Дорога до лагеря

Лето успело уже самую малость надоесть. Именно как время года, как череда одинаково жарких дней, парящих в глухом пыльном безветрии — они вырывались широкой чередой из-за поворота, словно товарный поезд на перегоне, и исчезали за горизонтом в другой стороне, горячие и обессиленные.

А он томился себе здесь, случайный и уже порядком уставший путник на пустой железнодорожной станции, провожающий дни взглядом из-под обгоревших ресниц, и все, что оставалось...

— Саш! — под зеленый свод зашла мама, и иллюзия рассеялась. Он снова был на поселке, лежал за домом и наблюдал за горячим августовским небом в гамаке из капроновой сети, найденной когда-то на свалке. Над головой шелестел о чем-то своем виноград, подставляя медленно темнеющие грозди жаркому солнцу. — Ты чего тут кукуешь? Заняться нечем?

— Ага, — равнодушно согласился парень. Протянул руку и сорвал ближайшую гроздочку, отщипнул зеленый пузырик и бросил в рот. Поморщился: кислятина. — Ребята разъехались: Деня на море, Саня Милосердов в музыкальном конкурсе участвует, Лешка по важным делам в город укатил, обещался вернуться аж вечером. А на улице натуральное пекло, даже выходить лень.

— Двор подмел? — подозрительно поинтересовалась мама. Она была в красном в белую горошину фартуке, засыпанным мукой. Саша повел чутким носом — да, верно, из пристройки отчетливо тянуло подходящим тестом. С вишнями будет пирог, или абрикосами? Хорошо бы, если и то, и другое.

— Двор подмел. Груши с деревьев собрал, получилось ведер шесть, стоят возле погреба. Что мы с ними делать-то будем? Это при том, что на земле еще полным-полно битых валялось, со всякими опасными осами вокруг. А у меня на них, между прочим, аллергия! В общем, снес гнилье на мусорную кучу, пускай насекомые там свои вопросы решают, тотальным междусобоем. Так что, можно сказать, все дела сделаны, дел больше нет. Мавр сделал свое...

— В магазине был? — прервала риторику мама. Она не очень ценила болтливость.

— Точно так! Наш хлеб в хлебнице, а тот, что для бабы Натальи — на столе; она не заходила покамест. Молоко в холодильнике, я не кипятил — на кухне и так жарко, как в печке.

Из дома доносилась какая-то легкомысленная музыка, расслабленный поп-рок восьмидесятых. Ага, значит, папка починил-таки усилитель. "Электротехника"! Советское — значит отличное.

— А Ким почему в будке заперт? — вспомнила, наконец, мама очередную задачу.

— Черт! Да, забыл — приезжали газовщики, привозили баллон. Ким-Ир-Сен на них плохо реагирует, ты ж знаешь. Посадил под арест, а выпустить забыл, извини. Ща исправим. — Саша поднялся. На заношенной футболке остались серые пятна в тех местах, где она касалась сетки.

— Поздно спохватился. Ты лучше, раз уж встал, воды налей в летний душ, я забыла утром сказать.

— Ага.

Снаружи его тихой обители солнце словно сошло с ума — шпарило с неба, как радоновая лампа. Жар шел похлеще, чем из топки, это даже если не считать невидимого, но сопутствующего ультрафиолета. Собачья будка уже была отперта, треугольный лист ДСП стоял рядом, и беспородный, но радостный Ким валялся на бетоне снаружи, вывалив на полметра розовый язык и подмигивая Саше сразу обоими глазами. Ржавая кастрюля с водой рядом с псом была уже ополовинена.

— А по-английски, между прочим, "ультрафиолет" будет "black light", — наставительно сообщил ему Саша. — Черный свет, то есть. Зловещее название, даже странно, что Оззи Осборн, скажем, еще его не использовал для каких-то своих темных надобностей. А может, уже использовал, мы тут в глуши малость отстали от прогресса, не находишь?

Ким лениво махнул хвостом. Он был в целом согласен.

