|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
XXI
Адель очень скоро стали воспринимать как своего человека. Она всегда была спокойна и сдержанна и это помогало ей оставаться в стороне от любых споров и ссор. Она не лезла в чужие дела и никогда не позволяла себе обсуждать кого бы то ни было, но так же пресекала любые попытки вызвать себя на откровенность. Эту сдержанность она смягчала приветливой улыбкой, ласковым тоном и неизменно хорошим настроением.
Гримо не опасался, что Адель может наговорить лишнего и был прав. От нее Жоржетта узнала только то, о чем уже сказал ей Гримо — бедному сельскому кюре подбросили младенца, граф случайно оказался рядом и пожалел сироту.
За графом раньше не замечали особой сердобольности и его поступок удивил всех, но Жоржетта, гордая своим умом и догадливостью, не уставала объяснять, что удивляться нечему. Граф одинок, а мальчишка может составить ему компанию, его можно учить чисто мужским забавам. Конюх попытался возразить, что если так, то графу стоило взять кого-нибудь постарше, лет 10-12, но кухарка подняла его на смех:
— Вот уж истинно мужская глупость! Да где ты, дурень, видал, чтоб подкидывали 10-летних? Такого чтоб подкинуть, связать придется — убегёт!
Женщины стали смеяться, и конюх был вынужден согласиться, что сказал ерунду. К тому же все сошлись на том, что претендовать этот подкидыш ни на что не может и потому будет всю жизнь благодарен графу, что тоже приятно.
На следующий день после приезда Адель пошла к графу, чтоб отчитаться в том, как чувствует себя Рауль. Гримо не хотел ее пускать, но она настаивала:
— Гримо, я знаю свои обязанности и господин граф вправе требовать у меня отчета. Если ты не хочешь меня пускать, тогда передай ему...
Дальше последовал такой подробный рассказ, что Гримо только судорожно вздохнул — он за весь последний год сказал меньше слов.
Они стояли в коридоре, перед дверью графского кабинета, и Гримо не без оснований опасался, что граф услышит шум.
Граф услышал и выглянул сам:
— Адель? Что Вы здесь делаете?
— Доброе утро, Ваше сиятельство. Рауль...
Граф жестом показал, чтоб она вошла. Адель остановилась на пороге и теперь уже графу рассказала все, что считала нужным довести до его сведения. Скорее всего она просто постеснялась войти, но у Гримо было неприятное чувство, что Адели неловко видеть то, что представлял собой граф после ночной попойки. Она пришла очень рано и Гримо еще не успел привести графа в порядок, как и убрать пустые бутылки.
— Хорошо, Адель. О питании поговорите с Жоржеттой, пусть она дает Вам все, что требуется. Нужные вещи докупит Гримо. Я дам деньги — съездите в Блуа. И вот что... не надо сюда больше ходить. Я сам буду заходить к Раулю. Когда он просыпается?
— Около пяти. Кушает и опять спит до семи. А вечером его можно проведать в девять.
— Хорошо. Я буду заходить сам. Идите.
Как только Адель скрылась за дверью, граф нервным жестом провел по подбородку: "Бриться, Гримо, и немедленно".
Вечером граф, как и обещал, зашел к Раулю. Адель, быстро пересказав последние новости о малыше, нашла себе срочное дело и оставила их вдвоем.
Так она стала поступать каждый раз, когда граф заглядывал к сыну и потому ли, что он мог не стесняться посторонних глаз или по какой другой причине, но с тех пор он неукоснительно появлялся у колыбельки по утрам и вечерам.
Скоро Рауль стал узнавать графа. Если Адель он приветствовал радостным гулением, то на отца он смотрел серьезно и требовательно и улыбаться начинал только тогда, когда граф брал его на руки. Атос не мог понять причин такого поведения, пока Адель не объяснила:
— Вы высоко поднимаете его и ему сверху удобнее все рассматривать. Поэтому он и радуется. Он очень любознательный.
Граф ничего не сказал, но сделал выводы. Теперь Гримо каждый день выносил малыша на руках во двор и ходил, показывая деревья, людей, лошадей и все, что ни попадалось на глаза. Адель очень тревожили эти выходы — стоял ноябрь и прехолодный, но возражать графу она не решилась и только следила, чтоб мальчик был как следует укутан и прогулки были не слишком долгими.
Гримо вообще очень много возился с ребенком. Он с удивлением осознавал, что ему это нравится. Каждый день с малышом происходило что-то новое и Гримо никогда не скучал. Рауль очень любил засыпать у него на руках и даже Адель признавала, что никто лучше Гримо не может успокоить младенца, если тот капризничал.
Малыш отнимал у Гримо очень много времени. Графу приходилось с этим считаться, он терпел, но время от времени недовольство давало себя знать. После одной из подобных вспышек Адель не выдержала и храбро бросилась на защиту Гримо и малыша:
— Ваше сиятельство, Гримо никак не мог отойти — Рауль плохо себя чувствует. У него легкая простуда и он капризничает.
— Заниматься ребенком — Ваша обязанность.
— Но Рауль хочет, чтоб его на руках носил Гримо, а не я. Наверное, ему так спокойнее.
— Рауль хочет? Он что-то понимает?
— Он чувствует себя защищенным, когда его держат мужские руки. Он еще так мал и сейчас болен!
Гримо потихоньку бросил взгляд на графа — тот кусал губы, стараясь сохранить спокойствие.
— Хорошо. Я подожду. Когда мальчик уснет, пусть Гримо немедленно идет ко мне.
Адель склонилась чуть не до земли, выражая покорность господской воле.
