился в руку Стефана, и тот едва не выпустил нож. Пришлось перехватить за лезвие. Наконец он сдавил оборотню горло, так, что тот уже не мог пошевелиться, и только сучил задними лапами. Луна на небе мигнула, и Стефан обнаружил вдруг, что перед ним не волк, а худой, абсолютно голый человек. Желтые глаза смотрели умоляюще:
— Пощади... Ты — такой же...
Глаза у него были усталые, отчаянные.
— Одна луна, одна кровь... не убивай...
Вокруг стало тихо. Cтефан сказал ему в самое ухо :
— Не вздумай возвращаться в деревню. Узнаю — не пощажу.
И ослабил хватку.
Волк извернулся, вырвался и дернул в чащу Охотники загикали было, но Стефан жестом остановил их.
— Зачем отпустили?
Он обвел взглядом недоуменные, почти враждебные лица своих людей.
— Он не вернется, — твердым голосом сказал князь Белта. — Вы его больше не увидите.
Поднял глаза к небу, к белой круглолицей луне.
Вот кто тебе мать, а не Добрая Матерь. Молись — не молись...
— Пан, да он вас поранил!
— Нет, — сказал Стефан. — Я сам случайно схватился за лезвие...
Он крепко сжимал кулак, чтобы никто не увидел на ладони глубокий ожог от серебра.
Глава 3.
Белта, провинция Бяла Гура
Отец приехал утром; Стефан сквозь сон услышал его голос и, не придя еще в себя, потерял вдруг ощущение времени и места. Показалось, что он снова юн, никуда не уезжал из дому, а Остланд — так, приснился.
Но отец... он должен быть зол...
Потом он пришел в себя. Обвел взглядом спальню, одновременно родную и непривычную. Ветка старой ивы стучалась о стекло, точно, как раньше. Облившее стены солнце уже загустело и потемнело — сколько же он проспал? А казалось, что за все эти годы он вовсе отвык поздно вставать...
Звать слуг Стефан не стал. Первым делом он закрыл ставни; свет уж слишком бил в глаза. В Цесареграде, пожалуй, одно хорошо — солнце не докучает, его там вовсе нет...
Оказалось, что время близится к полудню; домашние давно уж позавтракали. Отцовский голос гремел из гостиной. Стефан медленно спускался по выщербленной временем лестнице, против воли замедляя шаги.
Первым, кого он увидел, оказался не отец, а пан Ольховский. Здоровый, добрый детина, он, казалось, ни на йоту не изменился за эти годы.
— Ты погляди только! Стефек! А ну иди сюда, песий сын! Сколько ж я тебя не видел... Погляди, какой красавец!
Он был вешницем семьи Белта, но, в отличие от многих колдунов, таинственности на себя не напускал и занятие свое наукой не называл. Стефан до сих пор помнил огромные прозрачные леденцы, которые вешниц доставал для них с братом прямо из воздуха — забыв о запрете Совета.
Только выбравшись из объятий пана Ольховского, Стефан позволил себе взглянуть на отца. Раньше он не сознавал, насколько похож на него, а теперь будто натолкнулся взглядом на зеркало — только кривое. Стефан не помнил отца таким старым. Что-то надломило его, украло остатки сил. Было чему — Марек, которого носит где-то по миру; разграбленная страна; и молодая — слишком молодая — супруга...
Стефан хотел подойти ближе, обнять его — если б только старик сделал к нему хоть один шаг, если бы хоть как-то показал, что рад его видеть. Но отец скрипуче проговорил:
— А, Стефан... Говорят, ты вчера оборотня отпустил...
Он как на стену налетел. Выпрямился — руки по швам, будто перед цесарем.
— Не отпустил, а прогнал, с вашего позволения — уж старый Белта должен знать, почему — и нужно ли об этом при чужих? — Я очень рад видеть вас после долгой разлуки, батюшка.
Учтивый кивок. Только что каблуками не щелкнул. А ведь думал, что едет — домой.
— Я беспокоился о вашем здоровье...
— Умирать я пока не собираюсь. Но, похоже, не только тебя взволновали слухи. Некоторые старые друзья решили меня навестить.
Говорить, что не лучшая идея — собирать ополчение в собственном доме, который и так вернули со скрипом... наверное, бесполезно. Впрочем, здесь не столица; там бы такое не сошло бы им с рук, но в городе отцу появляться запрещено.
Больше сказать оказалось нечего, и в салоне тяжко замолчали. В высокие окна било солнце, и Стефан смаргивал слезы, пока отец не позвонил — прибежал слуга и задернул шторы.
Пан Ольховский переводил взгляд с отца на сына — видимо, пытался понять, то ли оставить их наедине, то ли, наоборот, задержаться. В конце концов выбрал второе и забросал Стефана вопросами о Державе и цесаре, а потом потащил в конюшню — показывать нового дражанского жеребца.
Юлия стояла в дверях, когда он вернулся.
— Вам так и не дали позавтракать, — сказала она, глядя мимо. Если приподнять рукав на ее левом запястье, там будет тонкий шрам от пореза. От этого воспоминания Стефану стало горько. — Я распоряжусь...
— Не стоит, теперь уж я дождусь обеда.
Юлия не уходила.
— Ваш отец, — она чуть поджала губы, — у него в последнее время приступы хандры, это не так уж странно, иногда он может показаться чересчур суровым...
Стефан облизнул губы:
— Он... он был суров — с вами?
— Нет, — она подняла голову, и он встретился глазами с тем решительным, почти мужским взглядом, который ему так нравился. — Нет, нисколько. Я лишь хотела сказать, что если отец показался вам не слишком гостеприимным — повинен в этом не он, а приступ дурного настроения...
— Я знаю, Юленька, знаю, — у девочки еще хватает духу его утешать, как будто не он сорвался от лиха подальше в Остланд, бросив ее наедине со стариком... — Не тревожьтесь об этом.
