Антимаг

Часть первая. Испытание

Страх закрывал глаза. Даже с головой забравшись под покрывало, я не решался их открывать. Лежал под ним трясущимся мокрым комочком и ни за что не хотел выпускать залатанную ткань из рук, как будто она могла уберечь от беды.

Ничего не поделаешь, наступало утро — самое страшное в моей жизни. В кузнице звенел металл под тяжелыми ударами молота, хрипло вскрикивали петухи, а стоило чуть высунуться из своего темного укрытия, как солнечные лучи упорно лезли под веки, пытаясь их разомкнуть.

Но открывать глаза не хотелось, как не хочется открывать их во время чудесных снов, которые давно не посещали меня. Так давно, что уже не вспомнить, сколь прекрасными они могут быть. В последнее время снились только кошмары. И уверен, не мне одному. Кошмары наверняка мучили моих ровесников, тревожили их родителей, не давали спокойно дремать всем близким и просто добрым людям, разделяющим сельское горе. Бодрствование было подобно муке.

Я боялся увидеть мать с бледным зареванным лицом, пыльную дорогу, ведущую на Горестную поляну. Боялся встречи с мертвецами, которые каждый год появлялись там, чтобы утащить кого-нибудь из сельских детей в лесную глушь. Сейчас сложно представить, что когда-то сельчане смело ходили в лес и спокойно ездили в столицу на ярмарки. Я этих времен не видел. Беда пришла давно — еще до моего рождения.

Первым в селе появился мертвый король. Появился тучей на ясном небе, а после объявил свою страшную волю. Раз в год приводить детей, достигших тринадцати лет, на поляну у леса, чтобы его мертвое Величество могло лично выбрать некоторых из нас. Для чего? Никто не знал и... не знает до сих пор. Известно лишь, что выбранные дети никогда не возвращаются. Конечно, мертвый король предупредил, что ослушников будет ждать неминуемая гибель, и для острастки и в назидание даже сразил молнией несколько крепких мужиков. Но сельчане не подчинились, ни одна мать, ни один отец. И тогда появилась мертвая свита. Они жгли посевы, разоряли дома, убивали скот, людей и забирали детей. Сказывают, что тогда погибло столько сельчан, что на их похороны не хватило недели.

И мой отец, и мой дед пытались остановить безумие. Именно дед первым отправился в Асгот, чтобы просить защиты, — и не вернулся. А он, со слов матери, знал лес как свои пять пальцев, был опытным охотником и к тому же неплохо владел мечом...

Понятно, не только он противостоял мертвецам. Одни, подобно ему, в поисках помощи пытались пробраться сквозь подлый лес, другие дрались с проклятыми тварями, но исход был один: сельчане гибли, и гибли, и гибли. В лесной глуши исчезали целые семьи, а дома храбрецов загадочно сгорали. Даже сельский маг Фихт Странный ничего не мог поделать. Коварная сила зорко стерегла мохнатую границу, и лес неприступной стеной отгородил нас от остального мира. Навсегда.

Сельчане понимали, что это должно случиться. И однажды это случилось. Потерявшие надежду на спасение, обескровленные, люди смирились и, уповая на небожителей, приняли самое страшное решение, какое можно было принять: в один из дней года отправлять детей на Горестную поляну.

Нет, детей забирают не всех. Обычно двух. Остальные возвращаются домой — молчаливые, рыдающие, напуганные до смерти. И никто из них не рассказывает, что на самом деле произошло на Горестной поляне — там, где земля каждый год мокнет под дождем материнских слез.

В прошлый год мертвецы забрали Лилю, девочку из соседнего дома...

Дощатый пол предательски скрипнул под осторожным шагом матери. Она старалась не шуметь, но старые половицы все равно тонко поскуливали под ее ногами, точно понимая, что близится время Испытания. Мать, наверное, думала, что я все еще сплю, и потому не хотела тревожить меня до самого последнего момента.

Мама опустилась на кровать так тихо, почти незаметно, что мне стало не по себе. Словно на кровати лежал не я, полный сил подросток, а больной старик, готовый испустить дух в любой миг и от любого движения. Она опустилась молча и замерла.

Я прислушался: она не плакала, не слышно было даже ее дыхания. И мне вдруг захотелось зарыться поглубже, провалиться в глубокую-преглубокую яму — далеко, чтобы никто меня не нашел. Но вместо этого, собравшись с силами, я вылез из своего жаркого убежища по шею и, щурясь от света, словно крот, посмотрел на маму.

В нос ударил резкий кисло-сладкий запах выпаренных листьев алаина — запах горя. Жевала всю ночь, как жевали его другие матери, как жевала его мать Лили, успокаивая себя. Выпаривала, чтобы не лишиться чувств, чтобы не уснуть, и жевала долго-долго.

Тонкие пальцы ласково коснулись моей взъерошенной макушки, холодная ладонь ледышкой скатилась по моей горящей щеке и бессильно упала на мое теплое плечо. Мать не проронила ни слова, ни звука, словно онемела. От горя, беспомощности и плача ее зеленые глаза потускнели; в лице, казалось, не было ни кровинки.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга — глаза в глаза. Потом я прижался к ней. Хотелось успокоить ее, но я не находил слов. Она, видимо, тоже; только обнимала меня крепко-крепко, прижимая к себе.

— Ты бы покушал, Анхельм, — сказала она так, словно каждое слово приносило ей боль.

Выпаренные листья алаина расслабляли мышцы, но тяжелили язык, обездвиживали губы, туманили разум. Единственное алаиновое дерево в селе превратилось в настоящую святыню. Но без алаина никак, без него многие просто сошли бы с ума, ожидая возвращение детей с Горестной поляны. Увы, Лилиной маме даже он не помог.

— Не хочется, — ответил я после долгой паузы. Страх убил аппетит, и при одной мысли о еде желудок прыгал к горлу. Хотелось только одного, чтобы мать не заплакала, и поэтому, немного помолчав, я добавил с улыбкой: — Когда вернусь, обязательно поем.

И кто бы знал, чего стоила эта мимолетная улыбка, какими усилиями удавалось сохранять спокойствие, чтобы хотя бы им утешить мать. Напрасно.

Мать судорожно всхлипнула, будто перед ней встали мертвецы:

— Не отпущу, не отдам! Спрячу, чтобы никто не нашел. Слышишь? — Ее глаза блестели на бледном лице, как две звезды на белом небе, чувства пробивались сквозь алаиновый дурман. — Неправильно. Так быть не должно.

Она обманывала саму себя. И понимала это, и я понимал это, каждый сельчанин понимал это. У мертвого короля повсюду были свои глаза, и ее затея была столь же бессмысленна, сколь бессмысленно было пытаться пересечь лес. Но, наверное, то же самое говорили родители других детей, перед тем как отправить их на Горестную поляну. Договор нарушать было нельзя, иначе... Я вдруг увидел, как мертвецы врываются в наш дом, круша все подряд, — и тряхнул головой. Иначе все село будет расплачиваться за материнскую слабость.

Стук в дверь заставил нас вздрогнуть. Он был негромким, вежливым, но от него колени заходили ходуном, словно в дверь ударила копытами лошадь самого черного всадника. Этот стук напомнил о моем предназначении, — время Испытания приближалось неотвратимо, и отстрочить его было нельзя. Мы знали, кто ждал меня за дверью. Корт — сгорбленный жизнью староста, с угрюмым лицом и седой щетиной. А также Исат, сын пекаря, и Замар, сын кузнеца, — оба крепкие ребята, способные, если понадобится, легко выбить дверь или удержать родителей от опрометчивых шагов. Такие шаги были не редкостью в нашем селе.

— Пора, — сказал я, когда в дверь вновь постучали. Но мать не выпускала меня из объятий. — Мам?

Тем временем вежливый стук перешел в беспокойный и настойчивый. В нем зазвучала угроза. Бум-бум! — неслось по дому тревожное громыхание, заглушая тихий женский плач. Били сильно, били кулаками, проверяя на прочность дверь. Но все-таки пока не решались ее вынести. Особого труда она не доставила бы ни сыну кузнеца, ни сыну пекаря, — пожалуй, даже староста мог выбить ее с одного захода.

Мама наконец-то разжала руки — молча, неуверенно, не сводя с меня глаз. И вдруг вскочила и метнулась в сторону, побежала куда-то, пугая меня больше, чем навязчивый стук.

— Арелина! — донесся надтреснутый голос Корта. — Арелина, не дури! Все уже собрались. Только Анхельма ждут. — Староста хрипло закашлял.

Мама вернулась и, опустившись рядом, вложила мне в руку мокрые алаиновые листочки. А после уткнулась лицом в ладони.

Она рыдала, не переставая, и на душе у меня скреблись кошки. Я быстро натянул серенькие домотканые штаны, набросил на плечи светлую льняную рубашку и сунул ноги в кожаные башмаки, стараясь не шуметь. Спешно заправил рубашку, опустил в карман алаиновые листья и положил руку на подрагивающее материнское плечо. Хотел было сказать что-то на прощание, но тут мать сдавленно проговорила:

— Иди.

И я пошел. Пошел, почти побежал от нее, как от чудовища, способного убить меня один взмахом лапы. Под скрип половиц, под затихающий плач. Но как же мне хотелось вернуться! Вновь прижаться к ней.

На пороге, приоткрыв дверь, я не выдержал и прокричал:

— Я вернусь, я обязательно вернусь, МАМА!

Меня до боли схватили за плечи и выдернули из дома, словно соленую рыбу из бочки. Сын кузнеца, круглолицый и рыжебородый, занес свою ладонь-лопату над моей головой, и я пригнулся, ожидая удара.

— Замар. — Староста осуждающе глянул на него, и тот опустил руку.

Исат смотрел себе под ноги, словно изучал собственные огромные темные башмаки, на которые небрежно падали синие штаны, испачканные мукой.

Староста распахнул калитку, и в сопровождении Замара с Исатом я вышел на дорогу, где меня дожидались остальные дети. Все старались держаться поближе друг к дружке — точно испуганные птенчики, оставленные матерью.

Молчали, переглядываясь меж собой.

Наш дом стоял ближе других к Горестной поляне, и, предполагал я, вряд ли стоило ждать пополнения. Похоже, тут собрались все дети. Две девчонки и двое мальчишек, включая меня. От кого-то из них заметно несло пивом, кто-то не выпускал из руки амулет — и каждый из детей источал резкий кисло-сладкий запах. Все старались обезопасить себя хоть чем-то.

В прошлый год я подарил Лиле падающую звезду (сам нырял за ней на дно озера), но она не помогла ей. Хотя считалось, что редкий камень, похожий на кусочек серебра, имеет большую силу. Он и впрямь казался волшебным: светился в ночи, как огонек, а днем, в солнечном свете, — наоборот, как маленькая звездочка. Именно его Лиля повесила на шею, перед тем как отправиться на Горестную поляну. Я хорошо запомнил, как она крепко сжимала его в кулачке и ни на секунду не выпускала. С тех пор я перестал верить во всю эту чепуху.

— Идем, — сказал староста тихо. — И да помогут нам небожители, и да простят нас потомки, — тяжко вздохнул он.

И мы медленно двинулись по пыльной дороге, которая извивалась, как змея.

Вид Горестной поляны остановил Корта. Он обвел нас сочувствующим взглядом и в который раз задрал свою седую голову, рассматривая не то безоблачное небо, не то жгучее солнце. Лицо старосты блестело капельками пота, руки заметно тряслись, и он редко вынимал их из карманов. Казалось, за время недолгого похода с нами его горб заметно вырос. Исат с Замаром почти сразу ушли далеко вперед, теперь их даже не было видно.

— Отдохнем немного, — сказал Корт устало.

Он водил детей много раз, но до сих пор не привык к роли мрачного проводника. Он боялся и не скрывал этого страха. Наверное, думал, что все плетущиеся за ним дети одурманены. Если не алаином, то крепким пивом. Ответственность трясла старые руки и поднимала мерзкий горб. Если он, староста, сделает что-то не так...

Я не боялся. И не мог найти тому разумного объяснения. Совсем недавно одна мысль о том, что придется идти пыльной дорогой к Горестной поляне, бросала тело в дрожь. Стоило представить мертвяка, как на глаза наворачивались слезы, а ладони леденели, несмотря на жару. Но теперь страх почему-то исчез, его словно вырвали, незаметно и без боли, как наша знахарка вырывает гнилые зубы. Чем дальше я удалялся от дома, тем меньше боялся. Когда мы вышли к Горестной поляне, страх перед Испытанием исчез окончательно. Остался там, в доме, где меня ждала заплаканная и одурманенная алаином мать, остался в мокром от пота покрывале, в скрипучих половицах. Единственное, что тревожило — причина собственной смелости. Алаин я не жевал, пивом меня не поили, на шее не болтались заговоренные, но бесполезные амулеты, а страх ушел, как будто и не было впереди жестокого Испытания.

Я окинул взглядом Горестную поляну: когда-то обходил ее за триста шагов, сейчас даже она меня не пугала. Поляна как поляна, каких много близ села. Густая зелень да разноцветные пятна цветов.

— Хочу пить, — потребовала Тирна, дочка дровосека.

— И я, — поддержал ее Мэрт, сын плотника.

Дочурка пастуха Сорна молчала с глупым видом.

На них было жалко смотреть. Бездумный взгляд, опущенные руки, медленные ноги. И Тирна, и Сорна, и Мэрт слишком долго жевали выпаренные алаиновые листья, да еще и на такой жаре, и потому не соображали, куда и за кем идут. Им достаточно было слышать знакомый голос, указывающий, что и когда делать. Остались лишь инстинкты. Пить, есть, спать. Так бывает. Сегодня многие сельчане превратились из людей в покорную скотину. Из нашего отряда мыслили здраво только мы со старостой.

— Потерпите немного. Попьете в селе, — ответил староста и неожиданно обратился ко мне: — Анхельм, помни, это твой долг. Будь храбр, мальчик.

Очевидно, я и впрямь слишком сильно выделялся среди детей, если за время похода Корт решил подбодрить только меня. Да все я прекрасно помню: и про долг, и про храбрость, хотел возразить я, но не стал. Опустил, как ровесники, глаза и поплелся за уставшим и седовласым проводником, черпая кожаными башмаками дорожную пыль. Солнце жгло шею, горячий песок шуршал под ногами, грозно гудели оводы и шмели, во рту стояла сухость.

Дорога оборвалась неожиданно. Полшага назад еще лежал песок, а теперь по колено росла густая трава. Ни цветочка, ни травинки — и вдруг ровная и душистая полоса зелени.

Момент Испытания был близок: староста остановился и, глянув в небо, заметно ускорил шаг. Дети едва поспевали за проводником. Алаин лишил их мыслей, страха и сил; на назойливую мошкару и злых оводов никто, кроме меня, внимания не обращал. И последнее пугало сильнее грядущего Испытания. Густая трава постоянно хватала за штаны, дергала за платья. Решив не выделяться, я тоже немного отстал от Корта.

За спиной осталось шагов пятьсот поляны, когда староста вновь остановился. Из травы поднялись Замар и Исат. Здесь она росла по пояс и гуще, и оттого разглядеть сидящих в ней сына кузнеца и сына пекаря издали было невозможно. Они ждали старосту, они ждали нас.

Место Испытания немного пахло гарью.

— Начинайте, — сказал Корт, а сам отошел в сторону. — Дети, идите к ним. — Он прищурился и уставился вдаль, где непроходимой стеной стоял проклятый лес.

В руках у Замара гремели небольшие замки. Исат позвякивал намотанными на кулак цепями, на которые нас хотели посадить, словно дворовых псов. Никто, впрочем, не сопротивлялся. Не стал сопротивляться и я, вспомнив о своем долге. Даже сейчас, когда вокруг моей ноги туго обмотали цепь и скрепили ее замком, страх не вернулся. Хотя я прекрасно понимал, что теперь сбежать не получится. Никак. Уж Замар-то, сын кузнеца, знал толк и в цепях, и в замках. До последнего момента я считал, что и то и другое — вранье. Страшилки, выдуманные сельчанами. Оказалось, нет. Каждого из нас надежно привязали короткой цепью к вбитому в землю колышку, чтобы исключить побег. Я дернул ногой, цепь звякнула, натянулась, но колышек даже не дрогнул. Глубоко вбили — не выдернешь.

Четверо детей, столько же цепей, столько же замков.

Правдой оказалась еще одна страшная сказка. Посреди цветущей и душистой поляны темнела мертвая земля. Плешь, скрытая от любопытных взглядов высокой травой. Ищи — не ищи, не увидишь, пока не наступишь. Сухой, безжизненный клок пачкал башмаки, как зола. Черные и серые пятна беспорядочно, но крепко лежали повсюду. Их почему-то не сбивали следы от ног и цепей, не смывал дождь, не губило время.

Ни травинки. Повсюду благоухают цветы, а здесь... Ничего. Дурное место. Колдовское. Но мне по-прежнему не страшно. Наоборот, спокойно. Несмотря на цепь и замок, невзирая на Испытание. Как будто я только и ждал того, чтобы очутиться здесь. Вдохнуть запах гари, увидеть темный, лишенный жизни клочок земли. Наверное, это какое-нибудь волшебство.

Я снял с высокого стебля жирную гусеницу и бросил ее под ноги. Та, нервно извиваясь, быстро-быстро поползла к траве и вскоре скрылась из виду. Только сейчас я заметил, что жуки и мошкара не кружат над нами. Огибают недоброе место.

Замар проверил каждую цепь, посмотрел на Исата, затем на Корта.

— Пора, — буркнул под нос староста и, опустив глаза, молча побрел к селу.

Сын кузнеца и сын пекаря поплелись за ним. Никто не оборачивался. Так и должно было быть. Именно к этому нас готовили уж если не с рождения, то с того времени, когда ты начинаешь понимать, чем мальчик отличается от девочки. Все шло своим чередом.

