И.В.С. Глава 4.

Глава 4

— Эх, Савелий, не понимаешь ты политику партии и правительства. Жрешь каждый день.

Рыжий котяра подставил свою мохнатую головенку под руку, выражая полное согласие и одобрение моим словам и действиям. Дай рыбки-и! Не понимает политики, крестьянин! После нашего официального переименования на съезде в коммунистическую партию у тех тоже ум за разум зашел от событий, навалившихся на кормящую посконную глубинку. Все дружно стояли за большевиков, если слыхали про таких, почти как за эсеров. Эсеров они одобряют, но слова такого не любят. А большевики — это те, что Ленин. Кто ж супротив благодетелей пойдет, которые землю барскую пахарю отдали, да по справедливости, хучь кого спроси. Вона, проклятых коммунистов, с их продотрядами, которые все подряд гребут, пьянствуют, развратничают, последнего хлебушка лишают — тех в землю вбить, брюхо вспороть, накормить вдоволь хлебушком, да на колу распять. Троцкий их главный. Еврей, вестимо, Русь святую извести хочет.

Я опять повернул голову и взглянул в мордочку кота. Вполне мультяшная физиономия, мог бы говорить. Неплохо бы так, покуривая трубочку и лежа на диване, беседовать с котом о судьбах революции, о времени, о стране. Мой знакомый матрос, в берлогу которого я опять улизнул, компанию мне не составит. Пьет опять. Так и существуем. Он не мешает мне мыслить о вечном, а я не мешаю ему вечно пить, довольны друг другом, хотя воблу я приношу коту, а не ему.

— Ыыы э-э-а...

Сулико, что ли, опять затянуть, поддержать компанию...

А что политика? Вещь простая, если не слушать объяснения для дураков. Тому же Савке я берусь за пять минут все по полочкам разложить.

Еще с царских времен повелось, что мечтала вся свободомыслящая Россия, в лице лучших своих представителей, о созыве Учредительного Собрания. В нем она видела избавление от всех напастей. Что-то вроде капель датского короля, по аглицкому образцу. Придуманные нами Совнарком и ВЦИК — для правления страной между съездами — ну ни как не годились, никто и слушать не хотел. Посему пообещали мы содействовать скорейшим выборам в этот так полюбившийся мечтателям привычный орган и, сразу, как только оно соберется, передать ему все властные полномочия. А пока — временными побудем, приглядим, если что. А дальше? Дальше трехходовка, если по шахматному выражаться. Или комбинация из трех пальцев, если по-простому. Выборы мы провели и проиграли. Но — выпустили постановление Совнаркома, что Собрание открывается, как только прибудут четыреста делегатов. Чуть больше половины. И, перед открытием, запретили всяческие волнения, демонстрации, прочие проявления беспокойства, чтобы наших дорогих делегатов от народного волеизъявления не отвлекать. Собравшиеся стотысячные демонстрации в Питере и Москве разогнали огнем из пулеметов, потому как воинские гарнизоны, матросня и иные боевые избиратели на фронтах Отечества были целиком на нашей стороне. Кто же еще даст такую волю человеку с ружьем — вдоволь поизгаляться над соотечественниками, пострелять офицерье, пограбить богатеньких, да и вообще — погулять без каких-либо правовых последствий за уголовные наклонности дезертирствующего организма? Это даже не примитивное "Грабь награбленное", тут — власть в кобуре. Силовики! Дальше история повторилась. Даже без опоздавших, большинство в Таврическом отказалось подтвердить законность наштампованных нами декретов и объявить Россию Республикой Советов, за что и были освистаны всей присутствующей публикой, состоящей из солдат и матросов из оцепления дворца, пока наша делегация, вместе с левыми эсерами, покидала зал. Без нас сидели до пяти утра, чего-то напринимали, пока Дыбенко не отдал Железнякову приказ закрыть заседание. И Железняков не подвел:

— Караул устал, расходитесь... Проветрить помещения!

Как по нотам. Мне песня про Железняка нравится:

В степи под Херсоном высокие травы,

В степи под Херсоном курган.

Лежит под курганом, обросшим бурьяном,

Матрос Железняк — партизан.

Каждому свое. А Учредительного Собрания я не фанат. Исторически нежизнеспособная структура.

На другой день запретили караулу пускать делегатов и приняли Декрет о роспуске Учредительного собрания. Важно — не кто голосует, а кто считает. И как. А на очередном третьем съезде Советов, совместно с левыми эсерами, большинством, одобрили эту резолюцию. Приставка — "временные" ушла в небытие. Эсерам — за все про все — перепало несколько второстепенных постов во ВЦИК и Совнаркоме.

Так закалялась власть. Савва, я уложился?

А вот теперь, морда, я тебе вопрос задам. Я — власть?

