Тёмный век. Ч.2. Искры завтрашних огней

До единственного на Влтаве моста оставалось пройти вдоль берега ещё метров триста, причём двигаться пришлось в нешироком дефиле между крепостной стеной города и рекой. Местные архитекторы явно были людьми, кое-что понимающими в тактике: при нападении врага все нищенские постройки можно было спалить подчистую за час и наступающим на город с этой стороны пришлось бы двигаться к городским воротам через простреливаемое со стены пространство, не имея никакой свободы для манёвра. Конечно, сейчас, в зимнее время противник мог бы двигаться по льду. Но я, откровенно говоря, не рискнул форсировать Влтаву по природной переправе: человеческие следы были видны только возле берега — до ближайших прорубей, — а ближе к стрежню ледовая корка выглядела слишком сильно потемневшей: вероятно, слишком быстрое течение не давало ей укрепиться. Провалиться в зимнюю воду не хотелось абсолютно, так что волей-неволей пришлось топать к официальной переправе имени какой-то там Юдиты. Как сказал бы мультяшный Шарик: 'Наверное, хороший был человек, раз в её часть мост назвали!'. А мост... Нет, это не просто мост! Это настоящий шедевр средневековой инженерно-фортификационной мысли! Чем ближе я к нему подходил, тем больше мелких деталей замечал. Длиннющий, более полукилометра, будто изогнувший спину кот он начинался у стены Мала Страны, проходил по двум островкам у берегов, цепью из двадцати семи сводчатых арок пересекая широкую Влтаву. Приятный желтоватый цвет ему придавала облицовка из плит песчаника, а над высокими бортами-перилами через равные промежутки переглядываясь через десятиметровое полотно парные каменные фигуры то в королевских мантиях с венцами на голове, то в епископском облачении, то в воинских доспехах. Въезд и выезд с моста блокировали ворота с четырехэтажными островерхими башнями. У ворот, понятное дело, снова пришлось раскошелиться, уплатив пошлину в хеллер с двумя оболами за право прохода. Это и понятно: раз народ постоянно туда-сюда шляется — переправа-то единственная! — то и расходы на ремонт должны быть постоянными.

Пражское место — третий из образующих средневековую пражскую агломерацию городов — я прошёл меньше, чем за час: народу на улицах не много, саней и повозок почти не встретилось, а главное то, что на пути к южной окраине заблудится было сложно: довольно широкая улица вела к площади с установленной виселицей, от которой шла другая, чуть уже. Так что довольно скоро я выбрался из местного аналога 'каменных джунглей' и бодро дотопал до монастырских ворот.

Колотить подвешенной у калитки киянкой мне пришлось недолго: уже на пятом-шестом ударе в открывшемся окошке появилась типично уголовная рожа монастырского вратника.

— Чего надо?

М-да, явно, когда вежливость раздавали, дядька в хвосте очереди стоял: не хватило.

— Впусти, брат! Мне нужно поговорить с отцом Павлом. Принёс ему вести с запада.

Минут через десять путешествия по довольно запутанным коридорам и переходам францисканской обители я, привычно склонив голову, чтобы не приложиться лбом о притолоку, входил в келью здешнего настоятеля:

— Здравствуйте, Ваше Преосвященство! Я к вам из Жатеца...

Невысокий круглоголовый мужчина лет пятидесяти, с залысинами, надо лбом, почти достигающими тонзуры, стоящий у забранного кованой виде цветов и виноградных лоз решёткой окна, протестующее приподнял руку:

— Не стоит называть меня титулом, мне не принадлежащим. Обращайся ко мне 'высокопреподобие', сын мой. Подойди под благословение!

Под благословение — так под благословение. Я к здешним порядкам уже более-менее привык, так что к выполнению ритуалов отношусь спокойно. Подошёл, склонил голову... Всё-таки странно: наш Жатец в разы меньше Праги, города, в прошлом, столичного. Но настоятель нашего монастыря — 'его преосвященство', а местный всего лишь 'высокопреподобие'. Хотя логичнее, казалось бы, наоборот? Это местным, выросшим в этих реалиях, тут всё, небось, понятно, а мне ещё осваивать и осваивать тонкости...

— Так кто тебя прислал, сын мой и с каким известием?

