|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Сергей Панарин, «Волшебная самоволка»
Книга 1. Флаг вам в руки!
Издательство: «Крылов», Санкт-Петербург.
Серия: Библиотека «Мужского клуба»
Твердый переплет, 384 стр., 2005 г.
Формат: 84×108 1/32. ISBN: 5-9717-0028-6
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА:
В дивную новогоднюю ночь чудо может случиться где угодно, и воинская часть — не исключение. Когда на Посту Номер Один открылся магический портал, и в нем исчезло Боевое Знамя, часовому Коле Лавочкину ничего другого не оставалось, как броситься вдогонку за полковой реликвией.
Так он оказался в волшебном мире, полном сказочных героев, а смекалка и немного удачи помогли ему прослыть в народе отважным рыцарем Николасом Могучим. И всё бы хорошо, не отправься на поиски знамени и часового прапорщик Павел Иванович Дубовых.
ОТ АВТОРА:
Ну, примерно так оно и было:).
Купить на ОЗОНе
А ещё можно просто пойти в магазин...
Авторский тест-драйв: первые три главы романа.
Волшебная самоволка.
Книга 1.
Флаг вам в руки!
ГЛАВА 1. Караул, или «Туда, но не обратно»
В некотором подразделении, на некотором удалении от Москвы расположен всемирно известный секретный объект, чьи точные координаты и название пусть останутся неразглашенными. Это солидный ракетный комплекс, удерживаемый в боеспособном состоянии силами обычного полка. Именно здесь началась наша загадочная и героическая история.
Когда вся страна в едином новогоднем порыве нарезает тонны салатов и выпивает цистерны шампанского, когда фейерверки взрывают ночное небо, где-то есть люди, которым не до праздника, не до курантов и не до салютов. Это солдаты, несущие службу. Куда они несут службу? Согласно уставу, они несут службу Родине. Поэтому нет им тишины и праздника, а есть им сплошное беспокойство и армейские будни.
Вечером тридцать первого декабря рядовой-первогодок Коля Лавочкин заступил в ночной караул на Пост Номер Один, и означало это, что Новый год встретит он не за столом и с фужером игристого, а подле полкового знамени и с автоматом в руках. Целых полтора часа Коля тихо сокрушался над своей несчастливой судьбой. Угораздило же попасть в караул именно сегодня!
В полку, где служил Лавочкин, Пост Номер Один располагался не как обычно, в вестибюле, а был перенесён в Красный уголок. Коле нравилась музейная обстановка, царившая в Красном уголке: комната была увешана кумачовыми плакатами и стендами, рассказывающими об истории части. А недавно тут появилось упомянутое знамя под плексигласовым колпаком, и, соответственно, бедолага-постовой.
Лавочкин ощущал себя экспонатом дурацкой выставки — таким же бутафорским, как и остальная начинка Красного уголка. Караульщикам тут даже патронов не выдавали!
Вот и стоял Коля Лавочкин, словно ряженый: в парадной форме, и при автомате с пустым магазином.
За стеной, в огромном кабинете командира полка, где по традиции собирались офицеры, было шумно, музыкально и празднично. Кто не сбежал в длительное увольнение, тот встречал Новый год в компании сослуживцев. Лавочкин невольно вслушивался в басовитый гомон командиров и пронзительный смех их жён и подруг.
«Мы чужие на этом празднике жизни», — вспомнил Коля крылатую фразу и тяжко вздохнул.
Комполка, а проще говоря, «папа», человек старой закалки, давно завёл уйму странных обычаев. Например, отмечал он все праздники без отрыва от службы, то есть прямо в штабе. А полковое знамя не запирал в сейфе, как все нормальные командиры, а мучил солдатиков караульной службой на «Посту Номер Один».
Рядовой Лавочкин понимал: вряд ли кто-нибудь захочет проверять караульного в праздничный вечер, ведь дежурный офицер, любимчик «папы», веселился в том же кабинете.
В Красном уголке было тепло — хорошо топили. Коля даже немного вспотел и снял фуражку. Он захотел приоткрыть форточку, но за ночным окном несся сплошной поток снежных хлопьев. Долговязый рядовой Лавочкин скорбно ссутулился, поправляя висящий на плече автомат. Форменный садизм — в новогоднюю ночь ставить человека возле куска расшитой золотом красной материи! Коля Лавочкин снова глубоко вздохнул. Он служил седьмой месяц, но всё никак не мог изжить гражданское здравомыслие, и это медленно подтачивало его дух...
— Дух! — так окрикнул его в первый день полковой службы местный старичок Витька Тупорылкин. — Ты дух, а значит, будешь служить, а я прослежу... И смотри у меня!
Позже Лавочкин понял, что недалёкий Тупорылкин во всём копировал прапорщика Дубовых — хмурого дядьку с душой садиста. Встреча с этим замечательным человеком заканчивалась для рядовых неизменными проблемами... Коля не был исключением. Например, неделю назад, прямо на плацу ни с того ни с сего... Стоп!
Коля поспешно отогнал грустные мысли. Вот тебе и праздничная ночь, лезет всякое в голову...
Что это? Шаги!
Кое-как нахлобучив фуражку, солдатик встал по стойке «смирно». На пороге нарисовался прапорщик Дубовых — вот уж действительно, вспомни дурака...
Коренастый коротышка хмуро смотрел на вытянувшегося в струнку рядового.
Легко сказать — «коротышка»! Павел Иванович Дубовых был сильным матёрым мужиком сорока трёх лет с круглым поросячьим лицом. Он буравил Колю маленькими глазками. Коля подумал про себя, есть ли шея у этого плотного прапорщика.
— Кхм... Хыр... — прохрипел, наконец, Дубовых, и Лавочкин незаметно прикусил кончик языка, чтобы не расхохотаться. — Смотри у меня...
Произнеся ритуальную фразу, прапорщик развернулся и скрылся в коридоре, очевидно, в поисках уборной. Павел Иванович, или Палваныч-Болваныч, как его называли за глаза солдаты, а иногда и офицеры, не был пьян. Скорее, чуть подшофе. А хрюканье, наверное, досталось ему по наследству.
«Зачем офицерам этот павиан на празднике?!» — удивлялся Коля. Он не знал, что Палваныч Дубовых — давний сослуживец «папы», да и по части снабжения ему равных не было. Одним словом, прапорщик.
Шаркающие шаги Болваныча потерялись в весёлом шуме.
Лавочкин опять снял фуражку.
Не вылетел бы он со второго курса института — сидел бы сейчас в родной Рязани, в общаге, веселился бы с друзьями... Или вот учебка, учебная часть... Полгода службы в ней по сравнению с полком казались райским времяпрепровождением. Дедов нет, ребята все душевные...
«Может быть, потому и называют духами новобранцев, что ещё не зачерствели, не обозлились, не превратились в Тупорылкиных?..» — Коля хмыкнул. Он не любил себя жалеть, но последнее время как-то само собой получалось. По всем неуставным канонам, с учётом учебки, он уже был самым натуральным «соловьём», а в полку всё кликали духом и рекомендовали вешаться.
За стеной, перекрывая общий праздничный гвалт, пробасил «папа»:
— Так, отставить трепотню! Сейчас нас будет президент по ящику поздравлять!
Гомон мгновенно затих.
«Ну, вот... Через пять минут Новый Год...», — вздохнул Коля и мгновенно разозлился на свои нюни.
— Взбодрись! — приказал он себе вслух.
Пришлось исполнять. Лавочкин глуповато улыбнулся, перевесил автомат на другое плечо.
И тут парень почувствовал, как что-то резко потянуло его назад. Сначала ему показалось, что он непостижимым образом потерял равновесие, но здравый смысл говорил: дело не в жонглировании оружием.
Коля удивлённо охнул, потешно взмахнул руками и неуклюже упал на пятую точку. Зажмурился, ожидая удара о бетонный пол. Но посадка оказалась мягкой. Рядовой Лавочкин словно на кучу ветоши угодил.
Коля раскрыл глаза и увидел, что Красный уголок исчез. Вокруг простирался лес. Солдат узрел огромные деревья, густые заросли неизвестного ему кустарника и чахлую зелёную траву под ногами, а потом в уши ворвались звуки — уханье, стрекот и щебет птиц, потрескивание веток, скрип качающихся стволов и свист ветра в ветвях.
Ни снега, ни темноты. Точнее, было сумеречно. Этакий летний вечер на мирной лесной полянке.
— Что за... — начал было рядовой, но тут же почувствовал жгучий укол повыше бедра.
— Ай-я!
Коля стрижом взвился на ноги, хлопая себя по ужаленному месту. Обернулся. Оказалось, он сидел на огромном муравейнике, за что и поплатился. Самое удивительное — в муравейник было воткнуто полковое знамя. Плексигласовый колпак всё ещё защищал реликвию.
Лавочкин захотел ущипнуть себя для проверки, но раздумал: отважный муравей уже произвёл необходимый тест. Коля тупо смотрел, как по красному древку и прозрачным стенкам колпака бегают чёрные работяги. И наверняка по-своему, по муравьиному, бранятся. В голове у парня царило смятение. «Розыгрыш? — спрашивал себя Коля. — Проверка бдительности? Похищение инопланетянами?.. Шутки старослужащих?..»
За спиной, в самой гуще кустарника, раздался дробный топот и треск ломаемых ветвей. Рядовой Лавочкин развернулся, вскинул незаряженный автомат и крикнул самое умное, что только мог придумать в сложившейся ситуации:
— Стой! Кто идёт?
Топот не прекратился, кусты затрепетали. Из зелени высунулось рыло: натуральный кабан, однако, если присмотреться, — вылитый прапорщик Дубовых.
