Иоганн и Василиса

— Правду сказать, сударыня, я и сам в сорок лет не был женат, — сознался я, поняв, как задел ее мой смех.

— А теперь женаты? — осведомилась Василиса Каспаровна не без яда.

— Нет, холост, к великому моему сожалению, но тому причиной совершенно особые обстоятельства.

Ответом был звук неопределенный, но саркастический, похожий и на "гм-м" и на "фрр". С тем Василиса Каспаровна сочла, что мы квиты, и перевела разговор на имение своего племянника — что произрастает в этом имении и почем идет на рынке.

К усадьбе, со всей определенностью, не приложили рук ни Ленотр, ни Луи ле Во. Дом по виду вместительный, крытый тростником; беленые стены, резные голубые ставни, подслеповатые окошки — вот и все, что можно о нем сказать. Я давно уже заметил, что провинциальное малороссийское дворянство не гонится за роскошью или же ищет роскошь совсем не там, где столичные жители. Отменной дородности свинья, что нежится в луже, будто знатная римлянка в бассейне, тут считается лучшим украшением двора. Имелось это украшение и в хозяйстве Василисы Каспаровны. Сунув ружье кому-то из слуг, она тут же принялась распоряжаться о завтраке; две девицы и почтенная женщина устремились в амбар, четвертая — в курятник за свежими яйцами...

Амбары, погреба и прочие необходимые здания толпой окружали помещичий дом, словно почтительные подданные властелина. Человек в сюртуке, по всему видно — тот самый холостой племянник, о чем-то толковал троим крестьянам. Говорили по-малороссийски, но судя по движениям рук, речь шла о крыше небольшой пристройки, балки и перекладины которой были обнажены. Хозяин сурово о чем-то спрашивал раз за разом; работники делали прежалостные лица и разводили руками на самый комичный манер; ответы их всякий раз начинались со слов "та паничу..." Тот снова указал на крышу, потом на небо, потом разом оборвал сетования тружеников, явил их печальным взорам не слишком внушительный кулак и повернулся к нам.

Я с любопытством разглядывал его. Хозяин имения был недурно сложен, хотя и уступал ростом своей юноноподобной тетушке. Лицо его я не назвал бы особенно значительным или красивым, однако же не было в нем ни уродства, ни какого-либо изъяна, разве что русые волосы со лба редели, а за ушами чересчур отросли. В глазах светились добродушие и смекалка, серый сюртук был чист и опрятен, сапоги блестели.

— Ванюша! — позвала тетушка. — Вот наш гость, господин Иоганн Риттер, ученый из Германии. А это, прошу любить и жаловать, настоящий владелец всего, что здесь есть, — племянник мой, Иван Федорович Шпонька.

Я поклонился, а когда поднял голову, заметил в лице Ивана Федоровича робость и неудовольствие. Обыкновенное приветствие он произнес с запинкой и не договорил до конца, будто бы пораженный некоей неприятной мыслью. Что бы это означало, уж не предубежден ли он против немцев? Или гость не ко времени?

Массивная дверь, снизу подбитая тряпками, мягко прошуршала по глинобитному полу. Вслед за хозяйкой я прошел в комнаты, низкие, полные старомодной мебели. Пахло сухими травами, сундуком со старой одеждой, огоньком лампадки. У стены под лавкой стояла плоская корзинка, в ней белая кошка с кислым выражением морды оглядывала троих котят. Скатерть, однако, была отменно свежа, и обильный завтрак явился мгновенно: яйца, творожные лепешки, жаренные на масле, жирная сметана, свежий хлеб, домашняя пастила; различные сорта варенья сверкали, словно драгоценные камни, — какое в хрустальной вазочке, какое в глиняной плошке, блестящей от глазури. Немолодая женщина принесла кофий, не слишком дурной, и сливки к нему, а затем и кувшин с простоквашей, и масло, и пирожки с маком, и еще иные, с кашей, и некое пирожное, которому имени я не знал, и, казалось, она не перестанет ходить из кухни в комнату и назад, пока на столе есть еще место. Как зашла речь о грибочках, соленых с чабрецом, я взмолился хозяйке, сказав, что не привык так много есть с утра и не стоит ради меня стараться, и Василиса Каспаровна остановила свой рог изобилия.

