глава 3

3. За год до войны.

В эти дни перед отъездом (Полина гостила у Анастасии Казимировны) — сильнее всего ощущалась неистребимая сила жизни: мы были озабочены сборами, и, тем не менее, старались выкроить толику времени для душевного общения, пикников на природе, развлечений и даже игр. Все жизненные отправления усадьбы баронессы шли своим чередом. Для всех дни проходили перегруженные однодневными заботами, и каждый следующий стирал следы вчерашнего. А для нас время неслось стремительно, волнуя и оглушая. Возможно, впечатления и просеются в памяти, но сейчас казалось, что сердце радуется, а предстоящая нескончаемая боль от расставания и утраты минует нас. Мы как сорвавшийся с ветки листик плыли по жизненной реке, и куда нас отнесёт, то и будет завтра. Но в глубине души мы понимали, что день, расставляющий точки над 'i' когда-нибудь настанет и оттягивать его, лишь увеличивать грусть.

Мы с Полиной играли в серсо, и когда третье кольцо нанизалось на деревянную шпагу, я спросил:

— Скажи, который сейчас день?

Взглянув на меня, она передразнила:

— Какой день, какой день? Какое это имеет значение? Пятнадцатый, май месяц.

— А что, если наше существование в нашем сознании в каждое конкретное время является весьма условным?

Полина рассмеялась как-то странно.

— Я хочу сказать, что может быть сознание, самоощущение нахождения в каком-то конкретном месте, способно перемещаться во времени? Представь себе, что где-то на небесах есть огромный дворец, где парят самые разные слои времени и в каждое из них есть дверь. Только подходи и открывай их.

Судя по всему, от Полины не укрылось выражение моего лица, потому что она посмотрела на меня с прищуром и спросила:

— Вы хоть раз открывали подобную дверь?

— Завтра, на Пиринеях, близ крепости Бадахос, у деревни Альбуэра произойдёт сражение. Маршал Николя Жан де Дьё Сульт потерпит поражение. Испанцы будут драться как львы, и по праву должны будут снискать лавровый венок, но победу припишут себе британцы.

— Вы сумасшедший или к вам во сне пришла сама Антеворта !

— Полина, а Вы никогда не задумывались над тем, как работает головной мозг? Ну, скажем, откуда приходят мысли? Я имею в виду ни место, где они генерируются посредством нейронных связей, а откуда приходят? Совершенно новые мысли, вроде перспективы в живописи, изыски готической архитектуры или научные теории Фурье. Или почему одни люди ну просто жутко творческие натуры, а другие за всю свою жизнь ничего не могли придумать? Этот вопрос меня всегда зачаровывал, это главный вопрос всех вопросов.

— Вы говорите про идеи, которые рождаются спонтанно?

— Идеи — это случайная комбинация понятий, переживаний, примеров, мыслей и историй, которые разложены по ящикам нашей памяти. Мы не придумываем ничего нового. 'Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем '.

— А по-моему, царь Соломон просто отмахнулся рукой от главного вопроса всех вопросов. Но всё же, вы открывали дверь?

— И не единожды. Я научился вырывать одно мгновение из времени и смотреть на мир, как его видел лишь господь Бог. Каждый миг для меня может превратиться в вечность. Только иногда, мне кажется, что всё это происходит не взаправду и это плод моего воображения.

— А у меня получится так же?

— Обязательно. Но сначала нам стоит проверить, не солгал ли граф про твоих родителей.

— У Вас есть сомнения?

— Не то чтобы сомнения. Я не имею никакого желания опорочить княгиню даже пустяшным намёком. Дело в том, что некоторые люди приписывают ей любовную связь, от которой в декабре девяносто шестого года она родила сына Николая. На тот момент София Сергеевна двадцати однолетняя женщина, а Эдмон Шарль Жане увёз тебя в девяносто втором. То есть, теоритически всё возможно, но как это подтвердить? Знаешь, есть такая поговорка, что знание прошлого — определяет контроль за будущем. И в твоём случае всё очень серьёзно.

— Я обязана встретиться с ней, — произнесла Полина. — И если она моя мать, то мы поймём друг друга.

* * *

Конец весны и начало лета всегда отмечалось невероятно большим количеством помолвок и свадеб — таковы были плоды весенней лихорадки гормонов, охватывавших молодёжь обеих полов. В воскресные дни, возле забора Свято-Успенского кафедрального собора всё чаще можно было встретить экипажи с виновниками торжеств: невест, с ярким румянцем смущения на щеках, и гордых женихов, с порозовевших от волнения ушами. Громко звонили колокола на церквах, щедрые горсти овса сыпались на головы обвенчавшихся и гостей, едва способных сдержать слёзы от нахлынувших чувств. Мужчины размахивали в воздухе шляпами, а женщины радостно охали, и все с горящими, словно стоваттные лампочки лицами, требовали, как негритята у Бонифация: 'Ещё! Ещё!' и презабавно было смотреть на выражения лиц молодожёнов. Кто-то ещё соображал, а кто-то уже двигался по течению.

