|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава 14. Постельный режим
Меня колотило по минимуму, всего лишь, полтора дня. После эксклюзивных компрессов, градусник начал стабильно показывать нормальную температуру. До девяти утра я отсыпался. Потом не давали мухи. Вот не сиделось пернатым на стенах и потолках, на белых косичках провода гупера. Им — хоть умри! — а подавай мою рожу. Когда они доставали и бабушку, та приступала к репрессиям. Открывала все двери настежь, хватала большую белую тряпку и, с возгласом "Кыш!" начинала гонять эту свору от дальней стены к дверям, из большой комнаты через кухню — и так до самой веранды. Мух становилось меньше, но исправляться они не хотели. Какой уж тут сон!
С каждым гавом Мухтара, я подбегал к окну и с надеждой смотрел на калитку. Ну, хоть бы одна падла пришла навестить больного товарища! Вот если бы я скоропостижно скончался, Витя Григорьев примчался бы первым. А видеть меня живым, ему неинтересно, нет перспективы.
В общем, дни напролет я валял дурака. Валялся в кровати и читал настольные книги старшего брата: "Сержант милиции", "Дело пёстрых", "Рапсодия Листа", "Зелёный фургон". Хотел разобраться, что же подвигло его поступать на юрфак?
В отличие от меня, Серега был пацаном дерзким, способным на решительные поступки. Во время семейных скандалов я затыкал уши, забивался куда-нибудь угол и молча страдал. Потому, что любил и мать, и отца, не отдавая никому предпочтения. Он же, не пропускал ни единого слова. Стоял рядом со мной и следил за происходящим воспаленными, сухими глазами.
Последнюю ссору я помню очень отчетливо. Ведь случилась она из-за меня, когда отношения между родителями были уже на грани разрыва.
* * *
Выйдя на пенсию, отец нигде не работал, но был при деньгах. Утром подсчитывал барыши, а по вечерам уходил в Дом Офицеров Флота играть на бильярде, или брал из дома концертный баян и где-то пропадал допоздна. Возвращался когда радио замолкало, и одетым ложился спать. Громко ворочался и храпел. После того как мамка с Серегой несколько раз вызывали милицию, по пьяному делу отец уже не буянил.
На одну из таких шабашек он взял с собою меня. До сих пор не пойму, зачем. Мы приехали в рыбный порт. По деревянной сходне поднялись на палубу какого-то "рыбачка". Отца там знали и ждали. Его хлопали по плечу, называли Толичем. И это единственное, что мне было не по душе. Всё остальное она принимала безоговорочно. Судно слегка раскачивало. Поскрипывали переборки. С грохотом открывались и закрывались тяжелые железные двери. А главное, запах. Воздух был перенасыщен густым, горько-соленым духом настоящего, рабочего моря. Я вдыхал его полными легкими, чтоб не забыть.
Меня отвели в просторное полуовальное помещение, усадили за длинный стол и строго предупредили, чтобы ждал и не вздумал никуда уходить. А чтоб не скучал, наложили безразмерную миску вареных сосисок с рисом. Насколько я понял, это у них было что-то типа столовой.
Время шло, отец всё не возвращался. Изредка забегали хмурые, озабоченные рыбаки. Меня они чаще не замечали. Лишь изредка спрашивали, кто, мол, таков и к кому пришел. Я отвечал, как учили. И только один дядька всерьез озаботился моим одиночеством. Он открыл выдвижной ящик, встроенный под одно из сидений с другой стороны стола и вынул оттуда десяток морских ракушек размером с мою ладонь.
— На, — произнёс, и вывалил кучей передо мной, — это тебе насовсем. Сейчас я схожу в каюту и еще кое-что принесу. Найду заодно твоего папку...
Если бы отец играл на баяне, я бы его и сам отыскал. А так... мне пришлось уповать на доброго дядю, который вернулся на удивление быстро:
— Пойдем, покажу. — Мы подошли к невысокой железной лестнице, ведущей куда-то вниз. — Там он, сразу увидишь.
Я спускался еле дыша, стараясь ступать как можно тише. Снизу открылся небольшой тамбур на четыре каюты. Дверь в крайнюю слева была открыта вовнутрь. Её подпирал деревянный ящик, под завязку забитый бутылками водки с пробками, запечатанными сургучом. Отца я не видел. Он сидел в глубине проёма и что-то рассказывал огромному деду с бородой, растущей от самых очков.
При виде этой картины, мне стало нехорошо. Когда ж они выпьют такую-то прорву?! Внутренний голос подсказывал, что мне здесь будут не рады. Я развернулся и, стараясь ступать на цыпочках, ушел незамеченным.
Отца не было очень долго. Часа наверное три, а может и больше. Когда надоедало сидеть, я снова спускался к пьяной каюте, чтобы проверить, сколько бутылок водки ещё остается в ящике. Моё одиночество скрашивал только давешний дядька. Он, то появлялся, то опять исчезал. В промежутках нудно рассказывал, что где-то на материке у него подрастает точно такой же мальчонка, которого он не видел два с половиной года.
На этих словах дядька прерывался на полуслове и убегал, краснея глазницами. А когда возвращался, всегда забывал всё, что уже говорил и начинал сначала.
Насколько я сейчас понимаю, он где-то выпивал сам на сам и очень нуждался в общении.
Перед тем как исчезнуть окончательно и бесповоротно, он вспомнил о своём обещании и принёс мне в подарок чучело краба. "На долгую память. Чтобы море не забывал".
Забудешь его! Я искал своё море по старым приметам, а они не хотели сходиться. Менял корабли, экипажи, места работы. Всё вроде, один в один, да что-то не то. Только в Мурманском рыбном порту, поднявшись на борт точно такого же СРТР, наконец-то узнал. Долго стоял на некрашеной палубе, пьянея вдыхал запах дубовых бочек, застарелого тузлука и перегнившей органики, а картинка из детства без зазоров откладывалась на реал.
