|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Дарья давно уже считала себя женщиной очень богатой. Да и не только сама она себя такой числила — не каждый инженер в Машкиной компании получал хотя бы вполовину ее жалованья. Вдобавок инженеру-то на свой оклад и семью кормить-одевать приходилось, и прочие расходы нести — а ей, Дарье Фёдоровне Старостиной, даже на булавки — и те денег потратить не удавалось: все личные расходы опять оплачивались или Александром Владимировичем, или, как теперь, Марией.
А ещё каждый норовил ей подарок какой сделать к празднику. Даже, вон, Нил Африканович к именинам карточку с картинкой присылал и "катенькой" одаривал — за то, что научила Дарья его кухарку пироги правильные печь. И не один он такой был…
Вот только некому было богатство-то своё Дарье оставить: Димка — и тот был по мужу покойному родней, а своих и вовсе не осталось. Церкви разве что… но Саша хоть с попами которыми и дружил, церковь вообще называл не иначе, как "торгашами опием". Сама Дарья о том, что попы опием торговали, не видала, но то, что те большей частью деньгам приют в своих мошнах находят, разглядела.
А посему капиталом своим решила распорядиться пусть и богоугодно, но — самостоятельно. На тридцать-то с лихом тыщь ой как много чего хорошего уделать-то возможно!
И сейчас, сидя в уголке кухни, она тихонько дрожала от ужаса, слушая, какими цифрами разговаривают Маша с Сашей. Знала же, всю, почитай, жизнь знала, что Саша — человек сильно не бедный — но от услышанного Дарье хотелось завыть и убежать в какой-нибудь тёмный уголок, где и преставиться, дабы позору избежать…
— Ну, тысяч четыреста есть сейчас. За свадебное колье, что ты мне подсунул, думаю миллион дадут. Больше, если поторговаться, но когда?..
— Дура ты, Машка, и уши у тебя холодные. Во-первых, колье не я а Камилла подсовывала, а во-вторых оно свадебное, и никакие деньги его не стоят. Если нужно, я нынче же и десять миллионов из загашника выну, и двадцать… да хоть пятьдесят — но деньги жрать не получается. Делать-то что?
— Мешкову звонить?.. Нет, Чернову. Фёдор Иваныч хоть и простоват в проектах своих, но делает быстро, а это сейчас важнее всего. Прочее… ладно, я займусь сама, есть кому дело поручить. А Дарью ты, папашка, зря ругаешь: она же по доброте своей все затеяла — а заодно ткнула тебя в то, что ты предпочёл не замечать. Ладно, я тоже хороша, не о том речь… теперь, похоже, деваться некуда...
— Похоже, ты справишься, а меня не примазывай. Денег найду, а остальное... Вот и руководи, а я тобой со стороны гордиться буду.
— Дарьей гордись: она придумала, вот путь во главе дела и встаёт… а мне вместо забот лучше орден добудь, за то что я такая умная.
— Умная… кто еще нужен? Камилла, Ольга Александровна?
— Нет, пожалуй… Дарья, вылезай их угла, раз уж начала дело, так и впрягайся!
— Да как мне с такими тыщщами справиться?
— Помощников найдём. Теперь рассказывай, что ты уже натворить-то успела?
Дарья Старостина вздохнула, но, поняв, что больше сегодня ее ругать никто не собирается, приступила к изложению своего "проекта".
Семь миллионов — это были ещё копейки. Струмилло-Петрашкевич все необходимые расчёты предоставил, и план выглядел вполне реалистично. Камилла была права — в том, что "он немного странный": в расчётах было указано все, включая число слов в телеграммах, которые придётся отправить в процессе выполнения работ. Вот только работ оказалось больше, чем я предполагал. Значительно больше.
За последние четыре года верфи Ярроу не просто процветали — казалось, что Альфред Ярроу поймал бога за бороду. Каждый месяц с его верфей (которых стало уже три) сходило по пять-шесть пароходов. Пассажирских — и поначалу я решил, что его инженеры, наладившие выпуск паровых машин имени Альфреда, попросту содрали при возвращении в Британию мою конструкцию, а несчастные англичане, ранее такого счастья лишённые, воспылали желанием его срочно заполучить. Но...