Навестить Киселёва я отправился в пятницу, как раз после чая у Малкина. Степан, перед дальней дорогой в Дорогобуж, где уже ожидал с каретой Модест, предложил искупать лошадей, и я с удовольствием предался пешей прогулке. Выбравшись из офисов-ангаров, я прошёлся по деловой части города, миновал не самый фешенебельный жилой квартал, где селились купцы ниже средней руки. Затем шёл квартал побогаче, застроенный двадцать лет назад, который здесь называли 'бархатным' из-за обилия бархата в одеждах купцов и купчих тех лет, наконец, вышел на деревянную мостовую и очутился на последнем участке пути. Зажатая между живыми изгородями узкая дорожка, по которой я шёл, шла параллельно Рачевскому оврагу к Верхнему Волчку. Сейчас уже никто не помнил, в честь чего был назван овраг. Он существовал с незапамятных времён и вроде бы ловились здесь невероятно крупные раки. Краеведы ссылались на начало одиннадцатого столетия, и видимо, в то время раки тут были в изобилии, но сейчас я видел только десяток женщин, полоскающих бельё в запруде. Дорога постепенно шла в гору и во время сильных дождей вода наверняка неслась вниз бурным потоком и в том месте, мостки заканчивались, расположилась огромная лужа. Люди каждый год жаловались, но воз, как говориться, и ныне там. Лужа была, есть и будет. Я прошёл деревянный столб, который как пьяный, кривился к земле и вскоре оказался у нужного дома. Этакий дом-кошелёк, явная редкость в этих местах. Буквально сшитый из трёх строений под одной крышей: жилого помещения, сарая и хлева; был более привычен северной архитектуре Новгорода или Архангельска, но иногда встречался и тут. Однако, учитывая рельеф местности, он органически вписался на склоне, да так, что лучше и не придумать. Во дворе у распахнутых ворот стояла распряжённая таратайка, не иначе как из каретной мастерской Еремеева. Шильда с грифоном, хромированные 'под серебро' молдинги и складной тент из конопляного брезента являлись отличительной чертой всего каретного ряда предприятия. Некоторые недорогие модели уже успешно продавались в Смоленске, и видимо, одна из них досталась журналисту. К моему глубокому сожалению, внедрить то же хромирование в больших масштабах оказалось не по силам. Единственная электрохимическая ванна была в Борисовке, и при дефиците реагентов, ни о каком конвейерном производстве можно было не заикаться. Впрочем, тех же таратаек в месяц производили всего четыре-пять штук, и пока работники не пройдут должного обучения, расширять мастерские не имело смысла. Да и производство было создано немного под другую цель. Вскоре объявился слуга Киселёва, в криво застёгнутой куртке и ночной сорочке, заправленной в панталоны. Выслушав причину беспокойства и, ограничившись сухим приветствием, он проводил меня в библиотеку.

На пороге я остановился и устремил взгляд в глубину комнаты. В библиотеке было достаточно светло, а стеллажи с книгами, стол и два кресла составляли весь мебельный интерьер. Киселёва там не было, только дыхание почти летнего тепла, дребезжание распахнутых окон, колыхание от сквозняка портьер и зияющая пасть камина, в котором должен был пылать огонь. Сам камин, безусловно, был таким же аксессуаром, как и шторы, и служил больше для эстетического наслаждения хозяина.

— Алексей Николаевич! Нежданно-негаданно, — раздалось из глубины коридора.

Киселёв появился обряженный в персидский халат, с лёгким сердцем и не мучимый дурными предчувствиями. После приветствий и принесённому графинчику с наливкой мы начали разговор. Сначала о местных событиях, о пользе печатного слова, а потом о политике и как выяснилось, мириться лучше со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться.

— Очень скоро, — увещевал Киселёв, — батальоны из Франции, Австрии, Пруссии, Саксонии, Вестфалии, Баварии, Хорватии, Великого Герцогства Варшавского, да даже Испании и Португалии хлынут сюда. Они прекрасно обучены воевать.

— Но ещё лучше обучены грабить, — грубо добавил я.

— То так, но поверьте, сейчас, никто ни в силах изменить ход истории, — продолжал Киселёв. — Война сложившийся факт. Воевать на этой войне станут простые крестьяне. Я сам, большую часть детства провёл среди них, а Вы, насколько мне известно, общаетесь с ними ежедневно. Неужели Вам совсем не жалко их? Пусть они грубые, суровые, малоразвитые люди и все их мысли лишь о погоде, скотине, болезнях, деторождении, да о том, как ловчее обмануть помещика. Но они люди! И их сострадание, нелепая щедрость, и вспышки, изредка проявляемой неподдельной радости даёт представление о том, какими они могли бы быть в нормальном обществе, не будь на их шее этого рабского ярма. Только скажите, что это не так! Всего несколько лет своей жизни они остаются крепкими и здоровыми и вот теперь, этих людей в расцвете их жизненных сил отправят на войну в качестве пушечного мяса. Бросят в самое пекло, чтобы они погибли, или же остались калеками на всю жизнь, и, безусловно, всё ради самых высших целей мировой дипломатии. Какое нам дело до австрийцев и прочих баварцев?

— Вы правы, господин Кисилёв, — произнёс я. — Всё, о чём Вы только что сказали, — истинная правда. Но что конкретно Вы можете предложить?

— Эту новость надо распространить гораздо шире, не только с помощью газеты. Я хочу, чтобы каждый крестьянин в России знал, что император втягивает его в кровавую и бессмысленную бойню по причинам, совершенно этого крестьянина не касающихся. Наполеон несёт им свободу, которую уже подарил Польше и стоит лишь дождаться освобождения. Подумайте о том, какое это произведёт впечатление. Вы ведь знаете, как крестьяне относятся к рекрутчине — это подобно смертному приговору. А как обманули отправленных в ополчение три года назад? Ведь всех, всех отправили в войска. Единицы вернулись к своим хозяйствам. Когда мужика забирают в армию, там устраивают поминки, 'печальный пир'. Если только они узнают, что Александр собирается их отправить воевать против Великой армии всей Европы, начнутся бунты. Ведь станут забирать не пять-семь из тысячи , а гораздо больше.

