|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
— Доброго вечера, господа... — Если он, конечно, добрый, — думается вдогонку. Вообще, вечер не может быть добрым, без того чтоб кто-то из шакалов не отличился. Пока что всё чинно-тихо. Но стоит только кому-то из аристократии начать вспоминать не столь отдалённое прошлое, и поднимется вой. О всяком-разном, о новом правителе, коего не ценят, а ведь он — помазанник... О налогах, коих взымается мало, о предателях и предательствах, и о том, что, будь на то воля этих самый таинственных предателей-заговорщиков, страну давно раздарили бы кусочками проклятым сопредельцам, которые спят и видят, как бы захватить побольше земель.
— Нет, что вы, барон, какая кампания! Нам бы границы удержать. Чудо хотя бы то, что наши доблестные вояки ещё не пошли по миру. Де Сальва давно свои войска кормит из собственного кармана... О, маркиза, вы как всегда блистательны! Неужто матрийцы умудрились протащить через границу целый караван с жемчужной пудрой?
Граф острил, любезно уворачивался от попыток втянуть его в танец, переходил к следующей кучке цвета нации и всё начиналось по-новой. И сплетни, сплетни, ворох сплетен, от которых уже начинало подташнивать. Как-будто нет других проблем!
— Нет, господин канцлер. У меня нет ни малейшего желания держать при себе вашего племянника. Даже если я выберу себе оруженосца, он будет кем угодно, только не отпрыском одного из представителей вашей... своры. — Граф любезно улыбнулся, глядя на мгновенно вытянувшееся лицо первого канцлера.
Пожалуй, Дерил был единственном во всём зале человеком, который мог позволить себе подобное высказывание. Да ещё и не за глаза, а в лицо.
— Вы рискуете, граф, — процедил канцлер. — Можете остаться без денег.
— А вы можете остаться без собственных поместий, и, ненароком лишиться и жизни тоже, если взбунтуется армия. А если солдаты просто оставят границу, это произойдёт значительно быстрее, чем вы можете себе представить.
Дерил коротки кивнул и на сей раз позволил закружиться в каком-то сложном танце, походя улыбнувшись ошалевшему от подобной наглости канцлеру. Вообще-то, его слова можно было трактовать всяко. И приписать заговор тоже. Только оставлять незащищёнными границы не хотел даже новый король. Особенно он. И потому, до того момента, пока не сыщется в королевстве достойный военачальник — ему будут спускать любые выходки, выслушивать оскорбления и самое натуральное хамство в лицо... и не тронут. Как всегда не тронут.
Вивиан выпил бокал легкого золотистого вина. Всего один — как всегда. Потому что хотелось — как всегда — не выпить, а напиться до беспамятства. И — опять-таки как всегда — Вивиан напомнил себе, что стоит ему уступить своему желанию, и он будет уступать ему и дальше... и сопьется. Очень, очень быстро. Так что — один бокал и ни глотка больше...
А ведь так хочется залить вином все эти сплетни. Шепотки, восхваления, после которых хочется умыться... ложь ощущается как что-то липкое — а здесь все лгут... и ты тоже лжешь, Вивиан — потому что иначе ты бы сейчас был не здесь... не в этом роскошном наряде с золотой вышивкой, не с дорогими перстнями на пальцах... ты лжешь, потому что ненавидишь и любишь — а тебя презирают... и что самое унизительное — презирают-то даже не как тебя, а как одного из родичей нового короля... никому нет дела до того, кто ты сам... и потому ты держишь голову высоко и усмехаешься, сверкаешь драгоценностями и улыбками — потому что иначе остается только захлебнуться этим равнодушным презрением...
Вивиан усмехнулся — одной из своих обычных бальных усмешек.
— Нет, маркиз, я все-таки буду сегодня танцевать... но позже.
Или не буду. Потому что я знаю, что мне не откажут, когда я стану приглашать на танец. Кроме... одного-единственного человека, и это тоже повод не танцевать...
Канцлер был настолько взбешен, что принялся возмущаться наглостью графа Марино во всеуслышание — так что когда музыка смолкла, Дерилу было отлично слышно, как его честит разозленный канцлер.
— Вы неправы, канцлер, — произнес Вивиан, картинно изогнув ломкую бровь. — На самом деле вы должны были бы от души поблагодарить графа...
Канцлер от неожиданности не просто смолк — заткнулся на полуслове и начал медленно багроветь, словно подавился недосказанным.
