Слияние Сфер: половина человечества

Слияние сфер. Половина человечества: классика жанра.

— Что ты, внучек, — сказала баба Таня, — раз надо, так надо. Правильно сделал, что подошел. Позвоню Ирине, не откажет.

Я сидел, а она действительно, ни минуты не мешкая, позвонила старшей своей сестре Ирине, и я слыхал только: «Это не телефонный разговор... Нет приезжай сейчас... А я говорю, посоветоваться надо...».

Узнав в чем состоит дело, старая тетка Ирина, высокая, с величавой осанкой, в очках, делавших ее похожей на профессоршу, и с благородной сединой богатых волос, тут же отбросила недовольство.

— Сестра, — изменившимся, незнакомым каким-то голосом проговорила она, и слово-то «сестра» прозвучало как-то инако, — но где мы возьмем третью? Нам-то с тобой кто годится в старшие?

— Ты сама знаешь. Так что не будем притворяться друг перед другом.

— Да уж знаю. — Тяжело вздохнула тетка. — Только надеялась, что как-нибудь найдется другой вариант. С дочерью-то как? Поговоришь?

— Нельзя. Ты же знаешь. Он сам должен.

— Сынок, — сказала маманя, — о таком не спрашивают, о таком не просят. Тебе нужно, ты говоришь, — и я делаю.

— А тетка Наташа? Она-то как? Не откажется?

— Что? — Мать вдруг рассмеялась, да нет, — почти расхохоталась диковатым смехом, которого я прежде никогда от нее не слыхал. — Наташка? Да она примчится, услыхав такое дело. Прилетит. А если вдруг не случится самолета, то воспользуется метлой... В общем, — уж об этом можешь не беспокоиться точно!

Та считалась красавицей. Более того, — обладала свойством волновать, вызывать желание. Просто я в те годы прошлого варианта не знал полулегального слова «сексапильность». Так же, как термина «секс-бомба», но это, как раз, именно про ее фигуру, про ее потрясающее тело. Хотя, по нынешней моде, то, что называется, «старый стандарт»: это когда при тонкой талии и длинных ногах хороший запас по части жопы и сисек. Увидав ее во время очередного приезда, Вадик несколько ночей подряд доводил себя до полнейшего изнеможения. Что называется, — «сдрочился до обмылка». А между сестрами отношения существовали достаточно сложные. Как модно говорить в наше время, — неоднозначные.

Услыхав, в чем дело, коротко сказала: «Еду». И добавила только, чтобы остальные были готовы к ее приезду, потому что у нее совершенно нет времени.

Для создания третьего ряда я обратился к Ю. Объяснив, в чем суть дела, развел руками:

— Так уж сложилось, что нет у меня сестер. Ни родных, ни двоюродных. Все поколение сплошные штаны.

— Теперь это не твоя забота. Старшую-то я найду, это несложно. Насколько я понимаю, проблема в младшей? Она же, по-моему, среди всех одна, должна быть девственной?

— Совершенно. Во всех трех смыслах из трех возможных. И при этом должна дать согласие добровольно и вполне сознательно.

— Ты будешь смеяться, — зло и непонятно усмехнулась Ю., — но у меня есть подходящая кандидатура.

Старая тетка Ира привезла «старшицу» из родового села Старые Чугуты, где та коротала свой немалый век. В квартиру вошла высокая, костлявая, широкоплечая старуха, не так, чтоб уж очень согнутая годами. Дубленое, темное лицо в крупных морщинах, и слегка раскосые, почти бесцветные глаза, заглянув в которые, я поневоле вздрогнул.

— Это Павлина Васильевна, наша родня... Подойди, поздоровайся, не бойся.

Вот уж чего не было, того не было, но я все-таки почему-то, послушался, подошел. И никак не мог ожидать, что эта самая Павлина улыбнется, обнажив желтые, но ровные, крепкие зубы без прорех. Улыбка на ее лице была так же уместна, как белый шелковый костюм на похоронах где-нибудь в Кшени. По-моему, у нее возник самоубийственный порыв, — погладить меня по головке, — но, еще раз заглянув в мои добрые и наивные глаза, старушка передумала.