В Ростове, на старой верфи Берёзина, для перевозки крестьян на Восток началось строительство и пассажирских морских теплоходов — просто лайнеров, без "карго". И теплоход получился замечательный. На двух нижних палубах в трюме и четырёх сверху удалось разместить каюты, способные принять тысячу четыреста пассажиров, в экономичном классе. Каюты больше напоминали железнодорожные купе, спальные места устанавливались на трёх уровнях — но крестьяне и такое принимали с восторгом.И три десятка "лайнеров" перевозили на Дальний Восток по двадцать с лишним тысяч человек ежемесячно.
А втрое больше народу перевозили шестипалубные пассажировозки Ярроу, причем занимались они этой работёнкой под британским флагом. Вместимость у "англичан" была поменьше, всего на тысячу сто пассажиров, скорость — двенадцать узлов — обуславливало полуторамесячное путешествие (вместо месяца на моих теплоходах). Но за перевозку "конкуренты" брали всего двадцать рублей с носа — и мы полагали, что островитяне просто деньги зарабатывают, получая тысяч по пятнадцать прибыли на каждом рейсе.
Но суда эти окупались вовсе не за пару лет. Они окупались буквально за один рейс: полтавский крестьянин, отдавая британской компании шесть-восемь десятин чернозёма, прибыв в Маньчжурию, получал на семью полста рублей подъёмных, лошадку, телегу, плуг с бороной — и тридцать десятин земельного надела. Десятины он получал от государства, а всё прочее — в кредит от пароходной компании под залог нового надела. Чернозём в руки пароходчиков переходил еще до погрузки крестьянского семейства на судно.
В результате весной тысяча девятьсот одиннадцатого года в собственности англичан оказалось чуть больше двух с половиной миллионов гектаров чернозёмов. Французы от бриттов в морских перевозках изрядно отставали, но они догадались фрахтовать по два эшелона с теплушками ежедневно — и отъели миллион с небольшим десятин земли. Не остались в стороне и прочие просвещённые европейцы: немцы, бельгийцы, голландцы. Даже греки с испанцами успели поучаствовать в распродаже — и Россия потеряла пять с половиной миллионов гектаров полей.
Урожай одиннадцатого года был невелик, но с этих гектаров смогли собрать около четырёх миллиона тонн зерна. Из тридцати восьми миллионов, собранных по всей России, и из тридцати двух, собранных в европейской ее части.
Я считал недород исходя из урожая в шестнадцать пудов на человека — и три недостающих до "голодной нормы" пуда гарантировали три миллиона голодных смертей. Правительство запретило продажу зерна иностранцам в связи с недородом — тоже не рискнули нынешние "властители" вернуть в прессу слово "голод". Но то, что было собрано с полей, иностранцам принадлежащих, никто продавал — оно уже было иностранное. И хлеба на православную (или магометанскую) душу получалось всего по дюжине пудов. А семь недостающих пудов — это уже десять миллионов жертв "недорода"…
Конечно, были у меня уже совсем тайные загашники, но и они были недостаточны, чтобы покрыть недостачу. Которая, как выяснилось, была куда как больше ожидаемого.
Станислав, до того как Водянинов сманил его из далёкого Лондона — и даже до того, как он в этот Лондон попал — занимался статистикой. Я статистику уважал, и даже сам ей в свое время занимался. Не сказать, что серьёзно… Был в институте такой предмет, назывался "математическая статистика", или, проще, матстат. Предмет, конечно, для старшекурсников был, но для анализа фёдоровских таблиц пришлось мне в аппарат этой науки "нырнуть" досрочно. Но как нырнул, так и вынырнул — а тут пришлось срочно вспоминать давно забытое из никогда не знаемого. Исключительно для того, чтобы осознать открытые мне Струмилло-Петрашкевичем новые горизонты.