Ровесники долго смотрели им вслед. Я тоже некоторое время смотрел, потом сел рядом с грубо обтесанным колышком и увидел, что земля рядом со мной шевелится. Собирается возле меня кругом. Тянется ко мне, как слабый росток к солнечному свету.

Я поднялся и внимательно оглядел серо-черное место Испытания. Мертвая земля недвижно лежала и там, и тут. Перестала она шевелиться и возле меня, таинственный круг рассыпался. Про это никто из сельчан не говорил. Я наклонился, осторожно поднес ладонь к земле, и та опять ожила. В мгновенье ока под моей рукой выросла черная горка, похожая на муравейник. Я двинул ладонь в сторону — и горка потянулась за ней, смешно изогнув острую вершинку. Да, это была не земля. Черная горка вытягивалась и раскачивалась, зачем-то пытаясь добраться до моей потной ладони. Земля давно бы рассыпалась.

Посмотрел на Мэрта. Он, опустив голову, сидел рядом, кончики его пухлых пальцев почти касались заколдованной земли, но она оставалась спокойной. Такой, какой я увидел ее впервые. Я опустил ладонь чуть ниже и сразу ее отдернул. Впрочем, ожившей земле хватило и этого мига, чтобы прилипнуть к коже.

Стало щекотно. Сухие песчинки темным неровным кружком застыли на тыльной стороне ладони. Те, кому не хватило места, собрались в короткий хвостик, который болтался при малейшем движении. Одурманенные алаином ровесники не могли оценить волшебства. А это было самое настоящее волшебство! Земля подчинялась мне.

Я попытался стряхнуть песчинки, но они лишь разбежались по ладони, словно мураши, не желая ее оставлять. Они не были липкими, какая-то другая сила держала их. Пришлось помучиться, чтобы освободить руку от живой земли.

Я как следует отряхнул ладони, вытер их о штаны, выпрямился в полный рост — и увидел мертвецов. Страх вернулся внезапно. Ударил в грудь, заставив сердце отчаянно биться. Мертвецы принесли его с собой. Вместе с иссохшей плотью, оголенными ребрами, гнилой одеждой и густым смрадом.

Бежать, нужно было бежать!

Будь храбр. Это твой долг, прозвучало напутствие старосты. Но тотчас сгинуло в вихре тревожных мыслей. Я ухватился за цепь и потянул ее изо всех, надеясь выдернуть колышек. Надеясь сбежать.

Спина взмокла от усилий. Я уселся на корточки, сунул в рот все алаиновые листья разом и пожалел о том, что не разжевал их раньше. Все, кроме меня, спокойно дожидались мертвецов. Никто из ровесников сейчас не понимал, что совсем скоро может погибнуть.

Мертвецов было трое. И они были близко. Сидя на корточках, укрывшись за стеной травы, двигая челюстями, я слышал шаги. Язык щипало от кислого сока, но разум оставался чистым — выпаренный алаин туманил рассудок не сразу. От такого количества алаина меня затошнило, так что пришлось выплюнуть листья.

Я еще раз дернул цепь и, холодея всем телом, замер. Притворился, что, как и все, одурманен алаином. Зажмурился. Представил, что ничего этого нет. Ни колдовского места, ни цепей, ни мертвецов. Нестерпимо захотелось оказаться в кровати, сжаться в комочек, накрыться с головой покрывалом. Превратиться в маленького, как шмель, человечка, чтобы никто меня не нашел. Рядом кто-то задергал цепью. Я приоткрыл глаза: Мэрт пытался выдернуть колышек. Дурман выветрился, вышел вместе с испариной. Не рассчитали немного родители. Думали, что хватит.

Сын плотника заорал, расплакался и обмочился.

Я опять крепко зажмурился, вспоминая, что Испытание длится недолго. Не помогало. Повеяло тухлятиной. Опять затошнило.

— Нет, отпустите! Не хочу! — сквозь плач умолял Мэрт. — Мама! Ма... — звуки стихли.

В этот момент кто-то до боли схватил меня и потянул, пытаясь поднять. Я открыл глаза: на плечах лежали мерзкие руки. Желтые, местами треснутые костяшки противно хрустели. Я дернулся, попытался уйти, но мертвяк только сильнее сдавил мои плечи. Он поднял меня и прижал к себе, к своему гнилому телу. И меня вырвало; перед глазами на секунду повисли мелкие, как песчинки, звездочки.

Мертвец держал меня крепко. Не вырваться. Да и куда бежать?.. Другой мертвец так же надежно держал сына плотника, зажимая ему рот своей костяной рукой. Остальные ровесники спокойно ждали своей участи, бездумно и молча глядя в сторону леса.

Будь храбр. Это твой долг, вновь всплыли печальные слова старосты.

Было страшно, жарко и потно. Все происходило в точности так, как рассказывали сельчане. Третий мертвяк, их подлый король, к нам не подошел. Остановился шагах в двадцати от скорбного места, обменялся хмурыми взглядами со своими проклятыми слугами и направил на нас длинный посох с блестящим навершием.

Мертвый король был другим. Двигался почти как живой. Кожа хоть и подгнила кое-где, но не до костей. Морщинистое серо-зеленое лицо скрывали длинные седые пряди волос, падающие из-под ржавой короны; на щеках белели мелкие ракушки. Красный, как кровь, камзол да плащ и вовсе не знали тлена; лишь на темных узких штанах зияли дыры, обнажая не тронутые гнилью ноги.

Вершина посоха засверкала. Захрустел, зазвенел и раздулся на ней огромный голубой пузырь.

Время пришло. Мертвый король махнул посохом, словно стряхивая густой голубой свет. В тот же миг искрящийся шар бросил тонкую молнию. Туча комаров не пищала бы так пронзительно, как пролетевшая серебристо-голубая молния. Трава под ней разошлась пробором.

Тихо вскрикнула Тирна и упала, судорожно дергаясь на мертвой земле, как брошенная мной гусеница. Следом упал Мэрт. Мертвяк отпустил его за миг до удара.

Если мой поступит так же, можно будет увернуться. Припасть к земле.

Тирне и Мэрту было хорошо, я им завидовал: они прошли Испытание. Шар плюнул еще одной молнией. И я зажмурился. Не хотел видеть, как колдовство ударит меня в грудь и собьет с ног.

Противный писк.

Жалобный вскрик Сорны.

И хлопок, как от упавшего мешка картошки.

Раз, два, три-и-и. Хрустнули над ухом костяшки: мертвец разжал руку. Чтобы не упасть на колышек, я открыл глаза. Рванулся что было сил — и увидел, что мне в лицо, извиваясь и попискивая, несется молния. Заорал, прикрылся руками и почувствовал, как что-то неизведанное нырнуло в выставленные ладони.

В глазах потемнело, сверху посыпались звездочки. Исчез мертвый король, в бескрайнее серо-зеленое пятно превратилась поляна. Меня точно бросили в заросли крапивы. Самой жгучей, какая есть на свете.

— А-а-а! — заорал я от нахлынувшего жара, за которым пришел нестерпимый зуд.

Горячая и колючая молния бежала по телу, скапливалась чуть выше живота.

Я ощутил, как она собралась в тугой колючий комок, забилась птицей в клетке. Казалось, еще секунда, и злая магия разорвет грудь. Вырвется на волю, а я останусь лежать там, на клочке мертвой земли, под палящим солнцем, с разорванной грудью.

Но случилось иное. Когда я захотел от нее избавиться, когда проклял мертвецов, колючий ком в груди болезненно рассыпался, острые осколки растаяли, и магия стремительно потекла обратно. Понеслась туда, откуда проникла в меня.

Тела я не чувствовал. Только магию, которая вышла, брызнула из ладоней двумя тонкими голубыми струйками. Они осветили потемневшую поляну, под ними вспыхнула высокая зеленая трава, вылез из мрака мертвый король, но тотчас скрылся. Кто-то простонал...

Казалось, я плавал в расплавленном желтом воске. Память возвращалась неохотно. По капле.

Петушиные крики... Скрип половиц... Застывшая на кровати мать... Высокий горб, похожий на огромный вздернутый нос... Цепи, намотанные на кулак... Клок черной земли... Серебристо-голубая молния во мраке...

Горячий золотистый океан играл с моим беспомощным телом. Опрокидывал тяжелые волны, таскал на их гребнях и плевался обжигающими брызгами. То вдруг подбрасывал высоко-высоко, в раскаленный воздух.

Пекло было чудовищным, хотелось снять даже кожу, но я не мог, я принадлежал солнечно-желтому океану, и именно он вершил мою судьбу. Здесь не плавали рыбы, не качались на волнах лодки. Океан был чистым, пустым и глубоким. Он был небом и землей, солнцем и луной. Его горячая вода затекала в уши и в рот, а потом разливалась по телу противной волной теплоты. Океан был внутри меня, он управлял мной, дергал за ниточки, словно кукловод. Но не желал мне зла, в этом я был уверен точно. Наверное, океан был очень одиноким, и поэтому не хотел меня отпускать.

А что это?.. Хорошо!

Кап, кап, кап, — на лицо упали прохладные капли, отгоняя жар.

Еще! Пожалуйста, еще!..

Откуда они? Я посмотрел вверх, мысленно требуя спасительных капель. И мои мольбы были услышаны. Голубые точки беспорядочно и густо выступили на золотистом небе, как сыпь на коже.

Океан начал злиться. Загремел волнами, сжал меня крепче.

— Отпусти меня, — умолял я. — Слышишь? Отпусти! Я хочу домой! Хочу к маме.

Океан потащил меня на дно. Капли, словно стрелы, пробивали в нем глубокие дыры, и он старался закрыть их кусочками своего горячего тела, поэтому ослабил хватку.

Я легко всплыл на поверхность. А капли падали и падали. Дырявили золотистую поверхность океана, остужали нагретую кожу, превращались в крошечных крылатых солдатиков. Мечи их рубили океанские щупальца, щиты их ловко отражали летящие брызги. Три маленьких солдатика зависли над моим носом. Прозрачные крылья гнали прохладный воздух, дышать стало значительно легче.

Океан изменился, он стал походить на огромное сито. Изменилась и его власть надо мной. Я уже мог вертеть головой, когда мне удалось заглянуть в проплывшую мимо дыру.

— Мама! — закричал я, но она меня не слышала.

Капли пробили путь к ней, проложили дорожку.

— Мама! — вновь закричал я и ощутил прикосновение ее прохладных рук.

Внезапно океан перевернулся. И я вместе с ним. Солдаты-капельки посыпались с моей груди и начали биться об пол, превращаясь в лужицы. Я понял, что падаю. Океан обжигал спину, все еще хватал меня щупальцами, но они соскальзывали, как неверные руки с только что пойманной рыбы. Перед глазами качались знакомые половицы.

Если я упаду на пол с такой высоты, мелькнула мысль, то наверняка разобьюсь, как эти солдатики...

Мир вновь перевернулся.

Я услышал голос матери, увидел ее заплаканное лицо. Она не дала мне разбиться, поймала вовремя.

— Мама...

— Лежи-лежи, не вставай.

— Молния? Я помню молнию. Желтый океан, — я посмотрел в потолок, — он исчез.

— У тебя жар. Это был всего лишь дурной сон, но он закончился.

Мама смочила серую тряпочку, туго отжала и положила мне на лоб. Приятная прохлада покатилась по горячей коже. Стало легче.

На улице радостно орали песни и стучали в барабаны. Как будто наступил какой-то праздник. Веселье звенело и гудело за окном, летело громкими песнями. Мне показалась, что кто-то прокричал мое имя. Я прислушался: "За Анхельма!", "Слава Анхельму!". Так и есть.

Я вопросительно посмотрел на мать.

— Они чествуют тебя, — сказал кто-то, скрипя половицами. — Они чествуют своего героя.

В доме почему-то был Фихт. Он подошел ко мне и, склонившись над кроватью, развязал мешок. Запустил в него руку.

Я замер. Заметив мою настороженность, Фихт почему-то улыбнулся. И — не может быть! — вытащил ту самую ржавую корону. Я не понимал, что происходит. Почему все кому не лень выкрикивали мое имя? Какого демона в нашем доме забыл сельский маг? И где он взял корону мертвого короля?

— Твоя награда, — опять улыбнулся Фихт.

Он занес корону над моей головой, задумчиво поджал губы и с огорчением произнес:

— Великовата.

Сельский маг встал у моих ног, сунул корону в мешок.

— Прими мое почтение, Анхельм, — серьезно произнес Фихт и поклонился мне. — Куда ее положить? — Он поглядел на мешок.

Ржавая корона сейчас волновала меня меньше всего. Сельский маг поклонился мне! — вот что было важно. Ни высокомерия, ни усмешки я не заметил. Он поклонился мне, как простолюдины кланяются представителям знати.

В дверь тихо, но настойчиво постучали.

— Опять, — почти с ненавистью произнес маг. — Я же предупредил, чтобы нас не беспокоили. Арелина?

Мать поднялась, улыбнулась мне и пошла к двери. А Фихт занял ее место. Заглянул мне в глаза.

— Мы тут собрали кое-чего. Пусть выздоравливает, — услышал я голос старосты. — Если нужна помощь... Только скажи. Как он?

— Очнулся, спасибо, — поблагодарила мать и задвинула засов.

Вернулась она словно с сельского рынка. В правой руке — большая корзина, набитая фруктами, пряниками и игрушками, в левой — кувшин, наплоенный неизвестно чем. Фихт забрал и то и другое. Поставил их рядом с кроватью. И опять сел рядом со мной.

— Оставь нас ненадолго, — попросил он. — Позволь мне за ним поухаживать. Отдохни сама. Чай, намучилась за сегодняшний день.

— Мама. — Я не хотел, чтобы она уходила. — Что случилось?

— Ты...

— Ступай, ступай. Я сам ему расскажу, — перебил ее Фихт, глаза его сверкали, как две золотые монеты. — А ты лежи, набирайся сил. Дай матери отдохнуть. — Он опустил свою длинную и тяжелую ладонь мне на грудь.

Я хотел было ее убрать, уже поднес руку и вздрогнул от вспышки. Между нашими ладонями пробежал тонкая, как волосок, молния. В точности такая, какая толкнула меня в жгучий океан.

— Ох, — поежился Фихт, будто хлебнул чересчур крепкого пива. — Не вся ушла. Зараза.

Его седые длинные волосы забавно распушились, и он начал торопливо их приглаживать. Не закончив с ними, он снова заглянул мне в глаза. Ласково улыбнулся. Затем поднял кувшин и протянул его мне.

— Пей, тебе это нужно.

В кувшине был квас, прохладный и сладкий.

— Ты даже не представляешь, что сегодня сделал. Для села, для себя... — Фихт на миг замолчал. — Для меня. Мертвецов больше нет. Лес свободен! — с восторгом сообщил маг. — Да-да, ты убил мертвого короля, — поспешил пояснить он, предрекая вопросы. — Сила, скрытая внутри тебя.

— Сила?

— Сила, — кивнул он и, забрав кувшин, сделал несколько крупных глотков. Поставил его на пол и добавил. — Великая сила.

— Та молния. Она как будто понимала меня. И земля. Я — маг?

— Ха! — бросил он с непонятной брезгливостью. — Ты больше, чем маг. Ты сильнее любого из известных творцов волшбы. Конечно, пока ты ничего не знаешь и не умеешь, но если будешь учиться...

— Фихт хочет взять тебя в ученики, — огорошила вестью вернувшаяся мать.

Сделалось тихо.

Меня? Анхельма? В ученики? К волшебнику?

Я требовательно посмотрел на мать. И немного помедлив, она кивнула.

Желанное согласие было получено. Да здравствует Анхельм — Великий Маг! Повелитель молний и земли! Убийца мертвецов! Спаситель села! — внутренне ликовал я, забыв про слабость, про все еще одолевающий тело жар.

— Так ты согласен? — торопливо спросил маг.

Он что — перегрелся?! Еще бы я был не согласен.

— Да, — ответил я немедля.

Фихт поднялся.

— Тогда жду тебя завтра утром. Мне нужно подготовиться. Арелина, сегодня никого к нему не пускай. Если будут просить, скажи, что я так повелел. Отдыхайте. Не забудь, завтра утром, — напомнил он с улыбкой и едва не вприпрыжку направился к двери.

Он был рад, все сельчане были рады, а я был по-настоящему счастлив. Хотелось, чтобы поскорее наступило завтра.

Слегка пучило. Идти было тяжко: в живот точно камней насыпали, жарища стояла — жуть. Вчера ел и пил без меры, причем и того, и другого, и третьего — всего не упомнишь. Несмотря на запрет Фихта, сельчане все равно до ночи несли нам дары да подарочки. Кто кулек сладостей, кто курочку, кто корзину с фруктами, кто бочонок с пивом. Плотник притащил новый стол, ткачиха — дорожку, кузнец — кочергу с подковой. Последнюю сам и закрепил над дверью. На счастье. Пообещали даже новую избу сколотить.

Мать едва успевала все распихивать по углам да по полочкам. Если отказывалась, оставляли прямо у порога. Приходилось забирать. Жалко, невежливо. Я тоже без работы не сидел. Только и делал, что в погреб нырял да выныривал. Потом место в нем закончилось — набили на полгода вперед, есть не переесть. Свободные углы и полки, впрочем, закончились куда раньше, оттого ближе к вечеру сельской щедростью дом превратился в торговую лавку. Утвари нанесли — шагу негде ступить.

Эх, пошла-поехала жизнь, завертелась-закрутилась!..

— Анхельм, а куда ты идешь? — спросила темноволосая малявка. Кажется, это была дочка трактирщика. Прибилась миг назад, потому смотрела на меня, как на сошедшего с картинки златовласого эльфа. Глазами — хлоп-хлоп, рот разинула.

Ну вот, снова! С тех пор как я, сытый и довольный, вышел из дома, этот вопрос задали раз, наверное, сто. Если не двести. Закудыкали дорогу родные сельчане — попробуй дойди.

— К Фихту Странному, — с важными тоном ответил за спиной. — К магу сельскому.

Как оказалось, от шлепающей позади детворы были не только шум, гам да пыль, но и польза.