Она коротко улыбнулась — и охнула:
— Что с рукой, Стефан?
Ожог ныл куда меньше, чем накануне; Стефан успел о нем позабыть.
— Это волк? Матерь божья... Дайте, я посмотрю...
Тонкие прохладные пальцы скользнули по рукаву, по сжатому кулаку. Он не выдержал, отдернул руку:
— Спасибо, не нужно...
Она пожала плечами, поправила шаль и неслышно ушла вглубь дома.
Гости начали съезжаться после обеда, и первым, слава Матери, появился Марек. Он залетел во двор на бешеном вороном коне, сам похожий на бродягу, из тех, что шляются по дорогам таборами. Соскочил наземь, кинулся к Стефану, обхватил, долго не мог ничего вымолвить, только сопел, как в детстве.
— Марек, Марек... Сколько же лет, где ты был, мерзавец, ведь ни весточки, ничего...
— Весточку ему, — Марек отпустил его наконец, счастливо засмеялся, глаза сверкали на загорелом измазанном лице. — В Цесареград? Чтобы тебя тут же обвинили в связи с беглым бунтовщиком? Да и мертвым, к тому же! Что они сделали с твоей умной головой, Стефко?
— Отцу-то мог писать и почаще... Где ж ты был?
Брат был весь в поту и пыли; от него пахло лошадью, дорогой, чужим ветром. Стефан не видел его с того дня, как Марек, шутливо отдав честь, умчался в ставку Войты.
Генерала Войту, насколько знал Стефан, казнили вместе с остальными.
— Где я только не был, — начал Марек, но тут на крыльцо вышел старый Белта, и Марек побежал, перескакивая через ступеньки, как бежал совсем ребенком — уткнуться отцу в колени. Старый князь обнял его и долго прижимал к себе; Стефан заметил, что руки у него трясутся.
Радостные всполошенные слуги натаскали воды, и Марек долго отмывался, а потом пришел к брату — взъерошенный, в штанах и рубашке, оставшихся еще с мирных времен.
— Забавно, — он вытянул руки; манжеты оказались куда выше запястий. — Я не знал, что все еще расту... Тебе не показалось, Стефко, будто все как-то уменьшилось? Дом, комнаты... все.
— Так всегда бывает, когда возвращаешься из путешествия.
Брат встал у окна, накручивая на палец мокрую прядь — привычка, оставшаяся с детства. Отмытый от пыли, он почему-то выглядел старше. По скудным вестям из дома Стефан знал только, что брат был во Флории, пытался выпросить у короля денег на следующее восстание.
— Я не поблагодарил тебя.
— За что, во имя Матери?
— Я ведь даже не знал сначала, — проговорил Марек. — Не знал, почему всех перевели в Цесареград, а меня оставили... А потом пришлось бежать, так что я... Стефко, как ты это выдержал?
— Поистине ужасная участь, — Стефан откинулся на спинку дивана. — Жить во дворце и танцевать на балах. Учитывая, что на самом деле мое место было на плахе...
— Не городи чушь! Ты поехал туда, к ним, чтоб спасти меня, чтоб... Он же продал тебя, Стефко, просто продал — чтоб имение не отобрали!
— Не смей так об отце! — вскипел Стефан. — Он не просил меня ехать, я сам...
— Конечно, сам. Ты старший, ты всегда все делаешь — сам. Как бы я ни любил его... ты сам знаешь, старик к тебе несправедлив.
— Не нужно, Марек, — устало проговорил князь. — Ты ничего не знаешь.
— Я ничего не... — брат уронил руки. — Да что же это.
— Не нужно.
— Ну почему из всех — именно она... Все, я молчу. Не буду. Вон, смотри, Стоцкие пожаловали...
Гости все подъезжали, и к ужину собралась уже целая компания. Стефан с братом, как в детстве, смотрели сверху на въезжающие во двор кареты, благо солнце пошло на убыль. Прибыл хромой генерал Вуйнович, который уже для предыдущего восстания был неприлично стар; Рудольф Бойко, профессор Академии, виршеплет и скандалист; какой-то расфуфыренный юноша, которого Стефан не знал и пытался теперь угадать: кто-то из Стоцких? Из Самборских?
— Что за сброд отец назвал? — подивился Стефан. Марек поглядел недобро:
— Ну да... После блистательного цесареградского общества они, конечно, кажутся тебе сбродом...
— О Матерь милостивая... Я же не о том, Марек! Но, пес вас всех побери... они же не для того сюда съехались, чтоб пожелать отцу доброго здоровья! Вы же собираетесь воевать — я правильно понимаю?
— Мы достаточно ждали!
— Значит, вот кто будет поднимать восстание?
— Я понимаю, о чем ты думаешь, — понурился брат. — Но это — только те, кто может приехать к отцу, не вызвав больших подозрений. Есть и другие.
Стефан неверяще покачал головой.
— Вы безумцы. Старик выжил из ума, и ты туда же.
— Не горячись, — попросил брат. — Я знал, что ты это скажешь. Но, Стефко, сейчас — цесарь не смотрит в нашу сторону, и Шестиугольник за нас! Если промедлить теперь, потом будет поздно!
— Да, — он поджал губы. — Яворский, я помню, говорил так же. Думаю, о результате напоминать не нужно...
— Ты не понимаешь. Времени у нас — ровно до того, как твой цесарь огородит нас Стеной.
Стефан и сам понимал, что после этого о свободной Бялой Гуре придется забыть. Даже если войска флорийца сумеют пробить Стену, у них будет полное право принять княжество за часть Остланда.
— Марек, Марек, — сказал он. — Я шесть лет ходил на цыпочках вокруг Лотаря, чтобы он позволил нам жить спокойно.
— Я знаю, — брат положил ему руку на плечо. — Я плохо сказал, прости...
Следующую гостью Стефан, наверное, предпочел бы не встречать. Трусом он не был, но смотреть в глаза ей — боялся.