— Ну подумайте сами, — все тем же лениво-ироничным тоном продолжил Вивиан. — Если бы граф все же взял вашего племянника оруженосцем, мальчик был бы просто потерян для общества. Представьте, каких манер бы он набрался. Сплошные дерзости и все такое. Манеры, в отличие от таланта, заразительны. Графу Марино многое прощается за его талант — а вот вашему племяннику не простил бы никто и ничего... он бы очень плохо кончил, уверяю вас. Нет, вам точно надо поблагодарить графа — да он просто святой, я бы на его месте взял вашего племянника — просто чтобы сделать гадость...
Святой. И — дурак, как и все святые. Когда же ты поймешь, что это врагов можно побеждать — а здесь тебе не позволят побеждать, ты не на войне. Ты в змеином рву, и ты не можешь давить этих змей — а значит, надо уметь уворачиваться... а ты вместо этого наступаешь змеям на хвосты... и в один далеко не прекрасный день тебя все-таки ужалят...
Вивиан насмешливо улыбнулся оторопевшему канцлеру и поднял, как бы салютуя, свой бокал, в котором оставался последний глоток — тот самый, всегда недопиваемый, чтобы можно было отказаться от следующего бокала, пока не опустел этот...
Па и такты музыки кружили его по залу. Герцогиня, маркиза, барон, виконт... кто-то приятен, кто-то безразличен, а кого-то он ненавидел всей душой.
— Наль... рад тебя видеть, дружище. Канцлер? Да как всегда, врулить своего шакалёныша на воспитание. Скорее я выберу какого-нибудь пацана из безродных и сделаю его маршалом, чем любоваться ехидной рожицей одного из этих... — изящный поклон, разворот, и вот, в руках жеманно улыбающаяся девица. Дерил скорчил отчаянную мину и, снова галантно поклонившись, шагнул в сторону, благо, того требовало следующее па.
— Маркиз... — глубоко в груди полыхнуло, и граф коротко и зло усмехнулся. Беседа с канцлером всё-таки глубоко зацепила. — Я хочу, чтоб вы пришли нынче вечером. Как обычно.
И всё... очередной такт разводит их в стороны. Блестящего кавалера, героя войн и миловидного молодого человека. Стройный, изящный, он был бы красив, если б не идиотская мода делать лица чуть более бледными и лепить кучу мушек куда придётся, и непременно с тайным смыслом...
Эта фраза донеслась до Вивиана — как стрела, после которой боль заливает грудь, в глазах темнеет и дышать становится невозможно — на то последнее мгновение, которое тебе еще остается прожить. Потому что сегодня маркиз Арвилль придет к Дерилу... как обычно... а Вивиан... да кому нужен Вивиан Ланнуа!
Только тем, кто рассчитывает урвать кусочек пожирнее, кому невтерпеж без подачки.
У меня есть всё, что можно купить за деньги и должности. Всё и все. Всё, чего только можно пожелать — комплименты, поцелуи, пылкие взгляды, на все готовые тела... у меня есть всё, что можно купить. У меня нет ничего.
И где уж графу Марино заметить, что у Вивиана при одном взгляде на него холодеют руки, подгибаются ноги и рвется дыхание от безысходного отчаяния безответной любви... и не только потому, что Вивиан крепко держит себя в руках — а еще и потому, что граф Марино никогда и не посмотрит в сторону "шакала", для него Вивиан просто не существует, он не отличил бы юношу от любого его сверстника с более или менее схожим сложением...
Не отличил бы...
У Вивиана снова перехватило дыхание. Потому что...
Потому что он одного роста с маркизом, и цвет волос у них одинаковый — разве что маркиз чуть подкрашивает волосы, и они у него более тусклые, но при свечах это незаметно... у Вивиана волосы чуть длиннее — ну так ведь можно и подрезать... они с маркизом одного роста, они сверстники... а еще о тебе говорят, что твои любовники отчего-то всегда приходят к тебе в масках... причуда, которая мне так на руку... и к тому же всегда можно быстро задуть свечу... господи... одну ночь, только одну ночь...
Он был искренне рад возвращению Реджинальда Моранди. Это значило, что на восточных границах всё в порядке, и с приходом зимы никто не рискнёт сунуться в земли, измученные власть имущими. Наль делился последними новостями, о том, что творится в Дайсене, Ритери и в Матрии. Ритерийский князь объединился с дайсенцами, и по весне, скорее всего, попытается обойти заставы и двинуть к Марино и внутренней Арвилье.
— Матрийцы, конечно, снова попытаются взвинтить цены на оружие, но их быстро приструнят, если король вспомнит о том, что хлеб мерзавцам... добрый вечер, господин посол... поставляем именно мы последние лет сто...