— А зачем? — не унималась малявка.

— В ученики его берут, — объяснили ей. — Он же мертвого короля волшебством зашиб. Маг он, — не без зависти пробурчали за спиной. — Не мешай. А то превратит тебя в камень или крысу, будешь знать, — добавили грозно.

Конечно, такая вера в мои способности льстила. Беда была в том, что не мог я ни в кого ее превратить. Ни в камень, ни в крысу. И потому начал с огорчением подумывать: а не ошибся ли сельский маг? Как я ни пытался удивить мать, не летели из моих рук молнии, не брызгали пальцы искрами, не оживала, как прежде, земля под ладонями. Вертел руками и так и эдак, пальцы гнул по-всякому, пыжился-пыжился да только воздух испортил. Впрочем, я наделся, что маг объяснит мне, куда ушла магия?

Немного испуганная, но счастливая малявка прибилась к остальным. Ну, хоть не просила показать ей какой-нибудь фокус — и на том спасибо.

Показался дом Фихта, выстроенный благодарными сельчанами от первой до последней досточки. Добрый у него был дом, не хуже, чем у старосты. За десять шагов не обойдешь, труба — во; окна, правда, были непривычно круглыми и маленькими — что дырка в нужнике.

Сразу понятно: не любит хозяин чужих глаз, да и людей — не очень. Дом-то вон на окраине да на холме поставил, еще и высоким забором обнес, крышу едва видать. Фихт вообще слыл мужиком странным, оттого и получил свое прозвище. Дальше ворот одного старосту и пускал. Бывало, месяц носу в село не кажет. Чем живет, что жует — непонятно. Вроде и маг — а бороды не носит. Что же это за маг без длинной седой бороды? Но сельчанам никогда не отказывал. Злых духов гонял, добрых — приманивал; дождь по засухе проливал, в заморозки поля согревал; бабам роды облегчал, мужикам силу возвращал. Платы особой не требовал, кошками и котятами брал. Много добра сделал, шибко серчал, что мертвецов одолеть не может.

Уфф, жарко. Я взобрался на холм и остановился. Над домом расползалось серо-белое облако дыма. Ворота и забор глухие, до земли, доска к доске — ничего не разглядеть. Прислушался: поблизости что-то булькало, трещал в огне хворост. Оглянулся: детворы поубавилось. Одних и след простыл, другие держались вдалеке от холма, жались к высокой траве.

Волновался. Как-никак не к плотнику какому-нибудь пришел, а к настоящему магу. Небо их разберет, какие они — эти маги? Я хотел было уже постучать, когда ворота приоткрылись. Выглянул Фихт, при виде меня обрадовался, при виде детей — огорчился. Нахмурил свои густые и седые брови да как рявкнул: "А ну кыш, малышня! Не то в жаб мигом попревращаю!" И для пущего страха рукой потряс. Детвора бросилась врассыпную.

— А ты, Анхельм, заходи. Не робей.

Я и не робел. Во всяком случае, не от угрозы. Будь моложе, тоже деру бы дал, а так...

За воротами серым кольцом вокруг дома лежал просторный и лысый двор. Ухоженный, ровный — какой-то ненастоящий. Ни цветочка, ни камешка, словно огромной и тяжелой лапой наступили. Во дворе дышал паром котел; пламя лизало его черные бока, бросало яркие искры. Здесь же грелись под летним солнцем стол и стул, заставленные разноцветными диковинными склянками. На них таяла изморось, почему-то с голубым оттенком.

— Скоро закипит. — Фихт подошел к стулу, освободил его и повернул к двери. — Ну, присаживайся, да рассказывай все по порядку. — Сам он опустился на крыльцо, словно обычный сельский мужик. Одежду, правда, немного подобрал, чтобы земли не касалась.

— О чем? — не понял я и сел на стул. С горечью поглядел на темнеющую в двух шагах от меня тень от дома.

— Как о чем? — удивился Фихт. — О том, что вчера произошло, — ответил он и уточнил: — С тобой.

— Вы разве не знаете?

— Я видел лишь конец представления. Мне нужно знать все с самого начала.

— Вы видели?

— Конечно. Иначе как бы я узнал о твоих способностях?

И вправду — как? Над этим я не задумывался, не успел. На Горестной поляне, кроме детей да мертвяков, никого не было. Корт, Исат и Замар в село вернулись. Таков был подлый закон, так желал мертвый король: детей оставили, проводники — с глаз долой.

— Но ведь нельзя...

— Слышал, как в народе говорят? — неожиданно прервал он меня. — Не пойман — не вор. Ну, а теперь рассказывай.

Он посмотрел на меня с таким восхищением, будто не я пришел к нему в ученики, а он — ко мне.

И я рассказал. Про исчезнувший страх, про странное спокойствие, про ожившую землю, про бьющие молнии. Ничего не утаил. Слушая меня во все уши, как ребенок — мамкины сказки, сельский маг молча кивал, иногда от удивления широко раскрывал сощуренные солнцем глаза, часто задумчиво хмурился. Но ни разу не перебил.

— Твое бесстрашие и твое спокойствие легко объяснить. Свободная магия для тебя — что море для рыбы. Выбросило на берег — дохнет, вернулась в воду — живет. С Цериусом случалось то же самое, что и с тобой. Стоило ему очутиться рядом с завершенным заклинанием, как и тоска, и гнев непременно отступали. — Фихт замолчал, почему-то сжал кулаки, до хруста. — Он был... — Маг не закончил, печально поглядел на костер и поднялся.

Облако дыма серенькой тучкой висело над домом и продолжало расползаться дальше, за ворота; вода в котле кипела; безостановочно поднимался пар, продолжая раскалять и без того горячий воздух.

Фихт грустил. Он грустил и злился одновременно, так что пока я решил не спешить с вопросами. А то и впрямь под горячую руку в жабу превратит. Вот остынет — тогда и узнаю, какая она — свободная магия? И чем завершенное заклинание отличается от незавершенного? И что за птица — этот таинственный Цериус, заставивший сельского мага крепко стиснуть кулаки? Да, эти вопросы могут подождать. Но тот — нет.

Кто я — маг? Тогда почему я себя таким не ощущаю, почему не способен выбить из собственного пальца и колдовской искры? Если не маг, то как мне удалось убить короля мертвых?

— Дядя Фихт, вчера вы сказали, что я сильнее любого мага...

— А что — есть сомнения? — улыбнулся он и взял со стола одну из склянок.

— Есть, — честно ответил я и поглядел на ладони. — Ничего не могу. Пробовал, не получается.

— И не получится, — с пугающим спокойствием ответил он. — Как бы тебе попроще объяснить...

Он задумался, затем сбил крышку со склянки — да так резко, что я аж вздрогнул — и немного наклонил ее над котлом. Желто-зеленая, как виноградный сок, жидкость тонкой струйкой полилась в кипяток. От холодных капель зашипели нагретые стенки котла, исчезли пузыри на поверхности; внезапно повеяло древесной смолой.

— Смотри. — Фихт продолжал лить неизвестную жидкость. — Представь, что этот сосуд — колдун, а текущая из сосуда влага — его магия.

Что-то не очень представлялось...

Если склянка — волшебник, зеленая жидкость — магия, то я тогда... Лучше бы не спрашивал. Вот тебе и Великий Маг, повелитель Молний и Земли.

— Я что — котелок?

— Можно и так сказать, — согласился Фихт с одобрительной усмешкой. — Ты сверхмаг, антимаг, если угодно. — Он опустил ложку в котел. — Да не расстраивайся, скоро все поймешь, — подбадривал он меня. — Волшебники рождаются каждый день, подобные тебе — раз в сто лет. Ты, Анхельм Антимаг, — уникален. И ты даже не представляешь, как долго я ждал твоего прихода. Вечность.

— А Цериус?

— Цериус, — тяжко вздохнул он и некоторое время молча мешал бледно-зеленую жижу в котле. — Его уже давно нет на этом свете.

— Умер?

— Убили. Подло и жестоко, — опять вздохнул Фихт. — Не оставили от него даже пепла. Ни строчки упоминания в школьных журналах, будто и не ходил он по коридорам Академии. Боялись его силы, завидовали. — Он ласково потрепал мои волосы. — А ты не бойся. Ничего не бойся. Я не смог уберечь его, тебя, клянусь перед Небесами, уберегу. Глотки зубами буду грызть, глаза выцарапывать, если понадобится. Ничего, придет время, и я напомню о нем. Каждый из них пожалеет о содеянном. — Он плюнул в сторону, глаза его перестали зловеще поблескивать, точно с плевком вышел весь, до капли, гнев. — Передай-ка мне вон тот сосуд.

— Этот? — Я коснулся кончиками пальцев черной, как уголь, грушевидной склянки. — Ух, холоднее льда.

— Да. — Он осторожно занес склянку над котлом. — Если запах тролля не переносишь, лучше отойди подальше, — заулыбался он ехидно, зная, что тролля я только на картинках и видывал.

Но я все равно отошел, уж больно Фихт сюсюкался с темной склянкой.

Нет, все-таки странные они — маги. Вроде и говорят просто, а попробуй пойми. То с котлом сравнили, то разозлились без причины. Чем дольше я общался с Фихтом, тем меньше его понимал. Кто кого убил? И за что? Как говорят мужики, без кружки пива не разобрать.

Фихт выкрутил высокую пробку и, зажав нос пальцами, торопливо вылил темно-красную жидкость. Брезгливо поморщился и сощурился так, что глаз не стало видно. Затем помахал рукой над котлом, разгоняя густой, как в бане, пар.

И вправду завоняло. Страшно завоняло; если бы поблизости кружили мухи, точно попадали бы замертво. Я пока держался, тоже пришлось зажать нос.

— Ничего, сейчас эльфийской крови добавим, сразу вонь собьет, — прогнусавил он и потянулся за алым тонким флакончиком. — Эльфийская-то покрепче тролльской будет. Не успеешь и глазом моргнуть, как смрад уйдет. А ты запоминай, чего я колдую. Пригодится еще.

Я поморщился. Нет, не от гнусного запаха, от понимания того, чем сельский маг заливал котел. В голове не укладывалось. Кровь тролля, кровь эльфа. Безумие! Кому рассказать, на смех поднимут, а то и подзатыльников надают за вранье такое небывалое. Зачем он вообще варил эту дрянь, да еще и просил, чтобы я запоминал? Для чего? Для кого? Я думал, мы колдовать будем, а тут... Вместо Анхельма Мага — Анхельм Котелок, взамен волшебной палочки — склянки, о которые пальцы немудрено отморозить. Тоже мне волшебство: смешать кровь, пусть даже тролля и эльфа, в нагретом котелке. Любая сельская баба сможет.

Фихт не соврал. И трех секунд не прошло, как в воздухе повис густой чудный запах. Даже сквозь плотно сжатый нос пробрался. Роза, клевер и... Сложно сказать, что еще. Видно, диковинные цветы. На наших полянах не растущие.

— Дядя Фихт, а если этот, Цериус Антимаг, был такой могущественный, как же его убили?

Маг молчал, только ложкой быстрее заводил. Тучка тем временем над нами ширилась, наливалась красными и зелеными цветами, какие никогда не увидишь в печном дыме. Малявки за забором, наверное, рты поразевали, коли не сбежали. Знали бы они, отчего этот дым.

— Шла война, — внезапно очнулся Фихт. — Люди бились с людьми... — Он опять замолчал. — Много было магов, полегло без счету. И сильных, и слабых. Мы проигрывали, враг побеждал. Но небеса милостивы. Пожалели они нас, пощадили. Как-никак, за правое дело дрались. Послали они нам человека, да с таким даром, что даже наши волшебники всполошились. До той поры ведь не было подобных ему. Ни среди людей, ни среди эльфов.

— Цериус?

— Он — мой храбрый мальчик, мой славный ученик. В самый разгар боя, когда уже перестаешь разбирать, где свои, где чужие, а под ногами хлюпают лужи крови и горит земля, я увидел истинное чудо... — За время рассказа Фихт впервые перестал мешать варево. — Такой юный и такой лихой. Дрался как зверь. Сраженный им враг не успевал упасть на землю, а он уже рубил следующего. Но не то поразило меня: магия отскакивала от него, как от щита из одлайского дерева. Да что там отскакивала! Летела назад, беспощадно сметая вражеских колдунов. Он играл заклинаниями так восхитительно, так изящно... Это было красиво. Я никогда не забуду нашу первую встречу. Враг дрогнул. До той битвы маги были главной силой, с его приходом — многое изменилось. Магия не брала его, он был с ней единым целым. Цериус управлял заклинаниями, сжигал колдунов их собственным волшебством. Делал то, что ты, Анхельм Антимаг, сделал вчера, во время Испытания.

Я не мог позволить, чтобы война погубила такой самородок, такое чудо. После битвы я предложил Цериусу стать моим учеником, и он согласился в надежде узнать, кто он на самом деле. Представляешь, он не раз обращался к магам, обивал пороги академий, но никто не хотел его слушать, никто ему не верил. Глупцы! Они не представляли, какая сила таится в нем. Если бы он желал власти, то правил бы всеми народами Эленхайма. Но он хотел лишь понять свой странный дар.

В проклятую Академию на острове Черепахи мы вернулись вместе. Я учил его, он — меня. Именно Цериус впервые в истории волшебства раскрыл источник колдовских способностей. Хм, до его появления считалось, что колдуны и некромаги — избранники Небес. Нечто восхитительное, чудесное и могущественное. Как же мы все заблуждались! Оказалось, что колдуны и некромаги — те же люди, только рожденные с облачком магиаты в груди. И ничего более. Но в отличие нас, Цериус видел магиату. Возможно, со временем и ты начнешь ее видеть. — Фихт посмотрел вдаль, потом вновь уставился в котел. — Однако к страху колдунов, он не только мог видеть магиату, но и управлять ей — что возница повозкой. А кроме того, менять ее прямо внутри тел, что делало его опасным для любого колдуна. Одна мысль Цериуса — и все маги и архимаги академии могли бы оказаться в его власти. Когда они наконец-то поверили в возможности антимага, его участь была предрешена. Колдовской страх уничтожил одно из самых удивительных созданий в Эленхайме.

Спрашиваешь, как его убили при такой силе? Есть много способов. Яд, кинжал, удавка. Однажды Цериус просто исчез. Меня пытались убедить, что он сбежал из академии, но я не верил ни единому слову. Он был не только моим учеником, он был мне как сын, поэтому никогда не поступил бы так подло. Чуть позже бежать пришлось и его учителю. После того как кто-то из колдунов пронюхал, что я работаю над книгой по антимагии, решили убить и меня. Хотели навсегда уничтожить память о Цериусе. К счастью, у них ничего не вышло. Так спустя какое-то время я оказался в вашем селе. Не скрою, я был рад, что здесь объявился мертвый король со своими тварями. Его появление обезопасило меня от нанятых колдунами убийц.

Под конец истории я заскучал. Фихт рассказывал одинаково и про войну, и про бедного антимага, и про побег. Невольно вспомнились погребальные речи старосты. Приглушенные, бесстрастные. Не слышал сельский маг, как в таверне мужики байки травят. Глаза горят, руки воздух без устали рассекают, снимая ложками головы воображаемым чудищам. А голос... То громом загремит, то ветром завоет, то кошкой замурлычет. Хочешь — не хочешь, заслушаешься. И, в конце концов, когда мы колдовать начнем? Похоже, никогда. Так и будем до ночи варить неизвестное зелье.

Фихт наконец-то оставил ложку и — сто демонов! — опять коснулся склянки, обернутой серой кожей. Легонько стукнул по ней костяшками пальцев, подождал немного, потом снова стукнул, но уже сильнее и с большим огорчением. После третьего раза склянка отозвалась. Закачалась — да так, что едва на бок не завалилась.

— Оттаяла! — обрадовался Фихт и бережено взял ее двумя руками, приложил к уху, как ракушку. — Я уж думал, пропала. — Он с улыбкой поглядел на меня. — Знаешь, что это? Конечно, не знаешь. А ведь содержимое флакона дороже золота. Многие маги отдали бы не один сундук самоцветов, чтобы получить хотя бы каплю этой жидкости, — сказал он и принялся с большой осторожностью откручивать крышку.

Лично я не отдал бы за нее и медяка. Ну, склянка, ну, жидкость, ну, отзывается на стук. Только вот прок от нее какой? В телегу не запряжешь, под коромысло не поставишь. Веселья ради? Да мне и без того столько всяких вещиц нанесли — до седин разгребать буду.

Фихт осторожно, я бы даже сказал испуганно, опустил кончик мизинца в горлышко и, выставив на показ неестественно-белые для его возраста зубы, тихонько зашипел, как если бы ему смазывали зельем ранку. Как если бы ранку пощипывало.

Черная, с блеском, жидкость тонкими змейками взбиралась по его пальцу, словно живая. Выше и выше. Возможно, от удивления я открыл бы рот, да только прыгающая на мою ладонь земля поразила меня куда больше колдовской воды. Или что там у него было в склянке?..

Маг резко тряхнул рукой, освобождая палец от жижи. Черные капельки сверкнули в воздухе и с громким хлопком упали на землю, подняв сколько пыли, сколько поднимает шмякнувшийся на дорогу камень величиной с мужицкий кулак. На месте капель остались темные бесформенные следы и глубокие ямки.

— Столько лет прошло, а словно вчера выпустили. — Фихт одобрительно покивал и направился к котлу. — Хороша, хороша, — продолжал восхищаться он уже возле котла, разглядывая сосуд.

Другое дело, обрадовался я. Начинает пахнуть волшебством, а не какой-нибудь кровью тролля. Это ж если несколько капель так двор изрыли, то, что будет, коли всю склянку разом опрокинуть. Овраг целый получится. Да что там овраг! До демонов дыру пробьет. И ведь в хозяйстве пригодится. Надо тебе колодец, вылил полсклянки — и готово. Лопатой махать не нужно.

Но у Фихта, увы, на счет полезной жидкости были совсем другие планы. Нехорошие, глупые.