Она приехала верхом, в мужском седле — маленькая, миловидная; с первого взгляда и не поймешь, сколько ей лет, тем более, что седые волосы аккуратно уложены в короткую прическу. Когда князь Белта видел ее в последний раз, она еще не взяла за привычку носить мужской костюм. Любую другую посчитали бы на ее месте экстравагантной, но про Барбару Яворскую такого никто бы не осмелился сказать. Как Стефан успел понять, она стала так одеваться после гибели воеводы. Между собой неудачливые повстанцы называли ее просто Вдовой.
Тот, с кем Стефан был по-настоящему рад увидеться, приехал уже под самый ужин. В студенчестве они со Станом Корда дружили и спустили вдвоем целое состояние в кабачке пани Гамулецкой. Потом Стефана сдернуло с учебы восстание, а Стана, по слухам, Ученый совет отозвал в Чезарию. Князь Белта переписывался с ним по разрешению цесаря, и тот даже предлагал пригласить Корду в столицу, но они со Стефаном решили — безопасней оставаться от Державы подальше.
А теперь он, значит, вернулся.
— Пойдем, — только успел сказать Стефан,— старик не любит, когда к опаздывают к ужину.
Трапеза прошла на удивление мирно. Подали мясо медведя, которого пан Ольховский завалил собственными руками, и которого теперь нахваливал на все лады. На "остландского гостя" косились, но пока отделывались общими вопросами — какая-де в Цесареграде погода, и что думает цесарь о войне с Флорией. Общий разговор обтекал Стефана, будто шел на чужом языке; говорили о людях, которых он успел позабыть, и о делах, которых он не знал. Вполуха прислушиваясь к беседе, Стефан вилкой выбирал темные сгустки крови из медвежатины. Марек с горящими глазами, забывая есть, рассказывал о Флории, где скрывался все это время — так, что все взгляды обращались к нему и оживлялись, будто им возвращали надежду.
Короли Флории, без сомнения, были людьми разумными. Они давно уже не стремились к войнам; заключив когда еще Договор Шестиугольника, они оградили себя от нападок соседей и добились долгого мира, лишь изредка взрывавшегося местными междоусобицами. Но об Остланде в Договоре упомянуто не было, и до недавней поры Флория избегала всяких ссор, молчаливо придерживаясь давней Восточной Конвенции. В Конвенции было сказано, что Цесарь может делать что хочет, пока не заходит за Ледено. Оттого, что за Ледено — Чеговина, а она уже прямо граничит с Чезарией.
В первые годы правления Лотаря Держава даже пыталась поправить отношения с Шестиугольником, завести послов и хоть как-то наладить торговлю. Но перемирие недолго длилось; драго, "дражайшие соседи и братья", заявили претензию на Чеговину. Страна, которую так удачно защитила Восточная Конвенция, и которая, в отличие от Остланда, спокойно торговала со всеми шестью Углами, за это время успела раздобреть. Стала слишком лакомым куском, чтоб соблюдать какие-то там договоренности. Драгокраина попросила помощи в "восстановлении законных границ", и Лотарь, как ни отговаривал его Стефан, эту помощь дал. Такое случалось и раньше, но на сей раз Флория не стерпела. И означало это, что у нее есть возможность — не терпеть.
Лет семь назад князь Белта, возможно, сам бы подталкивал цесаря к этой войне. Яворский говорил когда-то: "Там, где большие державы дружат, маленькие страны исчезают".
И в Бяла Гуре, кажется, по сей час так думают...
После обеда они прошли в курительную. Вдова Яворского вытянула трубку, видно, оставшуюся от мужа, и устроилась в кресле в углу. Пан Ольховский понюшку из табакерки, втянул носом, мощно чихнул.
Первым заговорил Марек.
— Король Тристан готовится к войне. Он понимает, что война будет не из легких, и ему не улыбается воевать на территории Шестиугольника.
— И поэтому он хочет воевать на нашей?
— Нет, почему? — очень спокойно возразил Марек. — Когда Флория выступит, она пойдет на Драгокраину.
— Откуда ты это знаешь?
На Стефана посмотрели.
— Я говорил с советниками короля Тристана. Видишь, — он улыбнулся, — меня тоже принимают при дворе!
— В качестве кого? — тихо спросил Стефан.
— В качестве командующего белогорскими полками во Флории, — отчеканил старый Белта.
Стефан покачал головой. Марек глянул на него виновато и продолжил:
— Пока Цесарь будет воевать там, мы можем попытаться освободить Бялу Гуру. Но единственных наших сил не хватит, надо, чтоб поднялась вся страна!
— Поднимется! — выкрикнул Бойко. Вдова Яворская чуть заметно поморщилась.
— Она поднимется, — проговорил Стефан, — и вы утопите Бяла Гуру в крови. И дадите цесарю хороший повод решить белогорский вопрос в манере его покойной матери... —
Цесарина нашла верный способ утихомирить свои колонии: отнимать имения у восставших и отдавать своим любимцам. Еще пару-тройку восстаний — и белогорских владений здесь вообще не останется.
— Ты совсем в нас не веришь, Стефко.
— Сколько у тебя войска, командующий? — жестко спросил князь Белта. В Остланде, конечно, знали о том, что во Флории собирают белогорское войско, но того, что руководит им Марек, ему бы и во сне не привиделось. Стефан представлял себе, что это за полки: инвалиды, недобитые воины Яворского, юнцы, сбежавшие на Запад искать приключений... Паноптикум, а не армия.
— Три легиона. Почти семь тысяч.
— Семь тысяч? В Цесареграде в охране дворца и то занято больше, — положим, он преувеличивает. Ненамного.
— Кажется, князь Белта, Держава произвела на вас большое впечатление. И научила страху...
— Это нормально — бояться за свою отчизну, особенно после всего, что она уже пережила...