С 29-го ноября я в новом бюро ЦК, вместе с Лениным, Свердловым и Троцким. Имеем право единолично принимать экстренные решения, правда, с обязательным привлечением всех членов ЦК, находящихся в Смольном. Ну, и? Все мои решения должны утверждаться сверху, согласовываться с политикой партии. А она такая, что... Когда Ленин рядом, то и вообще вопросов нет, у кого власть. А в его отсутствие все, что в Смольном, на вороту виснет — в бесконечных согласованиях, как бы чего не вышло, не прогневить бы вождя. Назначен отвечающим за все при минимуме возможности что-либо изменить. Но — информация идет потоком и это плюс.

С 23 декабря утвержден ЦК и.о. председателя Совнаркома, замещал Ильича. Слышишь, поросенок, кто тебе воблу носит? Экс-глава страны, министр и член Политбюро. К самому Ленину — без вызова — только я и Троцкий в кабинет зайти можем! Свердлов под дверью трется, пока не позовут, со всем своим ВЦИКом. Дурак ты, Савка, зря мурчишь, наивная ты головенка.

Так вот. Никакая я не власть. Ноль самостоятельности, все только в проложенном русле. Так Ильич меня флажками обставил. Или действую по заявленным правилам, или выбываю из игры. Без партии я — никто, а, точнее, — без Ленина, партия же поддерживает вождя. А вождь!.. Нет, вождь — не шпион. Вождь наймит! У вождя совпали цели с намерениями германского генштаба и он взял деньги за предложенную работу. Отрабатывает. Оба ненавидят Россию,... нет, не так: оба равнодушны к проблемам России, до смерти равнодушны. Про генштаб, конечно, это мои домыслы, а Ильич своих чувств особо не скрывает. Как это он сказал-то:

— Для меня Россия — это случайная территория, где мы пока находимся. Нам нужны — прежде всего, более или менее прочный кров, а затем — деньги, как можно больше денег. Для того чтобы получить денежки, мы не только оберем, но и распродадим ее оптом и в розницу.

Один на один сказал, к делу не подошьешь. И мое постоянное, непонятное упрямство в вопросах, касающихся сохранения территориальной целостности страны и жизней наших сограждан, его все больше настораживает. Классовое самосознание у выращенного им индивидуума должно быть выше частных государственных интересов. Соглашаюсь, но спорю слишком часто. Похоже, что мой предшественник этим не грешил. Все чаще поднимаю лапу на хозяина, заманал его объяснениями. Пока пряниками кормит — карьера растет, как на дрожжах, доверие мне демонстрирует. Но демонстрирует так, что за самостоятельного политического деятеля никто меня не держит. Не будет самого — и пойду я ко дну, пуская пузыри. Троцкий меня просто грохнет, всех постреляет, кто рядом с Ильичом болтался. Единокровных не пожалеет. До чего же пакостный путь я выбрал.

Не по Сеньке шапка: не справляюсь я с политической игрой и опыт Чингисхана мне не помогает. Никакой команды собрать не смог, нет у меня своей идеологии, на базе которой в теперешние времена можно призвать единомышленников. Да и какие единомышленники, здесь каждый сам за себя, все карьеру строят. А моя идеология — спасение Отчизны — ну совсем не популярна, стыдно такое и сказать при здешнем интернационале. Шовинизм — так, кажется, это называется. Имперскость. Пока не обзывали, но и не подставлялся. Похоже, запорол я свою миссию, с самого начала запорол, и не проверить — не помню ничего, и не поправить уже. Что-то часто я матросскому коту стал передачки носить, нельзя мне в депрессняк впадать. Бороться, до последнего, пусть — без надежды, но никогда я не признаю поражения своей страны. Пока жив.

— Ыыы о-о-о ее-а...

Это, кажется, он за борт ее бросает в набежавшую волну?

Нет, так не пойдет.

Долго я бродил среди скал,

Я могилку милой искал,

Но ее найти нелегко...

Где же ты моя Сулико...

Мой голос легко овладел пьяными массами и хорошая песня заполнила каморку папы Карло. За что люблю матроса — быстро схватывает, вне зависимости от глубины состояния. Теперь, до следующего полстакана, тонкая лиричная мелодия Сулико будет нашим местным гимном. Неплохой у Федотыча слух, тональность выдерживает. Баритон, ему бы учиться. Хорошо, что слова никогда не запомнит. Это моя Сулико, не надо никому ее слышать. Хулан...