— Вовсе ни к чему твои слова, Ираид, — проговорила она басом, — его так просто не испужаешь. Хороший вышел парень, наш. Долгонько таких не было...

— Ты, Павлина, того, — клыки почисть, сама знаешь, — строго сказала доктор баба Таня, — да сразу начинай мыть голову. А мы уж за тобой.

Мы так и не зажгли в комнате свет, сумерничали, и в этот же сумрак пришли, расселись по углам «жены плодовитые», мать и тетка Наталья. Их полагалось всего две, и оттого доля в предстоящем им выпадала самая тяжелая.

— Ну, — покрутил я головой, чувствуя на лице нечаянную кривую усмешку, — сроду не думал, что вы у меня такие!

— Как же, внучек, — проговорила баба Таня, — сам посуди, разве ж ты, такой, как есть, мог родиться от женщин убогих, квелых, да и просто скучных? Тут слабым духом и телом доли нет!

Вошли девчонки во главе с Ю., и тут меня ждал сюрприз: в качестве «старшей» она привела не кого-нибудь, а «Олю-антисемитку», чьи не знающие пощады губки отправили к праотцам незабвенного Михаила Соломоновича Желтовского, представителя Избранного Богом народа, коллекционера и педофила. Она стала совсем взрослой, и, в ее восемнадцать, физиономия Оли уже начала как-то грубеть. Но главную интригу вечера, разумеется, составляла последняя участница дела. По сути, — своего рода ключ его.

Я никогда ее прежде не видел, и это было вовсе не то, на что я рассчитывал. Почти безгрудое существо, на взгляд — лет тринадцати, край — четырнадцати, две не вельми впечатляющие косички с черными бантиками и «простые» колготки в рубчик. Это было совершенно невозможно, вплоть до отмены всей затеи, но тут «меньшица» подняла на меня глаза. Взгляд девчонки оказался настолько злым и угрюмым, что я враз отбросил сомнения. Этот человек не мог оказаться в деле случайно. Древняя Павлина подозвала ее и, задрав ей голову, тоже заглянула в глаза.

— Ого, — сказала она, — ого... Ты вон чего, внучка: косы расплети, мы тебе голову-то намоем, — а обратно пока не заплетай, просушишь, — и как-нибудь так закрути.

Сама она уже вышла из ванной, облаченная в серую ночную рубаху почти до пола, но черно-седые космы, что почти скрыли ее всю, были и еще длинней. А вообще между ней и «меньшицей», похоже, нечто возникло, протянулась какая-то нить. Во всяком случае, девчонка то и дело оглядывалась на нее, пока все не закончилось. Но, когда я увидел ее в первый раз, у меня поневоле вырвалось:

— Гос-споди... а у меня на нее встанет?

Естественно мне казалось, что я бормочу эти слова себе под нос, но меня услыхали.

Тетка Наташа вроде как невзначай огладила себе левую сиську и взволнованно приоткрыла рот. Ей бы еще облизать по очереди пару пальцев, и картина приобрела бы законченность.

— Мы верим в тебя мой ма-альчик, — подойдя поближе и обняв, она ме-едленно поцеловала меня в губы, — и, если что, поможем по мере своих слабых сил.

— Наташка, сука, — проговорила маманя, — я тебя убью!

То, что тетушка во время родственных объятий незаметно, но довольно сильно дернула меня за хуй, она так и не просекла. Насколько мне известно, тетка вовсе не была какой-нибудь особенной блядью, — но как, зараза, играла! То есть не отличить, любой Станиславский поверил бы безоговорочно. Сестры обе превосходно пели, хотя и по-разному, но Наталья плюс к голосу отличалась редким артистизмом. Так что, в серьезных случаях, у мамани не было шансов.

— Я, на всякий случай, — деловито сказала Павлина, — захватила. Настоечку-то.

— Обойдусь.

— А — для страховки. Там без перерыва надо будет.

— И то...