В салоне всё было немного не так. Только я не очень досадовал, если что-то не сходилось по мелочам. Внутри выдвижного ящика, из которого пьяненький дядька доставал для меня ракушки, валялся моток кабеля, запасной ПТК и лампы для телевизора. А за столом, на том самом месте, где я ожидал отца, сидел красномордый мужик и с отвращением употреблял безалкогольное пиво.
— Чья каюта на нижней палубе, крайняя слева? — нагловато спросил я.
— Моя, — забеспокоился он, — а ты, собственно, кто?
— А я водки принёс. Пошли, вмажем...
* * *
Надо же, ничего не забыл. А ведь, с "долгой памятью" тогда получился облом. Чучело краба разнесли в прах, когда мы с отцом возвращались домой на последнем автобусе. Жалко было до слёз. Я ведь рос мужичком жадненьким, а это был, как пояснил дядька, краб-стригунец. Редкий, наверное, вид. Хорошо хоть, коробку с ракушками не потерял.
Скорее всего, отец был хорошо "вкинутым", но в глаза это не бросалось. Если я весь в него и по такому параметру, то он "нёс" хорошо, но с похмелья бывал злым и очень несдержанным. А женщины так устроены: им доставляет особое удовольствие начинать скандалы на свежую голову. Тем более, повод был: "изъял из семьи ребенка и вернул далеко за полночь".
Когда я проснулся, мамка сидела за столом, опустив голову, а отец бегал по комнате, словесно прохаживаясь, насчет её родословной:
— И мать твоя спекулянтка!
— А ты посмотри на свою мать! — громко сказал Серега.
Заплакал, конечно. Но ведь сказал. Я бы не смог.
— Ах ты, щенок!!! — взвился отец и зашарил руками по поясу, с покушением на брючный ремень.
Это была его болевая точка. Во время войны бабушку Галю назначили председателем сельсовета. Ей приходилось разносить по домам похоронки. А их было столько, что впору и мужику спиться.
— Не тронь! Убью!!!
Столько страха и ненависти было в глазах матери, что даже я поверил, убьет. Отец, наверное, тоже. Хлопнув дверью, он ушёл из моей жизни. Навсегда.
Когда в коридоре стихли его шаги, мать попыталась обнять Серёгу, успокоить, вытереть слезы. Брат холодно отстранился и произнёс с вызовом:
— Попробуешь выйти за кого-нибудь замуж, я убегу из дома.
Тем же вечером, мы покупали билеты до Владивостока на теплоход "Советский Союз". Ужинали там же, в столовой морского вокзала. Боялись возвращаться домой. Думали, что отец напьётся и будет скандалить.
Мы покидали Камчатку конкретно и навсегда. Мебель и вещи загрузили в контейнер. Я успел проститься со всем, что мне дорого. Сходил на вершину сопки, к заветному роднику. Съел пару побегов молодой пучи, вымыл руки с листьями мыльника. На лужайке, у спортивного комплекса Тихоокеанского флота, поймал трёх бабочек махаонов, чтоб сохранить их на память о городе, в котором до сих пор не погасла частичка моего сердца. Естественно, сбегал в порт. Была почему-то уверенность, что море я больше никогда не увижу. Такое как здесь, рабочее, настоящее.
До последнего шага по трапу мне почему-то верилось, что отец придёт нас провожать. Нет, не дождался. А я ведь был у него любимчиком. Во всяком случае, так говорила мать. Может, это и правда, только фильмоскоп он подарил Сереге, воздушное ружье, фотоаппарат "ФЭД" — снова ему. А мне только лыжи "Карелия", коньки "дутыши" и велосипед "Школьник". Короче, любимчик, потому, что похож на отца. По намёкам и недомолвкам, в моём восприятии складывалась безрадостная картина: они с братом — регулярная армия, а я перебежчик с вражеской территории.
Возможно, с учётом и этого, мать принимала решение оставить меня у родителей, а Серегу забрать с собой.
— Нам нужно уехать, — сказала она. — Ты с нами, или останешься здесь?
То, что это семейный совет и всё решено без меня, я догадался уже по такой постановке вопроса. После ужина никто не вышел из-за стола, ждали ответа.
Спросила бы мама один на один, я бы точно выбрал Камчатку.
А так... стоило лишь взглянуть в бабушкины глаза, чтобы принять другое решение. Столько в них было надежды, любви и тревожного ожидания! Я понял, что обречен и прошептал:
— Остаюсь. — Все равно ведь, уговорят.
От любимчика и перебежчика, такого не ожидали. Взрослые приготовились к долгой осаде, перестроиться не успели. В мою сторону посыпались аргументы, заготовленные надолго и впрок. Дескать, работы по специальности мама нигде не нашла, нельзя, чтобы у неё прерывался стаж, ну, и так далее. Несколько раз прозвучало слово "обуза". Это опять, надо понимать, я.
Матери было неловко, Сереге по барабану. Только бабушка с дедом были по-настоящему счастливы. Их нерастраченная родительская любовь, обретала в моём лице, надежную точку опоры.
Я сидел, опустив голову, и думал о несправедливости жизни. Почему она устроена так, что хочешь — не хочешь, а делая выбор, обязательно приходится кого-нибудь предавать: или мать с братом, или отца, или дедушку с бабушкой? Неужели нельзя сделать так, чтобы все, кто любимы, были с тобой неразлучны?
Естественно, я Сереге завидовал. И завидую до сих пор. Тот, кто родился и жил на Камчатке, не забудет её никогда. Там всё другое. Лето теплое, ласковое, без одуряющей духоты и безумного пекла. Осень дарит такие краски, что больше нигде не сыскать. В лес заходишь, как в картинную галерею. А уж если зима, то на всю катушку. С буранами, сугробами выше крыши, когда столбик термометра стоит на одном месте потому, что ниже уже некуда. Вот только весна подкачала. Слишком долго её ждать.
Там и люди другие. Два года отходил в школу, ни разу ни с кем не подрался. А здесь в первый же день настучали по дыне, чтобы не "гекал", а "хэкал". И стишок зачитали для памяти:
"Гуси гогочут, город горит,
Каждая гадость на "г" говорит:
Гришка, гад, гони гребенку, гад,
Гниды, гады, голову грызут!"
