Школьные забавы (Декамерон конца нуовоченте. 1)

"Начнем с Кировского района. Кировский один из самых старых районов города Кемерово. Он же самый брутальный, заброшенный и неблагополучный...".

Прогулки по "сталинскому" Кемерово. Часть 1. http://jobimo.livejournal.com/3409.html?thread=2385

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Танино бедро было не просто тёплым. Когда Саня придвинулся к соседке вплотную, захватив часть ее стула и намеренно прижавшись к её бедру по всей его длине, оно показалось ему горячим.

Саня скосил глаза. Юбка заканчивалась чуть выше половины расстояния до коленок. И хотя ноги Тани были плотно сжаты, от взгляда на углубление между ними теплая волна побежала по его телу сверху вниз, и он сунул руку в карман брюк, чтобы удобней положить его — вмиг налившегося горячей полнотой.

Они сидели на последнем ряду актового зала. Уроки сегодня отменили по случаю торжественного собрания. Сцену венчал крупный кумачовый лозунг "50-летие Всесоюзного Ленинского Союза молодежи", слева — напротив окон, посередине пространства между сценой и входом в зал — провисал красный транспарант с жёлтыми буквами "Партия сказала — надо, комсомол ответил — есть".

Анна Ивановна, сидевшая рядом с директором на сцене за длинным столом, как обычно в таких случаях покрытым красной парчовой скатертью, недовольно поглядывала на этот транспарант, прикидывая кому учинить разнос за то, что повесили его так неряшливо.

За спиной завуча и директора висели обычные Ленин и Маркс, а между двумя портретами — "Слава КПСС".

Таня не шелохнулась и промолчала, даже не повернув головы к соседу, хотя не могла не почувствовать его маневр. Положив правую руку на подоконник — их места были крайние в ряду — и чуть наклонившись вперед, чтобы не было видно со сцены, она читала книгу, которую утром, перед первым уроком, единственным, который сегодня состоялся, дал ей Саня.

Чуть помедлив, чтобы не спугнуть, Саня прижался плотнее. Опять никакой реакции. Теперь уже сомнений не оставалось, и Саня, чуть отодвинувшись, осторожно, чтобы никто не заметил, опустил правую руку в образовавшийся между ним и девушкой просвет и, развернув ладонью вверх, прижал снизу к её бедру. Таня чуть ниже склонила голову и, не поворачивая её к нему, прошептала так, чтобы слышал только он: "Перестань".

Как здорово, что Саня сумел отвертеться от доклада на сегодняшнем торжественном заседании, провались оно пропадом. Впрочем, насчет провались пропадом он думал в тот момент, когда Анна Ивановна неделю назад на классном часу произнесла его фамилию. В числе тех, кто должен был подготовить доклад.

"Я уже готовил, в прошлом году, на Великий Октябрь", — в отчаянии соврал он, и не поверил собственным ушам, когда Анна Ивановна благосклонно махнула рукой и безапелляционно указала на Игоря. "Тогда ты". Все засмеялись, Игорь что-то возражал, но собрание было закрыто, а листок со списком выступающих скрылся в захлопнувшимся классном журнале.

Игорь было полез драться, но так, для проформы — с Саней ему было не совладать. Тот, чувствуя свою вину, бить его не стал, просто припечатал к парте двумя руками за плечи и продержал так минуту, пока Игорь не успокоился.

А теперь так удачно вышло.

До недавних пор Саня особого внимания на Таню не обращал, симпатичная девчонка и симпатичная, что ж с того. Но тут как-то в школьной столовой в очереди их прижали другу к другу, и Саня случайно коснулся ее груди. Рука его задержалась на туго-податливой выпуклости под шелковой кофточкой, Таня подняла на него глаза. Следующий миг для него выпал из времени: никто вокруг ничего не заметил, но он почувствовал не только то, что лифчика под кофточной у нее не было, не только ее упругий сосок, но и то, что она не отпрянула и не сбросила тут же его руку, а ответила таким взглядом, словно дверь открыла. Он убрал руку, она отвернулась. Время вернулось к прежнему темпу.

В столовой Саня еще несколько раз посматривал на Таню, которая устроилась с подругами за соседним столиком, и хоть встретиться с ней глазами не удалось, он знал, что она чувствует его взгляд, и это сознание было невыносимо приятно. Такое с ним случилось впервые.

Несколько дней он наслаждался этим особым контактом между ними при случайных взглядах, мимолетных — со стороны — обменами репликами.

Вчера на большой перемене Вадик затеял возню с девчонками, залез кому-то под юбку, девчонка заверещала, Вадик схватил ее в охапку, другие девчонки стали ее отбивать, на помощь Вадику кинулся Толик, образовалась куча, втягивающая в себя все новых и новых участников. Саня в суматохе оказался рядом с Таней, их столкнули лицом к лицу и прижали друг к другу. Саня правой рукой прижал сбоку Танину грудь, так что она, и так высокая и упругая, напряглась еще больше и Саня, прижавшись к ней, четко ощутил сосок. У него тут же встал, и чтобы поправить, он протиснул левую руку к ширинке, но она зацепила Танину юбку. Быстро поправив у себя (причём Саня знал — Таня почувствовала это его движения и знала его смысл), он залез под танину юбку и стал осторожно продвигаться все дальше и выше.

Это было совсем не в первый раз, когда он щупал Таню, но впервые она не шуганула, его, не ударила по рукам, не увернулась, а молчала и даже, ему показалось, прижалась к нему еще теснее. Ему стало совсем невмоготу от напряжения, но он боялся поправить получше, чтобы не спугнуть такой неожиданный благоприятный момент. Его левая рука, как будто сама, без его воли, прокрадывалась сантиметр за сантиметром — в любой момент он ждал отпора — и, наконец, его пальцы уперлись в самую её промежность, протиснувшись между двумя сомкнутыми бедрами. И замерли так — он не очень понимал, что можно сделать ещё. Тем более её ноги были по-прежнему тесно сомкнуты, а применить силу он не решался — чувствовал, что не надо. На своей щеке он вдруг ощутил тёплое дыхание и даже услышал его, учащенное, вдруг поняв, что Таня тесно прижата к его набухшему, и, должно быть, четко чувствует его набухшую упругость.