Гримо невольно посмотрел на виновника ссоры — Рауль поглядывал вокруг, недовольно выпятив губку.
"Да, Ваше сиятельство — младенцу не очень-то прикажешь".
Гримо был прав, дня не проходило, чтоб из-за Рауля планы графа не шли прахом. То Гримо не мог отойти от захворавшего младенца, то нужно было срочно ехать в Блуа за вещами, то Адель просила помощи при обустройстве комнаты, потому что Рауль вырос из колыбельки и нуждался в новом спальном месте.
Граф скрипел зубами, но терпел.
В дополнение ко всему Рауль начал болеть. Зима выдалась невероятно холодной и графу приходилось тратить уйму средств, чтоб обеспечить тепло в замке, но все равно Рауль умудрялся постоянно простужаться. К счастью, до серьезных болезней дело не доходило, но бесконечный насморк нервировал ребенка и он не скрывал своего недовольства миром. Его вопли слышались с утра до ночи и молчал он только когда спал.
Граф никуда не мог деться — другого дома у него не было, а в гости он не ездил. Пару раз он выбирался на охоту, но вернулся ни с чем. В такой холод все живое попряталось и граф добился только того, что сам промерз до костей.
Единственной "добычей" после одной из поездок оказался маркиз де Лавальер.
Он тоже искал повода быть подальше от дома, но если графа де Ла Фер "гнало" прочь присутствие младенца, то маркиза де Лавальер отсутствие таковых.
Он женился в основном с целью продолжить род и получить наследника. Титул и какое-никакое состояние у него были свои, оставалось выполнить долг перед семьей, а вот с этим вышла загвоздка. Новоявленная маркиза прилежно беременела, но ни одного ребенка не сумела доносить до срока. С каждой потерей характер маркизы портился все больше и на голову Лавальера сыпались бесконечные упреки и обвинения. Его лишили всех удовольствий в жизни, заставляя с утра до ночи молиться и выстаивать бесконечные службы. Время от времени ему удавалось сбежать, но супруга успела изучить вкусы ветреного маркиза и прекрасно знала, где именно предпочитает напиваться ее муж. Бедолага болтался по окрестностям в надежде найди сердобольного собутыльника, потому что ходить в трактир одному он считал ниже своего достоинства, а соседи, после нескольких скандалов, предпочитали не принимать его без жены.
Случайную встречу с графом де Ла Фер маркиз де Лавальер принял за манну небесную. Он ужасно замерз и если бы не граф, ему пришлось бы возвращаться домой, где, как он знал, его ждал чересчур "горячий" приём.
Морозная погода не способствует распространению сплетен — все предпочитают отсиживаться дома, но, тем не менее, кое-какие слухи о графском капризе дошли и до маркиза. Его жена близко к сердцу принимала тему младенцев и потому постаралась разузнать все, что можно.
Сам маркиз не очень верил тому, что говорили. Он никак не мог представить, чтоб граф ни с того ни с сего принес в дом первого попавшегося подкидыша. Скорее всего, это ребенок прислуги, мать родила его подальше от дома, чтоб не позорить имя, а после граф разрешил забрать дитя под видом подкидыша. Непонятная сентиментальность, но, в конце концов, каждый имеет право на причуды.
Во всяком случае, встрече с графом Лавальер был искренне рад:
— Милый граф! Вы ли это? На охоту в такой мороз? Что Вам дома не сидится?
— Маркиз! Не ожидал увидеть Вас одного, без супруги.
Лавальер помрачнел:
— Она занята, а я решил прокатиться. Чертов мороз! Замерз — сил нет.
Граф усмехнулся — намек был более чем прозрачен.
— Да, сегодня холодно, я уже пожалел, что выехал. Собак только измучил. Пожалуй, стоит вернуться. Вы тоже — домой?
Лавальер тяжело вздохнул и с тоской поглядел в сторону Бражелона:
— К Вам ближе. Не подумайте, что я напрашиваюсь, я знаю Ваши обстоятельства.
Граф поднял брови:
— Вы о чем?
Маркиз пожал плечами:
— В сущности, не мое дело, но говорят... — Он развел руками, показывая, что не отвечает за слова других, а всего лишь повторяет их, — говорят, что Вам нынче не сидится дома из-за того, что у Вас гость, и гость беспокойный.
— Полагаете, я перестал быть хозяином в своем доме?
— Граф, я сто раз говорил жене, что этот ребенок не имеет к Вам никакого отношения.
— Могу я узнать, что именно говорила Ваша жена?
— Помилуйте, пересказывать женские глупости! Вам нет до него дела, это же ясно! Было бы странно и подозрительно, если бы Вы стали считаться с каким-то младенцем. Не будете же Вы...
— Вы правы — не буду. Маркиз, мы давно не виделись, могу я пригласить Вас к себе?
Лавальер облегченно вздохнул:
— С удовольствием! Если я не помешаю Вашему гостю...
— Маркиз! Пока еще я хозяин Бражелона.
— Не сомневаюсь.
Господа пришпорили коней и через десять минут уже въезжали во двор графского замка.
Гримо сначала не поверил своим глазам, увидев Лавальера. Граф давно приказал не принимать его и под любым предлогом не открывать дверей. И вдруг — сам привез!
Жоржетта тоже наблюдала за гостем с нескрываемым недовольством — ей несколько раз попадало, когда она пустила его в замок.
Адель, которой Лавальер был совершенно незнаком, была удивлена такой реакцией слуг.
— Кто это?
— Маркиз де Лавальер, сосед.
— Он часто бывает здесь?
Жоржетта фыркнула:
— Бывал раньше. Теперь опять начнется.
— Что начнется? — не поняла Адель.