Пока весь женский коллектив проводил женские гигиенические процедуры, успело порядочно стемнеть.

— Однако пора, девочки...

И мы тихо, не зажигая фонарей, спустились под гору, где бесшумно несла свои темные воды Река.

Я лежал под каким-то плетеным навесом, на сене, где-то позади глухо выл свое гнусавое «в-вау-у!» двигатель, а лицо лодочника так и осталось в тени, так что я, по-моему, так и не сподобился его увидеть. Судя по всему, мужчина всерьез браконьерил, отсюда и сено, которое можно было менять после каждого серьезного улова. Я не то, чтобы задремал, а как-то оцепенел, так что время пути прошло практически незаметно.

На Лысой Горе над рекой, чуть пообок от плоской ее вершины горел костер, и в нем теперь калилось особое орудие: длинная цепь, прикрепленная к короткому четырехгранному стержню, с рукояткой, как у бича, сделанной из черной кости. Свежий ветерок, не устоявший перед зовом, раздувал огонь, так что пламя его загудело, сделавшись почти белым, и железо, накалившись до бледно-розового свечения, теперь постепенно желтело: так и надо, а то остынет слишком быстро в ночном воздухе, а не там, где нужно.

Женщины с распущенными волосами подходили к матери, одетой в черную рубашку ниже колен, и она ножницами черного стекла срезала у каждой по две тонкие пряди волос. Слева — справа, следующая. В более-менее темные рубахи разной длины нарядились все, за исключением «меньшицы», чье худосочное тело бабы заголили полностью.

Старая Павлина собрала шестнадцать прядей и на самой вершине Лысой Горы соорудила из них нечто вроде рыхлой плетушки, небрежного рядна в форме квадрата.

Это только невежды с придыханием говорят о Полуночи, а на самом деле в полночь впору, разве что, только начать. Все, что по-настоящему серьезно, происходит только в Час Демона, с двух до четырех ночи, если уж по-декадентски. Даже вот Земля, говорят, родилась именно в это время. От старухиного ли настоя, или от обстановки, но только собственный хуй казался мне тяжелым и твердым, как бронза и пульсировал, как отбитый палец, только что без боли, а бабы мало-помалу собрались на вершине. Когда Полуночную Невесту подвели ко мне, кто-то надел мне на голову шапку из перьев, два из них, самые крупные, торчали на манер рожек, как у филина. Как правило, подобные костюмерные предметы бывают на редкость неудобны и неловки, но эта пришлась на диво впору, как будто бы приросла к голове.

Девчонку положили на что-то, подобное низенькому сундуку из черного, мореного дуба, раздвинули ей ноги, и каждая из собравшихся, по очереди подходя, сбрасывали рубахи и целовали ее в пизду. По моим наблюдениям, — отнюдь не символически целовали, со всем старанием. А потом они поставили ее на четвереньки: «Чтобы Ночной Козел мог вздыбиться».

Если удалось «наживить», — это когда воротца хоть чуть-чуть начинают раздвигаться, — то девственность почти и не помеха вовсе, только всем телом ощущаешь хруст — не хруст, но что-то вроде, не от рвущейся плоти, а, скорее, от раздающихся в стороны жестковатых еще мышц. С вполне зрелыми, взрослыми девами такое редкость.

Ну а сама по себе узкая, жестковатая пизда, — так даже достоинство. И ощущения сильные, и себя контролируешь. Это, скорее, в мягком не пойми-что после пары родов недалеко до греха: ничего-ничего, почти никаких ощущений, а потом пуля вылетает совершенно неожиданно. Похоже, старшие подруги сумели ее правильно подготовить, но в тот момент я, понятно, ни о чем не думал. Передо мной ритмично дергались тощие, распяленные ягодицы «меньшой», хуй ритмично, со все большим ожесточением вонзался в ее горячее, как печка, нутро, а самого меня уже начало заметно выгибать в преддверии финала.

Когда все кончилось, она, гибко извернувшись, уселась на сундук и тщательно обсосала мой хуй: полученное полагалось сплюнуть на середину волосяной «плетушки». Сделав это, она присела сверху на корточки. Надо же, как ни в чем ни бывало. Железный человек. Ничего. Посмотрим, как ты запоешь во время следующего номера программы.