Саша миновал сарай, где в дальней части тосковал в преддверии зимы немалый запас дров и угля, помахал рукой быстро растущим, но все таким же глупым цыплятам в курятнике и подставил цинковое ведро под веселую струю воды из колонки. После подхватил его и вскарабкался на крышу крошечного летнего душа, где покорно грелась под бешеным солнцем покрашенная темной краской пятидесятилитровая бочка, но воды там было уже на самом донышке. Опрокинул ведро внутрь, огляделся вокруг, шмыгнув носом.

Поселок тонул в неподвижном горячем воздухе и пыльном темно-зеленом листвяном облачении; на три стороны не виднелось ничего, кроме рядов крыш из серого шифера и красной черепицы. В четвертую сторону широкую полосу занимал желтый камыш там, где протекала речка, а за ней все опять становилось зеленым и однообразным. За речкой был еще довольно интересный карьер, самую малость испорченный близкой свалкой, но все равно исследованный возмутительно мало, но сегодня идти туда не хотелось. Уже не говоря, что на том берегу живут сплошные психи — это все знают.

— Ты там заснул? Или солнышко глаза напекло? — Мама стояла под лестницей и уже протягивала ему второе ведро.

— И так и сяк.

Всего понадобилось четыре ведра, и половинка пятого — под конец солнце уже вовсю начало покусывать его голую шею и уши. В такую погоду и правда нужно соломенную шляпу носить, как далекие предки — выглядит глупо, зато не будешь потом ходить красный, будто индеец. Саша прикрыл отверстие в бочке куском брезента и привалил его ржавой монтерской "кошкой". Простучал марш по покрывавшему душ рубероиду, окинул взглядом двор — большой, бетонный и распластанный во все сторону, как осьминожка-инопланетянин из недавнего польского фильма. Или чешского — в переводе было не понять.

— А чего мы абрикосы-то не лузгаем? — поинтересовался Саша. — Если ты компот опять собралась делать, то я решительно против — мне этот компот уже снится ночами, хватит. Не говоря уже про груши — что нам их, солить что ли?

— Нет, оно все на пользу пойдет, — мама приняла ведро и поставила возле колонки. — Бабушка договорилась, груши у нас заберут.

— О-па, — Саша принялся спускаться, лестница скрипела под его сандалиями. — Я, значит, трачу время на сборы, вишу на ветках, словно Тарзан из книг писателя Берроуза, а потом мы эти груши кому-то отдаем? Протестую! Вношу предложение выкинуть все на помойку — это будет хотя бы справедливо.

— Болтун, — вынесла вердикт мама. — Находка для врага.

На крыльцо вышла бабушка с ножом в морщинистых руках. Старенький бордовый халат развевался вокруг нее, как революционный флаг. Похудела она в последние месяцы, подумалось Саше. Значит ли это что-нибудь?

— Лафик! Лафик! Где ж ты, анцыхрыст? Не голодный, что ли?

— Правильно будет "Флаффи", это от английского "пушистый", — важно пояснил Саша. — А у нас пирожки и с мясом будут тоже, да? Можешь объедки мне скормить, вместо котофея. Я только спасибо скажу.

— С Наталкой я вчера говорила, — без паузы откликнулась бабушка. — Сказала, к обеду они приедут.

— Кто? А... Неизвестные люди, которым совершенно случайно нужно шесть ведер груш?

— Так она ж повариха в пионерлагере тут близко — сказала, начальство дало добро, за три четверти госцены взять, и деньги вперед. Мы с ними все одно не знаем, что делать, а деткам радость будет, и на компот можно пустить, и на пироги... Как приедут — поможешь вынести ведра на улицу. Им долго стоять нельзя, дорогу загораживать, с тобой-то быстрее получится.

— Если папка поможет — еще быстрее. Чем он там в доме-то занимается?

— Спать лег.

— Тоже дело.

В конце улицы раздался резкий гудок. Бабушка прищурилась, словно с крыльца могла разглядеть происходящее.

— Во! Они! Давай, Сашенька, тащи фрукт быстрее!

— А то он испортится, конечно же, да и за простой на лишние три секунды шофера наверняка исключат из партии, — проворчал Саша, подхватывая два раза по десять кило и в таком разлапистом виде вышагивая на улицу.

Грузовик — дряхлый голубой "газон" — еще только подъезжал к их двору, переваливаясь на разваливших улицу ямах и канавах, словно пожилая утка, когда все уже было готово. Напиханные в ведра груши выстроились в ряд, как дисциплинированные солдаты. Саша работал правофланговым, отпирая строй и вытирая с длинного лица соленый пот. Грузовик добрался до точки, пофырчал еще с полминуты недовольно и замер.