Разговор за столом был несколько принужденным. Теперь мы говорили по-русски: Иван Федорович, видимо, не был сведущ в иностранных языках. Но и по-русски, сколько я ни пытался завести приятную беседу, о событиях ли в Греции или о персидской кампании, о погоде ли майской или о ценах на сено и хлеб — беседовали все больше я да хозяйка, а Иван Федорович, если и начинал говорить, сразу умолкал. Я мог бы счесть его заикой, если бы не видел, как свободно он только что объяснялся с мужиками. Быть может, он лучше владеет малороссийским наречием, нежели великорусским? — но ведь он служил в русской армии, учился в местной школе, освоил даже латынь, как тетушка успела мне сообщить дорогой. Странно. Я думал уже изыскать предлог и удалиться, когда вдруг почувствовал это... Ты знаешь, о чем я, любезный друг. Когда я открылся тебе, ты принял мои слова с полным доверием, и этого я не забуду вовеки.

Как всегда, внезапно и некстати. Ни выбежать вон, ни предупредить хозяев — лишь мысленно выругаться и выдвинуть локти вперед, чтобы не упасть, если буду раскачиваться... о, холера, зачем сейчас? Но мгновенная досада тут же исчезла, смытая восторгом.

Полотно скатерти, нити, сплетенные в частую сеть, мне доставляет удовольствие прослеживать путь каждой из них, будто я летаю над бескрайней снежной равниной. Фарфоровый глянец тарелки, холодный, нежный. Теплый рыжий край лепешки, масленая мука липнет к пальцу, пахнет жареной корочкой, этот запах выплескивается яркой картиной, виденной когда-то в детстве, и я наклоняюсь, чтобы снова ощутить его... Прорези в стенках лампадки горят рубиновым огоньком, поют скрипкой; белеют складки вышитого рушника, звенит колокольчиком красный узор, золотится нимб над темным лицом, и все это есть музыка, под которую мне привольно летать. Запах сухих цветов, свисающих с потолка, пылью забивает ноздри, кружит голову, пресекает дыхание — Achillea millefolium, говорит кто-то, и эти звуки вспыхивают рубиновыми сполохами, и я повторяю их, чтобы снова увидеть эти вспышки: Achillea millefolium. Другие люди испуганы, и я свободно разглядываю их свет. Удивительно, я ждал от нее красного или в крайнем случае пурпурного, а она испускает лучи синие, лазурные, узорные, словно россыпь цветов — васильки, цикорий, весь синий аспект разнотравья, и каждый лепесток танцует лохматым язычком пламени... красиво. Женщина что-то говорит, и та часть меня, которая теперь заключена в крохотной темнице, отмечает, что говорит она на разных языках, повторяет одно и то же, пытаясь пробиться ко мне, ее тревога и недоумение растут, и узор становится все чудеснее, повторяясь заново с каждым новым вопросом, как все новые и новые круги от брошенного камня на поверхности пруда — только конечно, это не круги, а пламеобразные линии, узоры, что расцветают новыми узорами... Вбегает другая женщина, молодая, ее испуг пушистый, как желтый одуванчик или новорожденный феникс, а в середине алый уголек — это прекрасно. А тот, что рядом? Его пламя заключено в тесный сосуд изо льда, который, однако же, тает, языки вырываются наружу, и преяркие язычки, огненно-рыжие волосы... кажется, я смеюсь, и тот Иоганн Риттер, который сидит сейчас в темнице, — не умалишенный, а, напротив, весьма ученый и многознающий, — разрывает оковы слабости и со всех сил ударяет костяшками пальцев по столу.

Больно. Зеленые звезды фейерверка так хороши, что возникает соблазн повторить опыт, и я не отказываю себе в этом. Тогда боль возвращается на свое законное место, в мою бедную руку, и умолкает огненный узор, и меркнет пение скрипок, и некий приличный господин уже больше не сидит раскачиваясь, пуская слюни, будто глухой идиот.