— К Десятерым всё, Наль. В первый раз, что ли? Не скажу, что надеюсь на благоразумие Айнура, но Милану Айнурскому не выгодно, если его эээммм... достоинство перестанут прикрывать наши полки. Согласись, одно дело спокойно разбираться с мятежниками, когда тылы закрыты, другое, получить всё тех же саханских фанатиков в количестве ещё и пришлых из Ритери и Дайсена!..
Дерил хлопнул друга по плечу и улыбнулся.
— В конце концов, мы с тобой вдвоем держали границы... Переживём как-нибудь. Да, кстати... я тут подумывал об оруженосце. Не хочется всё-таки брать канцлерова выкормыша. У тебя есть кто на примете, посмышлёнее?
— Будешь плеваться, но есть. Троюродный племянник нашего нынешнего монарха. Пацану скоро шестнадцать, дядюшку не любит, просто оторопь берёт, ну и сам знаешь, сейчас он и с Десятерыми спорить будет! Пацан и есть пацан. Вот кого можно выкормить и человеком сделать.
— Ладно, поглядим... — граф принял из рук подоспевшего слуги плащ, коротко поклонился проходящей мимо даме, и вышел в ночь.
Вивиан больше и близко не подходил к Дерилу. Он знал, что не выдаст себя, не выкажет ни в чем своего безумного замысла, но...
Зато он кружился на очень небольшом отдалении от маркиза Арвилля... и когда тот буквально минут через десять вышел следом за Дерилом, Вивиан оказался рядом с ним в ночной темноте во мгновение ока.
— Тише, маркиз, — задыхаясь, бросил он вполголоса. — Нам надо поговорить...
— Мне не о чем с вами разговаривать, — вздернул голову маркиз — но голос его звучал не совсем уверенно.
— А я так не думаю, — почти мурлыкнул Вивиан. — У вас есть то, что мне нужно... и я не стану скупиться в ответ.
Арвилль нередко проигрывал в карты, распродавал драгоценности, снова отыгрывался и выкупал их, об этом знали все...
— Я сейчас не в проигрыше, — возразил маркиз.
О да — ты в выигрыше, ты выиграл то, что для меня дороже всего на свете...
— Мне не нужны ваши кольца и цепочки, маркиз, — скривил губы Вивиан. — Мне нужна ваша маска на сегодняшнюю ночь.
— Вы... хотите... — недоверчиво начал Арвилль.
— Не ваше дело, чего именно я хочу, — бросил Вивиан. — Мы похожи достаточно, чтобы маска довершила остальное... дайте мне маску и езжайте домой, маркиз — и я действительно не поскуплюсь. Что для вас одна ночь?
Арвилль задумался — и Вивиан понял, что он отдаст маску и скажет, куда и когда прийти... потому что иначе Арвилль дал бы ему пощечину, причем сразу. Думают не перед тем, как дать по физиономии мерзавцу, а перед тем, как выбрать, за какую цену отдаться.
Цена Вивиена Ланнуа устраивала. Впрочем, его бы устроила любая цена.
— Согласен. — Он вынул лист бумаги и свинцовый карандаш и написал расписку прямо тут же, приложив лист к стене. — Маску, Арвилль.
Арвилль отдал маску и рассказал, куда и когда он должен явиться. И взял в руки расписку.
— Благодарю, — усмехнулся Вивиан. — А это — чтобы вам было, что отвечать назавтра графу Марино...
С этими словами он врезал Арвилль эфесом по макушке. Арвилль упал. Вивиан быстро заткнул ему рот его же собственным шарфом и связал его ремнем.
— Вот так, — произнес Вивиан, засовывая расписку поглубже в карман Арвилля. — Завтра предъявите графу честную шишку на голове. Как алиби.
Он надел маску и растворился в темноте.
В комнате не горела ни одна свеча. Только весело пылали в камине дубовые поленья да сосновые шишки. Граф сидел в кресле, задумчиво разглядывая на просвет вино в тонкостенном бокале.
Когда посетитель явится, его проводят сюда. Без слов, как всегда. Дворецкий великолепно знал, что не стоит задавать вопросов. Ни тому, кто приходил, ни господину. Всё, что Дерил считал необходимым — он сообщал загодя. А так — проходя, бросил: как обычно... и всё.
Рон знал многое. И многое мог бы рассказать о нравах и привычках господина. Только, слишком многое он перенял у Дерила. И за подобные расспросы вполне мог вписать по высокородному лику.
А господин изволит хандрить. Несмотря на показную весёлость и некую развязность он был не в духе, и это ещё мягко сказано. Но вот что в очередной раз его настолько допекло?
Колет валялся в другом кресле, там же остались до утра перчатки и шпага. А через несколько минут на пол полетит всё остальное: белая кружевная сорочка, высокие сапоги, узкие брюки... А на пришедшем — только маска. Как всегда, на протяжение последних пяти лет.