Саша шмыгнул носом и покосился на небо. Солнце жгло просто нещадно. Из дома все еще было слышно музыку, но пластинка сменилась — теперь играл бодрый рок из самой середины века, "Не пойми меня неправильно" группы "Энималс".

— Эй, пролетарий, чего стоим, кого ждем? — раздался из кузова насмешливый голос. Саша задрал глаза. Ему ехидно улыбалась неизвестная рыжая девчонка в белой форменной рубашке, края которой были завязаны на животе непотребным узлом. В светло-карих глазах было нетерпение и издевка.

Саша немного подумал.

— Собственно говоря, никого, — сказал он рассудительным тоном, широким жестом обводя ладонью груши. — Вот, друзей своих вывел на прогулку.

— Чего? — рыжая вытаращила глаза. Сообразила. Засмеялась. — А ты, парень, смешной! Первое забавное событие за весь сегодняшний...

— Алиса, хватит рассиживаться, — прозвучал из водительской кабины новый голос. Дверца с пассажирской стороны распахнулась, выпуская еще одну девушку. Снова белая форменная рубашка, короткая синяя юбка, светлые волосы, заплетенные в две длиннейшие косы... Девушка спрыгнула на землю, неодобрительно посмотрела на облачко белой мучнистой пыли, оседающей на идеальные сандалии, и улыбнулась Саше.

— Привет! Ты, наверное, наш... как это сказать... связной?

Глаза у нее были невозможной васильковой глубины.

— Именно, — сказал Саша голосом полузадушенной чайки. — Придан вашему соединению в качестве бесплатной гужевой силы. В смысле погрузить продукты питания для малолетних... — он сбился и покраснел.

Светловолосая девушка рассмеялась — не так, как чуть раньше до того рыжая, а добродушно, почти с симпатией.

— Все правильно, для малолетних. Спасибо, что согласился помочь! Меня Славя зовут, это Алиса, мы помощницы нашей вожатой. А тебя как зовут?

— Никакая я не... — рыжим пожаром взвилась Алиса, но быстро утихла, только фыркнула что-то неразборчиво и полезла из кузова.

— Александр, — деревянно сказал Саша. — У меня вот вопрос только. Точнее, два вопроса. Но первый важнее.

— Да?

— У вас тара есть какая-нибудь? Потому что наши ведра я вам не отдам, вы их у себя в лагере посеете, а везти перезрелые груши насыпом — не очень разумный выход.

— В кузове под брезентом погляди, парень, — глухо донеслось с водительского места. — Вроде закидывали нам туда какие-то ящики.

Дома снова возникла пауза в музыке, но ненадолго. "Роллинг Стоунз" принялись петь "Скучаю по тебе", вихляющий ритм стелился по раскаленной улице, медленно поднимаясь вверх, словно он состоял в основном из сухого горячего воздуха.

— А и точно, — подтвердил Саша, упрямым альпинистом забравшись наверх. Кузов был горячий, как поверхность сверхновой, и не очень чистый. Понятно, почему Алисе тут не понравилось. — Есть тара. Принимайте ее вниз, девчонки.

Дальше они долго сидели на корточках, по возможности аккуратно перекладывая фрукты в кое-как сколоченные фанерные ящики, стараясь не причинить слишком много вреда ни первым, ни вторым. Саша почти не поднимал головы: во-первых, солнце, которое еще и не думало скатываться к горизонту, продолжало жечь совершенно нещадно, а во-вторых, сильно смущало обилие обнаженных коленок и бедер в опасной и непосредственной близости. Девушки, правда, тоже не проявляли желания начать разговор — сосредоточенно сопела и шепотом чертыхалась рыжая Алиса, в дисциплинированной уставной тишине работала светловолосая Славя.

— Мне тут говорили, вы из пионерлагеря приехали, — сказал Саша чуть погодя, когда молчать стало уже совершенно неудобно и глупо. — А которого именно?

— "Совенок" называется, тут недалеко, — тут же ответила Славя, будто только и ждала вопроса. — Прямо на речке, красотища там...

