Убить пересмешника. Глава 9

9

— Возьми-ка свои слова обратно, парень!

Этот приказ, отданный мной Сесилу Джейкобсу, был началом довольно трудных времён для нас с Джемом. Мои кулаки были на взводе, и я была готова к броску. Аттикус обещал, что задаст мне жару, если ещё хоть раз услышит о моих драках: я была слишком взрослой и большой для таких детских выходок, и чем скорее я научусь сдерживаться, тем лучше будет для всех. Скоро я это забыла.

Сесил Джейкобс заставил меня позабыть. Накануне он объявил на школьном дворе, что отец Скаута Финча защищает ниггеров. Я это отвергла, однако доложила Джему.

— Чего он этим хотел сказать? — спросила я.

— Ничего, — сказал Джем. — Спроси Аттикуса, он тебе объяснит.

— Ты что, защищаешь ниггеров, Аттикус? — спросила я его тем вечером.

— Конечно, защищаю. И не говори "ниггер", Скаут. Это пошло.

— Да так все в школе говорят.

— Отныне это будут все кроме одной...

— Уж если ты не хочешь, чтоб я так разговаривала, так чего же посылаешь меня в школу?

Отец взглянул на меня снисходительно, с улыбкой в глазах. Несмотря на наш компромисс, моя кампания по уклонению от школы продолжалась в той или иной форме с моей первой дневной дозы учёбы: с начала сентября меня донимали приступы внезапной слабости, головокружения и лёгкие боли в животе. Я зашла так далеко, что заплатила пять центов за возможность потереться головой о голову сына кухарки мисс Рейчел, поражённого жутким стригущим лишаем. На меня он не перешёл.

Но меня волновала ещё одна вещь.

— А что, все адвокаты защищают н...негров, Аттикус?

— Конечно же защищают, Скаут.

— Так почему же Сесил Джейкобс сказал, что ты защищаешь ниггеров? Он это сказал так, будто ты самогон варишь.

Аттикус вздохнул.

— Я просто защищаю негра... его зовут Том Робинсон. Он живёт в том посёлке за городской свалкой. Он ходит в одну церковь с Кэлпурнией, и Кэл хорошо знает его семью. Она говорит, что они — порядочные люди. Скаут, ты ещё не достаточно взрослая, чтобы понимать некоторые вещи, но по городу ходят надменные толки в том смысле, что мне не слишком стоит стараться, чтобы защитить этого человека. Это особое дело — его не будут рассматривать вплоть до летней сессии. Джон Тейлор был так добр, что дал нам отсрочку...

— Если тебе не стоить его защищать, так чего же ты это делаешь?

— По ряду причин, — сказал Аттикус. — Главная в том, что если бы я этого не сделал, то не смог бы ходить по городу с высоко поднятой головой, не смог бы представлять округ в законодательном собрании, и я даже не смог бы говорить вам с Джемом не делать определённых вещей.

— Значит, если бы ты не защищал этого человека, то мы с Джемом могли бы тебя больше не слушаться?

— Да, примерно так.

— Почему?

— Потому что больше я никогда не смог бы просить вас меня слушаться. Скаут, просто из-за характера работы, каждому адвокату попадается хоть раз в жизни одно дело, которое затрагивает его лично. Это — моё, полагаю. В школе ты, наверное, услышишь мерзкие разговоры на этот счёт, но сделай одну вещь ради меня, если сможешь: держи свою голову высоко, а эти кулаки держи низко. Независимо от того, что тебе скажут, не дай им добраться до твоих нервов. Попробуй сражаться головой для разнообразия... она у тебя хорошая, пусть даже и сопротивляется обучению.

— Аттикус, а мы выиграем дело?

— Нет, милая.

— Тогда почему...

— Даже если нас и сокрушили за сто лет до начала битвы, это ещё не повод, чтобы нам не попытаться победить, — сказал Аттикус.

— Ты говоришь, как кузен Айк Финч, — сказала я.

Кузен Айк Финч был единственным выжившим ветераном Конфедерации в округе Мейкомб. Он носил бороду в стиле генерала Худа, которой неуёмно гордился. Как минимум раз в год мы с Аттикусом и Джемом навещали его, и мне приходилось его целовать. Это было ужасно. Мы с Джемом почтительно слушали, как Аттикус и кузен Айк ведут пересуды о войне.

