Чертополох 2. Глава 7. Чары на крови.

Глава 7. ЧАРЫ НА КРОВИ

Олдер

Хотя небо опять с самого утра было затянуто тяжелыми грязно-серыми тучами, Остен, глядя на опостылевший за эти недели Кержский лес, ощущал необычайный душевный подъем. Скинувшие листву сиротливо тянущиеся к угрюмым небесам ветви деревьев более не наводили на него тоску, а вызывали улыбку — сегодня его утомительное ожидание наконец-то закончится!..

Олдер не знал, чем была вызвана эта уверенность — просто чувствовал, что давящий на его плечи груз внезапно растворился без следа, а внутри все словно бы пело от предвкушения долгожданной схватки, и тысячник не стал противиться этому нежданному воодушевлению, а полностью доверился своему чутью.

Но все-таки первой, подтверждающей грядущие изменения, ласточкой, стали не принесенные дозорными вести, а письмо от Арлина Неска — одного из немногочисленных приятелей тысячника. Послание застало Олдера уже во внутреннем дворе крепости, среди привычной утренней суеты: последние, полученные Остеном от друга новости, были неутешительными, и тысячник, нетерпеливо сломав печать, стал читать письмо тут же, прислонившись плечом к стене конюшни.

Горячий и порывистый норов Арлина был хорошо известен всему его окружению, а сам тон послания с первых же строк подтвердил то, что страхи, изводившие приятеля, не подтвердились: Неск грубовато и привычно шутил, нарочито грозно вопрошал, сколько еще Остен собирается сидеть около богами забытого Кержского Леса, и звал давнего друга в гости, на грядущее торжество. Жена Арлина благополучно разрешилась от бремени девочкой, и теперь он хотел, чтобы Остен присутствовал на обряде наречения малютки Энейры Неск...

Энейра... Полузабытое имя давно канувшей в небытие дочери Мартиара Ирташа. Потерянная среди пламени и крови жизнь, которую он не смог защитить, несмотря на данную клятву... Но почему теперь?..

Пальцы Олдера с силой сжались, комкая и сжимая неожиданное письмо, а сам тысячник поднял голову и обвел двор невидящим взглядом... Но уже через пару ударов сердца совладал с собою и вернулся к прерванному было чтению — теперь в исписанных размашистым почерком строках послания Остен искал подтверждения неожиданно посетившей его догадки.

Арлин же пояснял свое решение так:

" Я, конечно же, уже предвижу твой вопрос — с какого злого похмела наследницу рода Неск нарекли исконно крейговским именем? Тем более, что Мирту трясет до икоты лишь при одном упоминании о наших северных соседях?

Видишь ли, все дело в том, что жизнями дочери и жены я обязан служительнице Малики.

Ты знаешь, как Мирта боялась предстоящих ей родов, изводила и меня, и себя, и таки накликала беду. На одном из постоялых дворов у нее, несмотря на то, что передвигались мы со всеми возможными предосторожностями, открылось сильное кровотечение, и если бы не случайно оказавшаяся поблизости жрица-крейговка, я наверняка звал бы тебя сейчас на похороны.

Служительница же проявила не только умение, но и выдержку, отнюдь не свойственную ее возрасту, а от предложенного мною вознаграждения отказалась наотрез, взяв лишь (ты не поверишь!) пряжку с изображением моего родового герба... Конечно же — после всего произошедшего я бы отдал ей не только его.

Мирта же втемяшила себе в голову, что ее дочь не будет носить иного имени, чем имя нашей спасительницы, и (скажу тебе по секрету) я полностью с ней согласен, хотя это и противоречит родовым устоям.

На сем завершаю свой рассказ. Приезжай, как только сможешь — ты знаешь, я с радостью приму и тебя, и Дари. Нечего ему делать в твоем унылом имении-крепости в окружении стариков.

Арлин Неск".

Закончив чтение, Олдер медленно и аккуратно сложил смятое перед этим послание, и, расстегнув пару верхних пряжек куртки, отправил письмо за пазуху, а возникший у плеча тисячника Антар едва слышно прошептал:

— Важные вести, глава?

— Ты мысли мои читаешь?— глядя на заполненный воинами двор, Остен даже не повернул головы, но при этом кожей чувствовал исходящее от пожилого эмпата беспокойство, а тот, поколебавшись, подступил чуть ближе.

— Глава знает, что этого как раз я сделать не могу.

Олдер наконец-то обернулся и, посмотрев на добровольно ставшего его тенью воина, слабо усмехнулся.

— Я только что получил привет с того света. От Мартиара Ирташа...

Антар промолчал, но упавшая на его лицо тень, лучше всяких слов показала — для эмпата события той поры не менее памятны, чем для самого тысячника, которого пожилой ратник понял с полунамека, и Олдер тихо заговорил:

-Помнишь, как мы ломали голову над тем, куда делась младшая дочь Мартиара? Я весь Реймет перевернул в ее поисках, а все оказалось на диво просто. В тот день девчонка таки сбежала из дому и нашла приют в святилище Малики. Жрицы просто показали мне не всех детей, а я, удовлетворившись словами служительниц, не обыскал самолично святилище от крыши и до самих дальних погребов. Дурак, правда?

Антар отрицательно качнул головой:

— Обычно жрицы Малики не лгут. Это нельзя назвать недосмотром.

Олдер же недобро прищурился.

— Считается, что не лгут. Но когда они прячут у себя дочь убитого военачальника, то могут и поступиться своими правилами... И, если честно, основания у них были... — Олдер замолчал и, тряхнув головой, отогнал от себя видение распятого над воротами Реймета тела Мартиара Ирташа, чтобы продолжить, — Но сейчас наша речь не об этом, а о том, что девочка, скорее всего, после была передана под опеку другого храма и воспитывалась там соответственно, так как теперь она — жрица Милостивой и лекарка.

И вот эта самая лекарка спасла жену и дочь моего друга, а в уплату взяла лишь пряжку с изображением коня, которая напоминает ее родовой герб, а Арлин собирается наречь новорожденную Энейрой...Слишком уж все сходится — не находишь?

— Похоже на то, — Антар, выслушав рассказ тысячника склонил голову, — И что будем делать, глава?

Олдер же на это "будем" лишь слабо усмехнулся:

— Когда поймаю Бжестрова, займусь поиском этой жрицы. Вряд ли наша встреча будет радостной, а разговор выйдет хоть сколько-нибудь толковым, но я все же попытаюсь ей помочь. И...

Олдер хотел сказать еще что-то, но в этот миг во двор на взмыленном коне влетел один из загодя выставленных дозорных, и, завидев, тысячника, выкрикнул именно те слова, которых все эти недели Остен и дожидался:

— Крейговцы, глава. Отряд заметили у Кержского леса!

...Не более, чем через четверть часа из ворот крепости выехал первый отряд — морды и копыта коней были обмотаны ветошью, а сами опытные, по праву считающиеся лучшими среди лучших, воины прятали доспехи и оружие под темно-бурыми плащами. Выехав за пределы заставы, конники поспешили скрыться в еще заполнявшем долы и лощины грязновато-белом тумане и спешно направили коней к рассекающему приграничные поля Крапивному Логу, долженствующему стать им укрытием.

Второй же отряд покинул крепость много позже. Закованный в полный, начищенный до зеркального блеска доспех, Олдер дождался, когда тусклый луч солнца скользнет по второму ряду бойниц западной башни, и лишь после этого вскочил в седло, поправил темно-вишневый, подбитый серебристым мехом плащ и с улыбкой повернулся к дожидающемся его приказа воинам.

— Сегодня нас ждет славная охота, но помните — Бжестрова следует взять живьем!

Ответом ему стал хриплый ор трех сотен глоток:

— Рады служить, глава!

А подъехавший к тысячнику Антар, подавая ему шлем, тихо прошептал:

— Среди крейговцев есть Знающий...

— Я знаю, потому и пустил вслед нашим засадникам морок... — так-же тихо прошептал Олдер, а потом добавил чуть громче, — Хотя крейговский колдун уже на излете своих сил — с ним даже ты управишься — не лезь на рожон без крайней нужды.

Дождавшись согласного кивка Чующего, Остен потуже затянул подбородочный ремень, и тронул коня, едва слышно прошептал:

— Ну же, Беркут, не медли, а то Антар на моем нагруднике скоро дыру протрет ежедневной полировкой...

Ставгар

Путешествие к границе прошло на диво гладко: не было даже обычных для такого пути мелких неурядиц — казалось, что дорога сама ложится под копыта коней следующих за молодым Бжестровом воинов. Ставгар посчитал это добрым знаком, а вот встреченный им в условном месте Кридич, услыхав такие вести, нахмурился:

— Не ко времени такое везение. Не ко времени и не к месту.

Но Бжестров на это лишь отрицательно качнул головой:

— Пустое, Кридич. В конечном итоге, цветами и победителей встречают, и дорогу для молодых в храм посыпают.

— А еще цветы перед покойникам на последнем пути бросают, — немедля ответствовал пожилой колдун, — Я ведь поспел к Кержу раньше тебя. Уже посмотрел что тут к чему.

— И что же? — где-то в кронах деревьях глухо заухал филин, и Бжестров нетерпеливо склонился вперед, — Коршун действительно тут сам-один?

Вместо ответа Кридич начал посщипывать себя за седой ус и хмурить густые брови, а после молвил:

— Похоже, что так. Мне даже не верится... Не к добру такая удача. Сам посуди — амэнскому князю, чтоб Коршуна в такую глушь сослать, надо совсем из ума выжить, да только Арвиген не из той породы, что на старости лет в детство впадает.

Бжестров, услышав такие соображения, задумчиво потер подбородок, а потом решительно тряхнул головой:

— Ты прав, Кридич, да только ведь и Арвигену, дабы в опалу кого-либо отправить, вовсе не надо с ума сходить. Может, донесли на Коршуна или оклеветали — мы-то не можем знать всего, что в Амэне делается!

Ты лучше скажи — точно ли Остен в этой крепости сидит да мхом зарастает, и сколько он людей с собою привел?

Кридич же, глядя как лицо Ставгара при последних словах осветилось настоящим охотничьим азартом, усмехнулся и проворчал:

— Видел я Коршуна собственными глазами: третьего дня он с отрядом в соседнюю крепость выбирался. Да и мудрено было его не увидать — плащ вишневый за перестрел видно, а вот воинов с ним немного было — около трехсот, да только если Остен сюда своих людей привел, можешь не сомневаться — один его ратник наших двоих стоит.

— Я знаю, Кридич, — вспомнив о своем столкновении с амэнским тысячником молодой воин перестал улыбаться, в одно мгновение став собраным и на диво серьезным, — А в крепостишке этой сколько людей изначально было, ты случаем, не разведал?

— Отчего же, разведал, — пожилой колдун вновь принялся задумчиво теребить свой длинный ус, — Мои воины изловили одного селянина местного, да хорошенько распросили его, что к чему. С деревенек местных амэнцы оброк душ на триста собирали, а как Остен сюда пожаловал, так еще и недоимки сняли за последние пару лет.

Селяне нового начальника до икоты бояться — припугнул он их крепко за то, что хитровать с податью вздумали, так что про седого да кривоплечего нового главу крепости здесь уже слухи ходят, и по ним Коршуна легко узнать... — на этих словах Кридич неожиданно усмехнулся, но потом раздасадовано покачал головой, — Одно плохо — сколько "карающих" в крепости засело, я могу лишь по количеству мешков подати судить. Самим селянам что триста, что тысяча — все единого. "Много ратников, и глава у них лютый да страшный," — вот и весь их землепашеский сказ.

— А твой дар? Он помочь не может? — тут же спросил Ставгар, и колдун нахмурился еще больше:

— Остен обо всех возможных любопытных уже позаботился, а ломать его заговор, это себя с головою выдать, — и с тяжким вздохом неохотно добавил, — Да и не выйдет уже у меня с ним на равных тягаться. Если б мог я одним махом скинуть десять-пятнадцать годков — тогда еще посмотрели бы кто кого, да только молодильных чар еще не придумали

И, тяжко вздохнув, Кридич посмотрел в сгустившуюся за слабым кругом света тьму. В последний год у Знающего то и дело прихватывало сердце — словно сильная рука в латной перчатке его сжимала, не давая биться. Такие приступы были, по счастью, недолги и не слишком часты, но в Керже они неожидано усилились, а тут еще и привидевшийся перед самым приездом молодого Бжестрова сон растревожил душу Кридича.

Малка, первая и горькая любовь. Та, чье имя он никогда не произносил вслух, и лицо которой уже успело изгладиться из памяти... Да только воспоминания о погибшей в бурных водах Чары нежной и ласковой девушке были для Кридича по-прежнему, точно нож острый.

И пусть уже давно спит в сырой земле Джорин — друг, соперник и предатель, вначале принесший родителям Малки ложную весть о гибели жениха их единственной дочери, а потом и не погнувшашийся сходу просить руки чужой невесты. Пусть сам Кридич, отгоревав положенное время, заслал сватов к кареглазой Красинке, ставшей ему впоследствии хорошей женой и верной подругой. Пусть его старшие сыновья уже сами — добрые воины, а Кридич почти полностью сед — боль от той потери не стала меньше.

Ну а теперь еще и погибшая возлюбленная предстала перед ним не туманным видением, не обвитой водорослями утопленницей, а живой и во всем блеске своих пятнадцати лет. Как и в день их встречи, она стояла, потупив очи, среди цветущего сада, яблоневый цвет украшал пушистые косы Малки, а на щеках у девушки горел легкий румянец.

И от зрелища этой, внезапно вернувшейся, весны сердце Кридича сжало так, что он не мог даже вдохнуть...

С трудом переведя дыхание, колдун отогнал мучительное и, одновременно, дорогое воспоминание, и, вновь взглянув, на Бжестрова мысленно обругал себя последними словами.

Нашел время, старый дурень, для того, чтоб о навеки утраченом грустить, а ведь и так уже один, до безумия влюбленный, есть!

Вот только для того, чтоб Амэнского Коршуна изловить, не любовный угар надобен, а тонкий расчет и холодный разум...

Решив послушаться осторожного Кридича, Ставгар таился еще пару дней в самых дебрях Кержского леса. Его воины не ступали на принадлежащую амэнцам землю — лишь незаметно высматривали необходимые приметы, но ничего нового им вызнать не удалось. Жизнь в Кабаньем Клыке текла ровно и даже немного сонно, а пресловутый вишневый плащ опального тысячника мелькнул лишь раз — когда он выбрался из крепости с отрядом на осмотр границы.

Ставгар тогда с трудом подавил искушение кинуться на врага — слишком уж невыгодным было положение его воинов для внезапной атаки, да и Остену нельзя было давать в бою даже малейшего преимущества — он всегда умел обернуть чужую слабость и недочет себе на пользу.

А Бжестров просто не мог допустить своего проигрыша: слишком многое было поставлено на кон. После гибели Остена крейговские военачальники наконец-то поймут, что амэнцев можно и нужно побеждать, князь Лезмет более не будет требовать замирения с южанами при одном упоминании имени Коршуна, а, самое главное, Эрка... То есть, Энейра Ирташ сможет вернуть честное имя себе и своему роду.

После того рокового разговора с отцом Ставгар поклялся сам себе, что не станет говорить с Энейрой о любви до тех пор, пока с герба Ирташей не будет смыта вся грязь. Разве что попросит ее не торопиться с принятием полного служения Малике, потому как под своды княжеского замка в Ильйо следовало ступить не скромной служительнице Милостивой, а гордой дочери воина.

И именно потому, что с поимкой Амэнского Корушуна было связано столько чаяний и надежд Ставгара, теперь, оказавшись у цели, он стал настолько осторожен, насколько только мог — Остена следовало загнать в заранее заготовленные силки!

