|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Уже несколько часов у Пилиппенко болела задница. Одно дело, когда смотришь фильм про смелых мушкетеров, что проскакали, не слезая с коней, сколько-то своих французских лье, а другое дело, когда собственными, изнеженными автомобильным креслом ягодицами меряешь версту за верстой. Легкость, с которой киношные герои носились по экрану, не вылезая из седла, в реальной жизни обернулась ноющей болью в заду, бедрах, и в самых неожиданных частях тела. Седло вместе с широким крупом плавно покачивалось в такт мерной походки, измученные до крайности ноги пытались прижаться к крутым лошадиным бокам, а в голове билась одинокой мухой тоскливая мысль: "За что?"
Поглощенный собственными ощущениями, Пилиппенко даже не заметил, как группа остановилась. Когда седло перестало ездить из стороны в сторону, он попробовал двинуть головой, обнаружил, что одеревеневшая шея почти не слушается приказов мозга, и почувствовал, что через несколько секунд свалится с коня. К счастью, помощь оказалась рядом — один из тех молодых парней, что встретили его у административного корпуса, вовремя протянул руку. Пилиппенко отдал ему поводья, навалился на луку седла и осторожно сполз на землю. Ноги предательски дрожали.
— Ничего, так всегда бывает в первый раз — утешил парень. Он похлопал лошадь по крупу, повел ее к остальным товаркам, но вредная кобыла успела еще шлепнуть хвостом по многострадальному заду опера. Тот застонал, выпрямился, глянул по сторонам.
Пахло свежестью, влажной землей и, почему-то, старой, запекшейся кровью. Пилиппенко не поленился, кряхтя от усилия встал на колени, ковырнул грудку землицы, понюхал — нос не ошибся, от земли действительно тянуло кровью. Пилиппенко хмыкнул, растер между ладонями горсть перегноя, не увидел ничего странного, только обычный лесной мусор — сухие веточки, обрывки корней и прочая растительная ерунда.
— У вас очень мощная чувствительность — заметил стажер, поглядывая на его манипуляции, — тут действительно все пропахло кровью. Пятое поколение на этой земле воюет, как ни крути. А земли эти издавна известны, как средоточие очень мощной магии — местные называют ее драхен — драконья. По их преданиям, этот мир сотворил дракон, но жизнь и магию в него принесла только драконья кровь, когда созданные им игрушки — люди убили своего владыку, и кровь Демиурга оросила землю. Сам дракон был убит далеко отсюда, на Юге, но умирать он полетел на север, и пал на землю где-то здесь, в этих местах. Поэтому тут самые сильные люди и самое крепкое железо — драхен айзен. Доспехи из такого железа, пропитанные местной магией, практически не пробиваемы. Даже для нашего оружия...
Стажер окинул глазами деревья, что окружили плотной стеной полянку, вздохнул:
— На счастье для соседей, местные уже много лет режут в основном друг дружку. Поэтому насмешники из чужих стран этот край часто называют "Королевство королей". Средневековый феодализм во всей красе, так сказать.
— Спасибо за лекцию. — Оперуполномоченный попытался встать, но почувствовал, что измученные ноги отказывают в послушании. Он смущенно улыбнулся, глянул на стажера снизу — вверх: — Слушай, дай руку, пожалуйста.
Стажер хмыкнул, помог подняться:
— Подождите секундочку, нашу "скорую помощь" позову.
Он повернулся, махнул рукой, девушка, которую он при знакомстве назвал Леночкой, подбежала на зов. Глянув на смущенного Пилиппенко, она обратилась к стажеру:
— Насколько?
— Усталость убери для начала, а я пока с другими поговорю.
Девушка подошла ближе, посмотрела в лицо оперуполномоченного зелеными глазами, прикоснулась пальцами к его вискам, негромко шепнула:
— Это не будет больно...
Тот растерялся от неожиданности, едва не отшагнул назад— показалось, что милая девица намерена его поцеловать — но зеленоглазая Леночка мягко улыбнулась, шепнула пухлыми губками:
— Не бойся...
— А я и не боюсь — хотел сказать умудренный жизненным опытом милиционер, но глаза девчушки потемнели, наполнились темной влагой, и слова застряли в горле.