— Вы до сих пор уверены, что освобождения Бяла Гуры можно добиться мирным путем? Или вы настолько верите вашему другу цесарю...
Вашему другу цесарю...
А ведь когда-то он в самом деле верил, что они друзья — навсегда.
* * *
Cтефан вспомнил тот весенний вечер — мрачный, как все в Цесареграде — душную бальную залу, коптящие свечи. Молодой князь Белта тогда только приехал ко двору, и придворные шарахались от него: им при взгляде на Стефана мерещились залитые кровью поля и сожженные деревни. А самому Стефану больше всего хотелось вцепиться кому-нибудь в горло и вылакать кровь.
Он укрылся в глубине зала и думал, будет ли совсем неприлично, если он так и простоит до конца бала. Цесарина, уже слишком старая, чтобы танцевать, все равно не пропускала ни одного бала. Сидела, благосклонно поглядывая на танцующих, переговаривалась вполголоса со стоящими у трона придворными — в два-три раза ее моложе. Идущий от грузного тела запах пота, смешанный с запахом лавандовой воды, казалось, пропитал весь зал. Раскрашенная, напомаженная, она могла бы показаться забавной, но Стефан не обманывался: бешеные псы, которые рвали в клочья его страну, лежали теперь у ее ног.
В тот день цесарина отыскала свой излюбленный предмет для насмешек — собственного сына. Наследник краснел и сжимал кулаки; двор услужливо смеялся. Только Стефан, забывшись, смотрел на нескладного молодого человека с сочувствием.
— А что это князю Белта не смешно?
Следовало промолчать, но он не сдержался:
— Я не так давно имел честь быть приглашенным к вашему двору, Ваше величество. Я еще плохо знаю язык и не понимаю ваших шуток...
Цесарина нахмурилась, но произнесла с натужной улыбкой:
— Простим князя. Он только прибыл из провинции, а у провинциалов другой юмор...
Снова смех. Теперь был черед Стефана краснеть и сжимать кулаки.
В их первую встречу, тогда, в коридоре — Стефан посчитал ее случайной — наследник отчитал его злым шепотом:
— Вы с ума сошли, Белта? От ее насмешек страдаю только я, а вздумай она разозлиться на вас, мигом пошлет десяток ваших соотечественников, куда похолоднее. Вы этого хотите?
— Вы беспокоитесь о моих соотечественниках, Ваше Высочество? Но ведь они ваши враги...
— Враги моей матери, — уточнил Лотарь. — А мне их жаль, потому что я хорошо представляю, каково им...
Тут в коридор вышел один из наставников молодого цесаря, и разговор прервался. За Лотарем все время кто-то ходил; то приставленные матушкой учителя, то охранники. Жил он в Левом крыле дворца, подальше от покоев цесарины. Говорили, что Левое крыло раньше использовалось для высокородных пленников — так что по справедливости его полагалось бы занимать Стефану. Но князь Белта подчас чувствовал себя куда вольнее наследника. Ему разрешалось покидать дворец, когда он был свободен от обязанностей; наследнику же на каждую отлучку требовалось разрешение матери. Никому это не казалось странным; цесарина приучила двор говорить, что Лотарь — никчемная душа, слабак, весь в отца. Отец его и в самом деле был слаб; по меньшей мере, женитьбы он не пережил.
Друзья наследника на первый, да и на второй взгляд выглядели бездельниками и пустозвонами. Видимо, только таким цесарина и позволяла сближаться с сыном. А может, не друзьями они были вовсе, а соглядатаями...
С той встречи они стали чаще видеться; всякий раз, как им случалось оказаться вместе на приеме, Лотарь сбегал от вечных своих "наставников", чтобы перемолвиться со Стефаном хоть парой слов. Если мать не видела, беседы выходили и подольше. Стефан понимал, что наследника просто тянет рассмотреть чужеземную диковинку, но в конце концов и сам начал ждать этих встреч.
Как-то раз Лотарь пригласил князя Белту прокатиться с ним по парку.
— Матушка сегодня в настроении! — объявил он, лучась от радости. — Поглядите, какого коня она мне прислала!
Белоснежный тонконогий конь и впрямь был красавцем. Видимо, время от времени у цесарины просыпалось материнское чувство, которое она спешила заглушить подарками.
— Она сказала — отчего бы не проехаться по парку с твоим новым другом!
Да ведь он ее любит, подумал тогда Стефан. Любит, что бы она с ним ни делала...
Едва они оказались в цесарском парке, Лотарь дал шпор коню, и они скакали галопом, пока не ушли от охраны.
— Матушке не нравится, когда я уезжаю один, — сказал он, раскрасневшись от быстрой езды. — Но ведь теперь я не один, а с вами.
Стефан не стал говорить, что вряд ли является надежной компанией — в глазах его матери.
Парк был большим, мокрым, мрачным; здесь, в окрестностях Цесареграда, дождь размывал сезоны, туман разъедал — и не поймешь, лето или зима на дворе, все одинаково серое. Они ехали медленно, говоря о пустяках; потом Лотарь стал расспрашивать о семье Стефана, о доме. А потом — как с места в карьер:
— Я бы так хотел все изменить, Стефан. Не только мое положение, хоть оно и жалко. Я хочу изменить жизнь моей страны. Матушка желает, чтоб мы наводили страх на соседей, но мы же и сами себя боимся...
Он прижал воротник у тощего горла:
— Иногда я гляжу на то, как она обращается с людьми, и мне страшно, Белта, мне страшно... И ведь это не ее вина, это абсолютная власть отравляет каждого, кто поднимается на трон. Они не понимают, что это не будет длиться вечно. Вы знаете, что такое свобода — вот вы и восстали. Наш народ свободы уже не помнит, но когда ему надоест терпеть... Это будет страшнее любого бунта.
— Что же вы хотели бы изменить, Ваше Высочество? — осторожно спросил Стефан.