Коля взвизгнул и вспрыгнул на муравейник. Когда Лавочкин был маленьким, дед-охотник рассказывал, что такое дикий секач... Между тем рыло сморщилось, хрюкнуло и скрылось в зарослях. Топот быстро стих.
— Лучше бы это был прапор... — прошептал Коля, слезая с муравейника.
Руки отчего-то дрожали.
Рядовой огляделся в поисках фуражки. Её нигде не было.
Постарался прийти в себя, справиться с нервами.
— Так, — Лавочкин попробовал придать голосу уверенности.
Получилось на троечку с минусом — фальцет не поднимает боевого духа.
Солдат откашлялся.
— Так, — попробовал он более уверенно, — знамя здесь, оружие здесь, я тоже здесь. Значит, пост перенесён сюда. Надо караулить, пока кто-нибудь меня не сменит. Наверное...
Мысль дурацкая, но на безрыбье...
До ушей рядового донёсся чей-то протяжный вой. Коля аж присел, снова хватаясь за автомат. Опасливо осмотревшись по сторонам, караульный взглянул на небо. Тёмные облака, окрашенные закатным солнцем в малиновый цвет, зловеще клубились над лесом, пророча ночной дождь.
Опять вой.
С ближайшей сосны вспорхнула грузная птица и улетела прочь.
— Намёк понял, — сипло проговорил Коля.
Он наклонил колпак, снял его со знамени, выдернул полковую святыню из муравейника. Полотно расправилось, и из него что-то упало.
Рядовой Лавочкин наклонился к земле. Патрон от «калашникова»!
— Как символично, — пробормотал парень. — Один патрон. Чтобы в плен не даться, что ли?..
Но самоубийство не входило в его планы. Коля припрятал боеприпас в карман. Отомкнул от автомата штык-нож, спрятал в ножны, болтавшиеся на поясе. Всё равно толку от него никакого. Не хватало только сломать...
Чуть поразмыслив, Лавочкин зашагал в сторону, где лес казался менее дремучим.
Ботинки, брюки, китель, белый ремень, рубашка с галстуком «бздынь»... Конечно, одинокий солдатик в парадной форме и с огромным знаменем в руках выглядел весьма странно и даже комично. Но за этим своеобразным шествием наблюдала лишь пара больших зелёных глаз с огромными зрачками. Впрочем, когда парень покинул полянку, загадочные глаза скрылись в темноте, словно потухли.
Вскоре выяснилось: не все предварительные оценки бывают верны. Сухие ветви стали задевать полотно, древко застревало в высокой траве и поросли молодых деревьев, автомат также норовил зацепиться за куст.
Кляня себя последними словами за недогадливость, Лавочкин аккуратно скатал знамя вокруг древка. Теперь стало значительно удобнее. Через сотню шагов Коля вышел на тропу и, стараясь не думать, какие именно звери её протоптали, затрусил неизвестно куда. Надежды юношей питают.
Конкретного юношу Лавочкина надежды вывели на поляну, где между кустарником и соснами стоял аккуратный домик. В окошке горел свет, из трубы тонкой струйкой поднимался дым. Вокруг пахло ванилью и сдобой.
Подойдя поближе, Коля вдруг понял, что домик-то совсем не деревянный, а пряничный. Запахи и вид съедобной избушки сделали своё дело: рядовой Лавочкин ощутил нечеловеческий голод. Рука сама дотянулась до кромки крыши, покрытой розовой глазурью, пальцы ощутили тепло свежей выпечки и отломили кусочек аппетитной «черепицы».
— М-м, кайф! — млел Коля, распробовав пряник.
Распахнулась дверца домика. На пороге стояла бабка-хозяйка. Солдат застыл, застигнутый с поличным: в одной руке флаг, в другой — килограммовый кусок кровли-ковриги.
А старушка попалась совсем несимпатичная. Прежде всего, в глаза бросалась грязная одежда: длинное платье, фартук и платок. Преобладал чёрный цвет, на нём невообразимой рябью перемешивались алые, зелёные, жёлтые, сиреневые цветы. Коля посмотрел на лицо хозяйки — остренькое, сухое и морщинистое, словно кора дерева, смуглое, коричневого оттенка. Колючие чёрные глаза глядели живо и зло. Крючковатый нос чуть свернут вбок, подбородок выпирает вперёд. Уши большие, можно сказать, огромные, с огромными же тёмными серьгами. Из-под платка торчали всклокоченные седые волосы. В общем, самая настоящая ведьма...
— Да, ведьма! — проскрипела бабка. — Самая настоящая! Но это не повод стройматериалы воровать!
Коля попятился назад. Что за чертовщина? Сначала лес вместо штаба, потом пряничный домик, бабка эта... И как-то странно она говорит...
— Чего глазами хлопаешь, гость дорогой, долгожданный? Заходи, коли пришёл!
Ведьма протянула к солдату руку и поманила пальцем. Рука у нее была жилистой, тонкой, словно высохшая коряга, пальцы-веточки узловатые, странно изогнутые, с длинными грязными ногтями (или когтями?), которые шевелились, будто лапки огромного паука.
Этого Лавочкин не вынес. Он истошно заорал и со всех ног кинулся обратно в лес. Бежал минут десять, в сумерках не разбирая дороги и затравленно оглядываясь, хотя ведьма не прыгнула в ступу и не погналась за ним...
Окончательно вымотавшись, Коля плюхнулся прямо на землю, прислонился спиной к стволу огромного дуба. Судорожно дыша, солдат сжимал древко и пряник.
Положив пряник на колени, парень ощупал китель и штаны. Вроде, целые... Рядовой Лавочкин знал: форму надо сберечь вместе с оружием и знаменем.
Наконец, парень отпыхтелся, а красные круги, плававшие перед его глазами, порозовели и совсем растворились. Вернулась способность соображать. Дело шло к ночи, с волками встречаться не хотелось. Коля поглядел вверх, на крону дерева, под которым сидел. В темноте солдат различил мощные ветви. Похоже, есть место для безопасного ночлега.
Коля прикинул вес автомата. Тяжеловато...
Ботинки тоже придётся снять, в обуви по широченному стволу не забраться.
Несколько раз глубоко вздохнув, Коля расстегнул китель, разулся, связал ботинки и повесил на шею. Встал, пощупал складки коры. Взялся за древко знамени, как за копьё, и метнул его к месту предполагаемой дислокации. Попал с первого раза. Но, похоже, ствол дуба был полым внутри, — древко глухо застучало изнутри о стенки этого своеобразного колодца. Наступила полная тишина. Даже ветер чуть замер, словно подчёркивая опасность момента.
Коля пнул босой ногой ствол и запрыгал, держась за пальцы. В поединке дуба и глупца победил дуб.
Напрыгавшись и набранившись, Лавочкин успокоился.
— Хорошо, что автомат первым не закинул, — вздохнул он, намечая путь наверх.
Сзади раздалось тихое рычание.
Солдат обернулся и остолбенел: рядом, шагах в семи, стоял медведь. Здоровенный бурый хищник поднялся на задние лапы. Шагнул к Лавочкину...
В школьные годы Коля был парнем прытким — сорви голова. Очень смышлёным мальчиком считался, но не ботаником. А уж по деревьям лазить умел, — Тарзан бы позавидовал. Вот некоторые родители иной раз читают детям нотации: зачем, мол, вы по деревьям лазите, одежду портите, руки-ноги царапаете-ломаете? А, оказывается, не просто так! Например, Лавочкину годы тренировок очень пригодились: с околозвуковой скоростью он взлетел по стволу дуба.
— Ну, ни черта себе! — удивлённо взревел косолапый, сплёвывая на землю совсем по-человечьи.
Коля чуть не упал на исходную позицию:
— Ты... говорящий?!
— Нет, притворяюсь! — зло огрызнулся медведь и заковылял прочь. — Что за невезение-то? Хотел малому загадку загадать. А тут... Ни поохотиться нормально, ни пожрать...
Лавочкин в тягучем ступоре проводил взглядом сокрушающегося косолапого и ещё долго не мог опомниться.
Очень уж всё попахивало дурдомом. Домики пряничные, медведи болтающие... Стоп! Точно! Пряничный домик — это же из братьев Гримм!
Коля почесал лоб. Получается, прямо на посту свихнулся... На любимых детских сказочках поехал...
— Нет, нет, нет! — забормотал солдатик. — Если я думаю, что свихнулся, значит, я не свихнулся, ведь именно тот, кто свихнулся, никогда не признается себе, что он свихнулся. А я признался, что свихнулся, значит, не свихнулся... то есть, свихнулся. Тьфу, запутался! Свихнуться можно.
Наступила ночь.
Коля печально размышлял о своём нынешнем положении и потерянном знамени. Лавочкин лежал на толстой ветви, ногами к идеально круглой дыре в стволе дуба. В свете выглянувшей из-за облаков луны дыра зияла чёрной беззубой пастью и совсем не привлекала.
Что же делать?
Аккуратно приблизившись, солдат заглянул в черноту. Естественно, кроме черноты ничего не было видно.
Коля преодолел страх и брезгливо ощупал влажные стенки дупла. Нашёл две металлические скобы, вбитые в дерево одна под другой и образующие подобие ступенек. Наклонившись поглубже, парень ухватился за третью скобу. Подёргал. Крепкая. Наверняка есть четвёртая и пятая...
— Если есть ступеньки, значит, по ним лазят. А если по ним лазят...
Солдат хмыкнул. Надо было что-то решать. Впервые Коля пожалел о том, что не курит. Так бы хоть спичками подсветил... Лезть впотьмах очень не хотелось. Но ведь днём здесь тоже будет темно.
