Скорпион

С К О Р П И О Н

— Мама, я подозревала, что тебя не любят на работе. Но, что ненависть достигла таких размеров...

— Послушай-ка, дорогая доченька. А как ты думаешь по другому можно обустроить наш быт: купить дачу, тебе машину. Может быть думаешь, что добрый дядя, Дед Мороз, все это будет носить из года в год? Да! Будет! Если ему, ,благодетелю, и еже с ним, зажать в тисках детородный орган и, изо дня в день, из месяца в месяц, эти тиски поджимать, подкручивать... Другие методы, увы, мне не известны.

Элеонора Ильинична строго посмотрела на дочь. От этого взгляда за спиной у той оборвался карниз и повис на одном гвозде.

— Вот и гвоздь, кто, поищи попробуй, просто так тебе на место вставит? А если его не вставить, так и будешь перекошенной ходить.

— Твои методы, мама, дики и гнусны. Как бы тебе чего не подстроила жизнь... или сотрудники, с которыми ты работаешь.

— Руки коротки! Я сижу сверху; все рычаги управления у меня в руках. Плюс деньги, которые я из их же карманов выворачиваю. Ничего у них не получиться, как бы ни старались. Были, не скрою, борцы за справедливость, борзописцы паршивые; строчили доносы в вышестоящие организации. Были комиссии из главного управления, из профсоюзов, из налоговой инспекции. Всем уплачено в меру из карманов зачинщиков, их пособников, да и остальных пришлось присовокупить, чтоб бдительность не теряли и последствия оценивали. В результате, все осталось, как и было, а где теперь эти писаки? Воду мутят где-нибудь в других местах. От таких надо избавляться и нечего с ними церемониться, поскольку, кроме вреда от них обществу никаких благ не перепадет. А на таких, как я в государстве порядок и польза держится, потому что эту публику держать в ежовых рукавицах надо, а иначе поразнесут, порастащат, испохабят все и вся. Ну, а я уж за такую ношу, что на плечи свои взвалила — поощрена быть должна, что и происходит за счет этих же балагуров.

И знай, дочь : если не ты будешь запрягать и погонять, то саму обуздают и погонят грязь месить... Так что ты носом не вороти, меня слушай. Я — мать, и мне виднее, куда тебе ступать, чтоб на задворках не оказаться. Некому больше тебя на путь истинный направить, так что соображай, что говорю, и не виляй задом. Я тебе плохого не пожелаю.

— Да, мама, знаю, что мир так устроен. Но почему так гадко на душе от такого устройства?

— Потому, что, в отличие от тебя, в пятнадцать лет знала, что деньги решают все. А ты в двадцать пять, начитавшись романов, думаешь, что все решает любовь или подобные глупости. Мужиков посылают с молоду в армию, чтобы они стали мужественнее и глупости из головы выкосило, а вас, дур, надо посылать на стажировку на панель, чтобы понятия любви и порядочности свое место знали.

Семен Израилевич ворочался на кровати который час, но сон не брал. Было душно. Казалось, что его поджаривают в жаровне, к тому же шпыняло, словно электрические искры пронизывали все тело. "Господи! Спаси и сохрани, — бормотал Семен Израилевич в полудреме, — за что, за какие грехи расплату непомерную несу. Праведную жизнь вел и веду, ты же, господь, свидетель. Ни воровал, ни крысятничал, слова кривого ни на кого не обронил. Что же еще надобно,пошто мучения испытываю?

Включить бы кондиционер, хоть на час, может попустит? — и тут же скоредная мысль забивала предшественницу, — как же включить, если днем жара несусветная — тут уж точно без кондиционера не обойтись, а тарифы на электроэнергию непомерные, как господь допустил... Все, все хорошо здесь, и могло бы быть намного лучше, если бы не евреи и не климат. Евреи кругом такие крученные верченные — никак не обойдешь, и климат жаркий от которого на улицу лишний раз не выйдешь. А выйдешь, в контакт войдешь — так сладко подмостят, что и не заметишь, в какой момент с тебя штаны снимут..."

Семен Израилевич перевернулся в который раз на другой бок и стал вспоминать, что он "не так" в жизни сделал, в чем грешен или порочен. Вины особой за собой не обнаружил, и тем огорчился, что подвергся не заслуженно воздействию из вне. А то, что кто-то пошаливал, и посылал зловредные стрелы в его сторону, он не сомневался, потому как настроение ни с того, ни с сего, на ровном месте, с хорошего делалось испорченным и скандальным, что в обычной жизни для него было не свойственно. Один из первейших законов мироздания гласит: ничто просто так в жизни не возникает, основа всему повинна быть. Это, если земные законы брать, а не потусторонние; а если так, то и всякая морда на них ориентир держать обязана. Одним словом, сник Семен Израилевич в недоумении среди евреев и жары.