С самого начала костью в горле встала Декларация прав народов. Воодушевленный победой над Красновым, Ильич продолжил запланированную серию разрушающих страну декретов. Господи, как не хотелось писать, как выкручивался, пытался хоть что-то изменить в надвигающейся неотвратимости. Забыть. Промолчать. Свобода — она ж для всех свобода, раз объявили — и для личностей, и для наций, хошь декларируй ее, хошь нет. Сколько не бился, но за двумя подписями — моей и Ильича пришлось распустить народ по самоопределению. Тема старая, много раз обсуждаемая и до моего вселения. Продекларирована вождем, моя подпись — только по должности. Я могу признать за нацией право отделиться, но это еще не значит, что я обязан это сделать. А этим только дай. Везде сидят местечковые князья — беззаветные борцы с прогнившим режимом, всю жизнь тайно радевшие о национальных интересах своих подданных, которые тут же начинают образовывать новую страну на землях своего малочисленного народца, мечтая править тем, что удалось оторвать. На жизнь хватит, даже — если лет на двадцать жизнь растянется.

Попытался убедить Ильича предпринять хотя бы попытку удержать Польшу. Дзержинский и Менжинский, с которыми до этого обсуждали вопросы становления ЧК, услышав тему, нас не покинули, молча сверля меня горящими польскими взгядами, пока я распинался, объясняя, что такие страны, выделившиеся из России, не имея после разрыва торговых связей своего достаточного экономического потенциала, способны выжить лишь при крупномасштабной поддержке супостата в обмен на превращение в буферную зону — плацдарм для агрессии капиталистического окружения против молодой неокрепшей Республики Советов. Не убедил — ждет мировой революции, "пролетариат не допустит" и т.д. Поляки продолжали сверлить во мне дыры, пока Ленин не закрыл вопрос волевым решением. Польша — по умолчанию плата Ленина за их поддержку, ишь, сколько пшеков набежало на Русь — строить царство светлого будущего на земле. Соратники Ильича! 14 ноября бился в Хельсинки за Финляндию, уговоривал тамошних социал-демократов. Но — не помогло. Ленин настоял — и отпустили. Скоро эти два добрых соседа начнут нас грызть по указанию своих новых экономических гарантов. Дорогая штука свобода, денег стоит, придется и им отрабатывать.

Прибалты выменяли свою свободу на латышских стрелков. В бронеотряд набили международной швали, не продохнуть. Мусульмане получили отдельный декрет. Все мое сопротивление и объяснения никого не волнуют. Заткнись и дуй в партийную дуду.

Разваливается страна. На глазах.

Все замыкается на национальный вопрос. И международка, и внутренняя политика, и война. Весь мой наркомат состоит из трех человек: меня, Пестковского и Ленина, негласной черной тенью витающего на любым документом, выходящим из наших недр. Пестковский тянет на себе всю текучку, пока я, завернувшись в шинель, покуривая, валяюсь на старом кожаном диване в укромном закутке Смольного, в гостях у кота и матроса. Поляк помощник толковый. Через день после моего назначения явился в кабинет Ленина, где я дневал и ночевал первые недели, и предложил взяться за организацию нового наркомата. Тут же раздобыл пол-комнаты и стол. Много таких, опоздавших на революцию старых революционеров, бродит по коридорам новой власти, предлагая свои услуги, пытаясь зацепиться. Сам придумал себе дело и рьяно его выполняет, пока я подвизаюсь в поручных у Ильича по всем текущим вопросам, возникающим у новой власти. Не помню такой фамилии, потому и взял. Меняется история, не может не меняться — благодаря моему вопиющему невежеству и полной неспособности к политическим играм. Вот и Пестковский возник. Чингисхан я настоящий, жил в своем теле, все логично вписывалось в теорию временного провала. А Сталин липовый! Другой временной поток, чужое тело, вселенное сознание. Наверно, следующее за нами отражение. Нет во мне его прозорливости, гениальности. Да много чего нет. Есть только желание спасти свою страну, сохранить народ, поднять державу. А пока въезжаем в Брестский мир, а чем этот мир здесь закончится — мне и представить страшно. Можно еще пристрелить Ильича, но этим делу уже не поможешь.

Пригрелся, Савелий? Подожди, не бойся, не сгоняю я тебя. Сейчас трубку почищу и лежи себе, мурчи на здоровье. Поверишь, Савка, никогда не курил, а здесь начал. Тянет. Организм. И как-то естественно все получилось, только одна проблема была, когда с названием табака разбирался. Вот — нашел, от других воротит, дискомфорт, а этот, английский, не чувствую — естественный вкус. Пахнет приятно. Доживу ли до Герцеговины Флор, интересно бы попробовать? Смешно будет, если дрянью окажется. Выйду из образа — точно тебе говорю!

Ну ладно, не выходит с политикой, но с армией — что мешает? Сам бог велел. Кавалерия еще есть. Пару корпусов — и сам Европу должен завоевать, что расстонался-то? Вопрос — иде их взять?