Существует одна загадочная закономерность: дамы с неизменным интересом наблюдают за тем, как одну из них ебут в очко. Это касается и тех, кто попал на групповичок, в общем, случайно и участвует в подобном первый и последний раз в своей жизни. Смотрят не отрываясь, с каким-то жадным интересом, стараясь не упустить ни одной подробности. Даже, на время, оставляют ради такого случая собственные любовные игры. Ко всем остальным номерам программы нет и малой доли того интереса.

А тут, тем более, предстоял ключевой момент, истинный «гвоздь» всего действа: до предела вздутая головка хуя, да еще солидного, не так уж просто проникает в дотоле нетронутую жопу, даже будучи хорошо смазанной. Особенно, понятно, когда речь идет не о жопе, а, по сути, о жопенке. После тринадцати разница, вообще говоря, небольшая, но все-таки. Жом мало-помалу растягивается, но какое-то время хуй так или иначе продолжает не входить, а «вдавливаться», увлекая с собой кожу и слизистую. Собственно, именно с этим и бывают связаны определенные болевые ощущения, А потом, когда самое узкое место остается позади, складка, наконец, соскальзывает и возвращается назад. Очень сильно напоминает этакий гротескный, дважды вывернутый наизнанку процесс родов наоборот: кому довелось принимать роды, подумав, со мной согласятся. В этот момент ощущается особое ощущение провала, проникновения. Лично мне кажется, что не умирающее человеческое пристрастие к ебле в жопу связано именно с этим моментом, потому что все остальное, в общем, особых преимуществ перед другими способами любви не имеет*. Кстати, после этого оно уже и не больно, — разумеется, если на предыдущем этапе удалось избежать травм.

— Ты того, — озаботилась Ю., — не порви мне девку...

— Переживет, — с неожиданной злостью сказала «антисемитка», — мне первый раз глинку вообще в двенадцать лет замесили, и то ничего...

— Заживет, — протяжно пропела маманя, — на то и жопа.

— У нас в деревне, — с каким-то первобытным, варварским бесстыдством проговорила Ираида, скрытая богатым плащом серебряных волос, — почитай, все девки сраку подставляли. До свадьбы-то. Ниче, ни одна не треснула…

*Почему, с какой стати, из-за каких извивов людской психики он является таким возбуждающим для части мужчин и женщин, — не знаю, тайна сия велика есть. Однако же факт остается фактом. «Минусов» это не касается. С теми, в общем, все ясно.

Заботливые. По причине того, что с прошлого раза времени прошло всего ничего, очень уж быстро получиться не могло, и я успел завестись как следует, но все-таки сдерживался, во весь мах не скакал. Уговорить девочку дать в попку и порвать что-нибудь, значит, совершить целых два греха. Во-первых, как ни крути, — обман доверия, а во-вторых — нечистая работа, халтура. Оба в моей личной системе координат относятся к категории грехов смертных. Не прощаю не только другим, но даже и себе. Кроме того, ей, в таком случае, скорее всего не понравится, и в следующий раз по крайней мере этой сласти у нее не получишь.

Эта — молчала, то ли из принципа, то ли я и впрямь сумел заправить ей достаточно бережно. Откровенно говоря, если все делать правильно, то особой боли в заду нет. Даже небольшой, даже в первый раз, — так, ощущение на грани.

Меня все-таки подало вперед, удержался только, чтобы уж не со всей дури. Теперь очередь собирать губами продукт, сначала с моего хуя, потом между ягодиц «невесты» перешла к старшей из ведьм. По-моему, она целовала девчонку под хвост прямо-таки со страстью, напряженно сопя и только что не похрюкивая: может быть, у нее с этим процессом были связаны глубоко личные, дорогие ей воспоминания. Хотя, понятно, мне вполне-вполне могло и показаться.