Эх, Элеонора Ильинична, Элеонора Ильинична, как же вы забыли благодарить Семена Израилевича за то, что он вас пожаловал представить бухгалтером в проектный институт двадцать лет назад. Вы были тогда обворожительно молоды, но глазки стреляли прожженно опытным образом, предрекая серьезные последствия... У вас тогда еще не было прозвища "Скорпион", но разящее жало было приподнято и подрагивало от готовности применения.

Тогда в кассе института денег на счету не было — одни сплошные расходы, и бухгалтеру дел особых не вырисовывалось. Но постепенно баланс подрос, появились заказы, отделы обросли работой и перед глазами Элеоноры Ильиничны запестрели нули довольно-таки крупненьких сумм, вызывая зависть и вожделение. А где вы видели женщину, которая осталась бы в стороне от проплывающих мимо денег — магических разноцветных бумажек, на которых построена роскошная жизнь. К этому благоприятному времени у Элеоноры Ильиничны на руках уже были немаловажные козыри. И главный из них — директор института Леонид Петрович Кожемякин, имел неосторожность поддаться на чары молодой бухгалтерши, что называется, влип "по самые помидоры". Она так продуманно отрезала все пути к отступлению, что хочешь — женись, а хочешь — караул кричи. Но коварная обольстительница поводья отпустила, демонстрируя преимущества свободной любви. Элеонора Ильинична ни на то, ни на другое не настаивала, и предложила вечную дружбу, взамен рассчитывая на поддержку. В ейной голове, свободной и независимой дамы, давно уже сложилась комбинация, в которой не было места приготовлению пищи вечно голодному самцу, стиркам и прочей бытовой дребедени, уносящей жизнь прочь. Скажите на милость, на кой ляд ей в постели, пусть и приятная в употреблении итальянская комбинация, если с помощью системы умно продуманных ходов, подобными тряпками можно путь к сладкой жизни устлать. Леонид Петрович наперед ходы не просчитывал, на фиг нужно, тут бы из создавшегося лабиринта выход найти, и то, ладно, потому предложению обрадовался, чуть со стула не упал. Ударили по рукам к огромному удовольствию Леонида Петровича, что обеспечило Элеоноре Ильиничне поддержку настолько полную, что не стеснялась от имени директора издавать и подписывать приказы, руководить институтом, как ей вздумается. Вот тогда-то она и превратилась из простой Зльки, бухгалтера недоучки, в полновластную Элеонору Ильиничну, деспотичную, бескомпромисную, властолюбивую. Это все происходило с постепенным течением времени, не вызывая резких возражений. Заполучив в свои руки механизм управления институтом, она сделалась его владычицей. Ввела сотраповские порядки, выявила подленькие души и поставила их себе на службу, овладела правом карать и миловать, наводить трепет на слабых и портить основательно настроение строптивым и самостоятельным личностям. Одним словом, месила тесто из плоти инженерно-технического сословия, как ей вздумается по настроению и по своим понятиям жизни.

... Так Скорпион ужалил Великого Ориона, разозлившего непорочную богиню Артемиду, так он напугал несчастного Фаэтона, сына бога Гелиоса, не послушавшего предостережения отца, и решившего прокатиться по небу на его огненной колеснице. В ужасе он бросил поводья и Ярило чуть было не сожгло землю и не спалило небо. Зевс Громовержец тогда поправил положение, но будет ли так и впредь?..

Пока весь институт ждал и надеялся на ниспослание им свыше нового толкового руководителя, способного организовать выгодные заказы и благоприятную обстановку для работы, поставив на место разбушевавшегося бухгалтера, Элеонора Ильинична в облаках не парила и крепко держала одной рукой директора, а другой выжимала соки из обузданного нею коллектива, выкручивая его, как какую-нибудь половую тряпку. Сотрудники пищали, кряхтели, ругались в сердцах, кляли, утирали слезы и слюни, но ничего не могли поделать: крепкие клешни Скорпиона ослаблять свою хватку не торопились.

Дохлая мышь лежала у двери главного бухгалтера. Элеонора Ильинична отпрянула, ощутив внутри тошнотворный привкус. Было ясно: мышь не могла прийти под дверь сама, и тем более, использовать это место для своей кончины.

— Ах, никак не угомонитесь, баламуты,— мстительно взвизгнула вслух Элеонора Ильинична. — Всем отделам уменьшу премию на десять процентов, и чтоб мышь свою убрали, а то не досчитаетесь двадцати процентов.

Сказано было так, что эхо разнесло новость по всему коридору, а далее по лестнице на другие этажи.

Гомон поднялся в отделах, обличая несправедливое решение.

Уборщица в пять минут убрала мышь. Главный бухгалтер зашла в свой кабинет, размышляя о роли личности в истории.

Директор оставался в неведении дел, происходящих в институте: ему под дверь дохлую мышь не подкладывали и премии не лишали. Его все устраивало.

"Следующий раз будут думать, прежде чем руководящему звену каку под дверь подсовывать", — гордилась собой Элеонора Ильинична мысленно.