'Вроде и совсем не глупый на вид человек, — подумал я, — а дальше своего носа и не думает смотреть. Да всю историю переверни вверх тормашками, потруси и поймёшь: всегда, победители не стеснялись пополнять свою армию из покорённых народов. И чем дальше бежали цифры годов, тем крупнее становились армии и соответственно призывники исчислялись всё большими массами. Пять-семь из тысячи, в случае победы Наполеона, превратятся в пятьдесят-семьдесят и пойдут Вани и Пети воевать за славу галльского петушка. Но эту простую арифметику Киселёву сейчас не объяснить. Он просто не захочет её воспринимать, так как уверен, что всё у нас плохо, а за речкой всё хорошо. Конечно, хочется сделать лучше, но точно не с помощью Наполеона'.

— А каким образом, Вы собираетесь распространять это известие? Редкий крестьянин умеет читать, а чтобы в каждую деревню донести новость на слух, потребуются сотни ваших единомышленников только в одной губернии.

— В Могилёве этот труд смогли сделать всего трое. Я уверен, даже среди дворян найдутся те, кто поможет в этом.

— Я понял Ваши мысли. Скажите, месье Киселёв, Вы довольны нашим сотрудничеством?

— Мне не на что жаловаться, Алексей Николаевич. Ваши субсидии весьма щедры.

— А теперь, послушайте моё предложение. Вот рукопись.

— Какая ещё рукопись? — недоверчиво спросил Киселёв, принимая из рук в руки переплетённую пачку бумаги с названием на титульном листе: 'Как помещик из Лукоморья в партизаны ходил, и добро своё возвращал'.

Раскрыв где-то посередине, он прочитал вслух.

'Чтобы не утомлять читателя описанием последующих попыток минирования, так наглядно расписанных в предыдущей главе, скажу, что подобных было ещё четыре или даже пять, точь-в-точь похожих на первую и таких же успешных. Одних трофеев везли на одиннадцати подводах. На привалах, противник, не стесняясь, поносил по чём зря всех партизан; особо упоминая матушку фейерверкера, героического помещика и его жену, так хитроумно заманившую оккупантов. Даже генерал Жабер потерял покой. В один из вечеров от него сильно попахивало хлебным вином'.

Киселёв прервал чтение, посмотрел на меня и после моего одобрения: 'читайте, читайте', вновь углубился в текст. Через минут пятнадцать он спросил.

— Алексей Николаевич, тут подробно описывается, как с расстояния поджечь стога с сеном, как завладеть оружием и изготовить бомбу, как испортить дороги и привести в негодность мост. Чёрт побери! А вторая глава, где помещик из Лукоморья занимается заготовлением запасов в преддверии трудных времён, роет ледники и учит дворню стрелять из самострелов? Я не ошибусь, если скажу, что Ваша рукопись не что иное, как какое-то пособие, которое Вы хотите подать под соусом приключения. Чего Вы добиваетесь?

— Если не ходить вокруг да около, то на будущее мне нужен военный журналист со своей передвижной типографией, наборщиком, верстальщиком, художником-гравёром. Конечно, для начала всему этому стоит обучиться и лучше всего, работая в своей газете. Тем более что оборудование уже готово, бумага закуплена и специалисты вызваны. Но это на будущее, а сейчас Вам необходимо в кратчайший срок сдобрить эту рукопись своим гением, придавая написанному некий шарм, но ни в коем случае не изменить концепции. Ассигнациями, триста хватит?

— Добавить бы...

— Хорошо, триста пятьдесят и к августу я ожидаю от Вас результат! А пока, получите аванс и не тяните с прошением в канцелярию.

— А в канцелярию то зачем?

— Любезный, да без согласования с Его Превосходительством не то что газету, боевой листок нельзя выпустить. Всё серьёзно и на долгое время. Посмотрите на себя, Вы давно уже переросли автора замечательных статей. И ещё, зайдите на днях к Малкину, осмотрите оборудование и побеседуйте с Петрусом. Петрус, это тот голландец, который привёз с собой скоропечатную машину Фридриха Иоганна Кёнига. Я их уже предупредил.

— То есть, ещё не зная моего ответа, Вы их предупредили? — удивился Киселёв.

В ответ я лишь кивнул. Рассказывать о том, что фонд погорельцев-подтопленников под патронажем Анастасии Казимировны купается в деньгах как сыр в масле, и вследствие этого губернатор подпишет прошение, я так же не стал. Каждый должен заниматься своим делом.

Закипая по очереди или сразу вместе, в человеке, если он не потенциальный лентяй, всегда будут бурлить два чувства. Одно из них, это жажда справедливости, а второе — созидание. Но стоило мне акцентировать взгляд Киселёва и помечтать о перспективах, как пузырьки справедливости тут же потонули и более не всплывали на поверхность, освобождая место созиданию. 'Смоленские губернские ведомости' вышли в этой истории на двадцать семь лет раньше.

* * *

'Простите ли Вы меня за то, что я не сохранила достаточно похвал за Ваш труд и старанья к поиску моих родителей? Я не жду иной награды, кроме обещанной Вами, и я не повторяю этого, зная, что такая добрая и щедрая душа, как Ваша, не может изменить своей собственной природе. Я желаю Вам завершить начатое, а себе — надежды, что вновь увижу Вас, мой дорогой друг. Остаюсь с грёзами и шлю крохотный подарок.

С совершенным почтением, Полина'.

В письме лежала камея с изображением Полины в профиль. Красивая и весьма тонкая работа, достойная занимать место под стеклом в любом музее.