Осторожно спустив ноги в отверстие, Лавочкин нашарил ступнями скобы и принялся карабкаться вниз. Коле пришло в голову, что путь должен походить на спуск в ракетную шахту, куда ему, рядовому батальона охраны, ни разу не довелось попасть.
Лавочкин методично переставлял ноги и руки. Будь это ракетная шахта, рядовой бы давно достиг дна, а странный колодец всё не кончался. Скобы были склизкими, солдат проявлял особенную аккуратность. В какой-то момент ему стало неимоверно страшно в абсолютной темноте и тишине, он до боли стиснул пальцами скобу.
— Тряпка! — сквозь зубы процедил парень. — Соберись!
Он задрал голову и увидел маленький еле различимый кружочек мутного света. Потом солдат посмотрел под ноги. Там виднелось яркое голубое пятнышко!
«Не зря старался», — ободрил себя Коля, возобновив спуск.
Через долгие минуты, показавшиеся Лавочкину часами, он ступил на песчаное дно дупла-колодца, и очутился в комнате шириной метра в четыре. Свет давали стены, усыпанные яркими синими камушками. Камушки были очень малы и сияли, будто звёздочки. Кроме света они давали ещё и тепло, поэтому воздух был почти знойным.
«Пещерка удобная. Если бы такая была в моём распоряжении раньше, то фиг бы меня нашёл военкомат», — с тоской, понятной только призывникам, подумал Коля.
Парень обратил внимание на то, что стен было шесть, и они образовывали правильный шестиугольник.
На песке лежали знамя и флейта.
Коля проверил сохранность полковой реликвии. Порядок.
Затем его внимание привлекла флейта. Дудка как дудка, но человек существо любопытное. Солдат зажал пару отверстий, дунул, извлекая хриплую ноту. Перед ним возникла скатерть, а на ней — хлеб, сметана, жареный цыплёнок и кружка неизвестного напитка.
Лавочкин аж флейту выронил.
— Ну, всё, крыша окончательно съехала, — нервно хохотнул он. — Глюки начались...
Глюки были не только зрительные, но и обонятельные: вкусно запахло свежезажаренным цыплёнком...
Парень осторожно коснулся пальцем крынки со сметаной.
— Настоящая... Ладно, будем питаться глюками, — решил Коля и набросился на еду.
Цыплёнок был горяч, хлеб мягок, в кружке оказалось отменное пиво.
Попировав, солдат развалился на спине. Галлюцинации оказались на редкость питательными. Мысленно поблагодарив сумасшествие за любезно предоставленный ужин, находящийся в самовольной отлучке рядовой Лавочкин безмятежно заснул.
Ему снились дом, институт и девочка Лена, которая была согласна на всё, кроме двухлетнего ожидания. Во сне речи о службе не велось, поэтому Лена была просто на всё согласна. Без оговорок.
Впервые за полгода Коля проснулся бодрым отдохнувшим человеком.
Иногда жизнь кажется прекрасной не только сквозь розовые очки, но и в мягком синем свете.
Взяв флейту, Лавочкин надудел себе завтрак. Когда с очередным цыплёнком было покончено, парень решил, что пора покинуть убежище.
Спрятав флейту за пазуху, обувшись (парень помнил, как неудобно было босым ногам стоять на тонких скобах) и повесив на шею автомат, Лавочкин засунул знамя за ремень и полез наверх.
Начало было бодрым, но подъём — не спуск. Коля стал экономить силы и через каждые пятнадцать скоб передыхать. Автомат казался всё тяжелее и тяжелее, древко натёрло спину, а флейта норовила ткнуться в подмышку. Мир вещей сопротивлялся человеку.
Но Коля всё же выбрался наружу, обнял давешнюю ветвь и устало запыхтел, подобно орангутангу-астматику. Отдышавшись, солдат огляделся. Ни медведей, ни кабанов. С безоблачного неба припекало солнышко, щебетали птицы, где-то самозабвенно барабанил дятел.
Аккуратно скинув знамя под дуб, Лавочкин спустился следом. Через пять минут рядовой уже бодро шагал, хотя и не знал, куда. От нечего делать пробовал распевать разные современные песни, только вот беда: нынешние шлягеры отчего-то не запоминаются.
Коля спел «Ой, цветёт калина...», «Ой, мороз, мороз...» и «Клён ты мой опавший...». Со стороны это могло звучать странно, но не для самого Лавочкина: что взять с одинокого российского солдата, шагающего со знаменем по лесу, где живут говорящие медведи?
К полудню лес стал реже, и вскоре парень вышел на широкое поле, по кромке которого пролегала двухколейная дорога.
«Ура! — мысленно воскликнул Коля. — Любая дорога где-то начинается и где-то кончается. Значит, куда ни пойди, куда-нибудь да придёшь! Если не кольцевая, конечно...»
Лавочкин залез в карман, надеясь найти монетку для жребия. Монетки не было. А носовой платок не подкинешь.
Солдат зажмурился и несколько раз повернулся, вытягивая указательный палец перед собой. Остановился, открыл глаза. Выпало идти за солнцем, то есть на запад.
Закинув древко на плечо, Коля потопал в выбранном направлении.
Почувствовав голод, он остановился, сел в тени дерева и заказал у флейты обед. Как и опасался парень, меню не изменилось. Но голод не тётка.
После трапезы шагалось несколько тяжелее. К тому же начались холмы. Но, когда вдали показалась деревенька, рядовой Лавочкин прибавил ходу.
Деревня была небольшая, на два десятка дворов. Домишки выглядели крепкими, хотя и небогатыми. Из транспорта были одни телеги. В общем-то, Коля догадывался, куда попал, но сознание не сдавалось: поверить в сказку — задача не из лёгких.
До селения было не близко, дома и люди, работающие на огородах, казались игрушечными. Солдат сделал привал чуть ниже вершины холма, сел на кочку и залюбовался видом деревеньки, примостившейся возле широкой реки. Русло реки неподалеку делало поворот и скрывалось за холмом.
Эту идиллию нарушил нарастающий звук ударов, сотрясающих землю. Лавочкин увидел, как тревожно забегали селяне. Они глядели в сторону холма. Наконец, удары стали особенно сильными. Солдат обернулся.
На вершину холма взбирался великан. Здоровенный, бородатый, лохматый. Высоченный, с шестиэтажку, а то и больше. В мешковатой робе, подпоясанной тесьмой-канатом. В старых полосатых штанах, покрытых заплатами и незашитыми прорехами. Смуглое лицо его носило отпечаток тотальной тупости и злобы. Картофелеподобный нос морщился, демонстрируя презрение ко всему миру. Густые чёрные брови сошлись к переносице, спрятав мечущие гневные взгляды глаза. Рот сжат в тонкую прямую линию.
Великан достиг вершины, почесал босую ногу. Не возникало сомнений — путь его лежит к деревеньке. А Коля оказался на этом пути.
Солдат вскочил, подхватывая знамя. Полотно как назло размоталось и стало развеваться на ветру. Исполин заметил под ногами красное пятно и по-детски обрадовался, захлопал в ладоши.
— Человечишка! — воскликнул он. — Весело давить!
И зашлёпал к Коле.
Парень понёсся в сторону, изо всех сил стараясь не упасть. Великан не отставал. Коля забежал в невысокий, густой подлесок. Преследователь чуть замешкался, но двинулся за ним.
Солдат забирал чуть в сторону и вниз, теперь деревенька оказалась у него за спиной. Деревца кончились, и парень очутился на краю отвесного склона. Остановившись на самой кромке, беглец оглянулся. Великан почти выбрался из чащи и буквально пожирал Лавочкина глазами. Он побежал к Коле, каждым толчком ноги устраивая маленькое землетрясение.
Внезапно почва размытого дождями склона холма подалась, откололась целой глыбой, образовав желоб под ногами парня, и увлекая его вниз.
Лавочкин отчаянно взмахнул руками. В правой всё ещё было полковое знамя. Древко встало в распор между стенок жёлоба, и Коля повис, как на турнике.
Мгновением позже с диким криком мимо промчался не в меру разогнавшийся великан. Солдат наблюдал за его падением, словно в замедленном повторе. Исполин вопил и широко размахивал руками, а затем, подобно подбитому самолёту, плюхнулся в реку.
Течение оказалось сильным. Обмякшее тело великана всплыло довольно быстро, но его уже несло прочь от холма.
— Тормозить надо уметь, — ехидно сказал Коля.
Он вскарабкался наверх. Отдохнул, искренне благодаря знамя за выручку. Побрёл обратно.
Когда Лавочкин вышел из зарослей и стал спускаться к деревне, его встретили восторженные крики и пляски. Селяне вышли ему навстречу, пели здравицы и махали руками.
— Благородный рыцарь победил великана! Благородный рыцарь — наш герой-защитник! Слава непобедимому рыцарю! — кричали они. — Я сам видел, как он отважно замахал своим алым штандартом перед носом презренного гиганта и обратил его в бегство! Добро пожаловать в спасённый Жмоттенхаузен! Слава, слава!
Коля не сразу понял, что этот стихийный митинг целиком посвящён ему. Парень оглянулся, проверяя, точно ли его приветствуют, или он снова путается у кого-нибудь под ногами. Успокоившись, Лавочкин стал купаться в лучах славы.
«Да, чёрт возьми, я победил великана!» — дошло до него. Солдат зажмурился от гордости.
На самом пике самолюбования и веры в собственную крутизну Коля оступился и самым жалким образом упал, покатившись к ногам спасённых им селян, больно ударяясь боками и головой о твёрдые кочки.