— Вот что я тебе скажу, Аттикус, — говаривал кузен Айк, — Миссурийский компромисс был тем, что нас сокрушило, но если бы мне пришлось пройти через это снова, то я бы прошёл каждый шаг пути туда и обратно точно так, как я сделал до этого — да только на этот раз уж мы бы их размазали... Итак, в 1864 году, когда к нам заехал Джексон "Каменная стена"... прошу прощения, молодые люди. Старый Пожарник в то время был уже на небесах, упокой Господь его святую душу...

— Иди-ка сюда, Скаут, — сказал Аттикус.

Я залезла к нему на колени и уткнула голову под его подбородок. Он обнял меня и стал нежно покачивать.

— На этот раз всё по-другому, — сказал он. На этот раз мы сражаемся не с янки, мы сражаемся с нашими друзьями. Но запомни одно: как бы ни становилось тошно, они всё же наши друзья, и это всё ещё наш дом.

С учётом этого я и встретила Сесила Джейкобса на школьном дворе на следующий день:

— Так ты берёшь свои слова обратно, парень?

— Сначала заставь! — крикнул он. — Мои предки сказали, что твой отец стал позором, и что тот ниггер должен висеть на водяной цистерне!

Я нацелилась на него, вспомнила слова Аттикуса, и затем опустила кулаки и пошла прочь, а в ушах моих звенело "Скаут тру-си-ха!". То был первый раз, когда я уклонилась от драки.

Почему-то казалось, что если я подерусь с Сесилом, то подведу Аттикуса. Аттикус так редко просил нас с Джемом сделать что-нибудь для него, что ради него я могла вынести ярлык трусихи. Я чувствовала себя чрезвычайно благородной за то, что вспомнила, и оставалась благородной три недели. Затем пришло Рождество, а вместе с ним и несчастье.

Мы с Джемом относились к Рождеству со смешанными чувствами. Хорошей стороной были ёлка и дядя Джек Финч. Каждый рождественский сочельник мы встречали дядю Джека на узловой станции Мейкомб, и он проводил с нами неделю.

Оборотная сторона медали скрывала суровые черты тёти Александры и Фрэнсиса.

Полагаю, мне следовало бы включить и дядю Джимми — мужа тёти Александры, но раз он никогда не сказал мне и слова за всю мою жизнь, не считая фразы "Слезай с забора", брошенной однажды, я никогда не видела причин замечать его. Как и тётя Александра. Давным-давно — в порыве дружелюбия — тётя и дядя Джимми произвели на свет сына по имени Генри, который покинул дом так скоро, насколько вообще способен человек, женился, и произвёл на свёт Фрэнсиса. Каждое Рождество Генри со своей женой сдавали Фрэнсиса на хранение бабушке с дедушкой, а затем спешили за своей порцией удовольствий.

Никакое количество вздохов не могло убедить Аттикуса дать нам провести день Рождества дома. Мы ехали в Пристань Финча каждое Рождество на моей памяти. Тот факт, что тётушка хорошо готовила, частично компенсировал необходимость провести религиозный праздник с Фрэнсисом Хэнкоком. Он был на год старше меня, и я избегала его из принципа: он любил всё, что я осуждала, и питал неприязнь к моим простым развлечениям.

Тётя Александра была сестрой Аттикуса, но когда Джем рассказал мне о подменышах и подкидышах, я решила, что её подменили при рождении, и что мои прародители, должно быть, вырастили Кроуфорда вместо Финча. Если бы я вынашивала мистические идеи о горах, которые будто бы преследуют адвокатов и судей, то тётя Александра была бы похожей на гору Эверест: она была там всю мою раннюю жизнь, всегда холодная.

Когда дядя Джек спрыгнул с поезда в сочельник, нам пришлось ждать, пока носильщик вручит ему два длинных пакета. Нам с Джемом всегда казалось забавным видеть, как дядя Джек чмокает Аттикуса в щёку: они были единственными двумя мужчинами, которых мы когда-либо видели целующимися. Дядя Джек пожал руку Джему и подбросил меня высоко, да не слишком: дядя Джек был на голову ниже Аттикуса; любимец семьи, он был моложе тёти Александры. Они с тётушкой были похожи, но дядя Джек лучше умел пользоваться своим лицом: нам не приходилось опасаться его острого носа и подбородка.