Когда перед Вивианом открылась дверь в комнату, освещенную лишь пламенем камина, юноше показалось, что его сердце колотится так громко, что его слышно снаружи — в ушах стоял грохот, кровь стучала в висках, даже в губах...
Господи... пусть меня не узнают... одну ночь, только одну ночь, единственную... ну неужели у меня нет права хотя бы на эту малую толику краденого счастья?
Нет. Не краденого. Купленного.
Арвилль продал тебе эту ночь. Да — он мерзавец, продавший тебе ночь своего любовника — все верно... но если продающий — мерзавец, то кто тогда покупатель? Образец добродетели?
Шакал. Подонок по праву рождения.
И потому ты никогда не посмотришь на меня... у меня есть только одна эта ночь — купленная, краденая... господи, я ничего больше не прошу — только эту ночь...
И я даже не знаю, чего мне ждать, о тебе говорят разное — что ты бываешь нежен, что ты бываешь груб до жестокости... но мне все равно... что бы ты со мной ни сделал — все равно я буду помнить эту ночь как счастье, только бы она сбылась... я не знаю, что меня ждет — и все равно хочу этого...
Я сумасшедший.
Я люблю...
Вивиан сделал шаг вперед, и на него нахлынула внезапная паника... он даже не успел расспросить Арвилля о том, как он обычно вел себя с Дерилом, смело или робко, ласкался или отталкивал... внешность внешностью, но манеры могут выдать самозванца мгновенно... а отступать уже некуда, и лучше умереть, чем отступить... господи... одну только ночь... никогда не молился — сейчас молю...
Чего бы тебе хотелось, граф?.. Увидеть его перед тобой на коленях? Униженным, побеждённым желанием к тебе? Или просто униженным? Чтоб он жалел о каждой минуте лжи... О каждом мгновении, когда его губы улыбались тебе и лгали, лгали, лгали... О каждом... особенно о том, когда всё-таки нашёл в себе силы быть честным... или просто ошибся... или устал, и на лице его не отразилось ничего. О том самом мгновении, когда стало ясно, что не нужна тебе любовь, нужно тёплое сытое и чертовски безопасное место подле маршала. Ведь тот, кто любит, не отправит под пули...
Может, тебе хочется, чтоб сегодня его губы приоткрывались, когда он будет стонать? Может, тебе хочется, чтоб сегодня он просил ещё? Чтоб хоть раз позабыл о лжи по-настоящему и получил настоящие желание и страсть?
Вот только... ты желал его, граф. Ты любил его по-настоящему... А он — шакал. Такой же, как те, кто дорвался до власти. Шакал, не стоивший ни единой капли крови, пролитой за него.
— Раздевайся... — бросил Дерил, не шевельнувшись даже. Сухо, властно и почти равнодушно.
Значит, вот как это будет...
Ты сам пришел сюда, Вивиан. Ты сам этого хотел.
Хотел.
И хочу.
Это моя ночь, какой бы она ни оказалась. Я хочу ее — любую. Я приму от тебя все. И буду счастлив памятью о ней. Пусть она будет такой, как ты желаешь, Дерил.
И не мне желать иного. У того, кто купил право оказаться здесь, нет права желать — только принимать...
Принимаю, люблю, хочу...
Где твоя гордость, Вивиан, где твоя ирония и надменный прищур, где ядовитые слова и злая усмешка?
Их нет, я написал на них расписку и сунул маркизу в карман...
Вивиан наклонил голову, волосы чуть заслонили прикрытое маской лицо — и из-под этого укрытия можно смотреть, смотреть во все глаза, смотреть так, как не стал бы смотреть любовник, приходящий "как обычно" — смотреть, чтобы запомнить каждую черту любимого лица, золотого в свете пламени камина...
Снять перчатки, положить на край стола...
Обнаженные пальцы — без перчаток и без колец, таких приметных колец — медленно расстегивают пряжку, стягивающую ворот камзола — другого, не того роскошного, чтобы был надет на бал, разбуженный среди ночи портняжка озолотился, найдя сумасшедшему посетителю подходящий камзол... вот так — пряжку у горла, застежки — одну за одной, и холодные от волнения пальцы все же послушны... камзол летит на пол... рубашка... руки ложатся на пряжку ремня... как же трудно сдержать трепет, которого не может быть у любовника, приходящего к тебе "как обычно"...
Ты дарил ему поцелуи, граф... но ни один не способен был заставить его сердце биться сильнее. Это твоё проклятие, граф... Его губы всегда безразличны к тебе.