— Пить будут! — отрезала Жоржетта. — Он только за этим и ездил.
— А граф? — неуверенно спросила Адель.
— Граф... — кухарка вздохнула и бросила взгляд на Гримо.
Выражение его лица было красноречиво — "Только посмей открыть рот!"
— Граф гостя принимать будет, — буркнула Жоржетта, — как положено.
Очень скоро Адель объяснили, что значило это "как положено". Гримо отдали безапелляционный приказ оставить все и заниматься только гостем. Жоржетта спешно готовила закуски, а сама Адель получила распоряжение делать что угодно, но чтоб Рауля не было ни видно, ни слышно.
Граф наверняка отдал бы какое-нибудь распоряжение и Раулю, но мальчик спал.
Следующие несколько часов Гримо бегал из кухни и обратно таская еду и вино. Жоржетта помогала ему, как могла, и с ее лица не сходило выражение недовольства:
— Чисто в трактире сидит, это ж пропасть еды! Дома что ли не кормят? Хотя оно понятно, тут задаром, так он скорее лопнет, чем откажется.
Адель вызвалась ей помочь, пока Рауль спит, но Жоржетта отказалась:
— Сами управимся. Тебе туда лучше вовсе не ходить — пьяные они. Мало ли что в голову взбредет. Графу — нет, он порядочный, а тот... прости Господи! Как бы Рауль не проснулся — тогда беда будет. Он голосистый, по всему дому слыхать, а граф осерчает.
Рауль таки проснулся. Собственно в этом не было большой беды, если бы он молчал. Но он был болен, к насморку добавились колики. Ему не нравилась кутерьма вокруг, не нравилось, что нервничала кормилица, что нет рядом Гримо...
Адель тщетно пыталась успокоить его. Малыш отталкивал грудь и кричал все громче и громче. Гримо улучил минуту и заскочил в спальню. Но Рауль разошелся не на шутку — он сердился, что его любимая "нянька" не явилась по первому зову и теперь его невозможно было унять.
На помощь пришла Жоржетта:
— Что ж такое — вопит на весь дом.
— Я не могу его успокоить.
— Бери мальца и пошли в кухню — там подальше будет, авось не так слышно. Все одно теперь пока не выкричится, не замолчит. Ишь, разошелся.
Гримо взял Рауля, Адель — одежду, а Жоржетта прихватила одеяло и тряпок, из которых можно было соорудить временную постель для ребенка.
Но они не успели дойти до кухни, как их остановил язвительный голос:
— Так-так! Вот почему мы должны ждать! Все изволят ходить вокруг этого сопляка, словно он король! Граф! Вы все еще считаете себя хозяином? А, по-моему, Ваши слуги уже нашли себе нового!
Маркиз де Лавальер, несмотря на уговоры графа, пожелал пойти узнать, куда запропастился Гримо, посланный за вином, какого, как уверял граф, маркиз еще в жизни не пил.
Степень его опьянения не вызывала вопросов — мертвецки. Он не столько шел по коридору, сколько "полз" по стене, не в силах отойти от нее даже на полшага.
— Как Вы смеете! — вспыхнула Адель.
Лавальер уставился на нее мутным взглядом:
— Это что — мамаша? К-кто такая? Не видел раньше.
Он поочередно смотрел на Адель, Гримо и Рауля и на лице его появилась двусмысленная улыбка:
— Теперь понятно, чьи грешки граф прикрывал.
Адель шагнула вперед, закрывая собой Гримо и малыша:
— Сейчас же замолчите!
Маркиз вытянул руку и поддел ее под подбородок:
— Ты... не кричи... достаточно, что твой щенок вопит так, что уши закладывает.
Атос уже успел выйти в коридор и прекрасно все слышал.
— Щенок? Да будет Вам известно, маркиз, это мой воспитанник. Я его опекун! Слышите — я!
Граф тоже был пьян, но его опьянение было совершенно отличным от того, в котором пребывал маркиз.
Лицо Атоса стало белым, а глаза темными и страшными.
Маркиз инстинктивно прикрылся рукой:
— Граф... я не знал. Простите.
— Он будет крещен в родовой часовне и герцог де Барбье будет его восприемником. Я уверен — герцог мне не откажет.
— Простите, граф, простите!
Атос кивнул головой в сторону Лавальера:
— Гримо!
Гримо все понял. Он передал все еще всхлипывающего Рауля Адель и подхватил маркиза.
При гробовом молчании он дотащил пьяного Лавальера до ближайшей комнаты и свалил его на кровать, которую не приводили в порядок лет пять. Маркиз и не подумал протестовать.
Гримо вернулся в коридор к Атосу, но тот отвернулся от слуги:
— Сам.
Идти ему было трудно, но он умудрился почти не шататься, только шаг был тяжелым и медленным.
— Пошли назад, — вздохнула Жоржетта. — Теперь Рауль может орать, сколько влезет — господам уже все равно.
Утром маркиз уехал так рано, что даже Адель, которую Рауль будил ни свет ни заря, не смогла бы попрощаться с гостем, если бы вдруг возымела подобную фантазию.
Граф несколько дней не показывался, только ненадолго заходил к Раулю, а потом послал Гримо за нотариусом.
Старый знакомый, еще тот, что вел тяжбу графа с герцогом Орлеанским, откликнулся охотно — граф был стоящим клиентом.
Нотариус провел в замке неделю, почти все дни напролет о чем-то совещаясь с графом, а потом в течение месяца регулярно наведывался в Бражелон и пачками таскал какие-то документы.