Однако, на следующий день кто-то вымазал ручку двери солидолом и она в него влезла. Пальцы руки оказались вымазанными вязкой смазкой, а запах вызывал рвотный рефлекс. Элеонора Ильинична долго отмывала руку в туалете под водой, придумывая кару сослуживцам. "Сниму по пятьдесят процентов премии начальникам отделов — пусть сами ищут виноватого и скубут его всем коллективом", — осталась она довольна своим изобретением.

— В жизни нет большего счастья, чем сесть на голову остальным и выкачивать из них ресурс, — так учила она дочку.

— Но мама, ведь это же подло, низко и гадко...

— В таком случае подставь свою шею под хомут и кляни жизнь за ее подлость, низость, гадость. Выбирай, что тебе больше по душе, а как мать — скажу: "Жизнь надо чувствовать и глубоко понимать, а поняв, беззастенчиво действовать, иначе праздника на твоей улице никогда не будет. А надеяться, как ты, на счастливое разрешение всех проблем таинственным волшебным образом, может только круглая дура, к которой мне бы не хотелось относить тебя. Вот так-то доченька, и никак иначе. Вот чем наш хлеб насущный попахивает".

Слова имеют свойство материализоваться, и Элеонора Ильинична в этом весьма преуспела, а из ее уст философы получили бы интересные выкладки.

Так, добиться того, чтобы директор в личной беседе называл ее "моя милая Элечка", стоило в материальном измерении дачи, машины, а в дальнейшем обещало не менее интересные превращения. К тому же она уже намекнула, что давно не отдыхала заграницей.

Как поделить квартальную премию института, чтобы себе досталось больше,чем всем, вместе взятым, сотрудникам? Этот вопрос не мучил Элеонору Ильиничну вовсе. Система штрафов, которую она придумала заблаговременно, решала этот вопрос без особых затруднений. Оставалось только применить арифметику.

Одним из инструментов наказаний был журнал опозданий на работу, который ровно в восемь часов закрывался, и те, кто успел в нем расписаться радовались, как малые дети этому событию; а те, кто не успел, наоборот, огорчались, кляли не сложившуюся жизнь и тех, кто придумал эту ужасную пытку.

Элеонора Ильинична извлекала ровно в срок тетрадь у вахтера и упивалась ее изучением. Чем больше было опозданий, тем радостней у нее бурчало в животе, от чувства своей победы над подотчетными ей людишками. Она по своей инициативе вызывала опоздавших в директорский кабинет и собственноручно вела допрос. С особым вожделением она проводила экзекуцию со старослужащими. Они очень переживали, цвет лица их менялся с землянисто-белого на красный и наоборот, пытаясь объяснить причины своего опоздания. В эту минуту Элеонора Ильинична заражалась чувством охотника настигшего загнанного зверя. Внутри ее все ликовало. Она готова была запеть любовную серенаду в душе. Старослужащие знали, что опоздание могло трактоваться, как нарушение производственной дисциплины и поводом для увольнения. Это их очень пугало, что забавляло главного бухгалтера.

Она сгущала краски так, что у провинившегося шли круги перед глазами и наступало помутнение жизненных сил. Кошмары привиделись обреченным, и после все они клялись, что видели коготок скорпиона прямо у себя перед глазами. Еще миг и жало должно было поразить их.

Молодежь была понаглее и побеспечнее, и им плевать было и на Элеонору Ильиничну вместе с ее ядовитыми штучками, и на весь институт, который явился на их жизненном пути неизвестно каким образом. Вся жизнь была впереди и созвездие дорог, их ожидающее, не позволяло всерьез воспринимать угрозы главного бухгалтера. Элеонора Ильинична это понимала, и потому отступила в тень своих замыслов перед этими недозревшими головастиками.

Опоздание с перерыва каралось тем, что опоздавший вынужден был писать заявление о предоставлении ему освобождения на полдня за свой счет.

Перерасход времени телефонных разговоров ложился финансовой стороной на весь отдел. Каждый служащий и, прежде всего, начальники отделов должны были следить за содержанием и краткостью разговоров своих сослуживцев.

Сотрудники следили за начальниками и доносили об их слабостях, промахах и допущенных нарушениях. Если кто-то в течении дня оказывался "под шофе" — Элеоноре Ильиничне не надо было заходить в комнаты и нюхать воздух в коридорах — ей об этом доносили в ту же минуту. Система сбоев не давала.

Не сдача проекта в срок, который опять же таки, зависел от воображения Элеоноры Ильиничны и ее видения невозможного, сжимал в тиски отделы и бригады, вынуждая их работать сверх нормы. Заказчик же за досрочное выполнение проекта выплачивал дополнительные премиальные согласно условиям договора, которые доставались директору и его неразлучной спутнице. Элеонора Ильинична не настаивала на женитьбе, она довольствовалась добычей денег, как шахтер, вскрывая один пласт за другим. В ее задачу входило снизить расходы института до полуобморочного состояния сотрудников, что увеличивало прибыль до максимума, и далее ее правильно поделить...