— Прислал меня его преосвященство отец Гжегош из нашей жатецкой обители с письмом. Позвольте присесть, ваше высокопреподобие?

— Что ж, садись.

Примостившись на краю скамейки, освобождаю правую ногу от обутки. Заранее припасённой медной проволокой выколупываю из верхнего ранта тонкий металлический пенальчик длиной с автоматную гильзу. Свинец за прошедшее время, естественно, деформировался в дугу, но деревянная пробка осталась цела.

Отец Павел забрал капсулу, повертел в пальцах, хмыкнув, подошёл к столу, и несколькими привычными движениями с помощью острого ножа вскрыл её с торцевой части, длинной иглой вытянув наружу тугую трубочку шёлковой ленты.

— Ну-ка, сын мой, принеси светильню, что висит там, перед кельей. Темновато тут, а глаза у меня уже не молодые...

Не успев толком завязать шнурок, выхожу в коридор. Нигде рядом с кельей никаких светильников не наблюдается, только возле поворота жирно чадит смоляной факел в специальном железном держаке. Тут тебе и освещение, и некоторое отопление помещения. Копоти от него, правда, многовато, но тут уж ничего не поделаешь: электричества тут не придумали покамест.

Прихватив 'осветительный прибор', возвращаюсь в келью. Его высокопреподобие, только что жаловавшийся на плохое зрение и недостаток освещения, увлечённо елозил по столу какой-то стекляхой в форме разрезанного вдоль цилиндра. Вернее сказать, не по столу, а по аккуратно уложенной металлической пластинке с разбросанными в беспорядке буковками, в вертикальной прорези которой белелась та самая полоска шёлка.

— Ну сколько можно ждать, мастер! Пока ты там бродишь, иной бы уже совершил паломничество по святым местам и вернулся обратно! Ну-ка, сын мой, поднеси светильню поближе!

Не успел я осветить факелом столешницу, как шифровальная пластинка незаметно исчезла где-то в складках сутаны настоятеля, а шёлк письма, быстро поднесённый к огню, с лёгким потрескиванием разгорелся и упал на камень пола.

Отдёрнув пальцы от факела, отец Павел обошёл вокруг меня, оценивающе осматривая, будто выбирал коня на торгу. Хмыкнув, уселся за стол:

— Ну что же, мастер... Мастер Белов. Тебя рекомендуют как человека толкового и преданного Господнему делу. Его преосвященство просит передать с тобой оружие из здешних запасов. Не боишься везти? А то ведь Нечистый зело силён, не ровён час наведёт слуг своих, да и попадёшься в их лапы... Легко помереть не дадут.

— Опасаюсь, ваше высокопреподобие. Но у нас говорят: 'Бог не выдаст, свинья не съест'. Довезу аккуратно, спрячу так, что никто не заметит.

— Ну-ка, ну-ка... Что ты на Господа надеешься, сын мой, — это правильно. Но всё же непонятно, как можно спрятать пять дюжин двенадцатифунтовых арбалетов с болтами, хотелось бы мне знать? Их, сын мой, за пазуху не засунешь, и в санях под сеном не укроешь: первым делом там глядеть станут.

— С помощь. Божьей и вашей, ваше высокопреподобие, вообще многое сделать можно. Отец Гжегош велел передать вот это заёмное письмо, чтобы не везти много денег по неспокойным дорогам...

С этими словами я передал через стол кожаный пакет с зашитым внутри пергаментом. Его содержание мне было прекрасно известно: вивлиофик отец Филипп зашивал этот прообраз дорожного чека, сидя за столом в моём трактире 'Крест и чаша', предварительно ознакомив меня и с его содержанием, и с текстом еще пары документов.

— Ну-ка, поглядим... Вот как? Его преосвященство настаивает на выдаче тебе целых двенадцати марок мелкой монетой для перевозки оружия в Жатец... Для обители это, конечно, не много. Но времена сейчас тёмные, и носить несколько кошелей с собой тебе может быть опасно. Да и зачем тебе столько и сразу? Ведь на эти деньги можно купить неплохой маеток с тридцатью, а то и пятьюдесятью моргами земли, но можно и потерять голову вместе с этими монетами: злодеев в Богемии немало, да и мирный человек может впасть в искушение и пойти на смертоубийство.