Были первые дни весны, когда нотариус приехал последний раз. Он был очень доволен и, не сдержавшись, похвастался перед Гримо, который помогал ему устроиться в карете:
— Такое дело провернули! Теперь граф — законный опекун! Обычно долго с бумагами-то, а я за месяц управился!
Судя по сияющему лицу нотариуса, граф по достоинству оценил его старания.
Гримо поделился новостью с Адель. Она не сразу поняла, а когда поняла, кинулась Гримо на шею:
— Правда? Теперь никто не посмеет косо посмотреть на Рауля! Граф просто убьет нахала!
Гримо тоже был ужасно рад за Рауля, а еще больше за графа. Каково это делать вид, что единственный сын тебе чужой?
Но еще приятнее для Гримо было то, как выразила свою радость Адель. Он сам с удовольствием обнял бы ее и намного раньше, но, увы, никакого повода к тому не было.
Правда Адель быстро опомнилась и даже извинилась, но что было, то было, и Гримо не собирался этого забывать.
Скоро у них появился еще один повод порадоваться: граф всерьез вознамерился восстановить старую часовню, от которой остались одни развалины. Он нанял людей и ему доставили камни аж из Берри.
Соседи, очнувшиеся от зимней спячки, с удвоенным усердием принялись чесать языки. Зря они поначалу посчитали графа скучным — он не перестает радовать их своими выходками. Сначала пьянки и затворничество, потом — младенец, теперь новая прихоть.
Один Гримо мог в полной мере оценить, что значил этот жест графа.
Берри — когда-то его родной дом, с которым он порвал, о котором не вспоминал пятнадцать лет. Теперь камни его родового замка лягут в основу часовни, где торжественно будет крещен его сын, который носит имя в честь святого Рауля Буржского, епископа из Берри.
Все возвращается к истокам своим.
Адель ничего этого не знала, она просто радовалась за графа и за Рауля, а Гримо в этот раз достался шутливый поцелуй. Гримо не посмел ответить, но посмел надеяться.
Впереди крещение, и если выйдет все, как хочет граф, то радость будет большая и кто знает, одному ли графу выпадет радоваться.
XXII
Герцог де Барбье не мог тягаться знатностью ни с принцем де Вандом, ни тем более с принцем Гастоном. Он не был отпрыском королевских кровей, но, тем не менее, среди местных дворян считался одним из первых. В отличие от высокородных принцев, он всю жизнь прожил в Орлеаннэ, так же как его отец и дед, и потому знал здесь всех и вся. Его род не мог похвастаться участием в крестовых походах и гордые Монморанси, Роаны и прочие Гизы с Ла Турами не числили его среди равных себе. Однако герцога это не волновало. Его род, пусть не столь знатный, но вполне почтенный, знаменитых особ там хватает. Они всегда верно служили королю и отечеству, и стыдиться им нечего.
К тому же в роду всегда хватало невест и многие младшие отпрыски тех самых Роанов и Ла Туров считали их удачной партией. Бедных в родне герцога не водилось, приданое за невестами давали, не скупясь, и это, в совокупности с достойным именем, делало невест неотразимыми. А если добавить, что некрасивых в роду было еще меньше, чем бедных, то можно понять, отчего герцог, при желании, мог найти родственников в какой угодно семье.
Что принцы! Они как звезды на небе — может и красиво, да далеко и бесполезно. А вот попробуй не считаться с герцогом де Барбье, если его двоюродная бабка твоя прабабка, его старшая сестра твоя тетушка, младшая — жена твоего кузена, а племянница вот-вот выйдет замуж за твоего сына.
Так что для местных дворян герцог де Барбье был одним из главных авторитетов. Молодежь ворчала и порой позволяла себе непочтительные высказывания в адрес стариков, которые всех поучают, но если припекало, то за советом и помощью чаще всего обращались именно к герцогу. Особенно, если проблемы были семейными.
Атос давно покинул свет, но не забыл ни его обычаев, ни его предрассудков. Когда, захлебнувшись негодованием, он бросил в лицо Лавальеру имя герцога де Барбье, то сделал беспроигрышный ход. Протрезвев, он все чаще возвращался к этой мысли — просить герцога быть крестным Рауля.
Атос, хоть и был тогда сильно пьян, но не забыл ничего из того, что сказал Лавальер.
Его сына, его Рауля, приняли за отпрыска слуги!
Пусть это был Гримо, один из самых верных и преданных ему людей, но, тем не менее, он — слуга. И любой сможет высказать подобное предположение, любой сможет, двусмысленно ухмыляясь, кивать на Гримо и Адель, или еще на кого-то из челяди, а он — граф, хозяин — будет вынужден молчать. Ведь не будешь каждому показывать бумаги — это мой воспитанник!
А вот если герцог де Барбье согласится быть крестным, то уже никто не подумает, что Рауль — сын слуги. Герцог, конечно, не приминёт объяснить всем вокруг, что оказал эту честь не просто сироте, а воспитаннику графа, который официально взял мальчика под опеку.
Всего этого достаточно, чтоб местные сплетники не посмели марать имя мальчика.
К тому же, это позволит избежать еще одного щекотливого объяснения — почему граф сам не пожелал стать восприемником. Ни у одного, даже самого подозрительного человека не останется вопросов — граф не стал крестным, потому что герцог де Барбье лично оказал честь маленькому воспитаннику. А иметь двух крестных, да еще таких, для сироты слишком, для него и один герцог большая честь.
Все эти соображения не давали графу покоя. Чем больше он размышлял, тем больше убеждался, что пришедшая в пьяную голову мысль, оказалась единственно верной.
Оставалось убедить герцога де Барбье.
Восстановление часовни шло полным ходом и граф не сомневался, что задолго до 21 июня все будет готово.