В свою очередь сплюнув собранное на середину волосяного «рядна», она подняла руки кверху, и почтенные дамы, среди которых более не осталось дев, оборотившись головами на Полярную звезду, в полном молчании легли вокруг собранной жертвы лицами вниз. Ряд старух, начиная со старшей. Две «жены плодовитые», с соблазнительными, сдобными телами, по сторонам от «плетушки». Ряд подобранных, худощавых девок позади замыкала на левом фланге младшая. Вроде, в последний раз я ей ничего не повредил, даже крови не было, но к своей позиции она подошла, шатаясь. Видимо, от некоторого переизбытка впечатлений этой ночи. Пришел черед моему делу, второму по счету и последнему на эту ночь. Делу совсем недолгому, но это не делало его ни проще, ни легче, ни менее ответственным.

Цепь состояла из звеньев почти кубической формы с гранью в полсантиметра и соединенных между собой совершенно особенным способом, составляющим тайну. Рукоять, приделанная к ней для удобства, не делала ее сужающимся к концу кнутом, и оттого орудовать ей было несподручно и тяжело. Я много тренировался, но ни разу не делал этого, когда цепь, как сейчас, светилась розовато-оранжевым накалом, — а она, при своей длине, удлинилась вполне заметно. Но я не мог, не имел права ошибиться: постепенно разогнавшись, она послушно раскрутилась над моей головой мерцающей в сумраке ночи полнолуния, идущей медленными волнами огненной струей. Время, — я с заметным усилием переменил положение кисти, — и цепь вдруг сложилась в нужный мне огненный прямоугольник, который тяжело упал на спины моих женщин. Я быстро заметил, — в такие моменты и смотришь, и видишь быстро, — всего два места, где каленый металл лег с недопустимой погрешностью, и пулей кинулся поправлять. Голыми руками, это быстро, и все равно с шипением запекалась кожа на пальцах... а вот каково пришлось им, не хотелось даже и думать. Орать было можно, а вот дергаться, нарушая контур, категорически нет. Только не было уверенности, что это вообще в человеческих силах, а уж если до начала процесса пройдет сколько-нибудь значительное время, то уверенности не оставалось и вовсе.

Страшный, многоголосый визг, истошный вой вознесся к небу со всеми его звездами и полной луной, — и пробил его, проникнув за пределы черного небосвода. В середине прямоугольника из женской плоти, соединенной меркнущим металлом, вдруг вспыхнуло, с фырканьем плюнуло в небо тяжелым, белесым гейзером, и бабы с воем выкатились из-под пылкой ласки каленой цепи. Дотерпели, перемогли все-таки. Там, где прежде находилась «плетушка», бурлил и кипел, окруженный редеющим туманом, постепенно уплотняющийся сгусток материи. У него не было постоянного цвета, поверхность сквозь туман шла разводами самых неожиданных цветов. Опомнившись, я дернул за рукоять, и цепь разомкнулась.

Мне было обещано, но я не верил, а вот теперь мог видеть воочию. Цепочка с острыми гранями оставила на коже ведьм глубокие ожоги, на первый взгляд не менее III Б, контрастные темные полосы, но достаточно мне было разомкнуть фигуру, как они засветились в темноте блеклым голубым светом. Те, кто корчились на земле, не в силах от боли встать, замолчали и начали со стонами подниматься, только у младшей это не получалось, тонкие ноги подламывались, и она все время снова садилась на землю. А вот если бы не поразительная жизненная сила и энергия наших «средних», то и не знаю, что было бы. Они каким-то образом успели напялить рубахи, и когда Явление на вершине внезапно, как-то разом улеглось, и оттуда донесся пронзительный, полный бесконечного ужаса вопль, тетка с матерью были тут как тут. Перво-наперво набросили на Явленного небольшую, пахнущую рыбой сеть, а потом навалились с двух сторон, прижали к земле. Я по какой-то причине, подсознательно ждал рыжих кудрей, но масть распятой оказалась совсем другой. А разглядеть толком не дали, прямо поверх сети спеленав тем самым полотном, что покрывало черный «сундук», начали оглаживать с двух сторон, заворковали, успокаивая, и скоро пленница перестала биться.