— Анхельм, запомни! — Он наклонил склянку над котлом. — Кто бы тебя ни убеждал, что в мире нет и никогда не было серых эльфов, не верь. Потому что это их кровь... Представляешь, кожа у них действительно серая, а глаза — что у демонов. И еще есть клыки, чтобы пить кровь.

Желудок подкатил к горлу. Кровь! Опять кровь! Маги что, все такие — чокнутые? Куда ни плюнь, кровь. Фу, мерзость. Кровь тонкой сверкающей струйкой потекла в кипящий котел, грозно зашипела, исчезая на его стенках, подняла угольно-черные клубы пара. Жалко, как жалко — такая нужная, бесценная жидкость тратилась на какое-то дурацкое зелье.

Фихт вылил все до капли, вновь взялся за ложку и ссутулился возле котла.

Да, все-таки маги — странные люди. Только что он убеждал меня, что за каплю этой чудесной крови любой колдун сундук самоцветов отдаст, а то и два, и тут же, без сожаления, вылил ее в свое варево.

Некоторое время Фихт в полном молчании продолжал мешать таинственное зелье, а я глазел то на него, то на грозную тучу. Черные, как тьма, и кроваво-красные клочья плотным и лохматым ковром висели над нами, не пропуская ни лучика света. Зловещая была туча, тяжелая. Словно небо над нами вспороли, выпустили кишки и оставили их висеть — всем напоказ. Ветра еще, как назло, не было, и пар с дымом поднимались густым ровным столбом, еле-еле расползались над домом. Так и казалось, что не выдержит она своей тяжести — вон как налилась — и грохнется на двор, раздавит нас, словно башмак таракана. Не стой рядом настоящий маг, я бы, наверное, немного испугался и уж точно вышел бы из ее недоброй тени. Но настоящий маг находился поблизости, в двух шагах, а потому страшно не было, было неуютно.

Фихт постучал ложкой о край котла, сбивая с нее густое варево неопределенного цвета, и склонился над столом. Теперь маг принялся за горшочек, туго обтянутый толстой прозрачной тканью, какой у нас в селе никогда не бывало.

— Подойди-ка.

Я подошел. Фихт разодрал невиданную ткань и попытался сорвать крышку. Не получилось, даже ноготь сломал. А я-то думал, маги все делают щелчком пальцев. Щелкнул один раз — огонь в очаге вспыхнул, щелкнул второй — вода в котелок сама собой потекла, щелкнул третий — примерзшая крышка с горшка слетела. Выходит, прав был Фихт. Маги те же люди — только рожденные с облачком маги... как там ее. А на картинках они все такие важные, точно с небес сошедшие.

Вторая попытка оказалась успешной. Крышка с хрустом отошла от горшочка. Пока Фихт грел дыханием озябшие пальцы, я пытался понять, что за разноцветные кубики мерзнут внутри горшочка, и почему сельский маг непременно хотел, чтобы я их увидел.

— Здесь кожа и сердце. Тролля и эльфа, — пояснил Фихт, выбирая из горшочка голубые прозрачные кубики. — А это — голубой лед, какой можно найти только в Северных горах, да и то придется еще полазить. По легенде, — он повертел льдинку перед своим лицом, разглядывая ее так, будто никогда не видел, — это застывшие слезы небожителя. Впрочем, они это или нет, морозят лучше любого льда. Хоть сто лет храни. Ну и сам, видишь, на солнце еле тает.

— Я заметил.

Честно говоря, меня больше занимало порезанное на ровные кусочки эльфийское сердце. Ладно, тролль — одной тварью меньше. Но эльф?! Это же эльф! Бессмертный и прекрасный. Он же не курица какая-нибудь, чтоб его резать. Нет, если я стану магом, то никогда не буду резать эльфов. Я буду с ними дружить, буду слушать их волшебные песни, буду любоваться ими.

— Сердце и кожу нужно порезать очень мелко, примерно как здесь, — зачем-то начал объяснять он. — А тела должны быть обязательно свежими. Либо морозить голубым льдом, либо сразу в котел. Протухнет тролль — не будет настоящего зелья.

Фихт перевернул горшок, постучал по дну, по стенкам и поднял его. Тотчас нахмурился да с размаху хватил им по столу — так, что склянки закачались. Горшок раскололся надвое, и маг вытащил смерзшийся розовый комок. Вцепился в него, пытаясь разделить. Не вышло. Тогда со всего маху ударил им по столу, но комок остался цел.

— Замерзло, ножом не возьмешь, — с огорчением произнес маг, пихая мерзкий кусок указательным пальцем. — Придется подождать.

— А может, заклинанием его? — предложил я.

— Ни в коем случае! Никакого волшебства! — неожиданно вспыхнул он. — Они должны оставаться чистыми.

Жадина. Поколдовать немного не может. А я, между прочим, освободил не только сельчан, но и его.

— Знаешь что? Пойдем-ка лучше в доме посидим, пока оттаивает. — Он развязал на столе мешок и выгреб из него косточки, светлые и темные. — Только кое-что в котел бросим. Пущай варятся. — Он посмотрел на меня. — Кости эльфа, мертвяка и тролля, — произнес он, и меня опять замутило. — Мелкие опускаешь в котел, крупные кладешь в огонь.

Лучше бы он не объяснял. Зачем он это объяснял?

Я заглянул под котел: среди полыхающих дров и вправду темнели кости. И как я сразу не заметил. На моих глазах три горсти мелких костей утонули в хлюпающей жиже. Фихт опять помешал свое проклятое варево, после чего широко распахнул дверь дома, пропуская меня, словно дворянина.

Я с радостью согласился войти. Что бы ни было в доме сельского мага, главное — там не было котла с кипящей кровью.

В доме пахло дымом. Не таким, каким несет от костра. Мягким, приятным. Хотя самого дыма не было видно. Зато были видны кошачьи хвосты, шкурки и головы. Рыжие и серые, черные и белые. Пушистые и почти лысые. Ясно, на что пошли кошки.

— Ну, проходи-проходи, — сказал Фихт и закрыл дверь. — Располагайся.

Я сбросил башмаки, сделал пару шагов и огляделся. Куда бы я ни смотрел, то обязательно натыкался на кошачью шерсть. Не то чтобы мертвые кошки меня пугали, но глазу были неприятны. Высушенные кошачьи головы, разинув пастишки, смотрели на меня зелеными камнями глаз из-под самого потолка. Одна, вторая, третья, четвертая... Кошачьи хвосты висели над каждой дверью, шерсть торчала из каждой щели. Вот уж действительно — странный.

— Ты пока подожди. Присядь вон на кровать, я сейчас, — сказал он и скрылся за дверью темной комнаты.

Я кивнул, продолжая изучать дом сельского мага.

Стены были светлыми и чистыми, потолки высокими, под стать росту Фихта. Посреди комнаты стояло серое мохнатое кресло. На подоконнике в глубокой чаше медленно тлела серо-зеленая трава, причем без всякого дыма. А над кроватью тикали самые настоящие часы, какие я видел только на картинках. Острые стрелки блестели на белом блюдце, указывали на цифры, лежащие кругом. Из блюдца падал золотистый маятник и серая цепочка — похоже, не родная.

Я подошел к ним поближе, потянулся к маятнику — и тут появился Фихт. Он держал небольшую книжку и явно волновался. Неужто за часы испугался? Так я только хотел потрогать, ничего больше. Что же я, совсем — вижу, искусная работа.

Фихт опустился на кресло, а я, немного обиженный, — на кровать. Она был удивительно мягкой — самой мягкой, на которой я когда-либо сидел; захотелось прилечь.

Маг раскрыл книгу и хитро поглядел на меня:

— Читать-то, поди, не умеешь, а?

— Не умею. — Я покачал головой. — Но знаю несколько букв.

— И то хорошо, — одобрительно покивал Фихт и добавил: — Ничего, скоро будешь у меня читать лучше всякого дворянина. И не только по-людски.

Мне опять стало грустно. Разве за этим я шел в ученики к волшебнику? Чтобы варить зелье и читать книги.

Фихт раскрыл книгу и принялся читать, четко выговаривая каждую букву. Голос его дрожал, словно он читал собственный смертный приговор; сельский маг по-прежнему был чем-то взволнован.

И придет в мир человек.

И не будет у него дара творить волшбу, но будет дар иной.

И убоится всякий колдун этого человека,

Ибо будет он пить магию, словно вино.

Но прежде протянется к нему рука изгнанника.

И станет он его проводником...

Он внезапно остановился, захлопнул книгу и положил на нее ладонь, точно боялся, что оттуда кто-нибудь выпрыгнет. На заклинание как-то не походило, скорее на пророчество.

— Знаешь, о ком это? — спросил Фихт с ехидной улыбкой. — А, Анхельм Антимаг?

Вот заладил: знаешь да знаешь. Издевается. Ну, конечно, где уж нам: бьем по морде кулаком, подтираемся рукавом. Откуда мне знать, когда за тринадцать лет я дальше села мира не видел. Но ничего — еще увижу. Неужто никто сельского спасителя до города не довезет. Еще как довезут. С ветерком. Только свистни.

— Не знаю, — вздохнул я.

— О тебе, — произнес Фихт. — О тебе, Анхельм Антимаг. — Он быстро-быстро закивал.

— Обо мне? — Теперь голос задрожал у меня.

Фихт резко поднялся и заходил по комнате, точь-в-точь как ходят некоторые сельские мужики, когда их бабы орут при родах в соседней комнате. Он что-то буркнул под нос, но я не понял ни слова, в ушах звенела одна-единственная фраза: "И убоится всякий колдун этого человека!"

— Прежде я думал, что прорицательница говорила о Цериусе. Он не умел колдовать, но пил магию, как вино. И каждый колдун боялся его пуще смерти. Одно лишь смущало меня. В пророчестве говорилось об изгнаннике, который станет ему учителем, а к тому времени я изгнанником не был. Но теперь! Теперь все совпадает. До последнего слова. Я ошибся. Она говорила о тебе.

— Дядя Фихт, изгнанник — вы?

— Именно. Я — изгнанник, ты — мой ученик. — Он опустился в кресло, бережно взял в руки книгу. — А ведь я хотел ее сжечь, после того как Цериус исчез.

— Дядя Фихт, а когда мы начнем колдовать? — набравшись наглости, спросил я.

— Колдовать? — подмигнул он мне. — Скоро, Анхельм. Вот Кровяной щит доварим.

Я усмехнулся.

— Чему ты улыбаешься? — не понял маг.

— Звучит, как кровяная колбаса.

— Что ж, тем легче тебе будет его пить, — теперь усмехнулся он.

— Вареную кровь. — Я замотал головой, забыв где я и кто передо мной. — Я не смогу.

— Даже если ты... — Фихт порылся в кармане и вытащил несколько разноцветных перстней. — Получишь это? — Он вопросительно уставился на меня.

Перстни у Фихта тоже были странными. Ободки прерывались — видимо, чтобы можно было подогнать перстни под любые пальцы. Но камни! Они светились завораживающе. Горели как разноцветные звезды, руки сами тянулись к ним.

Часть вторая. Колдовские тайны

Осенний ветерок шелестел травой, невысоко поднимал дорожную пыль, несмело играл седыми волосами учителя и трепал подол его длинных выцветших одежд. Фихт недвижно стоял на краю дороги и пристально всматривался вдаль, воткнув посох в землю. Точно всем своим видом говорил, что никакой ураган, никакая буря не сдвинут его и на полшага с этого места. Из-за своей накидки, широкой у плеч и ног, но узкой у пояса, издали маг напоминал большие песочные часы.

Небо хмурилось. Старый колдун тоже.

Он был зол. Страшно зол. Как дворовый пес, заприметивший чужаков, только что не лаял. Его густые брови сурово жались к переносице, глаза и вовсе метали почти ощутимые искры гнева. Он не любил, когда я оставлял село: боялся не то за себя, не то за меня, не то за нас обоих. Он встречал меня неподалеку от ворот, и это был дурной знак; за три года учебы я хорошо узнал своего учителя. Старый колдун редко покидал собственный дом, еще реже — пределы своего двора. Стряслось то, чего я опасался больше всего на свете. О чем старался не думать на протяжении пути. Кто-то из завистливых сельчан шепнул Фихту о моих городских проделках.

Я еле заметно улыбнулся, вспоминая выступление ярмарочных магов — неудачное выступление ярмарочных магов. Наверное, до сих пор синяки да ссадины зализывают. Ух, и досталось им от разгневанной публики, едва ноги унесли. Сами виноваты. Вели бы себя скромнее, глядишь — и не обокрал бы так сильно. А то "великие да величайшие", "повелители пламени и ветра", "лучшие представители магических школ". Одна мысль — и все их величие у меня в кулаке. Ни пламени, ни ветра, ни чудес. Только тяжелое дыхание, безмерное удивление и летящие из толпы камни да гнилые помидоры вместо монет.

Не удержался. Три года терпел. Ну, надоело день изо дня вытягивать одну и ту же магию из этого старого колдуна. Хотелось, наконец, опробовать свои силы. Нет, какая все-таки собака обо мне натявкала?! Узнать бы ее. Марта не могла, она все время была рядом со мной. Да и возница вроде бы не мог. Разве что с голубем кто передал? Небеса! Достанется мне сегодня.

Я убрал улыбку с лица и, понурившись, вошел во двор, с сочувствием наблюдая за учителем. Фихт проводил меня мрачным взглядом (другого ждать было сложно) и опять уставился вдаль, как дозорный на крепостной башне в ожидании вторжения. Дед, а, дед, да сто лет уже как про тебя маги забыли, — хотелось возразить. Но для возражений время было неподходящим, и я лишь тихо вздохнул, глядя, как учитель осматривается по сторонам. Все время убийцы мерещатся. Бывает, как вскочит с постели посреди ночи, за посох схватится и давай по темным углам зыркать. Глаза злые, блестят. А случается во сне не своим голосом заговорит, да так грозно — что мурашки по коже. Словно живет кто-то в нем другой, просится наружу.

Год назад постучали в наши ворота бродяжки. Четверо. Погорельцы из какого-то соседнего села. Чумазые, грустные и такие тощие, что не подать им — небеса гневить. Да только не успел я им ничего подать. Фихт их как увидел, сразу за посох схватился и ну гнать подальше со двора. Он и местных сельчан никогда не жаловал, а уж чужаков... Совсем ума лишился.

Колдун закрыл ворота, прислушался и кивнул на приоткрытую дверь. Я покорно направился в дом, где с радостью развалился в кресле. После дороги хотелось спать. Я зевнул и огляделся. Ничего не изменилось. В доме сельского колдуна никогда и ничего не менялось. Да и в самом селе по большому счету тоже. Тоска. В городе интереснее. Там — настоящая жизнь. Там постоянно что-то происходит, что-то меняется. Но в селе мать, Марта и — я взглянул на вошедшего учителя — и Фихт.

Он зло хлопнул дверью и шибанул о стену посохом.

— Глупец! Глупец! — уже с порога зашипел колдун.

Старая песнь. Стоит мне уехать в город...

— Я же тебя предупреждал! Ты даже не представляешь, что с тобой может случиться, если маги пронюхают о твоем таланте.

Да что со мной может случиться, с усмешкой подумал я. Пусть попробуют. Я буду только рад.

— В лучшем случае тебя просто убьют! Ты этого хочешь?

Фихт затряс кулаками. За все три года учебы он ни разу не пустил их в ход, хотя гневался на меня частенько и, чего уж там, по делу. Даже сейчас сдерживал себя из всех сел. Шипел, кряхтел, но сдерживал. Впрочем, дай он увесистую оплеуху, я бы нисколько его не осудил. Я бы...

— Анхельм? — Он с испугом подскочил ко мне, разжимая кулаки. — Что с тобой? — Он заглянул мне в глаза и взял за плечо.

Что-то изменилось. Его ладони сверкали всеми цветами радуги. И с каждым мигом радужное свечение становилось сильнее. Вслед за ладонями в ярких пылинках скрылись руки, потом плечи, грудь и волосы.

Я зажмурился, стараясь прогнать проклятое свечение, пожравшее моего учителя, но стало только хуже. Из темноты на меня смотрел старик, созданный из облака яркой разноцветной пыли. Мне стало не по себе, и я открыл глаза. Свечение никуда не исчезло, хотя и стало бледнее.

— Анхельм? — Фихт легонько потряс меня за плечо. — Скажи, наконец, что случилось? На тебе лица нет.

— Это с тобой что-то случилось. Ты весь сверкаешь, как... радуга, — не сводя с него глаз, ответил я. — Я вижу, как бьется твое сердце.

Страшно было даже пошевелиться. Не говоря уже о том, чтобы стряхнуть сверкающую руку с собственного плеча. Мне казалось, что если я сделаю так, то режущее глаза свечение перебросится на меня, и в тот же миг я тоже стану радужным человеком. А им мне быть не хотелось.

По крыше застучал дождь, потекли по окнам тонкие струйки. Нестерпимо захотелось выбежать из дома. Подальше от этих кошачьих голов, развешанных на стенах, подальше от странного колдуна, сверкающего как радуга. Рвануться туда — навстречу осеннему дождю, чтобы смыть с себя следы магии и магиаты. Ощутить под ногами мокрую землю, а не сотканный из кошачьей шерсти толстый ковер, почувствовать, как холодные капли разбиваются о тело, как мокнет голова. Но я понимал, что ни один дождь в мире не смоет магию. Колдун рассказывал, что рано или поздно я смогу не только пить магию, но и видеть ее рождение, как видел его Цериус — первый антимаг, которого жестоко убили завистливые колдуны. Момент настал.

Фихт наконец-то убрал руку, а я что было сил вжался в кресло, на всякий случай поднял ноги. И только сейчас заметил, что сверкает не только мой учитель, а едва ли не каждый предмет в доме. На моем плече медленно гас отпечаток колдовской ладони. Все в доме — от часов до половиц — вдруг стало каким-то другим, незнакомым, враждебным.