Ты никогда не коснёшься его губ поцелуем. Ты вообще больше не даришь поцелуев никому. Ни женщинам, ни мужчинам. Поцелуй — свят. Но если поцелуй не стал признанием в любви — зачем он тем, кому нужно лишь тело?
Дерил одним глотком допил вино и отставил бокал на краешек стола. Тяжёлый взгляд скользнул по обнажившейся коже, задержался на шее и замер на губах. Восхитительно-неправильных губах, которые целовать хотелось, но...
Губы мальчишки горчили. Может, потому, что ложь, даже приправленная ванильной сладостью, всё равно отдаёт миндальной горечью?
Красивое тело — приманка. Тело, которого так хочется касаться, человек, которого так хочется любить, но который никогда не ответит любовью.
— Дальше... — И к щекам неудержимо приливает кровь, только под маской, под благословенной маской не видно... ты пока еще не понял, что перед тобой не тот, кого ты ждал... темные волосы, почти одинаковые очертания рта — а большего под маской не видно... похожее сложение... полутьма и сполохи каминного пламени скрывают то, что и нужно скрыть...
Наклониться, приопустившись на одно колено, чтобы снять сапоги... запоздалый страх, сердце колотится в горле — так ли это делает он, таким ли движением, ведь движения могут выдать куда надежнее, чем очертания тела и лица... нет — кажется, все в порядке... выпрямиться во весь рост, с облегчением тряхнув головой — и снова подкатывает: у маркиза такого жеста НЕТ... но кажется, ты не заметил... руки ложатся на бедра, на расстегнутый пояс, и начинают медленно сдвигать вниз узкие темные брюки... и...
Чего ты потребуешь от меня дальше? Стать на колени? Раздеть тебя? Или просто скажешь снова "дальше", а я не буду знать, что делать?
Но оттого, что я стою сейчас перед тобой обнаженный, кружится голова, темнеют губы от неистового желания поцелуев — хотя едва ли им посчастливится дождаться... Вивиан, где твой стыд, где...
Положен маркизу в карман листком с распиской.
Есть только любовь, готовая на все... я украл ту ночь... она моя... эта ночь моя — а я твой...
Непривычные движения. Текучие, плавные. Как подменили маркиза. На первый взгляд не заметно, но похож... как же похож... Интересно, а губы на вкус будут как у Ринальдо?
Дерил медленно поднялся с места, и сделал шаг вперёд. Кончики пальцев скользят по обнажённой груди, по плечу... Ещё шаг, и ладонь замирает на спине. Чистой и гладкой спине, без единого изъяна.
Кем бы ты ни был, это твоя воля привела тебя сюда. Тебе на себя только и пенять. Никто не виноват в том выборе, что ты сделал...
Рубашку он снял сам. И следующий шаг, приведший его под взгляд юноши в маске, он сделал с лёгкой холодной усмешкой. Шаг... нога мягко опускается на подлокотник кресла.
— Дальше...
Расстегнуть пряжки сапог и снять их. Как ты сделаешь это, мальчик? Чего ты хочешь? Денег, как маркиз? Защиты, как Тамиру?.. Безопасности навсегда и денег побольше, как Ринальдо?
Кончики пальцев скользят по груди, задевая темные ореолы сосков, и крик едва удается удержать... ты прикоснулся ко мне, и это касание сильнее удара молнии, сердце колотится, я с ума сойду... а твоя рука движется дальше, вверх, вдоль плеча, ладонь соскальзывает вдоль спины и замирает... и стон клубком стоит в горле...
"Дальше"...
Вивиан, Вивиан, думал ли ты хоть раз, что тобой станут распоряжаться, как дешевой шлюхой, а ты еще и будешь счастлив?
Счастлив — потому что можно дотронуться, склонить голову, заставить металл пряжки расщелкнуться под твоими пальцами... коснуться сильной стройной ноги, снимая сапог... коснуться... запоминая пальцами это касание, запоминая глазами округлость колена, которого так хочется коснуться губами — до боли хочется...
Какой бы ни оказалась эта ночь — она подарила мне счастье... ты даже не жесток — ты равнодушен, это страшнее, но я могу касаться тебя, видеть тебя, видеть, как золотятся твои волосы в отсветах пламени, как перекатываются мускулы под кожей... ощущать ее запах... и не мне роптать — в конце концов, я украл это счастье, хуже, я купил его... а твой маркиз продал, даже не зная, зачем я покупаю эту ночь — не хочу ли я просто-напросто тайно убить тебя... мразь, он же продал тебя... а я купил — и не мне роптать... я и так получил столько счастья, что голова кружится... горького — потому что купленного... но я могу касаться тебя, слышать твое дыхание...
Он красив, этот мальчишка. И теперь, когда он присмотрелся внимательнее, видно, насколько сильно он отличается от маркиза.