21 июня — день святого Рауля Буржского, день, когда Атос собирался крестить сына.
Времени было достаточно, но Атос не хотел надолго откладывать разговор с Барбье, кто знает, сколько придется его уговаривать?
Едва сошел снег, он отправился в поместье герцога.
Гримо сопровождал графа и всю дорогу гадал, что понадобилось хозяину у Барбье. После того, как герцог "ссудил" графу доезжачего, они еще ни разу не виделись.
Может Гримо до чего-то и додумался бы, если бы слышал разговор графа с герцогом, но у него не было такой возможности. Да и сам разговор не затянулся. Провожая графа, Барбье в сомнении покачал головой:
— Все равно я не понимаю Вашей настойчивости. Или же Вы чего-то недоговариваете. Если это так, то удивительно, что в ответ Вы ждете от меня подобных действий. Я не вижу к тому оснований. Всего хорошего, граф.
Де Барбье слегка склонил голову в прощальном поклоне, но Атос медлил. Герцог, уже с оттенком раздражения, добавил:
— Простите, но Ваша просьба выглядит странно. Я не могу ее удовлетворить.
Атос медленно поклонился и направился к своему коню.
Гримо ничего не понял, но постарался как следует запомнить все, что слышал. Возможно, позже он сумеет догадаться, о чем шла речь.
Уже сев в седло, Атос неожиданно обратился к герцогу:
— Ваша светлость, я смогу еще раз обратиться к Вам?
Герцог пожал плечами:
— Если только будете откровенны, иначе...
Атос кивнул и пришпорил коня.
В Бражелоне он заперся в кабинете и несколько дней не показывался даже у Рауля. Адель напрасно хмурила брови — граф не пил, он думал.
Гримо, желая заступиться за господина, попытался объяснить ей, что графу сейчас не до пьянок. Его что-то тревожит, какая-то серьезная проблема. Чтоб Адель получше поняла, о чем речь, Гримо дословно пересказал услышанное от Барбье.
Он даже не заметил, что уже давно привык все рассказывать ей. Пожалуй, Адель была единственной, с кем он был так разговорчив.
Слова герцога озадачили Адель, но она первой догадалась, о чем шла речь:
— Гримо, какие мы глупые! Ведь все ясно! Ты... простите, Вы помните, что говорил этот мерзкий маркиз?
Гримо постарался как можно скорее забыть визит Лавальера и потому отрицательно покачал головой.
— Ну как же! Он вообразил, что Рауль Ваш сын. Ваш и мой.
Адель покраснела и смущенно улыбнулась:
— Я, конечно, не отказалась бы от такого чудного ребенка, но все равно, то, как этот Лавальер говорил... как он улыбался... я готова была его убить. Граф, думаю, тоже. Как он воскликнул: "Я его опекун! Слышите — я!" Я бы расцеловала его за эти слова, если бы посмела.
Она засмеялась, Гримо тоже улыбнулся, вспомнив, с какой горячностью прозвучало это "Я".
— А потом, помните? Он сказал, что герцог де Барбье не откажется быть крестным. И Лавальер сразу притих, стал извиняться. Я думаю, граф ездил просить герцога.
Адель посерьезнела и поглядела Гримо в глаза:
— Получается, герцог отказал.
— Еще раз.
— Что?
— Граф собрался еще раз.
— Ах, да. Обратиться еще раз. Но герцог чего-то хочет. "Если будете откровенны", так?
Гримо пожал плечами:
— В чем?
Адель закусила губу и опустила голову. Гримо, не дождавшись ответа, удивленно поглядел на нее, но она так и сидела, не поднимая головы. Он осторожно тронул ее за плечо.
— Нет, ничего, — поспешно пробормотала Адель, — я просто подумала... Надеюсь, граф знает, что сказать де Барбье. Уверена, у него все получится. Гримо, мы тут заболтались, а Рауль давно проснулся, его купать пора.
На Гримо этот разговор произвел странное впечатление. Адель явно хотела что-то сказать, но потом спохватилась и заговорила о текущих делах.
Гримо и сам ломал голову над этой фразой — "Если будете откровенны". Что такое должен сказать граф? В чем признаться? Почему без этого герцог не может согласиться?
Странные они, эти господа, все у них так сложно...
Гримо был бы рад помочь графу чем угодно, но, похоже, тут такое дело, с которым граф может разобраться только сам.
Неделя ушла на размышления и граф снова отправился к де Барбье.
Он был очень серьезен и сосредоточен. Гримо достаточно было одного взгляда, чтобы понять: "Решился". Только вот на что именно решился его господин, Гримо понятия не имел.
Было еще холодно и дорогой Гримо изрядно продрог. Он удивлялся, как граф умудряется не трястись от холода — у Гримо зуб на зуб не попадал. И когда слуга герцога предложил пропустить стаканчик, чтоб согреться, Гримо поспешно закивал головой. Он сидел в помещении для слуг, где ему было велено дожидаться хозяина, и кроме него и лакея герцога там больше никого не было.
Лакей, совсем молодой парень, служил у герцога недавно и отчаянно задирал нос. Он безудержно хвастался герцогскими богатствами: роскошью дома, драгоценными тканями, мебелью редкого дерева, украшениями старой герцогини. Чтоб поразить Гримо, он принес бутылку вина, явно украденную с хозяйского стола.
— Ты такого и не нюхал! Да что ты, даже твой хозяин такого не пил! Ну-ка, что скажешь?