Сразу, еще в октябре, разослали своих комиссаров по всем частям — менять старых, временных, брать командование в свои руки. Верховного главнокомандующего, Духонина, отказавшегося начать переговоры с немцами, заменили Крыленкой, да и убили заодно, чтобы Ильичу не перечил, (Крыленко, по прибытию в Ставку, использовал революционный порыв привычных ко всему такому солдатских масс, намекнул). И — ничего! Полностью разложившаяся, ничего не желающая знать, кисельная структура. Толпы мародеров бродят в прифронтовой зоне. Пытался по телефону управлять нашими и само-выдвиженцами, ориентированными на Питер и Москву, возглавившими вооруженную борьбу за Советы в отдельных очагах на просторах России. Ползая по карте с Ильичом, старался использовать его стремление к захвату власти на всей территории и, под эту сурдинку, собрать страну в единый кулак для отражения внешнего врага. Что-то получалось, но — все везде крайне непрофессионально, по-дурацки. Типичная пьяная драка в кабаке, никто ни на что не способен, всех надо уговаривать, дисциплина отсутствует, полнейшая анархия, центр не имеет власти приказывать вождям и полководцам на местах. Слушают, когда хотят. Вел переговоры с представителями украинской Рады. Глухо. Местные кадры, ведомые большевистской идеей, смогли, кое-как, отвоевать власть во взбунтовавшихся казачьих округах, утвердить Советы, везде кровь и полнейшая неразбериха. Ленину достаточно удержаться в столичных городах. Кто что от России себе отхватит — ему без разницы — все равно придут к нему подписывать соглашение о закреплении за собой потерянных Россией территорий. Кто в центре — тот и должен официально признать поражение страны, это уже необходимое для Ленина условие.

И вот за это согласие, закрепляющее де-юре потерянное де-факто, он и собирается взять денег. Главное — удержать власть в центре — тогда подписывать придут к нему, а на вырученные бабки он разожжет мировой пожар. Что и где сейчас захватят — детали. Пусть русские дерутся между собой и хоть со всем миром, пусть гибнут миллионами — с истекающими кровью оставшимися будет проще говорить. Послушные, с бесконечной усталостью в глазах, залитые кровью соотечественников, они воспримут любые идеи этого пигмея-людоеда и сыграют в истории ту роль, которую он им отведет.

Как-то, в очередной раз обсуждая происходящее на Кавказе, появление на карте Грузии, Азербайджана и Армении, сказал ему, что Грузия — это небольшая часть великой России, а я себя считаю россиянином. Что-то такое, подколоть меня хотел, шутить изволил, настроение у него было. Когда сказал, что разрушает тысячелетнюю державу, собранную трудами и кровью поколений, деяниями Петра Великого, Иоанна Грозного, Суворова, Кутузова, миллионов честных и прекрасных в своей самоотверженной любви к Родине людей, ответил:

— А на Россию, батенька, мне насрать.

Это бы и надо высечь на Мавзолее. А высекли только подпись. Когда "батенькой" называет — злится. Опять достал вождя. Добром не кончится, дорискуюсь, все дело завалю.

Брестский мир — полная фигня. Дурачок Бухарин кричит о войне до последнего пролетария — пусть все прочие, зарубежные, видят, проникнутся и рванут на помощь оголодавшему в кольце врагов Бухарчику! А не побегут — он — раз, и в Южную Америку! Что-то эта идея постоянно возникает в головах у революционеров, (и у меня было!). Прямо, признак потенциального сволочизма — побег от ответственности. Идиот, не чувствует очередной ленинской трехходовки. А Ильичу надо немцам территорию отдать, отработать вложенное в него, да за столицы зацепиться. Могу лежать на диване. Сольет Ленин Россию. Не выпрут его немцы из Питера и Москвы — незачем им это. Без него немчуру будем всем миром гнать, к черту классовую солидарность, есть еще русские люди!

Вот думаю, почему сразу после декрета о мире не началось полномасштабное наступление немцев по всему фронту, где ж интервенция Антанты, армии-то у нас нет, остановить их было некому? И вывод у меня получается грустный — готовятся. Серьезно, вдумчиво, чтобы придти не на час, не на год, а, может быть, навсегда. Армия у нас -ниоткуда — не появится, это вопрос не одного месяца, даже годы вряд ли дадут надежный результат. А, пока продолжается процесс взаимоистребления и разрушения, наши противники рассчитывают ходы, прорабатывают схемы финансирования, уточняют задачи и делят страну. Думают на перспективу. Когда немцы в декабре согласились на перемирие и Троцкий выехал в Брест во главе делегации, вся трехходовка у них с Лениным, похоже, была уже согласована. Истерика Троцкого и срыв переговоров из-за чрезмерности германских требований — спектакль для детей. Прибалтика, Украина, Кавказ — а что вы ожидали? Пугануть колеблющихся приспешников, у которых еще остались какие-то иллюзии о их роли в судьбе России, грядущим — без заключения мира на любых условиях — падением большевистского режима. Ленин плохой, Троцкий хороший, первый ход! Да и Ленин бубнит о мировой революции — главное сейчас! власть сохранить, потом все вернем, когда армия появится. Может, прав, обойдется? Дети! Я опять вякал, не удержался. Зря. Ему была нужна поддержка большинства ЦК и он ее получил. Дурачки, решили взять установку на затягивание переговоров. С кем? Переговорщик рядом сидит. Троцкий повторно выехал в Брест, получил там ультиматум и, ничего не подписав, отбыл, объявив название своей провокационной позиции — ни мира, ни войны. Сам придумал, осталось в этом убедить противника. Немцы начали наступление. Троцкий плохой, Ленин хороший, второй ход прошел успешно. Добрый Ленин вынужден просить мира на ЛЮБЫХ условиях и, естественно, получает тягчайший вариант. А во время немецкого наступления ЦК дает согласие на все. Третий ход. Бинго! Грабительский мир подписывается c немецким штыком у горла. Какие же, после этого, мы, большевики -немецкие шпионы — вон они как нас! Немцы взяли столько, сколько посчитали нужным и на этом остановились. У нас, в Советской России. А на Украине их наступление продолжается, там у них свои дела.

