|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава 19. Все не так
Домой мы добрались к вечеру. Бабушка как будто бы ждала за калиткой. Выскочила, а в глазах слезы. И дед от порога:
— А вот и наш Сашка приехал!
Они всегда радовались моему появлению. Даже, когда я просто возвращался из школы. Если и есть на свете восьмое чувство, то это любовь. С уходом моих стариков, она умерла. Во всяком случае, я больше ее не видел. Но сейчас! Сейчас, в каком-то безотчетном порыве, я бросаюсь в объятия. Чуть не забыл на телеге фуфайку и свои железные прибамбасы.
Дед ушел помогать Екатерине Пимовне. Дождавшись его возвращения, Елена Акимовна тащит меня к столу:
— Проголодался, внучок?
— А то!
Сегодня на ужин фаршированный перец. И где они его только добыли в начале июня?
— Анька вчера из Натырбова привезла, — поясняет хозяйка, нарезая скибками хлеб, — из колхозной теплицы.
— Как она?
— Дык как? — бабушка застывает руками, удивленно глядит на меня. Такие вопросы я, на ее памяти, не задавал. — Анька как Анька, — она снова берется за нож. — Умотала с утра на первый автобус. Сон ей дурной приснился. Как будто она в церкве стоит, босиком и простоволосая. В той церкве ни единой иконы, а вместо купола звезды. Не случилось бы что.
— Тако-ое, — отзывается дед.
— Вот тебе и "такое", старый дурак! — ни с того ни с сего, вспыхивает Елена Акимовна. — Пашка сказала, что всё не к добру. Разрушенный храм это к бедности, страданиям и болезни.
— Тю на тебя!
Я поперхнулся, закашлялся. Уж больно дурной сон бабушки Ани перекликался с событиями минувшего утра. Неужели дошло? Взрослые прекратили словесную пикировку и принялись в две руки, колотить меня ладонями по спине.
Некоторое время, все ели молча. Начинка постная: капуста, лук, помидоры и, собственно, сам перец. Подлива насыщенная, густая. Бабушка еще не привыкла, что я теперь ем все подряд. А может быть, просто захотела побаловать. Специально для меня, четыре перчины набиты рисом, сдобреным мясным фаршем. Ну, еще бы, добытчик! В закрытой веранде одуряющее пахнет клубникой. На мой маломощный пай, Пимовна выделила полный эмалированный тазик:
— Куда мне? С позапрошлого года варенье стоить. Лешка не жгрёть. Я свое шелковицей выберу. Вы ж все равно не гоните...
Отсыпала, правда, и нам с половину ведра. На завтрашний день бабушка уже запланировала вареники. Так что, с утра как проснусь, нужно будет идти за сахаром.
За чаем пошли расспросы: что ел, где спал, как себя вел?
— Да вот, подраться пришлось...
Рассказываю в подробностях про Ваську, про бабку Глафиру. Типа того, что ели у них и спали. Там же, собирали клубнику. О колдуне, как договаривались, молчок.
— Рубин приезжал на своем дрындулете, — бабушка сладко зевает, хлопает ладошкой по рту. — Очень переживал, что дома тебя не застал. Обещал заглянуть завтра. — Это она о Рубене, моём будущем куме.
Украдкой, гляжу на численник. Ну да, послезавтра у него день рождения. И как я забыл? Хотел, наверное, пригласить. Настроение падает до нуля.
— О-хо-хо! — снова зевает бабушка. — Умаялась нонче. Легла бы, да солнышко не велит. Схожу ка я, дед, до Катьки. Поесть что-нибудь отнесу, да помогу по хозяйству. Заодно расспрошу, к чему этот Анькин сон. А вы ж не забудьте сажок да ставни закрыть!
Это моя обязанность. Поэтому киваю, угукаю и ухожу в свою комнату. У деда свои заботы, и они не кончаются никогда. Если честно, мне тоже хочется спать. Поднялся ни свет, ни заря, в дороге подрастрясло. Начхал бы на то солнце, сыграл ранний отбой, да только домашние новости не выходят из головы. Нет, нужно дождаться бабушку. Хочу собственными ушами услышать все, что по поводу "в церкве и босиком", поведает ей Екатерина Пимовна. Ну, это ладно. А вот, днюха у кума Рубена, она мне, как будто серпом по одному месту. Примерно в это же время, плюс минус один год, ходил я на его именины. Что гостил — что говна поел. Вернулся в слезах. До сих пор вспоминать тошно.
* * *
В прошлой жизни всё было не так. Рубен встретил меня в городе. Я выходил из кинотеатра, а он, в сопровождении тети Шуры и какой-то взрослой девчонки, шел к зубному врачу. Не помню уже, что за фильм я тогда смотрел. То ли "Неуловимых", то ли "Кавказскую пленницу".
Девчонка мне сразу же не понравилась. Во-первых, стара уже для меня, а во-вторых, на кума похожа. А как может нравиться особь противоположного пола, если она похожа на пацана? Только Рубен рыжий и нос в веснушках, а у нее лицо чистое, волосы густые и непослушные. Кудрявятся на концах, спадают на плечи густым черным воротником. Видно, что сестра, но не родная. Была бы родная, я б ее знал.
Короче, пригласил меня будущий кум. Как обычно, в детское время, под самый обед. Не знаю, почему пригласил? Не настолько дружны мы были тогда. Может, остановился, чтоб потянуть время, хоть с кем-то поговорить, а день рождения к слову пришелся? По глазам было видно, что страсть как не хочется ему идти к зубному врачу. И я его понимал. Бормашины были тогда с приводом, как у бабушкиной швейной машинки. Сидит стоматолог, правой ногой наяривает, а бор все равно в дупле застревает.
Я б, наверное, к Рубену и не пошел, если б не Сонька. Он долго рассказывал, кто из нашего класса будет присутствовать за столом. Назвал и её имя. Вот почему в назначенный час, я был уже десять минут как счастлив. Целый квартал прошагал рядом с предметом своих воздыханий. Ждал за углом, когда она выйдет из дома.
