|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава 10. На птичьих правах
Перед последним уроком, Босяра перебрался на последнюю парту. Он сел рядом со своим секундантом, отгородился от мира учебником английского языка и прикрыл заплывающий глаз носовым платком. Фингал получился маленьким, аккуратным. Верхнее веко опухло и стало фиолетово-черным, как у завзятой модницы после парадного макияжа. Вот только, щека у Славки была безнадежно испорчена. Теперь, до конца жизни, придется ему носить в уголке правого глаза шрам в виде тонкой открытой скобки. Точно такой же, был у него и в прошлой моей реальности. Только там он его подцепил во время общей уличной драки, после восьмого класса, плюс авторство не моё.
Нет, зря, все-таки он отказался идти в санчасть и накладывать швы. Шрамы конечно, украшают мужчину, но не в таком возрасте. По-пацански он прав, не хотел меня подставлять, упал и все! Это он сам придумал, когда из дверей мастерской выскочил трудовик и ухватил меня за ухо:
— Отпустите его, Юрий Иванович, это я сам упал!
— Сам?! — удивился тот. — Да как же тебя угораздило?
— Об железку споткнулся. Под ноги не смотрел.
— Экий ты нестуляка! Ну-ка пойдем в цех! Рану нужно промыть, обработать. Заодно поглядим, что там у тебя с глазом. Может придется скорую вызывать.
— Не надо никакой скорой! — запричитал Славка.
— Пойдем, пойдем! Мне видней, надо или не надо. Ишь ты какой! Как хулиганить, так первым бесом, а как на расправу, "не надо!"
Интересный мужик, наш Юрий Иванович. Природа его раскрасила красным цветом. Шеки, брови, глаза, нос, даже крупные кудри над его вечно наморщенным лбом, отливали ровным багрянцем, без граней и полутеней. Из напитков, он тоже предпочитал "красненькое", как и его закадычный друг, преподаватель физики, Николай Игнатьевич Варбанец. Помимо гастрономических предпочтений, было у них и одно большое общее горе — оба подпяточники. Поэтому лишних денег у друзей никогда не водилось. Николай Игнатьевич жил в двухэтажном государственном доме, а Юрий Иванович построил собственный особняк на большом участке земли с теплицами, садом и огородом. Он действительно любил труд и как школьный предмет, которому нас обучал, и как форму существования. На земельном участке, ухоженном его мозолистыми руками, все произрастало с избытком и было источником неучтенки, которую можно было пустить на пропой.
— Люсёк, — говорил Николай Игнатьевич своей суровой жене, — там, за углом, помидорчики дешевые продают...
Оба они проживут долгую жизнь, оставив за спиной не одно поколение грамотных, трудолюбивых выпускников. Юрий Иванович умрет в своем огороде, у него оторвется тромб, а Николай Игнатьевич — в банке. Ему нахамят в операционном зале так, что остановится сердце.
Но никто, кроме меня, не знал своего будущего. Трудовик колдовал над Славкиной надбровной дугой, накладывал тугую повязку, а тот продолжал лениво отбрехиваться:
— Не хулиганили мы.
— Не хулиганили?! А что ж вас сюда, на пустырь занесло, подальше от глаз? Молчите? Так я вам скажу, или драться, или курить. Ох, дождетесь, возьмусь я за вас. Вот, прямо сейчас директора позову...
Мы не курить, — не на шутку струхнул я, — мы сюда за двигателем пришли. Хотели скрутить со стиральной машинки.
— Вот молодцы! — с сарказмом сказал Юрий Иванович, — одни стараются, собирают, а другие будут растаскивать! Может быть скажешь Босых, для каких таких срочных нужд вы на это пошли?
— Так это... — промямлил Славка, не зная, как лучше соврать.
— Мы хотели сделать приспособление, чтоб семена с веников очищать, — мгновенно нашелся я, и быстро добавил, — для школы.