— Наконец-то! — воскликнул колдун. — Ты ее видишь! Ты видишь ее, мой мальчик!

Непонятно с какой радости он громко хлопнул в ладоши, и из-под них тотчас прыснули разноцветные частицы. Они немного покружили в воздухе, а после исчезли. Стало жарко. Разноцветные пылинки летели из учительского рта, из ноздрей, сверкали на его глазах и губах. Они были повсюду. И я ничего не мог с ними поделать.

— Теперь ты видишь магиату, — улыбнулся Фихт своей разноцветной улыбкой. — Ну, посмотри на себя.

Я со страхом опустил глаза и замер, разглядывая собственное тело. Краденая магия текла по венам. Белые, как молоко, синие и желтые струйки сплетались, растягивались, смешивались вместе с кровью, катились по костям и совершенно безболезненно протыкали плоть. Магия сверкала везде. Я почти ничем не отличался от своего радужного учителя. Смотреть на себя было жутко. Впервые за три года я позавидовал сельским детям, которые не видели ни магии, ни магиаты. Не видели, как в старом колдовском теле бьется сердце и тянутся разноцветные вены.

— Можно от этого избавиться? — с надеждой спросил я, глядя в сторону. — Мне плохо.

— Конечно, — ответил колдун и подошел к зеркалу. — Скоро ты сам научишься управлять антимагическим зрением, как Цериус. Но пока придется потерпеть. Он поведал мне, что нужно делать. Посмотри на мое отражение. Внимательно.

Посмотрел: в зеркале стоял прежний Фихт.

— Теперь гляди на меня, но держи отражение в памяти. Каждый волосок на моей голове, каждую морщинку на моем лице. И постарайся соединить это отражение с его прародителем. — Он немного помолчал. — Готов? — спросило отражение.

Я тихо вздохнул.

— Тогда начинай. Если не получится с первого раза...

К счастью, получилось сразу, и на месте облитого радугой колдуна появился знакомый учитель.

— Ну как?

— Вроде бы получилось, — нерешительно ответил я.

Я рискнул слезть с кресла и направился к зеркалу.

— Верно мыслишь, — похвалил Фихт.

Я встал перед ним и взглянул в зеркало. Колдун положил мне руки на плечи.

— Ты еще просто не понимаешь, какие возможности перед тобой открываются, — зашептал он над ухом. — Только представь, что теперь ты всегда сможешь отличить обычного человека от мага. Будешь способен увидеть его в толпе, узнать о его приближении задолго до того, как он появится. И никто из них не сможет подойти к тебе незаметно. Какое бы заклинание они ни творили, ты об этом узнаешь. Ты всегда будешь на шаг впереди, мой мальчик.

Колдун наконец-то замолчал. Новые возможности пока волновали меня меньше всего. Хотелось лишь одного — чтобы я стал прежним, поэтому я еще некоторое время поглядел на свое отражение, после чего опустил взгляд и с облегчением вздохнул. Магия исчезла.

— Можно мне пойти домой? Я очень устал.

— Иди, — сказал он ласково. — Завтра я поеду в город...

— В город? — вырвалось у меня.

— Угу, — с грустью подтвердил колдун. — Нужно будет разузнать, насколько сильно ты наследил. Побродить по тавернам да рынкам, послушать, что люди говорят. Так что завтра не приходи. Спокойно отдыхай. — Как, кстати, Марта?

— Хорошо, — обрадовался я. — Мы решили пожениться.

— Когда? — заинтересовался Фихт.

— Пока еще не знаем.

— Ну и славно. Вы же для меня как дети, — улыбнулся он. — Ступай.

...Приятно пахло осенью. Я вышел во двор, с наслаждением вдыхая влажный прохладный воздух. Спешно добрался до ворот, а потом помчался со всех ног домой, разбивая стену дождя. Одежда мокла, холодные струйки текли по лицу, в башмаках хлюпала вода. Но мне было хорошо. Там, куда я несся, не было ни магических чудес, ни ворчливого колдуна, ни проклятых кошачьих голов. Там меня ждали мама и Марта, теплая кровать и пузатый котелок на печи, дышащий паром. Там я был просто Анхельмом.

Не спалось. Несмотря на долгое и утомительно возвращение из города. Невзирая на обретение новой кошмарной силы, именуемой антимагическим зрением. Что называется, ни в одном глазу.

Поздняя ночь сверкала звездами, звенела тишиной и дышала свежестью. Прошедший ливень, казалось, выбил из желтеющей листвы и сохнущих трав весь дух, и теперь осенний букет запахов без устали лился в приоткрытое окно. По идее вся эта благодать должна была усыпить лучше всякого алаина, но спать ничуть не хотелось. Спала, завернувшись в одеяло, Марта, дремала, бросив мокрую морду на лапы, дворовая псинка Ритка. Лишь я не мог сомкнуть глаз. Так и сидел у окна, вглядываясь в сельскую темень. Проклятая магия держала меня на ногах, мерещилась всюду. Будь то едва заметный огонек во мраке или блеск собственных перстней.

До тошноты насидевшись у окна, я вышел во двор. Поежился от ночной прохлады. Псина даже ухом не повела — тоже мне страж; вдруг почему-то почудилось, будто сейчас я один на всем свете. Нет ни старого колдуна в доме на холме, ни спящих за спиной Марты и мамы. От этого стало страшно.

Немного помявшись у крыльца, я поплелся к калитке. Под ногами хлюпала грязь, за холодным заборчиком в лужах плавала унылая луна. Мокли от влажной травы ноги. Псина наконец-то очнулась, но, почуяв знакомый запах, вновь улеглась.

Я припал к калитке, поглядел вдаль. И вздрогнул от внезапной разноцветной вспышки, прикрываясь руками, как от удара. В лицо словно бросили горсть крупных пылающих самоцветов. Перед глазами повисли разноцветные круги, а озноб сменился неистовым жаром. Меня стремительно понесло вдоль дороги, мимо знакомых домов, под звездами, которые вдруг размазались на небе, как размазывается капля крови, если по ней провести пальцем.

Навстречу летело разноцветной облако — то самое, что брызнуло яркой вспышкой.

Я ощущал себя ветром. Это было сложно объяснить. Ладонь моя по-прежнему лежала на шершавом заборчике, ноги мои все еще мокли от травы, я отчетливо слышал собственный крик: "Хватит! Остановись!". Я стоял во дворе, но в то же время был далеко от родного дома. Я был в двух местах одновременно, и это чудо пугало меня, потому что я не мог им управлять. Ни вернуться во двор, ни свернуть с дороги. Оно управляло мной, грубо толкало вперед. К дому на окраине села. К сельскому магу, который опять сверкал всеми цветами радуги. Я видел его так ясно, будто он стоял в двух шагах от меня, причем видел сквозь стены его собственного дома. Хотя я готов был поклясться на собственную силу, что так и не покинул пределы своего двора.

Удивительно, но всемогущий Фихт меня не заметил. Не взялся за посох, даже не огляделся. Колдун был поглощен сборами. Завтра ему предстояла нелегкая дорога. Он ненавидел города, не выносил мир за пределами села.

Неведомая сила, притащившая меня к дому Фихта, ослабла, отступила, поставив перед выбором: вернуться к любимому дому или незаметно последить за колдуном. Долго я не раздумывал. Тем более, сельский маг зачем-то убрал с пола толстый и широкий ковер, сотканный из кошачьей шерсти.

Учитель аккуратно свернул его, обнажив старые половицы. И... не только.

Я внимательно посмотрел на забрызганный магией пол. Оказывается, под ковром пряталась едва заметная крышка не то погреба, не то тайного хода. Интересно, что все эти три года маг скрывал от меня? Столько раз я ходил по этому мерзкому ковру, даже не подозревая, что под ним что-то прячут.

Тем временем Фихт поднял с виду тяжелую крышку и, оглядевшись, начал медленно спускаться во тьму, где виднелись старые ступени. Да, на погреб странный ход походил мало, или это был самый огромный погреб в мире.

Естественно, я последовал за учителем, да только и успел, что глянуть во мрак тайного хода. Кто-то там, во дворе, тронул меня, и затихшая на время сила, способная перемещать людей со скоростью ветра, потащила меня обратно. Еще быстрее, чем прежде. А я был так близок к тому, чтобы увидеть секреты сельского мага.

Кружилась голова. С возращением вернулся жар, колени слегка подогнулись, звезды теперь светили не только надо мной, но и перед глазами. Кружились в хороводе, падали и поднимались. В их блеске я не сразу понял, кто стоит напротив.

— Сынок, что с тобой? — испуганно спросила мама, крепко сжимая мою руку.

— Ну, ты нас и напугал, — облегченно вздохнула заспанная Марта.

— Напугал? — не понял я.

— Ты что — не помнишь, как кричал? — изумилась Марта. — Всю округу разбудил.

— А-а-а, задремал у калитки. Приснилось, наверное, что-нибудь, — солгал я. — Пойдемте лучше в дом. А то уже зуб на зуб не попадает.

Марта и мама переглянулись. Не верили в мою отговорку, но ничего лучше я пока придумать не мог. А как было им объяснить то, что со мной приключилось, я не представлял. Но твердо знал, что стану делать завтра: непременно отправлюсь в дом колдуна.

— Анхельм, так ты идешь? — Марта открыла дверь.

— Иду. Конечно, иду.

Перед тем как зайти в дом я снова посмотрел вдаль. Не полыхало во тьме разноцветное облако, не брызгало яркими каплями, затаилась в сельском мраке могущественная сила.

Марта прижалась ко мне крепко-крепко, накрыла нагретым одеялом и положила руку на грудь. Стало так уютно и тепло, что почти сразу я начал погружаться в сон. Но теперь не спалось Марте. Ночная прогулка и устроенный мной переполох ее явно взбодрили.

— Анхельм?

— Да?

— А если у нас появится маленький, как мы его назовем?

— Мальчик или девочка?

— Мальчик.

— В честь отца.

— А девочку?

— Надо подумать. Может быть, как маму. Не знаю. Спи. — Я поцеловал ее и закрыл глаза, стремительно проваливаясь в желанный сон.

По дому я бродил тише мыши. Не хотелось понапрасну тревожить маму и Марту, пусть спят — рассвет вон едва забрезжил.

За окном стелился туман, поблизости кричали мерзнущие петухи, немного бурчал желудок. Ничего, поем по дороге. Не впервой.

Клонило ко сну, но колдовские тайны придавали сил, заставляли держаться на ногах. Ночью снился погруженный во мрак проход, покрытые пылью и трещинами каменные ступени, ведущие в неизвестность. Еще снилась огромная, обитая железом, старая дверь с массивным ржавым замком. Во сне я так и не смог его открыть. Ни силой, ни магией. Надеюсь, сейчас не придется над ним мучиться, если он там, конечно, есть.

Секрет сельского мага не давал покоя.

Что ты прячешь, Фихт Странный? Или кого?

Почему никогда не рассказывал мне о своем тайном ходе?

Зачем так старательно скрывал его от чужих глаз?

Я застегнул кафтан, бросил в карман огромное яблоко и подергал перстни на пальцах — держатся крепко. Мало ли что? Лишь небеса ведают, с чем придется столкнуться в конце пути. Судя по книгам, такие тайные ходы никогда ни к чему хорошему не ведут. Либо смертельная ловушка, либо кровожадное чудовище, либо и то и другое, да еще и в большом количестве. Сомневаюсь, что в потаенном месте колдуна меня встретит златовласый эльф. Если только безумный и на цепях.

На коже высыпали пупырышки. Давненько не было так страшно. Но это был приятный страх — страх непознанного, страх предвкушения грядущей встречи с чем-то загадочным и удивительным.

— Ты куда? — спросила Марта, едва продрав глаза.

— К Фихту, — буркнул я.

— Он же вроде в город уехал. Ты сам вчера говорил.

— Так нужно. Спи. Петухи только прокукарекали.

— Ох, — вздохнула она и повернулась к стене. — В такую рань.

И Марта, и мама давно привыкли к моим выходкам, чудачествам, поэтому в такие моменты чаще всего ограничивались тяжкими вздохами и сочувствующими взглядами. Да что там далеко ходить: не минуло и пяти часов, как я, озябший и неподвижный, кричал посреди ночи у калитки. Что поделаешь — ученик колдуна. А кто их, колдунов, разберет...

В густом тумане едва виднелся заборчик (и это с расстояния в пять шагов!), из холодной белой пелены вынырнула взъерошенная Ритка, недолго повиляла хвостом и исчезла, позвякивая тяжелой цепью. Было зябко.

Я прикрыл калитку, откусил яблоко и бодро зашагал к одинокому дому на холме.

Дорога терялась в тумане — хорошо: меньше глаз, меньше слухов; клонило в сон, но холодное осеннее утро бодрило, как и кислый яблочный сок. Надеюсь, Фихт действительно уехал в город, так что не придется оправдываться перед стариком, заливаясь краской от стыда.

Путь выдался спокойным. Никто из сельчан меня не заметил, лишь пару раз в тумане прошлепали чьи-то башмаки.

Фихта не было — это я понял задолго до того, как передо мной выросли высоченные неприступные ворота. Но самое главное — учитель находился очень далеко отсюда: ни здесь, ни за тысячу шагов от ворот не видно было его колдовской силы. Нет, кое-какая магия теплилась в тумане, но для меня она не представляла никакой угрозы.

Как всегда, покидая дом, Фихт обложил его любимыми магическими ловушками, которые легко бы заметил наметанный глаз. Повсюду на воротах сверкали мелкие, похожие на иней, серебристые искры. Еще шаг — и они полетели бы на чужака. Убить не убьют, но покусают под стать голодной комариной стае. Года два назад они еще немного пощипывали кожу, теперь я чувствовал лишь идущее от них тепло.

Я выбросил яблочный огрызок подальше от забора, вытянул руку перед собой и шагнул в сторону дома. Опасаться было совершенно нечего. Искры бесшумным серебристым роем бросились на меня. Закружились вокруг обнаженной ладони, облепили ее, словно пчелы соты. В воздухе паутинками повисли еле зримые серебристо-голубые следы их недолгого полета. Обыкновенное заклинание — творится полминуты, живет не больше суток. Один удар посохом из одлайского дерева, и нет заклинания. Любой маг снимет.

Приоткрыв ворота, я брезгливо стряхнул искры с ладони. И сразу рванулся к дому, не давая ни малейшей надежды мелким и проворным охранникам вновь облепить мою руку. Встав у крыльца, оглянулся: знакомые бледно-голубые следы тянулись к воротам, а дальше терялись в тумане. Все в порядке: сейчас они осядут на прежнем месте, и ни один колдун в мире не догадается, что кто-то прошел мимо них.

На двери тоже лежало старое заклинание. Невидимое, опасное и ощутимое. Рядом как будто горел костерок. И этот костерок, похоже, начинал разгораться. Вернулся полуночный жар, а потом я увидел охранительное заклинание и разноцветные следы от колдовских рук на дверной поверхности. Антимагическое зрение, как и прежде, открылось внезапно. Снова пришлось лицезреть текущую по моим венам разноцветную магию. Я зажмурился, потряс головой, стараясь прогнать расхваленный учителем дар, но добился лишь того, что охранительное заклинание на двери засветилось ярче прежнего. Как ни странно, с закрытыми глазами анимагическое зрение явно прибавляло в силе. Если прежде заклинание на двери было мутным, время от времени исчезало, мигало, то сейчас, в темноте можно было без усилий рассмотреть каждый желтый ручеек, каждую каплю магии. То же и с отпечатками ладоней. Ведущую в колдовской дом дверь словно облили густым медом, который медленно-медленно стекал сверху вниз, заполняя мелкие трещинки и щелки. Ничего, до зеркала недалеко.

Я смело положил ладонь на дверь и тут же увидел, как магические струйки, казавшиеся такими медлительными и неповоротливыми, мигом ожили. Заискрились, угрожающе затрещали, пытаясь меня обжечь, ужалить, словно змеи. Будь на моем месте сельский мужик, он бы уже давно орал от боли, с ужасом взирая на собственную распухшую руку.

Обычный человек и впрямь бы здесь не прошел, но я был другим. Совсем другим. Поэтому я просто толкнул дверь, бросил на пол беспомощную магию и вошел в дом старого колдуна.

Сельский маг собирался в спешке. На кровати комком валялся старый выцветший балахон, дверцы гардероба были распахнуты, на полу блестели пустые разноцветные склянки. А вот огромный ковер из кошачьей шерсти лежал на прежнем месте.

— Учитель! Учитель! — на всякий случай позвал его я, посматривая в зеркало. — Учитель!

Никто так и не отозвался. Я поглядел на руки: новый дар затих значительно быстрее, чем прежде. Можно было беспрепятственно отодвигать ковер.

Он был на удивление тяжелым, точно в шерсть вплели стальные нити. Немного попыхтев, я освободил крышку тайного хода и взялся за тонкое кольцо. С силой потянул, едва не уронил: крышка оказалась тяжелее ковра.

Затрещали старые доски, заныли ржавые петли; из мрака пахнуло гнилью и сыростью. Оставив тяжеленную крышку, я прислушался, поглядел в окно. Накрытая пеленой тумана округа безмятежно дремала.

Узкие ступени проступали в зловещей пасти тайного хода. Одна, вторая, третья. Четвертая терялась во мраке и неизвестно, была ли вообще. Нужен был свет, много света. К счастью, по моим венам текло немало магии: все-таки не зря я обокрал ярмарочных колдунишек. Что ж, спасибо им. Придется засучивать рукава, чтобы не спалить кафтан и рубашку.

В мгновенье ока руки потеплели и вспыхнули ярким желтым пламенем. Слегка переборщил. От волнения огонь вспыхнул не только на ладонях, но и чуть выше запястий. На занятиях подобного давно не случалось. Нужно успокоиться... Так-то лучше.