— Ничего себе "недалеко", — пробормотала Алиса, почесав нос липкой от грушевого сока ладонью. — Тряслись по вашим кучугурам чуть ли не час, по-моему, даже мимо кладбища проезжали. Нормально придумали — кладбище рядом с лагерем. Всех, кто на линейки по утрам не ходил, там же закапывают, наверное.

— Алиса! — блондинка всплеснула руками в непритворном огорчении, но рыжая только пожала плечами и усмехнулась. Саша это увидел потому, что наконец решился посмотреть на нее. Девушка неожиданно подмигнула, и Саша вообще перестал что-либо понимать.

— Мимо кладбища, да? — сказал он, чтобы даже не пытаться. — Это Первомайское, наверное. А потом через речушку переезжали? Узенькую такую, переплюнуть можно в жаркий день — вот как сегодня, скажем?

— Переезжали, — согласилась Славя. — Уже почти как доехали сюда.

— Отличное название для кладбища придумали, — сказала Алиса. — Еще можно было Комсомольским назвать. "Тебя где похоронить? — На Комсомольском! Среди друзей моих отважных!" И помирать, что характерно, сразу становится веселее.

Славя только вздохнула. Оставалось еще два ведра. За забором группа "Дорз" исполняла "Испанский караван", от четкого, звучного перебора струн на душе становилось сразу как-то легко и свободно, словно сидел на заборе с гитарой старый надежный друг.

— А ты что, никогда в "Совенке" не был? — нахальный взгляд и тон никуда не делись, но в глазах тлела искорка интереса. — Ладно: мы тут с белобрысой не местные, куда податься, никогда не знаем, но ты-то... Природы у вас тут хорошие, погоды замечательные — я бы на твоем месте из реки не вылезала...

— Я бы на твоем тоже не вылезал, — сказал Саша, снова скользнув взглядом по ладной фигурке девушки. — Да только не дают нам в школе путевки в ближние места, все для далеких гостей забронировано. У нас же все логично делается, так что если и пошлют куда-то меня — то в Сибирь разве что, в пеший поход. Или снег там убирать. Что, в общем, даже еще более вероятно.

Девчонки синхронно хихикнули.

— Думаете, я шучу? Вот вы, например, откуда к нам такие... такие необычные приехали?

— Я из Ленинграда, — пожала плечами Алиса.

— Северодвинск, — улыбнулась Славя. — Это на самом севере, на реке...

— Северная Двина, — догадался Саша. — Я как Шерлок Холмс, очень умный. Видите, все сходится. Приезжайте через пару лет на Дальний Восток, наверняка там меня и найдете.

— Уф-ф-ф, — выдохнула Алиса, выудив последнюю грушу из ведра. Музыка снова сменилась — теперь вокруг царила группа "Квин", которая пела "Кто хочет жить вечно". — И это была последняя приторная дрянь на сегодня. Че-е-ерт, теперь я долго не смогу смотреть на сладкое. Официально завещаю свой вечерний десерт Ульянке, она оценит.

Все трое поднялись. Саша подхватил ящик, Алиса легко запрыгнула обратно в кузов, не забыв легкомысленно взмахнуть коротенькой юбочкой, собираясь принимать ценный груз. Славя зорким взглядом озирала окрестности, готовая производить руководство, которого не требовалось. Ящики медленно, но верно перекочевывали в положенное место, ладони ныли от плоских неприятных заноз, а в сердце толкалась, словно пьяница в притворенную дверь, странная пустота.

Приключение пришло неожиданно и покидало торопливо, ничего толком не рассказав. Это было неправильно. Это был шанс, а шансы давались не для того, чтобы бездарно и бесславно махать им вслед.

— Так что, говорите, интересно у вас там? — пересилил себя Саша, когда последний ящик оказался в кузове, а в кабине сутулой горой беспокойно завозился шофер. День медленно и нехотя начинал завершаться, смешные тени росли и казались взрослее, чем были эти трое, забытые на пыльной улочке захолустного поселка.

— Как тебе сказать... — сказала Алиса, все так же мерцая удивительными своими глазами. Она подошла к краю и независимо свесила вниз длинные загорелые ноги. — В общем-то...