Пилиппенко вдруг осознал, что смотрит в глубокий речной омут, но не может оторвать взгляда от своего отражения в воде, однако увидеть, что там, под зеркальной поверхностью, мешает давящая боль в висках. Он попытался наклониться ближе, чтобы отчетливее рассмотреть себя самого, но в голове закружилось, тянущая боль от висков поднялась выше, собралась в темени, а оттуда покатилась вниз, сотнями иголок покалывая позвоночник. На несколько мгновений боль замерла в животе, завязалась в узел под пупком, и пролилась в ноги, с почти ощутимым усилием протискиваясь сквозь колени. Потом она добралась до стоп, где-то в центре подошвы задергало так, как дергает больной зуб, зеркальная поверхность приблизилась, Пилиппенко увидел свое отражение — заросшее щетиной, постаревшее, изможденное — запахло почему-то речной тиной, застоявшейся водой, но тут в животе забурчало, запекло под пупком, и в теле словно взорвалась обжигающая бомба.
Из глаз полетели искры, оглушенный Пилиппенко присел, вытирая слезы, а когда с глаз спала пелена, он увидел, как Леночка трясет обожженными пальцами, на подушечках которых начинают проявляться розовые пятна ожогов.
— Предупреждать надо, — буркнула она неприязненно, — мент паршивый...
Пилиппенко глянул на всклокоченную девушку, и словно пелена спала с глаз — теперь он увидел, что вокруг ее глаз очертились темные круги, волосы на голове жиденькие, лицо не блещет красотой, а от всего ее вида веет чем-то очень привычным милицейскому глазу, чем-то блядским, если ощущения определить одним словом.
Девица заметила его взгляд, взъерошилась еще сильнее:
— Чего уставился? За просмотр деньги платят.
— Не любишь ты нашего брата, милиционера, — протянул Пилиппенко, — не любишь... Наверное, потому, что на хлеб ты зарабатывала совсем не руками. Угадал?
Девица неприятно скривилась:
— И откуда ты такой взялся, умный... Плечевой я была — на фурах из Вроттендама до Впопенгагена каталась. Да и твои товарищи не забывали: как выйдешь на дорогу, обязательно кто-нибудь поездить брал.
— И что — укатали Сивку крутые горки?
— Угу. Утопиться, дура, решила. Седьмого июля, на самую Купальную ночь — сказал бы хоть кто, что это за ночь...
— Странно, и почему я тебе не сочувствую? Может, потому, что сука — это не образ жизни, а состояние души?
Леночка окрысилась, зашипела так яростно, что Пилиппенко показалось — бросится через мгновение драть глаза когтями. К счастью, вмешался стажер:
— Я вижу, вы уже подружились?
Леночка отвела взгляд, потухла, словно повернули выключатель где-то внутри.
— Ага, подружились, — бросила она неохотно. — Если б не ты, может, еще и перепихнулись бы на брудершафт.
Она повернулась спиной к мужчинам, неторопливо двинулась к лошадям.
— Умеете вы к себе людей располагать, — стажер проводил ее озабоченным взглядом. — Еще до дела не дошло, а уже враг появился.
Пилиппенко молча пожал плечами. Говорить не хотелось, от разговора остался на душе неприятный осадок, как буд-то он сам, своими руками спихивал эту девчёнку на самое дно.
— Кто она вообще?
— Леночка-то? — стажер улыбнулся одними губами. — Была придорожной проституткой, ездила с дальнобойщиками. Нахваталась разных болячек, села на иглу, а когда ее младшая сестра умерла от передозировки (сама же, кстати, и втянула), решила кончить все одним махом. Не удалось — попала к русалкам.
Стажер замолчал, поежился каким-то своим воспоминаниям.
— Знаете, иногда мне кажется, что церковь права, когда запрещает самоубийства. Ведь никогда не знаешь, чем закончится твоя попытка, и во что ты в конце концов превратишься...
— Кстати, о превращениях — он повернулся к Пилиппенко. — как самочувствие?
Тот прислушался к внутренним ощущениям, и удивленно произнес:
— Здорово! Словно и не было ничего!
— Вот и славно. Идемте, вам тоже пора переодеваться.
Оказалось, что седельные сумки, на которые в пути было так удобно опираться, хранят в себе весьма неожиданные предметы. Из распахнутого зева того самого баула, что был приторочен за спиной оперуполномоченного, на свет появились шерстяное трико ручной вязки, очень просторные полосатые штаны странного кроя из похожей на бархат ткани, ярко-красные юфтевые сапоги с острыми, загнутыми вверх носками, длинная рубаха — косоворотка, богато украшенный кожаный пояс с кучей непонятных пряжек, поясок потоньше и еще много всякой всячины.