... Когда план Кридича и Ставгара был ими полностью обдуман и не раз обсужден, воины Бжестрова, выбравшись из столь надежно укрывшего их леса, показались на заре амэнскому разъезду — по всем прикидкам, обозленный и изнывающий от бездействия в унылой ссылке тысячник просто не мог упустить возможности вновь взять в руки меч и устроить хорошую трепку давним врагам, прсмевшим ступить на теперь уже амэнские земли.

Но Остен, вопреки всему, не торопился — уже рассеялся густой утрений туман, уже и выглянувшее из-за туч солнце пригрело своими не по-осеннему теплыми лучами затаившихся в лесной засаде крейговских воинов, а Коршун все не спешил покидать свое гнездо.

И лишь когда Ставгар уже было решил, что приманка не сработала, до него донеслись конское ржание и стук копыт, а потом вдалеке показались "Карающие" Остена.

Амэнцы ехали не спеша — растянувшись гуськом, они следовали вдоль невидимой линиии, разделяющей земли враждующих княжеств, а возглавляющий их Остен даже здесь, среди убранных, размокших от дождей полей, держался так надменно, точно возглавлял возвращающееся с победой войско. Гордо вскинутая голова, небрежная посадка, вишневый, точно горящий темным огнем плащ, и начищенный до блеска нагрудник — Ставгару хватило одного взгляда на тысячника, чтобы кровь в его жилах вскипела от ненависти.

Проклятые, бесконечно спесивые амэнцы, даже на переговорах ведущие себя так, словно крейговцы — пыль, недостойная даже их сапог, а Коршун — худший из них!..

С трудом сдерживая рвущийся на волю гнев, Ставгар дождался, когда амэнцы окажутся как раз перед его, изготовившимися к бою, воинами, и послал отряд в атаку. С другой стороны на "карающих" должны напасть ратники Кридича — Высокие расчитывали взять амэнцев во главе с Остеном в клещи, и, отрезав их от пути в крепость, прижать "Карающих" к Крапивному Логу. Ну, а после — навязать ближний бой, сжать, раздавить пусть и закованных в броню, но малочисленых ратников Олдера.

Затея была более, чем дерзкой — и Ставгар, и Кридич уже знали, что кривоплечий тысячник в схватке лицом к лицу опасен, точно дикий зверь, но не ждать же им, в самом деле, того дня, когда Коршун, свихнувшись с тоски и безделья, отправиться в Кержскую чащобу за поздними грибами?!!

Вот и оставалось крейговцам уповать на неожиданость нападения и свой численный перевес, и, надо сказать, что по-началу все шло именно так, как они и задумывали.

Завидев вылетающие на них из лесу отряды крейговских Владетелей, "Карающие" не смешались и не дрогнули — даром, что уготованная им ловушка должна была вот-вот захлопнуться. Да и не стоило, если честно, на такое расчитывать — лучшими из лучших воины Остена считались не зря, а крейговев они били в схватках не раз и не два, так что страха перед решившими нарушить перемирие Владетелями у амэнцев не было.

Вот и теперь, повинуясь хри плому, громкому голосу своего тысячника, они, перестроив ряды и прикрыв Главу, развернули коней в сторону противников. Их намарения были вполне ясны — амэнцы собирались не только принять бой, но и хотели с наскока разорвать готовые сомкнуться вокруг них клещи...

Но только Ставгар с сожалением подумал о том, что первым с Остеном столкнется не он, а Кридич, как случилось невозможное.

Послышалась очередная команда, и конная лава амэнцев, не сбавляя хода, вдруг повернула куда-то в бок и начала уходить по дуге как от воинов Бжестрова, так и от ратников Кридича. Теперь путь "Карающих" лежал вдоль едва заметной тропы, пролегающей меж густо поросшего кустарником склона оврага и грядой невысоких холмов — единственная, едва приметная лазейка из готовой захлопнуться мышеловки...

Когда вроде бы готовые к жаркой схватке амэнцы вдруг показали противникам спины, Ставгар не поверил своим глазам, а потом молодого воина охватила ярость.

Все его усилия, все чаяния пошли на смарку — Остен, проклятый Амэнский Коршун, через несколько мгновений уведет из под удара и себя, и своих людей, угрем выскользнув из приготовленной ловушки, пройдет по лезвию ножа, и второй раз к нему будет не подобраться!.. Этого нельзя допустить!!!

И Бжестров, подхлестнув зло заржавшего жеребца плетью, направил своих ратников за быстро удаляющимися амэнцами.

В эти короткие мгновения Ставгар ничего не видел, кроме развевающегося где-то впереди темно-вишневого плаща — он дразнил его, точно заячий хвост преследующую косого борзую, а кровь, казалась, вот-вот закипит в жилах молодого Владетеля. Позабыв обо всем, Ставгар направлял погоню — расстояния между его отрядом и амэнцами неуклонно сокращалось. Еще немного, и он таки догонит Коршуна. Вынудит Остена принять бой!..

Отряд амэнцев миновал ближайший холм и на некоторое время стал невидим для глаз крейговцев, но Ставгара это не остановило — не сбавляя хода, его ратники провели коней той же дорогой, что и "карающие".

...И тут в бок растянувшимся в преследовании крейговским всадникам ударили появившиеся словно ниоткуда конники в бурых плащах, а впереди, разворачивались, перестраиваясь воины Остена. Ловушка захлопнулась, вот только попал в нее не Коршун, а Беркут.

Кридич

Когда Кридич увидел, что амэнцы, пытаясь избежать схватки, отступают к Крапивному Логу, внутри у него все заныло от дурного предчувствия. Слишком уж выверенными были все эти маневры "Карающих", да и Остен не из тех воинов, кто просто так покажет тебе спину... А тут вдруг словно дразнится, словно приглашает броситься за ним в погоню и ударить в бок своему отступающему отряду!

Нутром чувствуя подвох, Кридич придержал своих, уже готовых ринуться вдогонку за ненавистными "Карающими" ратников, но Ставгар погнался за амэнским тысячником, точно дворовой щенок за котом.

— Мальчишка полоумный! — зло выругавшись, Знающий направил отряд вслед за Бжестровом, но его ратники не успели преодолеть и половины пути к оврагу, как в неожиданно сгустившемся воздухе точно струна лопнула, и этот, неслышимый для других звук, немедля отозвался болью в усталом сердце Кридича.

Впереди был морок, причем столь умело наведенный, что стал заметным лишь тогда, когда спал, выполнив свое назначение, а это значит...

— Быстрее! — не раздумывая более ни мгновения, Кридич послал коня вперед, но было поздно. За холмом его воинов уже поджидали новые, закованные в сталь амэнцы, и пожилой Владетель, завидев их, только и смог, что прошипеть как змея. Его вина — не учуял, не разгадал того, что пока они с Бжестровом пытались заманить Остена в свои силки, Коршун готовил для них волчью яму...

Засадный отряд амэнцев оказался вдвое, если не втрое больше сопровождающего Остена дозора, так что численное преимущество крейговцев мгновенно сошло на нет, но и Кридич не собирался уступать просто так. Угодившего в кольцо излишне горячего мальчишку следовало вызволить во чтобы то ни стало — миг, и ратники колдуна сшиблись с "Карающими", норовя смять амэнцев и прорваться сквозь их ряды на подмогу воинам Ставгара.

Сам же Кридич, прикрытый со всех сторон своими воинами, пытался высмотреть в боевой сумятице вишневый плащ тысячника — чутье подсказывало Владетелю, что даже угодив в засаду, Ставгар попытается довести дело до конца и скрестит оружие с Остеном, а кривоплечий тысячник, в свою очередь, и сам будет лишь рад такому поединку.

Вот только мальчишка, хоть и славно владеет мечом, Коршуна ему просто так не взять, а данная Эркой Бжестрову защита выдержит лишь один, в лучшем случае, два удара Остена. Значит, амэнца нужно сбить с толку и ослабить. Хотя бы ненадолго — а там уже Ставгар сделает свое дело.

Мысли были верные и правильные, да только едва Кридич нашел взглядом увязшего в рубке Остена, как и без того ноющее сердце сдавило с такой силой, что пожилому колдуну стало нечем дышать, а его левая рука повисла бессильной плетью.

— Винек... — прохрипел Владетель, но много лет служивший ему воин, уже смекнув, что дело совсем неладно, перехватил коня Кридича под уздцы, а еще двое, прикрыв своего главу, постарались увести его подальше от схватки, да только их решению воспротивился уже сам пожилой колдун.

— Нет, не сейчас... Лучше сними нагрудник... Дышать тяжко, — каждое слово давалось с трудом, глаза застилала густая пелена, а сердце, казалось, вот-вот разорвется от боли на куски, но Кридич все еще упрямо противился пришедшей за ним смерти. И пусть его сил хватит лишь на совсем уж легкое заклятье, он их использует... Использует во что бы то ни стало...

Боль нахлынула с новой силой, но теперь Кридич следил лишь за тем, чтобы последняя искра его дара не угасла, а когда очередной приступ ненадолго пошел на спад, прошептал:

-Винек, где кривоплечий?

Теперь шепот Кридича был едва слышен — но Винек угадал, что от него требуется, по движениям посиневших губ своего Владетеля. Высмотрев в гуще боя вишневый плащ амэнца, он осторожно повернул голову колдуна в нужную сторону. Веки Кридича дрогнули, лицо напряглось, а потом он с неожиданной для умирающего силой вскинул правую руку в сторону сражающегося Коршуна... Но слова его последнего заклятия перемешались с предсмертным хрипом, а еще через мгновение Кридича не стало...

Ставгар

На какой-то краткий миг Ставгару показалось, что он очутился не на поле боя, а среди ночного кошмара, в котором добытая было победа вдруг обращается поражением, а все надежды рассыпаются в руках серым пеплом. Вот только ночные видения никогда не станут настолько осязаемы, а мара всегда остается марой — она не причиняет вреда никому, окромя самого сновидца. Здесь же за ошибки Ставгара предстояло расплатиться пошедшим за ним ратникам и Кридичу, и чужой долг они будут отдавать своими жизнями и кровью.

Горечь и отчаяние нахлынули на Бжестрова, точно волна, но уже в следующий миг молодой Владетель стряхнул с себя неожиданное оцепенение. Сожалеть он будет потом, если, конечно, жив останется, а сейчас следовало противостоять амэнцам — еще немного, и они, сомкнув свои закованные в сталь ряды, раздавят его отряд, словно переспевший орех...

По-хорошему, Ставгару следовало прорываться назад — навстречу попытавшемуся пробиться на подмогу Кридичу, но какая-то, еще до конца не осознанная, мысль, останавливала молодого Владетеля. Зато, когда Ставгар, оглядевшись, вновь увидел ненавистный темно-вишневый плащ тысячника, решение пришло к нему точно само собой.

Единственно правильным действием сейчас было атаковать Коршуна и сцепиться в ним поединке!

Потому как на самом деле все очень просто — Остен всегда славился своей непредсказуемостью и быстротой, да и сейчас поймал их с Кридичем в ловушку потому, что они действовали согласно привычным правилам боя...

Значит, если он хочет если не выиграть сражение, то хотя бы погибнуть с честью, следует поступить так, как от него не ждут. Действовать так же, как на его месте поступил бы сам Коршун, и эта затея уж точно не придется амэнцу по вкусу.

...Повинуясь приказу, ратники Ставгара ринулись вперед. Им предстояло, вгрызшись в ряды амэнцев, поломать их строй и сцепиться с ними в схватке, в которой выживут лишь немногие. Жестокая рубка завязалась почти мгновенно, а Бжестров, отчаянно прорываясь к Остену, увидел, что и тот направляет коня к нему. Похоже, Коршун желал скрестить мечи со Ставгаром не менее, чем сам Владетель... А может, тысячник вновь собирался применить колдовство, как и в прошлую их встречу?

Эта мысль не испугала, а лишь опять не на шутку разозлила Бжестрова. Впрочем, он и сам не знал, почему так ненавидит амэнского Коршуна... Может, виной тому был страх, который кривоплечий тысячник внушал врагам одним своим именем, а, может, виной всему были обидные и хлесткие слова, которые Остен бросил прямо в лицо крейговцам на последних переговорах, или то, что Коршун посмел коснуться Энейры своим колдовством...

"Энейра," — в ушах у Бжестрова зашумела прилившая к голове кровь, а Остен, рявкнув на какого-то попытавшегося встать между своим главой и Бжестровом "Карающего", послал коня вперед. И еще через миг противники сшиблись.

Лязгнула столкнувшаяся со сталью сталь, зазвенела кольчужная сетка, прикрывающая грудь и бока злобного амэнского жеребца. Протяжно заржал присевший на задние ноги конь Ставгара, но Бжестров, отбив щитом тяжелый меч Остена, немедля атаковал амэнца в ответ. Тот же, несмотря на массивность лат, ушел от выпада Бжестрова с завидной легкостью, и тут же вновь ударил, а на его губах мелькнула кривоватая усмешка.

"Он играет со мной, сейчас попробует навести чары," — страха не было, а вот вера в уже не раз спасавший его оберег придала Ставгару силы, и его новый удар оказался удачнее предыдущих. На оплечье амэнского тысячника появилась глубокая засечка, а сам он в одно мгновение перестал усмехаться, став на диво серьезен.

— Сложи оружие, и твои люди останутся живы, — за неожиданным предложением последовал новый удар остеновского меча, но Ставгар лишь зло ощерился в ответ. Сложить оружие? Теперь, когда цель так близко? Никогда!..

В этот раз удар Бжестрова был силен настолько, что его меч высек из вовремя подставленного кривоплечим щита целый сноп искр. Сам же Остен, норовя достать верткого противника, уже было привстал в стременах, как вдруг его конь с диким ржанием неожиданно встал на дыбы. Жеребцу точно медвежье сало в морду ткнули — глаза животного налились кровью, уши прижались, на губах и узде повисли клочья пены...

Пытаясь совладать со взбесившимся жеребцом и не вылететь из седла, Олдер на миг упустил из виду своего противника, а Ставгар не преминул воспользоваться открывшейся ему брешью в защите Остена — его меч вошел в сочленение лат у плеча амэнца. Неглубоко, но левая рука Остена опустилась, а сам он согнулся в седле только-только усмиренного коня.

"Вот и конец тебе, Коршун!" — победное ликование охватило душу Ставгара. Выдернув меч (доспехи амэнца тут же окрасились алым) он, приблизившись вплотную, занес оружие для нового, долженствующего стать последним удара, но Остен приподнял голову и увидел нависшую угрозу...

В мгновение ока тысячник, уйдя от удара, поднырнул под занесенную руку Бжестрова. Молодой Владетель лишь успел заметить выброшенную вперед руку тысячника в тяжелой латной перчатке, но сделать уже ничего не смог. Со смачным хрустом кулак Остена врезался в переносицу Ставгара, защищенную лишь тонкой стрелкой шлема. Перед глазами Владетеля словно бы вспыхнула тысяча солнц разом, а потом все провалилось во тьму...

Первыми вернулись звуки — непривычно громкие голоса отдавались в ушах настоящим набатом, усиливая боль в словно бы налитой свинцом голове. Всхрапывали кони, звенело оружие...

— Держите его, да покрепче, а то ведь лягается, как олень молодой, — прозвучал прямо над Ставгаром хрипловатый голос, и в тот же миг несусветная тяжесть навалилась на ноги и руки Владетеля, вжимая их в землю. Почти бессознательно Бжестров попробовал освободиться, дернул головой, и от этого движения боль вспыхнула с новой силой, а к горлу подкатил кислый ком. А вот вдавленная в грязь рука не смогла сдвинуться даже на волосок...

Рука... Меч... Остен... Проклятый Коршун!

Вернувшиеся разом воспоминания заставили Бжестрова глухо застонать, но разлепить словно бы склеившиеся веки не получилось, И тут что-то тяжелое опустилось ему на грудь, а на полыхающее от боли лицо полилась вода — холодная... От этого сразу стало немного легче, а самое, главное, проморгавшись, Ставгар наконец-то смог открыть глаза.