— Благородный рыцарь устал! Благородный рыцарь утомлён схваткой! — захлопотали вокруг него женщины.
Это было последним, что услышал парень. Сознание покинуло его.
ГЛАВА 2. Роковой перекур, или Спасение рядового Лавочкина.
Примерно в час ночи прапорщик Дубовых почувствовал непреодолимое желание покурить. Командир полка курение в комнате, где были дамы, не разрешал, поэтому Палваныч не слишком строевой походкой вышел в коридор.
Пухлые короткие пальчики долго не могли выудить беломорину из пачки, но, наконец, справились. Зажигалка поддалась с третьей попытки.
Основательно затянувшись, прапорщик потеплел сердцем. Подпирать стену не хотелось. Хотелось пройти «как по Бродвею в Париже» (эту армейскую остроту Палваныч Дубовых давным-давно подцепил у «папы», тот уже забыл, а прапорщик всё ещё блистал).
Ноги сами принесли Палваныча к Красному уголку. Дверь была приоткрыта. Прапорщик окинул её хозяйским взглядом и пошёл было дальше, но тут в его мозгах вдруг завизжала маленькая тревожная сиренка.
— Где рядовой? — прохрипел Болваныч, возвращаясь к дверному проёму.
В комнате не было ни солдата, ни оружия.
— Ёктыш! Самоволка! — хохотнул прапорщик и сразу замолк.
Чего-то не хватало... Чего-то красного, с золотыми буквами и бахромой... Священного...
Знамени!!!
Поганец убёг в самоволку и прихватил полковую реликвию!
Прапорщика посетило не полное, но всё же отрезвление.
— Ах ты, непосредственно, сволочь! — прорычал Палваныч, поднимая фуражку, валявшуюся на полу прямо перед входом.
Дубовых вышел на средину комнаты и принялся осматривать её, словно сыщик. Несколько раз повернувшись вокруг своей оси, прапорщик почувствовал головокружение и остановился аккурат лицом к подставке для похищенного знамени.
На уровне груди прямо возле стены Болваныч увидел тёмную прозрачную воронку (а он сразу решил, что это воронка, из-за круглой формы и вращающегося воздуха).
— Так, с алкоголесодержащими напитками нужно прекратить... — раздумчиво произнёс прапорщик Дубовых, тыкая указательным пальцем в центр аномалии.
Стоило ему поднести палец к воронке, как непреодолимая сила ухватила его за руку. Палваныч-Болваныч понял, что сейчас произойдёт конфликт со стеной, и закрыл глаза.
Но, подобно самовольщику Лавочкину, прапорщик жестоко ошибся в своих прогнозах. Чуть позже он обнаружил себя рылом в муравейнике, — правда, было совсем темно, и Болваныч ничего не увидел, просто почувствовал мягкое и соломенное.
— Вот те нате, хрен в томате, здравствуй, рота, Новый год! — высказался Дубовых.
Отплевавшись и отряхнув лицо, прапорщик встал с колен и принялся рыться в своих бездонных карманах.
— Стало быть, опять свет отрубили, вредители, — бормотал он. — Говорил я «папе», ставь второй автономный генератор... Теперь командный пункт в порядке, а полштаба обесточено...
Наконец, Палваныч нарыл искомое — миниатюрный фонарик-жучок, спёртый им в пивнушке у гражданского забулдыги из инженеров.
Бодро застрекотав под повелительным давлением прапорщицкой длани, фонарик мигнул и пролил свет на муравейник.
Прапорщик озадачился. Он наподдал оборотов фонарику, добиваясь ровного яркого потока. Хватило и на мягкую устланную травой да старыми сосновыми иглами землю, и на деревья...
— Что за карикатура?! — сдавленно сказал Палваныч.
Фонарик погас. После механического стрёкота стало необъяснимо тихо. Но эта тишина была обманной. Постепенно в сознание прапорщика проникли шорохи, вздохи и всхлипы ночного леса.
«Измена! — шарахнуло в голове Палваныча. — Проклятые янки... Или исламские фундаменталисты... Новое секретное оружие, не иначе. Лучи смерти... Сразу по ракетному щиту Родины бабахнули, сволочи... Знают, где самое сердце, ироды, знают...»
— Но как?! — заорал Дубовых, запоздало ловя возглас в кулак.
Замер, вслушался. Всё тот же лес...
«И ведь не зима! Вот паскудники сподобились... А может, это наша, штабная проверка?.. Может, на нас испытывают наше же оружие?..»
Мысли прапорщика бежали так неестественно быстро, и их было настолько много, что ему стало дурно. Сев на землю, Палваныч Дубовых упёрся в неё руками и запрокинул голову, ловя ртом прохладный воздух.
Сквозь аромат свежайшего лесного воздуха пробился запах сигаретного дыма — на муравейнике тлела беломорина. Поспешно схватив её, прапорщик затянулся, приводя свой морально-политический дух в норму.
— Значит, вот, — еле слышно зашептал он, облегчая работу мысли говорением. — Из всей текущей непонятности мне особенно непонятно, где я есть. Оперативная задача будет такая. Дождаться утра и сориентироваться на местности. Что-то тут не особо чисто... Пацана постового они, как и меня — хоп! — и в дырку. Но я не позволю всяким там вот так, в дырку. Тур им всем, в смысле, Хейердал!..
Поняв, что снова срывается на крик, Палваныч замолк и затянулся, щурясь на еле видную в облачной дымке луну.
— Нет, ироды-супостаты, я вам живым не дамся, тем более в Новый год... — думы прапорщика приняли другой оборот. — А если это не янки с ваххабитами? Если это сам салага умудрился?.. Он же... Как его, сосунка?.. Скамейкин!.. Ага... Он же из этих, студентишек... Радиотехник недобитый, кажется. Да-да, пищалку-оповещатель в казарме установил... Сигнализация от офицерского состава, ядрёный щит!.. Ишь, головастый. Вот он и собрал какую-то закавыку с воронкой...
Конечно, думать о хитрости самовольщика было куда удобнее и спокойнее, чем о происках наиболее невероятных врагов. Палваныч остановился на безопасной версии. Он снова раскочегарил фонарик, выбрал дерево пошире, прилёг к нему и, отдав себе команду бодрствовать, провалился в самый бессовестный и безмятежный сон.
Туманным ранним утром Дубовых проснулся от собственного храпа. Было зябко. Прапорщик, кряхтя, поднялся на ноги. Голова слегка болела.
«Ага, не догнал до нормы», — понял он. Его голова всегда ныла с недопою. С перепою она, как правило, раскалывалась от боли.
Мысли вяло возвращали Палваныча в реальность. Он припомнил празднование Нового года, самоволку постового и своё странное падение неизвестно куда.
— Ёктыш! — прапорщик мгновенно сбросил остатки сна.
Он даже чуть присел, отчего в затылке подозрительно щёлкнуло, и голову захлестнула волна боли.
— Ё-о-октыш...
Во рту было суховато и поганенько, будто на старой степной свалке.
Пелена тумана размывала детали, виднелись лишь тёмные очертания деревьев. Палваныч прошёлся, неспешно разминая ноющие ноги и плечи. Всё-таки «сидячий» сон возле дерева — сомнительный отдых.
Дважды присев, морщась от ноющей головной боли, прапорщик счёл себя готовым к дальнейшим испытаниям судьбы. Предстояло решить, куда подевался беглец.
— Найду салагу — выпорю, — хмуро пообещал себе Палваныч, поправляя на пузе ремень. — А сейчас возьмём след.
Прапорщик начал обход полянки. Туман почти не мешал. Он странным образом завис в метре от земли и густел на высоте подбородка Палваныча. Поэтому достаточно было нагнуться, чтобы рассмотреть поверхность. Следов было много, но прапорщик понял, что это его собственные.
Зато плексигласовый колпак говорил о многом. Прапорщик поднял его, поставил у дерева.
В муравейнике Дубовых обнаружил круглое отверстие, оставленное древком знамени.
— Та-а-ак... — протянул прапорщик с оттенком удовлетворения. — Значит, ты карикатуру тут наводил, молокосос! Значит, боевое красное знамя в муравейник втыкал. Надругался, стало быть... Ну, попадись ты мне теперь...
Осмотр земли вокруг муравейника дал Палванычу примерное представление о том, куда двинулся самовольщик. Вот тут он древко подволакивал, оставив чёткий след на покрытом хвоей грунте... Здесь пацан оступился на шишке, и край подошвы ботинка оставил чёткую ямку...
Павел Иванович Дубовых очень уважал охоту. Охота для него была бесконечным источником активного досуга и алкоголепотребления. Вот и сейчас, добившись немалых следопытских успехов, прапорщик неосознанно потянулся к левому боку, где обычно висела специальная охотничья фляжка. Ладонь похлопала по бедру. Мозг осознал фатальность ошибки. Эффект от успешного чтения следов был смазан.
Тяжко вздохнув, Палваныч поковылял в глубь леса. Намётанный глаз отмечал сломанные беглецом веточки, отдельные следы каблуков, маленькие горки хвои, оставшиеся там, где самовольщик подволакивал ногу, борясь с цепляющимся за кустарник знаменем. Затем Дубовых нашёл место, где Коля додумался закатать полотно. В земле остались неглубокие ямки, которые проковырял кончик вращаемого древка.
Выйдя на звериную тропу, прапорщик выяснил, в какую сторону побрёл похититель реликвии, и зашагал бодрее. Тропа вывела Палваныча к пряничному домику.
Как ни странно, съедобное строение отнюдь не озадачило прапорщика. Скорее, он испытал необъяснимую досаду, и даже злость, выразившуюся витиеватым ругательством и фразой: «Наставят диснейлендов цепекаошных хрен знает где».