Он был одним из немногих учёных людей, кто никогда не пугал меня — наверное, потому что он никогда не вёл себя по-докторски. Всякий раз, когда он оказывал небольшую услугу мне или Джему — вроде удаления занозы из ступни, — он говорил нам в точности, что будет делать, примерно оценивал, насколько будет больно, и объяснял назначение всех щипцов, которые использовал. Однажды на Рождество я пряталась по углам, нянча кривую занозу в своей ступне, и никого к себе близко не подпускала. Когда меня поймал дядя Джек, он рассмешил меня историей о проповеднике, который ненавидел ходить в церковь настолько, что каждый день стоял у ворот в своём домашнем халате, курил кальян и читал пятиминутные проповеди любому прохожему, просившему душевного утешения. Я остановилась, чтобы попросить дядю Джека дать мне знать, когда он будет её вытаскивать, но он поднял кровавую щепку в захвате пинцета и сказал, что выдернул её, пока я смеялась, и что это было известно как относительность.

— А что в этих пакетах? — я спросила его, указывая на длинные тонкие свёртки, которые носильщик передал ему.

— Не твоё дело, — ответил он.

Джем спросил:

— Как там Роза Эйлмер?

Роза Эйлмер была кошкой дяди Джека. Это была красивая жёлтая кошка, о которой дядя Джек говорил, что она — одна из немногих женщин, которых он может терпеть постоянно. Он полез в карман и вытащил несколько снимков. Мы ими восхитились.

— Она толстеет, — сказала я.

— Наверняка. Ведь она подъедает все отрезанные пальцы и уши из больницы.

— О-охрененная история, — сказала я.

— Прошу прощения?

Аттикус сказал:

— Не обращай на неё внимания, Джек. Она тебя проверяет. Кэл говорит, что она уже неделю вовсю матерится.

Дядя Джек приподнял брови, но ничего не сказал. Я следовала смутной теории — не говоря о присущей таким словам притягательной силе, — что если Аттикус узнает, что я набралась их в школе, он не будет заставлять меня туда ходить.

Но за ужином тем вечером, когда я попросила его: "передайте мне хренову ветчину, пожалуйста" — дядя Джек указал на меня пальцем.

— Увидимся позже, юная леди, — сказал он.

Когда ужин был окончен, дядя Джек пошёл в гостиную и присел. Он похлопал по своим бёдрам, чтобы я подошла и села ему на колени. Мне нравилось его нюхать: он пах, как флакон спирта и ещё что-то приятно сладкое. Он убрал мою чёлку и взглянул на меня.

— Ты больше похожа на Аттикуса, чем на мать, — сказал он. — И ты уже вырастаешь из своих коротких штанишек.

— А по-моему, они мне в самый раз.

— Так значит, тебе теперь нравятся слова вроде "хренов" и "чёртов", да?

Я ответила, что вроде как да.

— Ну а мне — нет, — сказал дядя Джек. — Кроме случаев, когда с ними связано чрезмерное подстрекательство. Я пробуду здесь неделю, и я не хочу слышать больше подобных слов, пока я здесь. Скаут, ты попадёшь в беду, если будешь повсюду говорить подобные вещи. Ты же хочешь вырасти настоящей леди, верно?

Я сказала — да не особенно.

— Ну конечно же хочешь. А теперь займёмся ёлкой.

Мы наряжали ёлку, пока не пришло время ложиться спать, и той ночью мне снились два длинных пакета для нас с Джемом. На следующее утро мы с Джемом бросились за ними: это были подарки от Аттикуса, который написал дяде Джеку достать их для нас, и это было как раз то, чего мы просили.

— Не цельтесь в доме, — сказал Аттикус, когда Джем взял на мушку картину на стене.

— Тебе придётся научить их стрелять, — сказал дядя Джек.

— Это твоя забота, — сказал Аттикус. — Я лишь покорился неизбежному.

Аттикусу пришлось заговорить, как в зале суда, чтобы оттащить нас от ёлки. Он отклонил идею захватить наши духовые ружья на Пристань (я уже подумывала подстрелить Фрэнсиса) и сказал, что если мы сделаем хоть один неверный шаг, он заберёт их у нас насовсем.