— Похвально, — расцвел трудовик, — очень похвально! Рачительно, по-хозяйски! Так... сколько у нас до конца перемены, двенадцать минут? Ты, Босых, дуй в санчасть. Нет у тебя ничего страшного, обычное рассечение. Пусть Марь Иванна наложит на рану швы. Шрам конечно останется, но будет не столь заметен. Денисов тебя догонит.
Как я и предполагал, Юрия Ивановича зацепило. Учитель семидесятых был человеком призвания. В профессию шли не за большими деньгами, а по зову души. Естественно, ему было приятно, что сопливые пацаны, меньше года назад, не умевшие работать напильником, проявили инициативу. Пусть даже то, что они придумали, не стоит выеденного яйца, важен факт, сам по себе достойный поощрения и поддержки.
Он протянул мне листок бумаги и огрызок карандаша:
— Ну-ка изобрази, что вы там со Славкой Босых по незнанию нафантазировали.
Я несколькими штрихами нарисовал электрический двигатель, направление вращения вала, цилиндрическую насадку с рифленой поверхностью и фланцем для фиксации на валу. В примечании указал, что резьба на ступице, стопорный болт и гайка должны быть с левой резьбой. Это ему понравилось больше всего:
— В данном случае именно с левой! Гм... в принципе, почему бы и нет?
Юрий Иванович внимательно изучил мой, вполне приличный чертеж, в конце уточнил:
— Насколько я понял, рабочая поверхность насадки должна быть шероховатой, обработанной на станке?
— Не обязательно. Дед наварил куски проволоки, старые гвозди без шляпки...
— Ага! Это ты, значит, у деда своего подглядел! — возликовал трудовик. — То я и смотрю, откуда ж такая изощренность разума?
Ну что ж, тоже похвально! У взрослых нужно учиться, перенимать опыт. Без этого никуда. Ну и как, работает чистилка?
— А куда она денется, — солидно ответил я. — нечета ручному станку! Только семена по двору сильно разбрасывает. После каждого раза приходится подметать. Вот если бы предусмотреть нечто вроде длинного кожуха, заканчивающегося воронкой...
— Ладно, иди! — перебил меня Юрий Иванович, — а то опоздаешь. После уроков загляни в мастерскую. Если меня, вдруг, не будет, тогда завтра с утра.
Ни в какую санчасть Славка, естественно, не пошел. Он ждал меня тут же, за углом мастерской, в окружении припозднившихся секундантов и мотая своей забинтованной головой, втирал им историю про падение. Я догадался об этом, услышав последнюю фразу:
— Быть такого не может! — сомневался Напрей, — я упал — руку разрезал, ты — голову проломил. Или Пята колдун, или ты набрехал.
— Ну, если не веришь, сам у него спроси. Как было дело, Санек?
— Шел, упал. Очнулся — гипс, — пояснил я, — и вообще, нефиг было опаздывать!
Юрка пристально осмотрел мою рожу и, не увидев ни ссадин, ни синяков, бессильно развел руками:
— Гля, точно! Во везун!
Да я б на его месте и сам не поверил, что Босяра в кого-то ни разу не попадет.
— У тебя на контрольной по арихметике какой ответ получился? — спросил у него Витек, возвращая всех нас с неба на землю. Они с ним решали один вариант.
— Шестьдесят восемь целых, и четыре десятых, — ответил Напрей.
— Четыре десятых машины?! Сам-то подумал, что написал? —
возмутился мой секундант. — Ты, наверное, запятую неправильно перенес. Какое у тебя было последнее действие?
И они пошли впереди, обсуждая Юркину неудачу.
Вот тебе и беспросветный двоечник! — удивлялся я, глядя в Витькин затылок. — Кто б мог подумать, что его проблема лежит на виду, на обороте обложки обычной тетрадки в клеточку?
Нещадно палило солнце, приближаясь к зениту. В ветках колючих акаций от него прятались воробьи. Голову припекало. Волосы были почти горячими и ничего. А после шестидесяти я буду терять на жаре сознание. Всё течёт, всё меняется. С годами я понял, почему дед всегда прикрывал макушку соломенной шляпой.
