Ловчий омут

Ловчий омут

Посвящается Пантелею и Фекле Непочатовым, моим дедушке и бабушке

Похлебка удалась на славу. Золотистое и в меру густое варево, в котором кружатся кусочки лука, веточки укропа и мятника, и — главное, главное! — ломтики рыбы. А линей Орешек ловил сам, и уху варил сам. И поглядите: получилось не хуже, чем у мамы!

Он в последний раз помешал в котелке, облизал ложку и причмокнул: объедение! Жаль только, что Гай опять оказался прав: надо было брать обычный котел, а не эту красоту. Положа руку на сердце, этот котелок, в форме уточки, годился лучше для заваривания трав. Из его полого клюва удобней наливать чай или настой, но никак не уху.

Орешек снял похлебку с огня и огляделся. Ну, все готово. На голубой скатерке уже дожидаются две тарелки, хлеб, сыр и вафли... на сладкое, конечно. А в речке, под кустом шиповника, охлаждается фляга с вином.

Превращал натюрморт в пейзаж хитрый лисенок, который уже доел рыбью требуху, и сидел смирненько в сторонке, ожидая добавки. Мальчик посмотрел на зверька, зверек посмотрел на мальчика... Орешек присел и протянул ему кусочек сыра — в награду за терпение. Лисенок подбежал, осторожно взял угощение с ладони, не сводя взгляда с лица Орешка, и тут же метнулся в кусты. Глаза у него были черные и хитрые, совсем как у той девчонки... Гай!

Орешек подхватился и подбежал к омуту. Распластавшись на травяном склоне, мальчик свесился над рекой, сунул руку в воду и принялся разгонять кувшинки и ряску. Открылась черная вода, и в ней, как в зеркале, отразилась опрокинутая картинка: сиреневое небо, спутанные узлами ветки старого дуба, и сам Орешек. Картинка шла рябью, подергивалась, и постепенно менялась. Небо налилось синевой, дуб расплел ветви и выпрямился — уже не дуб, а клен. Листва дерева засветилась осенним золотом, а трава высохла и стала бурой. Отражение Орешка куда-то пропало. Несколько мгновений на том берегу никого не было, и мальчик уже начал хмуриться. А потом разом, на вздохе, отражения совместились: кто-то подавался навстречу из зазеркального мира и тянул руку.

Орешек сосредоточился на этой руке. Сперва позволил соприкоснуться пальцам... раз! Потом рыбкой скользнул в ладонь... два! И только когда чужие, непривычно сильные пальцы обхватили его ладошку, он дернул. Три!

Потом Гай стоял на четвереньках и кашлял, а Орешек изумленно разглядывал его спину. Наконец брат тряхнул головой и неуклюже поднялся, и Орешек не удержался от смеха.

— Ты похож на смертного! Где ты нашел такое тряпье?

Гай отвел с лица мокрые волосы и оглядел себя. Да, там было на что посмотреть — мокрая полотняная рубаха с вышивкой по вороту свисала с одного плеча, оголяя второе — белое, точеное. Дурацкие штаны, тоже мокрые, прилипли к ногам, а не то уже сползли бы до колен. И верхом безобразия была смешная овчинная жилетка, мехом внутрь.

— А твои волосы! — возмутился Орешек. — Ты их... обрезал? Зачем?

Он больше не смеялся. А Гай, щурясь, обводил медленным взглядом все вокруг — реку, камыши на той стороне, кусты шиповника и орешника, костерок и скатерку с тарелками, старый дуб... Когда его взгляд остановился на Орешке, мальчик испугался. Так страшно ему не было ни разу — ни когда он убежал из дома в Савань, чтобы сражаться с демонами вместе со взрослыми, ни во время лесного пожара, который тушили всей Ледяной Рощей, ни...

Помертвев, Орешек прошептал:

— Гай, это ты? Гаэрано...

Видимо, Истинное Имя вернуло брату рассудок. Он улыбнулся — странно, почти одними глазами, так что от уголков побежали лучики к вискам — и похлопал младшего брата по плечу.

— Да. Уха. Конечно.

Потом принялся стаскивать мокрую одежду... если это можно было назвать одеждой. Баньши на смех такая одежда.

— Сухое есть? — буркнул Гай, выкручивая рубаху.

— Д-да, — кивнул Орешек, все еще настороженно вглядываясь в брата.

— Чего глаза таращишь? — усмехнулся тот. -Волоки давай, раз есть.