Я отказался, а они сидели вдоль бортов неторопливо плывущей лодки и молчаливо, серьезно, как солдаты на войне в промежутках между тяжелыми боями, пили из предусмотрительно захваченных фляжек. В основном — водку и коньяк, в девчонку влили колпачок рома, и теперь отпаивали чем-то вроде глинтвейна из термоса.

— Да дайте же глянуть, в конце-то концов!

— Ты ведешь себя неприлично, — с позабытой уже назидательностью проговорила баба Таня, — что за нетерпение, ей-богу?

— Насмотришься еще, успеешь. — Проскрипела севшим голосом Павлина. — Вволю наглядишься. А то надоест раньше времени.

— Да-а-а..., — протянула Ю., — такого даже я не ожидала.

— Что, так страшно, — воззвал я, с ужасом ощутив, что понятия не имею, о чем идет речь, и чего мы, собственно, так целеустремленно добивались этой ночью на Лысой Горе, — не томи душу?!

— Ты же знаешь, Маркиз, я тебе никогда ни в чем не откажу. — Она улыбнулась этой своей новой, легкой улыбочкой, что могла обозначать вообще что угодно. — А вот сегодня, пожалуй, поддержу женскую солидарность. Уж больно мне эта компания по душе пришлась. Раньше ничего даже близко похожего не встречала.

— А эта-то как? Ну, — девчонка?

— Да ничего стра... Слушай, а ты что, — до сих даже имени ее узнать не удосужился? Своей, можно сказать, жены? А что? Ты же у нее — первый! Да не абы как, целую первую брачную ночь ей организовал. Причем по полной форме, на три разных манера из трех возможных в принципе! Да ты теперь, как порядочный человек...

На мой вкус, ее начало заносить по части риторики, а настроение той ночью у меня было не вполне подходящим для шуток юмора. Я заметил, что, с некоторых пор, мое недовольство чувствуют даже и в темноте, так что она вовремя заткнулась.

— Люся ее зовут. Причем не какая-нибудь там Людмила, а аж целая, — она сложила губки бантиком и слащаво пропела, — Лю-уция.

— Это как в «Визите вежливости»?

— Ну да. Но только не оттуда. Она у нас все-таки старовата.

А рядом, видимо, от потрясения закинув лишнюю рюмку вне очереди, плакала злыми слезами Оля.

— Ну почему, почему мне никто не сказал, что это не просто так, не даром? Уж я бы попросила!!! Уж я бы пожелала!!! Ух-х, я бы...

— Успокойся, — тихо, по-доброму, примерно как Белая Кобра из «Маугли», прошелестела маманя, — никто, ничего не может пожелать на заказ. Либо желание есть, либо его нет. Вот то, что есть, то и исполнится, и если это какая-нибудь глупость, то никто тебе не виноват. А если глупость страшная и отвратительная, — тоже. Например, сказали тебе утром что-то дюже обидное, а ты до сих пор не отошла и желаешь обидчику, к примеру, сдохнуть. Это и получишь, а вовсе не сундук денег, который пожелала бы по уму. Знание твое ровным счетом ничего б не изменило, так что прекрати дергаться, не зли меня... Терпеть не могу бабьих истерик.

Уж кто б говорил.

— Ма, — спросила тетка Наталья, — а зачем нам еще одна ведьма, да еще с такими сложностями? И проще есть способы, — вон чем, к примеру, эта новая девка плоха?

— Хороша-а, — цокнула языком баба Таня, — чудо, как хороша, далеко пойдет... Только, — тон ее снова стал назидательным, — ведьмы лишними не бывают, дочка!

Ведьма? Лишняя? Стоп, и вообще: что все это значит?!! И какое, кстати, на дворе время года?

И сразу же я увидел лодку со стороны, и то самое сено торчало над ее бортами. Копна сена. Такая, что и лодки-то не видно. И торчащая из сухих стеблей рыба...

Плоская лодка, будто вырезанная из картона, и ее перемещают по картонным же полозьям на фоне нарисованного берега.