Ленин сохранил свою власть и авторитет. Все довольны. Троцкий — тоже, разводящий не подвел, прикрыл. Я к этой игре не допущен. 23 февраля, в последний момент перед грядущим подписанием, Ильич даже грозился уйти в отставку, если не заткнусь. Понятно, чья это могла быть отставка. Доигрался.

Собственно говоря, это началось уже давно, когда Ильич санкционировал аккуратно подрезать мой отряд. Как-то сразу серьезно не воспринял, подумаешь, Леха стал часто общаться с Дзержинским. Интересно им вдвоем, Феликс Леху не отгоняет, когда подходит к нам в коридоре во время беседы. Делится проблемами с товарищем, равного нашел, Леха цветет, в рот ему заглядывает, уши развесил. Что тут удивительного, когда один из руководителей восстания на глазах переходит в разряд приятелей? Бывает такое, проникся мой коллега к молодому парню. улыбка его, может быть, понравилась. Действительно ведь, хорошая у Лехи улыбка, располагающая. Ну и ладно, только дисциплинка у товарища Ефремова поплыла. Там занят, здесь занят, не успел. Был у товарища Дзержинского, тот попросил... Так, потихонечку. В начале декабря, когда формировали первый состав Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем, все-таки, подошел посоветоваться — Дзержинский к себе приглашает, со всей командой. Посоветовал подумать. Наверно, думал, когда соглашался и уходил. Людей его я держать не стал, доверие уже не вернешь, не стоит перебирать в поисках жемчужины. Молодой, предпочел серым будням порученца серого кардинала жизнь, полную великой революционной романтики. И то верно, спросят приятели — с кем работаешь? — что отвечать? Со Сталиным. А кто это такой? Что у него делаешь? И — нечего сказать. Никто и ничего, оно и верно, по-другому и не надо, пока не разрешу. Жалко парнишку, я ему жизнью обязан. Но — только ему. А как член коллегии ЧК и куратор этой интересной структуры по линии Политбюро, в курсе о борьбе в застенках. Кому же еще быть в теме, сверять курс товарища Дзержинского, как не члену комиссии ЦК по разработке программы партии? Должен же у партии быть свой товарищ Суслов, макинтош ходячий? А кому ж еще этот макинтош примерять, как не мне, председателю редколлегии "Правды" и Комитета по контролю за печатью? Ты у меня зуб выбил? Бывает...

Чтобы чиновник вернулся работать в министерство, и ключи от сейфов не потерял, надо его мало-мало испугать. Чтобы спекулянт охолонул трошки, в себя пришел, о душе вспомнил — тоже надо. И по основному профилю — тоже. Но тяжеловата рука у Железного Феликса, больно привлекательным показалось молодым, неокрепшим, помахать карающим мечом революции. Гормоны играют, а ограничители Феликс Эдмундыч снял. И моих бойцов разослал с карт-бланшем по губерниям, на усиление. Как там у Шарикова было?

— Уж мы этих котов душили-душили, душили-душили...

Кому бы говорить о милосердии... Но никогда против своего народа, своих женщин, детей.

Ребятки не в курсе по-молодости, а им с этим жить.

Отольются мышке кошкины слезы. Может — и без меня справятся.

Вначале никак не мог понять, кого мне Феликс напоминает. Не Ильича, это само собой, попривык я уже к стандартам местной моды, тут такие через одного. Что-то глубинное в нем мне покоя не давало. Говоришь с ним, в глаза взглянешь — и как будто давешний разговор продолжаем. Стоит за ним другой человек, знал я его! А где-то дня через два после плотного общения меня как током шибануло. Хорчи, его глаза! Он себя рысью любил называть, и ведь, правда, было в нем это. Вот так, ясновельможный, и ты из наших. Так вот, почему ты Железный! Характер такая вещь — не поддается разрушению, даже если века пройдут. Предок твой кремень был, редко такого встретишь. Гордый воин, слово его было золотым. Многие за честь держали встать под его руку. Его благодари — и за характер и за остальное... все. Да ведь не догадаешься.