— Я знаю, как это у тебя получилось, — после долгих раздумий выпалил Славка. — Ты выпрямил руку, а это намного быстрей, чем её поднимать. Можно так, можно так, — он встал в мою стойку и наглядно продемонстрировал варианты блоков и контратак. — Одного не пойму, почему ты все время прикрывал свое дыхало? Я ведь, бью только по роже.
— Это, папаня, защита от удара ноги, — пояснил я. — Вот посмотри: делаешь шаг назад, крепишь ладонью правой руки левый кулак и хрен прошибешь!
— А что, — изумился он, — есть на свете такие скоты, которые дерутся ногами?!
— Есть, — подтвердил я, — в Японии, например.
— Вот суки!
Не дождавшись ответа, Босяра многозначительно помолчал, приглашая меня первым коснуться, неприятной для него, темы. Но чувство попранной справедливости в итоге возобладало.
— Слышь? — прошептал он, — пацаны и в правду поверили, что это я сам упал...
— Так это же хорошо! — с позиции прожитых лет я, как будто читал все порывы его души, и по-взрослому успокоил Славкину совесть. — Нам же будет меньше проблем. Та же Танька Тарасова, если узнает о драке, сразу директору вломит. А оно мне сейчас меньше всего надо. Илья Григорьевич с утра вызывал. Сказал, что наш дом стоит на меже, и вопрос о моем переводе в новую школу напрямую зависит от моей учебы и поведения.
Кажется, Босяра поверил. Во всяком случае, у него возник только один вопрос:
— "Вломит" — это "наябедничает"?
— Угу.
— Ну, ты сказанул!
На урок мы чуть было не опоздали. Англичанка с классным журналом уже шагала по коридору. Увидев нашу компанию, остановилась, приподняла очки.
— What's wrong? What happened, Вячеслав? — спросила она.
— Упал, Валентина Васильевна, — браво ответил Славка, — it is a fell down!
— Где мой валидол? — простонала она и прислонилась к стене.
Пользуясь этой оказией, мы прошмыгнули в аудиторию.
Ничего интересного на последнем уроке не произошло. Мне пришлось немного покрасоваться под перекрестными взглядами одноклассников. Не увидев на моей роже ничего примечательного,
их интерес переключился на Славку. Наверное, наша драка была кем-то широко анонсирована. Англичанке пришлось несколько раз прикрикнуть "sit still!", чтобы "чилдрены" прекратили вертеться и внимательно выслушали свои годовые оценки. У меня получилась четверка, а Катьке Тарасовой, Валентина Васильевна влепила трояк. Услышав свой приговор, она упала на парту и, падла такая, заплакала. Насколько я помню, она по английскому все время перебивалась с тройки на двойку. Так что рыдала Тарасова не из-за низкой оценки, а от бессильной злобы. Не срослось у нее.
Такой вот, сверхурочный нежданчик у меня получился. Сказать, что я слишком уж радовался — так не было этого, но и не горевал. Настораживало одно, я все больше вживался в образ и суть двенадцатилетнего пацана. Старый, вроде бы, человек, а с какого-то хрена ополчился на Катьку Тарасову. Смалился! Ей и так выпадает такая судьба, что не позавидуешь! Выйдет замуж за офицера, который погибнет в Афгане. Гробовые, фронтовые и прочие сбережения схарчит Павловская реформа. И останется она с пенсией по потере кормильца и годовалым ребенком. Чтобы выжить в период шоковой терапии, будет выращивать на продажу бычка. А он, этот бычок, как только войдет в силу, затопчет до смерти ее малолетнего сына, последнюю отдушину и надежду.
Совесть, как побитая собачонка завыла в моей душе. Ей было жалко и маленького мальчишку, место которого я занимал, и Катьку Тарасову, и Лепеху, и всех, кто уйдет раньше меня или останется после.
С последним звонком, я не стал вместе со всеми рваться к дверям, на свободу, а остался сидеть за партой, делая вид, что собираю портфель. Тарасова тоже не торопилась. Так получилось, что кроме нас, в классе еще оставались Витька Григорьев и бабка Филониха. Не обращая на них внимания, я подошел к Катькиной парте, щелкнул задниками сандалий и произнес:
— Просю пардону, мадам! Каюсь, оскотинел! Разрешите поцеловать вашу ручку?