Вот уже как три недели мы в Санкт-Петербурге. Город встретил нас по приезду солнцем и северным ветром, и за всё это время погода проявляла неслыханную щедрость. Завершив все дела связанные с Воейковым, а именно поведав ему о баронессе Мари-Филипп-Жозеф де Витре, письме с важнейшей стратегической информацией и подготовленных конспиративных квартирах, казначейство обменяло мне французские боны на довольно крупную сумму в ассигнациях. Предлагали ещё, но я отказался, после чего интерес тайной службы стал постепенно угасать, а вот владельцев хорошей недвижимости наоборот, только возрастал. Невольно обронённая фраза при обмене франков о возможности приобретения дома, была услышана как пожелание и я ни сколько не пожалел об этом. Вообще-то из чуть больше шести с половиной тысяч домов Санкт-Петербурга, только треть были каменными, и купить что-то стоящее представлялось крайне затруднительной задачей. Но мне повезло. Нет, не купить — пока арендовать. В России только зарождалась мода уезжать летом из столицы в Крым (ведь заграницу просто так было уже не уехать), и немногие дома оставались пустовать, но была ещё одна категория недвижимости, которая вообще никогда не заселялись, так как здания были построены состоятельными родителями для своих детей. Одни числились как приданное дочерям, другие должны были стать новыми родовыми гнёздами подрастающих сыновей.

Построенный в конце восемнадцатого столетия особняк был скромен размерами и щеголял лишь изумительным фасадом в два этажа с богато украшенными подъёмными окнами. Вход представлял собою обитую панелями дверь в обрамлении элегантного портика с белыми коринфскими колоннами, увенчанными лепниной в виде виноградных листьев. Войдя вовнутрь, я оказался в просторном вестибюле с несколькими дверями по обеим его сторонам с парадной лестницей наверх, и если бы не появившаяся горничная Полины, и затухающий звук фортепьяно то тут же заблудился бы. И не мудрено, так как с момента заезда и последующего моего отсутствия здесь многое изменилось. Дверь, которая отворилась передо мной, вела в просторный салон. Стены его, обитые пунцовой шёлковой парчой, были отделаны резными липовыми панелями. Над восхитительным камином висел ещё пахнувший маслом огромный портрет, на котором виконтесса была изображена сидящей на стуле. Переливы и складки атласа, облегавшего статную фигуру, были выписаны с поражающим взгляд совершенством, свойственным лишь кисти уже получившего звание академика Александра Григорьевича Варнека. Написать такой портрет за неделю посильно лишь гению, что художник и подтвердил.

Мебели в этом помещении было немного: не считая музыкального инструмента, стоявшего у дальней стены, инкрустированный комод красного дерева, аккуратный столик из этого же гарнитура и несколько мягких кресел, обитых красным же бархатом; вся она была отличного качества и несла интересные дизайнерские решения. Впрочем, как и вся мебель Чиппиндейла .

Ни сколько не стесняясь меня, Полина находилась в кресле, забравшись туда с ногами, и что-то записывала на листочке карандашом. Бумага лежала на толстой раскрытой книге и уже была на треть исписана убористым почерком. Я давно подозревал в Полине, что женщина она неординарная, и действительно, во многих отношениях она такой и была. Стройная, голубоглазая, немного бледная и утончённо красивая, то есть дама определённо привлекательная, она, тем не менее, не ошеломляла ни одним из своих внешних качеств мужчин этого времени. Другие тут идеалы, ну да Бог с ними. Необычным в ней была привычка ежедневно находить четверть часа, чтобы ради собственного удовольствия поупражняться в импровизациях на мощном музыкальном инструменте, блестевшим чёрно-белыми клавишами. Как я и говорил, я вышел на звук. В лучах тёплого солнца сверкал не только лак инструмента, но и золото её волос. Пушистая полосатая кошка лежала у ножек кресла на полу, безразличная ко всему, если не считать глубокой мисочки с чем-то съедобным внутри. Краем глаза Полина уловила постороннее движение в комнате. Не отрываясь от записей, она сразу же приветственно вздёрнула брови. Я выдавил улыбку, в который уж раз подивившись её терпению и усидчивости: под раскрытой книгой лежал лист с русским алфавитом.

— Что Вы читаете? — поинтересовался я, почёсывая кошку за ушком.

— Скорее знакомлюсь, — ответила Полина.

— Никогда не думал, что с произведением можно знакомиться.

— Это 'Метаморфозы' Овидия, переведённые аббатом Бопьером, из Королевской академии надписей и изящной словесности, — вздохнув, многозначительно произнесла она. — Изумительное издание, с гравюрами на фронтисписах и вдобавок прекрасно иллюстрированное. Оно навевает мне фантазии, от которых хочется музицировать.

— Издание действительно красивое, — заметил я, присаживаясь напротив. — И стихи замечательные, на которые давно стоит положить мелодию:

'Не было моря, земли и над всем распростёртого неба, —

Лик был природы един на всей широте мирозданья, —

Хаосом звали его'.

Полина подбежав к фортепьяно, тут же сделала перебор по клавишам, подхватила элегию и, произнесла по памяти:

'Нечлененной и грубой громадой,

Бременем косным он был, — и только, — где собраны были

Связанных слабо вещей семена разносущные вкупе'.

Инструмент ещё резонировал от последнего крещендо, а Полина уже вновь оказалась сидя в кресле и стала развивать тему:

— Читая их, я убедилась и соглашусь с мадам де Рамбуйе , что слово, звучащее изыскано на латыни, не всегда столь же красиво по-французски, ибо у каждого языка есть свои правила построения и, если хотите, свой гений, присущий только ему одному. И Я собираюсь изучить русский и свободное время посвятить переводу литературы.