А Новый Год? Вы встречали когда-нибудь Новый Год не так как привыкли: куранты отбили — и "до свидания — здравствуй", а крепко и основательно, как это делается на Дальнем Востоке? Мне один раз посчастливилось. В нашей квартире просто не нашлось места, куда можно было бы уложить меня и старшего брата спать. Из комнаты в кухню, через дверной проем, тянулся праздничный стол. Он был настолько заполнен, что половину гостей я не знал и никогда раньше не видел.
Это не удивительно. Какие мои годы? — я к тому времени осваивал первый класс, а Серега учился в четвертом. Достаточно взрослые, должны соответствовать. И мы соответствовали: не звали без повода маму, не ссорились, не дрались, а по-честному делили подарки. Ведь от каждого гостя и нам что-то обламывалось.
Импровизированный детский стол был накрыт на тумбочке, у окна. Из него открывался замечательный вид: звёздное небо, жёлтые окна ночного города и море огней внизу, где в порту и на рейде Авачинской бухты тесно от кораблей. На диване, за нашими спинами, пахнущие морозом шинели, шапки с офицерскими "крабами", а справа от входа, на деревянном полу — стройные ряды уставной, начищенной обуви.
Наш деревянный дом на две коммунальных квартиры, стоял почти у вершины пологой сопки, на улице, которая называлась Морской. Отец тогда ещё не вышел на пенсию. Был он в чине майора, носил военно-морскую форму с якорями и кортиком, и занимал должность начальника штаба ПВО Тихоокеанской флотилии. Поэтому одежда половины гостей выдержана в чёрных и жёлтых тонах. Все они флотские. Даже сосед, Кулешов дядя Миша, надел парадную форму старшины первой статьи, хоть он никакой не военный, а служит солистом в гарнизонном оркестре.
Новый Год приходит на Дальний Восток, когда в нашей столице ещё и не начинали готовить салат оливье. В потолок ударяются пробки "Шампанского" и небо Авачи озаряется дивным светом: сотни сигнальных ракет вспыхивают над стояночными огнями, а у бортов кораблей медленно расцветают мерцающие соцветия разноцветных фальшфейеров. И всё это великолепие отражается на поверхности водной глади и в моей детской душе.
Оживление не стихает, даже когда у гостей заканчиваются тосты. Телевизор никому не помеха потому, что ни у нас, ни у соседей его нет.
Отец берет в руки концертный баян.
"В лесу родилась елочка", — разносится над столом.
Лучше всех поёт дядя Миша. У него громкий, насыщенный бас, и каждую музыкальную фразу он как будто бы выговаривает: "Ё-лоч-ка". Так же как он, только немного лучше, поёт только Дед Мороз. Я это точно знаю. Ходил сегодня на утренник в Дом офицеров флота.
А Новый Год не торопится. У него много работы. Ведь нужно раздать подарки всем, кто его ждет. Каждый такой шаг, размером в один час, встречается новыми тостами за нашим большим столом и нарядным заревом за окном. Ведь ракеты у моряков не кончаются никогда. Мне уже хочется спать, а он еще только подходит к Хабаровску.
В районе нашего дома сигналят машины такси. Уезжают одни гости, вместо них приходят другие, чтобы поздравить лично, глаза в глаза, а не как в центральной России — по телефону. Новый Год по Дальневосточному дарит такую возможность всем, у кого в Петропавловске есть родственники и друзья.
Мы с братом досидим до утра, когда все разойдутся, торжество станет маленьким, скучным и переместится на кухню. Ведь, по большому счёту, Новый Год — это семейный праздник и каждый из тех, кто ночью присутствовал за нашим большим столом, будет слушать Гимн СССР дома, среди родных.
Пейзаж за окном потускнел. Постепенно погасли огни. Как орудие после выстрела, дымится вершина Авачинского вулкана. А я всё равно не верю Сереге, что наш дядя Миша был на утреннике Дедом Морозом. Дед Мороз не сидит за столом, рядом с гостями, а приходит глубокой ночью, когда все в квартире спят, и кладет подарки под елку, до которой ещё надо добраться...
* * *
Время идет особенно быстро, когда его просишь не торопиться. В день перед отъездом, мать посвятила мне целых сорок минут. Я попросил её почитать что-нибудь вслух. Выбор пал на сборник стихов о войне.
"Рассказал нам эту сказку
Землячок один
В грузовой машине тряской
По пути в Берлин".
Я вспоминаю это последнее четверостишье, паузы, интонации, звук захлопнутой книги каждый раз, когда прохожу мимо старой груши. Есть у меня зарубки на прошлом, памятные места, помимо родных могил. Там оживают звуки и чувства.
А на следующий день, с утра, мы провожали Серёгу и маму на железнодорожный вокзал. Тогда ещё было рентабельно возить пассажиров в пригородных поездах. От нашего дома это восемь минут ходьбы самым медленным шагом...
Как у них там, на Камчатке сложилось в эти два года, я узнал не так уж давно. Зашёл ко мне как-то Серега: посидеть, покурить, рассказать о своих неудачах. Он ведь старший, и первым дошел до черты, когда прошлое становится важней настоящего. Компьютер ему подарили, когда уходил на пенсию. Только раньше братишка на нем в "стрелялки" играл потому, что не было интернета. А тут, зарегистрировался в "Одноклассниках" и принялся разыскивать родственников отца, чтобы узнать, где он похоронен.
От Сереги я такого не ожидал. Вроде бы следователь, бывший "важняк", а никакого понятия о человеческой психологии. Если кто-то, что-то и знает, так кто ж тебе скажет? Люди давно поделили квартиру, какое-то там наследство, продали, перепродали. И тут, вдруг, находится родной сын. Для них это не радость, а головная боль. Кто знает, что у него на уме? Мне он, конечно, может втирать, что ни на что материальное не претендует. Я поверю, потому, что и сам точно так же воспитан, но родичи? "Где ты, — спросят, — пропадал раньше, когда был при деньгах, при здоровье, при силе? Почему ни разу не навестил, не досмотрел, это же твой отец?!"