Она покрутила указательным пальцем у своего виска, сказала "ку-ку!" и только потом засмеялась.
— Ты че это? — спросил Витька, когда мы вместе вышли на улицу, — нашел перед кем извиняться — перед Тарасихой! Это ж она, сучка, Босяру на тебя натравила. Был бы ты Сашка, сейчас с
набитою рожей, если бы Славка об железяку не гепнулся. И как это он умудрился?
— Там проволока валялась возле кучи металлолома, — сочинил я на ходу, — Юрий Иванович нас окликнул, мы оглянулись, а она ему под ноги.
— А че ему надо то было?
— Кому?
— Трудовику.
— А я почём знаю? Сразу не догадался спросить, а потом ему некогда было. Он Славкину голову забинтовывал. Если хочешь пошли, уточним.
— Ты куда? — всполошился Григорьев, увидев, что я направляюсь в сторону пустыря.
— К нему. Спрашивать.
— Вот ненормальный!
— А чё ты тогда пристал?
Витька обиделся, хотел психануть, но мне уже было видно, что, судя по навесному замку, Юрий Иванович на рабочем месте отсутствует. Исчезли и двигатели со всех четырех стиральных машинок. Поэтому я сказал:
— Ладно, погнали домой.
Мы пошли коротким путем, мимо Колькиной хаты. Калитка была закрыта. Стало быть, похоронили. Нормальным Лепеха был пацаном, не лучше и не хуже других. Почему именно он оказался лишним в этой реальности, для меня остается загадкой.
Витек, как оказалось, в воскресенье здесь побывал и теперь рассказывал мне разные ужасы. Мол, перед тем как мужики положили крышку на гроб, покойник открыл глаза и посмотрел на него.
Разговоры о смерти были мне неприятны по многим причинам. Поэтому я перебил:
— Гонишь! Колька бычок прикуривал, когда я его случайно в спину толкнул. Он, наверное, спичкой ресницы себе опалил.
— Чё?! Как ты сказал?
— Ну, "гонишь" это типа того, что ерунду разную мелешь.
— И вовсе не ерунду! Бабушка Маша рассказывала, что бывает такой сон, когда человек кажется мёртвым. Знаешь, сколько народу по ошибке похоронили?
Сейчас Гоголя вспомнит. Вот, блин, попало вороне говно на зуб!
По дороге все чаще попадались солдаты в пилотках и расстегнутых выцветших гимнастерках, группами и по одному. Витёк, наконец, их заметил и поменял тему. Теперь он рассказывал про брата Петра, которому дали отсрочку от армии потому, что он учится в ДОСААФе и скоро станет "настоящим шофером".
Особенно много солдат было на железной дороге. Целый воинский эшелон с теплушками, бортовыми машинами на открытых платформах, и офицерским пассажирским вагоном. Они приезжают к нам каждый год и будут до поздней осени, пока не закончится уборочная страда. На грузовой площадке уже с утра скопились стайки окрестных пацанов и девчат. Им все интересно: понаблюдать за разгрузкой, вступить в разговор с взрослыми дядьками, рассказать им, где находится магазин, у кого можно купить самогон и получить за это в награду красноармейскую звездочку.
— Будут теперь баб наших фаловать! — мрачно сказал Витек и сплюнул через губу.
За солдатами я ничего такого не замечал. А вот после строителей сахарного завода, из ближнего зарубежья, только на нашей улице родилось два болгарчонка. Поэтому уточнил:
— С чего это ты взял?
— Старший брат говорил.
Это было так уморительно, что я засмеялся. Мой корефан снова обиделся и нырнул под ближайшую сцепку. Я не стал его догонять — надоел! — и отправился прямиком на смолу. По пути почему-то вспомнилось, как годика через два с половиной, Петька Григорьев дембельнется из армии.