Зазвенел звонок, все повалили на свои места за партами, Саня отпустил Таню. В этот день он — и на уроках и на перемене — несколько раз сталкивался с ней взглядами, и каждый раз она не сразу отводила глаза. С этого дня Саня стал искать удобного момента для продолжения и со сладким предвкушением чувствовал, что Таня тоже ждет этого.

— На, — сегодня утром он протянул ей книгу.

— Что это? — она подняла на него глаза и, как между ними повелось с той перемены, посмотрела на него прямо и долго.

— Почитай.

Она посмотрела на обложку:

— Декамерон?

— Скучно не будет. Начти с "Дня третьего".

— Что за день такой?

— Почитай, узнаешь. Только никому не показывай.

— Да? — она заинтересовалась. — Откуда взял?

— Из дома. Долго не держи, предки её выносить не разрешают.

— Ладно, сегодня как раз торжественное вместо уроков.

И когда они пошли в зал, он первым успел занять в последнем ряду второй от окна место и, никого не пуская мимо себя, сделал Таня знак, когда она пришла, сесть рядом. Валя, сидевшая как обычно рядом с Викой, перед ним, скорчила понимающую гримасу и шепнула что-то своей подруге. Вика кивнула и тоже мимолетно посмотрела на них через плечо.

— На сцену смотри, — пробурчал ей Саня.

Вадик, севший рядом с Саней, запустил руку в викины волосы, пышно раскинувшиеся по плечам, и она хлестко ударила его по руке.

— Тихо, — зычно крикнула со сцены Анна Ивановна, — начинаем!

Таня вытащила из портфеля "Декамерона", раскрыла ее — Саня заметил, что на нужном месте — и начала читать.

Саня потихоньку наблюдал за ней и видел, как по мере чтения она склонялась все ниже к страницам и щека ее чуть порозовела.

И Саня решил попробовать.

Теперь, наклонившись вперед, чтобы другим не было заметно, он просунул руку дальше и вперед, в результате чего его пальцы оказались в ее тесной и теплой промежности.

Таня податливо молчала, не делая никаких попыток ему помешать.

Саня держал руку в ее промежности, чуть-чуть шевеля при этом пальцами.

— Заметят, — тихо прошептала ему Таня, не поворачивая склоненной над книгой головы. Щека ее покраснела еще явственней.

Саня понял, что она согласна с тем, что он делает, и напряжение в его собственной промежности стало настолько невыносимым, что он чуть сместился на стуле вперед, одновременно откинувшись на спинку, увеличивая угол между туловищем и ногами. Левой рукой он прикрывал вздувшийся бугор портфелем, делая вид, что держит его на коленях.

— Никто ничего не видит, — так же, едва слышно и не поворачивая головы, прошептал Саня, — сиди тихо.

Сам он смотрел прямо перед собой, на сцену, делая вид, что внимательно слушает доклад.

Анна Ивановна громко зачитывала с трибуны текст, временами отрываясь от него и значительно поглядывая в зал. Громовыми модуляциями профессионально поставленного голоса она сдерживала гул занимающегося своими делами зала на приличествующем уровне.

"... партия и правительство... весь советский народ... великие стройки коммунизма... с чувством глубокого удовлетворения... славные дела ленинского комсомола...", — лишь отдельные слова цеплялись за его внимание, все остальное осыпалось шелухой, не оставляя следа.

Саня средним пальцем потихоньку приподнял край трусов и просунул под него сначала указательный палец, а потом, миллиметр за миллиметром, всю руку.

"... все как один... весь коллектив школы... поддержали почин... на всесоюзную праздничную вахту...".

Таня немного раздвинула ноги. Саниной руке стало свободнее, она полностью легла на теплое лоно, окаймленное нежными волосками. Его пальцы раздвинули две влажные и набухшие половинки, поднялись вверх и нащупали бугорок. Таня чуть слышно охнула, и еще немного раздвинула ноги.

"... ударным трудом на фабриках и заводах... новые трудовые свершения... наш труд — это учеба... высокие нравственные качества..."

Саня осторожно, медленными круговыми движениями, стал гладить. Танина щека уже не просто порозовела, а явственно покраснела, рот девушки приоткрылся — ее дыхание стало глубоким и слышным.

Вдруг Саня заметил взгляд Анны Ивановны. Это не был взгляд просто в зал. Завуч несколько раз посмотрела именно на них.

Саня выпрямился на стуле, а затем нагнулся к Тане, чуть не касаясь губами ее уха.

— Тише, — прошептал он ей. — Не дыши так шумно, закрой рот.

И усилил темп движений, тем более, что его пальцы в Таниной промежности были уже совсем мокрые.

Таня закрыла рот. Она нагнулась вперед, почти уткнувшись лицом в раскрытую книгу, уже и не делая вид, что читает. Таня стала стараться дышать носом, но из-за того, что дышала она часто и глубоко, ей стало не хватать воздуха, и она периодически все-таки открывала рот и делала несколько больших вдохов, стараясь, однако, не издавать слишком сильного шума. Её щёки ещё больше покраснели.

Анна Ивановна закончила доклад и, значительно посмотрев в зал, села.

Тут Саня заметил, что на них, обернувшись через плечо, внимательно смотрит Валя. Саня приложил указательный палец левой руки к губам. Валины глаза на минуту расширились, она с улыбкой посмотрела на Таню и отвернулась.

Анна Ивановна объявила, что желающие могут выступить, и повелительно вперила взор в Вадика.

Вадик поднял руку, получил милостивое разрешение и вылез на сцену. Положив на трибуне перед собой текст, он стал бубнить его, не поднимая глаз и совершенно игнорируя границы смысловых фрагментов.

Зал, и до этого не отличавшийся вниманием, совсем потерял интерес к происходящему.

Анна Ивановна стала недовольно поглядывать на горе-оратора: она так старалась, написала текст, используя в качестве источников передовицы чуть ли не десятка газет, заставила бедного Вадика несколько раз прорепетировать в её кабинете, а этот олух царя небесного даже не может прочитать знакомый текст без запинки.

Вадик, наконец, отмучился и под аплодисменты, инициируемые хлопками Анны Ивановны, сел на место.

— Кто еще хотел бы выступить? — обратилась в зал завуч, прекрасно зная, что следующая по списку — Цыбулина.

Маринка как всегда на всех мероприятиях энергично и задорно подняла руку, выскочила на сцену и затараторила, почти не глядя в листочки, все же захваченные с собой на трибуну.

Зал на пару секунд затих. Хотя все уже знали задорный напор в общественных делах отличницы — по бытовавшему выражению "чернилки" — Цыбулиной, уж очень велик был контраст с Вадиком.