Пристань Финча состояла из трёхсот шестидесяти шести ступенек вниз с высокого и крутого обрыва, ведущих к молу. Дальше по течению, за обрывом, были следы старого причала, где раньше негры Финча грузили кипы хлопка и зелень, выгружали глыбы льда, муку и сахар, сельскохозяйственные орудия и женские наряды. Двухколейная дорога бежала от речного берега и терялась среди тёмных деревьев. В конце дороги был двухэтажный белый дом с террасами, опоясывающими его первый и второй этажи. В преклонные годы наш предок Саймон Финч построил дом, чтобы угодить своей вечно недовольной жене; но на террасах всё сходство с обычными домами той эпохи заканчивалось. Внутренняя планировка дома Финча свидетельствовала о простодушии Саймона и о безграничном доверии, которое он испытывал к своим отпрыскам.

Наверху было шесть спален: четыре для восьми дочерей, одна для Уэлкома Финча — единственного сына, и одна для гостящих родственников. Довольно просто; но в комнаты дочерей можно было попасть лишь по одной лестнице, а в комнату Уэлкома и спальню для гостей — только по другой. Лестница Дочерей вела в спальню родителей на нижнем этаже, так что Саймон всегда знал часы ночных приходов и уходов своих дочерей.

Кухня стояла отдельно от остального дома, и пристёгивалась к нему деревянным мостиком; на задворках ржавый колокол висел на столбе — его использовали, чтобы созвать рабочих с поля или как сигнал бедствия; на крыше была вдовья площадка, но по ней не ходили вдовы — с неё Саймон надзирал за своим надзирателем, смотрел за речными судами, и подсматривал за жизнью окружающих землевладельцев.

С домом шла обычная легенда о солдатах армии северян: одна девушка из Финчей, только что обручённая, облачилась в своё свадебное платье, чтобы спасти его от окрестных мародёров; она застряла в двери на Лестницу Дочерей, но её облили водой и в конце концов протолкнули. Когда мы приехали на Пристань, тётя Александра поцеловала дядю Джека, Фрэнсис поцеловал дядю Джека, дядя Джимми молча пожал руку дяде Джеку, мы с Джемом вручили наши подарки Фрэнсису, а он дал нам свой. Джем ощутил свой возраст и потянулся к взрослым, оставив меня развлекать нашего кузена. Фрэнсису было восемь, но он уже зачёсывал волосы назад.

— Что получил на Рождество? — спросила я вежливо.

— Как раз то, что и просил, — ответил он.

Фрэнсис просил пару бриджей, красный кожаный рюкзак, пять рубашек и развязанный галстук-бабочку.

— Очень мило, — соврала я. — Мы с Джемом получили духовые ружья, а ещё Джем получил набор "юный химик"...

— Игрушечный, наверное.

— Нет, настоящий. Он нахимичит мне немного невидимых чернил, и я ими буду писать Дилу.

Фрэнсис спросил, какой в этом толк.

— Разве ты не представляешь себе его лицо, когда он получит письмо от меня — а в нём ничего? Это его с ума сведёт.

От разговора с Фрэнсисом у меня возникало ощущение медленного погружения на самое дно океана. Он был самым скучным человеком, с которым мне доводилось встречаться. Поскольку он жил в Мобиле, то не мог доносить на меня школьному руководству, но он умудрялся докладывать обо всём, что знал, тёте Александре, которая в свою очередь изливала душу Аттикусу, который либо забывал всё, либо устраивал мне выволочки — уж как ему заблагорассудится. Но единственный раз, когда я слышала Аттикуса говорящим резко с кем-либо, был однажды, когда я услышала его слова:

— Сестра, я делаю с ними всё, что в моих силах!

Это было как-то связано с моей привычкой ходить повсюду в комбинезоне.

Тётя Александра была помешана на заботе о моём одеянии. Я не могла даже надеяться стать леди, если буду носить штаны; когда я сказала, что ничего не могу делать в платье, она ответила, что мне не положено делать вещи, для которых нужны были бы брюки. Идеальное представление тёти Александры о моём поведении включало в себя забавы с кухонными плитами, чайными сервизами, и ношение жемчужного ожерелья, которое она мне подарила, когда я родилась; кроме того, я должна была стать лучом солнца в одинокой жизни моего отца. Я предположила, что с таким же успехом можно быть лучом солнца и в брюках, но тётушка ответила, что нужно себя вести, как подобает солнечному лучу, что я родилась хорошей, но становилась всё хуже год от года. Она задела мои чувства и надолго выбила меня из колеи, но когда я спросила об этом Аттикуса, он ответил, что в семье было уже достаточно солнечных лучей, и сказал мне продолжать заниматься своими делами — я его вполне устраивала такой, какая есть.

