Почти мое золото

Выходит, девушка Света, у которой нет золотых зубов — дочка юмориста-висельника, над которым несколько лет назад потешались правоохранительные органы по всей России. Хотя такие случаи бывают чаще, чем кажется. Вот Витек тоже недавно принял меня за труп. Мир тесен, живых трупов много. Можно еще сказать, что мы с этой Светой нищие невесты, товарищи по несчастью — у меня тоже все зубы свои, золотых нет. Но я и не горюю.

Тетя Маня правильно объяснила дорогу, и через полчаса я стояла у памятника в Холодном овраге. Место было пустынное, но у памятника лежали живые цветы. Наверно, их оставили побывавшие здесь недавно молодожены. Я положила рядом принесенные с собой розы.

Вряд ли Фриц фон Шнайер после массовых расстрелов стал бы здесь же искать сокровища. Я, не оглядываясь, стала подниматься по ступенькам из оврага. Мне казалось, что земля шевелится у меня под ногами, и мне в спину несутся крики боли и безнадежности.

Следующие четыре часа я осматривала окрестности станицы. Мне они не понравились. В одном овраге протекал ручей, возле другого проложена трасса, третий упирался в забор школы, и так далее. Если бы там хоть где-нибудь была гробница, то ее бы уже давно нашли. Еще я обнаружила между четвертым оврагом и трассой всеми забытый большой транспарант. Надпись на нем гласила: 'Прошла зима, настало лето. Спасибо, Партия, за это!'. Если тут еще порыть, то вместо сокровищ есть шанс найти еще какой-нибудь плакат с надписью типа 'Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить'.

В пятом овраге у станицы располагалась свалка. Местные власти, видимо, все-таки пытались облагородить территорию, потому что кое-где были видны посаженные когда-то кусты, но старанья успехом не увенчались. Свалка каждый раз возвращалась на прежнее место. Среди мусора гордо торчала старая швабра с прибитым к ней куском фанеры. На фанере были кое-как нацарапан план парка, задуманного на этом месте и датированного позапрошлым годом. Народ в станице отличается юмором.

Я вернулась поздно. Сергей Петрович уже спал. Ушла спал, пришла, опять спит. Даже не поздоровались за весь день. Вроде бы на здоровье никому не жаловался, значит завтра можно продолжать поиски.

Просто кошмар, один день уже прошел, а я и понятия не имею, где злополучная могила. Я уснула в самом скверном расположении духа. Тем более что опять пришел черный кот и не дал мне спокойно спать: от него было жарко, он ворочался и храпел. Всю ночь мне снились кошмары, и я даже обрадовалась, когда тетя Маня меня разбудила. Кот опять убежал до прихода хозяйки. Как она просыпается так рано? Звонка будильника я не слышала.

На столе меня уже ждал чай. Тетя Маня поставила передо мной блюдо с пирожками.

— Пока пять штук ни съешь, из-за стола не выпущу, — безапелляционно сказала она.

Я осилила только три. С каждым днем чувствую, что толстею. У меня и так гардероб скудный, а если я в него не влезу, то это просто беда, новые наряды покупать не на что. Отпускные не дали, премию тоже. Я просто зарыдаю от горя, если не влезу в мою любимую черную кримпленовую юбку. Так что на пироги налегать не стоит. С моим низким ростом толстеть никак нельзя — стану тумбочкой.

Тетя Маня хлебала борщ и рассказывала о вчерашней свадьбе.

— Я там долго не сидела. Как только свекровь в навозе вываляли, так сразу и ушла. Соседка до утра осталась, придет и расскажет, что еще интересного было.

Я побоялась спросить, почему несчастная свекровь должна валяться в навозе. Потом я узнала, что вчера не удалось забрать у Оли сковородку, но зато встретили на рынке Раю, которая передаст Лиде, чтоб та сковородку у Оли забрала и доставила по адресу. Тетя Маня сунула мне два оставшихся пирога, 'чтобы я не умерла с голоду до обеда, а то ветром шатает', и отпустила.