Он лежал на раскисшей от дождей земле, вдавленный в грязь несколькими дюжими амэнцами. Холодная жижа просачивалась сквозь сочленения доспехов, затекала за ворот — липкая и жирная, а прямо над Ставгаром возвышалось синее небо и устроившийся на его груди Остен.

На тысячнике уже не было шлема и части лат — рана стянута наскоро сделанной повязкой, левая рука покоится на ременной перевязи. Из-за этого кривизна плеч амэнца казалась особенно уродливой. Да и по всему остальному было видно, что в этой схватке ему тоже крепко досталось — мокрые от пота волоса прилипли ко лбу, сквозь многолетний загар просвечивает восковая бледность. Но, несмотря на это, глаза амэнца лучились победным смехом, и от этого Ставгару стало совсем худо.

Остен же, перехватив взгляд Бжестрова, улыбнулся:

— Вижу, пришел в себя, Беркут? Это славно, а то я уже подумал, что весь разум из тебя ненароком вышиб.

— Да чтоб тебя... демоны разорвали... — рот Бжестрова наполнился невыносимой горечью — такой, точно он выпил залпом целую чашу желчи, а его бессильное проклятье почти нельзя разобрать из-за гнусавых хрипов.

Зато Остен враз перестал улыбаться, и чуть склонился к Ставгару, внимательно всматриваясь в его разбитое лицо:

— Похоже, я все-таки перестарался, крейговец, но это дело поправимое, — тысячник передал кому-то опустевшую флягу с водой и еще ниже согнулся над Бжестровом. — Благодарить не надо, Беркут.

Железные пальцы тысячника впились в разбитое лицо Бжестрова, словно когти коршуна, раздался оглушительный хруст... Из горла крейговца вырвался отчаянный крик, и новая ослепляющая вспышка боли отправила Ставгара в милосердное забытьё.

В следующий раз Ставгар пришел в себя уже в подземелье — голова по-прежнему раскалывалась от боли, в переносицу и скулы, казалось, залили свинец, а дышать получалось лишь через рот, с жадным хрипом хватая наполненный сыростью воздух.

Впрочем, окромя сырости, пенять пленнику было не на что — служившая ему подстилкой солома была свежей, стены темницы не покрывала склизлая плесень, а оставленный в его закутке факел горел ярко и почти без чада... Вот только сдвинуться с места Ставгар не мог при всем желании: его разведенные в стороны руки были прикованы цепями к стене, и уже совсем занемели — Бжестров их даже не чувствовал... А еще нестерпимо хотелось пить — пересохший язык стал жестким, точно древесная кора, глотку же драло так, точно треклятый Коршун на прощание сыпанул в нее полную горсть песка.

Тем не менее, Ставгар все же попытался облизнуть растрескавшиеся губы и, осматриваясь, осторожно повернул голову. Оказалось, что выделенный ему закуток имел лишь три стены, а четвертую заменяла деревянная решетка. За ней же можно было рассмотреть лишь узкий, уходящий куда-то во тьму коридор. Да и тишина давила на уши — во всяком случае, кроме тихо позвякивания сковавших его цепей и собственного хриплого дыхания, молодой Владетель больше не мог уловить ни звука. Мыши — и те не пищали...

Прищурив глаза, Бжестров попытался рассмотреть еще хоть что-то в сгустившейся за решеткой мгле, но, ничего не добившись, лишь слабо качнул головой. Не надо было обладать семью пядями во лбу, чтобы понять, что его тюрьма находится в самом глухом подвале Кабаньего Клыка, да и куда бы Остен мог его потащить, кроме этой крепости? Разве что добить там же, на поле, и скинуть тело в Крапивный Лог, зверям да падальщикам-вурдалакам на поживу... Но Коршун предпочел пленить посмевшего нарушить границу крейговца, и это наводило на совсем уж тревожные мысли — что стало с Кридичем? А с его воинами?.. И самое главное, что задумал сам Остен?

Стычки между Владетелями на границах княжеств не были чем-то необычным — Лакон с Лэндом вон уже какой век грызутся, и у живущих в приграничной меже благородных наведаться в гости к соседям, так же, как и брать выкуп за пленников, уже вошло едва ли не в привычку. Но с Амэном было сложнее — покой южного княжества охранялся регулярными войсками, а главы крепостных гарнизонов предпочитали брать выкуп не деньгами, а кровью, и просмоленные трупы дерзких еще долго могли болтаться на приграничных деревьях, служа предупреждением для тех, кто ищет легкой поживы на землях Амэна.

В живых нарушителей оставляли лишь в тех случаях, когда их жизнь или проступок могли сыграть на руку Владыке Амэна в его бесконечных интригах, но и в таком случае доля пленников оставалась незавидной — их ждало путешествие в далекий Милест и суд, который никогда не был милосердным.

А если учесть, что владыка Лезмет с самого начала предупредил дерзких ловцов амэнского Коршуна, что последствия неудачи падут лишь на их головы...

Из горла Ставгара вырвался глухой стон — а ведь он почти что добрался до Коршуна. Не хватило всего какого-то мгновения... Но удача отвернулась от них с Кридичем, и теперь все пошло прахом. Остен по-прежнему жив и вскоре оправится от раны, род Энейры так и останется опороченным, а его самого ждут амэнские каменоломни... Разве что старший Бжестров вспомнит о своем единственном сыне и попытается его выкупить. Его, но не бывших с ним дружинников. Что старому Владетелю простые воины... И если это случится, то как тогда жить в Крейге самому Ставгару — под властью отца, опозоренному проигрышем? Его слова и клятвы будут весить после этого меньше даже , чем гусиный пух, и как тогда в глаза смотреть новым ратникам?.. Славраду, чьих людей он сгубил в этом сражении?.. Энейре?..

Эти мысли обожгли Ставгара, точно раскаленное добела железо — он дернулся, словно бы желая освободиться от оков, цепи отчаянно зазвенели, а совсем рядом раздалось спокойное:

— Я бы на твоем месте не тратил силы понапрасну, Беркут.

Обернувшись на голос, Бжестров увидел сразу двоих амэнцев — один из них, еще совсем мальчишка, лет шестнадцати-семнадцати, держал в руках миску с какой-то снедью и кувшин, а старший — уже близившийся, пожалуй, годам к шестидесяти и пегий из-за седины — внимательно смотрел на пленника, сжимая в руке ключи. Взгляд серо-голубых, словно бы выцветших глаз "Карающего" оказался необычайно твердым и словно бы изучающим, и Ставгар — толи из-за гордости, толи из-за какого-то мальчишеского упрямства, ответил ему той же монетой. Некоторое время пленник и тюремщик играли в молчаливые гляделки, пока, наконец, амэнец, сделав какие-то, известные лишь ему выводы, тихо хмыкнул, и, отведя глаза, загремел в замке ключами. А после, дождавшись, когда младший оставит свою ношу в камере, произнес.

— Ступай теперь — далее я сам управлюсь.

Юнец открыл было рот, намереваясь, очевидно, что-то возразить, но, посмотрев на строгое лицо старшего, так ничего и не сказал, а, покорно склонив голову, поспешил уйти. Тюремщик же, дождавшись, когда шаги молодого стихнут во тьме коридора, подошел к Ставгару вплотную и, устроившись возле него на корточках, произнес:

— Обед твой подождет немного, а пока я тебя осмотреть должен.

— Лучше цепи ослабь, — прохрипел в ответ Ставгар, но амэнец лишь отрицательно мотнул головой.

— Пока нет. И не потому, что я боюсь, что ты мне навредить сможешь, а потому, что ты к лицу сразу потянешься и, чего доброго, лишь хуже себе сделаешь. Нос то тебе глава, конечно, вправил, но чтоб все поджило, время нужно.

Хотя сказано это было вполне миролюбивым тоном, Бжестров вскипел:

— Может, мне ему за это еще и в ножки поклониться? Или сапоги расцеловать?

Но пожилой "Карающий" на этот злой шепот даже бровью не повел, заметив как бы между делом:

— За это — не надо, а вот за то, что тело колдуна твоего поживой для ворон не стало, поблагодарить бы стоило.

При этой новости вся, затмевающая разум Бжестрова злость куда-то испарилась, и он только и смог, что выдавить из себя едва слышное:

— Кридич... Как он погиб?

— Не от нашего оружия, — "Карающий" не торопясь, вытащил из-за пазухи чистую тряпицу и, щедро смочив ее холодной водой из кувшина, прижал ткань к переносице Бжестрова, — Сердце у него стало — почти сразу, как ты в западню нашу угодил. А его ратники, как смекнули, что глава их преставился, отступили к холму да копьями ощетинились, тело охраняя.

На предложение же сдачи ответили, что сложат оружие лишь в том случае, если нескольким из них будет позволено уйти с телом своего Владетеля в Крейг, дабы похоронить его, как подобает.

— А Остен?— вначале Бжестров хотел было оттолкнуть незваного лекаря, но от холодного прикосновения ткани действительно стало легче, и молодой Владетель счел за лучшее потерпеть. "Карающий" же, словно и не замечая его душевных метаний, неторопливо продолжал.

— Наш глава отпустил их. Всех. Но если ты думаешь, что твои выжившие ратники тоже остались на свободе, то ошибаешься. Их каменоломни ждут...

— Как и меня?

Лицо тюремщика на мгновение дрогнуло, но вместо ответа на вопрос Ставгара он лишь встал и ослабил сковывающие его руки цепи.

— Коли хочешь говорить разборчиво, а не гнусавить и хрипеть, тряпицу к лицу прикладывать не забывай. Холод для тебя сейчас — лучшее лекарство... Кашу я рядом поставил, дотянешься. Вечером еще принесу.

Произнеся такое напутствие, "Карающий" вышел из камеры, глухо щелкнул замок, и Ставгар вновь остался один.

Олдер

К вечеру небо затянули тяжелые, несущие с собою дождь тучи, и нанесенная Ставгаром рана тут же разболелась с новой силой, но Олдеру мешала спать отнюдь не она — растянувшись на кровати, он задумчиво крутил в пальцах серебряный полтовник на простом шнуре, который снял с шеи Бжестрова, пока крейговец пребывал в беспамятстве. Тот самый оберег, что отвел беду от дерзкого Владетеля в их прошлую встречу.

В оплетших монету чарах не было ничего особо сложного или хитроумного, да и сил у сотворившего оберег Знающего было не в пример меньше, чем у самого Остена, но тысячник, и сам не зная почему, с завидным упорством разбирался в наслоении людских отпечатков. Вот след самого Ставгара — чувствовалось, что он чрезвычайно дорожил своим оберегом. Вот крохи силы колдуна, обновившего защитные плетения. А вот и след создателя... Вернее, создательницы оберега: ласковый, теплый свет разливается под пальцами, и вгрызающаяся в плоть боль отступает... Лесовичка!.. Но как она может быть связана Бжестровом?

Все еще не веря до конца своего открытию, Олдер достал из кармана отобранный у Бжестрова же платок, который тоже нес на себе следы ворожбы, а потом вытащил из-за пазухи по сей день носимую рядом с сердцем вышивку чертополоха. Медленно провел чуть подрагивающими пальцами над разложенными на груди предметами... И последние сомнения развеялись, как дым — оберег Ставгару сотворила лесная отшельница. Причем, не просто сотворила, а вложила в создаваемую защиту душу — такое чародейство за деньги не купишь!

От этой мысли изливаемый оберегом, видимый лишь для тысячника свет словно бы потускнел, а под сердцем Остена в тот же миг как будто шевельнулась холодная, осклизлая змея — неужели лесовичка была полюбовницей Бжестрова, его развлечением от скуки? Он молод, хорош собою — сельские дуры вполне могли дарить ему свои ласки за одну лишь улыбку и доброе слово... Хотя нет, лесовичка была похожа на кого угодно, но только не на пустоголовую, не умеющую блюсти себя девицу. Тихая и спокойная, но с волей, словно стальной клинок, с серыми, смотрящими прямо в душу глазами — как она могла прельститься молодым Владетелем, для которого была бы лишь забавой на несколько дней?..

Нет, тут что-то другое, но связь между Ставгаром и Лесовичкой несомненно есть. Понять бы еще, какая... Убрав вышивку обратно за пазуху, Остен, сжав в кулаке полтовник и платок, медленно сел и обвел мрачным взглядом комнату. Конечно же, лучше всего не гадать, а вытряхнуть из Бжестрова все необходимые сведения, да только заняться этим следует не сейчас, а завтра — как следует отдохнувшим и на свежую голову. Да и Крейговский Беркут к тому времени уже должен будет в полной мере осознать свое положение, а одиночнство в каменном мешке и цепи поспособствуют тому, чтобы мысли гордого Владетеля пошли в нужном направлении. В конце-концов, он далеко не первый благородный, кому амэнские темницы збили спесь.

Криво усмехнувшись собственной, растянувшейся на полу, тени, Коршун встал, подошел к столу, и, оставив на нем обереги Бжестрова, вернулся в кровать с кувшином крепкого, терпкого на вкус, вина. Ему нужен отдых, а выпивка не только притупит боль, но и поможет быстро уснуть.

Увы, в этот раз расчет тысячника дал осечку, и если в царство сновидений он действительно погрузился довольно быстро, привидевшиеся грезы не принесли Остену ни покоя, ни отдыха.

Щебечут лесные птицы, лучи утреннего солнца тонкими копьями проникают сквозь густую листву деревьев, золотят потемневшие от времени бревна вросшего в землю сруба.

Молодой Бжестров седлает замершего у крыльца коня, ласково похлопывает белого жеребца по шее, подтягивает подпруги...

Дверь тихо скрипит и из дома появляется лесовичка — закусив губу, она на ходу заплетает распущенные волосы в косу, но Ставгар не дает ей довести начатое до конца — шагнув к женщине, он тут же закоючает ее в объятия, по-хозяйски притягивает к себе, а незримо присутствующий при этом Остен скрипит зубами, видя как ладонь Бжестрова сминает складками рубашку на тонком стане ворожейки.

Лесовичка же, в свою очередь, не отталкивает наглеца, а прижимается к нему, пряча лицо на груди Владетеля. Тот же склоняется к ней, шепчет что-то на ухо, ласкает ее волосы, бережно целует в висок и , наконец-то, отстраняется... Идет к коню. Лесовичка смотрит ему в спину , закусив костяшку на пальце. Ее глаза блестят от готовых пролиться слез, но с губ не срывается даже едва слышного вздоха, а спина у ворожейки прямая, как у статуи Малики.

Бжестров же запрыгивает в седло, и , взяв в руку повод, поворачивается к замершей на крыльце женщине.

— Я вернусь. Обязательно...

"Плешивого демона ты вернешься,"— тут же мрачно обещает Ставгару невидимый и неслышимый Остен...

И просыпается. За окном — глубокая ночь, на полу застыло светлое пятно из лунного света. Тихо так, что слышен стук собственного сердца. Неоправданно громкий и частый.

Остен вытер покрытый холодной испариной лоб. Похоже, его лихорадит из-за раны, вот и снится всякая чушь. К тому же, луна полная... Успокоив себя такими выводами, тысячник начертал в воздухе отвращающий дурное знак, и, повернувшись на правый бок, вновь закрыл глаза. Но очередное сновидение оказалось еще хуже первого — было ли тому виной выпитое накануне вино, распалившееся воображение, проказничающие духи или решивший поиграть с душою смертного Хозяин Троп, но всю оставшуюся ночь Олдер видел в грезах Лесовичку и Ставгара.

Беркут то уезжал, то возвращался, обнимал ворожейку, а то то и вовсе играл с ребенком, который так и остался для Остена неясной тенью... Зато Лесовичка в эти мгновения смотрела на молодого Владетеля с такой, полной лаской и света, улыбкой, что Остену становилось нечем дышать...

Так что не было ничего удивительного в том, что хотя на следующий день начавшая было терзать Коршуна лихорадка исчезла без следа, сам он был зол и полон мрачной решимости не просто вызнать у Ставгара все, что нужно, но и втоптать гордость крейговского Владетеля в грязь, показав ему его истинное место.