Мамочка ты моя! Как искренне, как беззаветно, любили мы Соньку — наше верховное божество! Я в неё врюхался с первого взгляда, еще даже не зная, что это отличница. Единственный раз отразился в шоколадного цвета глазищах, и остался там навсегда.
— Новенький, — сказала она, — и как же его зовут?
— Сашей его зовут, — ответила бабушка, державшая меня за руку. — Ну, пошла я. Дорогу назад найдешь? Если что, Витя Григорьев проводит. Он по соседству живет.
И я остался один. Далеко от дома. В окружении чужих пацанов. Они окружили меня, тащили в разные стороны, кричали наперебой: "Новенький, новенький!" А тут еще эти глазищи. Ну, как в них не утонуть? От переизбытка чувств, мне оставалось только заплакать.
С тех пор я смотрел на Соньку, как на икону: издали, исподволь и чтобы никто не заметил. А то ведь, можно и в лоб получить:
— Ты куда это вылупился?! Ну-ка пошли, выйдем! (это вызов один на один).
За почетное право не давать на Соньку смотреть, дрались до первой крови. Оно у нас было как переходящее красное знамя. Да что там смотреть! Попробуй ее распятнать, когда ты в ее команде бежишь за красных. Или встать на пути того, кто заслужил это кровью, когда за белых. Итог будет один: придешь домой с набитою мордой. А уж если, не приведи господь, она возьмет тебя за руку и выберет парой во время игры в ручеёк, тут уж никто не заступится.
Я, кстати, первым придумал набивать землю под ногти, когда подходила Сонькина очередь быть санитаркой. Тогда и приходило оно, тихое счастье. Ты оставался с богиней один на один. Сидел рядом с ней на скамейке, вдыхал запах ее волос. А она, положив твою руку себе на колени, пальчик за пальчиком, приводила ее в порядок.
Что оставалось Напрею? — только скрипеть зубами. Не будет же бить пацан пацана только за то, что он ковырялся в земле?
Случалось, что во время урока, нашей Екатерине Антоновне нужно было куда-нибудь отлучиться. За свой учительский стол, она сажала, конечно же, Соньку. И в классе стояла мертвая тишина, без всяких усилий и окриков с её стороны.
И так продолжалось вплоть до десятого класса. Мы росли, гены играли. Каждый из нас обзаводился персональной симпатией, право смотреть на которую, мог отстоять кулаками. Только что такое они, все, вместе взятые? — пыль у ее ног.
Так вот, и жил наш класс, под недосягаемым солнцем, которое светило для всех. Мы даже не знали, что Сонька — азербайджанка, Рубен — армянин, Генка Пеньковский — еврей. А если б и знали, то что бы это меняло?
В общем, вы понимаете, почему я в то утро был счастлив. Шел проглотив язык, и усиленно думал, что бы такое вытворить, чтоб заслужить с Сонькиной стороны, хоть какой-нибудь знак внимания. Думал, думал и не успел. На углу нас догнал Босяра. Потом Плут и Мекезя, другие пацаны с этой улицы, с которыми я был не знаком.
Дом у Рубена как у меня. Две хаты под одной крышей. Только фундамент высокий. В другой половине живет его "дяхан Пашка".
Это младший брат тети Шуры, будущий депутат, делегат, почетный гражданин нашего города, а по совместительству — директор Горэлектросетей. Тот самый Павел Петрович, который когда-то примет меня на работу. Но это будет потом, в смысле, давно. А пока он полгода, как отгулял свадьбу и еще учится в институте.
Именинник ждал у калитки. Мы вломились во двор шумной оравой. Кто незнаком — знакомились, вручали Рубену подарки, а взрослые готовились к торжеству. Сонька, как принято у девчонок, напросилась им помогать, а мы стояли и ждали, когда позовут.
Еще во дворе я почувствовал себя неуютно. Пацаны тесной стайкой столпились у входа в сарай, где у Рубена была мастерская. Он демонстрировал разобранные движки от турчков, рассказывал, что из чего состоит, какие детали чаще всего ломаются. Мне это было неинтересно. Я стоял чуть в стороне и, время от времени, ловил на себе чей-то тяжелый, давящий взгляд. Несколько раз оборачивался, но ничего подозрительного на веранде не замечал. Тетя Шура с с родственницей-соседкой украшали трехцветный пирог, а Сонька с девчонкой, которую я вчера видел в городе рядом с Рубеном, были у них на подхвате.
Стоял я, стоял под этими взглядами, как голый на людной площади, и в душе закипала обида. Показалось, что кто-то меня попрекает еще не съеденным. Спросил я у кума, где у него сортир, закрылся в нем изнутри и стоял до тех пор, пока все не ушли в дом.
Понятное дело, имениннику было не до меня. Не подошёл, не разрулил непонятки. Это задело еще сильней. Значит, ни хрен и гость, подумаешь, книжку какую то подарил!
Выбрался я из укрытия, скользнул, пригибаясь, под окнами, махнул через низкий штакетник — и Митькой меня звать. На обратном пути, шёл по тропинке по-над дворами. Прятал лицо за ветвями деревьев, чтобы никто не увидел моих слез. Дома сказал, что плохо себя чувствую, одетым, завалился в постель, а на следующий день, и действительно, заболел.
Будущий кум прикатил тем же вечером на турчке. Я не хотел к нему выходить, да бабушка настояла. Он, типа того, что тоже обиделся, наезжал: "Почему ушел?!"
Хотел я соврать что-нибудь, да не думала голова. Честно все рассказал. Думал, Рубен не поверит, будет смеяться. Нет, выслушал очень серьезно и мрачно сказал:
— Вот сучка, просил же её! — и опять на меня наезд, — А ты почему молчал? Мы бы с мамкой ее приструнили.
— Да ты это про кого?