За рождественским ужином я сидела за маленьким столиком в столовой; Джем с Фрэнсисом сидели со взрослыми за обеденным столом. Тётушка продолжала изолировать меня ещё долго после того, как Джем и Фрэнсис доросли до большого стола. Я часто задавалась вопросом — она что, думает, что я вскочу и выкину что-нибудь? Я порой подумывала сказать ей, что если бы она позволила мне посидеть за большим столом вместе со всеми хоть раз, я бы показала ей, насколько воспитанной я могу быть; в конце концов, я же ела дома каждый день без серьёзных происшествий. Когда я попросила Аттикуса использовать своё влияние, он сказал, что не имел его — мы были гостями, и садились там, где нам говорили сидеть. Он также сказал, что тётя Александра не слишком понимала девочек — у неё их никогда не было.

Но её стряпня искупила всё: три вида мяса, летняя зелень с полок её кладовой; маринованные персики, два вида пирожных и амброзия служили скромным рождественским ужином. После него взрослые перебрались в гостиную и расселись в полубессознательном состоянии. Джем прилёг на пол, а я пошла на задний двор.

— Надень пальто, — сказал Аттикус сонно, так что я его не услышала.

Фрэнсис присел рядом со мной на крыльце.

— Ничего лучше я пока не ела, — сказала я.

— Бабушка отлично готовит, — сказал Фрэнсис. — Она меня этому научит.

— Парни не готовят, — я хихикнула при мысли о Джеме в фартуке.

— Бабушка говорит, что всем мужчинам нужно научиться готовить, что мужчины должны быть внимательны со своими жёнами и прислуживать им, когда они себя плохо чувствуют, — сказал мой кузен.

— Я не хочу, чтобы Дил мне прислуживал, — сказала я. — Уж лучше я ему прислужу.

— Дил?

— Ага. Никому пока не рассказывай, но мы поженимся, как только достаточно вырастем. Он сделал мне предложение прошлым летом.

Фрэнсис презрительно фыркнул.

— Что с ним не так? — спросила я. — С ним же полный порядок.

— Ты о том мелком коротышке, который, как говорит бабушка, остаётся у мисс Рейчел каждое лето?

— Именно о нём-то я и говорю.

— Я знаю о нём всё, — сказал Фрэнсис.

— И что же ты знаешь?

— Бабушка говорит, что у него нет дома...

— Конечно, есть — он живёт в Меридиане.

— ...его просто передают по кругу от родственника к родственнику, и мисс Рейчел берёт его к себе каждое лето.

— Фрэнсис, это не так!

Фрэнсис ухмыльнулся мне.

— Ты бываешь дико тупой, Джин Луиза. Хотя что с тебя спрашивать.

— Что ты имеешь в виду?

— Если дядя Аттикус позволяет тебе водиться с бродячими собаками, это его личное дело, как говорит бабушка, так что это не твоя вина. Наверное, нет твоей вины и в том, что дядя Аттикус к тому же и друг черномазых, но я всё же скажу тебе, что это определённо оскорбляет остальных членов семьи...

— Фрэнсис, какого чёрта ты имеешь в виду?

— Как раз то, что слышишь. Бабушка говорит — уже довольно плохо, что он совсем распустил вас, но теперь, когда он оказался другом черномазых, мы больше никогда не сможем ходить по улицам Мейкомба. Он позорит семью, вот что он делает.

Фрэнсис вскочил и бросился вниз по мостику к старой кухне. На безопасной дистанции он крикнул:

— Он друг черномазых, вот он кто!

— Вовсе нет! — заорала я. — Не знаю, что ты там несёшь, но тебе лучше перестать в эту самую чёртову минуту!

Я спрыгнула с крыльца и побежала вниз по мостику. Было легко схватить Фрэнсиса за шиворот. Я сказала, чтоб быстро забрал свои слова обратно.

Фрэнсис вырвался и помчался к старой кухне.

— Друг черномазых! — крикнул он.

Когда преследуешь добычу, лучше не торопиться. Жди молча, и уж как пить дать она заинтересуется и покажется. Фрэнсис появился в дверях кухни.

— Ты ещё злишься, Джин Луиза? — спросил он осторожно.

— Пустяки, ничего серьёзного, — сказала я.

Фрэнсис вышел на мостик.

— Так ты берёшь их обратно, Фрэн... сис?