Все это я пытался объяснить Серёге на пальцах. Ох, и туго до него доходило после лечения в стационаре! Злые фразы от лица виртуальных родственников, он воспринимал, как мои.
В общем, мы с братом чуть не поссорились. Вышли на улицу перекурить, и тут, будто Господь надоумил меня спросить: как им жилось-можилось на Камчатке? Что за мифическую квартиру мать получила, а потом сдала государству? Где это? Как проехать?
Серёга вообще очень трудно переключается с темы на тему, хоть помнит давно минувшие дни лучше, чем то, что случилось месяц назад. Сначала он сыпал голыми фактами, потом в дело пошли конкретные эпизоды, характеристики, а в конце уже так разошелся, что чуть не заплакал, старый дурак.
Как бы то ни было, а на причале их встретил отец, отвез в дом на Морской улице, опять прописал. Серёга вернулся в свой класс, а мать снова стала работать в той же самой вечерней школе.
Полгода жили спокойно. Родители честно пытались начать семейную жизнь с чистой страницы.
— Потом, как всегда, — Серега потушил сигарету и взялся за чашку остывшего кофе. — Пришлось уходить на квартиру.
Их было потом много, этих чужих углов. Пять или шесть. За время скитаний ему пришлось поменять целых четыре школы в разных частях города.
— И ты знаешь, Санёк, — в глазах старшего брата оживало далекое прошлое, лица людей, их поступки, — вроде все педагоги. Ну те, у которых мы жили. А вот ни одной благополучной семьи. Нигде больше месяца не задерживались. Помню тетка, дородная, видная. Муж у неё заболел. С кровати не вставал, ходил под себя. Так она сняла для него комнату, и перевезла вместе с трусами да майками, подальше от глаз. А он взял там, да помер. Мы значит собираем манатки, чтобы место освободить, потому как его родители должны приехать на похороны. А она всё рыдает, руки заламывает: "Надя, как быть? Что сказать его матери?"
Я несколько раз кипятил чайник, заваривал кофе. Поставил на стол запасную пепельницу, чтобы не сбить с мысли, не спугнуть её долгой паузой. И сам с наслаждением погружался в черно-белую ленту Серёгиных воспоминаний, где было всё таким родным и знакомым.
— Потом был какой-то конкурс, — продолжал вспоминать он. — По итогам его, мамку признали лучшим учителем города. Начальство долго ломало голову: чем бы таким её наградить, чтобы дешево и сердито? Мать за себя никогда бы не попросила. Но подруга её... она в той же вечерней школе работала библиотекарем. Та пошла в ГОРОНО и там рассказала о наших мытарствах. В общем, дали матери комнату из старого жилфонда, на втором этаже деревянного дома. Помнишь наш дом на улице Океанской, который разрушило землетрясение?
Еще бы не помнил! Если б не землетрясение, неизвестно, когда бы, я впервые увидел дедушку с бабушкой!
— Ну, так это недалеко, вверх по горе. Остановка автобуса "Индустриальная". Даже комнаты расположены точно так же. Наша была первая справа: стол, две кровати, два стула, полка для книг. Вот и вся обстановка. Больше ничем не успели обзавестись. Мать положили в стационар, с подозрением на туберкулез. Целых полгода к ней никого не пускали.
— Как же ты жил?
— Ты знаешь? — голос Серёги дрогнул, — ожесточился. Сам себе сказал, что не сдамся. Не дам ни единого повода, чтобы меня в детский дом упекли или вернули отцу. Эту комнату... я её два раза на дню с щёлоком пидарасил, каждую пылинку сдувал. А так... что приготовил, то съел. Как постирал, погладил, так и пошел в школу. Каждые две недели, приходила тетка с материной работы, та самая, библиотекарь, приносила немного денег. Через неё мать передала, чтобы не вздумал ничего сообщать бабушке с дедушкой. Несколько раз приезжали Машкины, соседи по отцовской квартире. Готовили человеческую еду. Вот только он сам, не нашёл времени, или не захотел...
Слушая эту исповедь, я начинал понимать, почему мать и Серёга вернулись с Камчатки порознь, с разницей в две недели. Он доказал свою взрослость. Мальчишку, который полгода был хозяином в доме, не страшно отправлять в санаторий за тысячи километров. Даже на два потока.
— Соседи иногда помогали, — рассказывал старший брат, — даже незнакомые люди. Бывало и так, что без них никуда. Вот, помню, ближе к зиме, дрова у меня в сарае закончились. Сходил я в контору, выписал, а после уроков поехал на склад. До вечера отстоял в очереди. Когда впереди оставалось пять или шесть человек, учетчица захлопнула амбразуру и говорит:
— На сегодня, товарищи, всё! Работа закончена.
И такая меня, Санёк, досада взяла! Не времени жалко, которое потратил впустую, а денег, что уйдут на автобус. Это ведь, надо ещё обратный билет покупать, ещё раз сюда приехать, а я на цветы мамке копил. В общем, наладился вместе со всеми на выход, а тут учетчица меня догоняет и на ухо шепчет:
— А ты, Денисов, присядь, подожди.
Молодая девчонка, зеленоглазая, рыжая. Мамка потом сказала, что это её ученица. Ну, я тогда этого не знал. Сижу, жду. Радости во мне никакой, тревога одна. Ну как, думаю, скажет: "Ты почему без взрослых?", и позвонит в милицию. А она выглянула на улицу, подозвала одного из шофёров и при мне ему говорит:
— Я тебя за то дело прикрыла? Теперь ты помоги. Вот, видишь мальчишку? Он покажет тебе дорогу. Разгрузишься там, куда он покажет, и не возьмёшь с него ни копейки. А я уж найду способ это проверить.
Всю дорогу мужик плакал, жаловался на нехватку бензина, грозился, что не доедем. Но сделал всё, как приказала учетчица.