Идеал работы учреждения она почерпнула из книги Солженицына, в котором сотрудники содержались в закрытых камерах и могли работать круглосуточно, получая взамен только самое необходимое для жизнедеятельности, при исключении любых возможностей проявления недовольства.

Все расходы и приходы, штрафы и наказания были расписаны в черной тетрадке Элеоноры Ильиничны, с которой она никогда не расставалась и на ночь клала под подушку. К утру, в ее голове труженицы рождалась новая идея, как вставить свой интерес в расходную часть института. Она придумывала для себя новые должности, которые прекрасно совмещала с основной деятельностью, благо они не требовали расхода дополнительных сил и энергии.

По ее приказу в одну комнату, названную "машинным залом" снесли компьютеры со всех отделов, и объявила себя заведующей, в обязанность которой входило открывать и закрывать зал.

От кого прятались компьютеры и для чего было создано это неудобство, объяснить никто не мог. Это действо организовалось для очередной должности Элеоноры Ильиничны. Она владела заветными ключами и открывала зал и закрывала по своему усмотрению. Всякое дело должно было покоряться и подчиняться ей.

Ключи от комнаты технической библиотеки тоже хранились у нее. За это ей была пожалована должность заведующей библиотеки.

Кто не страшился гнева бухгалтерши, все она прибрала к рукам. А как было не страшиться, если ее жало, подобно скорпионьему коготку, готово было ужалить каждого, кто не разделял ее мнения или не желал подчиняться.

Стоны проклятия шли от стен института и достигали Мертвого моря, беспокоя по ночам и внося смятение в душу невинного Семена Израилевича. Он тужился понять, что так навязчиво беспокоило его душу. Он припоминал, анализировал, выдумывал всякую всячину, но никак не мог обнаружить истину. Она скрывалась от него в чем-то совершенно необъяснимом. Он даже стал подумывать — ни ангел ли смерти приносит в его душу смятение перед тем, как увести с собой в царство Аида.

Семен Израилевич был так встревожен волнениями сотрясающими его душу, что составил завещание, распределив имущество среди своих близких. Близкие заволновались правильностью раздела и стали дополнительно близкими и ласковыми, с тонким оттенком подхалимажа. Каждый старался доказать ему, как бы правильно он распорядился большими средствами, окажись они у него в руках. От этого Семен Израилевич заметался пуще прежнего, что расстроило его окончательно; пока он ни догадался взять газету, скрутить ее трубочкой и нею отгонять назойливых родственников, так и лезших со всех сторон, ни давая даже туалет принять...

...Как мог ты, смертный Фаэтон, выпросить у отца своего, бога Гелиоса, его огненную колесницу, чтобы взвиться на ней в небо, а затем бросить поводья, испугавшись одного вида Скорпиона.

...Как можете, вы смертные, требовать от меня большего, возмущалась в сердцах Элеонора Ильинична, если толком не сможете воспользоваться теми благами, которые по праву принадлежат мне!

Мне одной! И нет у меня страха ни перед чем в мире, и потому перечить мне не позволю никому... даже самому директору института.

Директор об этом знал, и не перечил.

И мучаться бы в своих догадках Семену Израилевичу долго и бесплодно, если бы не прибыла с родины его молодости очередная эмигрантка, работавшая в том же институте,где некогда трудился он. Рассказала она про стоны коллектива, про его мольбы и проклятия в адрес ненасытного Скорпиона, готового лбом протаранить Вселенную, и понял Семен Израилевич, откуда на него беспокойство нисходит. Поехал он тот же час в Храм Гроба Господнего и поставил свечу за десять шекелей, и просил Господа отвести от него проклятия сотрудников ниспосланных на бухгалтершу, некогда им на эту должность устроенную. А теперь вон как все в его сторону развернулось, по ночам покоя нет.

И пришло облегчение на сердце, к закату солнца поближе, и появилась вера в спокойную будущность.

Но вдруг, что-то изменилось в атмосфере института. А может быть это была всего лишь пятница перед выходными... или давление атмосферное в норму пришло.

Мрачную и угрюмую Элеонору Ильиничну видели входящей в свой кабинет. Эта же маска была на ней, когда приходили за ключами от технической библиотеки и машинного зала. Она молча выдавала ключи ни с кем не разговаривая, ее боялись потревожить излишними вопросами, видя не расположенность.

По-прежнему ее зловещий дух витал в коридорах института, тихо приоткрывая двери, вторгался в комнаты сотрудников, внося с собой тревогу и беспокойство. Рабочий гомон умолкал, все углублялись в дело. Дух ее шелестел страницами открытых книг, шуршал в чертежах, обламывал листья комнатных растений, опрокидывал собранный мусор в коробках из под обуви, обрывал телефонные разговоры сотрудников, перемешивал документы, сбрасывая их на пол, и молча покидал комнату, оставляя после себя тягостную липкую удушающую атмосферу.

Она стала редко появляться на глаза сотрудникам, отдавая распоряжения и указания по телефону. Институт замер в ожидании отгадки такого изменения поведения. Все кругом обратилось в слух, стараясь постичь истину происходящего.