Говоришь с кем-то незнакомым и вдруг улыбка Чжирхо мелькнет, он всегда глазами улыбался, а когда смеялся — ладонью щеку поглаживал, она пол-лица ему закрывала, только глаза были видны. А Октай плечом поддергивал, его был жест. У кого что-то в профиле общее, у кого — разворот головы. Абсолютные копии не встречаются, разобрали моих воинов на фрагменты. Но, если южнее поехать, там... Ильич башкирских или калмыцких, не помню, кровей, что-то есть знакомое в нем, но не из близких... Не могу вспомнить.

Когда это началось? Ведь первые дни, пока жили и работали в комнатенке, в правом крыле третьего этажа, все получалось, все было прекрасно. Троцкий посчитал, что с него хватит этой романтики и, переночевав еще разок, убрался из нашего общежития к себе в кабинет. Койку завел. Пятнадцать квадратных метров на двоих лучший способ начать понимать друг друга с полуслова. Да и потом, когда переехали в левое крыло, отношения продолжали налаживаться. Я все более свободно чувствовал себя с ним, перестал сторожиться, пытался уже открыто влиять на совместно принимаемые решения. Можно же договориться, объяснить человеку, ведь не дурак! Пожалуй, все поплыло, когда Надежда Константиновна решила свить свой казенный уголок на втором, в бывших апартаментах какой-то смольной инспектрисы. Коек я так и не приволок, мне на полу привычнее, а Ильич начал потихоньку отвыкать стонать по утрам о своей драгоценной спине. Я столько одеял нам натащил — на них прыгать было можно, куда там перине. Да, именно в тот день. Тогда я еще выбрался погулять по Питеру и меня там хорошо погуляли, а к вечеру Крупская посчитала, что настало время семейной жизни и, к моему приезду в Смольный, вопрос с отселением был решен. Совсем я ее деточку заморил.

Перебрался в свой наркомат, к добытому Пестковским столу, потом и койку раздобыл, поставил за ширмой. Мне, в общем-то, без разницы, привык постепенно. Зачем нам лишние вопросы? Да и спать приходилось урывками — не все ли равно, где? Теперь на диване лежу. Нормальный диван.

С котом и матросом познакомился, почти прижился. Была бы моя воля — перебрался бы к ним. Нельзя. Дистанция в положении у нас громадного размаха. Где я, а где кот?! Матрос, по-моему, еще ниже, про кота все знают, что он мой протеже.

Ну, а дальше — борьба за влияние. Обычная женская ревность к друзьям мужа, не вижу никакой политической подоплеки. Мне так кажется. Или с моим предшественником у нее контры были? Первой леди я не понравился сразу, можно сказать, отказала от дома. Слишком к мужу приблизился, он меня слушать начинает. Дворянка, супруга вождя, может, не помню, даже генеральская дочь! Столько лет в Европах промучилась, по-иностранному говорить умеет, и, вот теперь!, наконец! А тут это быдло к супругу липнет, изображает из себя черт те что, воображает, смеет советовать! Кухонный мужик! Я английский, конечно, сильно забыл, но такие слова выучивал первыми и слух у меня в порядке. Чем-то барыне не угодил, разозлил хозяйку.

На людях тихая, скромная, мелкий партийный чиновник из Наркомпроса, плюнуть хочется. Владимир Ильич! Но, когда думает, что о дистанции забыли, не достаточно внимательны и почтительны, не играем в ее игру, закрутившись в делах, сразу — Володя! И все, точки над "и" расставлены. Кто есть кто. Супруга вождя и разные ху.

Не привык я пока к женской демократии, чтобы по серьезным вопросам ее мнением интересоваться. Хочешь лезть в мужские дела, так и отвечай за все по-мужски, соответствуй, а то способностей только на Наркомпрос, а гонору на весь Совнарком.

Молчи, женшина!

Анекдота этого здесь еще нет, чего же обижаться на мой ответ на поставленный вопрос?

— Что это у вас на столе, Коба?

— Манда ты!

Довела, я его вспомнил! Министр должен отчитываться перед секретуткой, что у него на столе. Ну, не мандаты, другие бумаги. Тебе-то что? А я хоть улыбнусь.