— Про Женьку. Это моя троюродная сестра. Она с детства у нас какая-то прибабахнутая. Не понравится кто-нибудь, смотрит бычком. В селе, где она живет, ее за глаза ведьмой зовут... на вот, мамка передала...
Кум спешился и стал доставать из хозяйственной сумки судки, баночки и пакеты, с гордостью перечисляя названия экзотических блюд. Одно из них я запомнил — "долма д-тарпы" — потому, что звучало как д-Артанян.
Богатый у Рубена был стол. Одна только бутылка "Крем-соды" стоила двадцать девять копеек, не считая шоколадных конфет. Попробовал, кстати, я ту "долму д-тарпу". Обыкновенные голубцы. Только с виноградными листьями. И чеснока много.
* * *
На улице начинало темнеть, а бабушка ещё не вернулась. В комнату заглянул дед, сделал погромче радио, расклинился на пороге, между притолоками дверного проема и, тем самым, прервал мои размышления.
Вечерние новости начинались на трагической ноте:
"В Москве скончался советский военачальник, маршал авиации Жаворонков".
Диктор коротко пересказал биографию, заслуги покойного перед Отечеством.
После короткой, но емкой паузы, очень напоминающей полноценную минуту молчания, последовал переход к другим новостям. Он был таким плавным, что я мысленно зааплодировал
выпускающему редактору. Умели же, падлы, работать!
"В Кремле вручена медаль "За отвагу" гражданину Чехословакии Александру Галлеру". И краткое пояснение: "за личное мужество и героизм в годы Великой Отечественной войны".
После буфера последовал суконный официоз:
"Вступило в силу Постановление Совета Министров СССР "О состоянии и мерах по дальнейшему улучшению книжной торговли в РСФСР". А следом еще один перл:
"Берн. Подписано соглашение между Правительством СССР и Федеральным Советом Швейцарии, регламентирующее воздушное сообщение между двумя странами".
Насколько я понял, это опять был буфер, плавный переход к обзору мировых новостей. Начались они с неожиданности:
"Президент Египта Гамаль Абдель Насер заявил о своей отставке и передаче власти своему первому заместителю Закарии Мохиэддину".
А уж потом, как кувалдой по голове:
"В ходе американо-израильского военного инцидента, над Средиземным морем сбито два самолета "Мистэр" армии обороны Израиля. Еще пять уничтожены на земле. Потоплено четыре торпедных катера. Потери американской стороны остаются прежними: 34 человека убито, 171 ранен".
"Совет безопасности ООН призывает все стороны конфликта на Ближнем Востоке к переговорам".
"Израиль принес официальные извинения правительству США за ошибочную атаку американского корабля".
"Советский эскадренный миноносец "Настойчивый" продолжает сопровождение аварийного судна радиоэлектронной разведки ВМС США "Либерти" в направлении Гибралтарского пролива".
"Герцогиня Виндзорская, супруга отрекшегося короля Эдуарда восьмого..."
Дед, косолапя, осторожно прошлепал в столу, опустился на стул.
— Что там хоть было? — спросил я не менее осторожно.
— Оно тебе надо? — усмехнувшись, ответил он. — Нехай они там чертуются, это не страшно. А вот, поднимется китаЕц, тогда и свиту конец. Пойдем, подсобишь...
И зашоркал, не оборачиваясь. Ну да, я же у него маленький.
Солнце еще не утратило силу, но перекрой-месяц тоже нашел себе нишу в дальнем углу небосвода, кокетливо обозначив свой узенький серп над крышею элеватора.
Подсобление требовалось минимальное: щелкнуть два раза по краям черновой доски натянутою веревкой, густо надраевнной куском природного мела. Я фиксировал край в указанных точках, дед со своей стороны корректировал: "Левее... еще чутка... вот так, а теперь держи..." — плямк, плямк! — и свободен. А какой с меня толк, будь я даже в своем натуральном возрасте? Ни станка под рукой, ни электролобзика. Работать плотницким топором — та еще наука и мука. В наше время этого уже никто не умел. Любить по всамделешнему — до слез, до бессонницы — и то разучились.
Судя по заготовкам, стоявшим в углу сарая по левую сторону от верстака, дед мастерил уже третий поддон с формочками для литья тротуарной плитки. В каждом по девять штук. Сподобился-таки дядька Петро делать вибрационный стол. То-то я и гляжу, нержавейка ушла со двора. Надо будет ему подсказать, чтобы подкладывал под решётку толстое резное стекло. Наподобие того, что стоит в окошке сортира на железнодорожном вокзале. С рельефным рисунком на лицевой стороне, плитка получится типа фабричной. И ноги зимой будут не так скользить. А если ещё добавить в раствор краситель...
Я стал напрягать голову, изыскивать что-нибудь подходящее. Но кроме мела, "Басмы" и "Хны" в неё ничего не пришло. Хотел уже заглянуть в Большую Советскую Энциклопедию, но во время увидел фуфайку, сиротливо лежащую на поленнице.
Вот блин! Полдороги я представлял, как буду показывать деду пропалыватель и окучник, а стоило увидеть родных — и самое главное из памяти вон!
Чтоб насладиться моментом досыта и сполна, я сначала занялся фуфайкой. Занёс её в дом, определил на вешалку. И только потом, торжествуя в душе, прошествовал мимо деда со своими железными прибамбасами. А он на них даже не посмотрел. Машет и машет плотницким топором, держится линии, отбитой верёвкой и мелом. Хоть плач!
— Сбрехала Пашка! — бабушкин голос, раздавшийся в проеме калитки, приближался и нарастал. — Пимовна мне сказала, что это хороший сон. Звёзды над разрушенным храмом — к переменам в семейной жизни. Зря Анька распеживалась. Всё у неё наладится. Найдёт хорошего мужика, замуж, глядишь, пойдет. Гля, что это вы тут полуночничаете? Тёмно уже...