* * *
Витьку, к тому времени, пошарят из школы. Он уедет в Ростов учиться на слесаря. Я перейду в новую школу, влюблюсь в Алку Сазонову — губастую девочку с кукольными глазами Мальвины, начну покуривать, чтобы казаться мужественным и конкретно съеду на трояки. У меня появится новый друг — Сашка Жохарь из моего нового класса. Мы сойдемся на почве футбола, гитары и моей неразделенной любви. Сашка, как оказалось, тоже по Сазонихе сох, но отказался от притязаний. Ведь дружба превыше всего.
У Жохаря было две взрослых сестры. Старшей, кстати, и выпало стать матерью одного из уличных болгарчат, косоглазого Витьки, смышленого и шустрого пацана. Сашкину мать он называл бабушкой, а отца почему-то папой.
Средняя Танька училась в десятом классе, но у неё уже был конкретный, самостоятельный ухажер, тракторист из соседней станицы по имени Гай. Он приезжал к ней по субботам, чтобы вместе сходить в кино, а потом сидеть до полуночи в тесной времянке, целоваться и строить планы на будущую совместную жизнь. Как он потом добрался домой, этого я не знаю, но рисковал. Чужаков, охочих до местных баб, в нашем городе отлавливали и били.
В этом плане, Гаю вдвойне повезло. Мы с Сашкой входили в силу, обрастали авторитетом. Во всяком случае, на нашем краю Пяту и Жоха знали. Поэтому в знак благодарности, а может и в счет будущих услуг, Танькин ухажер подсуетил нам гитару, дамскую, обшарпанную, без третьей струны, но с довольно приличным звуком. Это было поистине царским подарком. Гитара в то время была в большом дефиците. Проще было найти "Жигули" в свободной продаже.
К Петькиному дембелю мы умудрились освоить целых четыре песни и теперь подбирали пятую, хит сезона "Червону руту". Слов, понятное дело, на пластинке не смогли разобрать, поэтому просто "лялякали". Гитара была у Сашки в руках. Он подбирал аккорд под фразу "я без тэбэ вси дни" и в это самое время на улице появился Петро. Был он в солдатской форме нового образца, но каким-то маленьким и невзрачным, по сравнению с тем верзилой, каким уходил в армию. Я его и угадал только по голосу.
— Здоров, пацаны! — произнес он своим Шаляпинским басом, вот, дембельнулся!
Был разгар бабьего лета. Жаркий день постепенно клонился к вечеру. В тени белолистого тополя, под которым стояла наша скамейка, солнце не слепило глаза. Петька нашел свободные уши и начал рассказывать о "тяготах и лишениях", обдавая нас сложным запахом самогона, потного тела и одеколона "Шипр".
В его изложении служба в ГСВГ, дело веселое и вовсе не обременительное. Самое сложное, это прорваться в Союз и купить на продажу часы "ракушка". Они в ГДР всегда нарасхват. На вырученные деньги Петька целыми днями сидел в "гаштэте" и пил заграничный шнапс. Иногда возвращался в казарму, чтобы как следует выспаться, но чаще нырял в альков какой-нибудь Эльзы и трахался с ней до утра.
— У них там это мероприятие, как нашей Маруське губы накрасить, — рассказывал дембель. — Есть даже такой праздник, когда молодая немка, если ей больше шестнадцати лет, обязана дать первому встречному. Если целка, то вроде как порченая. Поэтому я ни на одной из них не женился...
Про "трахался до утра" мы попросили рассказать поподробнее.
Дело темное, непонятное, пугающее.
Трындеть, не мешки ворочать. И Петро с новыми силами взялся было за повествование, но у него не хватало фантазии. Дальше "тряпочки под подушкой" дело почему-то не шло. Почувствовав, что плывет, он все-таки изловчился и вышел из неловкого положения:
— В общем так пацаны, чего уж там мелочиться! Вечером, как стемнеет, приходите ко мне домой и вместе рванем на блятки!
Не знаю как Сашка, а я Петьку Григорьева сразу зауважал.
К таинственному походу "на блятки" мы собирались, как на Северный Полюс. Долго думали и решали, брать нам с собой гитару или не брать? С одной стороны лишней не будет, а с другой... люди же как-то обходятся без песен и серенад? Особенно убивало отсутствие плавок. Нам почему-то казалось, что в семейных трусах много не наблядуешь.