В один из дней она не вышла на работу. Не вышла и на следующий день. Институт гудел ульем, предчувствуя нечто не обычное, в надежде на свою пользу. Кто-то видел бухгалтера сдающей анализы в поликлинике. В воздухе повисло торжество победы и ожидание праздника.

Через неделю она появилась; косметика с трудом скрывала бледность лица. Сотрудницы усиленно применяли белила для макияжа своих лиц, чтобы скрыть алый цвет радости рвавшегося наружу и не желающего прятаться под пудрой и кремами. Несмотря на ликующие внутри нотки, все понимали неопределенность положения, и маловероятность фатального исхода для такого знойного вампира, каким являлся их бухгалтер. Через месяц надежда на лучшую жизнь увеличилась — Элеонора Ильинична таяла на глазах, худела и бледнела на радость сотрудникам, которую трудно было скрыть, и не поддавалась никакому камуфляжу.

Видя все это, Элеонора Ильинична дополнительно исходила желчью, что еще более ухудшало ее здоровье. Иной бы сдался и подумал о раскаянии при появлении таких неприятных симптомов. Иной! Но только не она. Назло всемерной радости недругов, и к их печальной неожиданности, выяснилось, что дочь Элеоноры Ильиничны тоже работала бухгалтером, и мама быстро сообразила, в чьи руки можно доверить годами устроенное хозяйство. Она заставила дочь уволиться с прежнего места работы и быстренько оформила своим замом. Это был ход достойный Скорпиона. Сотрудники института поникли головами. Элеонора Ильинична понимала, что раскрыть секреты институтской бухгалтерии постороннему лицу было крайне не желательно. Делать достоянием будь-кого те, интересные цифры, на которые с таким трудом в течении многих лет кропотливого труда, интриг, сражений, брани удалось ей выйти и оберегать от чужого глаза, и не в последнюю очередь, размер своей зарплаты и прочие неприличные соотношения.

Конечно, новый бухгалтер, будь такой назначен, мог просто продолжать идти по пути предшественницы, присвоив чужие достижения себе. А мог, по наивности, ужаснуться, не удержать поводья, и выболтать ценнейшую информацию, удивившую бы многих. И несомненно, раскрылись бы назначения иных платежей... Оба варианта были убийственно неприемлемы.

— Нельзя, нельзя, и еще раз нельзя, — истерически топала ногой Элеонора Ильинична, убеждая дочь, — поставить чужого человека на мое место!

— Мама, но почему я должна уйти со своей работы, которая мне нравится? — пыталась возразить дочь.

— Марина, доченька! Если ты не хочешь моей преждевременной кончины, если ты не хочешь увидеть, как бесы танцуют на моих костях, если ты не хочешь услышать радостный вопль победы в устах моих недоброжелателей — ты должна поступить так, как я тебя прошу. Только в этом случае мы не утратим семейных ценностей сосредоточенных в недрах института, а это, не забывай — двадцать лет моей жизни. Кстати, и Леонида Петровича ты могла бы раскачать; он еще может... только ленится. А это дополнительные бонусы на последующие годы.

— Мама! В своем ли ты уме, дочери подсовывать своих любовников, годных мне в дедушки.

— Лекарства тоже горькие, доченька, но результат приятный. В этом мире либо ты топчешь, либо тебя; и каким способом ты добился успеха, через пару лет, никто не вспомнит. Успех оправдывает любые средства. Помни об этом, иначе — пропадешь. Это основной закон нашего времени, и не только нашего.

— Мама, мама! Неужели и я так буду рассуждать, через какие-нибудь пятнадцать лет?

— Тебе нет никакой надобности терпеть весь этот срок. Чем раньше придешь к пониманию этого, тем лучше. И не затягивай — каждый утраченный год будет нести с собой серьезные потери.

Семен Израилевич наслаждался прелестями морского прибоя, ласкающего взгляд, а заодно, и внутренним своим состоянием. Он получил наслаждение от приятных сновидений пришедших на смену душевной смуте. Тревога ушла сама по себе, оставив его тело для покоя.

"Надо будет еще свечку поставить за упокой волнующих души страстей", — подумал он и облизал губы языком от грамотно принятого решения. "Надо же помочь людям, ставших жертвой чужих пороков, обрести лицо". Он судил так по лицам, которые наблюдал на приезжавших с его бывшей родины, где прошло босоногое детство и разгильдяйски веселая молодость.

"Вот так и совершай добрые дела, а после весь институт тебя проклинать будет, — сделал неутешительный вывод Семен Израилевич. — А с другой стороны, если их не совершать, так зачем и жить на этом свете? Хотя в сиеминутной жизни совершенные гадости как-то лучше на пользу идут, но у праведника жизнь чище и на них молятся поколения — вот попробуй выбери, каким путем следовать в рай или ад, и разберись, какая дорога куда приведет и, что в жизни более радости несет..."