Давай лучше сделаем так: отец келарь выдаст тебе монет на две марки, а остальные деньги пока полежат в скарбнице обители, и ты сможешь брать понемногу — ну, скажем, каждые полгода...

— Простите, ваше высокопреподобие, но деньги эти нужны не мне. На них я должен снарядить обоз, который повезёт отсюда оружие в Жатец, нанять возчиков и охрану. Кроме того придётся приобрести провизию в дальнюю дорогу и товары, среди которых будут спрятаны арбалеты с болтами, иначе будет выглядеть слишком подозрительно, если в санях не будет видно груза. А оставшуюся часть этой суммы мне приказано передать пану рыцарю, собирающему в здешней округе наёмный отряд, который также должен вскоре отправиться на запад.

— Ну-ка, ну-ка... А что это за рыцарь, сын мой? В письме его преосвященства о нём ничего не говорится...

'Так... А вот это уже излишнее любопытство. Как говаривал папаша Мюллер, 'что знают двое — знает и свинья'. Ни к чему это. Возможно, о том, что именно пан Жбан собирает копейщиков скоро будет говорить вся прага с округой, но не я стану причиной этой болтовни. Заговоры — они лишних слухов не любят, а заговорщики обычно не любят тех, кто слишком распускает свой язык... Так что лучше помолчать: здоровее буду'.

— Ваше высокопреподобие, вы особа значимая, занятая трудами на благо Церкви. Видимо, отец Гжегош не посчитал нужным излишне вас отвлекать от них малозначимыми подробностями. Или же решил, что лишний раз упоминать имя того достойного пана нет необходимости: иначе, думаю, или написал о нём сам, или велел бы назвать мне его имя. А поскольку он этого не сделал — то и я вынужден промолчать, уж простите.

Отец Павел поднялся из-за стола, приблизился ко мне вплотную, пристально взглянул в лицо. Его серые холодные глаза глядели внимательно и задумчиво:

— Ну что же... Похоже, его преосвященство сделал правильный выбор, посылая тебя, мастер Белов. Но я всё же думаю, что не стоит вручать тебе столько денег сразу. В обители хранится множество разных вещей и продовольствия, из которых ты можешь набрать необходимое для сокрытия оружия. И с караваном я тебе помогу: здесь неподалёку есть большое село, приход которого окормляет один из наших монастырских братьев, поскольку своего постоянного священника там нет, а оставлять христиан без поддержки духовной невозможно. Сейчас зима, седлаки сидят по хатам, греют спины у огня. Я распоряжусь, чтобы несколько седлаков прибыли к обители со своими санями — вот тебе и будут возчики. А поскольку вам всё равно придётся везти всё в Устецкий край, то, чтобы не возвращаться порожними, я, пожалуй, поручу им попутно доставить в Литомержице брата Иеремию, который отвезёт туда давно заказанные богослужебные книги и кое-что из излишков нашей обители на продажу. Заодно и седлаки могут поторговать, чем им Господь дал, и в Жатеце, и в Литомержице, раз уж случилась такая оказия... Ну что, сын мой, согласен?

'Ага, понятное дело. Повезёт тот Ерёма книги, а заодно и присмотрит за мной во избежание... Ну что ж, мне от этого хуже не станет, главное — чтобы дело не пострадало'.

— Да, ваше высокопреподобие, так будет лучше. Но всё же часть суммы извольте выдать звонкой монетой: мне ещё охрану приискать потребуется и с тем самым рыцарем встретиться...

— Добро! Серебро тебе брат келарь выдаст сейчас, а завтра вернёшься, чтобы получить оружие и остальной груз. Сани же будут у обители через день. — И настоятель привычным жестом протянул руку для поцелуя. Вполне понятный намёк: ступай, дескать, и занимайся делом. МНОГО-МНОГО ПРОПУЩЕНО. АНТИПИРАТИН.

— Матерь Божья и святой Иаков! Что же это творится, крещёны души!

Метрах в тридцати-сорока ниже нас на зимней лесной дороге стояла, скособочившись на сломанном колесе, большая тентованная повозка. Коней в оглоблях не было, зато вокруг в изобилии валялись какие-то плетёные корзины, разбитый кувшин, по размеру вполне могший потягаться с греческими пифосами для хранения масла или солёной рыбы, чёрные, рыжие и жёлтые пятна каких-то рассыпанных по снегу порошков. Сам снег был истоптан многочисленными следами копыт и человеческих ног. Чуть в стороне, в луже замёрзшей крови, ничком лежал человек. Второй, полуголый, покрытый рубцами от бичей и кровавыми струпьями, был накрепко примотан за запястья вздёрнутых рук к стволу придорожной сосны. Под босыми ногами подвешенного, покрытыми заметными даже издали волдырями, в снегу валялся давно потухший факел из каких-то тряпок, намотанных на палку.