Время шло. Солнце садилось. В душе моей нарастало смятение.
— Может, ну его нафиг, как-нибудь в другой раз? — я схватился за эту фразу, как за спасательный круг.
Сашка сплюнул, посмотрел на меня с презрением и вынес свой приговор:
— Опозоримся, так опозоримся! Надо же когда-нибудь начинать? В следующий раз будем умнее.
Петька нас почему-то не ждал. Семья Григорьевых ужинала во дворе. Бутылочка шла по кругу. После долгого собачьего лая, из калитки выглянула раскрасневшаяся Танька. На просьбу позвать старшего брата, попросила полчасика подождать. Он, мол, еще "не поел".
Чтоб не смущать хозяйского пса, мы отступили к дому напротив, присели на бревнышко.
— Не будет тут ничего, — мрачно сказал Сашка. — Только мы все равно не уйдем. Посмотрим, как он будет выкручиваться.
Стрелки часов приближались к восьми. Это был крайний срок, до которого меня отпускали гулять. Опять попадет! А что делать? Не бросать же товарища одного?
Наконец, лязгнул засов. На фоне открывшегося проема, проявилась Петькина тень.
— Ну, кто там еще? — мрачно спросил он, всматриваясь в темноту, — а ну, выходи на свет!
Я думал, он нас не узнает, ан нет! Не только узнал, но и вспомнил, зачем мы сюда пришли.
— Сейчас, пацаны, айн момент.
Он вышел в спортивных штанах, белой гражданской майке и вьетнамках на босу ногу. В опущенной левой руке, на излете, как противотанковую гранату, держал бутылку, закрытую кукурузным початком.
Мы смотрели и мотали на ус.
— К Балерыне пойдем, — пояснил старший товарищ.
— Она нас уже ждет? — робко спросил я.
Петро посмотрел на меня, как на существо неразумное, но все-таки пояснил:
— Это такая шаболда, что всем дает.
Блятки были недалеко. Через пару кварталов наставник остановился и приступил к дальнейшему инструктажу:
— Подождите меня здесь, чуть что, позову.
Это "чуть что" мне сразу же не понравилось.
Мы послушно присели на траву у кювета, а дембель свернул направо и скрылся в ночи. Где-то недалеко затрещали кусты, загомонили окрестные псы.
Дабы не пропустить что-нибудь важное, мы подобрались ближе. Ломая ветки сирени, Петро топтался под окнами невзрачной хатенки и бросал комочки земли в закрытые ставни.
Никто почему-то не выходил. Внутри было темно. Сквозь щели не пробивалось ни единой полоски света.
— Мне почему-то кажется, что там никого нет, — с ехидцей шепнул Жохарь, подтверждая мои подозрения.
Время шло, а Петька все блядовал. Наконец, это дело и ему надоело. Он разломал скамейку, стоявшую у калитки, матюкнулся и зашагал прочь, не забыв прихватить бутылку. Проходя мимо места, на котором, согласно инструкции, должны были сидеть мы, нарочито громко заговорил:
— Вот сучка! Все бы она выделывалась, все бы хвостом крутила! Некогда ей, нет настроения. Да пошла ты! Ага, размечталась, женился бы я на тебе!
* * *
В сторожку я даже не заходил. И так было видно, что людям не до меня. Смоловозки сновали туда, сюда. Город ширился, обрастал новостройками, и всем нужен был наш гудрон. Дядя Вася отпускал длиннющую очередь, а Петро сегодня отвечал за разгрузку. К открытым резервуарам подогнали целых четыре вагонных секции. Наверное, они были с подогревом: смола из них шла самотеком и дымящимися языками разливалась по гладкой поверхности, хороня под собой трупы домашних и диких птиц. Это было пожалуй, единственное неудобство от такого соседства. На солнце, во время летней жары, поверхность резервуаров очень напоминала пруды с чистой прозрачной водой. Гуси и голуби залетали сюда стаями. Поэтому поговорка "увяз коготок — всей птичке пропасть", здесь, на смоле, обретала конкретный, безжалостный смысл. Зато зимой в этих коробках мы играли в хоккей, гоняли плоский булыжник самодельными клюшками, вырезанными из вербы. Коньков, на нашей улице ни у кого, кроме меня, не было. Но они почему-то не ездили по смоле. Да и кататься я не умел. Меня увезли с Камчатки, когда я только-только научился на них стоять.