Анна Ивановна удовлетворенно закивала. Доклад был очень хороший, выдержанный по всем параметрам. Она даже немного позавидовала умению Цыбулиной, когда читала его накануне. "Хорошо владеет словом, — подумала она, — ох, может далеко пойти". Маринка, естественно не сказала ей, что на этот раз не стала, как обычно, сводить текст из нескольких источников, а нашла в библиотеке старый номер "Агитатора и пропагандиста", времен юбилея пионерской организации, и передрала оттуда передовицу, поменяв "пионерская организация" на "комсомол" и убрав самые вопиющие несуразности.

Под правой Саниной рукой у Тани все набухло, руке было почти горячо и так мокро, что Саня стал опасаться, что хлюпанье будет слышно.

Краем глаза — он демонстративно таращился на сцену — Саня заметил, что Валя полуобернулась к ним и, видно было, напряженно прислушивается.

Вдруг Таня несколько раз свела и развела ноги, потом напряглась, несколько раз дернулась в такт движению Саниной руки, внезапно слабо вскрикнула, и тут же, дернувшись еще пару раз, обмякла и стиснула ноги, заставив Саню перестать.

И, по закону подлости, как раз в этот момент Цыбулина замолкла, чтобы подчеркнуть паузой наиболее эффектный пассаж своего доклада. На резкое изменение обстановки — пропал звонкий голос Маринки — зал среагировал настороженным затишьем.

Именно в этот момент Таня и вскрикнула.

Практически не слышный бы еще минуту назад, её слабый вскрик пробил зависшую в зале тишину.

Тотчас вслед Валя прыснула, зажав рукой рот. Вслед за ней зал взорвался смехом, недоуменно переглядываясь, потому что причину веселья никто не знал.

Таня наклонилась так низко, что почти легла на по-прежнему раскрытую на коленях книгу. Саня увидел, что щека её налилась пунцовой краснотой.

Анна Ивановна, встрепенувшись как сторожевой пес, громогласно цыкнула на зал и кивком головы приказала Цыбулиной продолжать. Зал вернулся к своим делам, над ним вновь повис легкий ровный гул.

Вика о чем-то прошептала на ухо Вале, та в ответ стала шептать в её ухо, оглядываясь на Таню. Через минуту и Вика посмотрела на неё и Саню, двусмысленно улыбаясь.

Саня резко взмахнул рукой к губам — тихо, мол.

Завуч пристально вгляделась в самое дальнее место заднего ряда. Саня, как ни в чем не бывало, с деланным вниманием взирал на трибуну, вид у нег был довольный. Таню почти не было видно — просматривался лишь. Валя и Вика перед ними о чем-то шептались, то и дело оглядываясь через плечо. Анна Ивановна помрачнела.

Маринка закончила доклад и, довольная собой, села на место.

Завуч как-то рассеянно, так что Маринке даже стало немного обидно, похвалила её и вызвала Игоря, стоявшего в её списке следующим выступающим. Того, что она, вопреки принятой форме, не спросила о желающих выступить, никто не заметил.

Игорь обреченно вышел к трибуне, положил перед собой текст выступления (компиляция двух передовиц — из "Правды" и "Известий") и стал бубнить себе под нос, стараясь как можно быстрее добраться до конца.

Через минуту Анна Ивановна встрепенулась, посмотрела вбок, в сторону коридора, кивнула, встала и пошла к боковому выходу со сцены, непосредственно в коридор, сделав Игорю знак продолжать.

В коридоре, вопреки поведению завуча, ее никто не ждал — он был пуст.

Осторожно ступая, чтобы не цокать каблуками, Анна Ивановна прошла к входу в зал. Так как он был напротив как раз последнего ряда, этот ряд отсюда прекрасно просматривался.

Завуч резко вошла в зал, вызвав переполох среди сидящих у входа.

— Ну-ка подожди!

Игорь сразу замолк, будто проглотив очередное слово, и побледнел.

— Иди сюда!

Игорь с облегчением обрел прежний цвет. А то он уже подумал, будто сморозил что-то не то, а дело серьезное — официальная дата — можно нарваться на серьезные неприятности. Но Анна Ивановна обращалась явно не к нему.

Зато теперь побелела Таня — не было сомнения, что окрик относился именно к ней.

Все с интересом обернулись к месту события.

— Дай мне её! — резко потребовала Анна Ивановна.

— Книгу твою дай сюда! — почти крикнула она в ответ на замешательство Тани.

Как раз последний ряд отстоял от предпоследнего на большее, чем у остальных рядов расстояние, стулья были придвинуты вплотную к стене. Это позволило Анне Ивановне без труда протиснуться к Тане и взять у испуганной девушки книгу.

Анна Ивановна уже набрала в грудь воздух, чтобы произнести показательный выговор, что школьница занимается посторонним делом во время важного государственного мероприятия, как её взгляд упал на обложку отобранной книги. Она шумно выдохнула воздух, стараясь скрыть бессознательную радость, что можно показательно наказать негодницу — получился возмущенный возглас.

— Ты что это себе позволяешь? Что читаешь? — голос завуча звенел от праведного негодования.

Анна Ивановна сунула книгу под мышку и произнесла со значительной интонацией:

— Путь отец придёт в школу — ему книгу и отдам.

И уже с открытой издёвкой добавила:

— Пусть полюбуется, чем его доченька занимается.

— Но это не запрещенная книга, — встрял Саня, — она выпущена "Художественной литературой"...

— Молчи! — оборвала его учительница.

Анна Ивановна секунду помедлила, ожидая реакции девушки, но Таня понуро молчала. Тогда завуч, победно вздёрнув голову, развернулась и вышла в коридор.

Саня посмотрел на Таню. На её ресницах висели крупные капли слёз.

Юноша встал и протиснулся вслед за завучем в коридор.

— Анна Ивановна, — негромко окликнул он.

Анна Ивановна, наполовину уже прошедшая расстояние до входа на сцену, резко обернулась и остановилась.

Саня подошёл к ней.

— Анна Ивановна, — просительно произнёс он, хотя уже по её лицу было видно, что зря он это делает, — это моя книга. Отдайте, пожалуйста.

Учительница резко выбросила вперёд руку с книгой и ударила ею Саню по голове.

— Не лезь! — сдавлено и зло прошептала она.