Дрова только от порога сарая далеко раскатились. Не думаю, чтобы это он специально. Поленья тяжелые, круглые, по-другому самосвал не разгрузишь. Посмотрел я на эту кучу. И радость пропала, что ещё один рубль сэкономил.
Пришлось впрягаться. Людям-то не пройти, не проехать. И так жалко себя, такая тоска на душе, хоть криком кричи. А попросить кого-то помочь, гордость не позволяет. Нет, — думаю, — плохо вы меня знаете. Буду уродоваться до утра, умру здесь, а пока последний кругляк в поленницу не уложу, не уйду!
Осень, темнеет быстро. На улице еще ничего, а вот в сарае уже, приходилось ориентироваться на ощупь. Тут смотрю: пришел сосед с первого этажа, принес, подключил переноску. Потом подтянулся другой, третий, четвертый, одноклассник с соседней улицы.
В общем, закончили далеко за полночь. Еле ноги доволок до кровати. Какие там, нафиг, математика с физикой, сразу уснул.
Так вот и жил. Соблазнов конечно, море. Деньги в руке, и ты им полновластный хозяин. Хочешь, покупай шоколадку вместо картошки и хлеба. Хочешь, учи уроки, не хочешь — иди гулять. Учебу основательно запустил, но на двойки не съехал...
Серега ушел в расстроенных чувствах. Чуть не забыл у меня свой блок сигарет "Тройка". Он собственно за куревом и ходил. На нашей базе дешевле. А ко мне заглянул потому, что недалеко. От бывшей "Заготконторы", прямиком через железку и тут.
Прощаясь, сказал:
— Нет, правильно мамка сделала, что тебя с собой не взяла.
Может быть, он и прав. Только я ему всё равно завидую.
* * *
После обеда дед завалился спать. Я в его возрасте тоже любил это дело и частенько припухал на диване под мерное бормотание телевизора. Даже чашка крепкого кофе не бодрила, а действовала наоборот, как снотворное. Наверное, "тихий час", в пионерском лагере, включили в распорядок не женщины, а мужики "сорокоты", в силу особенностей своего организма. Две недели назад я даже в мыслях не мог допустить, что после борща и вареников "с сыром", буду вот так вот лежать и таращиться в потолок. А попробуй-ка тут усни, когда каждая клеточка тела рвется на волю, в рост!
Я лёг поверх одеяла, убавил громкость нашей радиоточки, открыл на закладке томик Лазутина и погрузился в мир когда-то прочитанного. С точки зрения опыта, приобретенного в прошлой жизни, текст обретал совершенно другие краски, рисовал новые образы, пробуждал иные ассоциации.
Диктор мне не мешал. За годы, проведенные в радиорубке, я научился игнорировать ненужную информацию, извлекать из эфира только самое ценное. Прежде всего, меня интересовал футбол. Я, конечно же помнил, что по версии "Франс футбол" сборная СССР никогда не опускалась ниже пятого места в рейтинге лучших команд Европы, но результат всё равно превзошел самые смелые ожидания. Во втором тайме наши дожали французов, забив в их ворота три безответных мяча, и выиграли со счетом 4:2. Стрельцов кстати и сам забил, и отдал две голевых передачи.
Еще удивило, что в составе нашей команды выходил на замену московский динамовец Еврюжихин. Был там у них такой левый крайний: при сумасшедшей скорости, полное отсутствие техники. Острословы его называли "Всадником без головы". Мне почему-то казалось, что он майку сборной наденет намного позже, когда у нас появится телевизор, а я перейду в седьмой класс.
В краевых последних известиях слушать было особенно нечего. Ласкали конечно слух забытые имена и названия коллективов. Герои Социалистического Труда Панкратьев, Курбич, Долгалюк,
Клепиков. Бригада сборщиков станкостроительного завода имени Седина под руководством Трояна. А вот, центральное радио было наполнено предвоенной риторикой. На Ближнем Востоке вызревал давнишний конфликт. Египет осуществлял концентрацию войск на Синае. Из сектора Газа уходил контингент ООН. Иордания, Ирак, и Кувейт объявили всеобщую мобилизацию. Резервисты израильской армии распущены по домам на выходные дни.
Советский Союз заранее осуждал. Франция, как ни странно, тоже поддерживала СССР. Генерал Де Голль заявил, что агрессором будет считаться та сторона, которая первой начнёт военные действия.
В Китае было не слаще. Там свирепствовала "культурная революция". Покончив с общим врагом, хунвейбины поделились на "красных" и "чёрных", по признаку социального происхождения. Между ними уже начались междоусобные, локальные войны с применением артиллерии.
На этом зловещем фоне, наши "домашние" новости радовали стабильностью и уютом. Страна готовилась к встрече 50-летия Октября. К памятной дате приурочивались почины, ей нарекались новые улицы. Фарфоровый завод "Пролетарий" приступил к выпуску продукции с юбилейной символикой. Севастополь готовился принять у себя финальный этап военно-спортивной игры "Зарница". В Минске подходила к концу декада узбекской литературы и искусства. По этому случаю, в ЦК компартии Белоруссии состоялась встреча с руководителями братской Республики, художниками, артистами и писателями — участниками декады. А на самой большой сцене, в театре оперы и балета, состоялся большой праздничный концерт. Здесь диктор процитировал статью из газеты "Советская Беларусь":
"Торжественно, величаво прозвучала ода "Партия Ленина". Само исполнение этого произведения, композитора Мутала Бурханова, явилось символом дружбы. На сцене слились голоса артистов Узбекистана и Белоруссии..."
Когда книжные строчки начинали сливаться, я откладывал книгу, укутывал шею шарфом и делал вид, что иду в туалет. Это случалось каждые полчаса. Во дворе было влажно и душно. Земля в огороде дымилась короткими языками полупрозрачного пара. Дорожка у дома подсохла. Дед Иван наводил порядок на своей половине. Подмазывал летнюю печку раствором из глины с половой и конским навозом. Как же на свежем воздухе хорошо!
— Сашка, домой, простынешь! — Бабушке уже надоело произносить эту фразу вслух.