Хорошие новости так окрылили бабушку, что ей уже не до сна. Жарит семечки в большой сковородке, напевает под нос любимую мамкину песню "Подари мне платок". Я ждал, ждал, да и уснул за столом...
* * *
Рубена я встретил напротив школы, когда возвращался из магазина при Тарном заводе с десятью килограммами сахара на горбу. Ноша была не то чтобы тяжела — неудобна. Опустишь руку — волочится по земле, а долго держать на весу, пальцы немеют. Для переноски таких вот, сыпучих грузов, которые не помещались в магазинный бумажный кулек, у бабушки был специальный мешок из плотной льняной ткани. Не наволочка, а что-то типа основы для пуховой подушки "думочки".
Пёр я, короче, свой груз с перекурами, разминал пальцы, благо, скамейки-лавочки стояли тогда у каждой калитки, а кум гарцевал мимо на новеньком фабричном турчке, напоминавшем маленький мотоцикл. Заметил меня, подкатил, ногой на седушку встал:
— Садись, Санек, подвезу!
Видок у него гордый-прегордый. Еще бы, сто восемьдесят рэ под сракой! А это четыре с гаком дедовых пенсии. Названия за коленом не вижу, и так знаю, что "Рига-3". Всё блестит, двигатель под левой ногой лоснится заводской смазкой. По периметру топливного бачка окантовка в виде квадратиков, нарезанных из голубой изоленты. А в центре, где крышка, переводная картинка — фиремнный знак ГДР — молоденькая девчонка немецких кровей скалит в улыбке свои лошадиные зубы. Было бы мне столько лет сколько ей, я б на такую и не посмотрел. Катька Тарасова и та лучше.
Вот тебе и еще одна альтернатива: забогател кум! Надо же, — думаю, — как все удачно сложилось: и мне не топать пешком, и у Рубена обнова. Может, не вспомнит на радостях, что хотел меня на торжество пригласить?
Куда там!
— Ты ж не забыл?
— Забудешь с тобой! Мне как сообщили, что ты вчера вечером приезжал, так я и вспомнил про днюху.
— Какую еще Нюху? — не догнал будущий кум, и радостно газанул. — Завтра мой день рождения, к двенадцати приходи!
— А кто ещё будет? — осторожно прозондировал я.
— Из нашего класса, или вообще? — уточнил Рубен и заглушил движок.
— Вообще, — сказал я для прикола. Неужто, думаю, всех перечислит?
— Если ты не взбрыкнешь, как в прошлом году, то будет нас трое: ты, я и Славка Босых. Собирался ещё Соньку позвать, только нет её в городе, и вернётся нескоро. В пионерский лагерь уехала, на первые два потока. А пацанов с нашей улицы приглашать не хочу. Пошли они все...
Ну да, — подумалось вдруг, — обсчитался. День, от которого я ждал неприятностей, уже за двойной завесой — в прошлой жизни и прошлом году. Когда за плечами долгая жизнь, время уже не является точной физической величиной. Плюс-минус один год — незначительная погрешность для старческой памяти. Значит, Женьку Саркисову, ставшую впоследствии Джуной, я никогда не увижу. Отключить бы ещё в душе детскую обиду и антипатию к этой загадочной женщине...
— Не понял, ты чё, оглох? — возвысил голос Рубен.
— А? — всполошился я.
— Садись, говорю, поехали! А то накататься, как следует, не успеем. Мне к вечеру нужно турчок очкарику отвезти.
— Так это не твой?
— Поехали, говорю! Давай-ка сюда мешок, я его на руль положу...
Вот блин! За всю свою жизнь, никогда не ездил ни на турчке, ни на мотоцикле. Первое впечатление — состояние постоянной тревоги по причине отсутствия за спиной надежной опоры. А если по-честному, я натурально приссыкивал опрокинуться навзничь на какой-нибудь кочке. За рулем легковой машины скорость так остро не ощущается. Поэтому я сидел, сомкнув побелевшие пальцы на животе у кума, а он, падла такая, мало того, что газовал, но время от времени, поворачивал ко мне коротко стриженый чуб, стараясь переорать свистящий в ушах воздух:
— Это Женьке Таскаеву предки купили. За то, что учебный год без трояков закончил. Так я ему жиклёр на карбюраторе подкрутил, чтобы не задавался. На руках прикатил ремонтировать...
Нет, зря все-таки кум так газовал! Упасть, мы с ним не упали, но когда проезжали мимо смолы, крепко засрали турчок пятнышками расплавленного гудрона. Особенно обода и задок. Всё в мелких веснушках, как нос у Рубена. И пришлось нам вместо катания наливать керосин в пустую консервную банку, да просить у бабушки поганую тряпку, чтобы смыть следы преступления.
Долбошились до обеда, сами все изгвозадались, а успели привести в божеский вид только переднее колесо. Заодно и Елене Акимовне работу нашли. Отставила она в сторону медный тазик для варки варения, нагрела горячей воды, достала из шкапчика плошку с растительным маслом и чистила нас по очереди, приговаривая: "Видно, что наша Манька пекла пироги. И ворота в тесте!"
По-моему, кум не врубился, что это она про нас.
Обедали мы с Рубеном в большой комнате, за круглым столом. Он, хоть и привык к долме-д-тарпы, с удовольствием уплетал и борщ, и вареники с "творухом", и "какаву" с воздушною пенкой от еще недоваренного варенья. Бабушка поспевала повсюду: и к печке, и к гостю, и, как потом оказалось, оставленному нами турчку. Деда не было. Он еще спозаранку ушёл на дежурство.
Время от времени, будущий кум оборачивался и бросал на мою гитару завистливый взгляд. Не выдержал, наконец:
— Твоя?
— А то! — гордо сказал я.
— Бацаешь?
— Не, не умею. (К чему дополнительные вопросы?)
— Да ты че?! — возмутился Рубен. — Это же так просто! Дай-ка сюда волыну! (Волыной у нас называли почему-то гитару).