От сдерживаемой злости и от старания произнести тихо, это вышло похожим больше на шипение.

Анна Ивановна прошла на своё место и сурово кивнула Игорю, чтобы он продолжал.

Игорь, правильно сообразив, что вряд ли кто-либо сейчас это заметит, пропустил все оставшиеся страницы и начал зачитывать последнюю.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— Совсем потеряли стыд!

Анна Ивановна размахивала "Декамероном" посреди учительской. Уроков сегодня, в связи с торжественным заседанием, уже не планировалось и учителя собирались домой.

— Мало того, что полностью игнорируют важное политическое мероприятие, — Анна Ивановна раскраснелась от негодования, — так еще и читают порнографию. И ни капли стыда! Просто проститутка какая-то!

И она так бесстыдно заигрывала с Никитиным! Это уже Анна Ивановна вслух не произнесла.

Сашу Никитина она приметила давно. Её поразило, как его лицо соответствовало её собственным представлением о мужской красоте: брюнет, но не жгучий, красив, но без смазливости, мужественен, но без брутальности. И какая-то ладность, ловкость в движениях.

Как-то Анне Ивановне нужно было срочно вызвать к директору кого-то из этого класса: в мужском туалете через один из унитазов шла широкая трещина, он, собственно, был развален на две самостоятельные части и к пользованию стал совершенно не пригоден. Сантехнику следовало менять. В ходе проведённого дознания младшеклассники быстро раскололись и заложили виновника. Степан Артемьевич жаждал немедленного наказания.

Класс готовился к уроку физкультуры. Анна Ивановна, бегло постучав, открыла дверь в мужскую раздевалку. Саня — как все его называли, включая почему-то и учителей — стоял в одних трусах. Анне Ивановне бросилась в глаза его стройная фигура с ровными сильными ногами, слегка различимыми кубиками накачанного пресса и чётко выпуклыми грудными мышцами, на которых темнели волосы. Почему-то именно эти волосы особенно запечатлелись в памяти завуча.

Уже в учительской она глянула в зеркало и поняла, что то тепло, которое бросилась ей в лицо и никак не проходило, проступило чуть заметной розовизной на её щёках.

Вечером, после череды обычных дел, в постели, когда муж, сопя, лёг на неё и она как обычно закрыла глаза, эти волосы вдруг явственно возникли перед ней так внезапно, что она, не сдержась, слабой ойкнула.

"Что?", — спросил муж. "Нет, нет, — ответила она, — всё хорошо".

Её действительно было так хорошо, как уже она не помнила, когда было. Сперва она пыталась прогнать видение, но наслаждение, которая она получала от наложения его на ритмичные движения в ней мужа, было так остро, что она бросила эти попытки и, расслабившись, отдалась ему — тёмным волосам на чётко выпуклых грудных мышцах, слегка различимым кубикам накаченного пресса, стройной фигуре с сильными ногами...

Это его она хотела принять как можно глубже, это для него она согнула ноги в коленях, чтобы развести их как можно шире, это его ягодицы она взяла в руки, помогая ритмичным толчкам...

Оргазм был таким сильным, что она в первый миг, как пришла в себя, даже испугалась. Никогда у неё такого не было. Ни с мужем, ни с теми, кто был до него.

С мужем особенно. Никакой любви у неё к нему не было. Он работал инженером на заводе, причём не рядовым — брак с ним позволил выпускнице пединститута избежать распределения на село. Сверх того, сразу устраивалась городская жизнь — квартиру супругу выделил завод.

"Соглашайся, дура, — в один голос советовали подруги, узнав о таком варианте, — главное, в городе останешься, а там видно будет".

И она осталась. Тем более что никаких особо сильных чувств на тот момент ни к кому не испытывала. А насчёт "там видно будет" сразу для себя решила: раз вышла за него, ему верной и быть. И возможные "варианты" с тех пор пресекала в самом начале.

Но то, что произошло сейчас, не было таким "вариантом" успокоительно подумала она. Никакой измены. Она честна и перед мужем и перед людьми.

И ничего страшного не было в том, что Анна Ивановна тайком заглядывалась на красивого юношу, ничего страшного не было в том, что всё чаще внеклассная работа распределялась, так, чтобы в ней непременно участвовал Саня. Но чтобы это не бросалось в глаза, завуч не выделяла его среди класса ни в коем случае.

А потом настал день, когда Анна Ивановна поняла, что больше так не может. И решение, которое она подсознательно обдумывала всё это время, пришло как бы само собой. В форме, убедительной своей простотой и обыденностью: один раз не считается.

Утром Анна Ивановна была дома одна. Но вот как раз на вторую половину дня планировалась работа: сначала уроки второй смены, а после уроков Никитин должен был принести ей коллаж по истории комсомола — плакат с наклейными красочными вырезками и открытками. Она прилегла на кровать и лежала так, задумчиво смотря в потолок. Правая рука её поглаживала грудь, затем спустилась ниже...

Приняв решение, Анна Ивановна резко стала и подошла к шкафу. Она открыла его и из-под кипы белья вытащила катонную папку. Положила её в свою сумку, с которой носила тетради на проверку и стала собираться в школу.

Её уроки закончились раньше, чем в классе Никитина, где сегодня было одним уроком больше. Она осталась в своём кабинете русского языка и приступила к проверке тетрадей. Через полчаса Анна Ивановна встала, достала из сумки папку, вынула оттуда журнал и, пройдя к стеклянному шкафу в конце класса, рядом с которым вместо последней парты стоял параллельно окну стол, положила журнал на полку так, чтобы он был виден сквозь стекло дверцы. Затем закрыла шкаф, села на своё место и продолжила проверку.

Через минуту после звонка дверь открылась, пропустив голову Сани.

— Разрешите, Анна Ивановна?

— Погоди минут десять, я закончу, — произнесла завуч, не поднимая голову от тетради.

И небрежно добавила:

— Погуляй пока.

Саня закрыл дверь.

Анна Ивановна замерла, прислушиваясь. Шаги удалились от двери.

Учительница закрыла тетрадь. Звуки законченных занятий — хлопанья дверей, топот бегущих ног, громкие голоса школьников постепенно стихали. В конце коридора звякнула ведро уборщицы. Анна Ивановна знала, что сегодня её класс убирать не будут. Уборщика зашуршала шваброй по коридору, прошла мимо дверей, и было слышно, как она переставляет ведро вниз по ступенькам лестницы, протирая их за собой.