Но я выхватила оружие слишком быстро. Фрэнсис выстрелил назад на кухню, так что я отступила к крыльцу. Я могла ждать терпеливо. Я сидела там, наверное, минут пять, когда услышала голос тёти Александры:

— Где Фрэнсис?

— Вон там на кухне.

— Он же знает, что ему нельзя там играть.

Фрэнсис подошёл к двери и крикнул:

— Бабушка, она загнала меня сюда и не выпускает!

— Что всё это значит, Джин Луиза?

Я подняла глаза на тётю Александру.

— Я его туда не загоняла, тётушка, и вовсе его не держу.

— Нет, держит, — выкрикнул Фрэнсис, — она меня не выпускает!

— Вы что, поссорились?

— Джин Луиза разозлилась на меня, бабушка, — отозвался Фрэнсис.

— Фрэнсис, выходи оттуда! Джин Луиза, если я услышу от тебя ещё хоть слово, то доложу твоему отцу. Я что, слышала, как ты сказала "чёрт" недавно?

— Нетмэм.

— А я думаю, что слышала. И лучше мне этого не слышать снова.

Тётя Александра была шпионкой с заднего крыльца. Когда она скрылась из вида, Фрэнсис вышел, задрав нос и ухмыляясь.

— Не шути со мной, — сказал он.

Он соскочил во двор и держался на расстоянии, пиная пучки травы и время от времени оборачиваясь, чтобы усмехнуться надо мной. Джем появился на крыльце, посмотрел на нас и ушёл. Фрэнсис взобрался на шёлковое дерево, слез обратно, засунул руки в карманы и стал прохаживаться по двору.

— Ха! — сказал он.

Я спросила его: кем он себя возомнил — дядей Джеком? Фрэнсис ответил: вроде мне сказали, чтобы я сидела на месте и оставила его в покое.

— Я тебя не трогаю, — сказала я.

Фрэнсис посмотрел на меня внимательно, решил, что я была достаточно усмирена, и пропел вполголоса: "Друг черномазых..."

На этот раз я напрочь разбила костяшки пальцев о его передние зубы. С нерабочей левой, я вклинилась своей правой, но не надолго. Дядя Джек прижал мои руки к бокам и сказал: "Стой смирно!"

Тётя Александра оказала помощь Фрэнсису, вытерев его слёзы своим платочком, пригладив ему волосы, и похлопав по щёчке. Аттикус, Джем и дядя Джимми вышли на заднее крыльцо, когда Фрэнсис начал кричать.

— Кто всё начал? — спросил дядя Джек.

Мы с Фрэнсисом показали друг на друга.

— Бабушка, — завыл он, — она обозвала меня леди-блядью и набросилась на меня!

— Это правда, Скаут? — спросил дядя Джек.

— Может, и так.

Когда дядя Джек взглянул на меня, его черты лица стали совсем как у тёти Александры.

— Я ведь, кажется, говорил тебе, что ты попадёшь в беду, если будешь использовать подобные слова? Говорил тебе, верно?

— Да, сэр, но...

— Ну так теперь ты в беде. Стой тут.

Я размышляла — остаться ли здесь или удрать, и замешкалась в нерешительности на секунду больше, чем нужно: рванулась бежать, но дядя Джек был быстрее. Внезапно я обнаружила себя смотрящей на крошечного муравья, бившегося над хлебной крошкой в траве.

— Я с тобой больше не разговариваю по гроб жизни! Ненавижу тебя, презираю тебя, и надеюсь, ты сдохнешь завтра!

Заявление, которое, казалось, ободрило дядю Джека, как ничто другое. Я побежала к Аттикусу для утешения, но он сказал, что я сама напросилась, и вообще нам уже давно пора домой. Я забралась на заднее сиденье автомобиля, не попрощавшись ни с кем, а дома забежала в свою комнату и захлопнула дверь. Джем пытался сказать что-то хорошее, но я не дала ему шанса.

Когда я осмотрела повреждения, там было только семь или восемь красных отметин, и я уже размышляла об относительности, когда кто-то постучал в дверь. Я спросила, кто это; отозвался дядя Джек.

— Проваливай!

Дядя Джек сказал, что если я буду так разговаривать, он опять меня [полижет] поколотит, так что я затихла. Когда он вошёл в комнату, я отошла в угол и повернулась к нему спиной.

— Скаут, — сказал он, — ты ещё меня ненавидишь?

— Не сдерживайтесь, пожалуйста, сэр.