Одеться удалось только с помощью более привычных к этому делу ребят — оказалось, что самым тонким ремешком подвязывают трико, воротник рубахи стягивается специальным шнурком вместо привычных пуговиц, а штаны не имеют ширинки и карманов. Занятый довольно хлопотным с непривычки переодеванием, Пилиппенко вначале испытывал определенное смущение — действие происходило прямо под голым небом, в окружении практически незнакомых людей. Но когда обнаружилось, что дамы занимаются тем же самым, да еще всего лишь в двух шагах, неловкость прошла. Всю старую одежду побросали в одну кучу, как приказал стажер, и когда процесс переодевания закончился, Пилиппенко с удивлением понял, что новая одежда ему нравится.
Он притопнул, проверяя, как сидит на ноге сапог, развел плечи, согнулся, присел — двигаться было очень удобно, намного удобнее, чем в привычной милицейской форме. Тем временем девченки успели переодеться в широкие длинные платья, очень похожие на те, что Пилиппенко видел когда-то в фильме "Анджелика". Волосы они упрятали под высокие остроконечные колпаки с длинной кисеей, на руки и шеи понацепляли разноцветную бижутерию, а старую одежду бросили прямо на кучу белья, нимало не смущаясь тем фактом, что их лифчики и трусики оказались на самом верху.
Пилиппенко оценил размер того бюстгальтера, что оказался сверху, заинтересованно посмотрел на девчонок. Но в средневековых платьях и украшениях те выглядели по-новому, иначе, и понять, у какой из них сиськи больше, из-за непривычного кроя одежды непривыкшему глазу оказалось невозможно. У обеих дам вырез на платьях оказался соблазнительно глубоким, а по контрасту с гордо поднятой шеей казалось, что груди буквально рвутся наружу из-под тесного корсета.
— Ну что, Григорий Михайлович, пора? — стажер подошел к куче белья, напряженно улыбнулся. К своему удивлению, на лицах остальных спутников Пилиппенко увидел такой же напряженный интерес.
Он повел глазами вокруг, не понимая, что происходит.
— В смысле — "пора"?
— Пора показать свои умения, — объяснил парень в шапке из волчьего меха. — Сжечь это все.
— А-а-а, — Пилиппенко облегченно улыбнулся, привычно сунул руку в карман за зажигалкой, осекся — на новой одежде карманов не было, все осталось в куче. — Только это... спички у кого-нибудь есть?
— А зачем вам спички? — парень в шапке неприятно искривил губы, не то улыбаясь, не то скалясь. — Вы ведь Жар-Птицей помечены, правда?
Оперуполномоченный вдруг почувствовал, как по шее потянуло ледяным ветерком. Это ощущение сигнализировало о приближающей опасности, и много раз помогало унести шкуру целой из неприятных ситуаций. Он повел глазами — спутники медленно собирались вокруг него с одинаковым выражением напряженного ожидания на лицах. Пилиппенко облизнул вдруг пересохшие губы, остановил взгляд на Саньке — тот попытался ободряюще улыбнуться, но вышел оскал, который только сделал лицо стажера до странного лошадиным. Поняв по выражению лица опера, что улыбка не получилась, тот перестал скалить покрупневшие зубы, вздохнул:
— Попытайтесь, Григорий Михалыч, — у вас обязательно получится!
Пилиппенко глянул на кучу белья, ощутил, как непонятное ожидание группы холодом стягивает затылок, попробовал отвлечься. Зажечь... Ага, щазз, — пиротехник Потапов, блин, воспламеняющая взглядом — 43!
Потом в наступившей тишине оперуполномоченный неожиданно понял, что за всеми этими волнениями совсем забыл о запахе крови, что лез до этого в ноздри. Он хмыкнул, обнаружив, что накативший мновение назад страх исчез вместе с вонью, еще раз повел глазами по сторонам, качнул головой, удивляясь такой резкой перемене — в окруживших его людях все отчетливее прорезалось нечеловеческое естество, — и сконцентрировался на сброшенной одежде.
Вначале он попытался представить, как по ней скачут языки пламени, но воображаемая картинка не проявилась в реальности, хотя от усилий даже выступил пот на лбу. Он смахнул надоедливую каплю, пытаясь не смотреть на стоящих вокруг нелюдей, подумал, что хорошо было бы дунуть на тряпки горячим воздухом из того строительного фена, что летом привозил брательник из Москвы — здоровенная загогулина с температурой на выходе градусов около четырехсот.