Сквозь глухоту пробивается голос:

— ...Припадкам такого рода, но они не приносят никакого вреда, если не считать огорчения, причиняемого моим близким. Молю меня извинить...

О черт, я же говорю по-немецки... а надо по-польски? Или по-русски? С какой стати по-русски? Почему я подумал про русский язык?!

Я отлично знал: после "особых минут", как деликатно называл их один варшавский доктор, память о том, кто я и где и в каком отношении ко мне находятся окружающие люди, возвращалась не сразу. Я помнил это, как и слова, которые надлежит произносить, помнил и то, что память вернется. Но, Господи, как страшны были минуты неведения!

Женщина отвечала мне по-немецки, потом, коротко что-то сказала по-русски. Мужчина раскрыл шкафчик, в котором поблескивали бутылки. Горькой настойки? Горькая, tinktura amara. Горечь, едкая пыль. Да.

Я принял у него толстую стопку с желтоватой жидкостью, выдохнул воздух и влил на его место себе в глотку зелье, сам себе вздернув голову, словно коновал — старой лошади. Взбодрись, кляча.

Фейерверки угасли окончательно, музыка смолкла. Я — Иоганн Риттер, путешествующий ученый, в гостях у малороссийской помещицы и ее племянника. Полулежу на продавленной кушетке, испытываю стыд и досаду. Стыд — оттого что предстал перед людьми жалким безумцем. Досаду — оттого что исчезли огненные узоры и музыка, и Бог весть когда мне случится снова увидеть сей волшебный спектакль.

Хозяйка дома сидела у меня в головах, придвинув стул.

— Ну, легче вам, батюшка мой?

Я благодарно покивал. В лице почтенной дамы не было ни испуга, ни отвращения, ни жеманной жалости. На меня взирали... скорее строго, да.

— Что же это делается — сидите и улыбаетесь, ровно блаженный, я вам кричу — вы лепечете какую-то ересь, "хилея-милея", и не по русски, и не-по-немецки. Зачем-то сунулись носом в самые мнишки, вон и сметаной испачкались. (Помянутую часть моего лица не слишком деликатно утерли салфеткой.) Потом рукой стучать начали, кабы всех пальцев не отбили... Разве добрые люди так поступают?

Я помотал головой: мол, не поступают, виноват, драгоценнейшая. Теперь, когда я видел ее сапфировую корону, нас будто связывала тайна, о чем она, конечно, не могла знать. Но сам я проникся к ней странной симпатией. Как если, вовсе не будучи дружны с неким господином, вы случайно услышите прозвище, какое он носил в студенчестве, или узнаете, что он держит дома пять пуделей и подумывает о шестом, — казалось бы, и нет вам дела до этой пустяковой тайны, но этот субъект уж вам не чужой. Нечто в подобном роде приключалось со мной почти каждый раз после моих "припадков". Тайны, иногда пустяковые, порой же...

Да, я не удивился бы, увидев горделивый багрянец, императорский пурпур, ибо передо мной была, подстать своему имени, царица маленького царства, населенного тремя десятками подданных, не считая четвероногих и пернатых; здесь, где крестьяне все еще принадлежат господам и где господа не менее тщеславны и ревнивы к своим правам, чем польские паны или немецкие князья... Однако ж нет: сияющая синева, прохладная и радостная, вот что я видел. Эта женщина никогда не боролась за власть в этом царстве, не интриговала, не заручалась ничьей поддержкой и никого не страшилась. Она распоряжалась, казнила и миловала с той же счастливой эгоистической уверенностью, с какой четырнадцатилетняя барышня отдает команды бульдогу, и кузену, и усатому улану, и учителю музыки, — и точно так же ни в ком и никогда не встречала ослушания. Я мог бы побиться об заклад на десять рейхсталеров, что ни единый человек во всем уезде не спросил Василису Каспаровну, на каком основании она, а не кто-либо другой, управляла имением племянника, пока тот служил в армии. — На таком основании, что иначе все хозяйство расстроилось бы, а кто вздумает мешаться не в свое дело, тому пускай черт приснится.