По результатам всеобщей переписи тысяча восемьсот девяносто седьмого года в России оказалось аж сто двадцать пять миллионов человек — не считая Финляндии, где народ не переписывали. Считая — около ста тридцати, чуть меньше. На конец четырнадцатого года — если я верно помнил отчёты по голоду — чуть больше ста шестидесяти миллионов. А если уж вспомнить детство золотое и интернет, то в семнадцатом народу должно было стать миллионов сто семьдесят — столько приводили защитники царя, намекая, что при его-де деспотии население державы на треть выросло. Но это дело понятное: телевизор вечерами народ к экранам не приковывает, изделие номер два в аптеках не продается. Правда, монархисты будущего цифрами этими доказывали, что и голода начала века, и голода двенадцатого года не было — откуда такому приросту взяться, если народ миллионами помирал?
Станислав объяснил.
Перепись именовалась "похозяйственной": народ учитывали именно по хозяйствам. В деревнях — по домам, в городах — по квартирам. Что и понятно: где же ещё народ-то считать?
В Царицыне тогда насчитали пятьдесят пять тысяч человек. На тысяча девятисотый год их уже числилось шестьдесят тысяч. Вот только тех, кто жил в "Кавказе" — гетто в овраге посреди города — никто не считал. Зачем их считать — нет у них ни изб, ни квартир? Когда я в городе появился, подразумевалось, что в "Кавказе" живет около десяти тысяч народу. Примерно. Сколько точно — вообще никого не интересовало.
В Ерзовке насчитали три с лишним тысячи человек. А двух тысяч "рязановцев" просто не существовало. То есть кого-то (кто батрачил — это в январе-то?) посчитали, а кто сидел в землянках и лапу сосал — кому они нужны?
Калмыков в степи — считали. Уних хозяйство было — кибитки. По кибиткам и учли. Сто тридцать шесть тысяч кибиток, в которых проживало аж триста сорок шесть тысяч человек. Вот только я почему-то ни разу там кибиток не встречал, где было бы меньше трёх детей, а из взрослых там всегда были и "отцы" и "деды"…
Струмилло-Петрашкевич в своих расчетах "кормимых душ" исходил из того, что в перепись по городам недобрали миллиона два народу, а в сёлах — двадцать. Что было понятно: как раз перед началом этой переписи царское правительство на всякий случай объявило, что она не будет служить поводом ни для каких новых налогов или повинностей. Крестьяне,по исконно русской привычке этому тут же дружно поверили, ага... Вдобавок, в перепись не вошло чуть ли не половина "отходников" — и в результате по России баб получилось на два миллиона больше чем мужиков. А два миллиона этих мужиков ходили бобылями из-за отсутствия женска полу.
В Хивинском ханстве и Бухарском эмирате вообще считали только русских — и две самые густонаселённые области Средней Азии населяли чуть больше десяти тысяч человек. У кочевников, где мужчин всегда было меньше, чем женщин, последних учли на шестьсот тысяч меньше, чем первых…
Станислав все эти цифры пересчитал, по каким-то своим методикам, и вышло у него, что всего в перепись недобрали около тридцати миллионов. А сейчас из девяноста губерний и областей в черту голода влетело сорок девять — почти девяносто миллионов человек. И хлеба сейчас на каждого из этих миллионов приходится по восемь пудов…
— А ведь это полная жопа наступает…
— Вы, Александр Владимирович, воинствующий грубиян, ей-богу — отозвался Станислав Густавович, спокойно выслушав мое эмоциональное выступление. — Не такая она уж и полная, если разобраться. Вы, инженеры, мыслите примитивными категориями: достаточно ли усилия, отклоняется ли вектор, хватит запаса прочности или нет. Надо мыслить иначе: продуктов хватит всем, но не на год, а на пять месяцев.
— Это что-то меняет?