Впрочем, с исполнением этого зарока Остен не торопился — наказывать Беркута следовало с холодной головой и не поддаваясь бередящим сердце чувствам, а потому утро и день прошли в суете, бесконечных делах и допросах пленных. Их было немного — ратники Ставгара сражались за своего господина до последнего, но вот отданные под руку Бжестрова Владетелем Славрадом дружинники отнюдь не собирались умирать или заживо гнить в амэнских каменоломнях, с утра и до ночи добывая в узких тоннелях белоснежный, с розоватыми прожилками мрамор. Тот самый, что в Милесте шел на отделку храмов и домов самой зажиточной знати. Гуляющая по Ирию легенда гласила, что оттенок утренней зари благородный камень приобрел из-за пролитой каменотесами крови, так что не было ничего удивительного в том, что люди Славрада стремились избежать подобной участи.

Чего либо действительно важного они поведать не смогли, так что Остену пришлось довольствоваться лишь крупицами истины, но и их оказалось достаточно для того, чтобы к вечеру тысячник знал, какой удар для Ставгара станет самым болезненным.

Бжестров отнесся к посещению его закутка ненавистным Коршуном вполне предсказуемо. Скользнув по Остену нарочито равнодушным взглядом, Ставгар отвернулся к стене, не соизволив сказать даже слова, но тысячник на это даже бровью не повел. Спокойно зашел в клеть, посмотрел на миску с нетронутой кашей и отослал сопровождающего его воина прочь.

— Знаешь, я даже не предполагал, что ты окажешься столь легкой добычей, Беркут. Несколько месяцев ожидания, пока ты доберешься до этого, забытого богами Кержа и такой короткий бой... Я немного разочарован. Ты не стоишь затраченных на тебя сил и времени.

Остен ненадолго замолчал, словно бы дожидаясь ответных слов Ставгара, но тот продолжал хранить молчание — лишь сковывающие его цепи тихо звякнули, когда руки молодого Владетеля сжались в кулаки. Тысячник же сделал шаг вперед и продолжил:

— Впрочем, других людей ты разочаровал еще больше — Лезмет так и не получит мою голову, Кридич за свое покровительство такому глупцу, как ты, заплатил смертью, да и твоему дружку Славраду придется не по вкусу то, как ты погубил его бойцов, сунувшись в подстроенную мной ловушку.

По мере того, как Остен, говорил, голова Бжестрова опускалась все ниже — в словах амэнца кроме насмешливой издевки было и немало горькой правды, вот только и цель подобных речей была ясна, как день, а потому Ставгар, стараясь не выдать своей слабости, лишь молча кусал покрытые спекшимися корками губы.

Олдер же, наблюдая за душевными муками крейговца, лишь криво усмехнулся и снова заговорил: его голос был спокоен и даже дружелюбен — так иногда, старый боец отчитывает младшего, лишь взявшего в руки меч.

— Но больше всего ты разочаруешь ту, что создала для тебя оберег. Думаю, ей очень не понравится то, как ты стал использовать его, вообразив себя бессмертным... Бедняжка столько чар на тебя потратила, и все в пустую!

При последних словах Остена Ставгар, не в силах более сохранять невозмутимый вид, вскинул голову и его глаза встретились с полным холодной насмешки взглядом Остена. Тот же, в свою очередь, достал из-за пазухи заговоренный Эркой для Бжестрова платок, и показал его пленнику:

— Узнаешь?

— Не смей! — вот теперь Ставгар перепугался не на шутку. Не за себя, и не потому, что потеряет защиту от колдовства, а за Энейру. Он, как и многие, слышал о том, что Знающие способны нанести вред человеку даже на расстоянии, помнил, как урожденная Ирташ была слаба после создания оберега...

Остен же, не взирая на крик Беркута, шагнул к пылающему факелу и поднес воздушную ткань к пламени:

— Я считаю, что ты не достоин такой вещи, — загоревшийся платок был брошен на каменный пол, а Остен, глядя на огонь, добавил, — Монету уничтожить так же легко, но я, пожалуй, сохраню ее и при случае верну твоей полюбовнице. Пусть знает, что не стоит переводить силы на таких глупых щенков, как ты.

Потревоженные Ставгаром цепи вновь тихо звякнули, но сам он не произнес более ни слова, и Остен, наступив на догорающую ткань, произнес:

-Так и будешь молчать, Беркут?.. Жаль, я передал бы лесовичке твои последние слова.

Ставгар вскинул голову. Со сломанным носом трудно как презрительно щуриться, так и придать голосу ледяное презрение, но Бжестров прохрипел так яростно, как только мог:

-Ты гнусный падальщик, Остен, но до нее тебе не добраться. Никогда.

Незамедлительно последовавший ответ тысячника сочился ядом:

— Уверен?.. Но тогда тебе стоило бы лучше заботиться о любовнице: лесная чаща — не слишком подходящее место для одинокой женщины, но, похоже, ты слишком стыдился своей связи с дикаркой. Еще бы, знатный Владетель, и какая-то замухрышка, даром что из Знающих...

Доселе сдерживаемая ярость вскипела в душе Бжестрова со страшной силой, ведь слова Коршуна были острее кинжала, и Ставгар, не помня себя, рванулся вперед, до предела натягивая удерживающие его цепи.

— Не смей так говорить о ней своим лживым языком, ублюдок!.. Не смей даже упоминать, потому что она...— заветное имя едва не сорвалась с уст Бжестрова, но в последнее мгновение он , смекнув, к чему это может привести, прикусил язык.

— И что же она?.. — голос еще более придвинувшегося к Ставгару Остена прозвучал, точно мурлыканье огромной кошки, и Бжестров, бессильно скрипнув зубами, произнес:

— Лесовичка никогда не была чьей — либо любовницей. Она — моя невеста!

От такой новости Олдер застыл, точно соляной столб — напряженное лицо, сошедшиеся к переносице брови, но через несколько мгновений эта озадаченность сменилась хохотом.

— Невеста??? Ври да не завирайся, крейговец! Владетели не женятся на крестьянках!

-Другие, может, и не женятся, но какое мне до них дело? — неожиданная ярость ушла, и Ставгаром овладело удивительное спокойствие и готовность принять уготованную ему участь. Остен же, столкнувшись с ним взглядом, резко оборвал свой смех.

— Я не ослышался, Беркут? Ты сказал правду?

Ставгар молча склонил голову, и Остен вновь нахмурился:

— Чтобы нарушить установленные испокон веков правила, одной страсти мало... Да и приворота на тебе я не чувствую. Что на самом деле связывает тебя с лесовичкой, Беркут?

— Аккурат то, что ты слышал, амэнец, — ровным голосом ответил Ставгар, и Олдер, став мрачнее тучи, тут же подступил к нему почти вплотную.

— Лжешь!.. Ты лжешь мне в глаза, но я узнаю правду!

Как только эта угроза сорвалась с губ тысячника, Ставгар почувствовал, что ему нечем дышать — ребра, словно сдавили железными обручами, да так, что из груди разом вышел весь воздух, в глазах потемнело, а амэнец, оборотившись огромной расплывчатой тенью, заполнил собою все пространство клети.

— Ты мне все скажешь... И покажешь...— злобное шипение Остена раздалось над самым ухом Бжестрова. Пытаясь отогнать мару, тот отчаянно дернулся в своих оковах, но пальцы тысячника ухватили его за подбородок, и виски пронзила боль.

Что-то чужеродное и невероятно властное проникло в разум Ставгара. На какой-то миг ему даже показалось, что холодные пальцы шарят внутри его черепа, перебирая мысль за мыслью... Магия, та самая магия, о которой его предупреждал Кридич... И хотя для обычного человека противостоять Знающему при таком колдовстве сродни самоубийству, Бжестров, собрав остатки сил, попытался избавиться от чужого присутствия в своей голове. От этой попытки боль скрутила все тело Ставгара так, что из его глаз сами собой выступили слезы, а Остен прошептал над его ухом.

— Что ты творишь, крейговец? Слабоумным решил стать?— это звучало угрожающе, но Бжестров, уловив в голосе амэнца нешуточное напряжение, понял, что встал на правильный путь. Правда теперь он не пытался выкинуть колдуна из своего разума, а наоборот — ушел вглубь себя, пряча под толстой пеленой тумана все мысли и воспоминания. "Ничего не было... Не помню... Не знаю..." На какое-то мгновение он действительно все забыл, и от этого стало невыносимо горько, а Остен прорычал:

— Слюни же пускать будешь до конца своих дней, малохольный.

— Зато и ты... Ничего не узнаешь, — с трудом прохрипел Ставгар, и в тот же миг давление колдовской воли сошло на нет.

Разум Владетеля вновь был свободен, вернулась возможность дышать, расправились горящие от недостатка воздуха легкие... И тут же чудовищный спазм скрутил все нутро молодого крейговца, и Бжестрова вырвало желчью прямо на каменные плиты пола.

Остен наблюдал за его конвульсиями, не говоря ни слова, но когда Ставгар нашел в себе силы поднять голову, произнес:

— Сейчас ты жив и в здравой памяти, но в следующий раз все может закончиться плохо.

— Главное, что ты ничего не добился...И не добьешься... — эхом ответил ему Бжестров, но Олдер в ответ лишь усмехнулся:

— На твоем месте я бы не был в этом так уверен.

Отвернувшись от пленника, тысячник подозвал дежурящего в коридоре ратника, и, приказав ему немедля прибраться в клети и напоить Ставгара смешанной с вином водой, ушел не оборачиваясь.

Хотя лицо Олдера оставалось непроницаемым, в душе у него бушевал настоящий ураган. Слова Бжестрова о том, что лесовичка — его невеста, оказались для Остена даже не вызовом, а настоящей пощечиной. Его — тысячника и колдуна — ткнули носом в эту неожиданную новость, точно глупого щенка в сделанную им же лужицу...

Дикарка, лесовичка-отшельница с серыми глазами — невеста крейговского Владетеля! Такое в голове Олдера просто не укладывалось, а еще он нутром почувствовал, что мальчишка умалчивает о чем-то важном, и, взбешенный, решил вырвать у крейговца необходимые сведения. Это и было его ошибкой — Беркут, хоть и не имел способностей к колдовству, неожиданно выставил когти. Он защищал тайну Лесовички с отчаянием смертника, и все, что досталось Остену — несколько невероятно ярких, и, на первый взгляд, никак не связанных между собою картинок...

Конечно, он мог бы дожать Ставгара, доломать упрямого мальчишку колдовствством, но что-то в последний миг удержало Остена от опрометчивого шага... Точно шорох невидимых крыльев у плеча и почти неуловимое сходство с навеки оставшимся среди заснеженных гор, а теперь словно бы появившимся совсем рядом Бражовцом... Остен не мог сказать, были ли эти ощущения правдивыми, но одно знал точно — их оказалось достаточно, чтобы прогнать затопившую сознание ярость и сорвать с глаз окутавшую мир алую пелену.

А уже потом, через два удара сердца, пришло и осознание того, что сломав предназначавшуюся Арвигену живую игрушку, тысячник бы подписал приговор себе и Дари. Зачем князю пускающий слюни, не осознающий происходящего с ним идиот? Как можно сломать уже сломленное?.. Владыка Амэна не скрывал, для чего хочет получить Бжестрова, и , оказавшись без желаемого, сполна бы взыскал с посмешвшего нарушить его волю тысячника.

...Раненое плечо неожиданно обожгло болью, и Остен, опустив взгляд, увидел, что пальцы устроенной в перевязке руки непроизвольно сжались в кулак до побелевших костяшек. Похоже, он снова выходит из себя, а это просто недопустимые вольность и слабость!

Выдохнув сквозь зубы, тысячник наконец-то покинул холодные казематы, но, оказавшись во внутреннем дворе крепости, не отправился немедля в свою комнату, а, прижавшись к стене, посмотрел на усыпанное осенними звездами небо. То, что происходило с ним сейчас, не вписывалось ни в какие правила: готовя ловушку для Бжестрова, Олдер не чувствовал к нему ненависти, а вот после вчерашнего злополучного сна уже готов был разорвать крейговца на куски. Ну, а когда Беркут заявил, что Лесовичка — его невеста...

Из-за неожиданной догадки уголки губ по-прежнему не сводящего взгляд со звезд тысячника слабо дрогнули: больше всего охватившие его чувства походили... На ревность!.. Отчаянную, мальчишескую ревность, для которой, кстати, у него не было ни малейшего повода — он провел подле лесной отшельницы всего несколько часов, перемолвился едва ли дюжиной слов, и даже не сподобился узнать ее имя... А когда он все же смекнул, о чем стоит расспросить сероглазую молчунью, стало уже слишком поздно: дикарка выскользнула из его рук, точно вода, а потом не только смогла сбросить накинутую на нее петлю ворожбы, но и подожгла один из кораблей — такая выходка вполне бы пояснила ненависть тысячника, но никак не то, что он до сих пор носит с собою платок лесовички...

Улыбка задумавшегося Остена на мгновение стала горькой. Может, как раз в этом и есть истинная причина происходящего: свое напоминание об отшельнице он забрал у Антара, да и тот взял вышивку без спроса. Исходящий от платка, столь полюбившийся Олдеру и невидимый для других теплый свет, был им, по сути, украден. А вот для Ставгара Лесовичка сотворила оберег от чистого сердца. Крейговского мальчишку щедро одарили тем, от чего самому Остену достались лишь жалкие крохи, а Бжестров даже не понимает...

Смекнув, что в его сердце опять вскипает ревность, Остен упрямо мотнул головой. Хватит уже лгать самому себе. Бжестров все прекрасно понимает, именно поэтому и бережет свои воспоминания о лесной ведунье, словно зеницу ока, и ответа от него уже никак не добиться... Хотя с другой стороны, можно попытаться найти нужное в том, что все же удалось увидеть, ведь иногда даже крошечная крупица знания может навести на правильный ответ.

Покинув двор, Остен поднялся к себе, кое-как стащил с себя одежду и растянулся на узкой постели; смежил веки, воссоздавая перед внутренним взором с кровью вырванные у Бжестрова воспоминания... Пестрота городской ярмарки, и лесовичка — еще совсем юная, натягивает тетиву лука, целясь в шуточную мишень, но лицо ее сосредоточено и спокойно, точно у воина... Вот опять она, но уже старше, сидит на пыльной земле около туши огромного медведя и баюкает голову свирепого зверя у себя на коленях, словно бы и не замечая того, что руки и одежда пятнаются кровью животного. Губы лесовички что-то беззвучно шепчут, глаза опущены. Кажется, еще миг — и по щеке скатится слеза... Но вместо этого приходит новый образ. Тонкая и хрупкая, с печальным и измученным лицом, ведунья сидит на поваленной коряге, прижимая к себе так похожую на нее девочку, и осенний ветер кружит вокруг них желтые и пунцовые листья в бесконечном хороводе. Кажется, стоит только протянуть руку, и...

Громкий стук в дверь в мгновение ока вырвал тысячника из лелеемых им видений: резко сев на постели, Остен одарил вошедшего к нему Антара отнюдь не благостным взглядом, но Чующий, как всегда, остался невозмутим:

— Гонец от князя Арвигена, глава.

— Зови, — мрачно буркнул Остен. Хороших новостей из Милеста он все равно не ждал, так что не к чему затягивать с неприятным посланием до утра.

К тому времени, когда перемазанный грязью, шатающийся от усталости гонец добрался до комнаты тысячника, тот как раз успел одеться и перебраться за грубо сколоченный стол.

Далее же все шло по заведенному издавна ритуалу: с трудом передвигая одеревенелые ноги, гонец добрался до стола, и, достав предназначавшееся тысячнику письмо, коснулся губами скрепляющей послание печати, и передал его Остену. Тот же, похвалив гонца за расторопность, велел ему отдыхать до утра, и, дождавшись, когда за сопровождаемым Антаром вестником княжьей воли захлопнется дверь, быстро сломал печать и погрузился в чтение.