Я дошла до мостика через ручей у поля и увидела невдалеке человека с удочкой. Ничего интересного вокруг не было, а с населением уже пора было пообщаться, все равно опять бродить весь день по полям и оврагам не хотелось. Я подошла к нему поближе, села рядом и положила на колени альбом. Это был тот статный дед, которого я начала рисовать вчера днем на площади.

— Я вам не помешаю? — спросила я.

— Всю рыбу распугаешь.

Кстати, вчера соседка тети Мани утверждала, что никакой рыбы в этой канаве нет. Сказать ему или не надо? Не надо. Лучше скажу, как его зовут.

— Вас зовут Владимир?

— Откуда ты знаешь?

— Мне кажется, вам идет это имя, — польстила я.

— Оставайся, не помешаешь. Все равно не клюет. Я Владимир Федорович.

— Меня зовут Людмила.

Свое настоящее странное имя я решила не называть, дед его не поймет.

— Владимир Федорович, можно, я вас нарисую?

— Рисуй.

Я присела рядом и стала рисовать. На несколько минут он затих, но вскоре его одолело любопытство. Он покосился на меня и не выдержал:

— Дай посмотреть.

Я показала ему рисунок.

— Очень похож! А вот на этой странице вид с того холма, верно? Надо же!

Владимир Федорович с удовольствием листал мой альбом и любовался рисунками. Если так дальше дело пойдет, то к концу недели благодарные станичники организуют выставку моих работ в Доме культуры, дадут грамоту и медаль за просвещение населения.

— Владимир Федорович, вы в этой станице давно живете? — спросила я, хотя вчера на площади уже слышала его слова.

— С рождения, — гордо повторил он. — Тут и школу окончил, и женился, и детей вырастил, и на пенсию вышел. Всякое повидал.

— И войну помните? — аккуратно начала я допрос.

Судя по его возрасту, даже если сам не помнит, то должен помнить тех, кто помнил.

— Как же ее не помнить, помню. В сорок втором фрицы тут были. Я тогда еще мальчонкой бегал. Фрицы моих лучших друганов, Борьку с Оськой, увезли, и еще других людей. Мать потом сказала, что много людей фрицы в Холодном овраге расстреляли. Ими командовал один такой важный, в красивой форме, все его слушались. Я тогда думал, что все немцы фрицами называются, а оказалось, что Фриц — это такое имя. Так звали их важного начальника.

— Да?! — подскочила я.

— Точно, я помню. Очень я тогда удивился. Фрицы нас называли 'Иванами', или 'русиш швайн' — русские свиньи. Этот начальник Фриц все партизан ловил. Бросит гранату и кричит: 'партизан, выходи, шнель, шнель!'.

— Откуда вы знаете?

Дед посмотрел на меня и увидел только искреннюю заинтересованность его рассказом. Да сейчас заинтересованнее меня ему на целом свете не сыскать. Он объяснил, как нечто само собой разумеющееся:

— Я помогал партизанам. Носил им еду, разбирал по ночам немецкую технику. Все мальчишки помогали. Подберемся, бывало, ночью к машинам и открутим разных там шурупов да винтиков, потом эти машины не едут, а фрицы бесятся.

— Ваши родители об этом знали? — представив, что немцы могли бы сделать с детьми, если бы их поймали, я поежилась.

— А как же! Мать меня и научила, а отец на фронте погиб в сорок первом.

— Но вас же могли убить!

— Могли, но вот жив. — Владимир Федорович пожал плечами. Дела давно минувших дней, все забылось, никаких сильных эмоций.

— Сколько же вам лет было летом сорок второго?

— Пятый год пошел.

Я потрясенно замолчала. Зря фашисты надеялись завоевать Россию. Да и не они одни. Не знаю, как надо проводить патриотическое воспитание детей и молодежи, но когда враги приходят и убивают, люди быстро учатся родину любить.

Теперь надо плавно возвращать разговор к тому фрицу, который начальник. Я поинтересовалась:

— Вы говорили о партизанах. Откуда они здесь? Тут негде спрятаться, одни поля вокруг.

— В кукурузе. Она вырастает высоченная.