— Первое, что я желал бы сделать — ограничить власть цесаря над страной.
— Вашу собственную власть? — не поверил Стефан. Лотарь зябко повел плечами:
— Мою в первую очередь. Я не хочу стать похожим на матушку... и на покойного отца. Насмотрелся, благодарим покорно.
Князь Белта ушам своим не верил. Или наследник решил таким образом его проверить — явно по наущению матери, иначе с чего бы ей разрешать сыну прогулку с "новым другом"? Но что тут проверять, кто может не понимать воззрений бывшего порученца Яворского? Да они не станут яснее, даже подведи он пушку к дворцовым воротам, распевая "Не погаснет крест на Белой Горе". Или же... цесарина вырастила у себя под боком тихого ясноглазого революционера. И тогда неудивительно, что Лотарь ищет дружбы с белогорским заложником — он, наверное, единственный во всем Цесареграде точно не доложит матушке...
— Значит, когда вы придете к власти, нас ждут большие реформы, Ваше Высочество?
Тот хихикнул, и у Стефана снова возникло ощущение, будто он чего-то не знает.
— Мне нравится это "когда" в ваших устах, князь.
Да ведь он всерьез уверен, что мать не пустит его на трон, заморит раньше...
Кого ты жалеешь, Стефко, опомнись.
— Я бы хотел, — Лотарь теперь глядел в горизонт, будто сама мечта давала ему сил смотреть прямо, — я бы хотел реформ... в том числе и в делах вашей страны, князь. И Белогория, и Эйреанна, и Саравия вполне могут существовать на условиях домашнего правления — под нашим протекторатом. Нет нужды выбирать такой... разрушительный образ властвования.
При словах "домашнее правление" и "протекторат" князь Белта навострил уши и сделал стойку, и мог только благодарить Добрую Мать, что он не пес и этого не видно. Брось, сказал он себе, это всего лишь юношеские мечты, и потом, мальчишка и впрямь может не дожить до трона...
Но если есть хоть малейший шанс, что Лотарь, надев корону, решит воплотить мечты в жизнь — значит, надо, чтоб он ее надел.
— Расскажите о восстании, — ни с того ни с сего попросил Лотарь.
— Полно, уместно ли нам говорить на эту тему?
Но в конце концов под жадным взглядом наследника он рассказал и о восстании, и о многом другом — сперва тщательно подбирая слова, потом — менее тщательно.
Неделю спустя после той прогубки цесарина уехала с высоким визитом, а сына с собой не взяла. Это было благосовенное время; в отсутствие матери за наследником не так следили, и им случалось просидеть за разговорами заполночь.
Здесь, в чужой стране, Стефан впервые понял, что может существовать дружба, какой ее принято описывать, искренняя привязанность к человеку, основанная не на застарелой скуке и не на памяти о совместных боях, а на том почти детском, ненасытном любопытстве к другому, которое только избранные могут в нас пробудить.
Даже и в запое этой дружбы Стефан понимал, что строят они, скорее всего, воздушные замки — но в его положении и такие замки лучше, чем ничего.
Он таскал наследнику запрещенные книги, которые получал через Назари. Как-то раз, принимая очередной трактат, Лотарь засмеялся:
— Вот будет курьез, если маменька увидит...
— Что же она сделает? — спросил Стефан будто бы шутливо — хотя шутить тут было не над чем.
— Ну... Надеюсь, вы позаботились о теплой одежде? На Ссыльных хуторах бывает холодно...
— Пара фуфаек должна найтись, Ваше Высочество... А вы? Что она сделает с вами?
— Отправит в приют Святого Лотаря, моего покровителя, — хмыкнул наследник, и веселье в комнате вмиг погасло. Он казался совсем маленьким, съежившимся в кресле. — Она давно говорит, что мне следует поправить здоровье... Приют Святого Лотаря как раз находится на море, морской воздух помогает при грудных болезнях... Я не вернусь оттуда, Стефан.
С этого дня он больше не носил наследнику книг, предпочитая пересказывать на словах.
Белта не спрашивал Лотаря, отчего мать так сурова с ним: знал, что дворцовая молва рано или поздно донесет все, что нужно. Так и вышло: кто-то проговорился, что при рождении Лотаря астролог предрек цесарине гибель от руки собственного сына. Звездам правительница верила.
Скоро она вернулась во дворец. Какое-то время она не обращала на странную дружбу внимания, теперь удостоила ее взглядом — и насупила брови.
— Может быть, нам не стоит так часто появляться вместе? — озаботился Стефан. Уже пошли пересуды.
— Вот и вы ее испугались, — с горечью сказал Лотарь. — А я-то думал...
Выглядел он в последнее время совсем больным, бледным, даже глаза будто выцвели. Однажды Лотарь похвастался, что один из наставников подарил ему книгу о ядах; и теперь, случись что, он точно будет знать, чем отравлен.
— Ваше высочество, мне чего бояться? Не я завел дружбу с бывшим бунтовщиком и врагом Остланда...
Наследник улыбнулся — так светло, так... по-королевски.
— Ну, мне вы не враг, верно? И я полагаю, что в моем возрасте могу сам выбирать друзей...
Стефан только плечами пожал. Наследнику и впрямь было одиноко; жена его, дочь дражанского господаря, сдружилась со свекровью и золовкой, и все свое время проводила рядом с ними — понимала, что из Лотаря плохой покровитель. Оставалась лишь "золотая молодежь" — но как будешь дружить с тем, кто в любой момент может донести?
Он все же не зря боялся: Для начала их просто развели по разным углам замка. Стефан оказался под домашним арестом, как сразу по приезду. Ссылка ему вряд ли грозила — как заложника его должны были держать поближе к трону. А вот оказаться в крепости, где он не сможет более дурно влиять на наследника, князь Белта мог вполне.
Но никаких более серьезных мер цесарина принять не успела. Она скончалась глубокой ночью, вернвушись в свои покои после бала — подвело сердце.