— Вот уж не думал, что это так настроит тебя против меня, — сказал он. — Я разочарован в тебе: ты сама напросилась, и знаешь об этом.

— И я не думала.

— Милая, нельзя просто так обзывать людей...

— Это не честно, — сказала я, — вы не честный.

Брови дяди Джека пошли вверх.

— Не честный? Как так?

— Вы, конечно, славный, дядя Джек, и я, наверное, люблю вас даже после того, что вы сделали, но вы не слишком-то понимаете детей.

Дядя Джек упёр руки в боки и посмотрел на меня сверху вниз.

— И с чего же я не понимаю детей, мисс Джин Луиза? Такое поведение, как твоё, не требует чудес понимания. Оно было буйным, дерзким и оскорбительным...

— Вы дадите мне хоть шанс объясниться? Я не собираюсь дерзить вам, я всего лишь пытаюсь объяснить вам.

Дядя Джек присел на кровать. Его брови сошлись, и из-под них он внимательно взглянул на меня.

— Продолжай, — сказал он.

Я сделала глубокий вдох.

— Ну, прежде всего, вы даже не задержались, чтобы дать мне шанс объяснить свою позицию — вы просто сразу набросились на меня. Когда мы с Джемом ссоримся, Аттикус никогда не выслушивает только позицию Джема, он слышит и мою тоже, а во-вторых, вы сказали мне никогда не использовать подобных слов кроме как в чре-чрезмерном подстрекательстве, а Фрэнсис настрекотал мне достаточно, чтобы снести ему башку...

Дядя Джек почесал голову.

— И какая же твоя позиция, Скаут?

— Фрэнсис как-то обозвал Аттикуса, и я не собиралась это спускать ему с рук.

— А как Фрэнсис обозвал его?

— Друг черномазых. Я не слишком-то уверена, что это значит, но то, как он это произнёс... скажу вам сейчас вот что, дядя Джек: будь я... клянусь перед Богом, я не буду сидеть там и слушать, как он говорит что-то про Аттикуса.

— Он так и назвал Аттикуса?

— Да, сэр, назвал так, и ещё по-всякому. Сказал, что Аттикус будет позором семьи, и что он распускает нас с Джемом...

По выражению лица дяди Джека я решила, что мне сейчас снова влетит. Когда же он сказал "Это мы ещё посмотрим", я поняла, что влетит Фрэнсису.

— Что-то мне очень захотелось съездить туда вечером.

— Пожалуйста, сэр, просто забудьте это. Пожалуйста.

— У меня нет никакого намерения это забывать, — сказал он. — Александра должна знать об этом. Подумать только... вот погоди, доберусь я до этого мальчишки...

— Дядя Джек, обещайте мне кое-что — пожалуйста, сэр. Обещайте, что не расскажете Аттикусу об этом. Он... он просил меня однажды не дать разозлить себя, что бы я о нём ни услышала, и уж лучше бы он думал, что мы дрались из-за чего-то другого. Пожалуйста, обещайте...

— Но я не желаю, чтобы Фрэнсису это сошло с рук...

— Не сошло. Вы не могли бы перевязать мою руку? Она ещё кровоточит немного.

— Конечно, перевяжу, малышка. Нет другой руки на свете, которую я бы перевязал с большей радостью. Не угодно ли пройти сюда?

Дядя Джек любезным поклоном пригласил меня в ванную. Пока он чистил и бинтовал суставы моих пальцев, он развлекал меня историей о смешном близоруком старом джентльмене, у которого был кот по имени Ходж, и который считал все трещины на тротуаре, чтобы добраться до города.

— Вот и всё, — сказал он. — У тебя останется совсем неподобающий леди шрам на пальце для обручального кольца.

— Спасибо, сэр. Дядя Джек?

— Мэм?

— А что такое леди-блядь?

Дядя Джек погрузился ещё в одну длинную историю о старом премьер-министре, который заседал в Палате общин и поддувал кверху пёрышки, стараясь удержать их на весу, пока все люди вокруг него теряли свои головы. Думаю, он пытался ответить на мой вопрос, но вышло у него как-то совсем непонятно.

Позже, когда мне полагалось быть в постели, я спустилась по коридору попить воды и услышала голоса Аттикуса и дяди Джека из гостиной:

— Я никогда не женюсь, Аттикус.

— Почему?

— Могут быть дети...

Аттикус сказал: "Тебе нужно многому научиться, Джек".