Я снял с гвоздика инструмент. На всякий случай, предупредил:
— Трех струн не хватает.
— Ничё, как-нибудь так...
И кум залабал кособокой восьмерочкой хит уличного сезона — песню про курочку:
У бабушки под крышей сеновала,
Где курочка спокойно проживала,
Не знала и не ведала греха она, греха,
Пока не повстречала петуха...
Слуха у кума отродясь не бывало, но это такая мелочь! Пел он в нос, по-блатному, подвизгивая в конце каждой фразы и вообще, где только возможно. С аккорда на новый аккорд переходил долго и поэтапно, палец за пальцем, забывая при этом снимать струны с ладов и тем самым, глушить лишние звуки. Расстроенная гитара гремела сплошным, нескончаемым диссонансом.
Закричал он громко: "Ку-ка-ре-ку!"
Пойдем со мной, красавица, за реку.
Там за рекою тихо, тихо, тихо,
Растет у Пети просо и гречиха...
Со стороны могло показаться, что кум, как глухарь, токует, ничего не замечая вокруг. Ан, нет. Когда в дом заходила Елена Акимовна, он "забывал слова" и тотчас же переходил на "ля-ля". Последний куплет даже лялякал с надрывом. Легла ему на душу, эта песня, как плащ "болонья" на плечи дяхану Пашке. Мне, честно сказать, тоже. "Курочку" не пели при взрослых. Боялись что они разгадают вложенное в неё обращение к нашим неприступным симпатиям:
Советую красавицы я вам:
Не верьте вы усатым петухам.
И не ходите с ними вы за реку,
Иначе закричите: "Ку-ка-ре-ку".
Последний куплет, будто дерганье их за косички. "Не верьте взрослым парням, — говорили мы, — храните себя для нашей любви! Дайте немножечко времени, чтобы успеть доказать, как мы её достойны!"
Отбацав своё, Рубен заявил:
— Найдем струны, Санек. Скажу Пашке, чтобы из Ставрополя привез. Он там играет на чехословацкой электрогитаре и поёт по субботам на танцах в своем институте. Показывал фотки...
После обеда работать никому кроме бабушки, не хотелось. Кум сыграл еще на нижних ладах "Смерть клопа". А больше он ничего пока не умел. Мы посмотрели мой фильмоскоп, покопались в библиотеке. А когда, наконец, решили плотно заняться турчком, делать там уже было нечего. Елена Акимовна все очистила своим волшебным растительным маслом. Глупо бы было! Жить возле смолы и не уметь с нею бороться.
Короче, мы с кумом так и не накатались. Когда что-нибудь планируешь загодя, всегда получается пшик. Отвезли на турчке горячий обед деду в сторожку, и там распрощались. Я вернулся домой пешком. Рубену предстоит то же самое. Как говорил дядька Ванька Погребняков, высаживая пацанов из кабины "газона" у самого железнодорожного переезда, "сколько дурак проедет — столько и пройдет". Цепляется он за жизнь, хоть и на улицу давно не выходит.
Дома случилась беда. Сорвался с гвоздя мамкин портрет. Рамка рассыпалась, стекло вдребезги. Елена Акимовна с побелевшим лицом, ползала на коленях по комнате, собирала в ведро осколки, крестилась на угол, где когда-то висела икона, и беззвучно шевелила губами.
Я и сам понимал, что примета хреновая. Особенно для людей старшего поколения. Только мистика тут не причем. Если здраво поразмышлять и следовать логике, всему можно найти объяснение. По-моему, причиной всему резонанс. Когда на ремонтной яме тестировали очередной двигатель, в доме часами дрожали окна и стены. Но как эту мысль до бабушки донести, если глаза ее застили слезы? Только и слышно: "Ой, горе ж мне, горе!"
Нужных слов я не сыскал. Не было таковых в моем арсенале. А вот дельная мысль сама посетила голову: "Мужик ты, Санек, или куча ветоши? Если к возвращению деда сделать как было..."
Дальше этого почему-то не думалось. Столько нахлынуло всякого разного, что хоть садись и книгу пиши.
Пока выносил мусорное ведро, закапывал осколки стекла под корнями акации, вспомнил как через год дед сделает за меня деревянную копию АКМ для военно-спортивной игры "Зарница".
Я начал корпеть над своею доской на уроке труда. Перевёл на нее контуры автомата, сделал пару неровных запилов. На остальное времени не хватило. То пила занята, то карандаш, то рубанок, то переводная бумага. Я честно занимал очередь, но так и оставался последним. Не потому что рохля, а так сложилось. Очередная новая школа, в которой я никого не знаю. Пацаны из нашего класса не ставят меня ни в грош. А как ты кому-нибудь морду набьешь, чтобы утвердиться, если мамка твоя завуч?
Принёс я, короче, заготовку домой. К табуретке прижал левым коленом и шоркаю мелкой ножовкой, стараясь не съехать с линии. Всё подо мной ёрзает, всё неустойчиво, клинит пилу, а меня псих накрывает. Дед долго смотрел на эту порнуху. Не выдержала душа:
— Дай-ка, Сашка, сюда. Смотри и учись. Ремесло на плечах не носить.
Вот никогда раньше не думал, что работать можно красиво.
Дед вооружился лучковой пилой с веревочной тетивой, топором, рашпилем и стамеской. Пара запилов, точный удар — и вот она, почти готовая рукоятка моего автомата. На все про все, пятнадцать минут делов. От доски отсекалось лишнее, наращивались детали: мушка, обойма, прицельная планка. Потом в дело пошла олифа. И не просто олифа, а пополам с растворителем. После такой пропитки все заусеницы становятся дыбом в ожидании наждачной бумаги.
В общем, когда мой персональный ствол увидел учитель труда, он испытал разочарование. Одним учеником у него стало меньше.