В это раз Арвиген уже изволил не выражать нетерпение, а гневаться. Почему Остен бездействует? Неужто княжья воля для него теперь пустой звук? Или здесь, в глуши, он потерял счет времени?

Ну, так оно уже почти полностью истекло, и если через две луны тысячник не закует пойманного им Беркута в цепи, то может пенять на себя, потому как, будучи обласкан и любим Арвигеном более других военачальников, он теперь проявил черную неблагодарность и строптивость вкупе с гордыней, а такого не прощает ни Семерка, ни, тем более, скромный правитель Амэна...

Дочитав письмо до конца, Олдер отложил пергамент и тяжело вздохнул. Бжестров уже пойман, а, значит, сам тысячник и, главное, Дари теперь вне опасности, зато на молодого крейговца обрушится вся та злоба, что скопилась в сердце Арвигена за долгое время ожидания. Можно не сомневаться, что Владыка Амэна, заполучив Ставгара в свои застенки, будет терзать и ломать его до тех пор, пока от воина и Владетеля не останется ничего, кроме окровавленного куска изуродованной плоти. Князь пытками заставит Бжестрова предать всех, кого он любит, вытянет из души Беркута все самое сокровенное и втопчет это в грязь. Уничтожит его дух, а потом не подарит смерть, а заставит жить... Может быть, даже вернет Бжестрова в Крейг, чтобы искалеченное и дрожащее от страха безумное существо служило грозным напоминанием о том, что будет с теми, кто усомнится в силе и могуществе Амэна.

Такое случалось и прежде — и до Ставгара находились те, кто пытался оспорить власть и силу южного княжества, и все они заплатили за эту дерзость собственными головами. Иные, как тот же Бражовец, нашли смерть в бою, другие же сполна испытали на собственной шкуре, что означает гнев амэнского Владыки, и их жалкая судьба заметно охладила слишком уж горячие головы.

Участь последних не вызывала в душе Остена ни отклика, ни сочувствия. Слишком памятны были ему рассказы Иринда о той поре, когда на оставшийся без законного Владыки, погрязший во внутренних сварах Амэн навалились соседи. Они нападали со всех сторон, точно псы, и рвали истекающее кровью княжество на куски. Кабы ни сумевший взять власть и подавить внутреннюю усобицу отец Арвигена, еще неизвестно, чтобы осталось от древнего и гордого Амэна.

И хотя сам Иринд был в ту злую пору еще безусым мальчишкой, творящееся вокруг безумие он запомнил накрепко, и именно оно выпествовало убеждения старого "Карающего", которые он и передал впоследствии Остену. Княжеская власть неоспорима, а любой, направленный против законного Владыки, заговор подрывает и основы Амэна. Что же до соседей, то ради спокойствия на собственных границах их всегда следует держать в страхе, и для этого хороши любые средства...

Все это было верно и правильно, но почему-то теперь уготованная для Ставгара амэнским Владыкой участь вызывала в душе Остена глухой протест. Словно именно сейчас ему предстояло сделать что-то особо мерзостное...

Пытаясь разобраться в охвативших его чувствах, тысячник вновь посмотрел на письмо, и, казалось, ощутил идущий от него смрад. Такой же, какой стоял в подземной зале, в которой Арвиген принимал ванны из бычьей крови. В то же мгновение во рту Остена отчетливо ощутился медный привкус, а буквы послания точно ожили и зашевелились, оборотившись толстыми, черными пиявками...

А тысячник сжал здоровую руку в кулак так, что захрустели суставы — все дело в том, что Владыке Амэна все равно, кто окажется на крюке в его пыточных. Ставгар, сам ли Остен, или кто-то третий, а уготованная крейговскому Беркуту участь — не необходимость, а всего лишь прихоть заскучавшего без кровавых забав Арвигена.

Это не было ошеломляющим открытием — об уготованной ему роли цепного пса Олдер знал и раньше, но теперь она выглядела особенно противно: и потому, что ему довелось чуть больше узнать Ставгара, и из-за пресловутой Лесовички. Отдавая возможного соперника Арвигену, тысячник словно бы чинил над ним расправу чужими руками и прятался за княжьей волей, трусливо перекладывая решение на плечи Владыки.

И пусть его непонятная тяга к ведунье — всего лишь морок и блажь, соперничество Остена с Бжестровом должен решить не каприз амэнского князя, а они сами.

Немного успокоившись, тысячник подпер голову здоровой рукой и посмотрел на трепещущий огонек свечи. На первый взгляд, выхода из создавшегося положения у него не было. Бжестров должен попасть в Милест живым и в здравом уме. И оградить его от пыток нет никакой возможности. С другой же... Остен, прищурившись, вновь воссоздал в памяти свою встречу с Арвигеном. "Добудь мне крейговского беркута,"— именно так и звучал приказ Владыки. Обожающий словесные загадки Арвиген сказал о птице, хоть и подразумевал человека, а значит...

Пришедшая в голову тысячника идея была безумно дерзкой даже для него, но, поразмыслив, он признал ее вполне осуществимой. Воля князя будет выполена — Ставгар таки отправится в Милест, вот только Арвиген не бросит пленника в казематы, а будет носиться с ним, словно дурак с торбой, сдувая пылинки, потому как лишь одним существам Владыка Амэна всегда благоволит и бережет их, как зеницу ока...

Что же до Бжестрова, то случившееся послужит ему и наказанием, и уроком, а если крейговец проявит достаточно смекалки и выдержки, то, возможно, сможет вернуть себе свободу.

...Усмехнувшись, Остен придвинул чернильницу поближе; закусив самый кончик гусиного пера, немного подумал, и принялся за ответное послание князю Амэна.

"Из-за медлительности и осторожности дичи моя охота неоправданно затянулась, но, надеюсь, что приготовленный подарок развеселит сердце Владыки и в будущем не раз порадует его принесенной добычей..."

Строки тщательного обдуманного послания ложились на пергамент легко и ровно. Менее, чем через четверть часа письмо было готово и запечатано гербом Остена.

Ну, а когда ранним утром княжеский гонец отправился обратно в Милест, Остен, лукаво улыбаясь, велел Антару как можно скорее изловить для него беркута. Птица должна быть молодой и, обязательно, здоровой...

Ставгар

Противостояние Остену обошлось для Ставгара не без последствий — прошло не менее суток, прежде чем крейговца перестало выворачивать наизнанку от любой пищи, а его голова прекратила раскалываться от нестерпимой боли. Эти бесконечные часы Бжестров провел, лежа пластом на соломе и моля Семерку лишь об одном — дать ему сил выдержать очередное чародейство Коршуна, если тот вновь пожелает его навестить.

Но хотя боги остались глухи к мольбам молодого Владетеля, ненавистный тысячник тоже не спешил воспользоваться слабостью своего противника. Минул день, за ним второй — Ставгар вполне оправился от колдовства, а Остен так и не появился в огороженном решеткой закутке. Не пришел он и в следующие дни, словно бы забыв о своем пленнике.

Зато тюремшики стали навещать Бжестрова по три раза на дню. Приносили похлебку, в которой, к удивлению крейговца, появились куски мяса, и разбавленное водой вино; подтянув цепи так, что Ставгар не мог двигаться, промывали ему разбитое лицо каким-то щиплющим кожу отваром. Кроме того они регулярно опорожняли поставленную для отхожих дел бадью, заботились о чистоте соломенной подстилки, служившей пленнику постелью, и даже принесли свежую смену одежды, которую на Владетеля им пришлось надевать силком — менее всего Ставгар хотел видеть на себе обноски "Карающих", а иных нарядов в крепости, понятное дело, не водилось.

Бжестрова такая забота настораживала куда больше, чем возможные грубость и безразличие, ну а когда он попытался отказаться хотя бы от вина, надсмотрщики в ответ лишь головой покачали — воля тысячника отмене не подлежит. Если же пленник решит более не принимать пищу и питье, им приказано кормить его насильно. Хотя сверх уже произнесенного "карающие" не добавили ни единого слова, Ставгар так и не решился проверить их обещание на деле. Лишь приноровился после ухода тюремщиков осторожно сливать большую часть принесенного питья в угол — кормление с ложечки было слишком унизительным наказанием за голодовку, а голова ему нужна ясной и не затуманеной винными парами или еще каким-нибудь зельем. Мало ли, что добавляется в приносимое ему питье, тем более, что иногда всего от нескольких глотков Бжестрова одолевала чудовищная сонливость, с которой он был не в силах бороться. Движения его становились медленными, мысли — ленивыми и вязками, а потом он провалился в глубокий и тяжелый сон...

Что же до всего остального, то надзор за молодым Владетелем был таким, что он не мог причинить вреда ни себе, ни тюремщикам, да и заполучить ключи у него вряд ли бы получилось. Вот и оставались Ставгару лишь тщетные размышления о своем туманном будущем, и с каждым часом растущая под сердцем тревога.

Время же в каземате словно бы остановилось, став тягучим, как мед — каждый день теперь длился нестерпимо долго, оборотившись в бессмысленное и серое, наполненое дурными предчувствиями нечто, но к исходу недели все переменилось.

В этот раз за ним пришли, по прикидкам Ставгара, поздним вечером, а то и вообще ночью. Во всяком случае, после ужина прошло уже порядочно времени — факел сгорел более, чем на три четверти, так что Бжестров, изучив повадки тюремщиков, не ждал, что кто-то теперь потревожит его одиночество. Именно поэтому раздавшиеся в темном коридоре шаги и голоса заставили забиться сердце испуганной птицей.

Опустив голову, Владетель попытался унять волнение и придать лицу самое безразличное выражение: ни тюремщикам, ни, тем более, Остену нельзя показывать свою слабость, ведь они тут же вцепятся в нее, словно голодные псы в брошенную им кость... Руки Ставгара мимовольно сжались в кулаки, цепи ответили на это движение уже привычным звоном, но когда трое "карающих" вошли в темницу Владетеля, он встретил их спокойным и даже равнодушным взглядом.

К своему удивлению, Ставгар не увидел среди пришедших к нему тюремщиков Остена, зато в этот раз одним из надзирателей оказался тот самый пожилой воин, что поведал Владетелю о смерти Кридича. Пока двое ратников, заковывали ноги Ставгара в тяжелые кандалы и отсоединяли от стены удерживающие его руки цепи, этот "карающий" неотрывно смотрел на Бжестрова со странной смесью жалости и горечи, но так и не сказал ни единого слова. Убедившись же, что все сделано как надо, ветеран молча кивнул тюремщикам и те, заставив Владетеля встать на ноги, повели его куда-то вглубь коридора.

Сочувствующий же взгляд пожилого ратника, как ни странно, не испугал, а приободрил Ставгара. Ему подумалось, что ныне бесконечное ожидание закончилось: Остен принял решение, и вскоре Владетелю доведется отправиться в каменоломни вместе с теми, кто ходил под его стягом. Участь, по мнению "карающих", неподходящая для знатного пленника, но Бжестрова грела сама мысль, что он снова окажется среди своих. Разделить судьбу ратников, с которыми он уже не раз дрался плечом к плечу, казалось Ставгару много справедливее, чем получить свободу за отцовские деньги, в то время, как его люди будут сносить все тяготы неволи. В конце-концов, их плен был следствием ошибок самого Ставгара, что же до каменоломен, то, по слухам, даже оттуда сбегают...

Увы, еще через несколько мгновений едва зародившаяся в сердце Бжестрова надежда рассыпалась в прах — его привели не к другим пленникам, а в небольшую, едва освещенную единственным факелом у дальней стены залу с массивными сводами, в которой не было ничего, кроме вычерченного на каменном полу колдовского круга с вязью рун по краям. Достаточно большой, чтобы вместить лежащего в нем человека, он занимал аккурат середину залы; потеки красновато-бурой краски невольно наводили на мысли о крови, а на границах чародейского круга виднелись вбитые между плитами железные петли.

Ставгару хватило одного взгляда на чародейские письмена, чтобы понять — его привели сюда для ритуала!. Остен не отступился от мысли выведать тайну Энейры — он просто готовился и копил силы, чтобы теперь уже наверняка зааладеть сознанием и памятью Бжестрова.. Но он не допустит этого!.. Не позволит сотворить с собою такое!..

Воспоминания о пережитой из-за послелнего чародейства Остена боли тут-же смешались в душе молодого Владетеля со страхом за Энейру, чтобы уже в следующее мгновение переродиться в безудержный гнев. Силы Ставгара словно бы удесятерились — он рванулся из здерживающих его оков раненным зверем, и один из надсмотрщиков не удержал в руках цепь. Бжестров же, получив свободу движений, развернувшись к другому тюремщику, сшиб его утяжеленным оковами кулаком наземь прежде, чем тот сообразил, что происходит, после повернулся к другому, намереваясь продолжить схватку, но третий из "карающих" — тот самый пожилой воин — повис на спине у Ставгара, стараясь прижать руки взбунтовавшегося пленника к телу. Бжестров попытался стряхнуть с себя досадную помеху, да не тут было — "карающий", даром что был уже в возрасте, сохранил и силы, и хватку. Он вцепился в Ставгара, точно клещ, и таким образом если и не остановил, то замедлил его.

Тем временем оставшийся на ногах тюремщик тоже не терял времени даром, и, заметив, что пленник отвлекся на повисшего на нем воина, прицельно ударил Бжестрова в висок. Перед глазами Владетеля тут же заплясали искры, в ушах зазвенело — на короткий миг все вокруг поплыло, словно бы утрачивая четкость и краски. Ставгар покачнулся, дернул головой... А потом вдруг резко подался вперед, заваливаясь на так и не успевшего нанести второй удар тюремщика. Не ожидающий такой каверзы "карающий" увернуться не успел и повалился на спину, а сверху его придавил груз сразу двух тел.

Подмяв под себя тюремщика, Бжестров попытался завладеть его оружием, но эта схватка никак не могла решиться в его пользу: мало того, что прижатый им к каменным плитам "карающий" оказался вертким, словно угорь, а пожилой воин по-прежнему вис на Владетеле охотничьей собакой, сводя на нет почти все усилия пленника, так еще и третий тюремщик, прийдя в себя после удара, тут же ринулся товарищам на подмогу.

Схватка превратилась в отчаянную возню на полу — некоторое время не было слышно ничего, кроме хриплого дыхания дерущихся, да звона цепей пленника, но потом выучка и численный перевес "карающих" взяли свое. Ставгару, едва не выдергивая кости из суставов, заломали руи за спину, и, пригнув голову, поставили на колени перед кругом. В схватке Владетелю рассекли лоб нашитой на перчатку тюремщика защитной пластиной, так что теперь кровь заливала лицо Бжестрова и капала на пол возле начерченного на камне колдовского круга — до странности яркая на сером и словно бы пыльном камне... А затем в воцарившейся в зале тишине прозвучал спокойный, хрипловатый голос:

-Что ж, теперь я вижу, что еда пошла нашему пленнику впрок — иначе у него не хватило бы сил устроить такую славную бучу.

— Глава... — немедля обратился к доселе молча наблюдающему за борьбой Остену кто-то из тюремщиков, но тысячник не дал ему договорить, приказав:

— Я хочу видеть его глаза.

Пальцы одного из ратников немедля вцепились в волосы Ставгара, дернули их вверх и назад, заставляя пленника поднять голову — взгляды соперников встретились, как того и желал сам тысячник мгновение назад. Спокойный и оценивающий — Остена, все еще полный яростью — Владетеля... Усмехнувшись, тысячник отвел глаза первым и спокойно указал на круг:

— Сюда, только рубаху с крейговца снимите, да рисунок не затопчите.