Запарка была конкретной. Никто из мужиков со мной даже не поздоровался. Да я был на них за это и не в обиде. Наоборот. Уходя в школу, я даже в мечтах не надеялся еще раз взглянуть на свой дом, на весь этот мир, наивный, родной и уютный. Даже солнце сегодня светило под стать моему настроению и ничто не могло его омрачить.
— Ну, вот он, герой! — торжественно вымолвил дед, когда я открыл калитку.
Я насторожился. Неужто где-то нашкодил? Но продолжения не последовало, от души отлегло. Обернувшись, я прежде всего заметил незнакомого моложавого мужика. Вставая со стула, он затушил сигарету с фильтром и сделал шаг мне навстречу.
— Спасибо тебе, парень, — вымолвил гость дрогнувшим голосом, — ты мне дочку вернул.
Фигасе, сюрпризы! В ожидании разъяснений, я завертел головой. Дед сидел на низкой скамейке и невозмутимо курил.
— Это Валерий Иванович, отец Вали Филоновой, — пояснила мне бабушка. Она стояла в дверях, в белом нарядном платочке и без своего вечного фартука. — Ну, накурились? Милости просим в хату.
Не находя других слов, Валькин отец продолжал трясти меня за руку. Заклинило мужика. Наверно поддал, расчувствовался. Чтобы разрядить обстановку, я прикинулся вещмешком и произнес, глядя на него снизу вверх:
— Я не причем. Это она сама меня в щеку поцеловала.
— Ну, милый мой Гандрюшка, — заполнил паузу дед, — тогда засылай сватов!
Так вышло, что первым не выдержал я. Потом засмеялись все остальные. А громче всех хохотал Валькин отец. Он даже стонал и всхлипывал.
Как я и предполагал, без застолья не обошлось. Дожидаясь меня, взрослые порешили, принесенную гостем бутылку "Шампанского" и теперь скоротали дедов графин. На столе меня дожидалась коробка с тортом и полная ваза конфет "Мишка косолапый". Наблядовал. Эти конфеты я очень любил. Верней не сами конфеты, а фантик с картиной "Утро в сосновом лесу". Ковер с такой репродукцией висел над моей детской кроватью, когда я еще был маленьким и жил на Камчатке.
К праздничному столу меня естественно, не позвали. Нечего детям смотреть, как взрослые выпивают. Поэтому я обедал на кухне. Бабушка суетилась между двумя столами, а дед терпеливо выслушивал, скольких седых волос стоили матери и отцу Валькины закидоны.
— Месяц назад веревку у нее отобрал, — рассказывал Валерий Иванович. — Вернулась из школы, плачет: "Он меня Бастиндой назвал!"
Ага, — думал я, поглощая бабушкин борщ, — значит, дело тут не в одном артистизме. Походу бабка Филониха крепко в кого-то врюхалась. Слабовато я поднажал. Надо будет еще.
— Теперь же, — продолжил Валькин отец, — совершенно другое дело! Ты не поверишь, Степан Александрович, но я ошалел, когда моя Люха стала выворачивать гардероб и подбирать себе нарядное платье. Терпеть этого раньше не мог, а пятницу аж прослезился. Повеселела, поёт, матери помогает, разве это не чудо?
Сложив лодочками ладошки, и бессильно уронив их на колени, бабушка чинно сидит за гостевым столом. Она обладает каким-то внутренним тактом. Когда человек изливает душу, рассказывает что-то важное для себя, она никогда его не прервет, ни словом, ни жестом.