Стефан той ночью сидел у себя, радуясь, что не нужно никуда идти. Читал выпрошенный у графа Ладисласа флорийский роман, время от времени бросал взгляды за окно — вышла масляная, несвежая луна, редкая гостья в Цесареграде. И удивился, когда в дверь постучали, и перепуганный Лотарев слуга доложил, что господин требует князя к себе.
Выходить запрещалось; но слуга был бледен и запыхался от бега по коридорам, и Стефан сразу подумал о худшем.
Впрочем, до Левого крыла они добрались без труда. Ночь вдруг вспыхнула пожаром, занялась тревогой. Всполошенные фрейлины бегали по коридору без всякой цели, просто унимая поанику; один за другим зажигались факелы. В общей суматохе Стефана никто не заметил; только у самых покоев наследника охрана пыталась заступить путь — но слуга что-то им шепнул, и гвардейцы опустили алебарды.
Лотарь явно не ложился, лицо его было осунувшимся и сосредоточенным, и Стефан, всю дорогу думавший о книге ядов, понял, что не ошибся.
— Как хорошо, что вы здесь, Белта, — сказал он. — Не дело это — разводить нас по углам, как детей. Мы уже вышли из этого возраста.
Он отошел к столу, сел, забарабанил пальцами по бумагам. На самой верхней стояла размашистая подпись цесарины.
— Выпейте со мной, Белта. Уж вы-то теперь должны выпить...
Стефан никогда не думал, что сможет испытывать такую открытую мстительную радость из-за смерти человека. Не думал, что будет почти восхищаться матереубийцей. Но сейчас он испытывал лишь темное торжество, будто все, что он не давал себе здесь не только высказать — почувствовать — собралось, выплеснулось на поверхность души.
— Она танцевала, — сказал цесарь дрогнувшим голосом. — В ее возрасте... глупо. Нельзя танцевать.
Стефан заметил наконец его остановившийся взгляд, дрожащие руки, рассеянно трогающие то один предмет, то другой, словно желая убедиться в их реальности.
Князь Белта подлил ему в бокал рябиновки, прищурился, чтобы увидеть, что именно написано в бумагах.
— Она сказала, что мне нужно поправить здоровье, — чуть извиняющимся тоном объяснил Лотарь. Собственно, в указе об этом и говорилось: "Сейчас же покинуть Цесареград и удалиться для поправки здоровья в Приют Святого Лотаря..."
Стефан подавил нервный смех. Впервые он видел, чтоб мать отправляла в монастырь сына, а не наоборот.
В этот момент Левое крыло ожило, зазвучало. Стук каблуков, возбужденные голоса.
— Ваше... высочество, на вашем месте я бы немедленно сжег эти бумаги, — сказал Стефан. Он чувствовал себя странно — в чужой стране, чьи порядки ничем его не касались, вдруг оказался заговорщиком. Новоиспеченный цесарь Остландский его, казалось, не слышал вовсе.
— Я сказал ей, Белта, — проговорил он с призрачной улыбкой, — я сказал, страх погубит вас, матушка, а не я... Так ведь и оказалось.
Выходит, они виделись наедине. Какие-то остатки материнского чувства заставили ее самой сообщить Лотарю об изгнании, а не передавать через слуг, или, хуже — объявить при всем дворце. Они виделись наедине, последняя аудиенция, мать и сын — и золотые решетки дворца вокруг. У наследника был только один шанс, и он им воспользовался... Или не он сам? Вряд ли цесарина стала бы брать питье из его рук. Кто-нибудь из слуг, из тех, кому грозило сопровождать Лотаря в ссылку...
— Ваше... величество! — Левое крыло ожило — впервые за столько лет, и жизнь подступила вплотную к дверям. Сам себе удивляясь, Стефан схватали со стола указ, изорвал и и бросил в камин. Цесарь только проводил его глазами. Стефан отошел от камина и встал у кресла Лотаря.
Через несколько мгновений в дверь постучали. На пороге стояло несколько придворных, все — приближенные... видимо, теперь уже покойной. За ними — дрожат, метаются пятна факелов...
— Ваше, — начал один из них, скользнув взглядом по камзолу Лотаря, и замялся, не зная, как обращаться, — Ваше Высочество... Мы пришли к вам, чтобы сообщить...
Либо к другой форме обращение еще не привыкли, либо... она все еще жива?
— Не трудитесь, — чужим, постаревшим голосом произнес Лотарь. — Она умерла, я знаю.
— Откуда же?
Матерь добрая, да что ж он делает?
Кажется, и Лотарь унаследовал семейное безумие, и вот теперь оно проявляется.
— Как же, Ваше высочество? Откуда? — настойчиво спросил придворный — высокий, широкоплечий, он был в числе тех, кого цесарина держала близко к постели.
Они просочились по одному в кабинет. Их много, и все вооружены, а его цесарь сейчас и шпаги не удержит...
Кажется, он тогда в первый раз подумал о Лотаре, как о "своем цесаре".
Весь этот люд был чрезвычайно встревожен, возмущен, а Лотаря по наущению матушки не любили. Неровен час, вспомнят, что у наследника есть сестра, а цесарина всегда мечтала о "бабьей власти"...
— Я позволил себе сообщить государю, что его мать при смерти, — сказал Стефан, осторожно становясь между Лотарем и вошедшими. — Меня позвали доложить о том, что творится во дворце, и, к сожалению, я не мог скрывать правду...
— В-вы?
— Так ли важно, кто оказался вестником? — все тот же чужой голос из-за спины. — Скажите скорее, ошибся ли князь Белта, могу ли я надеяться...
В тишине слышно было, как огонь догрызает обрывки указа.
— Нет, — тяжело сказал высокий. — Ваше величество, ваша мать только что скончалась.