— Меняет всё. За это время можно произвести продуктов еще на пару месяцев, а летом крестьянин уже выживет на, так сказать, подножном корму. И, если не будет новой засухи, то уже через девять месяцев задача накормить людей будет решена. Надо лишь озаботиться тем, чтобы полученные от вас продукты крестьянин не потратил бездарно в попытках сохранить скотину — то есть вынудить его продать эту скотину нам, как, собственно, Камилла Григорьевна и предлагала. Для этого я могу предложить следующую схему…
Армия (в лице Мищенко) в этом году точно озолотится. Когда я приехал в Павлу Ивановичу со своими предложениями, он, хмыкнув, поинтересовался:
— Александр Владимирович, как Вы думаете, может мне все же принять пост министра? С вашими, как вы говорите, хозработами, армии и вовсе финансирование скоро не потребуется. Давайте ваши чертежи, я прикажу их напечатать и через неделю разослать с приказами по гарнизонам. Я теперь хорошо понимаю графа Игнатьева и генерала Иванова — с Вами действительно приятно работать. Но, положа руку на сердце — почему всё же вы сейчас хотите взять себе на прокорм половину армии?
— Кто не хочет кормить свою армию, будет кормить чужую, — процитировал я. — А если за моей спиной не будет стоять Держава, — последнее слово я интонационно выделил, — то через пару месяцев все мои заводы станут уже чужими… Павел Иванович, что так с приказом, позволяющим солдатам находиться в строю в рабочей форме?
— Уже вышел. Спасибо вам — солдаты и офицеры весьма ее хвалят…
Армии денег я за работы не платил — вообще нисколько. Но солдат и офицеров, занятых на моих работах, я кормил, одевал, обувал. Снабжал патронами в достатке, обеспечивал транспортом — и даже потихоньку перевооружал. В шкурных целях, конечно. Игнатьев ещё, ознакомившись с тем, как я одевал своих солдат на Йессо, выпустил забавный приказ, в котором солдатам вне строя дозволялось носить "форму для исполнения хозяйственных работ". То есть — тот же "лён с лавсаном", который постепенно преобразовался в "хлопок с лавсаном". К этому вскоре добавилось нормальное — с моей точки зрения — исподнее в виде трусов и майки (а на зиму — трикотажные кальсоны и футболка с длинными рукавами), сапоги… Тем же приказом Николай Павлович дозволил солдатам исполнять хозяйственные работы на стороне при условии, что оплата таких работ производится "имуществом, солдату необходимым". Со списком "дозволяемого необходимого".
Поскольку решение вопроса о возможности и допустимости таких работ возлагались на командование уровня полков и отдельных батальонов, с мелкими подсобными работами все вопросы у меня решались на уровне директоров заводов, благо расплатные фонды им выдавались без волокиты. А если возникала серьёзная срочная нужда, то приходилось подключать военное министерство.
Офицеры полкового уровня и ниже всё же, по большей части, были людьми образованными, умными и, что самое главное, место армии в государстве осознавали на уровне базовых инстинктов. Поэтому армия на меня работала с удовольствием. И солдаты, которые получили по три смены белья на каждый сезон, два комплекта удобной формы и действительно неплохую обувь, и офицеры — которые могли теперь солдатиков на военных учениях гонять в хвост и гриву. Чаев решил, наконец, проблему с изготовлением на роторных станках стальных гильз для патронов, и день работы солдатика приносил в часть десяток винтовочных патронов — причём неподотчётных. Учебных, то есть в стальной гильзе и с остроконечной пулей. Я не знаю, чем такая лучше существующей, но в моё время только такие и остались — значит, их производить и буду. А если учесть, что мне патрон теперь обходился около копейки…
Всё же нельзя не признать, что мои патроны были неважными. Хреновыми они были — и вовсе не из-за гильзы, вымазанной кремниевым лаком. Порох, выделываемый из древесной целлюлозы, был — по словам моих специалистов — сильно хуже вырабатываемого из хлопка. Насколько сильно — я не спрашивал, но вроде пуля из винтовки летала процентов на десять ближе. По мне главным было, что она летала. А офицерам было достаточно, что патроны вообще хоть как-то стреляли, и теперь они могли проводить нормальные учения. Может быть поэтому больше двух третей заказываемых ими патронов были вообще холостыми…
Забавно: когда я все это затевал, вообще не думал, что умение солдат держать винтовку в руках поможет мне в борьбе с голодом. Но в конце ноября полмиллиона этих самых солдат грудью встали на охрану хлебных запасов.