Ночная кукушка. Не в плане страстной любви, (Бонч регулярно для всех сводку по Смольному дает), а по линии семейного проекта сохранения накопленного имущества в виде прихваченной страны и занимаемого семейством положения в ней. Вертит шея головой, а голова и уши развесила. Что-то неопределенное чувствует, подозревает меня, нашептывает мужу. Это напрасно, никакой музей-квартиры Ленина в Смольном пока не планирую, считаю это преждевременным. Успокойся, нет пока никакой мумии! Но чует, зараза пучеглазая, Троцкого поддерживает только в пику мне, совсем, дура, с ума сошла, дальше носа очкастого не видит! Да без меня Троцкий твоего лилипута на повороте давно бы подрезал.

Спелись ребятки на почве острой неприязни ко мне. И остался я без штанов, один китель, с маршальскими погонами, а ниже — только крестьянские сапоги в навозе. Вот и поехал Троцкий в Брест, а злобный Сталин остался в Смольном, работать. Такова роль женщин в Российской международной политике. Будут потом историки Троцкого ругать. Да и то верно, по бумажкам выходит — Троцкий. Любят они эти бумажки, доверяют им. Написать им их, что ли, побольше? Пусть порадуются.

Третьего марта подписали в Брест-Литовске с немцами мир? Ну все, Троцкий, спекся ты, готовься теперь канцелярией в клубе заведовать. С такой историей больше никуда не возьмут, будешь там митинги матросикам толкать по субботам. Учись на аккордеоне играть! Да?

Четвертого марта был создан Высший военный совет Республики в составе: Троцкий (председатель), Бонч-Бруевич (военный руководитель), Подвойский, Склянский, Мехоношин. Концерт окончен.

Ладны-ть, Савелий.

Кот, щелкнутый пальцем промеж ушей, счастливо потянулся, просыпаясь, и замурлыкал. Потыкался мне подмышку улыбающейся физиономией, покрутился и лег, подставив мохнатое пузо. Чеши!

На данный момент я полностью отстранен от армии, лишен какой-либо минимальной возможности иметь в непосредственном подчинении силовые структуры. Везде свои командиры, любой мой приказ будет принят к размышлению и подвергнут согласованию. Ни денщика, ни охранника, как будто я во главе нашей троицы уже был бы способен что-то организовать. Полная кадровая блокада, никаких подчиненных, кроме Пестковского. Где-то даже смешно. За кого они меня принимают? Бог войны?

Хотя, Троцкий меня точно принимает за серое пятно, только попустительством Ильича вознесенное на вершины власти и, по личной тупости и дикости, никак этой властью не пользующееся. Думаю, у него есть сомнения — умываюсь ли я по утрам. Да и не забивает он мной свою голову. Мои проблемы, ему по фигу. Мелочь. Все в прошлом. Вхож без доклада к Ленину — и пусть! Самому Ильичу и возиться с таким помощником. Что не так — сам и выбрал.

Тяжеловатая у меня позиция. Что ж, подобъем бабки, чего мне удалось добиться за четыре месяца после вселения. Я обвешан званиями и должностями, но лишен реальной власти. Я полностью легализовался и ни одна собака так просто меня не сковырнет. Я вхожу в ближайшее окружение Ленина. Из-за моей строптивости наши отношения перешли в очень опасную фазу. Ленин испытывает постоянный дискомфорт в моем присутствии, но боится меня отпустить дальше вытянутой руки. Как соратник я его уже мало интересую, но, как противовес влиянию Троцкого, еще могу пригодиться и — даже не заменим. Пока он продолжает меня использовать в качестве своего начальника штаба, но сможет без меня обойтись, как только найдет способ, примет решение. Все.

Плевать, разберусь. Другой вопрос — что я сделал для России?

Ни хрена.

Так то. Давай теперь, "коротко и ясно", что делать дальше. Только вот, заявлять, что больше такого не повторится, больше никаких рисковых споров, молчу и подлизываюсь, дожидаясь, пока власть перейдет ко мне по наследству — не надо. Во-первых — неправда, не промолчишь, уже проверено. Во-вторых — ни о каком наследстве более не может и речи идти. Путь предшественника ты повторить не смог. Не справился, провалил. Не может император подлизываться, не может офицер, пусть даже бывший, идти против понятий своей чести, против своей страны! Даже — если для дела надо. Да и откуда эта уверенность, что, добившись своего, я справился бы с делом? Вообще не представляю, с какой стороны к нему подойти. Опыта никакого. Та же кухарка.

Не знаю, что делать. Коротко и ясно.

И на историю становления Сталина в мире, где я родился, можно уже не оглядываться. Становление я завалил. В этом мире все пойдет по-другому, со Сталиным им не повезло. Меня прислали.

Хлопнула дверь. Савелий напрягся, быстро вывернулся из-под руки и настороженно уставился на вошедшего, готовый тут же метнуться с дивана под стол. Или еще куда-нибудь, куда инстинкт подскажет.

На пороге стоял Карл сын Марии-Дозет, латышский стрелок.