— Там очень хорошо, — убежденно сказала Славя. — Ребята подобрались очень славные, вожатые знающие, конкурсы каждый день, плавание, сбор у костра, истории разные... А знаешь что, Саш? — внезапно решила она. — Приезжай к нам как-нибудь на неделе!

— Э? — растерялся Саша. Сердце пропустило несколько ударов и теперь заполошно пыталось наверстать ситуацию. — А как... в смысле...

— Ну, например, еще фруктов привезти, — сказала Славя. — Пришлют машину, ты и приедешь. У вас кроме груш ведь и еще что-то есть?

— Конечно, — сказал Саша. Замотал головой, как заводной болванчик. — Конечно! Абрикосы вот, сливы, яблоки... Без пестицидов, хорошие! Через недельку-другую уже и виноград пойдет...

— Виноград — это хорошо, — облизнулась брутальная Алиса. — Мы из него вино сделаем. И наливку! Только сахар понадобится.

— Через неделю-другую мы уже, наверное, уедем, — с сожалением сказала Славя. — А если с фруктами не получится, так ты просто приезжай! Улица Громозекова семнадцать, пионерский лагерь "Совенок". Там их несколько, баз отдыха, в смысле, наша в самом конце!

— А что, так можно, да?

— Да кто ж проверит, — хихикнула Алиса. — Белую рубашку наденешь, шорты, я тебе галстук на день одолжу — если не присматриваться, вполне за местных балбесов сойдешь.

— Спасибо, — просто сказал Саша, но рыжая не обратила внимания.

— Нет, серьезно! Сбегаем на речку, плюс там лесок небольшой рядом — ну, то есть посадка, наверное, но все равно... По вечерам танцы устраивают — попрыгаем. А?

Джими Хендрикс дома как раз вопил что-то в своей обычной непринужденной манере про "Дитя вуду", так что предложение выглядело соблазнительным. По небу протянулись длинные перья облаков. Саша облизал губы. Вот так день выдался, что за день... а он еще думал, что сегодня будет скучно!

— Девчата, пора ехать, — гулко сказал невидимый шофер — не шофер, а просто черный силуэт на фоне яркого дня.

— Обязательно, — решился Саша. — Я обязательно приеду, Алиса, Славя... Обязательно! Завтра, или... на днях, в общем.

— Ну, вот и здорово, будем ждать, — улыбнулась Славя. Она открыла дверь кабины и скользнула внутрь, тоже превратившись в погасшую темную фигуру. Только что была здесь, с ним — и исчезла. В этом была какая-то потусторонняя, неприятная магия. Если бы, конечно, такая штука, как магия, существовала.

— Я же еще второй вопрос не задал, — вспомнил Саша. — А от ответа на него, между прочим, тоже многое зависит.

— Да ладно? — подмигнула ему Алиса. Кожа ее блестела на солнце ослепительной оранжевой бронзой, словно у греческой статуи.

— А почему у вас форма такая... скудная? На вырост шили, лет десять назад?

Алиса закашлялась и инстинктивно натянула юбочку — одно название — на голые коленки. Из этого конечно, ничего не вышло, только внимание привлекла. Саша с облегчением отметил, что разглядывание красивых девичьих деталей больше не доставляет неловкости. Обживался он, привыкал, надо полагать.

— Мы же помощницы вожатой, — сказала из кабины Славя. Может, тоже покраснев при этом — не разглядеть было. — Форма как у обычных пионеров, а размеров нужных нет. Дефицит. В лагере все привыкли, мы и забыли, что...

— Понимаю, — сказал Саша голосом артиста Райкина. — Дефьсит.

— А что, нравится? — прищурилась Алиса. Вполне вероятно, что и тут всему виной было солнце.

— Очень.

Двигатель взревел. Пыльно-серые колеса провернулись, швырнули куда-то в жару горсть щебенки, машина дернулась, захрипела, как раненый динозавр, ткнулась тупым носом в перекресток, хрякнула передачами, чуть не разваливаясь на части, чуть сдала назад и развернулась.

— Пока, девчонки! — махнул Саша рукой и успел увидеть, как взметнулась в прощании загорелая рука Алисы, как махнула из кабины белая ладошка Слави. Грузовик загрохотал, как товарный состав, перевалилась на рессорах и уползла по улице вниз и вправо, удаляясь. Уезжая. Пропадая из виду.