Про партизан в лесах я знала, а вот партизаны в кукурузе, это как-то неубедительно. Но, раз очевидец утверждает, что так и было, значит, правда. Ему виднее, он там был и сам все видел. Пусть теперь подробности вспоминает.

— Расскажите про того начальника, Фрица. Вы видели, как он ловил партизан? — ненавязчиво продолжала я допрос.

— Видел. Никому об этом не рассказывал, маленький был, испугался. Да и не помню ничего, давно это было.

— Пожалуйста, расскажите! Вы так увлекательно рассказываете! У вас отличная память! Мне так интересно!

Не только интересно, это для меня сейчас вопрос жизни и смерти. Если окажется, а, скорее всего, так оно и есть, что это тот самый Фриц фон Шнайер, то боюсь даже подумать, что это значит. Мои комплименты подействовали, и я стала слушать дальше деда, который забыл про свою удочку и сдохшую от жары рыбу.

— Ну, так вот, — начал рассказ Владимир Федорович. — Дала мне мать еду в узелке, хлеб и картошку, и понес я ее партизанам. Мы с мальчишками по очереди носили, а в тот день была моя очередь. Идти к кукурузному полю надо через овраг. Не успел я к нему подойти, как с дороги услышал шум мотоциклов. Я в камнях спрятался и жду. Они, фрицы эти на мотоциклах, давай из автоматов стрелять. Партизаны, само собой, им из кукурузы ответили. Немцы побежали в кукурузу, а немцев — двое в овраг. Их сразу убили, они до оврага добежать и не успели. Тогда тот самый Фриц в овраг гранату кинул и орет: 'хенде хох!'. Это значит 'руки вверх'. Партизаны, конечно, не стали ждать, пока он их взорвет, и больше не стреляли, ушли, наверно. Фриц почти возле меня стоял, но не заметил, я тогда совсем маленький был, неприметный, и одежда грязная, в камнях не видно. Услышал Фриц, что все стихло, и побежал в овраг. Ну, я потихоньку отполз и домой убежал.

— Что было дальше?

— Ничего. Прибежал домой и под столом схоронился. Я и Фрица-то этого запомнил только потому, что он — Фриц. Я-то думал, что всех немцев так зовут, а это самое настоящее имя.

— Вы были после этого случая в овраге?

— Что мне там делать? Проезжал потом иногда рядом, когда поле пахал. Но это уже через много лет было, я уже тогда взрослым стал. Война закончилась давно. В овраге дерево росло, тополь. Откуда он там взялся?

Я вырвала из альбома лист, на котором нарисовала карандашом его портрет:

— Возьмите на память!

— Мне? Можно взять?

— Пожалуйста, возьмите.

Довольный дед разомлел и окончательно забыл про удочку. Впрочем, рыба все равно не клевала. Она тут вообще не жила.

— Скажите, Владимир Федорович, где находится тот овраг?

— Зачем он тебе? Рисуй лучше пруд, там красивее, ивы растут. Или елки, которые возле администрации.

Почему-то на юге елки считаются декоративными растениями, их высаживают в приличных местах и очень ими гордятся. Елки растут плохо, им на юге жарко. Но москвича елками не удивишь.

— Мне очень хочется нарисовать именно овраг. Назову рисунок 'место битвы', — я стала заниматься мелким подхалимажем.

— Лучше сходи к Дому культуры, там памятник погибшим партизанам, его и нарисуй. Сын их командира в нашей станице жил, но умер недавно. Да ты знаешь, наверное, Никольский Михаил Алексеевич.

— Знаю, мой дед к нему приехал.

— Вот горе-то. Не успел.

— Да. Он вчера весь день сидел на кладбище.

Владимир Федорович меня пожалел, да и подаренный ему портрет сделал свое дело. Вообще надо людям дарить подарки. Особенно если это тебе ничего не стоит. Люди из благодарности могут отплатить чем-нибудь хорошим. Например, сказать, как пройти к несметным богатствам.

— Давай сюда свой альбом я тебе нарисую план, как дойти. Только это далеко, устанешь. Может не надо? Завтра сходишь, скоро жара начнется.