Ни крупинки пудры, ни единой дурацкой мушки, ни одного пореза на теле, и, тем более, следов от ласки плети. Арвилль отдавал себя... иногда... за долги. И кто-то из его кредиторов весьма специфически простил паршивцу долг. Маркиз был игрушкой многих. Маркиз был...
Этот же... зачем явился? Попытаться убить за какие-то давние обиды? Отомстить? Ну что же, мальчик... рискни. Может быть, тебе, в отличии от многих, это и удастся.
Дерил легко развернул юношу спиной к расстеленной постели, и опрокинул его поверх атласных простыней, покрывающих нежные меховые одеяла.
Что же тебе нужно?.. Чего ты хочешь?.. Маска хороша не только для меня. Я не хочу видеть лица тех, кто приходит ко мне. А ты не желаешь быть узнанным. И всё же тебе что-то он меня нужно, иначе ты не убрал бы с пути Арвилля. Я знаю что ты — не он. А значит, напасть ты не сможешь.
Руки Дерила легли на плечи Вивиана... одно движение — и вся комната кружится перед глазами, и Вивиан падает, летит спиной назад, летит в пропасть — но над этой пропастью лицо Дерила... в недосягаемой дали... совсем рядом... и с губ рвется стон, такой нетерпеливый, такой покорный... да, твой, возьми... твой... какие у тебя глаза, Дерил — ты... ты понял, что я не тот, кого ты ждал, я не мог бы обманывать тебя долго — и все же ты не гонишь меня... а значит, я могу не притворяться давним любовником — а у меня и сил нет больше притворяться, мое тело выгибается, с губ срываются вздохи, почти стоны, я... Дерил, умоляю...
Он едва не отшатнулся. Но удивление столь явно отразилось на лице всего на миг, что следующий вздох и попытка взять себя в руки показались такими слабыми и невнятными...
Слишком явное желание. Слишком ощутимая жажда. Это игра, или правда?
Без особой нежности коленом раздвинуть ноги. И не важно, что жёсткое сукно брюк ранит нежную кожу. Слишком нежную, как для человека, явившегося... чтоб отдаться? Чтоб убить ещё раз? Если бы мальчишка знал обо всём, стал бы он вообще приходить? Приятно жить, зная, что недруг проклинает каждый прожитый день и тех, кто приходит к нему ради денег...
Пояс он не носил. Только тот, к которому крепятся ножны и петли для пистолетов. Потому, распустить шнуровку брюк — секундное дело.
А вот взглянуть в глаза оказалось почти непосильно. Жажда, густо замешанная на покорной готовности принять всё и даже больше. Но... тот тоже был покорен. И терпелив. Сколько раз про себя он повторял: ну давай скорее, я устал и у меня болит голова, а ты здесь распустил слюни...
Но почему не получается ненавидеть?..
Поцелуи-укусы за малым не ранят, а сильные пальцы без нежности входят в тело.
"Ты знал, куда идёшь..."
Резкое движения колена, раздвигающего ноги, жесткая ткань, терзающие поцелуи-укусы, безжалостные движения твоих пальцев... о да — ты понял, что я не маркиз, и у тебя нет причин нежничать с безвестным чужаком — возможно, опасным чужаком — но я... я и этой боли рад, как ласке — потому что эта боль — все, что у меня есть, все, что у меня будет, у меня есть только эта ночь, только эта боль — и я рад ей, как нежности... я... хочу ее — как хотел бы ласки, если бы имел хоть какое-то право на ласку, хоть тень надежды... хочу, и мое тело извивается от страсти... твой рот не знает жалости — но мои искусанные тобой губы сами раскрываются под ним, твои пальцы не дают пощады — но я сам двигаюсь им навстречу... Дерил, я...
Я не хочу, не хочу закрывать глаза, как же мне больно, но я хочу этого, а слезы впитает маска, я хочу этой боли, хочу тебя... люблю тебя...
Руки Вивиана порывисто притянули Дерила ближе, еще ближе...
Тело подаётся медленно, неохотно, норовя сжаться в тугой узел. И приходится замирать и... целовать. Шею, плечи, грудь. И больше не забываться, и не касаться губ. Зовущих, искусанных, припухших.
Это — не терпение. Это проклятое желание. Слишком искреннее, яркое, сквозь боль, сквозь откровенную грубость. Ему всё равно, что боль... ему не всё равно кто. Иначе — не явился бы.
И что-то заставляет быть... осторожнее. Гасит раздражение и ненависть. Может, отчаяние в глазах и тень слёз?