Каждый из колхозных элеваторов охранял усиленный взвод солдат — собственно взвод в сорок девять человек и две пары пулемётчиков. Пулемёты — собственного производства — были из моих запасов. А ещё ко взводу приписывалось "кашеварное отделение" — шесть человек, в чью обязанность вменялось солдат кормить. За мой счёт, конечно.
Такие же взводы охраняли и колхозные фермы, но две тысячи взводов — это всего лишь сто тысяч человек, вполне укладывающихся в число дополнительно кормимого населения. Кроме этих, чисто охранных, подразделений, пришлось задействовать в программе ещё полтораста тысяч солдат: в каждой волости, а так же в каждом селе, где было больше полутора сотен дворов, были размещены временные торговые фактории. Их задачей было обеспечивать население продуктами и кормами — в обмен на крестьянскую собственность и живность конечно. Цены были невысоки: сдал, допустим, три овцы — получи корма на четвертую. Корову сдал или лошадь — получи корма на другую корову или лошадь — но не на четыре месяца, а на полтора. Баранов, быков с волами, жеребцов — этого добра нам не надо. То есть возьмём, но на треть дешевле…
Можно было получить и еду для людей: овца менялась на два пуда каши, а крупная скотина — на шесть пудов. Детишки с двух до двенадцати лет шли за крупную скотину. Что же до младенцев — их не принимали. Некуда было девать….
Приходилось учитывать крестьянский менталитет: мужики радостно ребёнка отдадут, лишь бы скотину сберечь. Поэтому детей покупали лишь у тех, у кого скотины либо вообще не было, либо оставалась одна крупная, неважно какая. Я знал, что скотину все равно прокормить не получится, и по расчётам Станислава Густавовича даже при идеальных раскладах сократить падёж больше чем на одну пятую не получится — а так останутся шансы на то, что не всё тягло в деревнях вымрет.
Все "испортила" Дарья. У неё какой-то сдвиг в мозгах случился после того, как родственница померла: она и наших "детей" только что не вылизывала, и окрестные детишки очень хорошо знали, что если вовремя ей на глаза попасться и вид при этом изобразить пожалостливее, то без конфеты или пирожка они не останутся…
Когда Дарья отдала свои деньги на заборостроение, я ей оклад установил в пятьсот рублей: пусть свои хотелки реализует от души. А теперь... Хорошо ещё, что Мищенко, сам обалдев от дополнительного задания задействованным солдатам, меня предупредил. Ну, не то, чтобы предупредил — поинтересовался, сколько дополнительных воинов выделять. Так что пришлось срочно ехать в Москву:
— Дарья, ну кто тебя надоумил-то?
— Саша, ты же сам говорил, что заработанное я могу тратить как душа прикажет. Мне-то много не надо, Машка, вон, и одёжу мне все новую подарить норовит, и прочее все. С собой мне денег все равно не забрать, наследников нету — а так делаю я дело богоугодное, ежели и есть за мной грехи какие, так зачтётся…
— Кто тебе подсказал учреждать этот фонд?
— Да чаво уж подсказывать-то? Про Машкин фонд вы, небось, все уши прожужжали мне, таперича я как бы не хуже неё знаю что да как. А Дмитрий Петрович — вот святой человек! — обещался и дом для малюток выстроить уже через неделю…
— Какой Дмитрий Петрович? — видимо, это я выдавил из себя несколько громче, чем хотел.
— Саш, что Дарья натворила такого, что ты так ругаешься? — на кухне появилась Машка с сыном на руках. — Не думаю, что она может сделать что-то такого, от чего тебе нужно ругаться.
— Дарья учредила благотворительный фонд для младенцев. Ухнув в него все свои деньги…
— Её деньги, куда хочет, туда и тратит. А мало будет — так я ещё дам…
— Она основала фонд с капиталом в тридцать тысяч рублей. И разослала распоряжение "принимать всех малюток, которых крестьянки отдадут на прокорм и воспитание". С указанием кормить этих крестьянок, пока не будет готово "вскорости" место, куда малюток отправлять нужно будет.