И все еще пытающегося вырваться Ставгара подтащили к колдовскому кругу. Олдер же, стоя рядом, наблюдал за действиями своих воинов, скрестив руки на груди. Сегодня он выглядел до странности дико и непривычно — оголенный по пояс, с покрытыми густой сеткою из красных и черных рун плечами, грудью и щеками, Остен казался выходцем из темных веков Ирия. Пришельцем из древних времен, когда, согласно преданиям, лето даже в жарком Амэне длилось не более двух месяцев, а весь оставшийся год в мире царили лишь ночь, холод и жадные до человеческих душ и крови Бледные Призраки. Не демоны, но и не люди — иная, жуткая раса, принесшая в Ирий черное колдовство и ушедшая впоследствии глубоко под землю... Большинство людей не любили вспоминать о тех временах, и избегали всего, что могло бы о них напомнить, так что теперь бывалые воины опасались даже взглянуть на своего главу лишний раз. Разве что пожилого ратника не пугало превратившееся из-за рунической вязи в зловещую маску лицо тысячника, потому именно он, когда работа тюремщиков была завершена, произнес:

— Все сделано по твоему слову, глава.

Остен же, глядя на распятого в колдовском кругу Бжестрова , медленно кивнул:

— Вижу. А теперь вы, двое, ступайте отдыхать, а ты, Антар, принеси мне птицу.

Последовавшее за этим приказом глухое буханье сапог пояснило Ставгару, что "карающие" ушли исполнять волю Остена: скованный по рукам и ногам Владетель более не мог пошевелиться даже на волосок, а перехвативший лоб кожаный ремень лишил его возможности смотреть по сторонам. Все, что оставалось Бжестрову — это созерцать нависшие над ним тяжелые потолочные своды. Душу затопило горьким осознанием собственного бессилия — своим сопротивлением он не достиг ничего, кроме мизерной, всего в несколько ударов сердца, отсрочки!

— Знаешь, я ведь действительно не солгал, когда порадовался затеянной тобою возне, — Остен приблизился к своему пленнику вплотную. Теперь он навис над ним настоящей скалой, сжимая в руке простую глиняную чашу, — Ведь только у молодого, полного сил человека есть возможность пережить грядущий ритуал. А мне надо, чтобы ты выжил... Впрочем, это надо даже тебе.

— Ни ты, ни Амэн ничего не получите от меня. Лучше смерть, — вот теперь из-за спокойного, и даже словно бы отрешенного от всего земного лица Остена Ставгару стало страшно, а тысячник на его отчаянный протест лишь укоризненно качнул головой.

— Жизнь нужна тебе так же, как и мне, крейговец. Ты поймешь это — если и не сейчас, то позже. А вот твое упрямство действительно может навредить. Грядущее колдовство станет очень болезненным для тебя. И чем больше ты будешь сопротивляться происходящим переменам, тем хуже сам себе сделаешь. Я же не могу допустить твоей смерти.

На последних словах Олдер опустился возле Ставгара на корточки, и Владетель ощутил исходящий от чаши дурманящий и тяжелый травяной дух.

— Выпьешь сам? Или прикажешь влить в тебя это силой, Владетель?— теперь в голосе тысячника послышалась плохо скрытая издевка, и бессильная ярость вскипела в сердце Бжестрова с новой силой.

— Да засунь себе этот отвар...

Договорить Бжестров не успел. Словно бы отлитые из железа пальцы тысячника сжали челюсти Ставгара, не давая им сомкнуться, и в рот Владетелю полился темный, тягучий настой. Бжестров закашлялся, попытался выплюнуть колдовское зелье, но Остен не ослабил хватки, остановившись лишь тогда, когда чаша опустела, а большая часть отвара таки попала туда, куда нужно.

Добившись своего, Остен поднялся и отступил куда-то в сторону, и перед глазами Владетеля вновь оказались тяжелые своды подземелья.... А потом откуда-то внезапно пришла усталость — навалилась на грудь тяжелым камнем, налила свинцом веки... Не в силах противится завладевшему им мороку, Ставгар устало закрыл глаза, но в тот же миг его уши заполнились странным гулом, а под веками словно бы зажгись огни — малиновые и желтые, оранжевые, алые — они казалось, были способны обжечь одним своим цветом, но когда Владетель вновь посмотрел на нависшие над ним камни, все стало еще хуже. Теперь между ним и потолком словно бы простиралась толща воды. Очертания стали нечеткими, контуры размывалось, камни точно дрожали в невидимом мареве...

Ставгар попытался что-то сказать, но из горла донесся лишь надсадный хрип, а потом совсем близко раздался отчаянный птичий клеток, и еще через мгновение Бжестров вновь увидел над собою Остена, а рядом с ним стоял пожилой воин с молодым беркутом в руках. Птица еще не достигла пяти лет — об этом свидетельствовало и ее более темное, в отличие от взрослого оперение, и белая полоса на хвосте, зато длинные лапы с кривыми когтями оказались на диво мощными. Впрочем, это обстоятельство мало помогло беркуту — как он не бился, как не пытался добраться изогнутым клювом до защищенных толстой воловьей кожей перчаток рук своего пленителя, "карающий" по-прежнему крепко держал птицу.

— Зачем? — отчаянный хрип наконец-то вылился во вполне ясный вопрос, но Остен не стал пояснять Бжестрову, с какой стати притащил в казематы птицу из родового герба Владетеля. Лишь усмехнулся, а Ставгар с ужасом увидел, что стоящие над ним "карающие" изменились так же, как и окружающий его мир. Лицо прислуживающего тысячнику воина неожиданно помолодело — разгладились морщины, посветлела выдубленная ветрами кожа, зато глаза ратника показались Бжестрову выцветшими и словно бы присыпанными пеплом.

На Олдера же вообще было невозможно смотреть из-за внезапно ожившего рунического узора. Черные и красные линии рисунка, налившись непонятной силой, то тяжело пульсировали, а то и вовсе лениво шевелились — в точности так, как двигаются сытые змеи...

— Что... Это?.. — онемевшие губы шевелились с трудом, да и шепот Ставгара был почти неслышен, но Остен все же разобрал эти слова, невзирая на отчаянный клекот беркута.

— Не сейчас, Владетель. Потом, — и тут в руке тысячника блеснул нож, птичий крик оборвался на самой высокой ноте, а на лицо и грудь Бжестрова щедро закапала кровь убитой птицы. Горячая и липкая, она тут же растекалась по коже пленника, а Остен, дождавшись когда тело оцепеневшего из-за действия зелья Владетеля покроется узором из алых дорожек, взял из рук помощника уже бездыханного беркута и, одним взмахом ножа вскрыв грудную клетку птицы, извлек из нее сердце. После же, присев на корточки, положил свою добычу на грудь Бжестрову и принялся водить ножом по его коже, точно вычерчивая на ней очередную руническую вязь.

Хотя каждый взмах остро отточенного лезвия глубоко ранил лежащего в колдовском круге Ставгара, тот не чувствовал боли — лишь ощущал, как нож Остена вспарывает кожу на груди, как его, выступающая из этих порезов кровь, тут же смешивается с еще не остывшей кровью птицы... Несмотря на затуманившееся сознание, Бжестров понимал, что с ним происходит что-то неправильное и зловещее, но противиться этому не мог, да смысл действий колдуна ускользал от Владетеля. Поизносимый же Остеном хриплый и гортанный речитатив казался и вовсе словами безумца:

— Заклинаю ночью и огнем, приказываю ветром и небом. Подобное к подобному, именуемое к именуемому, кровь смешается с кровью, два сердца сольются в одно, и душа соединиться с душою. По слову моему двое станут одним — разум прежний, но в теле новом...

При последних словах нож Остена впился в грудь Бжестрова настолько глубоко, что тот дернулся от пронзившей его боли, а потом птичье сердце судорожно сжалось, словно бы пытаясь прогнать кровь по навеки отделенным от него сосудам... Затихло на миг, а после ударило вновь, и намного сильнее, чем прежде... А потом еще... И еще...

Охвативший Ставгара ужас сковал его не хуже цепей, а мертвое сердце беркута меж тем продолжало биться в такт человеческому, с каждым ударом словно бы врастая в грудь Владетеля:

-Нет...— едва слышно прошептал Ставгар, но Остен склонил над ним искаженное чудовищным напряжением лицо, и хрипло произнес:

-По слову моему обретешь крылья! — И, распрямившись, ударил Бжестрова ножом в грудь, метя в оживленное его же колдовством птичье сердце.

В тот же миг Владетеля пронзила острая боль — казалось, колдун вместе с сердцем беркута пробил и его собственное, но, послушное колдовству, оно продолжало биться, и с каждым его ударом боль становилось сильнее и распространялась дальше, охватывая все тело. Словно бы невидимые руки принялись ломать и скручивать кости бьющегося в колдовском круге Ставгара, рвать его мышцы и жилы, сминать внутренности в тугой, сочащийся кровью комок. Терпеть такую муку было выше человеческих сил, но колдовство амэнского тысячника по-прежнему держало крепко,и единственное, над чем Владетель вновь обрел власть, был его собственный, нежданно вернувшийся голос. И Бжестров, не помня себя, заходился криком до тех пор, пока сорваннный им голос не перешел в сиплый вой, а боль все не утихала — ломала, корежила, жгла огнем...

А потом, среди багровых и черных всполохов Бжестрову вновь привиделся Остен — склонившись над Владетелем, он еще раз внимательно всмотрелся в лицо своей жертвы — так, словно искал лишь ведомые ему одному знаки, а потом коснулся пальцами лба Ставгара и произнес:

-Теперь можно. Спи!..

И в тот же миг Бжестров провалился в непроницаемую черноту, в которой не было места ни мыслям, ни боли.

Ставгар не мог точно сказать, когда безликое и темное, поглотившее его сознание ничто сменилось размытыми и путанными сновидениями. В них причудливо смешались времена и рвалась привычная нить событий, а к собственным воспоминаниям Владетеля теперь примешивались еще и иные, да только он никак не мог отличить одни от других.

Вот амэнцы вновь вжимают его в грязь на том, трижды проклятом поле, вот он парит высоко в небе, раскинув темные широкие крылья, а потом камнем падает вниз, чтобы прижать к своей груди пытающуюся ускользнуть от него Эрку... Вот лицо рассказывающего о нарушенном договоре отца словно подергивается дымкой, а его черты начинают плыть и меняться, и уже не родитель, а Остен смотрит на Бжестрова с холодной и едкой усмешкой... А потом вновь охота — и азарт смешивается с рвущим нутро голодом, и хрустит в лапах сломанный позвоночник пойманного зайца, и рвется из горла не победный крик, а птичий клекот...

Видения шли непрерывной чередою — они смешивались, прорастали друг в друга, сплетались в густую сеть, и Ставгар никак не мог разорвать ее, чтобы остановить этот чудовищный хоровод и, наконец, проснуться.

Но, к счастью, ничто не длиться вечно — и постепенно укутавшая разум Владетеля пелена начала истончаться и редеть. Видения становились все более зыбкими, а до Ставгара начали доходить звуки и запахи окружающего мира. Необычно резкие, беспокоящие, бередящие уснувшие было чувства. Запах кожи и свежих опилок, шаги, и до отвращения знакомый, хрипловатый голос тысячника.

— Посмотри, Антар — настоящий красавец! Перышко к перышку, а какие мощные лапы... Наш князь, заполучив такой подарок, на долгое время позабудет об иных забавах.

Вот только собеседник Остена отнюдь не разделял его настроений, и потому лишь тихо проворчал в ответ:

— Забудет, как же... Вот , не приведи Семерка, клюнет этот малохольный Владыку в лоб, а виноватым сделают тебя, глава.

"О ком они говорят?"— подумалось сбитому с толку бесконечными видениями, еще не до конца пришедшему в себя Ставгару, а Остен, меж тем, спокойно возразил несогласному с ним спорщику:

— Полно тебе, Антар. Уж кто-кто, а князь Арвиген умеет обращаться и с птицами, и с заговорщиками. Вряд ли нашего Владыку можно клюнуть без его собственного на то согласия.

Да и само колдовство удалось на славу — когда еще мне выпадет возможность проверить то, что осталось в прадедовских записях.

— Колдовство знатное, не спорю, да только мне, как чуюшему, слишком хорошо видно, чего тебе стоила эта ворожба, глава.

В этот раз в словах собеседника Остена чувствовался тихий упрек, и тысячник тут же остановил речь слишком уж много позволишего себе Антара.

-Что сделано, то сделано. И жалеть о содеяном я не собираюсь! — в голосе Олдера точно металл лязгнул, а окончательно смущенный разговором амэнцев Бжестров наконец-то нашел в себе силы разлепить непослушные веки... Лишь для того, чтобы через несколько мгновений вновь сомкнуть их крепче прежнего, решив, что по-прежнему находится под влиянием одурманивающего зелья.

Окружающий его мир так и не вернул привычных очертаний, и даже более того — исказился пуще прежнего, но при этом обрел необычайную, невозможную для человеческих глаз четкость. Ставгар увидел, что теперь очутился в самой середине круглой, с узкими окнами-бойницами, залы, пол которой был густо усеян толстым слоем опилок. Сам Владетель при этом сидел на каком-то непонятном возвышении, а стоящий перед ним Остен хоть и выглядел постаревшим лет на пять и осунувшимся — точно после тяжелой болезни, зато оборотился теперь всамделишным великаном. Таким же гигантом смотрелся и стоящий подле тысячника пожилой "карающий"... Но ведь такое невозможно — люди, какими бы колдунами они ни были, не вырастают в одночастье, а, значит, его, Ставгара, снова морочат, пугая видениями.

— Я не морочу тебя, Владетель. Просто ты сам теперь изменился и видишь все иначе, чем прежде, — произнес Остен, точно прочитав мысли Бжестрова, и тот вновь раскрыл глаза. Огляделся, все еще недоумевая... Он изменился?.. Но в чем?..

Ответ Ставгар вновь получил от тысячника — вначале Олдер, лукаво прищурившись, лишь молча наблюдал за тщетными потугами Владетеля разобраться что к чему, а потом устало вздохнул и, вытащив из кармана небольшое бронзовое зеркальце (перед таким обычно что амэнцы, что крейговцы скоблят в походах отросшую на лице щетину), поднес его к Бжестрову.

В полированом металле высмотреть можно не так чтобы много, но уж человечье лицо от птичьей головы отличить можно запросто, а, между тем, в зеркальце отражалась именно птица — хищно загнутый клюв, тревожные, янтарного цвета глаза, бурое оперенье...

В один миг все подробности недавно пережитого ритуала обрушились на Ставгара с новой силой, обретая в этот раз и смысл, и значение. Отчаянный клекот пойманного беркута, оживленное колдовством сердце, слова произносимого Остеном заклинания сложились воедино, показав неприглядную правду. Проклятый тысячник отнял у него человеческий облик и, словно бы в насмешку, обратил в птицу, являющуюся символом рода Бжестров!..

Слепая, нечеловеческая ярость в одно мгновение затопила сознание Ставгара и бросила Владетеля вперед — на руку обидчика. Вцепиться когтями в прочную, толстую кожу перчатки и рвать ее клювом, добраться до уязвимой людской плоти и, терзая ее, выместить все злобное негодование, что заполнило сердце: в эти мгновения у Бжестрова не осталось иных желаний, но Остен, словно бы предвидя такой исход, сбросил перчатку как только ее коснулись загнутые птичьи когти, и беркут полетел со своею тщетной добычей вниз — на толстый слой опилок.

Оказавшись на полу, птица в бессильной злобе несколько раз ударила клювом перчатку, превращая ее в бесполезные лохмотья, а потом вскинула голову и недобро посмотрела на "карающих". Взгляд беркута не обещал амэнцам ничего хорошего, и Антар поспешил отступить назад, а разгневанная птица тут же двинулась за ним — неловкие пробежки и прыжки, распахнутые для равновесия крылья вкупе со злобным клекотом не хуже слов поясняли намерения зачарованного Владетеля.