Сусально-открыточный Берег Южных Морей, неестественно синее море и Белый Пароход на их фоне.

Сон не прервался вдруг, а вытекал из меня капля за каплей, продолжая держать меня в плену навеянных впечатлений, так что я на полном серьезе обдумывал вынесенное оттуда, и больше всего меня расстраивала, понятно, малолетка. Это до чего надо довести организм, чтобы приснилась подобная пакость? Не-ет, сублимация — сублимацией, а пизда, — аж задохнулся, только вспомнив про существование этого явления природы, ничего себе! — пиздой. Хоть раз в неделю, только, понятно, не один раз. Разиков пять, без излишества, чтобы сколько-то дури все-таки сохранялось. Когда работаешь на самой грани реального, воздержание все-таки имеет смысл.

Окончательно проснувшись, я отнесся к явленному и еще серьезней: еще бы мне относиться несерьезно, после всего случившегося в последние годы и, особенно, месяцы, но этот эпизод имел свои отличия.

Во-первых, — я что-то слишком долго не обращал внимания на явные несообразности, принимая явленное за чистую монету. Это при том, что уже довольно давно и несообразности видел сразу, и находиться в «несообразной» реальности по своей воле тоже научился. И поглубже бывал, — это когда удается принести с той стороны какой-нибудь материальный сувенир, — все было в порядке. А тут этакая потеря контроля.

Во-вторых, и это главное, я ничего такого НЕ ЗАКАЗЫВАЛ.

Никаких новых ведьм мне и даром не надо, как говорится, разобраться бы с теми, что есть.

Так что, по всему, либо этот эпизод и впрямь случаен, и не имеет никакого смысла, либо... Либо кто-то, дождавшись, когда я потеряю бдительность, использовал меня «в темную» и, боюсь, не в моих интересах. И то сказать, не трогали меня достаточно долго, тут кто угодно расслабится. То есть очень, очень похоже на провокацию, причем удачную: что-то я, похоже, все-таки натворил этой ночью. А для того, чтобы разобраться, в моем распоряжении была, пожалуй, только одна зацепка: личный состав.

О тех, кого я не знал, речи не шло. Маманя подходила однозначно: был ряд эпизодов совершенно разной природы, но ложащихся в одну систему. Тетка Наташа, добрая, красивая и щедрая, такой и осталась, но сон развернул все ее качества чуть по-другому, подсветил и показал их в новом, неожиданном ракурсе, значит что-то все-таки было на самом деле. Ирина пережила двух мужей и теперь жила с третьим (его поневоле хотелось если не пожалеть, то, по крайней мере, предостеречь), а это говорило о многом. С Ю. все было понятно уже сейчас, а в недалеком будущем она и вообще обещала вырасти в совершенно незаурядную э-э-э... особь. Даже «антисемитка» могла пройти хотя бы по категории «окаянных». Но баба Таня??? Нет, она, безусловно, не относилась к категории слабаков, — куда там! — но запредельная (при этом без всякого лицемерия!) Добропорядочность и присущие ей черты наседки доходили чуть ли ни до уровня святости. И тем более удивляло, что на Лысой Горе, месте, где все предстает в истинном свете, она среди всей этой милой компании выглядела совершенно органично и, при этом, пользовалась явным авторитетом.

— Ба, кто такая Павлина?

— Какая Павлина?

— Та, что в Старых Чугутах жила?

— Не знаю никаких Чугутов. Евдокия, может? Из моих Кошар?

— Во-во.

— А тебе зачем, — подозрительно осведомилась бабка, — и почему «жила»?

— Ну, не девочка все-таки. Долго ли...

— И что с того, что не девочка? Помирать-то ей с какой стати? Не-е-ет, — бабка улыбнулась какой-то странной улыбкой, как будто знало что-то, неведомое остальным, — не таковский она человек.

— А ты откуда знаешь, что жива? Уж и не упомню, когда ты там была. В последний-то раз. А телефона там сроду не бывало.