Стоит ли говорить, что этот шедевр у меня стырили после первой же "боевой" вылазки. Я повесил его на дерево. С ним на плече мне было несподручно перетаскивать наших девчонок через лесной ручей. Ведь никто кроме меня не догадался прийти на войну в сапогах. Снял с закорок последнюю, глядь — а оружия нет. Падлы! Утешало лишь то, что за этот подвиг, мне присвоили звание лейтенанта. А может, и не за подвиг. А за то, что мамка моя завуч, и носит погоны майора.
Голова моя жила прошлым, а руки делали настоящее. Разбитую рамку от мамкиного портрета, я умыкнул. Бабушка оставила ее на комоде, рядом с цветной фотографией, а я умыкнул. Кроме куска фанеры, в комплекте имелась пружинящая прокладка из старой газеты "Трудовой путь" с основательно выцветшим шрифтом. Я убрал её в ящик со своими учебниками.
Не делая распальцовку, скажу, что в столярном деле я кое-что понимал. Если, конечно, не сравнивать меня с мастерами прошлого. То были доки, которые знали о дереве всё. Доски замачивали в конском навозе, сушили особым образом, выдерживали в тени. И что? — спросите вы. А то, что полы в нашей ментовке, стелили задолго до революции. Двадцатый век проканал, а им хоть бы хны.
И сколько б ни выпили водки несколько поколений сотрудников РОВД, до сих пор (тьфу, тьфу, тьфу!) ни один не споткнулся.
Нашел я, короче, причину трагедии. Проржавел и сломался гвоздик, за который крепилась бечевка, держащая портрет на стене.
Сама рамка не пострадала. Она просто рассыпалась. Плюс вмятина в левом нижнем углу, на который пришелся удар. Простая казалось, задача, а сделать нужно, чтобы комар носа не подточил. Верней, чтобы дед не увидел чужую руку.
Я очистил пазы и шипы от застарелой грязи, промазал углы слоем столярного клея и вставил фанеру в фальц, чтобы выставить прямые углы.
Стекло тогда было в большом дефиците. Большие оконные рамы набирались из множества мелких проемов с форточками, в которые с трудом протиснется взрослая кошка. Поэтому никто не выбрасывал деловые куски, размерами больше школьной тетрадки. Вдруг сгодится на раму для парника? Был и у деда свой небольшой Клондайк, где всегда можно выбрать что-нибудь стоящее, очистить от старой оконной замазки, всегда присыхающей намертво, и снова пустить в дело. Поэтому со стеклом я промучился долго, сказалось отсутствие практики. Только с третьего раза не запорол. Чуть ли ни дышал на него. Отдраил сухой газеткой до полной прозрачности, и только потом вставил на штатное место. Старую газету трогать не стал. Поменял на "Сельскую жизнь". Она плотнее и толще.
В общем и целом, портрет получился почти таким же, как был. Издали посмотрел — вмятину незаметно, если, конечно, не знать, что она есть. Можно сдавать в ОТК.
Елена Акимовна, конечно же, оценила мой часовой труд. Похвалила, сказала "вумница", а в глазах всё та же печаль. Еще бы, дурная примета. Я принялся ей рассказывать о резонансе, гвозде что сломался от ржавчины, да только она перебила:
— Дед скоро приедет. Нужно будет стекло мокрой тряпочкой протереть, уж слишком оно чистое. Ты уж хоть его не расстраивай, промолчи.
До позднего вечера бабушка гремела посудой. Сегодня у нее это получалось особенно громко. Лишь изредка, на кухне замирали все звуки, и устанавливалась мертвая тишина. Каждый такой раз я выходил из комнаты: не случилось бы что. Нет, все было спокойно. Бабушка сидела на краешке застеленной койки. Раскладывала по цветастому покрывалу колоду старинных карт, которую обычно хранила у себя под подушкой. Тревожное ожидание довлело над бытием. Надолго ли, навсегда?
Мне тоже не думалось, не читалось. Радио раздражало. Я встал и включил свет. Машинально взглянул на тусклую лампочку сквозь приоткрытые веки. И понял внезапно, что означает могильный крест. Это застывшее время. Оно безвозвратно закончилось для тех,
кто под ним.
Я хотел записать эту мысль, открыл ящик комода, чтобы взять авторучку, и снова ударился взглядом о выцветший шрифт старой газеты. Как я уже говорил, она называлась "Трудовой путь" -печатный орган Парткома, Совпрофа и местного Исполкома города Армавира — бывшего административного центра Лабинской волости. Две ветхих страницы размером 35 на 52 сантиметра, изданные тиражом 500 экземпляров. Первый сигнальный номер от 1 июня 1922 года. Размеры я оценил профессиональным взглядом редактора, коим успел пробыть ровно четыре месяца.
С точки зрения построения фраз, обилия стилистических и пунктуационных ошибок, газетенка была безграмотной. Да и язык того времени отличался от современного, прямо скажем, не в лучшую сторону. Официальные документы подобострастно копировались. Их, по всей видимости, просто боялись править. Чего стоит один только один наезд первых руководителей на "все Исполкомы и Сельсоветы", с требованием "немедленно перевести в адрес редакции восемьсот тысяч рублей — стоимость подписки на месяц". Чуть ниже имелась приписка петитом: "Учитывая тяжелое материальное положение комитетов, редакция согласна принимать оплату натурой".
Над всем этим можно было бы посмеяться, если б не правда. Скучная правда без знаков препинания, похороненная ныне в архивах, под кипами более важных дел.
На первой странице целиком размещался "Доклад комиссии по проведению "двухнедельника" (слово-то какое!) по проверке работ помощи голодающим" за Љ 1436 от 10 мая 1922 года. В скобках указывалось, что вышеуказанное мероприятие спущено сверху, согласно циркулярного распоряжения Армпомголода за Љ 29 от18/IV.
Текст лучше не трогать. Отредактировать не получится, а смысл исказить — запросто. Итак:
1) Работу свою Компомгола начал с 16 августа 1921 года. За весь период времени существования Комиссии, беженцев прошло около 80 000, из коих зарегистрировано по районам 69 569 человек, кои и стоят на учете.