— Эй, Бжестров, потише! Я уже впечатлился тем, какая грозная пташка из тебя получилась, — Олдер, вслед за Антаром, тоже сделал пару шагов назад, но в глазах тысячника искрился смех, и это лишь еще больше раззадорило Ставгара, но увы: при очередном прыжке Бжестров выяснил, что дальше его не пускает привязанный к опутенкам на ногах, свитый из жил шнур. Расправив крылья, беркут замер на месте, не сводя настороженного взгляда с "карающих", а Остен, перестав улыбаться, сказал:

-Отныне ты больше не Владетель, а ловчая птица, чье место на соколятне нашего князя. Чем быстрее ты смиришь свою спесь, тем легче тебе будет перенести и все остальное, но одно ты должен запомнить накрепко. Лишь от твоего собственного поведения зависит, как я стану к тебе относиться — как к неразумной твари, или как к человеку.

Кивнув неподвижного замершему Антару, Остен вышел из залы, не удостоив больше Бжестрова ни взглядом, ни словом.

...Последующие несколько суток зачарованный Владетель провел в полном одиночестве, без пищи и воды. Разорвать привязанный к лапам шнур так и не вышло, и все, что оставалось Ставгару — устроиться подальше от двери, до предела натянув сдерживаюший его повод. Все свое отчаяние, весь гнев на изменившего его колдуна Владетель выплеснул в первый же день, и теперь им овладела глубочайшая апатия. Еще недавно такие яркие стремления и чувства словно бы выцвели и растворились в воцарившейся под сердцем пустоте, и теперь Бжестров коротал часы почти в полной неподвижности. На сооруженную в зале, приспособленную для птичьих нужд, присаду Ставгар не обращал даже малейшего внимания, зато часто смотрел на открывающийся ему с облюбованного места клочок неба. Дни стояли ясные и сухие, но созерцание бегущих по бездонной синеве облаков или скользящего по полу и золотившего опилки солнечного луча не приносило Бжестрову успокоения, а лишь еще больше растравливало душу. Своим колдовством тысячник создал для него темницу, побег из которой был просто невозможен. Одним махом лишил всего — имени, речи, облика, но при этом оставил память и жизнь... Вот только зачем ему такое существование?

Ответа на этот вопрос Ставгар не находил, зато почти сразу же заметил, что за ним непрестанно наблюдают — в забранном густою решеткой оконце то и дело появлялось лицо неусыпно караулящего пернатого пленника Антара, но Бжестров ни удoстаивал его даже ответного взгляда. Что толку прожигать ненавистного тюремщика глазами, если даже сказать уже ничего можешь, а разгневанный птичий клекот вызовет у "карающего" лишь слабую улыбку...

Цель же устроенной ему голодовки была ясна Владетелю с самого начала. В своей , теперь уже прошлой, человеческой жизни, Ставгар более иных, подходящих для Высоких, забав, любил соколиную охоту и хорошо знал, как приучают к хозяину ловчих птиц.

Вначале пойманный молодняк морят голодом и не дают спать, а когда истощение и усталось того же ястреба или сокола дойдут до предела, прикармливают птиц мясом с руки, до тех пор, пока они не станут послушными человеческой воле. Древний и жестокий, но от этого не менее действенный способ применялся везде и всегда, но разве мог Бжестров, наблюдая за тем, как сокол бьет в воздухе цаплю, хоть на миг представить, что придет время, когда так будут приручать его самого?.. И если в своем, оставшимся прежним, разуме Ставгар не сомневался, то измененное тело во всем следовало привычкам беркута — одна растерзанная перчатка чего стоит! И это только начало, а если новая натура станет сильнее? Сможет ли он хоть немного сдерживать себя?

В таких невеселых размышлениях прошло несколько дней, а потом Ставгара вновь посетил Остен. Причем, в качестве гостинца тысячник вполне ожидаемо принес сырое мясо.

— Ну что, Владетель, обедать будешь?

От освежеванной заячьей тушки исходил будоражащий кровь запах свежей дичины, и Бжестрову нестерпимо захотелось впиться в принесенное ему угощение когтями и клювом, ощутить вкус нежного мяса... Но, пересилив разом взбунтовавшиеся чувства, Владетель так и не сдвинулся со своего излюбленного места. Лишь прикрыл глаза, дабы не видеть искушающую его дичь, а Остен недовольно качнул головой.

— Я знаю, что непривычно, но пойми — людская пища более тебе не подходит. Теперь от нее не будет никакого проку. Один вред.

Тысячник замолчал, выразительно глядя на устроившуюся прямо на полу птицу, но беркут в его сторону даже головы не повернул, и Остен, подойдя ближе, положил мясо прямо перед птицей.

— Послушай, Владетель, если бы я хотел позлорадствовать, то притащил бы тебе вместо обеда пару-тройку крыс: уж чего-чего, а этого добра в крепости хватает. Но я просто хочу, чтобы ты поел.

В этот раз Ставгар, повернув голову, коротко взглянул на тысячника, но тут же отвернулся вновь, а Олдер разом помрачнел:

— Я ведь уже говорил, Бжестров, что у тебя есть два пути. Либо ты ведешь себя разумно, либо я буду обращаться с тобой, как с бессмысленной тварью. Если ты не возьмешься за еду сам, тебя станут кормить насильно. Ты этого добиваешься?

На такое, слитое с предупреждением, увещевание беркут ответил презрительным криком, и Остен, вздохнув, позвал караулящего у дверей Антара.

-Иди сюда, помоги мне — наша пташка опять показывает свой норов!

...Немедля появившийся по зову тысячника "карающий" попытался подойти к беркуту с другого бока, и Ставгар, смекнув, что его хотят загнать в угол, поспешил вывернуться из клещей, отбежав в третью сторону на всю длину привязанного к ногам повода. Во время этого маневра ему пришлось на миг повернуться к загонщикам хвостом — рука Антара тут же скользнула по встопорщенному птичьему оперенью, а Ставгар, ведомый уже чувствами и навыками беркута, немедля перевернулся на спину, выставив перед собою грозные когти.

Совладать с разъяренной птицей, чей клюв с одного удара дробит позвоночник зайцу, непросто, но амэнцы нашли выход и на этот раз. На беркута полетела мешковина — укутав птицу с головой, она на короткий миг заставила Бжестрова отвлечься от действий врагов, а "карающие" в этот раз не упустили предоставившейся им возможности.

Несмотря на отчаянный клекот и окровавленную руку Антара (Ставгар таки умудрился поквитаться хотя бы с одним обидчиком, и даже толстая кожа перчаток "карающего" не спасла), крылья упрямой птицы оказались спеленуты все той же мешковиной, а ноги обездвижены кожаными ремнями. Антар, недовольно бурча под нос тихие ругательства, теперь удерживал все еще недовольно клекочущего беркута в нужном для кормления положении, а Остен занялся отвергнутой Ставгаром дичью. Принеся плошку воды и напластавав снятую с заячьего бедра мышцу на маленькие куски, тысячник насадил одну мясную полоску на тонкую деревянную палочку и, обмакнув ее в воду, прищурившись посмотрел на своего пернатого пленника.

-Ну что, начнем трапезничать? Как там крестьянки в селах говорят — за мамку, за татку, за деда с бабкой?

Возмущенный крик беркута стал ответом на эту, более чем неудачную, с точки зрения Ставгара, шутку, а тысячник, перехватив птицу за раскрытый клюв, аккуратно пропихнул ей в глотку заранее заготовленный кусок мяса, который волей-неволей пришлось глотать.

— Вот и славно. Будем считать, что первую ложку ты съел за вашего князя Лезмета. А вот следующая будет... — выбирая, какую мясную полоску насадить на прут в этот раз, Остен ненадолго замолк, но потом, определившись с выбором, произнес, — за нашего Владыку Арвигена, — и в клюв беркуту быстро пропихнули еще один кусок дичины...

Далее все пошло уже по накатанной, и как не противился Бжестров подобному кормлению, как не сверкал сердито глазами на своих мучителей, в течении следующего получаса ему пришлось откушать мяса не только за князей всего Ирия, но еще и за Антара, за самого тысячника, и даже за своего родителя, вырастившего столь непутевого сына. Единственной, кого ни разу не упомянули во время этой принудительной трапезы, была Лесовичка, но Ставгар и без этого был унижен до крайности, а горечь от собственного бессилия мешалась в его естестве с ощущением ленивой сытости, да и сам вкус сырого мяса не вызывал в нем более отвращения, и это пугало Владетеля, подтверждая его худшие подозрения. Птичье тело жило собственными устремлениями и вкусами, не имеющими ничего общего с человеческими.

Олдер

Когда дверь за вышедшими в коридор воинами закрылась, Антар, еще раз взглянув в забранное решеткой оконце на замершего в углу беркута, со вздохом повернулся к поигрывающему ключами тысячнику.

-Эти слова... Были лишними, глава. Крейговец никогда не простит тебе такой насмешки.

Вместо ответа Остен, подбросив ключи высоко вверх, поймал их левой рукой, и лишь потом посмотрел на Чующего. Без гнева, но с усмешкой.

— Бжестров и так ненавидит меня за свой нынешний облик — его очередная обида ничего не изменит, Антар.

Но Чующий, услыхав такой ответ, лишь нахмурился пуще прежнего.

-Тогда запечатайте свое заклятье глава. Не играйте с огнем — если ненависть крейговца так велика, то он опасен, даже будучи птицей. Ну, а если Владетель вернет себе человеческий облик, то все может обернуться совсем худо. Он будет мстить, глава. И мстить жестоко.

Высказав свои опасения, Антар покаянно опустил голову — пожилой воин чувствовал, что, указывая Остену, ступил на слишком уж зыбкую почву, но тысячник остался таким же спокойным, что и раньше. Разве что едкая усмешка более не кривила его губы.

— Нет, Антар. Мне, конечно, отрадно, что ты так переживаешь за мою шкуру — у какого еще колдуна сыщется столь преданный ему Чующий — но ничего менять не буду.

Если у Бжестрова хватит смекалки найти оставленную для него лазейку и людей, что смогут ему помочь, я лишь порадуюсь достойному противнику. Сам знаешь, какая шваль окружает меня в последнее время... Ну, а если Ставгар так и не начнет думать головой, то у Владыки Арвигена появится новая любимая игрушка. Как видишь, я останусь в выгоде в любом случае.— Остен, тряхнув головой, направился прочь от двери, а Чующий молча последовал за своим главой.

На самом деле, разыгрывая представление с принудительным кормлением своего теперь уже пернатого пленника, тысячник преследовал не одну, а сразу несколько целей. Первая лежала на поверхности и была проста — дальнейшая голодовка беркута была крайне нежелательной, так что птицу действительно следовало накормить. Вторая заключалась в том, чтобы Ставгар перестал бунтовать против своего нового тела и начал прислушиваться к полученным вместе с ним навыкам и инстинктам, ну а третья... Владетелю следовало раз и навсегда уяснить, что выполнение приказа Остена для его самолюбия обойдется много дешевле, чем очередное неповиновение. Для тысячника не составит труда повернуть ситуацию так, что Ставгар триста раз успеет пожалеть о своей непокорности!

Расчет Олдера оказался верным — в течении следующих дней к принудительному кормлению ему пришлось прибегнуть еще два раза, зато потом, когда тысячник, зайдя к пленнику, положил перед птицей очередного освежеванного зайца, беркут, помедлив немного, придавил когтистой лапой гостинец и принялся клювом отрывать от тушки куски мяса. Ну, а то, что делал он это нарочито медленно и словно бы нехотя, да еще, время от времени, награждал наблюдающего за трапезой тысячника полными ненависти взглядами, было уже не так уж и важно. Тем более, что впереди перед Остеном стояла более сложная задача, а в Кабаний Клык примчался очередной гонец с посланием от Владыки Арвигена.

Очередное княжеское письмо было много пространнее и гораздо ласковее прежнего. Арвиген просил Олдера не брать дурного в голову из-за резких слов убогого, чрезмерно ворчливого старика, ведь он всегда был и остается лучшим полководцем Владыки, и это ничто не изменит.

А еще Арвиген рад, что к его тысячнику вернулась способность шутить, утерянная им напрочь после гибели жены. У Остена еще будет возможность проявить эту, заново обретенную способность, по своему приезду в Милест на Праздника Свечей, а пока он волен вернуться в свои имения. Князь не забыл, что после похода на Крейг тысячник остался без положенного отпуска, так что теперь у него будет несколько месяцев, дабы восстановить свои силы. Тем более, что на границах Амэна царит покой.

Беркута же у него заберут и привезут в Милест уже отправленный в Кабаний Клык тысячник "Доблестных".

На этом, собственно, почти все указания князя и заканчивались, ведь далее начинались расспросы.

Каков нравом новообращенный беркут? Оправился ли уже от совершенного чародейства? Каков его вес? В хорошем ли состоянии когти и перья? Встал ли он уже на крыло? Достаточно ли злобен? Схож ли характер беркута с прежним — человеческим? Каковы его пристрастия в пище?..

Вопросов было еще множество — Арвиген, казалось, желал узнать о своей будущей игрушке все возможное и невозможное, а еще желал усмирить беркута лично.

Об этом говорила оставленная в конце приписка о том, что птицу, даже в случае непослушания, нельзя касаться какой-либо магией и строго наказывать. Воспитанием Владетеля... Да именно так Арвиген и собирался назвать своего ловчего беркута, будем заниматься лишь он сам. Задача же тысячников сберечь птицу живой и здоровой.

Дочитав послание, Остен только и смог, что невесело покачать головой. Характер Арвигена он знал не понаслышке, так что притворная ласковость письма тысячника не обманула. Убрав все иносказания и витиеватости, Остен перевел слова Владыки, как — прочь с глаз моих до зимы. Князь вполне оценил то, как Олдер справился с поставленной перед ним задачей, да и сама идея обзавестись обладающей человеческим разумом птицей пришлась Арвигену по душе, но это совсем не означало то, что в будущем князь не припомнит тысячнику его самовольства и не задаст ему еще более сложную задачу... Но это будем потом, не сейчас...

Оставшиеся до прибытия долженствующих забрать беркута посланцев князя Остен потратил на то, чтобы принудить Ставгара использовать данные ему крылья по назначению. Это оказалось и сложно, и легко одновременно, ведь Владетель, очевидно таки, смекнув, каким благом для него может оказаться полет, хотя и не особо противился требованиям Остена, но зато всячески пытался отомстить тысячнику и Антару.

Теперь беркут коротал часы не на усыпанном опилками полу, а на заготовленной ранее присаде или на подоконнике. Сердито нахохлившаяся птица не сводила немигающих желтых глаз с двери в свою темницу, терпеливо дожидаясь того момента, когда один из тюремщиков решит его навестить.

Первой жертвой изменившейся тактики беркута оказался Антар — войдя в камеру с новой порцией еды, он недоуменно огляделся, не увидев птицу на привычном месте... И едва не остался без глаза. Устроившийся на подоконнике Ставгар атаковал "карающего" стремительно и бесшумно, и спасло Антара лишь то, что это была первая охота едва вставшего на крыло беркута — Владетель просто-напросто промахнулся. Крыло хлестнуло воина по лицу, кривые когти проехались по плечу, разрывая рукав стеганной зимней куртки...

Антар, выронив принесенного на обед пленнику цыпленка, поспешил стряхнуть с себя беркута и без лишних слов ретировался из Ставгаровской темницы, захлопнув дверь перед вновь изготовившейся к атаке птицей... Впрочем, на следующий день пожилой воин появился снова — гордость, а может, и какие то иные соображения не позволили ему просить тысячника об избавлении от порученной ему обязанности. Правда, теперь Антар обращался с беркутом с крайней осторожностью и опаской...

А вот в ухватках Остена ничего не изменилось — он по-прежнему входил в выделенную Ставгару закуток без всякой опаски, но его беспечность была лишь маской, за которой прятались скорость и нешуточная сноровка. Когда беркут в первый раз кинулся на тысячника, то не смог задеть его даже кончиком когтя — Остен ушел с линии его атаки в последнее мгновение и словно бы без всяких усилий, да еще и уязвил Ставгара новой насмешкой:

— Какой же ты медлительный... Боюсь, даже в человеческом облике охотник из тебя был неважный!