— Иду! — привычно откликнулся я, громко захлопнул ветхую дверь сортира, рядом с которым, на всякий случай, стоял (а то в следующий раз не поверит) и поплелся в опостылевшую кровать. Так скучно, как мне сейчас, бывает лишь в детстве.
Дед уже на ногах. У заросшей вещами вешалки, прохлопывает карманы своей рабочей одежды. Ищет сигареты и спички. Сейчас перекурит и дело себе найдёт. И дернул меня чёрт ходить босиком! Скорей бы они закончились, эти три дня.
Я достал из комода альбом, коробку с цветными карандашами и принялся рисовать наш дом, каким я его видел в самый последний раз, уходя получать пенсию.
Вдоль кювета два старых ореховых дерева и красавица липа. Она долго росла между ними тонкой былинкой, пока не сравнялась кронами. Сейчас набирает силу. А орехи уже не те. Доживают свой век. Плодоносят слабо и нестабильно. В прошлом году вообще не было урожая.
На место старой калитки, я приспособил железную дверь с табличкой "Диспетчерская", украшенную для декора продольными деревянными планками. Раньше она стояла в "Горэлектросетях", превратившихся в одночасье в ОАО "Независимая энергосбытовая компания". В честь переименования, а также в связи с тем, что выросший вчетверо руководящий состав страдал от отсутствия кабинетов, новый директор затеял грандиозную перестройку. Все старые окна и двери поменяли на пластик, купили новую мебель, две машины компьютеров, сделали теплый пол. Ну, а я, на правах завсклада, подогнал "луноход" и вывез оттуда "ненужный хлам". Сказал, что типа на свалку.
Прихватил заодно из бывшего "Красного уголка" и полное собрание сочинений Владимира Ильича Ленина. Хотел сохранить для потомков. По этим книгам очень легко отследить историю наших мировоззрений. Первые три тома изобилуют бумажными закладками, на которых карандашом, часто и густо, выписаны цитаты вождя. С четвертого по седьмой, все нужное небрежно подчеркивалось прямо по тексту шариковой авторучкой. А после восьмого тома, листы вообще склеены. Никто их ни разу не открывал.
Табличка с названием улицы у меня сохранилась. Она, можно сказать, та же. Я нашёл её в мусорной куче у калитки, ведущей на островок, который давно стал полуостровом, очистил от ржавчины, восстановил. А вот, номер дома сейчас другой. Был 69 — стал 71. С него, с этого нового номера, всё в этом доме пошло наперекосяк: болезни, смерти, хаос, запустение. Нумерология не по фэн-шую.
Я как раз рисовал забор, который закончил монтировать два, или три года назад, часть крыши и лаз на чердак, когда залаял Мухтар. Кто-то нетерпеливый, требовательно стучал железной щеколдой нашей калитки. Ну как тут не полюбопытствовать? Попробовал встать, но правую ногу снова свела судорога. Беда с этой ходовой частью, с детства мне с ней не везло. Пока я привычными средствами восстанавливал кровообращение, во дворе раздались голоса, переместились в дом, по пути что-то "бумкнуло" и загудело.
— Здорово, Кулибин! — весело гаркнул Петро, — чего это ты надумал летом хворать?! Каникулы, етишкина жисть, в школу не надо!
Он был весел и полон энергии, а за его спиной тенью держался Василий Кузьмич. Он бережно гладил своею культей, коробку старинной гитары. Та отзывалась глубоким, едва различимым эхом.
— Ни фига себе! — вырвалось из меня.
То, что этот инструмент не штамповка, я определил не только по звуку. Очень уж тщательно была инкрустирована верхняя дека вдоль обечайки и круг розетки голосника. Такую бы вещь, да в мою взрослую жизнь! Вот был бы фурор! А по нынешним меркам, смотрелась она, мягко говоря, неказисто. Слишком узкая талия, поделившая кузов на две, почти равные части. Приглушенный, коричневый цвет. Потрескавшийся от времени, лак. С такой, если выйдешь на улицу, пацаны засмеют. Куда ей до праздничной, яркой игрушки, которую вечно таскает с собой Витька Девятка.
В дни моего отрочества, такая гитара мне бы, наверное, совсем не понравилась. Но теперь-то я понимал, что к чему и не сводил с инструмента восхищенного взгляда. И Василий Кузьмич это оценил.
— Вот, Сашка, — сказал он, — владей! Это тебе на добрую память от дедушки Васи. Струны, правда, не все. Но с твоими талантами, у кого-нибудь разживешься.
Я принял подарок из его дрогнувших рук и пробежался по струнам подушкой большого пальца. Не хватало первой, третьей и, как ни странно, седьмой. Наверное, кто-то, в отсутствии дяди Васи, пробовал настроить инструмент под "шестерку". Я б, на его месте, никому не позволил! Гитара была просто великолепна! Жаль, что не ручная работа. Под розеткою резонатора болтался бумажный ценник, где серым по серому было написано: "Ростовский Музкомбинат, 1937 год.
— Что ж это вы на ногах?! — бабушка колобком выкатилась из кухни, расставила стулья. — Сидайтэ! — Когда в дом приходили гости, она передвигалась по комнатам только бегом.
— Мы ненадолго, — успокоил её Петро, тем не менее сел, достал из кармана чертёж вибростола, разложил на столе и перевел свой взгляд на меня. — Слышь, Кулибин, почему именно семьсот на семьсот? Сдается мне, что ты эти цифры взял с потолка.
— Почему с потолка? — возразил я. — Это оптимальный размер, чтобы, не напрягаясь, отливать пятьдесят квадратов плиты. Если больше, двигатель может не потянуть.
— Да куда ж ему столько? — ахнул Василий Кузьмич.
— Люди раскупят, когда производство наладится.
— Погодь! — перебил Петро, — ты намекаешь, что размеры этой хреновины будут зависеть от мощности двигателя? То есть, если её сделать в два раза меньше... Стоп, мощность тут, кажется, не причем...
— Надо уменьшить вибрацию!