В станице Лабинской находится зарегистрированных по кварталам 636 человек детей, по детским больницам и гражданам станицы Лабинской -157.
2) Меры по борьбе с голодом принимаются согласно циркулярного распоряжения Армпомголода от 24. IV. 22 г. за Љ 30. Берутся процентные отчисления с хлебопекарен частных по 1 фунту с одного пуда и государственных — ½ фунта с одного пуда. С мельниц ½ фунта с одного пуда.
С предприятий — как то маслобойных заводов, профсоюзы рабкопа "Пищевик" — получаются 5 % и 2 % отчисления.
3) Участие населения в помощи голодающим никак не проявляется. Вся помощь населения выражается в принудительной раздаче детей по гражданам комиссией.
4) За все время существования компомголода собрано: 2 143 пуда 12 ф. продуктов (разнородных). Из них отослано в Царицын 629 п. 19 ф. Сдано в Заготконтору 1 214 п. 22 ф. имеется на складе Компомголода масла 17 п. 37 ф. и хлеба 32 ½ ф.
Деньгами поступило 112 583 987 руб. Израсходовано на жалование сотрудникам Помгола 2 702 352 руб. Сдано в приходно-расходную кассу 4 792 564 руб. Израсходовано на нужды Компомгола как то постройку, рытье могил, нужды беженцев — 70 764 071 рублей, и имеется в наличии 10 000 000 рублей мелочью от одного рубля до 100 руб.
5) Лозунг "Десять сытых кормят одного голодного" проводится в жизнь по мере сил и возможностей...
Такие вот, перлы. Вот, честное слово, если б нечто подобное запустили в тираж журналюги моего коллектива, я бил бы ногами корректора. Другие материалы впечатлили не меньше:
Постановление Љ 6
Исполкома ст. Лабинской по Земельным Отделам.
ј 1. Приказ от 18 ноября 1920 г. за Љ 8 Ревкома ст. Лабинской по Земотделу остается в силе: земля на низу подлежит к обсеменению кубанки, яровым, ячменем, овсом; не разрешается сеять кукурузу, просо, семяна, картофель, гаолян-тростник, коноплю, лен, клещевину, бахчи и все остальные злаки, вызревающие после пшеницы и ячменя.
ј 2. Граждане, имеющие подростковый скот: телок, молодых бычат, овец, свиней обязаны заранее порайонно нанять пастухов для выпаса телят, свиней, чтобы не было ежегодно повторяющихся потрав: одиночно бродячие свиньи и телята на выгонах будут забираться, хозяева таковых будут привлекаться к ответственности, за неисполнение сего постановления.
ј 3. На полянах в лесу, кустарниках по реке Лабе пастбище скота — волов, лошадей, коров, телят и выпуск туда же свиней строго воспрещается. Весь скот, который там будет задержан, хозяевам не будет возвращаться, как за нарушение постановления и нежелание исполнять приказаний за уничтожение деревьев, нанося вред государству,
ј 4. Изгородь садов и огородов расхищать строго воспрещается. Лица, уличенные в расхищении, будут преданы суду.
ј 5. Сады и огороды остаются за прежними владельцами не свыше пяти десятин. Аренда и сдача пополам из третьей, четвертой части воспрещается. Граждане, сдавшие и заарендовавши, будут отданы под суд.
ј 6. Владельцы садов и огородов, не пожелавшие обрабатывать таковые, могут передать в Земотдел для раздачи желающим заниматься огородничеством и садоводством.
ј 7. Огороды и сады, необработанные и запущенные владельцами, будут отбираться и хозяева таковых строго наказываться как за саботаж.
Примечание: граждане, имеющие сады и огороды, но не в силах обрабатывать таковые своими силами, могут принимать как равных пайщиков из бедного населения членов с тем, чтобы огороды были добросовестно обработаны и не было эксплуатации.
ј 8. В случае обнаружения сделки арендного характера огородов и садов, все граждане, причастные к таковой, будут отданы под суд с применением суровых наказаний.
ј 9. Граждане, коим требуется глина, обязаны брать в тех местах, где указано через объявления на дощечках Коммунального Отдела ст. Лабинской, но категорически запрещается вырывать ямы, канавы на лесных полянах, где будет косовица.
Предисполкома Д. Крижевский. Завземотделом А. Шмаков. За Секретаря Н. Бреславский.
И дальше примерно такое же содержание. В подробностях не успел ознакомиться, но вряд ли те пятьсот человек, что прочли первый номер "Трудового пути" отдыхали душой.
Чтение напрягало. Строчки скользили дальше, а внимание стопорилось. Оно опять и опять возвращалось к непонятному слову "семяна". Что это, опечатка, или действительно росло на полях столь экзотическое растение?
Я отложил газету и вышел на кухню, чтобы озадачить этим вопросом бабушку, но во время вспомнил, что ей сегодня не до таких глупостей. К тому же, флегматично тявкнул Мухтар, зевнул, загремел цепью. Чешет наверное свой блохастый загривок. Судя по верным приметам, это возвращается дед — самый мой строгий экзаменатор. Через пару минут, он уже подойдет к калитке.
Меня так и подмывало еще раз вернуться в комнату, чтобы проверить, все ли в порядке, но жизненный опыт предостерег прущее из нутра моей взрослой натуры, суетливое существо. Стоять! Если хочешь отвлечь внимание от портрета, нужно, прежде всего, самому не смотреть на него! Веди себя как обычно, и всё срастется".
"Ты ж, Сашка, смотри!" — как будто ударило в спину.
Я обернулся. Елена Акимовна накрывала на стол. Если она ещё не успела взять себя в руки, у нее остаётся очень немного времени.
Дед привез толстую дубовую доску, "пятидесятку", не меньше. Его премировали пару недель назад, а выбрал только сегодня. Он умел отбраковывать некачественный лес и перевозить на велосипеде все что угодно. Даже такую хламину. Центр тяжести на педаль, а всё остальное к раме.