Кто наставит и зачем, Палваныч не конкретизировал.
В окошке, «застеклённом» леденцовыми пластинами, горел неясный свет. Прапорщик стукнул пару раз в дверь и проорал:
— Хозяева в доме есть?
Внутри послышались скрип и недовольное бормотание, шорох медленных шагов. Дверь распахнулась.
Палваныч поимел счастье увидеть ведьму, от которой ночь назад сбежал Коля Лавочкин. Только одета бабка была в чистое серое платье и голубой платок. Волосы были аккуратно зачёсаны назад. В таком виде хозяйка пряничного домика мало походила на ведьму. Старушка как старушка.
— Здравствуй, гость долгожданный, да медленно ходящий! — душевно проскрипела бабка. — Устал, небось? Проходи, не стесняйся. Напою, накормлю, спать уложу... Да ты служивый?
— Прапорщик ракетных войск Дубовых Павел Иванович, — автоматически отрекомендовался Палваныч, запоздало жалея, что вываливает на-гора настоящие имя и звание.
Весьма существенная, но доселе неуловимая деталь вопила о чудовищном несоответствии происходящего и нормальной реальности. Что-то главное... И тут прапорщика осенило: а старуха-то странно балакает! Не по-русски!
Точно! При всей внешней ласковости и доброжелательности бабкина речь была резкой, агрессивной и отрывистой. С гортанным «р»...
«Немка! — очумел Палваныч. — Шпионка фрицевская!.. Хотя, зачем им шпионы через шестьдесят лет после войны?.. А! Вот! Живёт в лесу, с тех пор внедрённая, и шпионит!»
А затем прапорщика и вовсе разбил умственный паралич:
«А я?! Я её понимаю! Я и ответил-то ей так же! Не по-русски ответил!!!»
Дубовых отлично отдавал себе отчёт в том, что немецкого языка сроду не знал, хоть и учил в школе. Но, во-первых, последний урок немецкого в жизни прапорщика состоялся почти тридцать лет назад, в восьмом классе, а во-вторых, ненавистная Амалия Марковна еле-еле поставила ему «драй пишем, цвай в уме».
«Мозги промыли! — смекнул Палваныч. — Шпионы-диверсанты, забодай вас Хейердал! Секретов Родины захотели? А вот и хрен вам, а не секреты! Ведь думаю-то я по-русски! Выкусили, химмердоннерветтер? Господи... Так я тоже — шпион?!»
Последняя мысль заставила прапорщика окончательно сконфузиться.
Старушка с интересом наблюдала разыгрываемый на лице Палваныча спектакль.
— Ты, служивый, не горячись, — она успокаивающе похлопала Дубовых по плечу. — Смятение твоё вижу, помочь не могу. Но приглашение всё же прими.
Палваныч на деревянных ногах вошёл в домик. Внутри было уютно, чисто и тепло, пахло свежей выпечкой. В единственной маленькой комнатушке стояли кровать, стол, три стула, скамья и шкаф. В углу размещалась старая каменная печь. Возле двери притулилась кадка, за ней метла и прочая утварь.
Старушка усадила прапорщика за стол, застеленный белой скатертью, засуетилась, доставая из шкафа и печи снедь.
— Ну, рассказывай, Пауль, сын Йохана, куда путь держишь, — спросила бабка, когда Палваныч откушал пшённой каши с мясом и запил её слабым вином.
«Йоханый Пауль! Дожил...» — обречённо подумал прапорщик, скорбя о потерянных русских имени-фамилии.
— Беглого рядового ищу, — ответил он. — Солдат прихватил знамя и личное оружие, в нарушение устава самовольно покинул пост... Ты его не видела?
— Отчего же не видела? Видела. Вчера вечером забредал. Крышу мне обломал, окаянный. Я бы его поймала, но он не в моём вкусе, — ведьма перехватила удивлённый взгляд прапорщика и игриво отмахнулась. — Я имею в виду, костлявый больно. С его мослов разве навар? Кстати, как тебе кашка?
— Вкусная, — насторожился прапорщик.
— Да ты не бойся, на кабанчике варена, — мелко рассмеялась старушка, отчего кончик её крючковатого носа потешно затрясся. — А мальчик твой воровства своего, очевидно, застыдился и задал изрядного стрекоча, моё тебе почтение! Но палку красную с материей не бросил, дорожит ею. Он у тебя, кажись, не в себе немного, да?
— Сама ты не в себе! — Палваныч стукнул по столу кулаком. — Он знамя полковое не бросил, а не «палку красную». А дороже полкового знамени...
— А! Дорогое, значит, вот и не бросил. И сколь за него дают? — бабка хитро прищурилась.
— В иное время и расстрелять могли, не то, что срок дать. Но ты мне зубы не заговаривай...
— А на кой их тебе заговаривать?! — удивилась старушка. — Они у тебя все здоровые, которые не золотые!
Дубовых гордился своими зубами. За годы службы он поменял почти половину и вставлял только золотые, чем хвастался даже перед рядовыми. Сейчас же насторожился:
— Ты и в зубы мне уже поглядела?
— Конечно, — не моргнула хозяйка. — Ты когда меня увидел, совсем голову потерял. Рот раскрыл, глазами завращал. Тут-то я посчитать и успела. Ты мне сразу понравился. Ты такой... прямой и надёжный...
Прапорщик отодвинулся.
— Ну, бабка, ты и даёшь! Все нормы износа просрочила, а туда же...
— Тьфу, безобразник! Чего удумал... — насупилась старушка, впрочем, не без кокетства. — Ты мне дров лучше наруби, полюбовничек! А то, как кашку жрать, так милости просим, а как бедной одинокой женщине помочь, так недосуг...
У Палваныча отлегло от сердца.
— Дров — это я завсегда, — с облегчением пообещал он.
— Топор в кадке, — щербато улыбнулась бабка.
Нельзя сказать, что Павел Иванович Дубовых слыл большим поклонником физического труда. Но в охотку, точнее, ради собственной выгоды, он мог совершить не один трудовой подвиг. Нынче же, естественно, наживой не пахло. Другое дело, организм: он требовал нагрузки мускулам и расслабления мозгам. В последние несколько часов прапорщик думал и удивлялся столько, что на полжизни хватило бы.
А ещё — воздух. Волшебный хвойный воздух пьянил и прибавлял энергии.
Палваныч работал, словно маленький сдобный Терминатор. Размеренно, почти механически поднимался и опускался топор, щепки разлетались от начинающего крениться ствола. Легко, как пушинки, отскакивали от поваленной сухой лесины ветки... Топор у бабки был славный: острый, с удобным длинным топорищем. Знатный инструмент, в любом хозяйстве пригодится.
«Найти салагу, — думал в такт ударам прапорщик, — обязательно найти салагу, и — обратно. Небось, не шпион он не какой... Спасать его срочно нужно! Там, на поляне, обязательно есть потайная дверь или что-то еще... Однозначно, по-другому никак...»
За день Палваныч нарубил поленницу, по размерам сопоставимую с пряничным домиком. А уж дум передумал — за целый НИИ. Устало сев на полено, прапорщик порылся в кармане кителя и достал опустевшую пачку «Беломора». Оставалось две папиросы. Бережно взяв одну, Палваныч прикурил от зажигалки. Блаженно затянулся. Почувствовал, как измотался.
В небе текли облака, лес шелестел о чём-то неизъяснимом. Солнце скрылось за деревьями, унося с собой свет.
Бабка вышла, неся кадку. Сходила куда-то за домик, принесла воды.
— Там ключ бьёт, но я решила, зачем тебе ходить после такой работы. Умывайся прямо здесь. Я полью.
Она подхватила с земли кувшин, из которого прапорщик изредка пил, пока колол дрова, да зачерпнула воды.
Палваныч принялся обливаться и отфыркиваться.
— Смой, вода, с героя порчу, смой, вода, с героя пот... — зашептала старушка.
— Что ты сказала? — прапорщик остановил процедуры.
— Ничего, служивый, мойся, не отвлекайся.
Дубовых снова заплескался, закидывая воду на обнажённую спину. Хозяйка опять зашептала.
— Ну-ка, старая, стой, раз-два! — разогнулся прапорщик. — Ты ворожишь?! Ты мне это брось! Я воробей стреляный, хоть кол на голове теши! Чтобы мне тут, пока я...
О вреде заговоров и приворотов Павел Иванович наслушался ещё в детстве, от бабушки. Та, типичная жительница тамбовской сельской глубинки, очень верила в ворожбу, и особенно — в то, что ничего хорошего незнакомые ведуньи не нашепчут. А уж старухе, живущей в дремучем лесу да в съедобной хате, по всем прикидкам следовало быть ведьмой.
— Думаешь, я ведьма, да? — открыто усмехнулась хозяйка. — Очень вероятно. Все мы, бабы, ведьмы... Но тебе зла не желаю.
Она сняла с плеча полотенце.
— На, вытирайся. Ужинать пойдём.
И ушла в дом.
Палваныч вытерся, надел майку, накинул китель. Прихватил топор и хмуро поплёлся в хату.
На столе парило душистое мясное жаркое с репой.
— А где ты мясо берёшь? — облизываясь, спросил прапорщик.
— Волки приносят знакомые, — сказала хозяйка с таким безразличием, будто волки испокон веков носят мясо любому желающему. — Вчера кабанчика, сегодня вот кролика подкинули. На завтрак заказала птичку какую-нибудь. Давно птичку не кушала...
Кролик оказался очень вкусным. Бабкино вино тоже.