Я чуть-чуть «подтолкнул» ее на откровенность. Самую малость. Насколько получилось. Первый раз, кстати, почувствовал, что такое возможно. Это когда человеку примерно одинаково, так поступить или этак, подобное проходит.

— Да уж знаю, — проговорила она с тем же выражением превосходства, но тут же опомнилась, — земля, Женечка, слухом полнится.

Маманя в последнее время ходила красивая-красивая, аж светилась. К ней воспылал романтическими чувствами какой-то средних лет чел, а это на нее всегда действовало, как самый сильный стимулятор. Это вовсе не значит, что она собиралась допустить воздыхателя к телу (исключить этого, впрочем, тоже было нельзя, женщины — существа непредсказуемые), и, тем более, сделать из него замену проверенному Д. Ей было достаточно самого факта. Несчастные женщины ее поколения вообще привыкли довольствоваться немногим.

Но главная причина ее душевного подъема все-таки заключалась в другом: ее коллекция платьев под названием-девизом «Альпийские Луга» неожиданно взяла первое место, и теперь ее приглашали в серьезный Дом Моды. Несмотря на кудахтанье матери и злобно-ожесточенное молчание отца, она практически не колебалась. В своей жизни она любила всего три вещи: шить, рисовать и готовить, а свою работу химика-технолога переносила с трудом, только что ненависть нельзя назвать особо лютой. Даже в том варианте все-таки бросила, ушла дежурным оператором на ТЭЦ, лишь бы не ходить каждый день на службу. А здесь, несколько забегая вперед, скажу, что в качестве модельера она преуспела. К моему, надо признать, большому удивлению. А, кроме основной работы, еще и стала весьма модной портнихой для весьма узкого круга избранных.

Но в тот момент у нее появился и еще один повод для радости.

— Представляешь, — сказала она мне, с трудом сдерживая торжество, — Наташка мало того, что снова попалась, так еще и рожать решила, старая дура...

Старой дуре в те поры было, немножечко, аж тридцать два. Так-то сестры попеременно бегали на аборты, это было нормально, а вот будущее появление на свет Дашки в тот момент вызвало у нее этакую смесь презрения к примитивной самке — со злорадством. Это потом, когда эту на диво складную бяку принесли из роддома, она не могла заставить себя спустить ее с рук, и пеленку-то мокрую нюхала, и, украдкой, сунула ей пустую грудь, — а под конец разревелась. Так что брат у меня родился аккурат на мамино тридцативосьмилетие, в том варианте я у нее был один. Он стал четвертой, — помимо «рисовать, готовить, шить», — любовью в ее жизни. Обожаю женщин. Кстати, мелюзга в обоих случаях удалась очень неплохо, не похаешь.

Ю. была не в курсе настолько явно, что я почел за благо не начинать никаких таких разговоров, зато заметил кое-что интересное. Она заинтересовалась иностранными языками еще в девятом классе, достаточно неожиданно, в прошлом варианте ничем подобным и не пахло, но куда интереснее было то, что за год этот она добилась впечатляющих успехов. Увлеклась настолько, что даже склоняла-спрягала с увлечением, не то что все прочее. Дошло до того, что она порой заговаривала с нами на всякие такие темы, а мы тогда над ней издевались, — но с этаким оттенком уважения к фанатизму, знаете? Несколько лет спустя она пыталась объяснить мне свой способ: «как быстрее и легче изучить МНОГО языков» — так это-таки было да. Я оценил, и кое-что даже использовал. А еще эта ее будущая профессия как-то сбалансировала ее светскую жизнь, не дала уж вовсе пуститься во все тяжкие. И это она спросила меня первая:

— Слушай, — а откуда тебя Лидка знает?

— Понятия не имею. — Я с чистой совестью пожал плечами. — Я лично никаких Лидок не знаю.

— Да малолетка? Такая с косичками, помнишь?

— Убей...

Она еще некоторое время не отрывала от меня подозрительного взгляда, но потом, кажется, все-таки поверила.

Все это было хорошо и даже замечательно, но ни капельки не прояснило мне смысла этой «Ночи на Лысой Горе».