Потом Стефан не раз думал, что никогда не узнает наверняка — сделал ли Лотарь то, что было предсказано. Или не было никакого яда, а был обыкновенный страх, та самая ледяная рука, что схватила за сердце — и остановила... Так или иначе, чудом было, что Лотарю удалось справиться с ней в одиночку.
Произвол, насколько успел заметить Белта, в стране царил страшный. Те порядки, которые цесарина завела в поверженной Бялой Гуре, оказалось, были лишь отражением бесчинств, которые она творила на родине. Однако никто не смел выступить против: со своими врагами остландские цесари расправлялись без жалости, не давая им собраться и стать единой силой. Что до народа, тот по большинству своему любил ее: вмексте с голодом, полной закрытостью от мира и постоянным страхом она подарила им то ощущения собственного величия и превосходства, к которому свыше всего стремится всякий остландец.
Когда ее сын взошел на трон, все не поменялось — сокрушилось. Чувствуя себя пленником, вышедшим из темницы, Лотарь отворил темницы и для других. Он снова открыл запрещенные еще до цесарины Академии; погнал с постов закостеневших советников и набрал новых. Это было похоже на штомовую весну, которая в одночасье топит снег, взламывает лед и пробуждает деревья.
Тогда он и предложил Стефану пост советника по иностранным делам.
— Разумеется, нам есть кому доверить эту должность. Но, как ни смешно, вы единственный здесь, кто видел дальше Стены. Нам понадобится договариваться с другими державами, понадобитесь... вы.
Князь Белта, после того, как его цесарь выпустил из крепости белогорских мятежников, был готов едва не плащом ему под ноги стелиться. Но от такого назначения он потерял дар речи.
— Государь, — сказал он, когда вновь обрел способность говорить, — Вы же представляете себе, как я буду исполнять свои обязанности...
— Мы знаем, — благосклонно кивнул Лотарь. "Мы" ему шло. — Именно потому, что мы знаем, чего от вас ожидать, мы и желаем вас видеть на этом посту.
В светлых глазах цесаря появилась лукавинка, и Стефану пришлось напомнить себе, что этот мальчишка — куда умнее, чем приучился казаться.
— К тому же, — сказал мальчишка, — вам будет удобно вести переговоры с нашими ... недавно присоединенными территориями.
Первые дни в новой должности Стефан был будто в тумане, только и мог думать о том, как вычурны бывают пути судьбы. Потом пришел в себя, взялся за перо и стал потихоньку составлять прожект "домашнего правления" для Бялой Гуры.
А теперь Лотарь, кажется, и думать забыл о том прожекте... Дело не в неискренности; в начале своего правления цесарь действительно хотел сделать как лучше. Но в этой стране у людей, которые пытаются делать как лучше, получается как всегда...
* * *
— Все монархи одинаково достойны доверия там, где речь идет о нашем княжестве. — Стефан ждал: может, отец вмешается. Но тот молчал, только глядел черными вороньими глазами из-под густых бровей.
— Все-таки очень интересно, как князю удалось занять в Державе такое выгодное положение... — Бойко поскреб острую рыжую бородку. Как казалось Стефану, из студенческого возраста он так и не вышел.
— Очень выгодное, — кивнул Стефан, — особенно, когда мне приходится умолять цесаря не закрывать Академию только из-за того, что студиозусы.. что-то там написали на стене. Очевидно, там считают, что неприличные вирши — лучший способ борьбы за свободу...
Глаза Бойко полыхнули желтым, как у кота:
-Любая борьба праведна, а перо подчас бывает острее меча!
— Вам ли не знать, — сунулся расфуфренный юноша, — вы всю жизнь только пером и сражались!
А вот это было вовсе не к месту. Бойко пошел рыжими пятнами, в цвет бородке, схватился за шпагу.
— Дети, — мелодично проговорила вдова Яровского, — не ссорьтесь.
Стефан удержал улыбку.
— Не важно, как мне удалось занять такую позицию. Важно, что благодаря ей я смог доказать цесарю, что Белогории необходимо самоуправление. Я работал над проектом, который позволил бы нам иметь собственный Совет, когда все наши дела не будут более проходить через Остланд, и Бяла Гура станет более-менее независимой...
— Скорее менее, чем более, верно? — резко сказал Марек. — Стефко, как ты себе это представляешь? Кому позволят войти в этот Совет? Остландским ставленникам, продажным насквозь? Ты такого правительства хочешь для своей страны?
Вот так. Оказывается, мой брат — фанатик. А я не знал...
— Не перебивай, — тихо, но четко велел старый Белта.
— Простите, господа, Стефан прав, — слава Матери, Корда по-прежнему на его стороне. — Такое "домашнее правление", иначе автономия, позволит, прежде всего, избавиться от державных наместников. Иначе нам будет... очень сложно действовать.
Вошла Ядзя, принесла поднос с вином и настойкой, зажгла еще свечей. За окнами кончился вечер, глухая ночь охватила имение — а никто и не заметил.
— Все это правда..., — проскрипел генерал Вуйнович. — Однако я лично сомневаюсь не в идее, а в мотиве... Уж не потому ли князь Белта так настаивает на самоуправлении, что сам хочет стать наместником? Думаю, это более чем вероятно, учитывая особое расположение к нему цесаря. Да и править он будет в согласии с принципами Державы, у него было много времени, чтобы их освоить...
Раздражение начинало колотиться в висках. Горло вмиг пересохло. Это плохо, очень плохо; это предвестники приступа.
— Это не являлось моей целью, — терпеливо сказал Стефан.
Нельзя злиться. Они — его соотечественники; те, кто сполна расплатился за неудачный мятеж, пока сам он посещал театры и приемы.
Но в глазах уже мутилось, и виделись ему не люди — виделась добыча. Ему стало жарко, он почти слышал, как в жилах тех, кто рядом, бьется кровь — протяни руку — и ощутишь ее пальцами, за такой непрочной перегородкой из плоти и кожи... Он глубоко вдохнул, жалея, что оставил бутылек с эликсиром в спальне.