В бутылке оказался превосходный шамбертен. Гримо был вынужден признать, что действительно такого никогда не пил. Не то, чтобы ему не доводилось пить хорошего вина, но этот шамбертен был каким-то особенным. Какие-то непривычные ноты во вкусе, необычные оттенки в аромате — Гримо не сумел бы объяснить, что именно его поразило, но, пожалуй, хвастливый мальчишка прав — даже граф де Ла Фер признал бы это вино изумительным.
Довольный произведенным впечатлением, лакей захотел окончательно подавить Гримо превосходством и поманил за собой:
— Вино это что! Идем!
Гримо понял, что лакей хочет похвастаться домом.
В этом не было ничего необычного, слуги часто выхвалялись друг перед другом господским добром: горничные тайком от хозяек вытряхивали шкатулки с драгоценностями, дворецкие демонстрировали великолепные кабинеты, пока господа развлекали гостей в саду, а камердинеры выставляли напоказ золотое шитье и жемчуга господского платья.
Разумеется, если кого-то ловили на горячем, то пощады ждать не приходилось, но желание возвыситься в глазах чужой челяди было непреодолимо.
Мальчишка-лакей провел Гримо через несколько комнат и, неожиданно привел его в кабинет хозяина. Гримо слишком поздно сообразил, что парень водит его по личным покоям герцога.
Гримо нахмурился.
Одно дело глазеть на убранство гостиных и совсем другое, торчать посреди кабинета, где у хозяина наверняка хранятся важные бумаги.
Гримо очень хотел поскорее убраться оттуда и совсем не слушал болтавшего без умолку слугу. Он поспешно шагнул к одной из дверей, но, впервые попав в незнакомое помещение, перепутал вход. Дверь вела в спальню герцога. Лакей услужливо подтолкнул Гримо вперед:
— А тут какая роскошь! Ты только погляди, какой шелк! А кружева! У королей таких нет!
Гримо было не до королей с их роскошью — если их застукают в спальне хозяина дома, то в лучшем случае изобьют. О худшем он даже думать не хотел. А граф никогда не простит ему подобного любопытства, тем более теперь, когда он приехал просить герцога де Барбье о важной услуге.
За неплотно сдвинутыми шторами Гримо разглядел деревья и, не колеблясь, направился туда — между окнами была еще одна дверь.
Что за фантазия заставила герцога сделать из спальни выход прямо во двор, Гримо было наплевать. Но лучше выйти здесь, чем снова идти через все личные покои де Барбье.
Однако Гримо ошибся — это был зимний сад.
— Герцог себе сделал так, чтоб прямо из спальни можно было выйти, — пояснил лакей. — У него грудная жаба, зимой, когда камины топят, он еле живой, вот и сделал тут уголок. Чуть плохо — он сюда. Тут всякие растения редкие, ему один лекарь присоветовал. Говорят, полезно. А там, — лакей махнул рукой в другой угол сада, — тоже выход, в малую гостиную. Вобщем даже не гостиная, а так, для личных приемов по всяким тонким вопросам. Если ему бумаги надо потом спрятать, так он может через сад в спальню или кабинет пройти, а никто знать не будет.
Гримо хмыкнул — да уж, не будет! Даже мальчишка-лакей в курсе, на что только герцог рассчитывает?
Гримо показал рукой в сторону гостиной:
— Туда выйти.
Лакей почесал затылок:
— Думаешь, так лучше? Пожалуй, да. Один раз проскочили через покои, другой могут и поймать. Скоро камердинер придет порядок наводить, потому и открыто все. Идем через гостиную.
Но из-за дверей гостиной слышались голоса. Лакей узнал голос герцога, а Гримо — голос графа.
— Не выйдет, — вздохнул герцогский слуга. — Придется опять через спальню.
Гримо отрицательно покачал головой. Для себя он уже все решил. Он останется здесь и будет ждать, пока господа уйдут, а потом потихоньку выскользнет в гостиную. Если что — скажет, искал хозяина и заблудился. Ну поругают, подумаешь. Решат, что он глупый. Пусть. Главное, никто его не видел ни в кабинете, ни в спальне.
Лакей пожал плечами:
— Давай подождем.
Они присели на ближайшую лавку и стали ждать, прислушиваясь к голосам. Говорил в основном граф, потом он замолчал и наступила тишина. В ней скрип поворачиваемой ручки прозвучал как гром с неба.
Лакей побледнел и опрометью бросился в сторону спальни.
Гримо сделал лучше — он скользнул за большую кадку и затаился. Чего бегать? Господа решили выйти в сад, наверное, герцогу стало плохо. Вечно они здесь не будут сидеть, надо только подождать и потом потихоньку выйти. Всего дела — расположиться на земле поудобнее и не шуметь. А если они пройдут в глубину сада, тогда можно будет проскочить за их спинами не дожидаясь конца прогулки. Надо только быть внимательным, чтоб не пропустить нужный момент.
— Уверяю, никто нас не потревожит. Но, чтобы Вы были совершенно в том уверены, как и в том, что никто не услышит Вашего признания, я сделаю вот что.
Раздался звук, от которого Гримо похолодел — герцог запер за собой дверь на ключ. Он не успел перевести дух, как де Барбье заявил:
— В том конце сада моя спальня. Там сейчас мой камердинер, но ее я запру тоже — ради полного Вашего спокойствия.
Гримо слышал неторопливые шаги герцога, приглушенный щелчок. Совсем рядом, с той стороны кадки, послышался шорох одежды — граф сел на ту самую лавку, где минуту назад сидел сам Гримо. Через пару мгновений к нему присоединился герцог де Барбье.
— Итак, дорогой граф, я всецело к Вашим услугам.