Орешек дернулся и сорвался с места. Заботливая мать, к счастью, положила в сумку запасные рубашки и штаны, не доверяя юным сыновьям. "Знаю я вас. Как начнете играть и гоняться друг за дружкой, обязательно один другого в реку столкнет". Как в омут глядела. Почувствовала, наверное...

Гай одеваться не спешил. Сперва развесил по кустам свои лохмотья.

— Зачем тебе эта пакость? — спросил Орешек, глядя, как брат расправляет на ветке ужасную рубашку. — Грубая, старая. И вышивка. Ее, наверное, слепой вышивал. Ногой. Причем чужой.

От собственной шутки Орешек фыркнул, но, наткнувшись на строгий взгляд брата, поперхнулся и даже отступил на шаг. Гай вздохнул, забрал у него чистые вещи и принялся одеваться. Одернув рубашку — тонкого полотна, синюю, — он сказал:

— Это вышивала Тина.

Сказал, как камень уронил. Орешек обиженно пожал плечами, а потом вскинулся — понял.

— Та девчонка из омута?

Гай присел у костра.

— Моя жена, покойница. Царство ей небесное.

Пока Орешек стоял, как пень, разинув рот, брат разлил уху по тарелкам, нарезал хлеб — о, Небо! — огромными ломтями, и пристроил свою миску на колени.

— Ну, чего столбеешь? Налетай, пока не остыла.

Мальчик боком-боком пододвинулся к своей тарелке, медленно присел и, затаив дыхание, спросил:

— Ты что, женился?

Гай зачерпнул первую ложку, подул на нее и, не поднимая глаз, кивнул.

— И она умерла?

Брат отхлебнул уху, покатал ее во рту, сглотнул и поцокал языком.

— Хороша, навариста. Молодец. Давненько я ушицы не пробовал.

Орешек смотрел на брата и не узнавал его. Нет, выглядел он в точности как Гай — черные волосы, уже начавшие подсыхать и виться крупными кудрями, родное узкое лицо, серые глаза... И все же какое-то неведомое чутье подсказывало Орешку, что перед ним сидит не просто старший брат Гай-Гаэрано, наследник Ледяной рощи, а... словно кто-то еще.

Гай откусил сразу половину ломтя и отправил в рот следующую ложку. Орешек отвел глаза. Нет, глупо и стыдно бояться собственного брата. Он не будет бояться, а будет... вот, уху будет есть. Зря, что ли, варил.

Некоторое время они молча ели. Орешек исподтишка наблюдал за новым Гаем, а тот, казалось, был занят только похлебкой. Жевал, сопел, облизывался и крякал, зачерпывая со дна тарелки гущу. А когда доел, отколол и вовсе невообразимое: стряхнул с колен хлебные крошки в горсть и, чуть откинув голову, вбросил их в рот.

— Зачем ты это сделал? — опешил Орешек.

— Что?

— Хлеб. Ну, крошки. Птицы же... они бы съели...

Гай развел руками и улыбнулся.

— Привык.

— Привык?! — не выдержав, взорвался Орешек. — Где? Там?

И ткнул ложкой в сторону речки, где под покрывалом из ряски и кувшинок таился ловчий омут.

— Да, — просто ответил Гай. — Кажется, у нас тут и выпивка была припрятана? Давай ее сюда.

Орешек мигом растерял весь запал, понурился и пошел за фляжкой. По пути он успел собраться с мыслями, и, когда Гай приложился к вину, сказал:

— Наверное, ты заболел. Я отведу тебя к Морвету, и он тебя вылечит.

— Чем же я заболел? — передавая фляжку брату, спросил Гай.

— Ну, может, заразился от смертных... — начал Орешек и запнулся, понимая, какую глупость сморозил.

А потом его словно ледяной водой окатило — догадался.

— Ты поймал не ту судьбу, да? В омуте, да? Ловил свою, а поймал чужую!

Гай рассмеялся. Смеялся он неприятно — дергаясь всем телом и надрывно квохча. Орешек даже поежился.

— Нет, малыш, чужую судьбу не словишь. Только свою. Я когда увидал Тину в этом омуте, так сразу понял: вот она, моя судьба. И она, голубушка, поняла. Потому и протянула руку.

Он покачал головой, отнял у брата фляжку и сделал несколько больших, гулких глотков.

Вытер рукавом рот и начал рассказывать.

— Свадьбу долго не откладывали, хотя попервах я нетвердо на ногах стоял. Все чужое, все в новинку. В пастухи пошел. Звери меня слушались... Ну, да ты понимаешь. Родня Тины поворчала-поворчала, да и смирилась. Моя Тина кого хошь смирит. В селе говорили: бедовая девка. А я знал: душа у нее горячая. Вот и плавит любой лед. Девочка моя...