— Я знаю. Твоя дочь преподала мне первые уроки сегодня днём. Она сказала, что я не слишком-то понимаю детей, и объяснила, почему. Она была совершенно права. Аттикус, она объяснила мне, как я должен был с ней обходиться... Боже мой, мне так жаль, что я пошалил с ней.

Аттикус тихонько посмеялся.

— Она это заслужила, так что не терзай себя раскаяньями.

Я ждала, затаив дыхание, что дядя Джек расскажет Аттикусу мою позицию по этому делу. Но он не рассказал. Он прошептал только:

— Она так сыплет сортирной бранью, что не оставляет и фигового листочка. Но она не знает значения и половины того, что говорит... она спросила меня, что такое леди-блядь...

— Ты объяснил ей?

— Нет, рассказал ей про лорда Мельбурна.

— Джек! Когда ребёнок спрашивает тебя о чём-то, ответь ему, ради бога. Только не усложняй сверх меры. Дети есть дети, но они замечают увёртки быстрее взрослых, и увёртки просто запутывают их.

— Нет, — продолжил отец задумчиво, — сегодня днём твоя реакция была верной, но не по тем причинам. Сквернословие — это этап, через который проходят все дети, и он минует со временем, когда они понимают, что не привлекают этим ничьё внимание. А вспыльчивость так не пройдёт. Скаут должна научиться держать себя в руках и научиться быстро — с учётом того, что ей предстоит в следующие несколько месяцев. Впрочем, она делает успехи. Джем взрослеет, и она всё больше берёт с него пример. Всё, что ей нужно — немного поддержки временами.

— Аттикус, ты же никогда не поднимал на неё руку.

— Признаю, это так. До сих пор мне удавалось обходиться угрозами. Джек, она слушается меня, насколько может. Половину времени у неё это выходит не на должной высоте, но она старается.

— Но ведь дело не в этом, — сказал дядя Джек.

— Нет, дело в том, что она знает: я знаю, что она старается. И это имеет большое значение. Больше всего меня беспокоит, что очень скоро им с Джемом придётся вынести довольно мерзкие вещи. Я не волнуюсь за Джема — он сможет держать себя в руках, но Скаут наскочит на любого раньше, чем взглянет на него, если её гордость окажется под угрозой...

Я ждала, что дядя Джек нарушит своё обещание. Но он держал слово.

— Аттикус, насколько всё будет плохо? У нас как-то не было случая, чтобы это обсудить.

— Хуже и быть не может, Джек. Единственное, что у нас есть — это слово чёрного человека против слов Юэлов. Доказательства сводятся к "ты сделал" — "нет, не делал". Нечего и ожидать, что присяжные внимут словам Тома Робинсона вместо слов Юэлов... а ты знаком с этими Юэлами?

Дядя Джек сказал — да, я помню их. Он описал их Аттикусу, но Аттикус сказал: "Ты отстал на целое поколение. Хотя и нынешние точно такие".

— Что же ты собираешься делать?

— Прежде, чем я закончу свою речь, я намерен потрепать присяжных немного... Хотя я думаю, что у нас будут приличные шансы подать апелляцию. Я вправду не готов ещё говорить на этом этапе, Джек. Знаешь, я надеялся прожить свою жизнь без встречи с подобным делом, но Джон Тейлор указал на меня и сказал: "Это твоё".

— Да минует меня чаша сия, да?

— Точно. Но как ты думаешь, смог бы я иначе смотреть в глаза своим детям? Ты знаешь, что произойдет, не хуже меня, Джек, и я молюсь и надеюсь, что смогу помочь Джему и Скауту пройти через это без горечи, а главное — без того, чтобы они подхватили обычную для Мейкомба болезнь. Почему благоразумные люди начинают неистово нести бред, когда возникает дело, затрагивающее негра — я даже не претендую на понимание... Я просто надеюсь, что Джем и Скаут придут ко мне за ответами вместо того, чтобы слушать их в городе. Я надеюсь, они достаточно мне доверяют... Джин Луиза?

У меня волосы встали дыбом. Я высунула голову из-за угла.

— Сэр?

— Иди спать.

Я стремглав бросилась в свою комнату и легла спать. Дядя Джек был честным малым — он не подвёл меня. Но я так никогда и не разгадала, как Аттикус узнал, что я слушаю, и только спустя долгие годы я поняла: он хотел, чтобы я слышала каждое его слово.