Снова воцарилась тишина, и теперь Гримо боялся не то, что шевелиться, а даже дышать. Он не собирался подслушивать секреты своего господина, он молился только о том, чтоб его не обнаружили.
Герцог заговорил первым:
— Граф, Вы человек, который привлекает внимание и о Вас много говорят. Не скрою, не всегда лестно. Но я предпочитаю сам составлять свое мнение. Когда Вы обратились ко мне с просьбой, я посчитал это смелым — мы не так давно знакомы и очень мало знаем друг друга. Когда я узнал суть Вашей просьбы, я счел это дерзким — можно было подумать, что Вы не светский человек. Но поразмыслив, я решил, что для подобной дерзости должны были быть веские основания. И я вижу, что не ошибся. Вы неделю готовили наш разговор, и, тем не менее, сейчас молчите, никак не решаясь его начать. Я прав?
Граф промолчал и воображение Гримо тут же нарисовало картинку — сжатые в кулак руки и короткий, согласный кивок.
— Хорошо, — продолжил герцог. — Тогда позвольте, я буду говорить. Вы сможете остановить меня, когда сочтете нужным и оставите в той степени осведомленности, какая Вас устроит.
Гримо отчетливо слышал сиплое дыхание герцога — астматику слова давались нелегко, но говорил он внятно и четко, время от времени давая себе короткие передышки:
— Вы желали, чтоб я стал крестным ребенка, о котором Вы хлопочете. О нем говорят... много разного, но я не сомневаюсь, что Вы никогда бы не осмелились прийти ко мне с подобной просьбой, если бы речь шла о сыне прислуги. Я сделал вывод... он — Ваш воспитанник. Меня интересует, это официально?
— Да.
Зашуршала бумага и Гримо услышал удовлетворенный вздох герцога де Барбье:
— Вы упрямец, граф. Что бы Вам сразу не показать мне эту бумагу? Хотя, понимаю... тогда возникает законный вопрос — почему не Вы крестный? Это избавило бы Вас от хлопот.
Кровь так громко стучала в висках у Гримо, что он едва слышал, что говорит герцог.
— Итак, почему граф де Ла Фер не желает сам стать крестным сироты, над которым уже оформил опеку?
В ушах Гримо снова прозвучало неистовое "Нет!" — крик, вырвавшийся у графа в церкви Рош Лабейля. Но здесь, в саду, герцог де Барбье в ответ на свой вопрос не услышал ни слова.
— Граф, я знаю немало причин, по каким Вы можете отказаться, а потом передумать... но только одна-единственная делает невозможным Ваше восприемничество... категорически невозможным.
Герцог снова и снова делал паузы, словно давая возможность графу отступить, прервать разговор.
— Невозможным, потому что...
— Потому что церковь видит в таких отношениях недопустимую близость родства, иначе — кровосмешение.
— Значит, я правильно понял. Для Вас это невозможно, потому что...
— Потому что я — его отец. Прочтите. Это выписка из приходской книги.
Снова зашуршала бумага и спустя несколько мгновений Гримо услышал голос герцога, в котором звучало искреннее восхищение:
— Вы смелый человек.
— Я трус.
— Милый мой, позвольте на правах старшего образумить Вас. Я понимаю Ваши чувства, Ваш порыв — всему миру объявить, что это Ваш сын, защитить его своим именем. Прошу Вас, не губите его будущность. Любовь слепа, а родительская любовь наиболее безглаза. В иных случаях не стоит спешить распоряжаться своим именем.
Гримо заледенел. Он не видел графа — их разделяла огромная кадка с диковинным деревом, но он каждой клеточкой своего тела чувствовал, как замер, окаменел его господин.
"Спешить распоряжаться своим именем"!
Знал бы герцог, насколько точно он попал в цель, совершенно того не желая!
— Граф, Вам дурно? Вы так побледнели. Простите, если я задел Ваши чувства, я всего лишь хочу удержать Вас от невероятной глупости, которую Вы готовы совершить.
— Я... благодарен Вам... Вы даже не представляете, насколько.
— За что? Милый мой...
— За то, что сейчас удержали.
— Позвольте, граф, я буду откровенен. Худшее, что Вы можете сделать для своего...напомните, как?
— Рауль.
— Так вот. Худшее, что Вы можете сделать для Рауля, это объявить его своим сыном. Каковы будут его права?
— Ничтожны.
— Хорошо, что Вы это понимаете, а то я уж думал, придется мне играть роль нотариуса. Как Ваш воспитанник, он будет иметь определенное положение. Как мой крестник... простите, еще один вопрос, граф. Я дорожу своим именем и своим достоинством и я хочу быть уверенным, что оно не будет запятнано.
— Вы сомневаетесь во мне?
— Нет, Ваше происхождение достойно уважения. Но в полной ли мере это относится к Вашему сыну?
— Что Вы имеете в виду?
— Мы зашли так далеко, что нет смысла лукавить. От кого у Вас сын? Я не намерен покрывать своим герцогским титулом интрижку с мещанкой или прокурорской дочкой.
— Я должен назвать ее имя?
— Достаточно, если Вы дадите мне честное слово, что она дворянка.
— Даю Вам слово, что если бы она сейчас была здесь, то Вам пришлось бы уступить ей первенство, потому как ее род — один из знатнейших во Франции. Ее положение выше Вашего, а в определенном смысле, и выше моего.
— Вы ведь не женаты, граф?
— Нет.
— Тогда почему не решить вопрос самым простым и надежным способом? Еx solute soluta...* Вы понимаете?
— Это невозможно. Она... замужем.
Герцог крякнул:
— Э... граф... Признаться, не ожидал от Вас такой... прыти. А ребенок? Муж не захотел его признать? У Вас не будет после хлопот?