— А что, этот хрыч, Семен Израилевич, по-прежнему парится на своей земле обетованной, или подался в более благодатные места? — как-то спросила Элеонора Ильинична у вернувшейся из-за границы сотрудницы.

— Парится по-прежнему, матушка, — отвечала та, — только я не заметила, что это ему во вред пошло. Видно наша благодатная земля и опасность быть ужаленным ядом сограждан, никак во благо пользы не несла. А там он расцвел, посвежел и очень даже жизнерадостен.

— Вот о нас с вами этого не скажешь... — завистливо вставила Элеонора Ильинична.

— Да, да! Даже не смотря на деньги... — сорвалось с языка собеседницы.

— Ты на что это намекаешь, Валентина? Смотри у меня, договоришься...

— Я в хорошем смысле, то есть, что наши с вами деньги не сильно влияют на цвет лица и душевное спокойствие...

— Что ты несешь, милая? Какие у нас с тобой могут быть общие деньги? Ты уж совсем умом, я смотрю, тронулась. Надо будет тебя на разряд в должности понизить. Я хотела, да видно, забыла. Хорошо, что под руку попалась...

...Если раньше ее можно было увидеть на входе в институт, с ее неизменной черной тетрадкой, отмечающей тех, кто задержался с перерыва; прислушивающуюся у дверей отдела к таинству производственного процесса и ловящую малейшее отклонение от его нормального протекания; крадущуюся к параллельному телефону, чтобы прослушать разговоры и вовремя зафиксировать не производственную болтовню; подсматривающую в замочные скважины кабинетов начальников отделов, чтобы мельчайшие подробности их деятельности не уклонились от ее ведения, то ныне она пропала. Ее отсутствие заполнили слухи. И чем дольше ее деспотичный взгляд и хозяйский тон голоса не падали на головы служащих, тем убийственнее слухи объясняли отсутствие главного бухгалтера. Были и сочувствующие со странным ходом мысли: "А кто теперь зарплату нам будет начислять? И не будет ли хуже того, что было?" Предполагали страшнейшие из жутких диагнозов, сулили мучительное прощание с жизнью, растянутую во времени агонию, и все самое наихудшее, что могло привидеться разогретому кошмарами бытия мозгу. Все эти предположения, пожелания, сплетни докатывались до ушей ее дочери в совершенно протухшем виде. Марина приняла на грудь неприятную волну домыслов. Ей обидно было за мать, но те люди, которых она гнобила многие годы, тоже нуждались в сочувствии.

Чем более жуткие домыслы о здоровье главного бухгалтера распространялись, тем более торжественнее и радостнее они звучали в устах распространителей. В конце концов, молва о неизлечимости болезни достигла такого внутреннего подъема в умах коллектива, что никто не сомневался в окончательном исходе.

Элеонора Ильинична бледнела и худела изо дня в день. Марина переживала за мать и копила боль за недоброе к ней отношение со стороны сослуживцев.

Семен Израилевич чувствовал небывалый подъем энергии и приподнятое настроение. Пчелы кружили над ним, как над благоухающим цветком.

Леонид Петрович, директор института, очнулся от возрастной спячки застигшей его за рабочим столом, от шуршащих слухов заполнивших просторы руководимого им заведения. Он оторвал приклеившуюся к столу щеку и неожиданно для себя взревел:

— Все, хватит!..

— Вызывали, Леонид Петрович? — секретарша открыла дверь.

Директор расправил заспанное лицо ладонями:

— Передай всем, чтобы прекратили разговоры об Элеоноре Ильиничне. Услышу — выгоню с института. Это все.

Секретарша растаяла в мутной задумчивости руководителя.

Раздался звонок, оповестивший об окончании трудового дня, но служащие восприняли его, как точку в распоряжении директора. За этой точкой скрывались боль прожитых лет, стабильная ненадежность бытия, нестабильная надежда на новую чудесную сказку, сказку о волшебном мире, где все замечательно и по честному, по справедливости.

...Эту сказку рассказывал вечером детям сказочник по телевизору, и тем теребил душу взрослым воспоминаниями расшатавшихся нервов.

Элеонора Ильинична моталась по больницам и поликлиникам, одаривая их своими анализами. Мед учреждения хмурились, надували щеки; морщились лбы мудрых светил, высказывались различные мнения, выписывались многочисленные медицинские препараты, счет таблеткам шел на киллограммы. Она пила их, забывалась в тяжелом мутном сне, пробуждаясь, стонала от потери контроля над директором и ей подчиненного института.

"Марина не в меня — слишком добра. От этого все зло... Мама, — словами дочери, возражала за нее Элеонора Ильинична, — а как же вера в справедливость, взаимовыручку? Спокойствие, наконец, с каких источников черпать? — Плюнь на все это и разотри. Это детская болезнь, которую многие не могут пережить до старости. Надсмотрщику над рабами это чувство не должно быть присуще, иначе он сам станет рабом. Обидно покидать этот свет, когда все так удачно складывается... Вот только сил никаких нет по нему расхаживать.