— Она ведь у вас беременна, не правда ли? — вот что брякнул меж тем мой глупый язык. В ответ на удивленный взгляд хозяйки я кивком головы указал на дверь — поднимать руку было тяжело, я весь был точно избит.

— Ганна? А вы почему знаете?

— Как-никак, я аптекарь, — с невинным видом сказал я. — Простите мою бесцеремонность.

— Мне на ум не приходило, что так заметно... — протянула Василиса Каспаровна; по особому выражению лица ее я заключил, что она мысленно ставит крестик в неком реестре — и посочувствовал отцу ребенка. Хотя, безусловно, воздастся ему по грехам.

Молодец, Ганс, — сказал я сам себе, — а теперь еще поведай, что один из трех котят в корзинке, к несчастью, вскорости издохнет, авось прослывешь провидцем. Блаженным, как она сказала... Нет, есть нечто поважнее.

Сдавленное ледяными стенками пламя, и молочно-белые лепестки у края сапфировой короны, будто васильки сохнут без воды... Холостяцкое положение племянника Ванюши огорчало мою хозяйку гораздо более, нежели она признавалась в том. И дело не только в самом племяннике, и даже не в мечте услыхать топотанье детских ножек в печальном старом доме. Вопрос о продолжении династии в маленьком поместье не менее важен, чем в любом королевстве или княжестве, от этого самым очевидным образом зависит благополучие подданных, тем паче крепостных. А между тем надежды мало, ибо недуг Ивана Федоровича неведом не только местным лекарям, но, пожалуй, и лучшим германским медикусам. Теперь я сообразил, что следует делать, и мне стало весело — как всегда, в те редчайшие мгновения, когда из проклятия моей жизни удается извлечь пользу.

— Благодарю вас, почтеннейшая Василиса Каспаровна, я уже вполне здоров. Еще бы чашечку кофию в вашей компании, если позволите, и ничего более я не смогу желать.

Пока хозяйка распоряжалась, я осторожно спустил с кушетки сперва левую ногу, потом правую, сел прямо, ощупал лицо. Да, голова слегка кружится, но глаза уже не следят за видениями и рот закрыт. Пришел в себя.

Кухарка принесла свежий кофий. Я осведомился, не отправился ли Иван Федорович распоряжаться по хозяйству, пока я был без памяти, просил передать ему от меня извинения. Затем, перейдя на польский, испросил у досточтимой госпожи позволения задать вопрос не вполне скромный для первого знакомства.

— Не случалось ли такого, что Иван Федорович сватался к некоей девице, но сватовство расстроилось по ничтожным или вовсе непонятным причинам?

Наградой мне был неописуемый взгляд, красноречивее любого "да".

— Ох и доберусь я до того, кто эти сплетни пускает, — ласково пропела Василиса, — ох поубавлю волос на темечке! Кто вам сказывал про Сторченок?

— Никто не сказывал, и я даже не ведаю, кто они такие, а предположение сделал только как ученый. В этой семье имеется дочь на выданье?

— Не дочь, сестра... — далее следовал семейный роман, в коем фигурировали Григорий Григорьевич Сторченко, неуч, бурбон, негодяй и дурак, две сестрицы его, старшая в изрядных летах и меньшая, не совсем урод, их матушка, "добрая женщина, и Господь с ней", покойная матушка Ивана Федоровича — сестра Василисы Каспаровны, по молодости наделавшая глупостей, и вдобавок какой-то луг, на коем растут отменные травы, причем луг был некоторым образом связан с ошибками молодости ветреной сестры... Я скоро потерял нить рассказа, суть же состояла в том, что младшая из девиц Сторченок и была той самой особой, брак с которой по неясным причинам расстроился.

— ...Я делала что могла, и мать ее была не против. Мы к ним ездили, они у нас с визитом побывали. Но Ванюша сам мне сказал, что этого не желает, а отчего — сколько я ни пытала... Уж и фрак затевали шить, я к сукну приценилась в городской лавке, а он... сперва захворал, да так тяжело, и в бреду все твердил, что не хочет жениться, а потом вовсе перестал к ним ездить. Уж я знаю, это Григорий Григорьевич, старый греховодник, сказал ему что-нибудь гадкое.