— Ничего, дойду. Очень хочется нарисовать место боя.

Через пять минут я получила долгожданный план с пояснениями куда, как и сколько идти. Еще через три часа хождений по полям на солнцепеке я валилась с ног от жары и усталости. Мелькала крамольная мысль оставить поход на завтра. Несколько раз надо мной пролетал вертолет. Я проводила его долгим взглядом из-под козырька кепки. Солнце било в глаза, и я очень плохо его рассмотрела. Скорее всего, это сельскохозяйственный вертолет. Они здесь есть? Наверно есть.

Я еще раз сверилась с нарисованной Владимиром Федоровичем схемой. Яблоневый сад я уже прошла и шесть виноградников тоже. Еще бы, три часа по жаре тащусь. Остались кукурузные поля. В двенадцать часов дня мне начало казаться, что до нужного места я не дойду никогда. Хотелось свалиться прямо на пыльную дорогу и заснуть. В глазах от жары начало темнеть. Какая-то я неспортивная, а всегда считала, что я намного крепче. Подумаешь, плюс пятьдесят. Побрызгав на себя водичкой из пластиковой бутылки, я тихо побрела дальше.

Наконец с одной стороны поле кончилось, и нехоженая проселочная дорога стала огибать холм. По другую сторону дороги возвышалась кукуруза, и конца ей видно не было. Обойдя большой холм, я остановилась перед оврагом. Хотя на овраг это место не походило, скорее это была расселина между двумя холмами. Дальше опять начинались кукурузные поля. Настроение сразу сделалось отличное, альбом с собой, сейчас получится замечательный пейзаж. Буду в старости смотреть на него и вспоминать, какая я молодец. Место невзрачное и не запоминающееся, но именно его я так долго искала.

ГЛАВА 14

Сергея Петровича я застала на кладбище, где он просиживал целые дни у могилы друга.

Перед тем, как идти на кладбище, я позвонила в дом отдыха родителям. Они мне сказали, что у них все хорошо, а я им ответила, что у меня все еще лучше, чем у них. Волноваться обо мне они не собирались. Очень хорошо, что они не знают, что поводов для волнений более чем достаточно.

У кладбищенской ограды я нагнала странную похоронную процессию. Четверо мужиков с выражением крайнего отвращения на лицах несли детский гробик. За гробом шла всего одна женщина в трауре, наверно мать. У ворот кладбища сидели вечно живые вездесущие старушки, и на их сморщенных физиономиях читалась злобная радость. Это меня удивило.

— Кого хоронят? — спросила я.

— Мальчонку, внука Егора, — охотно ответили бабки. — И Егор, и все его отродье горят в аду!

— Но ведь он еще ребенок! — не поняла я такой лютой ненависти к бедному мальчику.

— Двенадцать годков, — подтвердили бабки. — На той неделе его младшего брата похоронили, так тому девять было. Один с лошади упал, а другой на мопеде разбился.

Я даже представить не смогла горе матери, за неделю потерявшей двоих детей. Такого даже врагу не пожелаешь.

— Это ужасно! — сказала я.

Старушки так не считали:

— Прадед ихний, Егор, в войну у немцев в полицаях ходил. Он вместе с немцами в Холодном овраге людей убивал. Особенно над детьми зверствовал: вырывал у матерей и прямо в головку стрелял, нелюдь.

Бабки еще раз дружно плюнули в сторону маленького детского гробика:

— Ни дети Егора, ни его внуки, ни правнуки, никто своей смертью не умер. Тьфу, на них!

Маленькая похоронная процессия остановилась у вырытой могилки. Мужики быстро опустили туда гробик, небрежно закидали его землей и сразу ушли. У могилы осталась только женщина. Других людей я на этих странных похоронах не увидела.

Я свернула на боковую дорожку кладбища и стала разыскивать Сергея Петровича. По пути я размышляла о том, что люди никогда особо не любили ни предателей, ни их потомков. Почему только потомки остались в станице жить и не уехали? Страна большая.