— Полина, видимо, Ваше непревзойдённое филологическое искусство соперничает только с вашей красотой, — поздравил я её.

— Вы же сами сказали, что труд определяет сознание, это и станет моим посильным вкладом.

— Вот как? Тогда позвольте дать один совет. Когда Вам придётся делать переводы, старайтесь переводить просто, ясно и точно, тогда Вы правильно изложите мысль любого автора и воздадите должное изысканности и элегантности его стиля. Ибо всё взаимосвязано.

— Я поразмышляю над этим, впрочем, оставим переводы в покое, Вы надолго? — закрывая книгу, спросила Полина. — Или как в прошлый раз, предпочтёте моему обществу ваши тренировки и дурно пахнущие паровые машины? Знаете, я даже стала интересоваться этими механизмами и уже подумала: а не съездить ли мне в Сохо .

— Сегодня я точно тут, — ответил я, целуя протянутую руку.

Я был бы рад, если бы Полина не напоминала мне о моих увлечениях. Но, увы, её-то как раз просто до бешенства доводит моё занятие паровиками и всей этой коммерческой деятельностью. Мне даже приходиться ночевать в бывшей резиденции Трозина, возле завода на Матисовом острое, так как новшества требует моего присутствия, а терять три часа на дорогу непозволительная роскошь. Она воспринимает это как личное оскорбление. Правда, Полина, видимо, сама чувствует некую шаткость своей позиции. И понимая, что меня, как и любого прочего смертного, невозможно винить за увлечения, она изо всех сил старается как можно больнее уколоть. По её словам выходит, будто я веду совершенно никчёмное существование, да и вообще даром копчу небо. В этом я с ней никак не мог согласиться. Мне-то уж наверняка лучше известно, даром или нет, я нахожусь тут. Вот почему могу заявить с полной ответственностью: если Полине моё занятие не доставляет радости, то я, напротив, получаю от этого живейшее удовольствие. Во-первых, я успел довольно многому научиться, и это само по себе доставляло мне огромное наслаждение. По два часа в день я занимаюсь с репетитором. Теперь я владею французским столь же свободно, как и английским. С латынью у меня тоже сложились вполне неплохие отношения. На немецком я болтаю несколько хуже. Но и на нём я могу объясниться на улице и даже — в случае надобности — кого-нибудь обругать. Я не отличаюсь особенным изяществом в фехтовании, однако саблей и рапирой владею неплохо, да и стреляю достаточно метко. Верхом, наверно, я могу ездить на любом животном, если только у него есть спина, но до сих пор предпочитаю мягкий диван кареты. И во-вторых, наконец, смею заметить, у меня есть цели, к которым я стремлюсь. Только здесь и сейчас я имею возможность заключить контракты на поставки, найти дополнительных специалистов и не напрягаться до самого лета, когда будет важен лишь конечный результат. Но помимо целей, остались и обязательства, которые, безусловно, стоило исполнять. Да и откладывать на потом, уже не было времени. С письмом от Полины пришло ещё одно, которое мы с нетерпением ждали.

— У меня новость! Этим вечером, я надеюсь, нас посетят долгожданные гости.

— Вам удалось?! — с надеждой в голосе произнесла Полина.

— Не думаю, что найдутся обстоятельства, способные отменить визит. В то время, когда все борются со скукой, достаточно сделать только намёк на возможность избавления от этого недуга.

Я достал из кармана пережатый медной скрепкой небольшой блокнот, и неспешно провёл пальцем по краю листов.

— Наблюдать за этим перелистыванием картинок действительно занятно, — не отрывая взгляда, произнесла Полина.

— Сейчас, чтобы стать свидетелем работы кинеографа в действии, можно не только из Москвы в Петербург приехать, но и из куда более отдалённых мест. А я обещал не две дюжины рисунков Варнека предоставить, а полноценный минутный иллюзион. Вам тоже стоит посмотреть. Тем не менее, кое о чём я должен предупредить. Княгиня холодно отнеслась к моей просьбе, но дала согласие, выдвинув при этом несколько условий.

— Каких?

— Официально, София Сергеевна заинтересовалась вашими переводами, так как сама испытывает некоторый интерес в этой области и вести беседу она хотела бы на эту тему. Ну а второе условие, не напоминать ей о событиях прошлых лет.

— Это жестоко! — обронила Полина.

— Может быть, — согласился я и тут же возразил: — мы не знаем всех обстоятельств. Да что там, мы ровным счётом ничего не знаем. Возможно, кто-то дал обещание, и требовать нарушить данное слово сродни предательству. А возможно, обещание дано под угрозой. Одно успокаивает: всё решиться сегодня и на всё про всё будет одна минута.

— Мой друг, София Сергеевна согласилась и от Вас более ничего не зависит. Если правда не откроется, у нас остаётся Эдмон Шарль Жане. Сейчас конец августа и наш верный капитан доставит меня в Новый свет. Со слов Жан-Жака, шторма идут на убыль с середины сентября и путешествию ничего не угрожает.

— Я слышал, что на полученную премию он подлатал своё судно и даже ведёт какие-то дела в Риге. Будет ли он свободен?

Полина демонстративно улыбнулась.

— Жан-Жак лет двадцать каботирует кальвадос графа и сделает всё, о чём я его попрошу.

— Будем надеяться...

— Да, — Полина сжала губы, — будем надеяться.