Конечно, чтобы осветить путь, можно было ограничиться ручным пламенем. Однако куда надежнее было отправить на волю десяток огней: и кафтан не сожжешь, и видеть будешь за двадцать шагов. Пламя на ладони — что факел: где стоишь, там и светит. Вольные огни — другое дело. Нужно — разлетелись, понадобилось — собрались. Лучшие спутники для блуждания по неизведанным мрачным ходам вроде этого.

Желтые лепестки один за другим слетели с ладоней и тотчас обернулись яркими шариками; руки похолодели. Фихт рассказывал, что Цериус мог даже менять форму свободных заклинаний. Растянуть или сплющить блуждающие огни, сплести из сверкающей молнии любую фигуру. Моих сил пока хватало лишь на то, чтобы управлять свободными заклинаниями, но не менять их.

Огни нырнули в тайный ход, я шагнул за ними...

Четвертая ступень была. Как и пятая. Как и десятая, после которой проход круто брал вниз.

Колдовские огни прекрасно освещали путь; золотились влажные, выложенные из камня неровные бока стен и потолка, тянулась, изгибалась и ползла по ступеням моя тень. Угрозы вроде бы не было. Во всяком случае, магической. Опасность представлял сам проход, низкий и узкий, со скользкими кривыми ступенями, где едва помещались башмаки. Подгнившие сырые опоры уверенности не добавляли.

Сразу видно: не наши мужики строили. И криво, и косо, и сыро, и скользко. Но... тогда — кто? Неужто сам Фихт? Нет, не верю. Как представлю, чтобы он, маг, — и не простой маг, а маг ученый, с острова Черепахи, пыльные камни таскал своими холеными руками, да молотом опоры подбивал, натирая мозоли, так смех разбирает.

Я задумался, лишь на миг забыв о коварном проходе, и сразу оступился. Больно шлепнулся на край ступени, немного скатился по холодному камню, поминая демонов. И как тут высоченный Фихт ходит? Непонятно. Разве что в зверька обращается? Да не умеет он. Вот ветер напустить может. Как-никак, маг стихий.

Потирая ушибленное место, я поднялся. Вновь помянул демонов, а заодно и мастера, создавшего этот скверный проход. Поглядел вперед: подобно тому, как безумные мухи бьются о стекла окон, пытаясь выбраться, колдовские огни тупо долбились в железную дверь, бросая отблески и теряя силу.

Хватит, мысленно приказал я, и они, заметно потускневшие, вернулись ко мне.

Ступени кончились, три шага мерзлой земли отделяли меня от мрачной двери, которая снилась этой ночью.

Я повернулся, задрал голову: за спиной плавали колдовские огни, вверху белым пятном лежал дневной свет. Глубоко забрался. Брр, холодрыга.

Отправив все огни вперед, я направился к двери. Замка на ней не было, только простой здоровый засов. Я коснулся мокрого металла: поверхность оказалась теплой. Определенно за дверью томился сильный источник не то огня, не то еще чего. Прогреть такую дверь...

Я прильнул к ней, прислушался: ничего, тишина. Положил ладонь на засов, шершавый и теплый. Опять сделалось страшно. И опять страх легко поборолся. Близость разгадки колдовской тайны в очередной раз придала смелости, точно магическая настойка.

Я осторожно потянул засов. Несмотря на все усилия, бесшумно отодвинуть его не получилось. Если за дверью кто-то находился, то всенепременно услышал противный скрежет старого железа. Плохо: остаться незамеченным не получилось. Но зато теперь можно было плюнуть на скрытность и спокойно открывать дверь. Кто бы за ней ни был, он уже знал о моем присутствии.

От скопления магии руки, как всегда, засветились; ярко засверкали на кончиках пальцах искры. Я готов был к атаке. Левая ладонь исходила сочным желтым светом, правая — бледно-голубым. Неизвестно, с каким демоном придется столкнуться за дверью. Нужен лишь миг, чтобы с виду мирный свет превратился в смертельные заклинания. Но будет ли этот миг? С этой пугающей мыслью я приоткрыл дверь и сощурился от хлынувшего в проход потока белого света, в котором потерялись колдовские огоньки.

Магия поглотила магию. Не сомневаюсь, там, за дверью, полыхали алиары — вечно светящиеся камни. В посохе Фихта белел такой камень, да и я не раз читал о них, об их удивительных свойствах. Только колдуны знали, как отбить подобный камень от скалы, чтобы он не потух, и как навеки сберечь его полезную магию.

Безостановочно хлещущий свет немного успокаивал, но, увы, это совсем не значило, что в светлой и теплой комнате нет никакой угрозы. Так что, прежде чем войти, я заглянул за дверь, держа руки наготове. До сих пор не было понятно, что являлось источником такого тепла — и не было ли это что-то затаившимся в углу огненным демоном.

Кривоватая тесная комната — под стать проходу — купалась в свете. Он был таким густым и чистым, что хотелось нырнуть в него, как в теплое озеро. Посреди комнаты стоял огромный дырявый котел, доверху набитый неизвестными золотистыми кристаллами. Именно они источали тепло, согревая холодную землю и подсушивая толстые деревянные столбы-опоры. На месте Фихта я повесил бы эти кристаллы вдоль всего прохода. Сгниют ведь опоры однажды...

Я впустил огоньки в комнату, проследил за их недолгим полетом и, наконец, вошел сам. Вдоль стен громоздились ящички, шкатулки и корзины, наполненные старым хламом: деревянными, костяными и каменными амулетами, клубками шерсти, разноцветными камешками и раковинами, разбитыми жезлами, некроиглами и пустыми грязными склянками. Под потолком, в молочно-белом свете алиаров, сохли пучки душистой травы и мерзкая магическая дребедень вроде жабьих лапок, крысиных хвостов и кусков кожи. Не знай я старого колдуна столько времени, меня бы наверняка замутило от обилия всевозможных сушеных мерзостей. Сейчас, после трех лет обучения, я лишь зевнул. Ну ничего интересного! Как часто говорит сам Фихт, глазу не за что зацепиться. Разве что еще одна дверь, ведущая в неизвестность. Да какая там неизвестность.

Сделалось обидно. Я готовился к встрече с невиданной магией, коварными ловушками и яростной битве с чудовищами. А вместо потрясающих чудес и кровавой схватки...

Я опять зевнул. В комнате, заваленной барахлом, было так светло и тепло, что захотелось спать.

Разочарованный, я поплелся к двери. В полушаге от нее остановился. В углу, поблескивая рамкой, стояла картина, с которой грозно смотрел безбородый седой старик. Под портретом искусным почерком было выведено: "Фихтебрахен". Я было уже хотел двинуться дальше, но заметил еще одну рамку. Как оказалось, за портретом неизвестного старца пряталась другая картина, поменьше. Не долго думая, я поднял портрет старика и поставил его у двери. Глянул на открытую картину — и обомлел, всматриваясь в портрет темноволосого юноши и перечитывая одно-единственное слово: "Цериус".

Цериус, Цериус, Цериус Антимаг. И это лицо, эти глаза. Свет, казалось, померк. Исчезла дверь, исчез котел, пол, потолок и стены — исчезло все, кроме проклятой картины. Она тянула к себе. То, о чем я думал, не могло быть правдой. Я не хотел в эту правду верить. Мысли бегали по кругу, как часовые стрелки. Цериус так походил на моего отца. Но он не мог быть моим отцом, потому что сгинул сто с лишним лет назад. Был убит подлыми трусливыми колдунами в Академии на острове Черепахи. Конечно, я плохо помнил отца, но точно знал, кем он был — плотником, не антимагом. Да и будь он антимагом, разве позволил бы он мертвякам хозяйничать в селе, позволил бы красть детей? Нет, не позволил бы. Ответ напрашивался сам собой: на холсте был нарисован мой далекий предок.

— Ну, Фихт! — зашипел я, сжимая кулаки. — Старый колдун.

Хотя причем тут он. Старик не мог знать... Или мог? Но как? Прошло столько времени. Проклятье!

Свет вернулся в комнату. Я наконец-то оторвал взгляд от картины. Вздохнул. Ничего, скоро я смогу спросить старого колдуна об этом. А возможно, кое-что узнаю уже сейчас.

Я открыл дверь и шагнул в очередную светлую комнату, забыв про осторожность. За что и поплатился.

Послышалось злое шипение, краем глаза я увидел серого здоровенного кота, прыгнувшего в мою сторону. Увернуться не успел. Дыхнуло тухлой рыбой; кот сбил меня с ног, вонзил когти в плечо и грудь. Я вскрикнул от боли, попытался сбросить его — не вышло. Тогда я схватил, обнял его обеими руками, прижал к себе, чтобы он не смог перегрызть глотку. Его зубы клацнули совсем близко от моей шеи. Он яростно зашипел, завертел башкой и на мгновение ослабил хватку. Этого мгновения хватило, чтобы столкнуть его. Звонко брызнули осколки. Разъяренный кот смел со стола склянки и ударился о стену. Я наконец-то вскочил на ноги и увидел, что безумное животное готовится к новой атаке. Сейчас стало видно, что огромный кот слеп на один глаз и посажен на цепь, как сторожевая псина.

Рука похолодела от магии. Кот прыгнул с разбега, напоролся на ледяную струю и звонко разбился в шаге от меня. Откололись лапы и хвост. Глядя на них, я понимал, что теперь Фихт точно узнает, что кто-то побывал в его подземелье. Но, к счастью для меня, в мире было много магов, способных превратить горячую плоть в лед.

Грудь горела, плечо ныло; кошачьи когти разодрали кафтан и рубаху так сильно, что их смело можно было выбрасывать — ни одна портниха не взялась бы латать эти тряпки, к тому же еще и окровавленные. Конечно, нужно было залечивать раны, но нераскрытые колдовские тайны побеждали боль. Да и портрет Цериуса Антимага не давал покоя, приказывая оставаться здесь — в колдовской лаборатории.

По всей видимости, это и была колдовская лаборатория. Склянки, трубочки, диковинные ножи. Фихт не раз с восторгом рассказывал, какие чудесные лаборатории скрывались за многочисленными дверьми Академии на Черепашьем острове. Лично я подобного восторга никогда не понимал. Ну, что интересного в смешении двух-трех разноцветных жидкостей? Вот битва магов — совсем другое дело. Причем передо мной был явно не лучший вариант. Да, комната была просторной, да я мог свободно стоять здесь в полный рост, но все эти склянки на фоне голых серых неровных стен наводили уныние. Помимо всего прочего, в лаборатории стоял старый широкий книжный шкаф. Нет, читать я любил, но пришел сюда совершенно не за тем, чтобы вдыхать вековую книжную пыль и напрягать глаза, разглядывая завитки букв. Книг было слишком много, они были слишком толсты, чтобы тратить на них драгоценное время. Однако мимо одной из них я был не в силах пройти. То была книга Джима Великолепного "По ту сторону этого мира". Не помню, сколько раз я пытался найти ее на ярмарках, в торговых лавках, сколько раз просил Фихта ее разыскать. Старик лишь недовольно отмахивался — мол, нечего забивать голову чепухой про призраков, черных всадников и потусторонних путешественников. Жить надо нашим миром, здесь и сейчас. А книга эта вообще редкость, чушь и достать ее — все равно что луну с неба. Лучше про магию орочьих шаманов почитай. Сравнил: танцы голопузых орков у костра под грохот барабана и истории лучших некромагов и загробных путешественников — целый мир, лежащий совсем рядом, но закрытый для большинства смертных. Книга и впрямь была редкостью, но точно не чушью. Иначе стал бы Фихт ее у себя держать? Я снова убедился, что старик не зря получил свое прозвище. Он готов был грызть за меня глотки и в то же время прятал от своего любимого ученика безобидную книгу. Хм, врал зачем-то. Опасался, что пронюхаю, почему у него в каждую щель кошачья шерсть забита? Так я про это и без него узнал. Джим Великолепный не единственный автор на свете. Всем известно, зачем люди кошек держат и ковры из их шерсти ткут — чтобы призраки не тревожили и черные всадники дома стороной облетали. Шерсть эта против призраков и всадников — что щит против стрелы. Тоже мне — великая тайна.

С тихим писком открылась стеклянная дверца. И как только Фихт все это сюда перетащил? Без магии не обошлось. Я достал книгу и, полистав ее немного, понял, что зря опасался надышаться вековой пылью. Эти страницы часто ласкали человеческие пальцы. "Со временем призраки обретают видимость. При этом чем больше они находятся в нашем мире, тем ярче становятся их цвета..." — с интересом прочел я и, закрыв книгу, положил ее на стол. Увы, искать колдовские тайны нужно было в другом месте. Таком, например, как та узкая железная дверь со смотровым окошечком.

Я переступил через убитого кота. Его жалкий вид напомнил о схватке: плечо опять заныло, расцарапанная грудь вспыхнула болью. Терпимо, на занятиях с Фихтом больше доставалось. Никогда не забуду первое поглощение огня, думал попросту сдохну от жара. В лаборатории, кстати сказать, не было ни холодно, ни жарко, ни темно, ни сыро. Неудивительно, что книги так хорошо сохранились. Работай хоть месяц. Жаль, что у меня не было столько времени.

Я подошел к дверце и опять вспомнил прозвище учителя. Странный он, очень странный. Между книжным шкафом и стеной, где выдавалась узкая дверца, стояла самая настоящая будка. Правда, для кошки. Здесь же в миске белели обглоданные кости. Я покачал головой: кот на цепи и в будке. Рассказать — не поверят. Даже после того, как в Цериусе Антимаге я узнал своего далекого предка, даже после того, как в тайной библиотеке Фихта нашел книгу, которой якобы у него никогда не было, кошачья будка в углу лаборатории выглядела странно. Впрочем, не менее странно, чем кожаный ремешок с шарообразной пряжкой.

Ремешок лежал на одноногом столике, поверх исписанных листков, тонкий и потертый, — совсем невзрачный на вид. Но что-то притягивало в нем, в его блестящей пряжке, и это что-то не давало покоя, как мелкая заноза. Словно оттуда, из чрева пряжки кто-то нашептывал: "Возьми меня". Над ремешком торчал рычаг, отпирающий узкую дверцу. Успею. Я сдвинул ремешок и заглянул в листки: каракули Фихта. "Кошачий глаз" — было выведено под картинкой. А учитель недурно рисует, подвился я, разглядывая чертеж ремешка. Так, что тут: формулы, размеры, материалы, снова формулы и...

Последнюю страницу я прочел на одном дыхании. И огляделся. Разбитый, точно статуэтка, кот, и осколки стекла на полу, книжный шкаф вдоль стены, увесистый том Джима Великолепного "По ту сторону этого мира" на столе — все осталось на месте. Вроде бы я не спал. Однако прочитанное никак не укладывалось в голове, никак не соотносилось с тем учителем, которого я знал три года. Он, ярый поборник жизни "здесь и сейчас", всерьез исследовал загробный мир. И не просто исследовал, а даже создал штуку, которая позволяла любому эленхаймцу заглянуть за стену смерти. Пряжка-то была с секретом, да еще с каким! Что ж, последнее объясняло странную тягу к ремешку. За выпуклыми позолоченными стенками теплилась неизвестная магия. Но и это было еще не самое удивительное. Согласно записям, за дверцей со смотровым окошком жили самые настоящие призраки.

Страница текста, несколько предложений, перевернули все с ног на голову. Колдун Фихт, плюющий на потусторонний бред, неожиданно перевоплотился в знатока загробного мира. Несколько секунд — и он вдруг перестал быть чокнутым стариком, который забивал кошачью шерсть в каждую щелку. Он боялся вовсе не тех призраков, что могли залететь с улицы, он опасался тех призраков, что уже находились в его доме. И кошачьи головы, развешенные по всем стенам, и ковер из кошачьей шерсти, лежащий над входом в колдовской тоннель, и безумный жирный кот, вцепившийся в меня, — все эти старческие чудачества внезапно обрели смысл. Ощущение было таким, словно я одним ключом открыл несколько совершенно разных замков. Будто одним-единственным словом разгадал множество загадок. Кроме одной: почему Фихт скрывал эти тайны от меня?..

Задав этот вопрос, я с предвкушением отодвинул створку смотрового окошка. Плотная полоса света расколола тьму пополам, словно гигантский меч — черный огромный валун, легла на груду костей, выхватила изогнутые стены; густо заколыхалась, заблестела пыль — в ярком свете она казалась мелкой серебряной стружкой. По спине пробежал холодок.

Я стоял в шаге от призраков, которых пока не было видно. Многое терялось во мраке, но все же можно было представить, как выглядит тесная комната. А выглядела она жутко — как огромная бочка, обитая изнутри кошачьими шкурками; от края до края пол устилали кости — человеческие кости.

Призраков не было. Не то попрятались по темным углам, не то зарылись в кости. Тающее время висело надо мной проклятьем, и я решил испробовать Кошачий глаз; призракам, в отличие от меня, спешить было некуда. Мелкий бугорок, открывающий чудо-штуку, я заметил еще на схеме, поэтому не пришлось ломать ногти, пытаясь открыть изобретение Фихта. Щелчок был негромким, но в мертвой лабораторной тишине прозвучал грозно, зловеще.

От неожиданности я едва не выронил ремешок. Из открытой пряжки на меня уставился зеленый, как изумруд, кошачий глаз — точь-в-точь такой, каким смотрит по ночам домашняя кошка, хватая отблески свечи. Нужно было догадаться: Фихту всегда было легче что-нибудь создать, чем придумать этому название. Защитное зелье из крови тролля и серого эльфа носило имя "Кровяной щит". Кошачий глаз, дающий возможность заглянуть в загробный мир, назывался Кошачьим глазом. Глаз этот выглядел живым, при малейшем движении ремешка менял оттенок блеска и, казалось, следил за мной. Был он заключен в стеклянный шар, где в беспорядке застыли разноцветные кусочки. Из-за мелкости этих кусочков определить их природу было сложно. То ли самоцветы, то ли осколки цветного стекла, то ли крашеная железная стружка. Если бы не поразительно живой глаз, стеклянный шарик сошел бы за обычную детскую игрушку, которых пруд пруди в лавках стеклодувов. Из открытой пряжки магия била сильнее, но понять ее по-прежнему было нельзя. Она лишь ощущалась, сравнить же ее было не с чем.