Никем не замеченный, я вылез из-за стола и слинял в огород. Гость в доме это конечно, к добру, но как-то не во время. Конфеты тоже не будут лишними, но разве для этого я приглашал Вальку в кино? Теперь получается, типа того, что обязан. Сочинить ей, что ли, стишок?
К счастью, Валерий Иванович оказался человеком тактичным, не стал допоздна мурыжить радушных хозяев. А может быть, знал, что деду сегодня опять после ночи в ночь. Бабушка отыскала меня у колодца, когда он уже уходил. Нехорошо, мол, надо проститься. Пришлось еще раз сунуть в его ладонь свою тощую руку и выслушать слова благодарности. По моему, я Валькиному отцу не очень-то и показался. Так... мелочь пузатая. Филониха, кстати, совсем на него не похожа. Разве что разрез глаз...
— Ты уроки на завтра выучил? — строго спросил дед, помогая бабушке убирать со стола.
— Какие уроки? — обиделся я. — Последний день!
— А я и забыл! — образовался он. — Тогда так: завтра вечером на улицу ни ногой! Валерий Иванович обещал дровами помочь. А в среду с утра, все вместе поедем в поле, на огород.
Я не расстроился, хоть фраза "последний день" для меня прозвучала как-то двусмысленно. Насчет дров, это хорошо. Не все же нам с дедом шоркать двуручной пилой неподъемные бревна. Как я позже узнал, Валькин отец был заведующим угольными складами — человеком, знакомство с которым, в то время считалось блатом. Так что, если в семье Филоновых и была Золушка, то это точно не Валька.
После застолья дед завалился спать. Наверное, между двумя графинами успел заодно и поужинать. Срочных дел по дому не намечалось, поэтому я смылся на речку. Хотел искупаться, да только не довелось. Пляж оккупировали взрослые пацаны, ровесники Петьки Григорьева. По кругу гулял граненый стакан, на отмели охлаждалась трехлитровая банка вина. Витька Девятка, старший из братьев Федоровых, бренчал на семиструнной гитаре. Это он покажет нам с Жохом основные аккорды: маленькую звездочку, большую звездочку, лестницу и барэ. От него мы впервые услышим песни Высоцкого. А пока от этой компании нужно держаться подальше. Зашлют в ларёк за вином или за сигаретами. А оно мне сейчас надо?
Я развернулся и зашагал вниз по течению. Мимо меня с гомоном просквозила босоногая стайка маленьких дошколят. Они толкали перед собой две надутые автомобильные камеры. Когда-то и мы с пацанами забегали к верховьям, чуть ли ни до элеватора и спускались вниз по реке, обливая друг друга водой из велосипедных насосов. Ну, типа морской бой.
На перекатах резвилась рыбёшка. В нишах у среза воды, из берега били ключи. Через четверть века они заилятся. Я приеду в последний отпуск, и впервые в своей жизни пройдусь по
сухому руслу реки моего детства. Где-то в верховьях его будут перегораживать, чтобы воду пускать на фермерские поля. Еще через десять лет река отомстит. Начнет приходить в дома, затапливая прибрежные улицы.
Напротив хаты бабушки Лушки, берег был обрывистым и крутым. Она умерла лет десять назад, еще до того, как я впервые приехал сюда. Родных у нее не было, и жили сейчас здесь чужие для нее люди. Уже, наверное, и холмик могильный зарос на старом городском кладбище, а название кочует из памяти в память, передается из уст в уста, от пацана к пацану.
Купаться я здесь не любил, хоть это и было самое глубокое место на нашей реке. Сюда почему-то никогда не проникало солнце. Его заслоняли заросли ивняка. К тому же ходили слухи, что в этой спокойной заводи живет громаднейший сом, который может схватить за ногу и утащить на дно. Я обошел Лушкину глубинку далеко стороной, разулся и зашагал вниз по течению, в сторону своего огорода.
На смоле под погрузкой, стояли еще четыре машины. Бабушка на островке копала молодую картошку.
Жизнь продолжалась, текла спокойной рекой, без стремнин и обрывов. Человечество потихоньку глупело, наивно предполагая, что счастье в деньгах.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