Неделю назад беркут ответил бы на такое обвинение разгневанным клекотом, но теперь все было иначе — взъерошенная птица снова напала. Ставгару казалось, что уж теперь-то он не промахнется и вцепится когтями в ненавистное лицо, но в последний миг воздух вокруг тысячника задрожал эдаким маревом, силуэт Остена поплыл, утрачивая четкие очертания... И ровно через один удар сердца перед беркутом оказалось сразу два тысячника. Времени на выбор у Ставгара просто не было — он кинулся на ту мишень, которую счел настоящей, но его когти поймали лишь пустоту. Атака захлебнулась — не имея возможности маневра, беркут повалился на опилки встопорщенной и очень сердитой кучей перьев, а тысячник нарочито скорбно вздохнул:

— Это был простой отвод глаз... И когда ты уже хоть чему-то научишься, крейговец?

Ответить Ставгар, понятное дело, не мог... Да только признать, что с амэнским колдуном ему никак не тягаться, было выше отпущенных Владетелю сил, так что теперь большую часть времени он тратил на все новые и новые попытки найти у тысячника слабое место. Но, несмотря на все усилия, хотя бы немного зацепить ненавистного Остена у Бжестрова получилось лишь один — единственный раз, да и месть эта не принесла никакого удовольствия. Остен, зажимая распоротое до крови, несмотря на перчатку, запястье, лишь поморщился, и устало заметил:

— Ну и дурной же у тебя норов, Владетель... И когда только наиграешься?

И уже готовый праздновать победу Ставгар неожиданно ощутил жгучий стыд...

Меж тем время неуклонно бежало вперед, приближая приезд посланного за беркутом тысячника "Доблестных". Олдер, подозревая, что Арвиген вряд ли открыл своему посланцу всю правду о крейговском пленнике и тот вряд ли привезет необходимое, приказал изготовить для беркута клетку. Продолговатый ящик с двумя дверками-заслонками и стенками из прочных деревянных плашек был снабжен по краям двумя ручками и должен был послужить переноской для строптивой птицы — ограничивая беркута в движении клетка, одновременно, была призвана сберечь его оперение в целости и сохранности. Отнюдь не лишняя мера, учитывая самоубийственные кульбиты зачарованного Владетеля, а Остен за последние дни насмотрелся на них вдосталь.

Работа была закончена в три дня, а уже на следующие утро несший дозор на одной из башен Кабаньего Клыка "карающий" доложил о приближающимся к крепости отряде. Услыхав новости, Остен не поленился сам подняться и наверх — прикрывшись рукой от солнца, он несколько мгновений всматривался в приближающийся конников, а затем, разобрав таки родовой герб на развевающимся над воинами штандарте, довольно хмыкнул и спустился вниз. Пора было приготовить беркута к путешествию.

Завидя клетку, Ставгар попробовал было воспротивиться, но Остен пресек его бунт в зародыше, а когда беркут оказался заперт в своем новом узилище, склонился к клетке и торопливо прошептал:

— В Милест тебя повезет тысячник Ревинар. Он из Знающих, но норов у него такой же дурной и вспыльчивый, как и у тебя. Если начнешь, наконец, думать головой, то смекнешь, что тебе надо делать... И еще — любой Одаренный всегда отличит природное от сотворенного...

Недовольство Арвигена летним походом коснулось лишь Олдера, обойдя Ревинара стороной — пока Остен поджидал Бжестрова в Кабаньем Клыке, тысячник "Доблестных" наслаждался жизнью в столице, и теперь притащил весь блеск и всю спесь Милеста аккурат на границу Амэна и Крейга. Оправившегося от раны и заметно посвежевшего за эти месяцы Ревинара сопровождали не "доблестные", а его собственные — вооруженные до зубов и несущие на плащах герб хозяина — слуги. Сам же тысячник, отбросив воинскую куртку подальше, был разодет в соответствии со вкусами обитающих в Милесте благородных — богато украшенное мехом и золотым шитьем платье, цепь на шее и перстни на пальцах...

Всем своим видом Ревинар словно бы хотел подчеркнуть разность своего и остеновского положений. Это в последнем походе они были боевыми товарищами, что делили поровну и опасности, и ратную славу. Теперь же один из них был почти что в опале, и "доблестный" искренне считал, что стоит теперь выше вынужденного гнить на дальней границе Олдера. Более того — если кривоплечий тысячник не хочет сидеть в этой дыре вечно, ему следует выступить в качестве просителя, дабы Ревинар замолвил за него словечко...

Мысль о том, что гордец Остен теперь должен будет искать его расположения, грела главу "доблестных" не хуже огня в камине, да только встретивший гостей во внутреннем дворе крепости Олдер всю эту показную пышность словно бы и не заметил. Лишь глядя на едущего по правую руку от Ревинавра, всадника, едва заметно скривился — так, точно раскусил что-то невероятно кислое. "Доблестный" потащил за собою в это путешествие еще и племянника — избалованного столичной жизнью и донельзя спесивого юнца... Вернее, это для Остена Мелир был самоуверенным молокососом, а для Ревинара и его приятелей "обладающим большими задатками и способностями Одаренным". Мелир действительно владел немалой колдовской силой, но, служа под крылышком любящего дяди, слишком привык к тому, что все достается ему легко и просто. Парень искренне считал себя избранником судьбы, и думал, что жизнь так и будет стелиться под его ноги, точно ковер, а воинская слава придет к нему сама собой — очень опасное заблуждение, как для обычного смертного, так и для колдуна...

Что же до Остена, то он мог простить многое, но только не спесивую дурь, а потому во время последнего похода тысячник посоветовал Ревинару сделать так, чтобы Мелир не попадался ему, Олдеру, на глаза — а то ведь может и пришибить сгоряча юное дарование, если оно вновь полезет туда, куда его не просят. "Доблестный" тогда хоть и упрекнул Остена в предвзятости, но его совету последовал, держа племянника подальше как от военных советов, так и от главы "карающих", и то, что теперь Ревинар притащил Мелира за собой означало одно — приехавшим за пленником посланцам князя неизвестно не только о птице, но и о том, что Олдер прощен Владыкой Арвигеном.

Улыбка, осветившая в этот миг лицо Остена, была такой людоедской, что стоящий неподалеку от своего главы Антар вздрогнул и отвел взгляд. Гости же, пытаясь сохранить надменный вид, смотрели мимо кривоплечего тысячника, а потому не заметили опасности

Молчание между тем затягивалось — скрестив руки на груди, Остен, стоя у входа в оружейную, всем своим видом показывал, что не собирается первым рассыпаться в любезностях, и Ревинар, вздохнув, заговорил:

— Рад видеть тебя в здравии, Остен. Я и мой племянник прибыли сюда по воле Владыки.

Брови Олдера сошлись на переносье:

-И тебе здоровья, Ревинар. Кстати, что тебя задержало в пути — я ожидал вашего появления еще с позавчерашнего дня.

Тон Остена был сух до невозможности, и "доблестный" досадливо поморщился. Ох, совсем не такого приема он ожидал от опального тысячника, но и идти на попятную было уже поздно:

-Мы приехали бы раньше, если б не проклятая распутица. Дороги теперь больше напоминают болота.

-Не без этого, — не меняясь в лице, Олдер согласно кивнул, подтверждая слова по-прежнему восседающего в украшенном серебрянными накладками седле Ревинара. И тут же сделал приглащающий, истинно княжеский, жест рукой.

-Отдохнете с дороги? Да и лошади ваши устали...— произнесено это было так, что Ревинар мгновенно ощутил тебя просителем у трона Владыки. Даром, что сам он на коне и в золоте, а Олдер — на земле, в потертой куртке "карающих"... Треклятый кривоплечий! Как у него это получается?.. Хорошее настроение покинуло "доблестного" в одно мгновение, к тому же его посетила очень неприятная мысль. Остен знает что-то, чего сам он не учел. Находиться в крепости расхотелось совершенно.

-Нет. Мы и так задержались в пути, и теперь нам следует наверстать упущенное. Владыка не должен ждать... — отказ Ревинара звучал вполне вежливо, но тут, неожидано, его перебил Мелир.

— Дядя прав. Князь Арвиген и так раздасадован твоим, Остен, промедлением. К тому же, наши лошади не слишком устали, а я предпочту ночевать в Ренторе, чем в этом клоповнике, который именуют крепостью лишь по недоразумению.

Снующие по двору по каким-то хозяйственным нуждам "карающие"(дел в это утро оказалось почему-то многовато, и все были срочными) после дерзких слов прибывшего из столицы юнца напряглись, точно готовые сорваться с поводков борзые. Ревинар же подавился воздухом и глухо закашлялся. В это мгновение он горько пожалел о том, что Мелир за всю жизнь не разу не получил розог. Нет, его племянник, конечно, щедро одарен Мечником, но начинать открытое противостояние с Остеном, да еще так по глупому... Уж кто-кто, а Ревинар знал, к чему это может привести... "Доблестный" уже открыл рот, собираясь загдадить грубрсть Мелира, но Олдер его опередил.

— Разве наш князь дозволял тебе, Мелир, говорить от своего имени? Если нет, то лучше придержи язык — Владыка Арвиген не любит самопровозглашенных толкователей своего настроения.

Что же до клоповника, то ты совершенно зря опасаешься за свою драгоценную шкуру — крейговцы усмирены и не смогут пить твою драгоценную кровь.

Слова Остена хлестали не хуже плетей — щеки Мелира мгновенно стали алыми, точно утренняя заря от бросившейся в лицо крови, но достойный ответ он сразу найти не смог:

— Остен, я не позволю... Ты не должен...

Закончить предложения парень так и не смог — Ревинар, с силой сжав плечо племянника, разом оборвал его метания.

— Мелир слишком молод и горяч — этот порок пройдет со временем. Более того — я сам прослежу, чтоб такого впредь не повторялось. Не держи на него обиду, Олдер.

— На дураков не обижаются, — усмехнулся Остен, все еще не сводя взгляда с по-прежнему красного от ярости и стыда Мелира, а потом повернулся к замершим у входа "карающим":

-Посланники Владыки слишком торопятся — вынесите клетку.

Воины бесшумными тенями метнулись в прохд заспиной Олдера, а сбитый с толку приказом кривоплечего тысячника Ревинар удивленно поднял брови.

-Клетку?.. Я не ослышался?

Остен ответил ему каменным выражеием лица, а еще через несколько мгновений ,доблестный" уверился, что не ослышался — во двор действительно вынесли дорожную клетку, в которой, сердито нахохлившись, восседал беркут. Птица была очень крупной, с необычайно мощными лапами и клювом, а взгляд ее желтых глаз был до крайности злым — на какой то миг Ревинар даже порадовался тому, что его и птицу разделяют прочные прутья клетки, но потом растерянность накатила на него с новой силой.

— Что это, Остен? Мы должны забрать у тебя Владетеля... Крейговского Беркута...

— Не пойму, что тебя смущает, Ревинар — приказ Влдадыки я выполнил в точности, — лицо Остена по-прежнему оставалось невозмутимым, но в глазах плясало с трудом скрываемое веселье — он явно наслаждался растерянностью княжьих посланников и своим розыгрышем... Вот только розыгрышем ли? Не обезумел же тысчник настолько, чтобы насмехаться над волей амэнского князя?

Пока Ревинар пытался ухватить смутно забрезжившую в его мозгу догадку, Мелир, сам не свой от еле сдерживаемой злости на невозмутимого Остена, прошипел:

— Это переходит все допустимое. Подсунуть вместо Владетеля паршивый комок перьев! Это...

— Молчи, — оборвал негодующего племянника Ревинар. Вновь переведя взгляд с Остена на беркута, он увидел, как заточенный в клетку пернатый пленик при последних словах Мелира вздрогнул всем телом и повернулся в сторону оскорбителя. Казалось, птица уловила смысл человеческих слов...

Повинуясь озарившей его догадке, Ревинар торопливо прочертил перед лицом знак, позволяющий видеть скрытое — сидящего в клетке беркута словно бы окутала густая, скрадывающая очертания птицы дымка, в которой через миг проявилось призрачное человеческое лицо. Колдовской туман клубился — и черты зачарованного человека, едва проявившись, тут же исчезали, но Ревинар различил и сжатые в тонкую нитку губы, и прямой, с небольшой горбинкой — точно от перелома — нос, и полный холодной, неизбывной ненависти взгляд...

Мгновенно развеяв чары, "доблестный" повернулся к Остену.

-Невероятно... Я слышал, что пережить подобное изменение удавалось лишь одному из ста.

-Осознание сего объстоятельства вряд ли осчасливит Владетеля Бжестрова, — тихо ответил Ревинару Остен — веселье из его глаз уже ушло, сменившись застарелой усталостью. — И, предворяя твой вопрос, он полностью сохранил разум, поэтому пусть Мелир поостережтся в своих высказываниях.

Все еще ошарашенный своим открытием Ревинар согласно кивнул головой — любовь Владыки Арвигена к ловчим птицам не была секретом и для него так что "доблестный" оценил задумку кривоплечего тысячника в полной мере. Мелир же, от которого не ускользнули и действия дяди, ни слова Остена, обижено поджал губы.

-Крейговцы — что обычные, что зачарованные, слишком слабы духом для того, чтобы их опасаться! К тому же — магия легко усмирит даже самого дерзкого из них.

Остен насмешливо прищурился:

— Я оценил твою храбрость, Мелир, Да только наш князь запретил использовать магию против этого беркута — Арвиген хочет усмирить его сам.

-Но... — недовольный такой отповедью Мелир попытался было вновь возразить, но Ревинар остановил его взмахом руки.

— Тише племянник. Владыка действительно приказал мне обращаться с пленником с величайшей осторожностью, и не применять к нему не только колдовство, но и любое иное наказание. Меня, поначалу, удивило такое снисхождение князя к крейговцу, но теперь я его вполне понимаю.

Урезонив племянника, "доблестный" приказал своим людям взять клетку и пристроить ее на одной из лошадей а потом развернулся к по-прежнему невозмутимому Остену:

-У меня остался лишь один вопрос — к какой еде приучен этот беркут?

Олдер, услышав такой вопрос, едва заметно усмехнулся:

— Он же охотник, Мелир так что я кормил его дичиной. Свежей зайчатиной, если быть совсем уж точным.

"Доблестный" согласно кивнул и, коротко попрощавшись с Остеном направил коня к въездным воротам. За ним презрительно фыркнув, направился племянник и многочисленное сопровождение. Тысячник же, проводив гостей нарочито равнодушным взглядом, оборотился к сгрудившимся во дворе "карающим":

— Ну, что столпились во дворе, словно крестьяне на ярмарке? Или столичных хлыщей никогда не видели?

Услышав сердитый рык своего главы, воины поспешили вернуться к брошенным занятиям, а Остен, еще раз окинув их грозным взглядом, поднялся в свою комнату. Дело сделано, так что теперь он волен покинуть приграничную крепость, а дальнейшая судьба Бжестрова зависит от его собственной смекалки и спеси "доблестных".

Подумав, Остен решил оставить часть своих людей в "Кабаньем Клыке" для усиления гарнизона — благо, припасов хватает, а немного поостеречься стоит. Мало ли какой дружок Ставгара решит наведаться к границе в поисках следов сгинувшего приятеля. Вероятность такого была невелика, но и полностью отвергать ее не стоило.

Сам же Остен, отправив своих людей в столичные казармы на зимовку под надзором сотников, намеревался навестить Арлина Неска, дабы вызнать у него все о встреченной им служительнице Малики. Ну, а после гостевания у старого приятеля можно будет вернуться в "Серебряные Тополя", и уже оттуда, списавшись с нужными людьми, заняться поиском вернувшейся из небытия Энейры Ирташ. Олдер рассчитывал, что до зимних праздников успеет и вволю побыть с Дари, и найти необходимые нити, которые привели бы его к дочери давно почившего крейговца. Не ехать же ему в Милест с пустыми руками, в самом деле?