Поскольку София Сергеевна обедала рано, то время приёма было определено соответственно ближе к ужину, не ломая установленный распорядок княгини. Вместе с арендой дома мы согласились на штат слуг, где повар воистину творил чудеса. Осётр у него казался запечён на небесной кухне, а бульоны и соусы разлиты и того выше. Подавалось всё это с величайшей помпезностью, причём всегда при ярких свечах и с непременным изобилием цветов. Княгиня присутствовала со своей компаньонкой, которая ужинала с нами за одним столом. Хранила молчание, но всё время учтиво, почти благоговейно улыбалась, когда Полина рассказывала что-нибудь интересное.

— Ещё я вспоминаю, как граф сорвал со стен своей комнаты три классические гравюры, на которых были изображены дерзкие фавны и покорённые нимфы. Он решил очистить стены и приказал обтянуть светлым шёлком, так как ходили слухи о непорочности его новой возлюбленной. Любовь всегда расточительна, особенно такая идеальная любовь. Но не прошло и месяца, как гравюры вновь оказались на своих местах, а с ними появилась и новая возлюбленная. Уж слишком требовательная к роскоши оказалась прежняя. Увы, граф ненавидит расточительность. И эта жизнь, раздираемая подобными страстями, длилась четырнадцать долгих лет, пока совсем не осталось претенденток.

После иллюзиона, кофе и музицирования, пока компаньонка княгини крутила ручку филиоскопа, Полина заинтересовала Софию Сергеевну какой-то книжкой и на минуту осталась с ней без посторонних глаз. Отделить чистоту помыслов от обыденности, очистить вечно беспокойный, становящийся изменчиво-своевольный плод фантазии от налипшей грязи бытового мусора желаний. Сбросить как надоевшие оковы, суетного, переходящего и начинающего черстветь бытия. И тут же вычленить необъяснимо прекрасное, вневременное и оттого желанное чувство недоданной любви. Вот, истинная цель любого человека, желающего отыскать родителей. И каково было Полине, когда княгиня просто промолчала на прямо заданный вопрос после прочтения письма Эдмона Шарля Жане. Ни да, ни нет, ни даже намёка. Каменное лицо Софии Сергеевны, обточенное в её бытность фрейлины сотнями интриг, источало полное равнодушие. Да, в моём распоряжении остался бокал, из которого она пила, салфетка, приборы, остались даже волосы, но толку от них в девятнадцатом веке. До первого теста генетической дактилоскопии сто семьдесят три года. И возможно, Полина, как и Анна Андерсон не имеет к Романовым никакого отношения.

— Ма-ма, — по слогам произнёс я, когда двери за гостями закрылись. — Знаете, сколько всего скрыто в этом простом слове? Довольно любопытно, но приходиться признать, что без каких-либо взаимодействий, сношений и прочих коммуникаций, многие языки мира схожи в произношении этого слова. Словно и не было никакого вавилонского столпотворения. Эти звуки 'ма-ма', проще всего произнести младенцу. И это слово не придумано нами, взрослыми, оно исходит от новорождённого как некая магия, как призрачный свет, исходящий откуда-то из глубины самой души. Не побоюсь сказать: божественное сочетание звуков, объединившее в себе всё. И если первое было Бог, то второе — мама. Поэтому, Полина, не вините ни в чём Софию Сергеевну.

После ухода гостей я некоторое время оставался в гостиной, напротив портрета у камина и размышляя о прошедшем приёме. Живопись лучше, чем в реальности передала сходство между Полиной и княгиней, и от этого никуда не деться. Потому особо долго раздумывать не было смысла. До сего момента у меня был лишь отвлечённый интерес к признанию родства княгиней, словно я наблюдал за происходящим из окна движущегося экипажа. У меня просто не было идей, как Эдмон собирался использовать Полину в своих интригах. Если только насоветовать Наполеону, перебить всех наследников русского престола и выдать замуж последнюю принцессу за своего очередного маршала. Ну, бред же; хотя, что я знаю о закулисной политике этого времени? Скорее всего, бывший посол преследовал сугубо личные интересы. Странно, рассуждал я, что София Сергеевна, человек разносторонних интересов, не оставляющая своим вниманием ни одну мелочь, столь равнодушно отнесётся к тому, о чём спросила её Полина. Здесь явно что-то нечисто. Лисица из басни Эзопа была вольна уйти из-под виноградной лозы, посетовав на зелень недоступных ягод, я же не мог оставить Полину один на один с её целью. А на утро, не мог по одной простой причине, что этой же ночью в дом кто-то проник. Соотнести добродушный, прощальный взгляд Софии Сергеевны, прищур её компаньонки и то, что последовало после их ухода, приводило только к одной мысли: события взаимосвязаны. Ведь и макет лошади, возведённый ахейцами из старых кораблей, с виду тоже был безобиден.

В три часа ночи меня разбудил писк газоанализатора. Этот портативный приборчик всегда со мной. Ведь со всеми светлыми 'прелестями' печного отопления есть тёмная сторона и название ей — угарный газ. Удручающая статистика смертей в двадцать первом веке ничто, по сравнению с тем временем, в котором сейчас находился я. И каждый вечер, будь то на почтовой станции, гостинице, имении Есиповича либо дома в Борисовке, перед сном я включаю прибор. У угарного газа нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха; он идеальный убийца. Человек, ничего не подозревая, вдыхает его и гемоглобин, вступая в реакцию, вместо оксигемоглобина образует карбоксигемоглобин, который ничем не может помочь организму. Коварное вещество не отдаёт кислород и человек задыхается от удушья. Полина заметила у меня газоанализатор ещё во Франции и посмеялась тогда, показав на Мурлыку, и сопроводила словами, что она первой поймёт о проблеме и станет метаться. Но в этот раз кошки в комнате не оказалось, и противный писк приборчика спас не только наши жизни, а ещё и слуг. Едва все окна в доме были распахнуты, а комнаты залились светом от свечей, я смог оценить всю глубину коварства неудачного покушения. Кто-то сумел пробраться в дом и прикрыл печные заслонки. Алиби слугам было без надобности, их порозовевшие лица говорили о непричастности лучше всего. Ещё чуть-чуть и эта ночь стала бы для них последней, а вот судьба кошки, в отличие от найденного со свёрнутой шеей истопника осталась неизвестна.