Тело требует своего. Тело требует сбросить напряжение на том, кто есть. Только разум пока удерживает злое тело от того, чтоб окончательно потонуть в разрушительной жестокости. Но с каждым толчком, с каждым тихим стоном, сознание плывёт всё дальше, уступая натиску злой радости.
Вот как... ты хотел меня, ты меня получил... А захочешь убить — сам вложу в руку клинок...
Никакой нежности... на какой-то миг ты становишься чуть осторожнее — но ненадолго, это только показалось... и поцелуи — в шею, плечи, грудь, но это не ласка, это чтобы сжавшееся от боли тело разжалось, впустило тебя... и оно впускает... задыхаясь, шепча, всхлипывая, но ты уже ничего не слышишь, ничего, и я кусаю губы, чтобы не кричать не потому, что ты услышишь меня — ты не услышишь, но я все равно кусаю губы в кровь, и все равно подаюсь навстречу тебе — навстречу, к тебе, а не от тебя, к тебе, это моя ночь, и я возьму от нее все — каждый злой рывок, каждый синяк от сжавшихся на моих плечах пальцев, каждый мой стон... ласку не покупают — ее только дарят, а я купил твою ночь... купил твое дыхание, шелк твоих волос, запах твоей кожи, злость твоего тела, боль в моих губах... и я подаюсь навстречу всему этому, обвиваю тебя руками, и снова рвано шепчу, задыхаюсь, всхлипываю, стону... я здесь, я с тобой, а остальное неважно, даже боль, неважно, делай, что хочешь, я твой... твой...
Выгнуться, мучительно, содрогаясь всем телом, в объятиях, которых не может быть. Потому что...
— Ты не шлюха... — шёпот может быть глухим. Но в нём всё равно отражается нет, не удивление, а искреннее непонимание. — И ты красив, чтоб выбрать кого годно... и в твою постель пойдут, и сделают для тебя что угодно. Но ты явился сюда. У тебя давно никого не было, если вообще кто-то был. Одно из двух... Либо ненавидишь настолько, что цепляешься за любой шанс отомстить, либо так сложились обстоятельства и нужда прижала... Я заплачу тебе. Но ты не должен больше продавать себя. А нечем зарабатывать — иди в армию. Хоть бы и к генералу Моранди... Ты знал, к кому явился, вот и скажешь, что от меня. А если нет... Моя шпага в кресле. Можешь взять.
Дерил перекатился на спину, давая парню свободу.
Боль и наслаждение слились вместе, разорвались ослепительной молнией, рассыпались золотыми жгучими искрами...
За каждой молнией должен следовать гром, верно?
Он и следует. Твой шепот.
— Ты почти угадал... — ответный хриплый полушепот Вивиана был так непохож на его обычный голос. — Я не шлюха, у меня давно никого не было, и меня прижало так, что дальше некуда, и обстоятельства сложились... так, как сложились. И я знал, к кому явился. Ты не угадал в другом — выбирать я могу, но не кого угодно, мне нет ходу к генералу Моранди и вообще из столицы, и я не продаю себя. Но ты мне заплатишь, раз уж предложил...
Вивиан улыбнулся распухшими губами — даже такая изувеченная улыбка была пленительна...
Он дотянулся до шпаги, не вставая с постели, взял ее прямо за клинок, обмирая от того, что не успеет... но Дерил и в самом деле даже не шевельнулся! — и Вивиан кончиком клинка срезал тонкую золотистую прядь, вернув затем шпагу снова на кресло.
— Шлюхи берут плату в золоте, — усмехнулся он, — чем я хуже? Я тоже возьму свою плату в золоте... пусть останется мне... должно же хоть что-то остаться мне на память...
Хоть что-то... потому что эта ночь — все, что у меня будет... мое золото, моя прядь, которую я буду целовать, обвивать вокруг пальцев, вспоминая эту ночь... единственную...
— Мы в расчете, Дерил, мне не надо с тебя другой платы... я был счастлив сегодня...
Слишком счастлив — пусть это и горькое счастье — настолько счастлив, что распустил язык... плевать тебе на меня — так зачем я сказал эти последние слова?..
Неимоверно хотелось сорвать со странного любовника маску.
Сдержался. Пальцами впиваясь в простыни, напряжённый, как взведенный курок, но сдержался.
Счастлив? Вот после этого безумия? Да он одержим попросту! Как можно быть счастливым после безразличного размеренного действа, жестокого и болезненного? И когда на душе пусто. Впрочем, там всегда пусто. Последние пять лет даже эхо не гуляет.
Дерил смотрел в тёмные провалы глаз. В темноте там жили только отблески каминного пламени. Какими они были, эти глаза? Такими же холодно-голубыми, или...
Ты лжёшь... Кем бы ты ни был, ты лжёшь...