Дунул ветерок, шевельнулась чья-то рубашка, обрадованный Пилиппенко еще отчаяннее сконцентрировался на представлении того, как поток горячего воздуха разогревает тряпье, как от жара начинают плавиться пуговицы, а синтетика стягивается черными комочками.
Потом правый глаз запекло от попавшей туда капли пота, наваждение пропало, Пилиппенко вытер набежавшую слезу, чертыхнулся про себя — белье лежало нетронутым.
— Вы не о том, и не так думаете, Григорий Михалыч, — внятно говорить стажеру мешала вытянувшаяся вперед по-лошадиному челюсть. Он лягнул, не обрачиваясь на тех, что напирали сзади — девчонка, у которой в волосах отчетливо прорезалась болотная зелень, злобно зашипела, — и почти умоляюще добавил: — Попробуйте думать о жар-птице!
Пилиппенко опять уставился в груду белья. Жар-птица... Как буд-то это так легко — думать о том, что видел всего лишь пару минут. И каких минут! В носу опять защипало от вони горелых перьев, потянуло паленой резиной и сгоревшей изоляцией. По спине побежали мурашки, Пилиппенко поежился, нахмурился воспоминаниям и вдруг осознал, что опять ничего не слышит. Вместе с той оттталкивающей вонью пожарища пришла абсолютная тишина, словно в голове кто-то выключил слух. Обрадованный Пилиппенко изо всех сил вытаращился на белье, попытался вспомнить, что еще характерного было в момент встречи с чудом. Запах кузницы, горький запах горячего металла, который полностью вытеснил зловоние паленой органики! Продолжая удерживать тишину, милиционер сконцентрировался на запахе, прогнал накатившую вдруг тошноту, и через мгновение поймал нужную нотку. Он ухватился всеми чувствами за кислую вонь сгоревшей изоляции, выделил нужный оттенок, усилил его...
Сосредоточенно ковыряясь в собственных переживаниях, Пилиппенко не заметил, когда набежавший ниоткуда теплый ветерок высушил пот на лбу. Капли перестали наползать на глаза, и это было хорошо. Но тепло обдуваемого лба усилило внутренние ощущения, и Пилиппенко почувствовал, что развязка уже совсем рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки. Он сконцентрировался на теплом лице, продолжая плавать в благословенной тишине, в нос пахнуло горячим железом, что-то изменилось в мозгу — некое усилие, не описуемое словами, — и на груде брошенного белья прямо из воздуха начало проявляться ажурное перо золотисто-соломенного цвета.
Полыхнуло сразу, без постепенного разгорания и первых, еще неуверенных язычков пламени — так, словно каждую тряпку предварительно облили бензином, а потом в самую середину кучи воткнули горящий факел. Пламя радостно рвануло вверх, жар толкнул людей назад, а Леночка — русалка так резво прыгнула спиной вперед, что запуталась в длинном подоле и хлопнулась прямо на свою круглую попку. Но никто не засмеялся, когда она ругалась, закрывая лицо рукавом от нестерпимой для нее температуры, и никто не подал руки, когда она отползала подальше, еще неловкая в своем новом платье — в полном молчании путешественники смотрели на мужчину с седыми висками, который стоял, сунув руки по локоть в огонь, и блаженно улыбался чему-то внутри этого жуткого костра, чему-то, что не могли видеть глаза чужих.
— Мда... — первым не выдержал Колян-оборотень. Он вытер потное лицо своей волчьей шапкой, криво ухмыльнулся Сане-горбунку: — Хорошего ты нам спутника подсеял... А если он, к примеру, Леночку вот так же решит спалить?
— Захлебнется, — процедила Леночка. Ее глаза потемнели, лицо побелело, как у утопленника, она смотрела в огонь, забыв о прилипшей к платью траве: — Сдохну, может, но утоплю эту сволочь.
— Сил у тебя не хватит. — Катька-полуденница безмятежно улыбнулась, прошлась взглядом по настороженным лицам, остановила пожелтевшие, как у кошки, глаза на Сане: — Нас всех на это не хватит, даже если мы попробуем объединиться. Но мне его стиль нравится. Греет... Да и сам он ничего.