Как быстро все прошло. Как обнажаются совершенные некогда ошибки. Как не возможно все рассказать ближним, предупредив их наперед от поражений и потерь — не поверят, не оценят, насмеются, забудут. Потому что в их жизни все будет несколько иначе; так и не так, похоже и не похоже. И только через много лет, на своем закате — вспомнят, поймут, оценят, но будет уже поздно. И тогда начнут они, с уже выступившей пеной у рта, торопиться, повышать голос, чтобы предупредить... Все тщетно, каждый норовит самостоятельно наступить на уже подготовленные для него грабли.

Телефон звонил раненым зверем с похрипыванием. Элеонора Ильинична не хотела никого слышать, ни с кем разговаривать. Ее истощенное тело не желало общения, но наглость звонившего, вывела ее из себя.

Это был спасительный звонок. Во всяком случае подающий надежду. В природе иногда попадаются люди, добрые по своей сути настолько, что пропадая, бросают спасательный круг всякому дерьму. Это их и губит. Но самое удивительное, то, что сколько раз одна и та же ситуация повторятся будет, столько раз они и будут бросать этот круг, и всякий раз, во вред себе.

Эх, Наталья Евгеньевна, Наталья Евгеньевна! Зачем вам было вмешиваться в дело по которому плохо спит по ночам Семен Израилевич, дело, задуманное природой отношений, самим провидением... а после и вам не известно чем оно выйдет. Но что сделано, то сделано, и пусть о том скорбит неудачник. Потерпи еще пару недель и все было бы кончено. Ан нет, Наталья Евгеньевна не выдержала внутреннего брожения, и сообщила страждущей об открытии нового диагностического центра с современным оборудованием и опытными врачами, пока мало известном и труднодоступном широкой публике из-за своей малой пропускной способности. Но если надо, то сердобольная Наталья Евгеньевна бралась все устроить в лучшем виде.

И устроила.

Через некоторое время коридорами института поползли слухи — диагноз не утешителен, но установлен — системная волчанка. Вероятность излечения малая, но надо надеяться. Требуется переливание крови в больших объемах.

Институт замер в ожидании конца. По вечерам шуршание страниц справочников и энциклопедий наполнял дома сотрудников. Каждый сам старался убедиться, что дело безнадежное.

Через неделю о редчайшем заболевании, о котором у врачей было не много познаний, сотрудники института знали все до мельчайших подробностей. Все пришли к выводу, что больная обречена.

Отдавая дань должному, директор потребовал, в просительной форме, от сотрудников сдать кровь для гибнущей. Кто мог, тот выделил свои двести грамм, первоначально наполнив их своими обидами, горечью, проклятиями.

Сдали. Забыли. Закружились в бесконечности дел.

Через два месяца в вестибюль института вошла полная женщина, с лицом опухшим, словно от укуса шмеля.

Впоследствии говорили, что за ней двигался членистомерзкий хвост, приподнятый и вытянутый к голове, на котором горел ярким светом коготок с готовым к впрыскиванию ядом.

На проходной ее задержали, требуя пропуск.

— Спишь на службе, Матрена. Видно, возраст над тобой давлеет, — услышала в ответ оторопевшая вахтер. — Ну-ка подай мне ключ от кабинета главного бухгалтера.

Бледная Матрена смотрела на незнакомое лицо, говорившее столь знакомым каждому работнику голосом. Она отдала ключ, не веря своим глазам, сомневаясь в правильности поступка.

— И журнал опозданий , сюда...

Тут уж Матрена перестала сомневаться, кто перед ней, по отдельным ляпам, как художник, воссоздавая образ прежнего главного бухгалтера.

Через пятнадцать минут весь институт обмер с полуоткрытыми ртами и расширенными глазами. Внутри гулял холодок страха.

"Finita la commedia, — сказал италоязычный молодой специалист в процессе написания заявления на увольнение, — если он возвращается, то я исчезаю, как без воздуха жить? "Кто он? — спросили у него. — Скорпион!"

"Мы же сданную кровь свою так заговорили, что она никак не могла пойти на пользу. Где же справедливость?" — кряхтели своими мозгами старослужащие.

"Я болезнью Боткина болел. Специально утаил и кровь сдал, чтобы никакого сбоя не произошло. И вот тебе на..." — взгруснул начальник отдела "Сетей и подстанций" не пользующийся благорасположением главного бухгалтера.

Семен Израилевич на своей далекой благославенной земле почувствовал боль в сердце, первый раз за последние месяцы, и ужаснулся своему возрасту напомнившему о себе.

Сердце мяло и сдавливало, как будто в него давило каблуками множество людей. " Может быть на родине что-нибудь не хорошее случилось, — подумал он, вспомнив предыдущие негоразды. — Но я же не могу быть козлом отпущения за кого-то всю жизнь", — и стал массажировать грудь, пытаясь унять боль.

— Мама, я ухожу из института, увольняюсь, — сообщила Марина безапеляционно. — Тут такая не здоровая плотность воздуха и проклятия носятся над головой, словно молнии Зевса. Мне по нраву спокойная жизнь, а не постоянная колотнеча с придурью.