— Точно!!! Свести лепестки эксцентриков или болт закрутить на несколько оборотов. Как я раньше до этого не дотумкал? Ладно, вставай Кузьмич. Нечего человеку мешать. Пусть выздоравливает.
Гости ушли так же внезапно, как появились, оставив после себя запах солярки, смолы и натурального табака. Взрослые мужики, а поди ж ты, пришли, проведали пацана. Жаль, что так ненадолго.
Я хотел попросить у бабушки красивую ленточку, или отрезок тесьмы, чтобы повесить гитару на гвоздик, но ей, как всегда, было некогда. "Толкесси, толкесси, как всё-одно прыслуга!", — говорила она в сердцах, когда что-то ей было не по нутру.
Дело важное, лучше не отвлекать. Бабушка накрывала на стол. Судя по количеству глубоких тарелок, у меня прорезается шанс посидеть за ужином вместе со всеми. Еще одно легкое послабление — компресс мне не обновляли с сегодняшнего утра.
Мимоходом во двор я стащил пару кусочков из открытой пачки пиленого сахара.
— Куды?! Сейчас ужинать будем!
— Да я не себе, а Мухтару.
— Тако-ое... — Елена Акимовна хмыкнула и пожала плечами.
Привязанность к домашним животным, которая вместе со мной переместилась во времени, до сих пор оставалась односторонней. Старая кошка Мурка и сын ее Зайчик, по-прежнему шарахались от меня. Увидят, что я захожу в комнату и, кратчайшим путем, в духовку. Как же я их доставал, когда был пацаном! Привязывал к задней лапе игрушечную машину или к хвосту скомканную бумажку, обливал из кружки водой. Кота — так вообще "отправлял в командировку".
— Занёс бы ты, Сашка, нашего Зайчика, пока состав не ушёл, — как-то сказал дед. — Жрать да спать, что с него толку?
И правда, это был редкостный лентяюга. Все погожие дни напролет, он проводил на крыше. Там, где у нас коридор, покрыта она не железом, а толью. Лежит себе, спит. Учует чужого кота — догонит, от души отметелит — и снова на боевой пост.
Мурка ловила мышей и капустников для него, дурака. Идет по двору мявкает, сыночка зовет. А тот — тут, как тут: "Давай, мол, скорей, мне некогда". Положит она добычу на землю и лапой ему по морде! Типа того, что учит: "Берись-ка ты, Зайчик, за ум! А ну, как хозяин рассердится, да уволит без содержания?"
Так оно и случилось. Загрузил я кота в кирзовую сумку, сунул в карман кусок хлеба, что бабушка выделила в качестве "выходного пособия", десантировал его в пустой товарный вагон и дверь перед самым носом задвинул.
Сделал чёрное дело и, главное, никаких угрызений. Ну, нету Зайчика и насрать. По сути своей детство жестоко. Помню лето стояло или ранняя осень. Я был в рубашке с короткими рукавами и всё удивлялся, что кот не царапается.
Как он потом назад добирался? Этого не скажет никто. Фишка какая-то есть у домашних животных. Но только уже зимой, перед Новым годом, я собрался идти во двор закрывать ставни. Валенки надел, дедушкину фуфайку. Фонарик "жучок" сунул в карман, так как боязнь темноты у меня тогда еще не прошла. Только дверь приоткрыл — и сердце зашлось! Между ног просквозила серая тень и, с заносом на поворотах, в духовку! Слышу, бабушка говорит:
— Гля! Чи Зайчик вернулся?
А я уже и забыл, что был у нас такой кот.
Не дожили свой век и Мурка, и Зайчик. Закопала их бабушка в один день. Я, как сейчас помню, стоял у сарая под виноградником, выщипывал из гроздьев спелые ягоды. Смотрю — бабушка из дома выходит. Тут, откуда ни возьмись, наши кошаки: задрали хвосты, мяукают, об ноги её трутся. Елена Акимовна глянула и обомлела: у обоих на шкуре залысины, где вместо шерсти — гладкая кожа. Ну, типа того, что стригущий лишай. Заплакала бабушка и пошла в сарай за мешком. А эти наивняки бегут следом за ней. Я так сразу смекнул, что будет топить. И главное, Мурка уже в мешке, а Зайчик сам в руки идет. До последнего не догадывался, что на смерть. Ох, и жалко их было! Только ни единого слова в защиту животных, я тогда не сказал. Бабушка всё равно бы меня не послушалась, но мог бы попробовать.
А вот с Мухтаром я в детстве дружил. Он, впрочем, со всеми дружил, кто приносил ему сахар. Сейчас немного чурается. Пёс всё ещё узнает меня издали, но уже перестал так искренне радоваться, когда я его окликаю. То ли постарел, то ли почувствовал, что я стал каким-то другим? Наверное, не разобрался ещё, часто ли такое происходит с людьми и чем это аукнется лично ему. Вот и сейчас он послушно вышел на зов, полируя звенья цепи краем дверного проема, неохотно вильнул хвостом и выжидающе посмотрел на меня бельмами глаз.
Когда Мухтар был щенком, дед приучил его, садиться на задние лапы, держать на кончике носа кусочек сахара и начинал отсчет:
— Раз, два... три-и...
Бедный пёс исходил слюной, сосредоточив преданный взгляд на указательном пальце хозяина.
— Десять!!! — командовал дед.
И сахар взлетал по скупой траектории, перед тем, как исчезнуть
в собачьей пасти. Глазом не уследишь!
Было так прикольно смотреть на его несчастную морду, что сахар на нашем столе начал заканчиваться в два раза быстрей. В обычные дни этому способствовал я. А когда приходили гости, даже бабушка любила, при случае, козырнуть перед ними выучкой нашей дворняги.
Что касается его самого, то Мухтар с этого дела тоже имел свой гешефт. Ведь кормили его без изысков: полбулки черного хлеба, да уполовник борща. Ну, когда-никогда обломятся кости, оставшиеся после второго.