— Муж не знает. Это только мой сын.
— Что Вы думаете делать дальше? Рауль — прекрасное имя, но что дальше? Рауль... и все?
— Я... пока не знаю.
— Позвольте совет?
— Буду искренне благодарен.
Герцог заговорил более деловым тоном — роль советчика в деликатных делах была для него хорошо знакома:
— Вот что, каково сейчас положение Бражелона?
— Это графство досталось мне по наследству.
— Вам надо вывести его из наследственного права и передать Раулю, как вассальное имение. Он будет носить титул виконта...
— А после моей смерти станет графом де Бражелон. Да, это прекрасная мысль. Только выйдет ли?
— Есть и другие способы обеспечить титул. Скажем, добиться восстановления того, что было утрачено.
— Простите, не понял.
— Мне рассказали на днях. Поместье Брасье, под Блуа, такой себе райский уголок, когда-то было баронством. После, король, округляя свои леса, пообрезал там земли, а потом, когда умер последний барон, титул передавать никому не стали. Можно попытаться добиться восстановления баронства.
— Боюсь, у меня не хватит средств на покупку имения.
— Дело Ваше. Граф, в дальнейшем Вы намерены жениться?
Гримо совсем перестал дышать.
После небольшой паузы, Атос ответил:
— Возможно.
— Тогда случай с Брасье для Рауля подойдет как нельзя лучше. Графство де Бражелон, как и титул графа де Ла Фер перейдет к законному наследнику. Но это я забегаю вперед. Хотя...
— Герцог, я не готов вступать в брак в ближайшее время. Что будет дальше — поглядим.
Герцог добродушно рассмеялся:
— Готов прозакладывать свои любимые часы, Вы испугались, что я уже подобрал для Вас невесту? Нет, граф. Такого как Вы смазливым личиком не прельстить, значительных титулов я тоже предложить не могу, ну а деньги... Подумайте. Возможно, хорошее приданое решит Вашу проблему? Брасье стоит немало, но все же не запредельно.
— Герцог, я не хочу давать Вам пустых надежд. Если только это не является Вашим условием.
— Полно, дорогой мой. Мне не к лицу торговаться. Я буду крестным Вашего сына и так. Но Вы подумайте над моими словами...
— Герцог, могу я просить Вас еще об одной услуге?
— Пожалуйста.
— Мне неловко об этом говорить, я всегда сторонился светской жизни...
— Вы имеете в виду сплетни? Не стоит волноваться. Что Вы желаете, чтоб знали о Рауле?
— Он сирота, которого мать подкинула бедному сельскому священнику.
— Про мать правда?
— Да.
— Хм... вот как... Бедный мальчик. Если так, то, считай, действительно сирота. Мне не придется лгать, лишь умолчать кое о чем. Хорошо. Когда Вы намерены крестить?
— 21 июня.
— Нет, не могу. У моей племянницы свадьба в то время. А почему 21?
— Это день святого Рауля.
— Подождите, тут у меня где-то лежал молитвенник. А, вот! Рауль... 27 мая — день Рауля, Августа и Юлия. Как Вы относитесь к античности, граф? Имена римских цезарей Вас не смущают?
— Огюст одно из моих имен.
— Правда? Признаюсь, Жюль — одно из моих. Ужасно его не люблю, — герцог засмеялся, — но молодому человеку мы об этом не скажем. Рауль-Огюст-Жюль... Граф, не привередничайте. Два императора и святой — чего Вам еще надо?
— Согласен, — граф тоже усмехнулся. — Пусть будет 27 мая.
— Договорились. От подробностей — увольте. Устал. После пришлете письмом, или можете еще раз заехать, как пожелаете. А сейчас...
Герцог де Барбье дышал так тяжело, что Гримо было его жалко. Можно было только догадываться, чего стоил герцогу этот разговор.
— Граф, я открою Вам... но дальше — сами. Нет сил, мне надо отдохнуть.
— Конечно, Ваша светлость. Благодарю Вас.
— Пусть меня поблагодарит Ваш сын — вырастет достойным дворянином. Идите.
Герцог открыл дверь и выпустил гостя. Гримо подождал, пока бедный астматик удалится вглубь сада, и неслышно, чуть не ползком, добрался до гостиной.
Осторожно заглянув внутрь, он убедился, что комната пуста и поспешно прикрыл за собой дверь. Как он сейчас понимал герцога де Барбье — нет сил! Никаких!
Гримо рухнул на ближайшее кресло — ноги его не держали. Постепенно он пришел в себя. Его никто не искал, никто не хватал за руку, все обошлось.
Собравшись с силами, Гримо вышел в коридор и пошел наугад, туда, где по его представлению должен был находиться выход.
Очень скоро он натолкнулся на чопорного лакея, который нес поднос. Лакей смерил его взглядом и соизволил поинтересоваться:
— Вы ищете лакейскую? Слуга гостя?
Гримо кивнул.
Лакей дал знак следовать за ним и, наконец, вывел Гримо из лабиринта комнат.
Атоса, видимо, вели длинной дорогой, потому что Гримо успел отдышаться и полностью прийти в себя, когда появился его хозяин.
— Домой, Гримо, — совершенно неожиданно обратился он к слуге.
Гримо не успел удивиться непривычной разговорчивости графа, как тот поразил его еще больше.
— Домой, — повторил граф и улыбнулся. — Теперь все будет хорошо.
________________________________________________________________________
* ситуация, когда неженатый мужчина и незамужняя женщина имеют общего ребенка и могут полностью восстановить его в гражданских правах, просто вступив в брак. Тогда ребенок считался законным.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