Анна Ивановна встала, прошла к шкафу, в который положила журнал, и приоткрыла его дверцу. Затем вернулась на своё место.

В затихшем коридоре чётко послышались приближающиеся шаги.

Анна Ивановна придвинула к себе стопку тетрадей, взяла верхнюю из них и раскрыла, положив перед собой.

В дверь постучали, в ответ на разрешительное приглашение она раскрылась, и Саня выжидательно замер на пороге. В руках он держал свёрнутый рулоном плакат.

Анна Ивановна махнула ему рукой, одновременно с этим встала, сделала шаг навстречу и взяла из его рук рулон.

— Давай посмотрим.

Она прошла к столу у окна, положила на него рулон и развернула его.

— Так, — сказала Анна Ивановна, — бегло осмотрев плакат, — в общем, нормально, но кое-что надо будет исправить. Сейчас обсудим. Только я закончу — пару тетрадок осталось. Посиди пока.

И она указала на стул, стоявший рядом.

Потом прошла к своему столу, села и, уткнувшись в раскрытую тетрадку, стала украдкой наблюдать за Никитиным.

Сев, он, как каждый ждущий человек, стал озираться вокруг. Стул, на который его посадила Анна Ивановна стоял так, что Саня не мог не заметить журнал. Но дело заключалось не только в том, что заметит. Удобство взаиморасположения стула, стола и шкафа, учитывая приоткрытую дверцу, позволяло бесшумно достать журнал и, прикрыв его собой, развернуть на столе, причём учительнице со своего места будет не видно. Во всяком случае, на то, что Саня именно об этом подумает был главный расчёт.

Который полностью оправдался.

Уже через минуту Анна Ивановна заметила ёрзание и украдкой брошенный в её сторону взгляд.

Она чуть ниже склонила голову и принялась водить ручкой, показывая углублённость в работу. Саня сделал осторожное движение и чуть повернулся, загораживая спиной пространство стола перед собой.

Анна Ивановна удовлетворённо вздохнула, стараясь, чтобы Саня не услышал.

Он взял журнал.

Она практически не сомневалась, что он, увидев его, не устоит. Анна Ивановна в очередной раз похолодела, представив, что будет, если откроется, кто именно принёс этот журнал в школу. Впрочем, такое исключено. Мало ли кто прошёл сегодня через этот класс, а она сама могла и не заметить.

Впрочем, не заметить такую обложку не смог бы никто.

Когда она нашла журнал в вещах после зарубежной командировки мужа, её сначала бросило в краску, потом она с негодованием хотела закатить мужу скандал, а потом решила, что то, что мужа в этот момент дома не было — к лучшему. И она положила журнал на место. И с тех пор иногда, когда была дома одна, доставала его. И знала, что муж, когда в свою очередь был дома один тоже доставал его. Но, в отличие от неё, думал, что об этом ей не известно.

Это был дешёвый порнографический журнал на немецком языке. Впрочем, язык здесь был совершенно не важен.

Анна Ивановна рассчитывала, что успеет вернуться домой раньше супруга, вечерняя смена которого заканчивалась около одиннадцати.

Сейчас она встала и неслышно подошла к Сане. Он вздрогнул, метнулся закрыть и спихнуть на пол и — она увидела — побледнел, когда рука завуча легла на его плечо.

Саня поднял глаза и встретился со взглядом Анны Ивановны.

Завуч была внешне достаточно привлекательная, даже эффектная, женщина. В мужском туалете не раз обсуждался её выдающийся бюст и её фигура, которую она любила подчеркнуть облегающими платьями. Правда вела себя она всегда подчёркнуто официально и школьники её смертельно боялись, все знали, что никаких поблажек она никогда и никому не давала.

Знал это, разумеется и Саня, но то, что он увидел в глазах учительницы, с одной стороны сразу успокоило его, а с другой — расширило смятение до полной потерянности. Никакого гнева и всегдашней строгости там не было. Этот взгляд был Сане смутно знаком. Но где он видел что-то подобное? И у кого? Внезапно горячая волна накрыла его — точно так же смотрела на него Таня. Прямо, выжидающе, словно раскрываясь перед ним. И словно ожидая от него следующего шага, на который была готова ответить согласием.

Но то одноклассница. Саня пользовался успехом, такие знаки не были для него новостью. А — учительница... Завуч...

Разговоры ходили всякие. Нет, не про Анну Ивановну, она была вне подозрений. Саня этим разговорам не особенно верил. Именно сейчас он вспомнил про них, и вновь почувствовал тесноту в брюках, опавшую было в результате резкого появления завуча.

Тем более, что она наклонилась к нему, широкий вырез платья, оказавшийся на уровне его глаз, подался вперёд и Саня увидел глубокое углубление между грудями, упиравшееся в кайму белого лифчика. От волнения он не заметил, что верхняя пуговка платья была расстегнута.

— Это здесь лежало... — пролепетал он.

— И как ты это объяснишь? — в голосе учительницы не было ни возмущения, ни даже строгости. А вместо них — выжидательность и какая-то заговорщицкая приглушённость.

— Не знаю, Анна Ивановна... Вот здесь в шкафу...

Саня сделал движение сунуть журнал обратно в шкаф.

— Подожди, — почти прошептала Анна Ивановна, наклонилась ещё ниже, так что её грудь почти касалась щеки юноши, и протянула руку к журналу, заставив Саню положить его обратно перед собой.

Анна Ивановна медленно раскрыла перед ним журнал чуть дальше половины и, задерживаясь на каждой странице секунд на десять-пятнадцать, стала перелистывать страницы.

Саня ощутил резкий удар неловкости — в первый раз в своей жизни со взрослой женщиной... Но этот удар был именно ударом, а не чувством — кратковременный, он сменился жгучим интересом: Анна Ивановна открыла на месте, до которого он не успел, таясь, долистать перед тем. И по мере перелистывания учительница, ещё ближе наклонившись к нему, словно маня, притягивала его взгляд к полуобнажённому бюсту. И такое соседство изображенных на фотографиях сцен и живой, реальной, чуть не трущейся по его щеке полуобнажённой женской груди — упругой, полной зрелого женского желания — вызвало у Сани какое-то полуобморочное головокружение. И такую сильную эрекцию, что он чуть не застонал и, ёрзнув, рукой поправил у себя возле ширинки.