С годами наш пёс постарел, рано ослеп. О старой забаве в доме постепенно забыли. Смотреть на него было уже не смешно. Я тоже не стал издеваться над пенсионером и протянул ему лакомство на ладони:
— Можно Мухтар.
Он принял подачку как должное, шевельнул рыжим хвостом и поплёлся в свой обжитой угол, чтобы ещё раз обдумать моё нестандартное поведение.
Ну, что я ещё мог для него сделать? — только лишний раз приласкать. А вот насчет Мурки и Зайчика стоит подумать. Есть у них реальные шансы. Нужно только найти знающего человека.
Обоим моим дедам было не до меня. Они восстанавливали летний душ, пострадавший от наводнения. Яму уже почистили. Степан Александрович у колодца подключал водяной насос, а Иван Прокопьевич укреплял разбитые стены плахами из древесной коры. Заметив, что я поздоровался, но продолжаю стоять в ожидании, он выплюнул из-под усов с десяток гвоздей и хмуро спросил:
— Чего тебе, Сашка?
— Если к примеру, у кошки шерсть клочьями вылезает и голую кожу видно, это можно чем-нибудь вылечить?
— Это у какой такой кошки? У Мурки, что ли? — дед Иван в каждом деле любил конкретику.
— Нет. В школе у нас Милка в подвале живёт. Котят принесла. Жалко.
Версия была не из лучших, но ничего другого на ум не пришло. С точки зрения логики, я вполне мог рассчитывать на адекватный ответ. И он прозвучал:
— Тю на тебя! Не вздумай такую заразу в дом принести! — дед Иван прикусил щепотку гвоздей и опять застучал молотком.
Вот тебе и весь сказ до копейки! У этого поколения своя логика.
— Дедушка Ваня, — снова спросил я, — в сарае у вас или на чердаке веничье не осталось? Такое, чтоб семена еще не очищены?
— Есть чутка, — отозвался он и сплюнул с досады (вот приставучий!), — тебе-то зачем?
— Да сделали мне позавчера такое приспособление, что само семена очищает. Хотелось бы испытать.
Изумленный Иван Прокопьевич, чуть не уронил молоток:
— Да ты что?! Кто ж это такое придумал?
— Наш учитель труда.
— И работает?
— Как зверь, говорит, только успевай, подноси.
— Так прямо само и шоркает? Быть такого не может! А ну, покажи!
До последних дней жизни, Иван дед разбирался с веничьем железной скребницей, которой до этого чистил и мыл свою Лыску. Наденет ремень на руку — и вперед! Он просто не мог вообразить, что может существовать какой-то другой, более быстрый способ.
Я заглянул в сарай. Хотел отыскать насадку и приладить её на электродвигатель, но чуть не споткнулся о велосипед "Школьник".
Каким же он стал маленьким! Не успел удивиться, бабушка забила тревогу:
— Сашка! Иде тебя черты носють?! Ты деда позвал? Дождёсси у меня хворостны!
— Сейчас позову!
Я погладил ладонью седло и взялся за дело. Там, в принципе, дел на один чих: убрать проволоку да закрутить болт. Деревянное основание трогать не стал, какая-никакая устойчивость.
Через пару минут мой электротрансформер легко превратился в чистилку веничья. Не стыдно и показать.
Возле летнего душа стояла короткая лестница. У колодца, давясь и всхлипывая, урчал водяной насос. Иван Прокопьевич собирал инструменты, а дед Степан, стоя на верхней ступеньке, заправлял резиновый шланг в горловину железной бочки.
— Ты чего это тут блукаешь?! — строго спросил он. — А ну, строевым шагом, в постель! Вот увидит бабушка твои железяки, будет тогда чертей и мне, и тебе.
— Она меня и послала. Я за тобой, ужинать.
— Скажи, что уже иду.
— Погодь, — озадаченно сказал дед Иван, разглядывая мою приспособу, — насколько я понял, эта хреновина крутится на валу, и должна, по задумке конструктора, сбивать напайками семена. Так?
— Так, — подтвердил я.
— Ну, если деревянной лопаточкой метелку сверху прижать, какой-то толк с этого будет. Только сдается мне, что получится не намного быстрей. Степан! Как ты думаешь?
— А чёрт его знает, — отозвался тот с верхотуры, — спущусь, посмотрю.
— Са-ашка-а!
Ох, и волнуется бабушка! Надо идти, а жаль: пропущу самое интересное. Опека по мелочам надоедает. Но я своих стариков искренне понимаю. У них перед моей матерью свои обязательства и очень большая ответственность.
— Лишай у той кошки, — вполголоса, чтобы дед не услышал, промолвил Иван Прокопьевич моей удаляющейся спине. — Если лечить надумаешь, возьмёшь у меня дёготь и поганые рукавицы. Мажь не жалея. И её, и котят.
Барский ужин поджидал меня у кровати. Зря бабушка так беспокоилась, ничего не успело остыть. Ни чай, ни картофельный "совус с булдыжкой". Нет, какие волшебные куры бегали в нашем дворе! Мясо плотное, ароматное, в каждой тушке на палец жира, такое не приедается никогда.
Уж в чем-чем, а в курице я понимал. Она эволюционировала рядом со мной всю долгую жизнь, в вареном и жареном виде: от бабушкиных деликатесов до приснопамятных "ножек Буша". Во флотском меню это блюдо относится к традиционным. Последний салага знает: если на календаре воскресенье, значит, на завтрак будет кофе и сыр с ветчиной, а на обед — курица с рисом. В каких только иностранных портах мы ни пополняли запасы продуктов! И в первой десятке каждой заявки обязательно фигурировала она — ее величество chicken.
Я ел в одиночестве. В комнате стояла мёртвая тишина. Елена Акимовна вышла, чтоб ещё раз позвать деда, и тоже пропала с концами.
На половине Ивана Прокопьевича стрекотала моя приспособа. Сквозь открытую форточку доносились приглушенные голоса. Перед тем, как уснуть, я убрал гитару с кровати и поставил ее в угол, рядом с портфелем. Прикоснувшись к стене, она отозвалась объёмным, глухим звуком. Будем дружить.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