— В команде никаких трахов! — Саня-горбунёк ответил неожиданно резко, и для убедительности клацнул зубами. — Пооткусываю все нахрен!
— Ну если так... томно потянулась Катька. Она подняла вверх гриву своих черных волос, изогнула бедро, подмигнула Сане. — Давно у тебя головушка не болела?
Розовый язычок призывно скользнул по губам, улыбка стала еще более соблазнительной, из горла вырвался смешок...
Чудовищной силы удар ногой смял женское тело и отшвырнул, как тряпку. Катька скорчилась от боли, по-рыбьи ловила воздух раскрытым ртом, прижав руки к животу. Одним скользящим, неуловимо быстрым движением Саня переместился к упавшей девушке, наклонился, оскалил крупные лошадиные зубы над подурневшим от боли лицом.
— Не надо играть со мной, Катя. Не надо, пока я об этом только прошу!
Девушка просипела что-то неразборчиво, попыталась схватить его за руки — на животе открылся четкий след лошадиного копыта. Оттолкнув ее пальцы, Саня выпрямился, повернулся к остальным:
— Предлагаю последить за нашим огнепоклонником. Если мы не сможем его контролировать, то дальше идти нет смысла.
— Я бы сказал, что в таком случае идти дальше — самоубийство. — Колян прошел к лежавшей без сил Катьке, пощупал ее пульс, хмуро глянул на предводителя.
— Оклемается, — бросил тот равнодушно. — Не первый раз.
— И не в последний... — просипела избитая едва слышно.
Александр дернул ноздрей, мазнул взглядом по напрягшемуся Николаю, улыбнулся девушке самой нежной улыбкой:
— Ты не припомнишь, случайно, как убивают полуденниц?
Бледная от боли, Катька отвела взгляд, сплюнула кровь, неохотно процедила:
— Дрекольем...
— А как я убил твоих сестер?
Та вскинулась, забыв про боль, желтыми от ненависти глазами встретила взгляд Сани-горбунька, ощерилась в яростной гримасе. Несколько мгновений они молча боролись взглядами, потом Александр, не отрывая глаз, плюнул себе под ноги и сделал короткое движение носком правой ноги — словно растирая что-то подошвой. Девичье тело выгнула судорога, она захлебнулась кашлем, рухнула на землю, выблевывая из себя сгустки крови в перемешку с зернами пшеницы.
Николай бросился к Сане, схватил его за грудки:
— Ты что, убить ее хочешь?!
— Субординация, друг мой Николай... — Александр взял его за предплечья, напрягся, развел руки в стороны, сорвав их с груди, — это очень важная вещь. Особенно на задании. Ты тоже об этом забыл?
— Ты их затоптал... — голос Катьки трудно было узнать. — Ногами затоптал, словно каких-то червяков. Тварь...
— Угу, я тварь. — спокойно согласился Александр. — А ты с сестричками убивала ни в чем не повинных людей. Причем только за то, что ровно в полдень эти бедолаги оказывались на вашем поле. Вы высасывали из них жизнь, как вошь высасывает из человека кровь. И кто вы после этого — гниды?
— Это ведь только люди... — Катька поджала колени к животу, замерла.
— Да, они были только люди. А я — только горбунёк, а ты — только полуденница. А он — лишь оборотень. А вон тот новенький — всего лишь Жар-Птица.
Колян скривился, недовольно покачал головой:
— Ты еще скажи, Вук — Огненный Змей.
— Типун тебе на язык! — дернулся Саня-горбунёк. — Забыл, куда нас занесло?
— И правда, — Николай смущенно ухмыльнулся. — Повело меня чего-то... Кстати, я вижу, представление завершается.
Головы повернулись к Пилиппенко — тот все еще стоял наполовину в огне, хотя от самого костра больше ничего не осталось. Сгорело все, даже металлические пряжки — осталось только пятно обугленной земли, да пламя, рвущееся к небу из вытянутых вперед рук. Жар ощутимо ослаб, теперь можно было смотреть на огонь, не щурясь, и даже различался внутри пламенного шара некий трепещущий силуэт. Потом огонь начал тускнеть, цвет смещаться к красному, и стало видно, что лицо Пилиппенко похоже на гипсовую маску, на которой застыла блаженная улыбка наркомана. Санек с Коляном приблизились, но не успели поймать момент, когда все закончилось. Просто в одно мгновение огонь исчез, а потерявший сознание Пилиппенко молча повалился назад.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