— "Машины мягко скрипели, пробегая мимо поверженных антилоповцев. Протяжно завывали клаксоны. Ветер метался во все стороны. Настоящая жизнь пролетела мимо, радостно трубя и сверкая лаковыми крыльями, — продекламировал Саша, рассеянно глядя вслед облаку пыли, и ни к кому не обращаясь специально. — Вам не завидно, Балаганов? Мне завидно".

* * *

— Вот так все и закончилось, — сказал усталый мужчина средних лет, сидя за косолапым дощатым столом. В комнате клубами ползал неуютный полумрак, отталкиваясь от давно не беленных стен: света, несмотря на угрюмые зимние сумерки, мужчина не включал. — Да ты же и сам все помнишь. Ты же был там, помнишь?

Подождал ответа. Но разлегшийся вольготно на старом пианино серый кот ничего не говорил, только сверкал тусклыми желтоватыми глазами, вылизывался да медленно моргал.

— Только никуда я не поехал, — сказал мужчина с внезапной горечью. — Ни на следующий день, ни позже. Сначала вернулся из города Лешка, привез замечательную настольную игру "Морской бой", ни у кого такой не было... потом с моря приехал Деня, и у него были классные раковины, засушенный краб и куча впечатлений, и это заняло еще пару дней... а потом стало вроде бы как-то неловко.

Вздох прозвучал в тишине, словно шелест сухих крыльев бабочки. На улице царила зима, медленно падал снег, скругляя очертания неустроенного двора, ложась шапками на столбы рассохшегося забора, пригибая к земле черные ветви голых деревьев. Зима была на дворе и в комнате, снаружи и внутри, просто в сердце она чувствовалась куда острее, и ее было ничем не растопить, не отогреть.

Мужчина резким движением скрутил пробку на бутылке, как сворачивают голову курице, обреченной на яркий бенефис в составе наваристого новогоднего супа. Наполнил заждавшийся стакан.

— Вот приехал бы, положим, я в лагерь... И что? Эти девчонки что, мои друзья? Да нет. Хорошие знакомые? Снова мимо. Ну, пригласили, конечно, так это, наверное, больше из вежливости. Воображение у меня всегда было резвое: представил, как я за полтора часа добираюсь до этого "Совенка", стучу в ворота, здоровенные, железные, гулкие, как колокол... выходит сторож и спрашивает: тебе чего, парень? И я такой: а позовите Алису, она винограду просила, вино делать... так все и было бы, верно?

Ему словно наяву привиделся тот шанс, та возможность, что явилась когда-то и предложила себя, как предлагает юная девчонка, снимая одежду на влажном лугу у реки после захода бдительного красного солнца. Он вскинул голову, уставился в темноту. Но в старом доме висела печальная тишина, только в соседней комнате мерно потрескивал горящий в топке уголь. Мужчина поднялся, подошел к печке, сдвинул чугунные круги, задумчиво взглянул на черно-красные вулканические развалы.

— Первую неделю стыдно было перед собой... Струсил ведь. В голове крутилось постоянно. Сдрейфил, не решился на приключение... Я Жюль Верна тогда запоем читал, Майн Рида, потом этого... который о Виннету писал. Еще Крапивина. Там-то все было ясно — если перед тобой приключение — хватай его за перья, держи и жди, пока унесет в неизвестность. И неизвестность эта была всегда... не знаю, как сказать. Радостной. Многообещающей. настоящей. Точно как у меня в тот раз. Но я испугался. До сих пор себя корю за это.

Он поворошил кочергой уголь и вернулся в темную комнату, где на сумрачном столе стояла бутылка, лежало полпалки колбасы, кус сыра, посыпанные тмином и кориандром ломти "Бородинского", а в стороне дожидалась своей очереди трехлитровая банка соленых огурцов. Внимательно смотрел с пианино старый мудрый кот.

— И никого уже с тех пор не осталось, — сказал мужчина, налив полстакана и медленно нарезая толстые ломти колбасы на кусок черного хлеба. — Бабушка... Родители... Друзья. Все ушли. Все... кончились. Я один. А зачем? К чему?