— Мне душно, — проговорила графиня Яровская. — От ваших споров тут стало жарко, мне нужно на воздух... Стефан, проводите меня.
Он не без труда поднялся, позволил ей опереться на свою руку, думая, как забавно будет, если сам он сейчас лишится чувств... или, что хуже, вцепится Вдове в горло — как твой оборотень...
Но, стоило им выйти за дверь, как стало легче. Стефан несколько раз глубоко вдохнул, и жажда стала почти переносимой. Спокойная темнота обволокла двор, оставив лишь бляшки отраженного света на камнях. Сладкий свежий ветер обдувал лицо.
Да что ж это такое? Отчего приступы стали такими частыми? Спасибо Доброй матери, еще никто не заметил...
— Вам не стоит принимать это так близко к сердцу, — сказала графиня. — Все это от зависти, князь...
— Зависти? — он криво улыбнулся. Хотя... разве его положению действительно нельзя позавидовать? Светло, тепло, у самого Цесаря за пазухой...
— Вы на своем посту можете что-то делать для Бялой Гуры. И делаете. А мы... — Яворская махнула рукой и снова вытянула трубку. — Большинство из нас только ухаживает за могилами да грозит небу кулаком. Вы не представляете, как изводит бессилие...
Изводит, и потому — даже безнадежное восстание лучше, чем никакого. Только оно ни к чему не приведет — разве что станет больше могил, за которыми надо смотреть. Но ей он этого сказать не мог.
Если бы он не поверил тогда Яворскому. Если б не подчинился приказу... Но Стефан не понял. Юный, дурной порученец — ведь мчался, как оглашенный, коня загнал, верил, что добудет для своего воеводы оружие и подмогу... Не понял, что его просто пожалели.
— Я ничем не смог помочь Бялой Гуре, — проговорил он медленно. — Цесарь не подпишет этот указ. Держава не сегодня-завтра ввяжется в войну, я не смогу его остановить, он уже не слушает меня. А мы...
— Я не буду указывать вам на то, что именно вы совершили. Все равно вы мне не поверите. Я скажу вам только: Ян знал, что делал. И если вам до сих пор... нужно его прощение, вы можете получить его — от меня. Как известно, муж и жена — одна сатана, и пол-этой сатаны, по крайней мере, до сих пор носит по земле...
Где-то залаяли собаки. Из гостиной донесся взрыв возмущенных голосов, потом снова все затихло. Графиня вдруг надрывно закашлялась.
— Знаете, я стала курить, когда он погиб. Курить, принимать заговорщиков, носить мужское платье... Мне кажется, я живу сейчас за двоих. Понимаете? Это тяжело. И когда я думаю, что кто-то еще несет этот груз, мне становится легче...
На Стефана нашло ощущение неизбежного. Что бы он ни сделал, он не изменит этой давней жажды крови — куда сильнее, чем его собственная... Они считают, что достаточно опомнились, чтобы мстить.
Маленькая шершавая ладонь легла на его рукав.
— Ну что, отдышались, пойдем обратно?
Стефан сглотнул комок в горле, позволил себе накрыть рукой холодные пальцы:
— Разумеется, пойдемте, вы замерзли...
Луна совсем разбухла, залила двор призрачным сероватым светом. Гостей развели по комнатам, уложили; умолкло все, даже вечно лающиеся собаки; похоже, во всем доме только Стефану не спалось.
Нет, не только.
— Посмотри, какая ночь! — Марек подошел, обнял его за плечи. Стефан высвободился.
— Хорошо. Я должен был сказать раньше...
— Зачем же. Я ведь могу рассказать моему другу цесарю...
— Ради Матери. Ну что, мне нужно было с порога кричать — здравствуй, я командант?
— Кто будет командовать, если тебя пристрелят по дороге домой?
— Не пристрелят. Ну, Стефко... Полно, не сердись. Я думал, отец тебе объяснил...
— Толку на тебя сердиться, — вздохнул князь Белта. — А отец объяснить не мог, все письма, что проходят через Стену, вскрываются...
Марек повеселел:
— Эти идиоты! Как будто они не знают, что ты за Бялу Гуру душу продашь! Бес их пусть возьмет. Я-то знаю, что ты с нами... Ведь с нами, Стефко?
С кем же еще?
Ему даже не понадобится ничего делать — просто с чуть меньшим рвением убеждать Лотаря не вступать в войну. А хоть и с тем же жаром — цесарь все равно уже не слушает...
— Нет, все-таки не бывает во Флории таких ночей. И в Остланде не бывает, уж наверняка, да, брат? Мы с Ядзей уговорились на лодке кататься, поехали с нами. Видел, какая она стала?
— Я-то видел... Оставь ее, Марек. Заморочишь девушке голову и уедешь... командант. А ей куда потом?
— Да я ж не за тем... Ну, поедем! Ты все равно не спишь и спать не будешь, я тебя знаю!
— Да зачем вам в лодке третий?
— Стефан, — брат из жизнерадостного юнца снова превратился в того взрослого, жесткого человека, которого он видел утром. Такой вполне может вести легионы. — Я не видел тебя семь лет. И скоро нам опять расставаться, и тогда...
— Ну хорошо. Я иду. Ступай, буди Ядзю. Учти, выдерет тебя управляющий — я вмешиваться не буду...
Он снова застыл, глядя в небо; потом спохватился, решил, что для катания лучше бы захватить плащи — на лодке они рискуют вымокнуть, а ветер еще весенний, стылый.
— Прекрасная сегодня луна, не правда ли, — раздалось за спиной. — В такие ночи и понимаешь, зачем живешь...
Князь Белта обернулся. Невдалеке — но так, что рассмотреть его четко не получалось — стоял высокий стройный человек с волосами, тщательно уложенными в хвост.
Пан Войцеховский все же пожаловал.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