Лицо у Гая страшно скривилось. Он ухватился двумя пальцами за переносицу и с силой надавил, втирая в кожу выступившие слезы. Орешек оцепенел. Ему хотелось убежать домой— немедленно, сейчас же — упасть матери в колени и спрятаться... чтобы все исчезло, сгинуло, чтобы только не видеть этих слез и этих глаз. Но он не мог сдвинуться с места — прирос, будто заговоренный.

— А когда старшенький родился, мы в свой дом перешли. Я уже звериным лекарем был известным. Скотину, лошадей, и мелочь всякую... У лорда нашего собаку любимую поднял. На те деньги дом и справили...

— Сколько... — выдавил наконец Орешек. — Сколько ты там был?

Гай вздохнул и уставился в сиреневое небо, подсчитывая про себя.

— Пятьдесят шесть. Пятьдесят шесть годков, Ореша, мы с ней прожили. А потом Тина в погреб полезла, да и упала. Слабые руки-то стали, сорвались. Ударилась головой о бочку... мы яблоки там мочили...

Наступила тишина. Только журчала речка, свистела синица на дубе, да шмыгал носом Гай.

— Ты жил со старухой? — невпопад спросил Орешек, чтобы только прервать это тягостное молчание.

— Милый, — заулыбался тот. — Я и сам был стариком. Что ж ты думаешь, я там в этом чудесно-прелестном виде разгуливал? Нет, в самом человечьем.

— А она знала?

— Кого в реке выловила? Знала, конечно. Я ей сразу сказал. Так, мол, и так. Я — Гай Стрекоза из Сумерек, княжич Ледяной рощи. Прошу руки и сердца. А она: руки у меня мокрые, а сердце я первому встречному не отдаю. Пусть даже из Волшебного народа. Сначала свое сердце покажи. И смеется. А потом уже, как узнала, что люди у нас либо приживалы, либо игрушки... Сказала: нет. В гости — может быть, а жить у вас не стану. Все собирались-собирались, да так и не случилось.

— Ну, теперь ты дома, — с натужным весельем, промолвил Орешек. — Пойдем. Только сперва к Морвету, ладно?

— Нет, — покачал головой Гай. — К Морвету не пойду. И в Ледяную Рощу тоже.

Он встал, потянулся, широко разводя руки, и улыбнулся брату.

— Я за Тиной иду. Отсюда проще попасть. А мать с отцом не пустят, отговаривать станут. И, не дай Бог, отговорят. Душа такая штука... всегда есть в ней уголок для жалости. А матушка у нас — чаровница известная. Запустит лапку в этот уголок, потянет... Нет, малыш, пора мне. Заждалась меня Тина.

Он протянул руку, потрепал по волосам дрожащего от горя и непонимания Орешка, и пошел к кустам, где сушились его тряпки. Снял рубашку с вышитыми по вороту стрекозами, сложил. Потом повернулся к брату.

— Сумку не дашь? А то пока дотопаю...

Орешек наклонился над сумкой, пряча мокрые глаза, и принялся запихивать в нее все, что под руку попадалось: хлеб, вафли, остатки сыра, нож, ложки. Чуть было не засунул уточку-котелок, да на дне уха еще плескалась.

— Оставь, — засмеялся Гай. — Мне же не так далеко. До Стеклянного Острова. А там до Полуночной Стороны рукой подать.

Услышав про Полночь, Орешек не удержался и заревел уже в голос.

— Не ходи-и-и...

Гай подошел, одной рукой отобрал сумку, второй обнял брата.

— О, сопли распустил. А еще мужчина. Чего ревешь? Я заберу Тину и вернусь домой. Сюда. Честное слово.

— А что ты скажешь Ему-у? — проныл Орешек в плечо Гая.

— Господину Полуночи? Скажу, что клялся быть с нею и в радости, и в горе, в жизни, и в смерти.

Он мягко, но решительно отстранил несчастного брата, засунул в сумку рубашку, перекинул лямку через плечо и сказал:

— Родителям кланяйся. Скажи, что скоро вернусь.

Повернулся и пошел вдоль берега. Из-под куста орешника высунулась мордочка давешнего лисенка. Подняв ушки, зверек посмотрел вслед Гаю.

— Подожди! — в отчаянье крикнул Орешек, чувствуя, как что-то натягивается между ним и братом, и рвется, рвется. — Если дело в клятве, давай пойдем к Королеве. Она освободит тебя. Зачем сразу в Полночь? Я не понимаю...

— Вырастешь — поймешь, — не замедлив шага, бросил через плечо брат.