Он выпил залпом, не почувствовав вкуса, уронил стакан, схватился за снедь, словно утопающий за склизкие зеленые водоросли. Как будто они могли помочь. Как будто могли спасти.

— Всю жизнь отработал на чертовом абразивном, до последнего дня. Всегда жил здесь, на поселке. А ведь был же шанс все изменить... лет десять назад съездил-таки на эту дурацкую улицу. Никакого лагеря, конечно, уже не осталось — частный центр отдыха и рекреации. Посмотрели на меня странно, а когда попросил старые журналы регистрации, и вовсе покрутили пальцем у виска. Известное дело, работяга ума лишился на почве кризиса и общей неустроенности. А я все хотел найти... найти их. И до сих пор хочу. Только что уж теперь. Опоздал. Кругом опоздал...

Он набулькал еще стакан, приник к нему жадно. В печке треснул уголек, но человек не обратил внимания. Кот вдруг зашипел на что-то и серой тенью стрельнул к выходу.

Вдали раздался автомобильный клаксон. Мужчина повел осоловелым взглядом, обхватил себя руками за плечи, покачнулся на стуле, будто замерзал. Гудок раздался уже ближе, хотя шума мотора слышно не было. По темному стеклу мазнул свет фар. Мужчина поднял голову.

— Кого там принесло?

Снова клаксон. Долгий, требовательный сигнал. Зовущий к себе.

Мужчина потер лицо, словно пытаясь проснуться. Вскочил, пошатнулся. С улицы донесся жалобный кошачий мяв.

— Сейчас, сейчас... — он промахнулся мимо вешалки и как был, в спортивках и майке, выскочил на порог. Хватанул распахнутым ртом морозного воздуха, окутался паром, словно ватной бородой. — Кто там?

Не было ответа. Двор сиял, залитый призрачным сиянием мощных галогеновых фар. Двигателя по-прежнему было не слышно. Мужчина обернул угол дома, направился к калитке, щурясь, прикрываясь рукой. Снежинки падали на открытые плечи. Снег лежал по двору покрывалом — чистый, нетронутый.

Он трясущимися пальцами скинул крючок с калитки. Улицу перегораживала тусклая тень грузовика. Свет фар ослеплял.

— Что нужно? — это должно было прозвучать грозно, но голос сорвался. Он узнал машину.

Скрипнула открывающаяся дверь. В кабине кто-то был, темная фигура, да похоже и не одна. Из кузова поднялся тонкий девичий силуэт.

— Саша?

— А... Алиса? Славя? Девчонки? — Голос сел совершенно, из горла доносилось только несвязное сипение, как у ненастроенного радио.

— Мы тебя ждали-ждали... да и решили заехать сами, — серебряным смехом разлился голосок. — Хочешь — к Алисе, хочешь — сюда, на сиденье. Мы и втроем тут легко поместимся, правда, Анатолий Иваныч?

— Правда, — призрачно прошелестело из-за баранки.

— Но как же...

— Быстрее, Саш! — голос рыжей был все так же ехиден. — Машине тут долго стоять не положено, забыл, что ли? Бензин нынче дорог. Решайся!

Мужчина тряхнул головой. Выдохнул. И решительно вскарабкался в кузов, где насмешливо, но тепло улыбалась ему рыжеволосая девушка. Скорее всего, улыбалась — в полутьме мало чего можно было разглядеть. Он споткнулся о ящики, схватился за борт, восстанавливая равновесие.

— Не довезли тогда, стало быть, груши?

— Довезем, — сказала девушка. — Теперь обязательно довезем. Давайте уже, Анатоливаныч!

— До лагеря? — глухо спросили изнутри.

— До лагеря!

Она постучала ладонью по крыше кабины, мотор взревел — яростно, словно дикий зверь, бросающийся в атаку. Рванул с места, как гоночный болид, рассекая мрак странно изменившими свой оттенок лучами фар. "Черный свет" — мелькнула мысль и тут же пропала. В кузове, впрочем, совсем не трясло и было на удивление удобно. Саша полулежал на укрытых брезентом ящиках, молчал и неотрывно глядел в темное небо, проткнутое голубоватыми точками звезд, перечеркнутое белыми клубами дыма из печных труб.

Улыбался.

И изо рта его больше не было пара.