— Ты против?
— Я не против! Я не против, если этих несчастных слегка подкормят в факториях — хотя я не представляю, куда их там денут в ожидании "вскорости"! Но я просто не знаю, кто и где всех этих младенцев потом кормить и обихаживать будет!!!
— А я уже наняла кормилиц, — влезла Дарья. — Три дюжины наняла. Надо будет — ещё столько же найду.
— Понятно, — вздохнула Машка. Девочка взрослая, она давно уже отвечала полностью за несколько заводов, и перспективу оценила мгновенно. — У тебя есть хоть примерные цифры, сколько ожидать? Я на строительство сколько-то денег найду, а вот насчёт продуктов — это подумать надо.
— От ста тысяч. До — полумиллиона…
— Саш, у меня сейчас свободных тысяч четыреста, ещё я могу продать…
— Дочь наша! Я сейчас, сию секунду могу выложить на это хоть десять миллионов, но деньгами-то младенцев не прокормить! И ухаживать за ними кто будет?
— Звони Мешкову. Зотя нет, Чернова вызывай — он умеет строить быстро, не до красоты сейчас. Обихаживать поставим старших девочек из приютов: на каждую десять младенцев — сто тысяч пристроены. С монашками я договорюсь, две тысячи старшими в приюты они за день найдут. Тех же крестьянок тысяч пять-десять няньками нанять, думаю, несложно будет. Главное — поставить сами приюты. Угля отопить ты привезешь, пару балкеров с руды перенаправишь. Молока младенцам с ферм хватит — потерпят рабочие. Да им и терпеть немного нужно будет, максимум на четверть меньше…
— Дочь наша, я начинаю гордиться тобой!
— Не забудь мне потом ещё один орден выцыганить с Императора, — хихикнула Машка. — Я что, бесплатно тут придумываю?
— Что забыли?
— Фельдшеров забыли, всякие пелёнки-распашонки. Но это ты купишь, в Америке или Уругвае своём. Надо Чугунова попросить — пусть сосок наделает, их много нужно будет. Бутылочки для молока с меня. Миллион меньше чем за месяц сделаем, прочее — наверстаем по ходу дела...
Дарья, услышав о сотнях тысяч младенцев, теперь сидела в уголке кухни тихо-тихо…
— Ну а чтобы она считать научилась прежде чем рот раскрывать, мы вот её руководить и поставим…
— Нет уж! — Дарья выглядела очень испуганной, но старалась панику скрыть. — С вашими тыщщами мне всяко не справиться. Вот тем приютом, что господин Мешков через неделю выстроит — покомандую. Только ты уж, Саш, найди мне кого потолковее в помощники…
— Я найду, — хихикнула Машка. — А за это фонд будет называться "Благотворительным фондом малютки имени Дарьи Старостиной". Не мне же за её чудачества отдуваться…
Легко все проблемы в уме решать, легко и приятно. Только в реализации... Тысячу "домов малютки" строители действительно поставили до Рождества, но на это пришлось не только всех рабочих "Сельхозстроя" и "Домостроя" задействовать, но и вытащить почти пятьдесят тысяч солдат. Кроме девочек из Машкиных приютов были наняты двадцать с лишним тысяч нянек-сиделок, пара тысяч истопников, шесть тысяч поваров…
Дарьина затея обошлась нам в двадцать с небольшим миллионов рублей. Я истратил меньше: всё же она дурой беспросветной отнюдь не была и с самого начала все же имела хоть и плохонький, но план привлечения инвестиций. Рассчитанный, кроме всего прочего, и на современные средства массовой информации. Радиотрансляция — дело прибыльное, и уже третий год проводная радиоточка стала символом престижа не только в Царицыне, но и в Петербурге, Москве, Харькове — так что записанное на магнитофон Дарьино "обращение к добрым людям" какую-то копеечку принесло. Ну и рекламная кампания в прессе тоже — на газеты как раз Дарьиного вклада и хватило. К моему удивлению, реакция публики была достойной. Тот же Николай Александрович — бывший царь — пожертвовал фонду два с половиной миллиона рублей. После чего какая-то копеечка просто хлынула на счета, и пожертвования горожан составили пять с половиной дополнительных миллионов. Отдельно я уже считал взносы от собственных рабочих — эти, отдавая в среднем по рублю в месяц, обеспечили ещё миллион шестьсот тысяч. А вот крупные промышленники и прочая элита нации денежку зажали…
В целом Дарьина инициатива нагрузила нас к маю ста семьюдесятью тысячами младенцев — хотя ещё чуть больше десяти тысяч же зиму пережить не смогли.