Анна Ивановна удовлетворённо заметила его движение. Представив себе, что он поправил там рукой и почему возникла такая необходимость, она почувствовала, что у неё самой набухло и увлажнилось. И она отбросила все сомнения. Расстегнула пуговицы на его рубашке и со слабым выдохом проникла туда рукой и положила её на его грудь, перебирая пальцами рельеф мышц и чувствуя, как между ними скользят его волосы. То, что она представляло себе мысленно тогда, в постели с мужем, теперь было вот здесь, въяве и она дотрагивалась и ласкала не в своих мыслях, а в самой реальной действительности.

— Я запру дверь, — горячо шепнула она ему, коснувшись губами уха.

Когда Анна Ивановна, плавно поводя бёдрами, прошла к двери, медленно, стараясь не щёлкать, заперла её на внутренний замок и, повернувшись, пошла к нему обратно, он заметил, что верхняя пуговица её платья расстёгнута. И понял, что это она сделала ещё перед тем, как подойти к нему, застав с журналом. Это открытие довела жар в паху до нестерпимости, он распространился вверх, заняв дыхание.

Саня засопел и стал подниматься, уже не таясь, держа руку на ширинке. Его охватило пьянящее чувство безнаказанной возможности того, что приближалось.

Анна Ивановна подошла и присела на край стола. Саня протянул руку и дотронулся до её груди. Она же своей левой рукой вновь стала ласкать его за пазухой. Глаза её прикрылись, а губы, напротив, немного раздвинулись.

Саня проник рукой к ней под кофточку, затем под лифчик и коснулся соска. Она выдохнула.

Он придвинулся к ней почти вплотную. Анна Ивановна чуть отодвинулась, устроившись на столе более устойчиво, отдёрнула платье вверх раздвинула ноги и, взяв своей правой рукой его левую руку, подвела его под платье — в тёплую промежность.

Саня чуть не взвыл он возбуждения.

Словно почувствовав его состояние, она, оставив его руку у себя на трусах, расстегнула его брюки, резким движением сдёрнула их вместе с трусами вниз и ловко подхватила рванувшийся к ней навстречу, горячий, дрожащий от возбуждения...

Неторопливыми движениями она натянула крайнюю плоть на головку, потом обнажила её и стала повторять эти движения вновь и вновь, постепенно ускоряясь.

Саня лихорадочно мял её грудь под лифчиком, а второй рукой тискал ей промежность.

Она выпростала свою левую руку из его пазухи, отвела в сторону кромку своих трусов так, чтобы он мог пролезть под них, и легонько подтолкнула туда его руку. Затем взяла его указательный палец и положила на набухший и влажный бугорок, не удержавшись, когда он коснулся его, от сладострастного стона.

Саня понял, что от него хотят и их движения были почти синхронны: она одной рукой ласкала его грудь, другая двигалась вверх-вниз по упругой дуге его солидных — в возбуждённом состоянии — размеров мужского органа; он одной рукой тискал её соски, то один, то другой, -для удобства расстегнув ещё две пуговицы её платья, — а второй ласкал её там, глубоко между ног, регулярно протискивая палец, чтобы увлажнить его, совсем внутрь (этот приём она тоже показала).

Когда она почувствовала, что под её мерно двигающейся рукой ещё сильнее напряглось и Саня несколько раз судорожно дёрнулся тазом, она быстро отвела руку от его груди и прикрыла возможную траекторию. Через секунду упругая и тёплая струя ударила ей в ладонь.

И сразу вслед за этим та волна наслаждения, которая накапливалось в ней, достигла своего пика и освобождающим облегчением ринулась вниз, она охнула и схватила Саню за руку, заставив прекратить движения и прижав её к своему влажному пульсирующему паху.

Минуту они замерли, потом Анна Ивановна осторожно отстранила Саню, сползла со стола, прошла к своей сумочке, открыла её, достала оттуда платок и тщательно вытерла руку.

Краем глаза она заметила, что Саня вытирает свои руки о парту.

В глаза они друг другу не смотрели. Плакат остался на столе. Анна Ивановна, отперев дверь, выпустила Саню.

Ещё с полчаса она сидела в классе, закрыв глаза. Приятной истоме, разлившейся по телу, что-то мешало. Анна Ивановна никак не могла определить что.

Потом поняла. Ей не хватало того чувства, которое вызывает наполненность мужской плотью. Острое желание больно кольнула её, она чуть не вскочила позвать Саню обратно, но вовремя сдержалась. На первый раз достаточно.

Но чувство досадной неудовлетворённости омрачило сладостную истому удовольствия.

И теперь он с этой Танькой...

Острой болью мелькнула догадка — что это был за выкрик.

— Дрянь! — злобно вырвалось у Анны Ивановны.

— Успокойтесь, Анна Ивановна, — директор подошёл к ней, взял книгу, которой потрясала завуч и посмотрел на обложку.

— Полюбуйтесь, Степан Артемьевич, что читают наши ученики!

— Вижу, Анна Ивановна, вижу. Декамерон! Вот как. Не дадите почитать?

Историк, Сергей Георгиевич, хохотнул.

— Раньше не читали, Степан Артемьевич?

Анна Ивановна, уже остыв, хохотнула в унисон:

— Начните с дня третьего.

Книга тут же вызвала общий интерес, Сергей Георгиевич дал краткую справку, после чего физкультурник, Владимир Васильевич, тоже попросил дать ему почитать.

— Но я обещала завтра отдать её отцу Тани, — несколько растерянно заметила завуч.

— А чья книга? — спросил Владимир Васильевич.

— Забрала у Тани Курагиной, но Никитин сказал, что вроде бы его...

— Ага, — сделал вывод физкультурник, — значит толком не известно. Вот, пока разберётесь, мы со Степаном Артемьевичем и успеем прочитать. Я так вообще быстро читаю — по диагонали. В час могу до ста страниц. Сколько здесь, страниц четыреста? Вечер!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Таня не отвечая на утешения Сани, отвернулась к окну, неотрывно смотря на улицу.

Торжественное продолжалось, любопытные взгляды на неё и вопросительное перешёптывание постепенно сошли на нет, все вновь занялись своими делами, и докладчикам опять привычно аккомпанировал ровный гул зала.

Таня отгородилась от остальных видом из окна. Ей, прежде всего, просто хотелось побыть с тем чувством, которое она только что испытала.