— Ух, спасибо, хозяюшка, — Палваныч в гастрономическом изнеможении откинулся на спинку стула. — Столовался бы тут до пенсии, но пора мне за самовольщиком отбыть.
— Долг зовёт, не иначе... — кивнула ведьма. — Не торопись, Пауль, сын Йохана. Утром отбудешь. Ночью-то в нашем лесу ты недалеко уйдёшь. Кроме волков тут ещё и медведи водятся. А те же умруны?.. Э, брат, по мне лучше медведь, чем умрун. Хотя оба ни на кой.
Прапорщик мельком удивился, насколько немецкая речь цветаста, ну, прямо-таки русская, правда, грубее. И ещё Палванычу стало вдруг неуютно оттого, что он до сих пор не знает имени приютившей его хозяйки.
— А как тебя зовут?
Бабка помолчала, сперва подняв брови, а потом словно раздумывая, рассекречиваться или нет.
— Люди когда-то величали Гретель, — ответила, наконец, она.
— Красивое имя, военно-строевое, — неуверенно вымолвил комплимент прапорщик.
За окном стемнело. Гретель полезла на печь, а Палваныч улёгся в кровать. Он уснул крепенько, что солдат-срочник после суточного марш-броска.
В полночь бабка сползла с печи и, запалив пучок какой-то травы, обильно окуривая спящего, забормотала заклинание:
Наша сила не в уме, мы не ездим на метле,
Мы идём пешком по жизни, или лучше на коне.
Не споткнётся пусть нога, да не дрогнет пусть рука,
Пусть нас сила не оставит, с нами будет на века.
Мысли, может, нечисты, да стремления просты,
Но пускай нам всё ж удача, а не голова в кусты.
Нам шагать ещё вперёд, биться рыбою об лёд,
Девки нас пускай полюбят, пусть нам каждая...
Много ещё разных слов было в ведьмином заговоре, но не каждое можно изложить письменно, ибо ворожба есть тайна, а какая же это будет тайна, если её в книжке прописать?
Закончив ворожбу и спалив пучков восемь чудо-травки, Гретель забралась обратно на печь.
Утром Палваныч и хозяйка позавтракали остатками давешнего жаркого, бабка собрала для прапорщика узелок скромной снеди, наковыряв свежеотросших на крыше пряников-черепиц, и указала в лес.
— Вот туда бросился молодой твой, будто драконьим молоком ошпаренный, — махнула она в сторону, противоположную той, куда накануне с диким воплем ретировался Коля Лавочкин.
— Спасибо за всё, хозяйка, — пробубнил Палваныч. — Прости, если что не так. Прощай.
— До свиданьица, — ответила ведьма, глядя, как потопал прочь деревянной походкой перетрудившийся вчера гость, удаляясь от места предполагаемой дислокации самовольщика.
Вскоре прапорщик скрылся из виду.
— Сердце женское, оно изменчиво, словно молва людская, — тихо изрекла ведьма, не очень добро усмехаясь, и закрыла за собой дверь пряничного домика.
Через несколько мгновений дверь снова распахнулась, и разъярённая бабка выскочила на поляну.
— Вот гад! — кричала она. — Никому верить нельзя! Топор упёр, ворюга!
ГЛАВА 3. Герой Жмоттенхаузена, или Ну, раз вы ещё здесь, то...
Коля медленно просыпался. Немного болела голова. Глаза не хотели раскрываться. Да парень и не торопился, нежась в сладкой полудрёме. Ему было тепло и мягко, просто благодать.
Где-то рядом раздался молодой женский голос, он был негромким, а слова — абсолютно непонятны.
Этот факт и выдернул Колю из состояния дремотного блаженства. Голова заболела сильнее, просто ужасно заболела. Зато чужая речь обрела смысл.
— ...Подивись, Малеен! Потом рыцарь сделал вид, что страшится великана, остроумной хитростью увлёк его к краю пропасти и скинул в реку! Мы все слышали страшный крик поверженного исполина, и — бултых!..
— Воистину, так оно и было, Эльза, воистину так, — ответил сухой старушечий голос. — Бог послал нам великого воина, но зачем тараторить об этом в сотый раз, тем более, я тоже там толклась?..
— Он такой молоденький и... красивый, — прошептала Эльза, отирая Колин лоб влажной тряпицей.
Парень разлепил ссохшиеся губы, намереваясь попросить воды.
— Гмык бр-р, вас?.. — вышло жалко.
— Что? Что вы сказали? — участливо и тревожно воскликнула невидимая пока Эльза.
Солдат собрался с силами и выдавил:
— Пожалуйста... Дайте мне пить, девушка... Эль... за...
Слова были правильные, но очень уж не его... Странное чувство.
Тут-то умницу Лавочкина впервые посетила догадка насчёт того, что же ему не давало покоя в речи ведьмы, медведя, всех этих людей — и его собственной. Все они, да и он сам говорили не по-русски.
Открытие ошеломило парня. Коля сделал несколько судорожных глотков.
— Спасибо...
Теперь предстояло продрать глаза. Веки казались чудовищно тяжёлыми. После нескольких геройских попыток глаза все же распахнулись.
О! Лучше бы они не открывались! Дневной свет нещадно резанул по ним, умножая головную боль. Солдат сомкнул веки и застонал.
— Окно, занавесь окно! — велела Эльзе старушка.
Стало темнее. Коля осторожно приоткрыл глаза. Терпимо.
Окружающее не сразу обрело резкость, словно парень смотрел на мир сквозь запотевшее стекло, медленно стирая с него влажную пелену.
Эльза оказалась красавицей. Она напоминала киноартистку, игравшую в давнем фильме незабываемую гостью из будущего — Алису Селезнёву. Курносый, чуть вздёрнутый носик, огромные глаза, круглое личико с розовыми щёчками... и с ямочками! Смотрела она серьёзно и заботливо. Солдату показалось, что в её взгляде сквозила тайная грусть.
Зелёное скромное платьице.
На вид — лет семнадцать.
Старушка, очевидно, приходилась Эльзе бабкой. Она была в строгом чёрном платье с розовым кружевом. На голове — чепец.
Кроме бабушки с внучкой Коля разглядел серый от копоти потолок, небольшое зашторенное окно, бревенчатую стену и древний обшарпанный комод.
— Долго я спал?
— Вечер, ночь и целый день, — ответила старушка. — Эльза, принеси господину еды.
— А знамя где? — спохватился Лавочкин.
— Тут знамя, тут, не волнуйтесь. И странная железная рогатулина, и дудка.
Коля догадался, что странная железная рогатулина — это автомат Калашникова. Стало спокойнее.
Эльза принесла чашку простокваши и тарелку крендельков. Солдат смог без помощи женщин сесть на постели и поесть.
Еда подействовала благотворно. Головная боль притупилась, Коля почувствовал прилив сил и некий намёк на бодрость духа.
Захотелось встать, прогуляться. Но тут возникла заминка: если не считать бинтовой повязки на голове, Лавочкин оказался совершенно голым. Парень мгновенно покраснел, представляя, кто его раздевал.
Деликатная старушка сказала девушке, что надо выйти, и Коля оделся. Форма была постирана. Наверняка, руками грустной Эльзы.
Выбравшись из дома, пошатываясь от головокружения солдат попал под ласковый свет вечернего солнца. Старушка тронула парня за рукав:
— Пойдёмте к старосте. Очень просил, очень...
Коля позволил отвести себя в избушку, на вид чуть крепче и богаче остальных.
Староста встретил его на пороге. Крепенький седоватый мужичок в клетчатой рубахе, холщовых штанах и в маленьком берете. Он напоминал Лавочкину классического бюргера: такого, как их изображают в фильмах о мирной германской жизни.
Скуластое лицо мужичка было преисполнено достоинства и почтения. Белые бакенбарды придавали оттенок благородства.
— От всего нашего селения, от всего Жмоттенхаузена спасибо вам, высокочтимый господин! Ваш вчерашний подвиг навсегда останется в наших благодарных сердцах. Смею ли я пригласить могучего витязя в своё скромное жилище?
— Конечно, — ответил, замешкавшись, высокочтимый господин Лавочкин.
Он изо всех сил боролся с робостью, стараясь придать голосу достоинство. Получалось фальшиво, с каким-то мальчишеским вызовом. Но, скорее всего, здесь эта интонация была в порядке вещей, потому что староста ничуть не поморщился, сохраняя на лице добродушную улыбку.
Между тем, к домику сходились селяне.
Коля помахал им и вошёл внутрь.
Жилище старосты было побогаче того, в котором очнулся солдат, но отнюдь не роскошным. Обстановка носила след уверенной зажиточности с лёгкими признаками скопидомства. В углу стояла прялка, за ней трудилась хозяйка дома. Увидев гостя, она бросила работу, засуетилась у стола.
— Прошу вас откушать эля, — церемонно предложил Коле староста.
К напитку были солёные крендельки и вяленое мясо. Накрыв на стол, жена старосты тихо удалилась во двор.
Трапезу сопровождала неторопливая беседа.
— Позвольте узнать ваше славное имя, юный господин, — почтительно обратился к гостю хозяин.
— Коля я, Николай в смысле, — представился солдат. — Рядовой N-ского полка ракетных войск вооружённых сил Российской Федерации.
— Счастлив знакомству с вами, уважаемый рыцарь Николас, чей блистательный титул непросвещенный ваш слуга ни поймёт, ни выговорит! — произнёс староста. — А меня, если соизволительно будет представиться, зовут Якобом.
— Дядь Яша, значит, — сократил дипломатическую дистанцию Лавочкин.