Не зря были потрачены вообще все деньги, ушедшие на прокорм народа. Хотя было запланировано использование труда за еду примерно миллиона мужиков, в связи с отсутствием альтернатив работать нанялось их больше трех миллионов. Три миллиона сто восемьдесят тысяч, у которых не было ни лошадей, ни коров, ни овец или коз…
Так что мужикам этим на заработках пришлось сильно потесниться, в заранее выстроенных земляных времянках нары пришлось ставить аж четырёхэтажные. Зато весной, когда большая часть народу разбрелась по домам в надежде хоть что-то посеять, осталось только рельсы проложить на четырёх с половиной тысячах километров железных дорог. Кузьмин в станице Новониколаевская на Азове выстроил почти полностью ещё один металлургический завод, на миллион тонн стали в год. Всего же новых заводов — а, точнее, пока что пустых корпусов для них — было выстроено почти семьдесят штук. Заодно и число колхозов удалось увеличить втрое: была у крестьян опция податься за прокорм в колхозники. Можно было и в десять раз увеличить, но опция была ограничена жёстким условием: в колхоз переходит всё село целиком. Почти, колхоз учреждался лишь в случае, если не менее девяноста процентов земли, приписанной к селу по кадастру, поступает в мою собственность.
Мищенко, подводя итоги зимы, ехидно мне по этому поводу заметил:
— Ну что, Александр Владимирович, солдат Вы подкормили, теперь отставников кормить обузу взяли? Может, порще в колхозы по роте на постоянную дислокацию наладить?
Ирония Мищенко мне была понятна: слишком сильно моя сельскохозяйственная деятельность прищемила местных кулаков. Колхоз — дело хорошее, но крестьяне мне должны хлебушек выращивать, а подписавший соглашения народ перед кулаками был весь в долгах как в шелках. Избавились от них крестьяне крайне просто: все колхозники вместе с имуществом перевозились в другое место. А вновьприехавшие никаких обязательств перед оставшимися в селах кулаками не имели. Оставшиеся без дойного стада сельские богатеи были подобным развитием ситуации крайне недовольны, и опустевшие дома запылали…
Поджигателей даже специально вычислять не надо было. Солдаты, из тех же крестьян, поступали с ними по совести и закону: подходили к дому, громко призывали их выйти и покаяться а затем отправиться на каторгу. Тех, кто этот призыв игнорировал, стреляли. Тысяч семь постреляли, после чего и поджоги прекратились, и сами кулаки куда-то делись.
Очень к месту оказались заборы вокруг рабочих городков. Похоже, что статистик Струмилло-Петрашкевич был прав: бродяг в России были действительно миллионы. Охрана городков, всю зиму работающая вместе с рабочими дружинами, оружие применяла практически ежедневно. И потери, к сожалению, были не только у нападавших.
Впрочем, зимой стреляли не только по кулакам и бездомным. Слишком много мужиков решили, что зерно на элеваторах "по справедливости" для них и запасено. Почти везде солдатам пришлось доказывать пейзанам, что ружья им не просто так выданы. В газетках вроде как хорошо прижатых "революционеров" несколько раз появлялись фотоснимки отбитых пулемётными командами попыток украсть зерно. Фотографий разграбленных элеваторов, что характерно, не было ни одной.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