Я туго затянул ремешок на затылке, зажмурился, потом сдвинул неудобную пряжку туда, где ей и положено было быть, и открыл один глаз. Все было сделано так, как описывал Фихт, но ничего не изменилось. Я потянулся к листку, чтобы свериться с текстом, — и полетел. Вернее, полетела комната, а я остался на месте, судорожно хватая рукой воздух в поиске опоры. На мгновение показалось, что стены меня просто раздавят. Комната так сузилась, что я невольно сжался.

Мир стал другим. Из него словно выдавили все яркие краски. Остались только всевозможные оттенки серого. Я и не представлял, что их может быть столько. Здесь серый переходил в почти черный, а тут, напротив, светлел до почти белого. Наверное, таким мир видят кошки, когда охотятся в темноте, подумал я и прильнул к смотровому окошку.

— Эй, — с разочарованием произнес я, постукивая костяшками пальцев по двери. — Где вы?

Призраки так и не появились. Я всматривался в полумрак их темницы, но видел лишь кости и черепки. Закрались нехорошие мысли: опустить рычаг, распахнуть дверь и войти в эту бочку, отделанную кошачьими шкурами.

Нет, нельзя! Неизвестно, сколько их там и что они выкинут при виде живого человека. Я гнал дурные мысли, но они как шальные мухи продолжали кружиться здесь, рядом, в моей голове. Сто демонов! Когда еще представится такая возможность? Когда Фихт вновь отправится в город? В конце концов, разве не за этим я забирался в его лабораторию? Увидеть живого призрака — такая удача. Ведь можно не заходить в темницу, а просто слегка приоткрыть дверцу, осторожно заглянуть. И вообще, кажется, для живых они неопасны. Тела-то у них нет, а значит, и покалечить тебя не способны. Рука не сожмет меч, зубы не перегрызут глотку. Только и могут, что напугать. Ну так мы не из пугливых. И время, время, время. Сколько я уже здесь? Мама и Марта наверняка уже беспокоятся. Ушел с утра пораньше не пойми зачем, да еще и орал среди ночи, как резаный. Я бы забеспокоился. Ох, не допустите небеса! — еще искать начнут. Сюда придут, а где я? — нет меня, в тридцати локтях под землей. Не найдут. Чего доброго, село подымут. Тогда старик точно узнает, кто разгромил его лабораторию.

Я схватил рычаг и потянул его вниз. Где-то в стене глухо скрежетнуло, но рычаг не опустился. Не сдвинулся ни на кончик пальца. Казалось, прирос к стене. Тогда я обхватил его обеими руками и потянул изо всех сил. В стене снова что-то скрежетнуло, рычаг снова не поддался. Либо механизм просто-напросто заржавел, либо требовал мужицкой силы. Оставалась последняя надежда: повиснуть на нем всем телом. Пришлось убрать одноногий столик.

Повис. Подогнул колени и дернулся, поморщившись от боли.

— У-у-м.

Царапины еще и коростой не успели покрыться, а я опять их расшевелил. Руки соскальзывали с гладкого и толстого рычага, боль вышибала слезы, от злости кровь приливала к щекам; я висел, дергаясь, как пойманная на крючок рыбина. Потолок то падал, то подпрыгивал, то расширялся, то сужался, то светел, то темнел — смотреть на мир одновременно обычным и Кошачьим глазами было неудобно. Так что я предпочел зажмурить тот, где лежала колдовская пряжка.

Усилия не прошли даром. Упорный противник решил сдаться. Со скрежетом старого тележного колеса рычаг опустился; я увидел, как непокорная дверь слегка отошла от стены, и встал на ноги. Образованная щель брызнула пылью и затхлостью.

— Фуу, — невольно выдохнул я, отворачиваясь от двери.

Я так намучился с рычагом, что на страх просто не осталось сил, да и потревоженные раны заставляли думать не о нем, а о боли. Заглянул в щель, слегка сдавив нос. Поглядел на темницу сквозь Кошачий глаз. И с горькой усмешкой подумал, что призраки сдохли. Глупость, конечно, но другого объяснения их отсутствию я не видел. Зато видел перед собой часовые стрелки, наворачивающие круги; видел злые глаза колдуна, который обнаружил, что все его магические ловушки сняты; видел, как кричащие сельчане стаптывают башмаки в моих поисках.

Нужно было решаться, рисковать. Но не забывать про осторожность. Хватит с меня сосчитанных ступенек и жирного одноглазого кота. Ножом или магией призрака не взять, шубы из кошачьей шерсти поблизости не видно — придется довольствоваться тем, что есть. А что есть? Расколотый здоровенный кот. Его лапы и хвост.

Гадость какая! Я поднял кошачий хвост. Он еще не оттаял, и потому походил на кривую палку, обернутую серо-белым мехом. Магия пробила кота насквозь. Немудрено, что он разбился, как хрупкая ваза. Долго еще таять будет. До утра, наверное. Была мысль вернуться в прежнюю комнату, обмотаться кошачьей шерстью с головы до ног, но я и так уже здесь подзадержался.

Сжимать хвост было все равно что сосульку. Холодный, влажный и скользкий. Закрой глаза — лед льдом. Открой — замороженный кошачий хвост. И все-таки какая-никакая защита. Надеюсь, в нынешнем состоянии он не потерял главного качества. Ладно, пора.

Узилище для призраков дыхнуло густой пылью; воздух в лаборатории мигом потяжелел. Я чихнул прямо в открытую дверь, потом протер глаза. Разогнал пыль ладонью. Фихт, что ли, вообще ни разу темницу не отворял?

Пришлось опять зажмурить глаз, и мир опять сузился, потемнел, а затем раздулся до привычных размеров. Поблекли краски, но не исчезла вонь. Полумрак пах кошками, но не призраками. Я оглядел чудо-темницу от стены до стены, от пола до потолка. Никого. Опустил взгляд: порога под ногами не было, но его можно было представить. Один шаг, одна черта...

Мурашки по коже. Колючий холодный комочек в животе двигается туда-сюда, растет. От волнения, от страха хотелось закрыть глаза, но тогда терялся всякий смысл этого опасного шага. Мне надо было видеть призраков, а не мрак. Перед тем как зайти, я выставил руку вперед, предупреждающе помахал замерзшим кошачьим хвостом. И, вспомнив небожителей, переступил невидимую границу. Хрустнули древние кости, нога почти по колено ушла в них, следом утонула вторая — глубокое костяное озерцо.

Дышать стало легче. Чистый лабораторный воздух развел смрад темницы. Кости, шкуры и ни следа призраков. Я сделал пару шагов — как по сугробам, только хруст жесткий, злой. Ну где вы, демон вас побери?! Огляделся: ничего, кроме...

В загробном полумраке светился огонек — там, внизу, в груде костей. Я сдвинул пряжку на лоб, наклонился и взглянул на пол человеческими глазами. Оцепенел, проваливаясь в мрачное прошлое, в сельские кошмары, в мир, ограниченный лесом и горами. Мои башмаки, три моих неловких шага разворошили неприятные воспоминания. Подняли ил беды и горя со дна памяти. Окруженная костями и черепками, посреди темницы, обитой кошачьими шкурами, блестела падающая звезда. Круглый сребристый камешек, за которым я когда-то нырял на дно озера. Кусочек моего детства, кусочек моего прошлого.

Я поднял падающую звезду, отер большим пальцем и еще раз взглянул на нее. Ноги подогнулись, потекли слезы. Я уселся на кости и закричал от ужаса, от злости, от страшной правды, в которую не хотелось верить:

— Не верю! Не верю!

Мне было все равно, услышат меня или нет. Появятся ли призраки, появится ли Фихт. Пальцы крепко держали Лилин оберег. Небожители, я сам долбил эту дырочку, сам продергивал сквозь нее ниточку. Нет, так не может быть. Он бы не сделал этого! Гнев тек с кошачьих шкур, капал с потолка, поднимался от костей и бурлил внутри меня. Я словно попал в водоворот, как маленький кораблик. Я кружился и кружился, увлекаемый гневом на беспросветную, ледяную глубину.

От ярости метнул лед, который застыл белой кляксой на мохнатой стене. А ведь эти черепа такие маленькие, эти кости такие тонкие...

Хруст, забирающийся в самую душу. Поняв, чьи останки лежат подо мной, я вскочил на ноги и наконец-то увидел призраков — призраков сельских детей. Вздрогнул.

Гнев мгновенно сменился страхом. Страх, впрочем, тоже был скоротечен. Но лучше бы он остался, потому что следом не пришло ничего, кроме пустоты. И эта пустота была хуже самого страшного страха в мире. Словно вместо бьющегося сердца возникла огромная черная дыра, пожравшая и гнев, и страх, и мысли. Не оставившая ничего. Моя победа над мертвым королем, мой чудесный дар, мои антимагические успехи — все, чем я гордился, чем жил, чему радовался, вдруг исчезло в пустоте. Вдруг стало таким мелким, глупым рядом с горем пленников этой темницы — пылинкой в песчаной буре.

Они стояли неподвижно — стеной, как строй прозрачных солдат небесно-голубого цвета. Висели над собственными костями и молча смотрели в мою сторону. Они не бросались с воем, не пытались испугать. Они совсем не походили на тех призраков, о которых я так много читал. От них веяло лишь печалью. Я видел ее даже сквозь нечеткие очертания призрачных лиц.

Каждый призрак был подобен бледно-голубой вуали, которой придали форму тринадцатилетнего ребенка. Кто-то поглядывал на кошачий хвост в моей руке, кто-то глядел мне прямо в глаза. Эти взгляды бросали невидимые сети, сплетенные из безнадеги и горя, от этих взглядов хотелось убежать. Броситься в открытую дверь и, пролетев по узким ступенькам, вырваться во двор. Под голубое небо, под яркое солнце. В мир, где все дышало жизнью. Но я остался. Я не мог убежать — удрать от правды, от собственного прошлого. Детские останки, казалось, потяжелели. Стоя по колено в костях, я не в силах был шевельнуться.

Неожиданно пришла вина — вырвалась из той дыры, куда канули чувства и мысли. Но в чем я был виноват перед призраками? Не я водил сельских детей на Горестную поляну, не я жег их молниями, не я строил эту темницу. Если бы не моя сила, я тоже мог бы сейчас очутиться среди них. Неужели моя вина была в том, что я выжил, а они умерли? Нет. Я был виновен в том, что не пришел сюда раньше, чтобы найти и спасти их. А еще я был виновен в том, что ни разу не спросил себя: "Кто управлял мертвецами?". Даже после того, как я изучил основы некромагии, мне не хватило смелости задать этот вопрос. Хотя где-то в глубине души...

Я боялся — боялся узнать правду. Это был так очевидно: мертвецы всего лишь исполняли чью-то злую волю. Безмозглые бойцы, ведомые магией своего командира. А кто, если не Фихт, в течение пятнадцати лет вдыхал в проклятых мертвецов магию? Будь он проклят. Слишком долго я прятался от правды за стеной благополучия. Как будто и не было многих унизительных лет отчаяния, как будто сельский колдун не брал плату кошками, как будто он просто постучал в дверь нашего дома и с порога произнес, что хочет взять меня в ученики. Ничего, скоро я исправлю свои ошибки. Сейчас нужно помочь призракам.

Двенадцать призраков ждали освобождения. Быть может, слишком долго. Они смотрели на меня так, словно именно я был призраком среди них. За годы, проведенные здесь, в затхлой темной клетке, они не озлобились, не превратились в зверей, не потеряли ничего человеческого. Кроме надежды. Видимо, потому не верили в меня. Боялись шевельнуться, открыть рот, чтобы эта чудесная иллюзия не исчезла. Придется доказать им мою реальность.

Я в сердцах швырнул замерзший хвост в открытую дверь. Он глухо шлепнулся на пол лаборатории, неподалеку от разбитого кота. Я дам им свободу, подумал я, сжимая Лилин оберег. Нащупывая кончиками пальцев маленькую дырочку на его гладкой поверхности. И я узнаю всю правду, и отомщу. Ради сельчан, потерявших детей, ради Лили, ради себя.

Падающая звезда!.. Лиля была среди них, она должна была быть среди них. Я вгляделся в призрачные лица: так похожи, никого не узнать.

Я раскрыл ладонь и протянул ее призракам, показывая оберег. Лиля не могла забыть о нем. Я помню, как она дорожила падающей звездой, как хвасталась перед подружками, что ради нее Анхельм, рискуя жизнью, нырял на дно озера.

— Лиля, — позвал ее я. Оглядел призраков в надежде увидеть, как эта полупрозрачная бледно-голубая стена, повисшая над костями, дрогнет.

Но она не дрогнула. Призраки остались на месте, подняли руки, указывая на меня.

"Со временем призраки обретают видимость. При этом чем больше они находятся в нашем мире, тем ярче становятся их цвета..." — точно сам Джим Великолепный шепнул мне на ухо строки из своей книги.

Я опустил колдовскую пряжку на глаз, и мир вновь сузился, и вновь раздвинулся, теряя краски.

Она парила в полушаге от меня, смотрела на оберег и бережно водила над ним ладонью, словно боялась разрушить. Кошачий глаз творил чудеса. На призрачных лицах выдались губки, надулись щечки, вытянулись носики. И отличить одного призрака от другого теперь было легче легкого. Призраков стало в три раза больше — те, кто еще не обрели видимость для простого глаза, теперь стояли рядом с теми, кто ее давно обрел.

— Лиля, — произнес я.

Она подняла глаза — такие же большие, как прежде. И улыбнулась, оживив воспоминания.

Я не знал, что сказать, да и нужно ли было что-то говорить. Достаточно было того, что она рядом, она помнит, а я смотрю на нее. Пусть ее тело — что голубая льдинка, пусть сквозь него видно других призраков и сухие кошачьи шкуры, пусть... Память бросила на щеки румянец и веснушки, закрутила светлые кудряшки, накинула тонкое разноцветное платье на точеную фигурку.

Ошибочно завертелись часовые стрелки.

Время обернулось быстрым и крылатым, но бестолковым и необъезженным конем. Он скакал назад, то и дело норовил сбросить ездока, а от неудач припускал еще сильнее. Проносились дни, месяцы, года. Небо то хмурилось, то светлело; падала луна, взбегало солнце; листва желтыми стайками поднималась с дорог и, зеленея, липла к ветвям, а после снова опадала; посох мертвого короля втягивал молнию, мертвецы задом семенили в лес; материнские слезы прыгали с пола, поднимались по бледным щекам к воспаленным глазам; Анхельм Антимаг превращался в обычного босоного мальчишку. Улыбок и смеха становилось все меньше и меньше. Мрачнело село, менялись люди. Не менялся только колдун Фихт Странный. Не горбился, не старел. И смотрел, смотрел, смотрел на меня хмурым осуждающим взглядом сквозь несущийся поток прошлого. Время не имело власти над старым колдуном. В лунном свете блеснуло ровная, как зеркало, поверхность озера, рассыпались серебряными монетами брызги...

— Ты прошел Испытание, — сказала Лиля, возвращая меня в настоящее. — И ты так вырос.

— Прошел, — кивнул я. — Мертвецов больше нет.

— Твой лед, — она с интересом разглядывала мои пальцы, — откуда он взялся?

— Я... вроде мага.

— Вроде? — удивилась она. — Это как?

— Я — антимаг. Во всяком случае, так говорит старик Фихт.

От испуга сердце ушло в пятки. Призраки вспыхнули все как один. Даже Лиля. Оскалились загнанными волчатами, беспорядочно заметались по темнице, натыкаясь на кошачьи шкуры и отскакивая от них. Лишь сейчас я по-настоящему убедился, что кошки в доме — не только для ловли мышей. Неизвестно, боялись ли их черные всадники, но призраки при виде шкур должны были трястись от страха, как я несколько секунд назад. Кошачьи шкуры безжалостно жалили одуревших призраков мелкими молниями, не давая им пролететь сквозь стены. Фихту не откажешь: он выстроил очень надежное и коварное узилище. Дверь, стены, потолок и, подозреваю, пол для местных узников были неприступны. Пару раз призраки пролетели так низко, что пришлось нагнуться. Имя колдуна разбудило в них страх, злобу и ненависть. Сотня змей не шипела бы столь шумно и грозно, как шипели призраки сельских детей.

— Перестаньте! — крикнул я. — Я пришел вас освободить!

Безумие. Они превратились в высокий голубой вихрь. Стоять в его центре было неприятно. Я знал, что даже разгневанный призрак безопасен для человека, но столько разгневанных призраков...

— Хватит!

— Хватит! — эхом отскочил Лилин голос. — Он пришел нас освободить! Слышите?..

Ну, слава небесам! Призраки наконец-то одумались и начали успокаиваться. Они опускались к собственным останкам, снова возводя бледно-голубую стену вокруг меня. Спасибо, Лиля.

Я поглядел на нее: она неожиданно повзрослела. Сейчас ее сложно было представить в ярком разноцветном платье, с кудряшками на голове. Скорее ей подошло бы строгое темное платье и прямые, аккуратно уложенные волосы. Она выглядела старше Марты.

— Что я должен делать?

— Шерсть, — она окинула темницу взглядом. — Уничтожь ее.

Я так и думал. Магия подкатила к ладоням.

— И все? — вздохнул я. — Но я так много хочу тебе рассказать, так много хочу узнать. Когда я уничтожу шкуры, что вы будете делать? Полетите туда, откуда не возвращаются?

Она провела ладонью по моей щеке, грустно улыбнулась.

Ну и тупица! Некоторые призраки томились здесь пятнадцать лет, среди собственных останков, в окружении кошачьих шкур, с огромным котом и чокнутым колдуном за дверью. А я хотел поболтать с ними, как со старыми друзьями. Убийца и так был известен.

— Я отомщу, — произнес я, чувствуя, как от магии теплеет рука.