Утром дворник привёл с собой квартального надзирателя, который поохав и возблагодарив Богородицу, что все живы, угостился на кухне. Проведя расследование на скорую руку, и получив от меня четвертной, он уехал в Управу благочиния, на Садовую. Так как дело слишком важное, то его компетенции оказалось недостаточно. К обеду мы познакомились уже с частным инспектором (приставом). Тот тоже провёл своё расследование. Для начала отобедав со мной в трактире какого-то ярославского купца Палкина, который по недоразумению назвал ресторасьон, где мы договорились о премии. Там он пообещал чуть ли не участие Александра Дмитриевича Балашова и исчез на весь день. Как ни странно, но уже к ужину, он явился с новостью: нашли сбежавшего истопника, мертвым. На этом расследование было завершено. Преступник, со слов пристава, вознамерился сбежать с понравившейся ему девицей (из тех дам, о которых принято говорить иносказательно), а для этого нужны были деньги. И где ж их взять, как ни у арендаторов-иностранцев, вот и попутал бес. Тетёшка , между прочим, сама похвасталась подружкам, что скоро покинет дом на Вознесенской перспективе и уедет домой, в Варшаву, а те, в свою очередь, доложили. В общем, сработали правоохранительные органы оперативно, но законченности дела я не ощутил. Ну не мог шестнадцатилетний юноша всё это провернуть в одиночку. Это ж какое хладнокровие и уверенность в своих деяниях нужно иметь, что б вот так просто отправить на тот свет почти полдюжины людских душ, с большинством из которых он фактически вырос? Но и это второстепенно. Ведь для осуществления задуманного нужно было озаботиться соответствующими документами, наметить план, изучить логистику маршрута, подготовить убежище и решить сотню сопутствующих задач, что для безграмотного крепостного невыполнимо. И когда я высказал сомнения, частный инспектор философски изрёк: 'Чужая душа — потёмки'. Впрочем, что ещё можно было ожидать от сыска начала девятнадцатого столетия? Тем не менее, проявился эффект, о котором я и не задумывался. По Санкт-Петербургу прошёл слух о попытке душегубства французской маркизы на пару с миллионщиком из Калькутты. Не то, что бы особо судачили, но через несколько дней после печального события, вместе с прочей корреспонденцией я обнаружил короткое письмо.

'Если Вы хотите получить ответы на ваши вопросы, приезжайте завтра в полдень к причалу старой скотобойни на Матисовом острове. У нас будет четверть часа. С.С.'

Прибыв к месту, указанному в записке, я вышел из кареты, оставляя Полину внутри. Окрестности мне показались знакомы. Не то чтобы я тут каждый закуток знал, но если проследовать ещё метров триста, то мы оказались бы напротив цехов Берда, где несколько дней назад закончили сборку станка по сверловки орудийных стволов на паровой тяге. То есть проезжал я тут раз шесть или семь. Возле пакгаузов, на небольшой площадке для разгрузки судов было безлюдно. День выдался воскресным и отсутствие рабочих вполне объяснимо, но неподалёку, у стены, кто-то стоял и наблюдал за нами с накинутым на лицо капюшоном. А потом я вдруг увидел мальчишку, бежавшего так, словно за ним гналась свора бродячих собак. Он был одет в темно-зелёный камзол, такого же цвета панталоны, белых чулках и явно не предназначенных для шустрых перемещений туфлях на деревянной подошве. Лицо его скрывали растрёпанные на ветру кудряшки. Мальчишка бежал прямо на меня и, налетев, крепко вцепился обеими руками в рукав редингота. Я подхватил его, чтобы он не упал на булыжную мостовую.

— Кня... кня... — пытался что-то сказать и одновременно отдышаться мальчик.

И в этот момент мне показалось, что всё это как-то наиграно, не взаправду. Бежавший пацан даже не взмок, а дышит, словно астматик, после стометровки. 'Недурно сыграно', — подумал я с усмешкой и, повернув голову к кучеру, подмигнул ему. Модест понял мой знак и, подвязав поводья, был готов орудовать кнутом со своего возвышения. В эту же секунду, как и полагалось в таких представлениях, от стены отделилась фигура, а из-за угла показалась ещё одна — угрожающего вида мужичина с лопатой. Злодей с деревянным заступом замер; судя по всему, он оценивал диспозицию. Несколько секунд спустя он опустил рабочий инструмент и, нагнувшись к земле что-то поднял. Как оказалось, саблю. Незнакомцы осмотрелись и, переглянувшись между собой, неспешно направились к карете.

Мальчишка по-прежнему стоял передо мной, вцепившись в рукав. Тяжело дыша, он наконец-то произнёс заготовленную фразу целиком:

— Княгиня просила Вас обождать.

После этих слов мальчик чуть отстранился, но продолжал удерживать мою руку. Я же усмехнулся и проговорил:

— Конечно, обождём. Только скажи, кто подослал тебя?