— Погоди, доченька. Я их в неделю утихомирю. Будут, как шелковые ходить по струнке и здравицы кричать в нашу сторону. Я им кишки-то повыпущу, всю зарплату на лекарства переводить будут. Обрадовались ироды, что молодая девочка мать подменила... временно.

— Не уговаривай, мама, пустое.

Как и обещала Элеонора Ильинична, уже через неделю весь институт дрожал от предчувствия крупных и мелких неприятностей. Дверь кабинета главного бухгалтера старались обходить и, вообще, без крайней необходимости к ней не приближаться. Но это не спасало положение.

Уже на следующее утро она стояла на дверях института словно надсмотрщик за скотом, поступающим через турникет на разделку в цех мясокомбината. Глаза главного бухгалтера алчно блестели, руки чесались. Она чувствовала жертву, и жертва, то есть , сотрудники института потупив взгляд ясно ощущали близкую вероятность расправы. Они ускоряли шаг, цокая каблуками по граниту ступенек. Она скрипела зубами, высекая искры. Вахтер держал руку на огнетушителе, висевшем на пожарном стенде, и был начеку.

Элеонора Ильинична искрами своих глаз встречала сотрудников и заставляла их стелиться ковром с чувством вины.

Чувство постоянной вины возбуждало у сотрудников ненависть к примелькавшимся картинам повседневного труда.

Торжественно ухмыляющийся взгляд бухгалтера говорил о том, что скоро начнутся веселенькие денечки, о которых служащие уже стали забывать. Ее лоснившееся, не естественно поправившееся после болезни лицо, не позволяло никому сомневаться в противном.

Ровно в восемь часов она закрыла журнал опозданий, и опершись на стол обеими руками, приняла позу вытянувшегося бульдога, у которого перед носом водили куском мяса. Вместо мяса перед глазами Элеоноры Ильиничны возникла запыхавшаяся Наталья Евгеньевна: пот ручейками струился у висков, глаза виновато потуплены.

— Нет, Наталья Евгеньевна, так не пойдет. Какой мы с вами будем пример показывать остальным, если сами не способны дисциплину выдержать.

Наталья Евгеньевна виновато смотрела в пустой угол вестибюля: "Неужели премию урежет? Помнит же ведь, что я ее от смерти спасла, и свои деньги при оформлении в диагностический центр заплатила; а после требовать возврата, как-то не удобно, ведь человек таял на глазах."

— Как человек, я понимаю, что всякое помешать может на работу во время попасть, но как руководитель, упустить нарушение дисциплины — нет. Другие не поймут и неприменут позлословить. Так что, как я вас ни уважаю, но наказание нельзя отменять; посоветуемся с директором, учтем все "за" и " против". Помниться мне, и в прошлом году у вас было опоздание. Вот и сейчас. Еще одна такая задержка и меры могут быть намного строже. И я не спасу...

Спустя три недели, получая выписку по зарплате и квартальной премии, Наталья Евгеньевна с негодованием обнаружила, что ее премия удержана на пятьдесят процентов. "Вот же зараза членистоногая! И угораздило же меня ей помочь во время болезни — сейчас бы уже и думать о ней забыли... Неужели, за помощь, хочет меня с института выжить, за то, что я ее слабость в критической ситуации видела", — подумала добродушная Наталья Евгеньевна, не выдающая веры в подобное коварство.

Еще через неделю ее вызвал директор.

Особо не маскируясь и без всякой затейливой казуистики он сказал:

— Наталья Евгеньевна, мы вами крайне озабочены. У вас хромает дисциплина. В отделе вами не довольны, утрачены профессиональные навыки и уровень самостоятельности в работе уперся в тупик. Я бы посоветовал вам не дожидаться выявления последующих производственных несоответствий и подать заявление на увольнение. Мы с удовольствием уволим вас с записью "По собственному желанию..." Мой вам совет: не испытывайте судьбу, и не дожидайтесь момента, при котором подобную запись вам уже не получить. Ведь согласитесь: "По собственному..." или " служебное не соответствие..." — разница очень даже существенная.

Ошарашенная Наталья Евгеньевна, не готовая к такому повороту событий, всплакнула не сдержавшись. Выйдя от директора она решительно шагнула в кабинет главного бухгалтера.

— Ничего, любушка, не растраивайся, — Элеонора Ильинична изобразила сочувствие на лице. — Как человек, я тебя понимаю, но как руководитель — ничем не могу помочь. Заходи вечером ко мне домой, чаек попьем, посплетничаем...

— Скорпион...

— Воздух, мне воздуху дайте, — кричал задыхаясь во сне Семен Израилевич. — Жить невозможно при таких делах. Рассыптесь в прах происки сатаны и дайте жизнь мне скоротать.

"Живи, как есть, — пришел ответ со стороны сгущающихся на горизонте над ночным морем туч. — Грома не будет, как и дождя; и облегчения не жди..."

___________________________