Латышские стрелки выполняют у нас роль преторианской гвардии Рима. Я им этот ярлык наклеил, но они считают, что Ильич, и страшно этим гордятся. При этом — выучили байку про Спартака и, по вечерам, проводят ликбез между своих, пересказывая друг другу его историю, растут политически, подковываются. Грохот их копыт постоянно доносится из коридоров Смольного, здесь отдельный отряд — сводная рота этих диких, но дисциплинированных родственников германцев, занят охраной правительства. В городе разместился Тукумский полк. Мы опираемся на их варяжские штыки в борьбе с местным населением и имеем гарантированный результат. Любой приказ выполняется с немецкой неукоснительностью, но без немецкой сентиментальности. Так свиней на фермах режут — только работа, ничего личного, пока это не касается их Родины. Само собой, Родины латышей. По настроению — проявляют инициативу, доводить не обязательно, именно — по настроению. Эта равнодушная преданность наемников перевела в разряд соратников второй руки многих из них. Землячество уже располагает своими авторитетными представителями во властных структурах. И у кабинета Ильича круглосуточно несут караул по двое демонстративно не понимающих по-русски, только глаза внимательно следят за очередным просителем. Кстати, сын Марии-Дозет — это все, у них, в просвещенных Европах, так... Бывает, пока. У большинства, все-таки, фамилии есть.

Но Дозетом или Дозитисом Карл себя не ощущает. Не созрел.

Савка приободрился, спрятался за меня и вопросительно выглядывает, тянет шею, из своего убежища. Не бойся, дурашка, Карл котов не ест.

Похоже, наподдал он ему где-то втихую, или коллеги по кошачьему цеху донесли. А может, мыши нажаловались. Да нам то что, пусть Карл себе ловит мышей — на наш век хватит, их тут полно.

Карл, привычно презрительно оглядев открывшуюся ему картину, брезгливо обошел совсем уставшего Федотыча и, поймав мой взгляд, произнес:

— Товарищ Ленин уже тва раза спраш-шивал о товарище Сталине. Опять не могли найти. Яа наш-шел.

Ну, чего расшипелся? Нашел и молодец. Ты меня здесь уже раз десять находил. Давай, забывай русский язык, пучь глаза и выматывай.

— Сейчас буду.

— Яа потожту.

Вот, еще одна карьера намечается. Очень полезный человек, знает, что где в Смольном лежит. Целый день вертится — туда-сюда, туда-сюда. И каждый пробег — метров сто, не меньше. Пришлось свою арисаку оставить, тяжелая, наверно, гадина, таскай ее. С кого он такую портупею шикарную снял? Глупый ты, Карл, начальником станешь — на войну пошлют. Спал бы себе в караулке.

Вояки они, конечно, неплохие, из того что у нас осталось, пожалуй, самые надежные. В январе Вацетис Даугавривским и Видземским полками уверенно подавил мятеж поляков из корпуса Довбор-Мусницкого в районе Рогачева. Курземский полк хорошо себя показал на Дону против казаков Каледина. Но, в этом деле, пожалуй, у них главную роль играет национальная сплоченность. Держатся друг за друга, не бросают своих. Идеология, борьба за пролетарский режим у них на втором месте, а место это далеко. Делают то, что прикажет хозяин. И скопидомы страшные — на войне это отнюдь не последнее дело. Все трофейное оружие к себе волокут, накапливают. Обеспечены — дай бог каждому, в бою — агромадный плюс.

У многих семьи под оккупацией или в бегах — благодаря Брестскому миру. Ленин у них единственная надежда, путь на Родину. Будут служить.

Что ж, Савелий, пора прощаться. Береги Федотыча. Завтра отбываем в Москву всем правительственным составом. Ленин решил демонстративно уйти из-под возможного удара накатывающихся германских орд, в самое сердце России, в Москву. Туда и столицу переносим. Живи спокойно, не болей, никто тебя, Савка, не тронет, не будет немца в Питере. А я, если успею, еще тебя рыбки занесу. Завтра. Ну все, Федотычу привет!

Все они здесь потомки моих воинов. Широкие характерные скулы алтайцев рядом с золотой россыпью непокорных кудрей. Черные прямые волосы коренных монголов над улыбающимися славянскими физиономиями. Горящий огонь туркменских глаз на выверенных европейских лицах. Пухлые губы караимок — у них все племя отличалось этой четкой полоской, очерчивающей очаровательный контур рта. Нос картошкой — и раскосинка в глазах почти у каждого. Здесь они все, мои меркиты, найманы, таты, все мое воинство, все племена, населявшие мое бескрайнее государство, — год можно было скакать из конца в конец и не достигнуть границы. Никто не исчез — растворились, перемешались — да! Но живы в своих потомках, забывших о них. Живы, и кровь предков по-прежнему горячит их сны, скачут кони, ревет в ушах ветер! Все они мои дети, дети войны и мира. Я вернулся к вам, мой народ. Я буду вам служить. И защищать!