— Подослал? — Он уставился на меня с удивлением, и глаза его расширились. И взгляд у него был, как у повешенного плута Яныка, когда тот самозабвенно врал, нагружая телегу всяческим барахлом из разграбленного поместья.

— Кто подослал тебя? — повторил я вопрос и уже сам перехватил руку мальчишки.

Было очевидно, что он не на шутку испугался. И даже более того: судя по всему, он предвидел, что его раскусили и проговорился.

— Отпустите, пан.

Этого было достаточно. Одно слово 'пан' всё ставило на свои места. И уже было неважно, что из-за углов появлялись другие. Карету фактически окружили, обступив полукругом. Они негромко переговаривались, и, судя по говору, это были поляки, чрезвычайно опасные, вооружённые тесаками, дубинками и даже саблями. С силой оттолкнув пацана, я полез за оружием.

— Монсеньог, бегегитесь! Это ловушка! — раздался голос Модеста с одновременным щелчком длинного кнута.

Один из напавших, пытаясь пробраться к форейтору, схватившись за лицо, вскрикнул и началось.

— Их там много, не меньше дюжины, — продолжал кричать, не забывая награждать бандитов кнутом Модест.

Но я и так понял, что силы не равны. Выбрав себе цель — того, что шёл впереди с саблей, я выстрелил. Следующая пуля должна была поразить наблюдавшего за мной незнакомца, но он ловко прыгнул в сторону. Ещё четыре выстрела в толпу, чередуясь со свистом кнута, и бандиты в растерянности остановились; было очевидно, что они не решались напасть, но и отступать не собирались. Никто из них не знал, сколько пуль способен выпустить мой револьвер. Неожиданно один из них вырвался вперёд и бросился к двери кареты, что бы тут же рухнуть от пули в голову, едва дверца открылась. Полина отбросила дымящий пистолет на сидение и приготовила к бою второй. Та самая пара пистолетов, найденная мной близ шато, вновь выручила нас. Не помню, что бы я или Модест обновляли порох на полке, но что есть, то есть. Они стреляли и ладно. Наверно, это и явилось переломным моментом, так как нападающие стали пятиться назад. Встретиться с такой огневой мощью они явно не ожидали. Внезапно я почувствовал, как мне в живот что-то упёрлось. Я посмотрел вниз и увидел, как детская рука вновь пытается ткнуть в меня ножом. 'Шалишь! — подумал я. — Проткнуть подкладку из сверхтонкого арамида и штыком сложновато, а уж тем более детской рукой'. Я крепко ухватился за неё и вдруг раздался выстрел. Негодник замер на секунду, и на его лице промелькнуло нечто похожее на удивление. Сродни тому, когда человек спотыкается на абсолютно ровном месте. Я разжал руку и произнёс:

— Зачем?

— Я не хотел, — прошептал он. Глаза его налились слезами, и он без звука, словно все мышцы одновременно перестали служить, повалился на булыжную мостовую. Только нож противно звякнул, выпадая из руки. Незнакомец, который успешно увернулся от моего выстрела в начале схватки, как-то по-бабьи взвыл, отбросил в сторону маленький пистолет и бросился наутёк, увлекая за собой остальных.

Едва площадка опустела, Полина тотчас же подбежала к мальчишке. Я перевернул его и заглянул в лицо. Глаза его были закрыты, и сначала мне показалось, что он мёртв.

— О Боже милостивый, — пробормотала Полина, опускаясь рядом с телом на колени. — Совсем ребёнок... За что его?

И тут я понял, что мальчишка вроде дышит. Я осторожно провёл ладонью по его лицу, расстегнул ворот камзола и попросил у Полины её пудреницу с зеркальцем.

Со стороны причала слегка поддувало. Морось, казалось уже отступившая от града Петра, внезапно вновь напомнила о себе. Небо с утра и так хмурилось, а ветер с Невы хоть и был весьма прохладным и стойким, но даже ему не удалось до конца разогнать тучи. Пролетавшие иногда редкие капельки готовились перерасти в полноценный дождь. Мальчишка дышал, но только чуткий, не оглушённый звуками пальбы слух мог расслышать его дыхание, которое затухало с каждой минутой. Зеркальце запарило и тут же высыхало. Рассмотрев ранение, я только покачал головой. Пуля застряла где-то у сердца и будь калибр чуть больше, а расстояние чуть меньше, но для десятилетнего тела и этого, вроде хватило.

— Надо спасти мальчика, — твёрдо произнесла Полина.

— Это невозможно.

— Я знаю, что это в Ваших силах! Или у Вас нет на это времени?

— Я прошу простить, Ваша Светлость, — произнёс я, — Но в ближайшее время у меня, да и у вас тоже, скорее всего, свободного времени вряд ли окажется в достатке. Те, кто только что напал на нас, отошли, но что мешает им вернуться с новыми силами?

Пока мы пикировались с Полиной, Модест обошёл недавнее поле боя, и пренебрежительно отозвавшись об убитом возле двери кареты, выбил ногой саблю из руки лежавшего на спине бандита. Кучер старательно зубрил русские слова, но обладая ограниченным словарным запасом, частенько мешал языки, а если добавить его особенную дикцию, то понимать его могли только те, кто имел возможность с ним общаться ранее.

— Монсеньог, этот marpaut тоже жив. Но он уже готов пгедстать пегед господом.

— Оставим богу — богово. Модест, сообрази какую-нибудь тряпку и положи на неё мальчишку. Ваша Светлось, прикажите принести кофр с красным крестом.

— Марго! — позвала свою служанку Полина, — живо неси аптечка!

— Аптечку, — автоматически поправил я, — распарывая на мальчике камзол.