— Ну-ка, внучек, давай подсобим!
Бабушка выкатывается из-за моей спины. Лицо безмятежное. Только в глазах затаенная боль. Но это, опять же, если внимательно присмотреться. Я тоже спешу на помощь. Вместе хватаемся за край широченной доски, тащим её к сараю. На недолгом пути, я загоняю в ладонь пару заноз. Деду тоже не повезло. Поранил левую руку.
Удерживая доску на колене, он шарил ею под верстаком — хотел нащупать топор и отсечь длинный сучок, что мешал просунуть её между стенкой сарая и виноградником, да случайно наткнулся на острую кромку пропалывателя. Матюкаться не матюкался, но пару крепких эпитетов мы с бабушкой выслушали. Чуть тяпку мою не выбросил.
За ужином все молчат. Меня это молчание тяготит по многим причинам. И вообще, надо же кому-нибудь начинать...
— Что такое семяна?
— Семяны, — поправил дед. — Так одно время у нас называли подсолнечник.
— А я и не помню. Када оно бы-ыло, — Елена Акимовна, подхватившая было, стопку пустых тарелок, опять опускает ее на стол. — Нет, вру! И пра, называли! Славяне что обезьяне. Сказало дурное начальство — все как один подхватили. Послали нас как-то с Пашкой семяну в поле полоть, а мы й не найдем!
— Где вы в то время с дедушкой жили? — не подумав, спросил я.
— Это когда? — опешила бабушка.
— Ну, в тысяча девятьсот двадцать втором?
— Тю на тебя! Да нам тогда по шестнадцать годов было. Мы ещё даже не женихались... схожу-ка я, дед, до Катьки. Кастрюльку свою заберу...
Коротко хлопнула дверь. Ушла. Я-то знаю зачем. Степан Александрович тоже вышел из-за стола:
— Пойдем, Сашка, доску разметим...
И снова — плямк, плямк!
Перед тем, как в очередной раз взмахнуть топором, дед тихо сказал, обращаясь как будто бы не ко мне:
— Батрачил я, внучек, в двадцать втором. На богатого адыгейского князя батрачил. Наверное, потому и живой остался. Один, из всей нашей семьи. Нет у меня ни сестер, ни братьев, ни отца с матерью. Даже не знаю, могилы их где... Огород надо будет завтра с утра полить, виноградник опрыскать, да к вечеру в поле наведаться. Ты уж там, на дне рождения, не задерживайся.
Пользуясь случаем, ещё раз напоминаю:
— Ты достал бы велосипед с чердака. Окучник и тяпку мне уже сделали.
— Да видел уже. — Дед критически смотрит на кровоточащий палец и ещё раз, для верности, заливает его керосином из коричневой склянки, заткнутой деревянною пробкой. — Кто ж это так для тебя постарался?
Я сажусь на скамейку и рассказываю о Фроле. Естественно, только то, что разрешает мне внутренняя цензура. Дескать, кузнец, ближайший сосед той самой бабушки Глаши, в огороде которой мы с Пимовной собирали клубнику. Дед слушает в пол уха. При упоминании об испытаниях велоблока, топор зависает в воздухе:
— Завтра достану. Иди, не мешай.
Вечерняя дымка окутала небосвод. Предзакатное солнце взирало на хрупкий мир, где счастье от беды до беды, где нет того поколения, которое бы не проредила история. Мы лепим её, как умеем, своими руками, но всегда виноватим других за то, что у нас у всех получилось в итоге.
Дома я еще раз достал газету. Долго думал, куда бы ее спрятать так, чтобы дед не нашел. Какая-никакая улика. Пробежался глазами по коротким заметкам второй страницы.
О хлебном пайке для красноармеек
О критическом экономическом положении сообщено Отделу с ходатайством разрешить вопрос в положительном для семей красноармейцев смысле.
Имеющийся в распоряжении Земотдела "вторяк" — пшеницу второго сорта — после очистки перемолоть и предназначить для выдачи. Выдачу производить Комкрасхозу и Собезу по долям, равным как взрослым, так и малым. Выдача должна производится в помощь той категории семей красноармейцев, которая подойдет под помощь из урожая общественного засева красноармейских полей.
О полке кукурузы
Всех товарищей, не явившихся без уважительных причин на работу, оштрафовать на один миллион рублей.
О трудгужналоге
Рассмотрен протокол за Љ 479, предоставленный кварталом 12 на гр. Алексея Труфанова, категорически отказавшегося выполнять наряд по трудгужналогу (имущественное положение гр. Труфанова — зажиточный кожевник). Постановили: Вменить в обязанность гр. Труфанову внести 50 (пятьдесят) пудов муки. В случае отказа привлечь к принудительным работам сроком на 3 месяца.
Предисполкома Крижевский. Секретарь Лабпарткома Гудсон.
Я спрятал газету за обложкой своего старого дневника и вышел во двор, чтобы еще раз поинтересоваться у деда:
— Что такое собез?
— Отдел социального обеспечения. Там где пенсию начисляют. Рано тебе, Сашка, думать об этом.
— Да я тебе про собез-з, — прозвенел я последнею буквой.
— Собез? — задумался дед. — Был, вроде, такой подотдел при комиссии по борьбе с дезертирством. Занимался обезземеливанием тех, кто прятал беглых красноармейцев. Надел отнимали, хлеб, что растет на полях, скотину, имущество. Штрафовали еще, лишали пайка. Не хотел брат на брата идти... а почему ты спросил?
— Непонятное слово попалось в учебнике по истории, — не моргнув глазом, соврал я. — Ну, в том, что на будущий год...
— А-а-а, — протянул дед. — Хорошее дело! Ты в самом конце посмотри. Там, где оглавление, должен быть список новых и редко встречаемых слов. Может, я и напутал чего. Давно оно было...
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