Огоньки брызнули с пальцев. Ударились о стену, рассыпаясь золотыми каплями. Сухие шкуры задались быстрее хвороста, зашипели так, будто в них еще осталась жизнь. Огни шустро прыгали со шкуры на шкуру, со стены на потолок; плавился лед. Призраки смотрели на полыхающие шкуры, как измотанные штурмовые солдаты — на падающую крепостную стену, которая держалась не один месяц.

От дыма и гари стало дурно. Из глаз безостановочно текло, невзирая на то, что один был закрыт, а на другом лежала колдовская пряжка. Ломая тонкие кости, захлебываясь едким дымом, я вышел в лабораторию. Никто, кроме Лили, не заметил моего исчезновения.

Отдышался. Сдвинул Кошачий глаз и обернулся: тяжелый черный дым затопил темницу от пола до потолка. Заслонил призраков, упал темным, непроглядным ковром на детские кости. Вонючие клубы дыма лезли в открытую дверь. Нужно было ее закрыть, но это могло бы напугать призраков. Им-то все равно, что дым, что пламя. А мне нужно уходить, иначе задохнусь. Надеюсь, огонь не тронет лабораторию. Тут столько книг, которых я не читал. Жалко их терять.

— Лиля, ты здесь? — спросил я, опять опуская Кошачий глаз. — Я должен уйти отсюда.

— Здесь, — ответила она.

Я поискал ее в сером загробном мире: она парила у меня за спиной, почти касаясь ногами пола. Парила так близко, словно хотела поцеловать. А ведь когда-то она была почти на голову выше меня, теперь я смотрел на нее сверху вниз. Дым и гарь исчезли из потустороннего мира, но остались в мире реальном. Тошнота подкатывала к горлу.

— Дым. Мне трудно дышать, — задыхаясь, начал я. — Я должен...

— Если он тебе мешает, можешь закрыть дверь. Они все равно ушли.

Темница и вправду была пуста. Я подбежал к двери и, навалившись на нее, наконец-то отсек удушающую гарь. Повернулся к Лиле: она опять парила близко.

— А ты?.. Почему не ушла вместе с ними?

— Скоро, Анхельм. Я уйду скоро. Но вначале ты должен кое-что увидеть.

— Что?

— Правду, — ответила она и, не предупреждая, нырнула в меня, став со мной единым целым.

Кровь как будто застыла в жилах. Превратилась в лед. Застучали зубы.

— Анхельм, — прозвучал голос в моей голове. — Смотри.

И я увидел ее мысли. Увидел так ясно, будто сам пережил все то, что пришлось пережить ей. И всем несчастным сельским детям. Фихт платил разбойникам, чтобы те некоторое время стерегли лес. Бросал на кровать ржавую корону. Снимал с себя подгнившую одежонку мертвого короля и, стоя перед зеркалом, смывал краски и мелкие ракушки с лица. С ехидной ухмылкой смотрел на связанных детей, брошенных на проклятый ковер из кошачьей шерсти. Запирал их, напуганных и обессиленных, в своей чудовищной темнице. А потом...

— Прекрати! — крикнул я, и кошмар исчез.

Нужно было ее предупредить, что мне известна правда. Стоило увидеть падающую звезду среди костей...

Лиля парила возле двери в темницу. Собиралась улетать. И я не стал ее удерживать, невзирая на желание побыть с ней еще немного. Небожители, что она пережила.... Да и со мной ей было нельзя: и в соседней комнате, и в доме — повсюду лежала кошачья шерсть. Впрочем, лежать ей осталось недолго.

— Теперь ты знаешь, — сказала она. — Прощай. Я буду тебя помнить, Анхельм.

— Я тоже... Лиля.

Ожидание тянулось болезненно долго. Время сегодня играло со мной одну злую шутку за другой — издевалось, как будто именно я обрек сельских детей на нечеловеческие муки. Торопило, заставляя ошибаться, потом безжалостно кидало в кошмары прошлого, а сейчас с насмешкой задерживало встречу с Фихтом, охлаждая пыл. И с каждым часом, с каждой минутой, с каждой секундой волосок, на котором висела жизнь колдуна-убийцы, удлинялся и креп. Когда я, чумазый от копоти и горячий от гнева, выбрался из тайного подземелья, этого волоска просто не существовало. Появись Фихт в тот злополучный момент, от колдуна осталась бы горстка пепла. Да и ее я, скорее всего, втер бы в умытые детскими слезами половицы. Тогда мне были до коровьего хвоста портреты Цериуса и Фихтебрахена, причины колдовских извращений. Ни одного вопроса в голове — лишь стук крови в висках от прилива ненависти. Я еле помню, как сшибал кошачьи головы со стен и выдирал из щелей кошачью шерсть. Лишь увидел знакомые оскаленные мордочки и ухнулся в полумрак. Очнулся уже возле огромного костра, где полыхали и кошачьи головы, и комки шерсти, и проклятый ковер. Сжег даже Кошачий глаз. Гортань до сих пор сохнет от едкого дыма.

Темнело. Догорал во дворе костер, ветерок лениво сдувал иссякающий дым. И дверь, и ворота были распахнуты настежь — нагло, вызывающе. Я сидел в кресле колдуна и до рези в глазах всматривался вдаль. Опустившиеся сумерки размывали тени на лысом дворе, красили желто-зеленый лес серым — делали его страшным, враждебным, грязным. В куче углей и золы последние искры боролись за жизнь, там же тускло поблескивала обгоревшая колдовская пряжка. Трава за дорогой ходила морем. И я все надеялся, что с минуты на минуту по нему поплывет высокая фигура, напоминающая огромные песочные часы.

Вранье! Кого я обманывал?! На самом деле я желал иного: чтобы эта фигура никогда там не появилась. Ни сегодня, ни завтра, ни-ког-да. Чтобы колдун Фихт сгинул ко всем демонам по дороге сюда. В шумном городе, в дремучем лесу — неважно, как и где, лишь бы его руки больше не касались ворот, лишь бы его ноги не топтали этот лысый двор. Тогда не пришлось бы заглядывать ему в глаза, не пришлось бы его... убивать.

Я поднялся с кресла, прошелся от стены до стены, заглянул в распахнутую дверь, снова сел, вцепился в подлокотники, обитые мягкой серой шкурой. Сжал их до треска, выплескивая капли гнева. Бросил взгляд на часы. Смешно: никто не пошел меня искать. Зря опасался, изучая колдовское подземелье. Даже когда вырос черный столб дыма во дворе, ни одна живая душа не прибежала к воротам, не заглянула сюда с испугом и любопытством. А мне так хотелось быть найденным. Прижаться к чьей-нибудь груди, обнять кого-нибудь крепко, рассказать о колдовской подлости, о сельских детях. Услышать предупреждающее: "Не трогай, не марай руки".

Мысли. От них делалось дурно и жарко. Одни садили меня в кресло, другие заставляли ерзать в нем. Я словно очутился в невидимых тисках. Фихт должен ответить за Испытание, за сельских детей, за моего отца, за моего деда! Но как я смогу убить его? Именно он заменил мне отца, за которого я хочу отомстить. Он ведь даже ни разу не поднял на меня руку, а я... Сбежать! Прямо сейчас! В город! Сжечь все. Пусть думают, что хотят. А Лиля... А мама и Марта...

Мягкие шкуры вдруг показались колючими, когда в серой гуще леса вспыхнул белый огонек — далекий, как звезда. Он плыл сквозь лес к колдовскому дому. Так ясно и ровно мог гореть только осколок алиара. Я уронил голову на грудь, чтобы не видеть, как приближается Фихт; потные ладони потеплели от магии.

Он убийца! Убийца. Он убил отца, убил деда, он убил Лилю. Я ничего не буду спрашивать. Как только он войдет, я сожгу его. Мне необязательно смотреть на него, чтобы уничтожить. Да, так и сделаю... А может быть, он сам все поймет, увидит в золе пряжку Кошачьего глаза. Я не будут его преследовать. Пусть бежит, куда хочет, но подальше от села...

Стук собственного сердца заглушили мерные шаги колдуна. Так быстро, мелькнула мысль, он пришел так быстро. Я все еще не решался поднять глаза. Звуки шагов стихли на некоторое время — осматривается, боится.

— Анхельм! — взревел Фихт, твердые шаги прозвучали совсем близко.

Колени подрагивали. Магия жгла пальцы. Одно движение, одна мысль...

Я наконец-то взглянул на него — и ничего не сделал. Не смог. Святая добродетель, не смог. Руки точно приросли к подлокотникам. С кончиков пальцев сорвались несколько слабых искр, сорвались и угасли. Фихт переступил порог и замер; свет алиара падал на его искаженное злобой лицо, подсвечивал каждую морщинку, горел белыми огоньками в глазах. В одной руке колдун держал посох, в другой — кинжал и Кошачий глаз.

— Что ты наделал? — прорычал Фихт с упреком и, захлопнув дверь, вошел в дом. — Зачем? — спросил он, протягивая мне Кошачий глаз.

Нас разделяло пара шагов. Ни капли пота на морщинистом лбу, ни капли страха в глазах. Во всяком случае, я его не замечал. Возможно, потому, что сам дрожал, как осиновый лист, и мок от испарины. Он должен, он обязан был бояться меня. Одним движением руки я мог превратить его в такую же гору золы, какая лежала во дворе.

— Ты врал мне! — не выдержал я, вскакивая кресла. — Ты — убийца! Я был в твоем подземелье! И видел призраков! Испытание, мертвецы, сельские дети — все это из-за тебя. Ты был тем мертвым королем! Ты руководил мертвецами!

— Можно подумать, ты не догадывался, — бросил он с язвительной насмешкой.

— Нет! — закричал я, срывая голос.

— И никогда не читал книги по некромагии? — снова упрекнул он меня, словно я был соучастником его зверств.

Если бы в руках у меня был меч, он бы точно выпал. Своими ядовитыми словами Фихт меня обезоружил. Они были сильнее любого заклинания, били в самое сердце, опускали руки, горячие от магии.

— Не ври, — с тем же тоном сказал Фихт.

Он спокойно прошел мимо и, повернувшись спиной ко мне, положил посох на стол у окна. Уверенно опустился на стул. Тяжко вздохнул, зевнул, как будто и не было меня позади, как будто мои руки не исходили смертоносной магией, способной превратить его в головешку. Как будто он всего лишь устал с дороги.

— Что с призраками? — спросил Фихт с беспокойством, разглядывая оплавленный Кошачий глаз.

— Я их освободил! — ответил я с наслаждением.

— Жаль.

— И тебя освобожу! — С кончиков пальцев метнулись искры, прожгли колдовскую одежонку на плече. Но Фихт остался спокойным. Лишь похлопал себя по плечу, туша искры. — Цериус. Ты знал, что он мой предок?

— Предок? — удивился Фихт и озадаченно добавил: — Впрочем, все возможно. Он ведь был именно из здешних мест.

— Но ведь можно было... без убийств, без...

— Перестань. Думаешь, я мог просто постучать в дверь старосты и попросить его устроить всем сельчанам колдовскую проверку. Да меня бы сразу проткнули вилами или сожгли. Народ у вас тут дремучий... Таким можно повелевать только страхом. Мертвецы подходили идеально.

— Убийца!

— Убийца? — повторил он с оскорблением. Поднялся и молча перебрался на кровать, кинжал, однако, оставил при себе. — Малыш, ты не видел настоящих убийц. Даже не представляешь, сколько детей пошло померу из-за этих бессмысленных войн. Сотни, тысячи. Запомни, настоящие убийцы всегда сидят на троне. А я не убийца. Я — исследователь. — Блеснуло лезвие, он ловко перебросил кинжал из одной руки в другую. — Ты еще не видел Эленхайма, нашу милую столицу с ее закоулками и переулками, где тебе могут запросто выпустить кишки за корку хлеба. Я оградил вас от многих бед. Вы не знали ни войны, ни голода. А несколько сельчан — небольшая плата за спокойствие, твое величие и возможность заглянуть в потусторонний мир. И не забывай, благодаря этому убийце сельчане поклоняются тебе, как небожителям, а твои руки полыхают магией. Кем бы ты стал, если бы не я? Пас бы овец, строгал бы стулья? Ты не прав. Закончим этот...

Фихт вдруг судорожно дернулся, и я вздрогнул, от сердца к животу пробежала холодная волна. Руки колдуна выгнулись коромыслом, шея вытянулась до хруста позвонков, безумные глаза выкатились так сильно, будто непременно хотели выскочить из орбит. Приоткрылся рот, неестественно задергались губы.

— Уби-еей и-его, — произнес изможденный голос, с трудом выговаривая слова, растягивая их.

И я узнал этот голос — голос, которым колдун бредил во сне, пугая меня до полусмерти.

— Убей его. Пока он не убил тебя. Блы-ум-п...

Я застыл, не в силах отвести взгляда от колдовских губ. Правый уголок был приподнят, левый, напротив, опущен. Пол-лица будто схватил паралич.

— Блы-ум-п. — Губы вновь неестественно задергались. — Не медли. Я вижу все его темные мысли, ты не уйдешь из дома живым. Он уже все решил. Решил уже тогда, когда нашел Кошачий глаз. Ну же?

Я вскинул руку.

— Нет, постой. Огнем нельзя, — проговорил голос с беспокойством. — Труп должен остаться целым, иначе Фихтебрахен, Фихт опять уйдет от черных всадников. Возьми это.

Слабая трясущаяся рука выронила кинжал. А Фихт все-таки боялся, хоть и не показывал страха. Рукоять была влажной.

— Выведи меня во двор, здесь осталось слишком много кошачьей шерсти. Может отпугнуть черных всадников. Блы-ум-п. — Он протянул мне вторую руку. — Помоги подняться. Давай. Времени нет.

Я схватил его за запястья.

— Бл-ум! — простонал незнакомец, сидевший в теле колдуна.

Старая кожа зашипела, как капли масла на раскаленной сковороде; от запястий потекли тонкие струйки дыма, повеяло жареным мясом. В испуге я отпустил Фихта, и он вновь оказался на кровати, завалился на бок. Я совсем забыл про нагретые магией собственные руки.

— Прости.

— Ничего. Быстрее. Веди меня во двор.

Я погасил ладони и поднял незнакомца. Ноги его не слушались, всей тяжестью колдовского тела он падал мне на плечо. Доволок его до коридора и, переводя дыхание, спросил:

— Кто ты?

— Блыум-п, — размял он губы. — Юный некромаг, мечтающий стать всесильным. Когда Фихтебрахен меня поработил, мне было меньше, чем тебе сейчас.

— Поработил?

— Я провел запрещенный ритуал, за что и поплатился. Он взял мое тело в обмен на свой опыт и могущество. В обмен на долголетие. Вначале все шло хорошо, но со временем он полностью подчинил меня себе. Идем.

Незнакомец вновь повис на моем плече, подтянул непослушные ноги.

— Не понимаю.

— Его тело сгорело давным-давно. — Голос его стал тише и тоньше.

Я наконец-то вытащил незнакомца из дома, прислонил к стене, с силой надавил рукой на грудь, чтобы он не упал. Мертвяк мертвяком.

Солнце закатывалось за горизонт; серое небо было чистым от облаков и звезд; во дворе все еще пахло гарью.

— Почему ты не появился раньше? Ты же мог предотвратить весь этот кошмар?

— Когда Фихт прибыл в ваше село, я уже был никем, был выброшен на задворки его сознания, да и он постоянно глушил меня кошачьей похлебкой и заговорами. Нужно было дождаться такого дня, как этот. И я терпеливо ждал, скапливая силы для единственного удара. — Он замер, глаза его уставились к небу. — Как прекрасно быть собой. — Он с шумом втянул воздух. — Спасибо тебе, антимаг.

— За что?

— За то, что вывел меня сюда. Дал в последний раз увидеть небо собственными глазами. Ты мог убить меня еще в доме, а потом вынести труп во двор. Так было бы легче. — Он запыхался больше, чем я. — Теперь слушай. Когда я умру, возьми некроиглы — ты ведь знаешь, как они выглядят? — и проткни ими труп. Они укажут путь черным всадникам. Только так ты избавишь Эленхайм от этого чудовища навсегда. — Незнакомец протянул дрожащие руки, обхватил мой кулак, сжимающий кинжал, и поднес его к своей груди. — Вижу, ты не сможешь убить его сам, поэтому я тебе помогу. Скорее. Блум-п. Он...

Голос оборвался, руки каменным замком сомкнулись на моем кулаке, дернули его на себя.

В глазах незнакомца застыл ужас, широко открылся рот, как для крика. Но вместо крика из разинутого рта вырвался лишь тихий жалобный стон. Кинжал проткнул уже другого человека — колдуна Фихта. Он ожил за мгновение до собственной гибели — видимо, так ничего и не поняв.

Незнакомец не солгал: он действительно помог мне — нанес свой единственный удар. Дождался.

Каменные пальцы Фихта обмякли и отпустили мою руку. Я выдернул кинжал, в лицо брызнула теплая кровь, колдун рухнул тяжелым мешком. На светлой стене остались красные пятна.

Немного посмотрев на остывающий труп убийцы, я отер рукавом лицо и вернулся в презренный дом...

Вспыхивали звезды, пустела и качалась из стороны в сторону дорога. Ноги меня едва держали.

Ритка робко тявкнула за заборчиком, затихла. Не сразу, но признала хозяина. Я отворил калитку и, приласкав радостную псинку, пересек двор. Опустился на крыльцо, припал к перилам и достал падающую звезду. За спиной скрипнула дверь, мигом позже рядом опустилась встревоженная Марта. Уставилась на меня так, будто сто лет не видела.

— Что-то случилось?

Я кивнул и положил ей на ладонь падающую звезду.

— Помнишь, ты спрашивала, как назвать нашу дочку?

Она замялась, переводя обеспокоенный взгляд с падающей звезды на меня и обратно.

— Почему ты сейчас об этом говоришь? Скажи, что случилось?

— Потому что я придумал имя, — из последних сил улыбнулся я. — Назовем ее Лиля.