Тёплая волна, медленно колыхаясь, постепенно спадала. Таня тихонько прыснула в кулак, которым она подпирала щёку, облокотясь на подоконник: она, как весь советский народ испытывала чувство глубокого удовлетворения.

Девушка скосила глаза на Саню. Теперь это был не только одноклассник, между ними установилось связывающая нить, невидимая остальным. Ведь она этого хотела, и это сейчас произошло.

Остановятся ли они на этом, или будет продолжение? Таня тряхнула волосами. Не будет она загадывать, пусть идёт, как идёт.

Но тут она вспомнила о приказе Анны Ивановны и тёплая волна моментально схлынула. Вот принесла её нелёгкая! Во-первых, отобрала интересную книгу. Во-вторых, будет скандал с отцом.

Отец Тани висел на заводской доске почёта.

Он был членом парткома, активным участником всех общественных мероприятий и наставником молодёжи. Всегда перевыполнял план и приводился начальством в качестве примера.

И он очень любил выпить. Хотя для Тани слова "мужчина" и "пьющий" были практически синонимами, она уже давно разбиралась во взрослой жизни. И, как большинство окружающих её женщин, относилась к этому как к данности. Такова жизнь.

Но Таня подозревала, что этим дело не ограничивалось. Однажды она слышала, как мать кричала на отца, что он любит залезать под чужие юбки, но увидев, что дочь их слышит, замолчала и только яростно огрела несколько раз слабо сопротивлявшегося супруга полотенцем для посуды — дело было на кухне.

Выпить отец любил по любому поводу и поэтому повод у него находился постоянно.

Сегодня, перед уходом в школу, она слышала перебранку родителей, из которой следовало, что у отца наличествует, как он выражался, "законный повод".

Значит, и сегодня будет пьяным.

А отец у неё был очень скор на руку, особенно по отношению к ней — на её младшего брата он вообще мало обращал внимание, там воспитанием занималась мать. Собственно, воспитанием и дочери тоже занималась мать — отец брал на себя функцию наказания. Но если её младшего, на семь лет, брата наказывала мать, отец ограничивался только устными внушениями, то наказание дочери отец непременно брал на себя. А наказание всегда было только одно — порка.

Таня подозревала, что с этим у отца была проблема. Точнее, из-за его проблемы проблема была у всей семьи.

Она стала подозревать это с того дня, когда, вдруг проснувшись ночью, услышала разговор в спальне родителей.

Вернее, сначала были просто звуки. Таня уже давно знала, что означает порывистый скрип кровати, но был ещё и шёпот — придавленный желанием шептать тихо, но подстёгиваемый возбуждением и от этого явственно слышимый.

"Ну же", — горячо шептала мать.

"Не надо", — это был сдавленный голос отца.

"Ладно... Давай... Я разрешаю... Ну я прошу", — ритмично скрипу почти выкрикивала мать.

"Сука!" — внезапно раздался сдавленный выкрик отца, затем — два мягких удара, перемежавшихся сдавленным вскриком матери и сразу за тем — шумный выдох-стон отца.

Таня замерла.

Из спальни послышалось женское всхлипывание, затем соскок с кровати и шлёпанье босых ног в ванную, где включился свет и зажурчала вода.

Таня встала и на цыпочках прошла в ванную. Заглянув в приоткрытую дверь, она увидела как мать, совершенно голая, смывает кровь с лица.

Должно быть, услышав шаги, та обернулась и её глаза столкнулись с расширенными глазами дочери.

Таня была в выпускном классе и чувствовала, что мать не имеет иллюзий насчёт степени её взрослости.

Но это был первый раз в её жизни, когда она отнеслась к ней не как мать к дочери, а как женщина к женщине.

— Ну не может он, — сказала она тихо и таким тоном, словно просила извинение за доставленное беспокойство, — не может полностью кончить без этого.

И, запрокинув голову, приложила ладонь с холодной водой к кровоточащему носу.

— И часто так? — прошептала Таня.

Мать скосила на неё глаза:

— Когда трезвый, ещё ничего.

В порке дочери было то же самое.

Когда отец был трезвый, он просто задирал ей подол и хлестал ремнём. Так, больше для проформы, даже обидно не было. Хотя и больно.

Но выпивши, отец не ограничивался проформой. Всё проходило по целому ритуалу. И начинался ритуал с раздевания. Вернее, со снимание трусов. Пьяный, отец обязательно снимал с неё трусы. С матом, с глумлением. И бил ремнём, по ягодицам, пока они не становились целиком ярко-красными.

И ещё обвинял присутствующую мать в проступках дочери. Специально звал её, чтобы она видела орущую, извивающуюся под свистом ремня дочь.

Мать сначала хватала его за руку, ругалась. А потом вдруг словно опала. И стала выходить из комнаты, в которой отец издевался над дочерью.

И во время первой же такой экзекуции Таня с ошеломление почувствовала, что у отца пропал раж. Ударив несколько раз, с каждым разом всё слабее, он отшвырнул ремень и, матерясь, вышел вслед за матерью.

Однако через месяц, когда его вызвали в школу по поводу того, что Таня пропустила первомайскую линейку, а он как раз по поводу праздника солидарности трудящихся хорошо поддал, девушку ждал сюрприз.

— Пусть видит, что бывает за такое, — заявил он, вталкивая в комнату дочери её брата.

Таня обомлела.

— Папа...

— Молчи, сука, — заорал отец, — снимай трусы!

— Не при нём, — взмолилась девушка.

В ответ загремел мат.

Впервые Таня поняла, что стыд может быть невыносимее боли.

Но когда мать была дома, она не позволяла отцу вытворять такое. Был скандал, драка, часто кровь, но мать отстаивала дочь. Но когда матери на момент наказания дома не было, а отец был пьяным (трезвым он такого себе не позволял), экзекуция дочери проходила в присутствии брата.

Как-то во дворе Таня, проходя мимо, услышала, как её брат хвастался друзьям, что "он у девчонки видел — когда отец Таньку порол".

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Таня постаралась сначала слиться с толпой, вываливающейся из зала в коридор, чтобы поменьше сталкиваться с одноклассниками. И быстро нырнуть в туалет.

Здесь она прислушалась к убывающему шуму. Оставшиеся занятия сегодня, по случаю торжественного заседания, отменили, и толпа постепенно редела, выплёскиваясь через высокие школьные двери на улицу.

Правда, у некоторых были ещё дела: то тут то там стучали двери и звучали голоса — всё более резкие по мере того, как основная галдящая масса перемещалась за окна и там потихоньку затихала, истончаясь в разных направлениях расходящихся улиц.