— О, вы оказываете мне великую честь, снисходя до задушевного обращения, — затрепетал староста. — Воистину храбрый герой славен ещё и скромностью.
Коле подумалось: «Эх, если бы наши командиры так с нами обращались...»
— Дядь Яш, пожалуйста, будь другом, выражайся проще, — солдат доверительно улыбнулся, касаясь повязки на больной голове.
Староста помолчал, готовясь к какому-то непростому разговору.
— Ах, подвиг ваш нейдёт из моей души, — начал он, отхлебнув из кружки и долив из кувшина сначала Коле, затем себе. — Признаться, все мои соседи с вдохновенной радостью приветствуют ваше деяние... Благодаря людям, подобным вашей светлости, в мире становится более спокойно. Знаете, эти великаны — настоящие чудовища. Тупые, грубые душегубы. Гигант, над которым вы вчера одержали верх, растоптал целую деревню!.. И король совсем нам не подсобляет... Только знай собирает налоги. Если бы не вы, мы бы погибли. Спасибо вам, и не останавливайте меня! Спасибо, спасибо, спасибо!..
Коля любил, когда его хвалят, но совсем не переносил лести. Чем больше возносил его староста, тем стыднее ему становилось. Воспользовавшись паузой, парень попробовал сменить тему:
— Что сделано, то сделано, любезнейший Якоб. На моём месте так поступил бы каждый. В мире ещё много чудовищ, а значит, мне пора. Представьте себе, у нас — странствующих монстробоев — очень плотный график работы. Сегодня великан, завтра — дракон...
— Как?! — староста вскочил с места, опрокидывая стул. — Вы и о драконе знаете?!
Парень замолчал, слушая внутренний сигнал тревоги.
— Ка... какой дракон?.. — тихо спросил он.
— Ну, наш дракон... — немного растерянно ответил Якоб. — Свирепый. Трёхголовый. Который каждый год прилетает за семнадцатилетней девственницей.
— А... зачем?
— Вам ли не знать? — всплеснул руками староста.
— Да-да, извините... — стушевался Коля, кляня себя за то, что не признался сразу в своём чудесном спасении от великана, а начал корчить из себя рыцаря.
— Значит, завтра на рассвете вы дадите ему бой, правда?..
Лавочкина посетила идея совместить приятное с полезным.
— А что будет, если у вас не окажется девственниц? — осторожно поинтересовался он.
— Поверьте, нам совершенно не приходило в голову проверять такой вариант ответа на драконьи требования. Особенно после его обещания спалить деревню, если мы ослушаемся.
— Конечно, не вариант, — поспешно закивал Коля. — Какие переговоры с террористами?
— Да, наша милая Эльза — не предмет для торга! — с энтузиазмом подхватил староста. — Я знал, что мы можем на вас рассчитывать! Ведь так?..
Якоб выжидающе смотрел на солдата.
— Да.
Голос рядового Лавочкина звучал обречённо.
«И сам погибну и девчонку-красавицу погублю...»
Однако Якоб истолковал все по-своему, проникаясь к юному щуплому силачу ещё большим уважением. Надо же, какая спокойная тихая решимость!
Допив эль, они вышли во двор. Вокруг стояла толпа: оказалось, селяне ждали итогов переговоров и не расходились. Когда Коля и Якоб появились на пороге, воцарилась напряжённая тишина.
Староста степенно откашлялся.
— Жители Жмоттенхаузена! — крикнул он. — Николас, могучий победитель великанов, нас защитит! Завтра быть бою!
Толпа взорвалась радостными криками и аплодисментами. Коля неуклюже поклонился, чтобы спрятать глаза.
— А сейчас — праздник! — провозгласил Якоб.
В считанные минуты на площадь перед домом старосты снесли столы и скамьи. Гордый полковой стяг тоже не забыли, считая его личным штандартом доблестного рыцаря-самовольщика.
Наволокли эля, но с закуской было всё же бедновато.
Удручённый Коля осмотрел голые столы: «Вот тебе и Жмоттенхаузен!» Вспомнил про флейту. Подозвал бойкого мальчонку лет семи.
— Знаешь, где я спал?
— Конечно!
— Принеси оттуда мою флейту.
Пострелёнок сбегал.
— Великий рыцарь ещё и музыкант? — умилился староста.
— Нет, скорее, повар, — улыбнулся Лавочкин и принялся мучить флейту.
К концу выступления Коля подобрал мелодию песни «В лесу родилась ёлочка» и наколдовал штук сорок стандартных порций «цыплёнок с хлебом и пивом».
Концерт увенчался полным триумфом. Люди радовались и чуду, и горячей пище, и тому, что уж такой-то чародей обязательно победит дракона.
Начался весёлый сельский пир с песнями и танцами. Коля сидел грустный во главе стола и слушал игру местных музыкантов. Особенно парню понравилось звучание лютни. Сам Лавочкин страстно уважал гитару и кое-чего умел.
Любой паренёк, росший в городе, способен при желании удивить публику если не виртуозным исполнением «Под небом голубым есть город золотой...», то хотя бы бренчащей песней «Колхозный панк».
По Колиным полупьяным наблюдениям, лютня мало отличалась от гитары.
Музыканты сделали перерыв (они тоже хотели пить и есть), солдат незаметно встал, взял лютню и отошел поближе к знамени. Примерно четверть часа он тыкался и мыкался, изучая строй и способы извлечь нужные аккорды, а потом, к собственному изумлению, довольно сносно заиграл песню о Стеньке Разине. Некоторое время спустя Коля почувствовал, что довольно долго играет в полной тишине, и обернулся.
На него смотрели десятки удивлённых глаз. Лавочкин оборвал мелодию.
— Я так и знал, молодой господин ещё и музыкант! — громко сказал староста. — Просим спеть! Просим спеть!
— Ни-ко-лас! Ни-ко-лас! — принялись скандировать селяне.
«Почему бы и нет?» — решил солдат.
Он пересел поближе к столу и заиграл вступление.
— Эту геройскую и одновременно грустную песню о славном полководце сложил мой народ, — громко отрекомендовал Коля историю о Разине и княжне.
А потом он запел. По мере того, как слова срывались с его уст, Лавочкин всё больше и больше поражался содержанию. Если общий сюжет оставался в пределах известного, то место атамана занял совсем другой герой:
Из-за острова на стрежень, на простор речной волны
Выплывают два драккара — острогрудые челны.
На переднем Ганс Фирфлюгель, обнимаясь с фрау, сидит,
Свадьбу новую справляет, сам весёлый, паразит.
Позади их слышен ропот: «Нас на фрау променял,
только ночь с ней провожжался, сам наутро фрау стал».
Этот ропот и насмешки слышит фюрер-атаман,
И могучею рукою обнял фрау тонкий стан.
Алой кровью налилися Ганса буйного глаза.
Брови чёрные сошлися, надвигается гроза.
«Одер, Одер, милый Одер! Ты арийская река,
Не видал ты, друг, подарка от германского сынка!»
Мощным взмахом поднимает он красавицу жену,
И за борт её бросает в набежавшую волну.
«Что ж вы, братцы, приуныли? Эй ты, Дитрих, чёрт, пляши!
Грянем песню удалую на помин её души!..»
Голос у Коли Лавочкина был красивый, почти правильный, с трогательной хрипотцой. Парень сильно опасался за смысл спетого. Ведь, как он понял, особенности перевода превратили текст во что-то совершенно новое. Вопреки опасениям, песня потрясла сельчан до глубины души. Плакали даже мужчины. Многие женщины упали в обморок. Дети рыдали.
Коля встретился глазами с Эльзой. Девушка смотрела на Лавочкина, не мигая. «Если я хоть что-нибудь понимаю в девушках, — подумал парень, — то эта конкретно в меня втюрилась».
Но завтра её сожрёт дракон.
А сначала прихлопнет его, как муху. И все же, это будет только завтра!
Вжарив весёленькую «Пидманула-пидвела», которая, слава песенным богам, не исказилась, Коля вернул людям праздничное настроение. Теперь все ударились в пляс и смеялись. Доиграв, рыцарь и по совместительству бард раскланялся и передал лютню хозяину. Танцы продолжились.
Лавочкин пригласил Эльзу. Они долго плясали, потом решили прогуляться под звёздами, затем посидеть на берегу реки, а что было после — не особо важно.
Важно другое — наутро дракону подсунули не девственницу.
Есть железный закон природы: если ночью мало спать, а, к примеру, пить эль, танцевать и гулять под звёздами, то наутро чувствуешь себя прескверно.
Именно так ощущал себя Коля Лавочкин-Суперзвезда.
Люди настолько сильно верили в его победу, что никто и не поинтересовался, нужен ли ему меч. Растолкав героя, умыв, одев и опохмелив, староста и бабка Малеен вывели его на улицу, в предрассветные сумерки. Стоявшая у забора заспанная Эльза изо всех сил делала вид, что ничего не случилось.
Якоб вернулся в дом, вынес знамя и автомат.
— Удачи тебе, рыцарь Николас! — проникновенно произнесла Малеен.
Староста обнял Лавочкина.
— Куда идти-то? — мрачно поинтересовался Коля, поправляя флейту за пазухой.
Эльза взяла солдата под руку и повела за околицу, к реке. У реки их ждала утлая лодка и хмурый мужик-силач, который перевёз их на другой берег. Берег был крутым, парень и девушка забрались, помогая друг другу, наверх и очутились на поле.
— Вот сюда он и прилетит, — шёпотом сказала Эльза, потирая озябшие руки. — С первыми лучами солнца.
— Давай нырнём в реку и уплывём. Течение бодрое, унесёт далеко, если не упираться, как ваш лодочник, — Коля махнул в сторону борющейся с потоком скорлупки.