Он не шевельнулся даже когда в руках ночного гостя оказалась его шпага. Но чуть не взвился, когда прядь волос тускло блеснула в тонких пальцах.
— Кто ты?..
— Никто, — хрипло ответил Вивиан. — Маска. Тот, кто занял место маркиза на эту ночь — ничего ему, кстати, не сделается, полежит до утра, пока я его развяжу, а от шишки на голове еще никто не помирал...
Лучше тебе не знать, что этот подонок продал мне тебя... и втройне лучше не знать, не подозревать даже, кто я — да ты посчитал бы себя запачканным, узнай ты, с кем провел ночь...
— Я никто, Дерил... зачем тебе знать... пусть с тебя будет довольно, что я вошел к тебе обманом, провел ночь в твоей постели, что я бы рехнулся, не сделай я этого, мне тебя вином не запить, сном не заспать, я никого не хочу, кроме тебя, я люблю тебя, я обманул тебя чужой маской и был с тобой, и счастлив, так что тебе до остального? Если тебе не понравилась эта ночь — требуй от меня, чего хочешь, я все сделаю, что ты скажешь, делай со мной, что хочешь, лишь бы тебе было хорошо — только имени не спрашивай...
— Вот как... — в мире был только один влюблённый дурак, и он сполна поплатился за собственную глупость. Но никто не помешает ему оставить всё как есть. Или разрушить иллюзию мальчишки? Вот только зачем? Если парню так хочется заблуждаться, пусть заблуждается. Хочется любить, так пусть любит, сколько влезет.
Что до остального, кто может помешать ему, ежели пожелается, пойти следом за мальчишкой? Пойти и найти дом, в котором он живёт. А уж выяснить, КТО обретается в том или ином доме в столице — не так сложно.
А с маркизом давно пора заканчивать. Шлюха — она и есть шлюха.
— Одевайтесь, сударь. Маску маркизу можете не возвращать. Она ваша.
Вивиан улыбнулся и провел кончиками пальцев по краю маски. Бархат был прохладным и влажным от впитавшихся слез.
— Благодарю вас, сударь. Я сохраню ее.
Она тоже останется мне на память — как и прядь твоих волос... господи, как же хочется обнять тебя, прильнуть губами к твоему плечу — искусанными и оттого втройне чувствительными губами... но как только отзвучало твое "сударь", как только ты обратился ко мне на "вы", эта ночь кончилась...
Вивиан сел на постели и быстро оплел пальцы левой руки золотистой прядью — со стороны могло показаться, что у него перстни на всех пальцах — и встал. И едва удержался, чтобы не прикусить губу.
Занятия любовью — лучшее обезболивающее... пока они длятся. А вот потом, когда возбуждение схлынет...
Вивиан приопустился на колено, чтобы собрать сброшенную на пол одежду, и присел на край кресла. А ведь собирался сам отпустить маркиза, да еще зайти к портному за своим камзолом... ладно, пускай камзол с золотым шитьем останется портняжке в приплату, а развязать маркиза он кого-нибудь пошлет... потому что идти быстро он не сможет, а домой надо вернуться затемно... чтобы никто не заметил, в каком виде он вернулся. Ну да — камзол чужой, походка такая, будто Вивиана целым полком трахали, глаза заплаканные, губы искусанные... и все равно улыбаются... даже хотя и больно — самой этой боли улыбаются — потому что еще несколько дней она продлится, не покинет... еще несколько дней тело будет помнить... но это будет потом — а сейчас надо одеться как можно более ровными движениями, не прикусывая губ и не вздрагивая ненароком.
— Сохраните? — в голосе сквозило великолепное недоумение. — Мне казалось, вы не против надеть её ещё раз. Через неделю.
Мальчишка скрывает боль. Так старательно, так беспечно. Великолепный лжец. Боли можно улыбаться лишь тогда, когда нужно выжить. Выжить, несмотря ни на что. И радуются боли, потому что живы.
Тебе это непременно надоест. И однажды ты тоже откроешь своё истинное лицо. Вы все открываетесь. Кто ненавистью, кто презрением, кто безразличием. Это случится, и тогда... тогда я смогу улыбнуться тебе в лицо...
Дерил потянулся под кровать и извлёк оттуда гитару. Привычно тронул струны, прикрыл глаза, прислушиваясь к неспешному золотистому звону. Хрипловатый голос вторил струнам. Не то, чтоб песня удивительно подходила моменту, но, что легло на душу...
— Ах, оставь, это дождь, это — слёзы небес.
Это — стон, это — плач, где господь, а где бес?
Не понять, нет, это — счастье иль боль?
Подари свет и останься со мной...
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