Заинтересовавшись причиной внеплановой остановки, к нашим саням подтянулись возчики с остальных саней нашего обоза и верховые Верещага с Повалой. Кратенько посовещавшись и решив, что имеет место нежданный форс-мажор и просто так проехать мимо покойников — как-то не по-христиански, 'да и вообще', мы оставили крестьян при обозе, — впрочем, седлаки и вовсе и не стремились проявлять активность, а сами вчетвером, включая францисканца, направились 'глянуть своим глазом, что и как'.

Первым делом Илья перевернул зарубленного покойника. Для этого ему пришлось приложить некоторое усилие, поскольку окровавленные волосы и одежду на груди мертвеца уже прихватило морозцем к насту. Мужчина оказался обобран напавшими на повозку: с него были стянуты сапоги и несвежие портянки валялись у босых ног. С измазанной кровью рассечённой на плече мечом зимней камизы сорван пояс с омоньером, кисетом для хранения кресала и трута и ножом, без которого представить здесь свободного человека невозможно. Даже некоторые женщины в этом мире носили небольшие ножички, а уж мужская часть населения была вооружена поголовно. Безоружны были только хлопы, то есть рабы, но этим по статусу никакое оружие не полагалось. Хлопы здесь встречались не часто: это были либо пленные, захваченные в бою, купленные у монгол из ясыря или приведённые из мелких набегов на близлежащие немецкие земли, либо совершенно разорившиеся местные уроженцы из числа несостоятельных должников, запродавшие себя в кабалу на определённый срок или пожизненно, а также часть членов семей таких бедолаг. Причём в отношении родственников хлопов существовали статусные особенности: например, если кто-то пошёл в кабалу лично, то его жена и рождённые до того дети оставались лично свободными, хотя и теряли формальное право на пользование имуществом или земельным наделом своего мужа и отца. А вот в случае, если женщина шла замуж за раба, или свободный мужчина недворянского происхождения женился на хлопке, то они переходили в разряд кабальных на тот же срок. Дети же, рождённые такими людьми, получали статус хлопов просто по факту рождения и их освобождение зависело уже не от формальных сроков, а исключительно от добро воли хозяина. Собственно, потому-то большинство рабов здесь были бессемейными, а значительная часть дружин местных панов и почти вся их домашняя челядь состояли из лично зависимых хлопов, которым некуда было деваться. Беглого хлопа был обязан выдать властям любой свободный человек под страхом собственного хлопства. А уж пойманного, по здешней традиции, казнили с изощрённой выдумкой при большом стечении народа. Особенной популярностью пользовалось колесование, когда жертве молотками раздробляли все суставы конечностей, начиная с фаланг пальцев рук и ног, зачастую, но не всегда, крушили рёбра железными палками и, привязавши к таком виде поверх тележного колеса, прибитого к столбу в семь локтей, поднимали на высоту четырёх с лишним метров над толпой зрителей. Помирали на колесе обычно долго, если только неизбалованные свежим мясом окрестные ворОны не слетались попировать над телом жертвы. Пришлось мне как-то в Жатеце наблюдать такую казнь. Впечатления остались... незабываемые и ни разу не радостные. А вы думаете: почему на Западе в наше время люди подчёркнуто законопослушны? Да вот, похоже, как раз поэтому: всех неслухов, не говоря уж о преступниках, из поколения в поколение вешали, колесовали, рубили головы и прочие конечности. Словом, всячески сокращали генофонд европейцев. В итоге авантюристы в Европах закончились: кого не прикончили, те бежали либо на Восток, предпочитая 'Московию с гуляющими по улицам медведями', либо на Запад, через океан: эти бородатых московитов с бабалайками (которые, как известно, 'национальный инструмент большевиков') всё же опасались и предпочли соседство с краснокожими скальпоснимателями. Европейская цивилизация, что я вам могу ещё сказать...