— Обречь родных на гибель?! — не поверила своим ушам девушка. — Оставить их на лютую смерть?!
— Шучу, — буркнул солдат.
— А с другой стороны, я для них подкидыш-приёмыш... А жить-то хочется... Закрой рот, Николас, я тоже шучу.
Парень воткнул знамя в землю. Залез в карман. Достал единственный патрон. В рожке автомата, разумеется, было пусто — караульщикам не выдавали боеприпасов на пост номер один. Само оружие служило бутафорским свидетельством боевой мощи, кою так любил подчёркивать «папа».
— Эх, не попади я на Новый год в караул... — досадливо проговорил Коля.
Зарядил.
Сели, обнявшись, с Эльзой. Стали ждать первых лучей солнца.
Рассвело. Девушка устала считать лучи, а дракон всё не появлялся.
«Авось, и не прилетит?» — подумал Лавочкин.
Ему почему-то вспомнились две поварихи, работавшие в полковой соловой. Звали их обеих Надеждами. Коля, помнится, как-то скаламбурил: «Надежды юношей питают».
Теперь же эта фраза стала злободневна в своём подлинном значении...
Через час солдат не выдержал:
— Ладно, Эльза, хватит сидеть. Клиент не пришёл. Наверное, проспал.
Стоило им подняться, как вдалеке, в небе, показалась чёрная чёрточка. Она быстро увеличивалась, и вскоре стало ясно: клиент прибыл.
Коля снял автомат с предохранителя.
Дракон впечатлял.
Прежде всего, не зелёный, не золотой, а коричневый с рыжим отливом. Во-вторых, размеры. Дракон выглядел, словно двухэтажный восьмиквартирный дом. И еще — размах крыльев. Легко догадаться: чтобы эта «двухэтажка» летала, ей необходимы гигантские крылья. Наконец, пламя из пасти — дракон оказался огнедышащим. А вот голова было только одна. И еще два завязанных какими-то тряпками обрубка по бокам.
Исполинский ящер зашёл на посадку. Это походило на приземление тяжёлого бомбардировщика. Дракон пронесся над лесом, коснулся поля, перебирая здоровенными лапами и подтормаживая крыльями о воздух. А потом направился к Коле и Эльзе.
Чем ближе он подбирался, тем становилось страшнее. Наконец дракон замер шагах в пятидесяти. Огромные немигающие глаза уставились на людей.
— С-с-сколько раз-с-с повторять? Девс-с-ственница без с-с-сопровождения! — прошипел ящер, выпуская две тугие струи дыма из широких ноздрей.
Тут надо сказать, что морда дракона заслуживает отдельного описания.
Если взять кабину «Урала», обтянуть её коричневой чешуйчатой кожей, вставить в неё два прожектора-глаза, ниже приделать пару покрышек от джипа — ноздри, а потом вырезать широкую щель — пасть, снабдив его длинными, словно охотничьи ножи, зубами, то как раз и получится драконья голова. Вытянутая, как кабина грузовика, и такая же умная. Пожалуй, ещё следует упомянуть роговые гребенчатые наросты сверху на его плоской башке. Шея ящера была длинна и широка — кусок нефтепровода, да и только.
— А давай, ты просто улетишь? — предложил Коля, наглея с перепуга.
— Эй, бесплатному приложению никто слова не давал, — заявил дракон.
Лавочкин поднял брови.
— У вас тут что, сделка?!
— Разумеется, — снизошёл до ответа ящер. — Я их защищаю. Они мне платят девчонками.
— От кого же ты их защищаешь?
— От других драконов, разумеется.
— Стройно у тебя всё получается, рэкетир чешуйный, — тихо проговорил Коля, ободряюще пожимая руку прижавшейся к нему Эльзы. — А чем же плохи другие драконы?
— Слушай, мелюзга, — дракон пыхнул снопом искр. — Я тебе в порядке исключения объясню. А ты пойдёшь и передашь мои слова людишкам, торчащим на том берегу... Ишь, вылупились... Так вот, мои соседи давно берут по две девки в год, а я с вами церемонюсь. Добрый потому что. А с вами, подлецами, надо жёстко. Хочешь, будет жёстко?
— Я хочу, чтобы никак не было, — твёрдо сказал солдат.
— Никак не будет на том свете, — плоско сострил ящер, запрокинул кабину-голову и засмеялся, выпуская фонтаны пламени.
— Где две башки обронил? — Коля попробовал подпортить дракону настроение.
— Не обронил, мелюзга, а потерял в бою. В неравном, между прочим. Но ничего, новые отрастут. Ай, напомнил вот, опять культяпки зачесались...
— У них это быстро, — шепнула парню в ухо Эльза. — Два месяца — и новая голова.
Коля лихорадочно соображал. По всем раскладам выходило, что ящер попросту «навёл крышу» и брал дань с беззащитных селян. Если продолжить изъясняться современным языком, необходимо было предъявить свои права на крышуемых и выбить чешуйного из бизнеса. Даже стрелку забивать не нужно: фактически она уже началась. Как ведут себя бандиты в кино? Понты! Точно, главное — понты.
— Значит так, упырь коричневый, — Лавочкин шагнул вперёд. — Этих лохов пасу теперь я, а ты разворачивай свою старую задницу и порхай отсюда, пока на мясо и модные тапки не пустили. Если не вкурил, то поясню: твои предъявы здесь кончились, есть возможность не кончиться самому.
Дракон затряс головой. Потом выгнул шею, стараясь заглянуть за спину солдата.
— Что он сказал? — спросил ящер у Эльзы.
— Не знаю, — честно призналась девушка. — Язык, вроде, наш, да смысл не ловится.
— Во-во...
— Объясняю для тормозов, — терпеливо начал парень. — Ты тут жрал девок. Было тебе приятно и удобно. Взамен деревня ничего не имела. Теперь забирать у них дань буду я. А ты сейчас быстренько раскочегаришь свои крылышки и улетишь. И путь сюда забудешь. Вернёшься — убью. Это тебе говорю я, Николас, могучий победитель великанов.
— Впервые о тебе слышу, — озадачился ящер.
— Вот и сделай так, чтобы моё имя не стало последним, что ты слышишь.
— Ха, а как излагает! — хохотнул ящер, сбросив транс, в который его ввела речь Лавочкина. — «Могучий!» Ну, разумеется, могучий! А чем докажешь?
— Давай плеваться, — предложил Коля.
— То есть?!
— Ну, ты до меня огнём доплюнешь?
Дракон самодовольно улыбнулся:
— Разумеется.
— А если удвоить дистанцию?
— Доплюну, — после короткого раздумья сказал ящер.
Коля почувствовал его неуверенность.
— Вот давай и проверим. Если ты со ста шагов попадёшь в меня, то я сгорю вместе со своими претензиями. А если в тебя попаду я, то ты, конечно, не погибнешь, — солдат поднял с земли маленький камушек. — Вот им я и плюну. Ну, чтобы тебя не убить.
Ящер рассмеялся, впрочем, экономя огонь:
— Мелюзга, думающая убить меня плевком со ста шагов! Уморил...
— Ты согласен с условиями состязаний? Доплюну — уберёшься.
— Ладно, ладно, давай! — дракон нетерпеливо взмахнул массивным хвостом.
— Тогда отходи, мне-то некуда, — Коля кивнул в сторону реки.
Пожиратель девственниц заковылял на условленное расстояние.
Солдат шепнул девушке:
— Эльза, возьми знамя и спустись, пожалуйста, к воде. Вдруг этот старый крокодил действительно достанет досюда своей горелкой.
— Ах, мой рыцарь! — на глазах Эльзы выступили слёзы. — Ты жертвуешь жизнью, спасая меня... Позволь мне остаться с тобой?..
Лавочкин обнял её.
— Послушай. Я в любом случае останусь в живых. Упасть, откатиться, залечь ногами к взрыву, спрятать голову — рецепт простой, но работающий. А вот тебе действительно стоит поберечься. И оцени, на кой мне жертвовать жизнью, если ты останешься?!
Дракон, между тем, остановился.
— Эй! — крикнул он. — Начинаем?
— Прячься, — приказал Коля Эльзе.
Она порывисто обняла его и запечатлела на его губах жгучий от слёз поцелуй.
«Эх, не хватает испанской гитары фоном!» — подумалось солдату.
Эльза покинула поле боя.
— Давай! — скомандовал солдат ящеру.
Монстр набрал в грудь несколько кубометров воздуха и что есть силы выплюнул его в направлении Коли. Факел получился потрясающим. Лавочкин с ужасом смотрел, как к нему несся огненный вихрь. Все «залечь-укрыться» забылись. Парня охватило оцепенение. Но расчёт оказался верным: пламя иссякло, не долетев до Коли.
— Эх, не добил! — раздосадовано топнул дракон. — Ну, дерзай, мелюзга! Плюй!
Солдат медленно выставил левую ногу вперёд, аккуратно поднял автомат для стрельбы из положения стоя, тщательно прицелился в драконью голову и спустил курок.
Раздался резкий хлопок «акашного» выстрела. Отдача была существенная — плечо заныло. Коля поглядел на ящера. Тот сидел на заднице, мотал головой, отчаянно хлопал крыльями и ревел.
— А-а-а! Сволочь! Ты мне в глаз попал! В глази-и-ик!
— Орём, значит, мозг не задет, — поставил диагноз Лавочкин и решительно зашагал к горе-спорщику. — Эй, чешуйчатый! Уговор дороже денег, вали отсюдова!..
И тут коварный автор просит пардону. Продолжение — в книжных магазинах...
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