Две девчонки из класса шестого заскочили в туалет, щебеча, примостились на унитазах и, отжурчав, выпорхнули в коридор, пару раз оглянувшись на Таню, для вида рывшуюся на подоконнике в портфеле.

Где-то зазвучали шаги и голоса. Их приближение было прервано хлопнувшей дверью.

Затем опять прозвучали шаги, но теперь они нигде не затихали, наоборот — приближались, усиливаясь. Дверь в туалет открылась.

Таня схватила портфель и шагнула навстречу.

— Танька?

Это была Валя.

— Вы чего там с Саней сегодня?

Таня неопределённо махнула рукой и выскочила из туалета.

Нужно было найти место, где никто бы не приставал с вопросами.

Одним из таких мест был подвал.

Здание школы было фундаментальной сталинской постройки. И таким же фундаментальным был подвал.

Это в современных, со стильным минимализмом, зданиях подвалов почти не делали. А этот тянулся под всем зданием, повторяя его конфигурацию, да ещё имел какие-то боковые ответвления, упиравшиеся в концевые помещения, двери которых запирались. И многие действительно были заперты.

А некоторые были приспособлены учащимися под свои нужды. Они легко отпирались, и, более того — в них можно было закрыться изнутри.

Здесь, среди хлама и мусора, которыми они были завалены, располагались известные всей школе укромные места.

Туда Таня и направилась.

Чтобы не передать отцу вызов в школу не могло быть и речи, Анна Ивановна такими вещами не шутит, никогда о таком не забывает и завтра же может позвонить домой. Она очень любит ловить учеников на лжи. Тогда будет ещё хуже.

Но сегодня отец будет навеселе.

И сегодня матери не будет дома.

Таня с тоской подумала о предстоящей экзекуции. С задранной юбкой, спущенными трусами и с полными жадного любопытства глазами младшего брата.

А ведь то, что она не пошла домой — к лучшему. Эта мысль пришла ей в голову, когда она спускалась в подвал. Надо прокантоваться где-нибудь и прийти домой поздно вечером, когда уже вернётся с работы мать. Будет дополнительный скандал, но с матерью не будет такого стыдного наказания, а то, что отец может её выпороть сильнее за ещё и поздний приход — ерунда, дело привычное.

Таня спустилась в подвал и остановилась, прикидывая где именно ей расположиться. Жаль, завуч книгу отобрала, самое место почитать. Глаза девушки отрешенно остановились на облупленной штукатурке стены, слабо освещаемой рассеянным светом из расположенного под самым потолком маленького оконца, забранного мелкой проволочной решёткой.

В подвал спускались две лестницы — по обоим торцам здания. Это были широкие марши, ведущие от подвала до чердака.

Со стороны дальней лестницы Таня услышала разговор, а потом — шаги.

Она осторожно заглянула за угол. Главный коридор подвала освещался редкими лампочками. Только когда школа закрывалась на ночь, свет выключали. Сюда достаточно часто спускались: в нескольких комнатах хранились учебно-наглядные материалы.

Но сейчас-то уроки закончились, и школа практически опустела.

Когда Таня увидела в дальнем конце три фигуры: одну девчоночью и двух парней, она тут же, со смешком, подумала о возможной цели их появления здесь. А когда увидела, что это — Сонька с двумя из параллельного класса, у неё пропали все сомнения. Тем более что они свернули именно в тот коридор, о котором она думала.

Сонька был на год моложе и известна всей школе. Таня как-то подслушала реплику физкультурника в разговоре с директором, после того как он разогнал на переменке целую кучу мальчишек, облепивших у стены Соньку как мухи мёд. Вообще-то такие дела на переменках были в порядке вещей, но тут уж слишком далеко зашло.

"Красивая девка, но настолько уже слаба на передок...", — кинул тогда Владимир Васильевич, провожая её взглядом. Сонька застегнула кофточку — собственно, её практически обнажённая грудь и заставила вмешаться проходивших мимо учителей, — оправила задранную почти до трусов юбку и, как ни в чём не бывало, отправилась, покачивая бёдрами, в сторону буфета. Директор, тоже глянув ей вслед, утвердительно хмыкнул.

И мужчины обменялись понимающими взглядами.

Куда именно Сонька вела — а именно она шла впереди, прокладывая путь — парней, Таня прекрасно знала. Это место было известна всем старшим классам. Впрочем, во-первых, Таня точно не помнила в каком именно классе узнала она сама, а, во-вторых, неоднократно слышала, как то одному, то другому приходилась шугать там не в меру любопытную малышню. Так что, похоже, более верно было бы сказать, что об этой комнате в подвале знали все старшеклассники, а также большинство средних классов.

Дверь в эту комнату закрывалась совершенно разработанным замком, который можно было открыть простой отвёрткой. Внутри располагался невесть откуда взявшийся топчан без ножек с кем-то принесённым широким матрацем, накрытым опять же из анонимного источника появившимся здесь верблюжьим одеялом. С парой дырок по краям, но вполне ещё годным.

Очень важно, что изнутри дверь закрывалась щеколдой, а закрывавшая подвальное оконце, понятно, что с внутренней стороны, дощатая ставня, тоже, и изнутри же, была снабжена щеколдой. Так что снаружи топчан и место вокруг него, закрытое от взглядов с улицы (вернее со школьного двора — именно туда выходило окно) негодным мебельным хламом, не просматривались, а при нужде оконце быстро открывалась и, пользуясь отсутствием уже давно выбитого стекла, через него можно было легко вылезти. Кроме того, в комнате была лампочка с собственным выключателем.

Таня подождала, пока не скрипнула дверь и не щёлкнула, чуть слышно, затворяясь, щеколда, и, выйдя из-за угла в центральный коридор подвала, сделала несколько шагов в том направлении.

Поколебавшись, она на цыпочках стала продвигаться вперёд.

Раз нет книги, то можно посмотреть кино.

Таня оглянулась. Подвальный коридор был пуст. Сверху тоже не доносилось никаких звуков, школа почти опустела.

Она, стараясь не шуметь, поставила сумку на пол и заглянула в то ответвление, куда завернула Сонька. Подвальных оконцев под потолком, как в главном коридоре, тут не было, и слабая лампочка, закрытая грязным, никогда не протиравшимся, стеклянным колпаком, почти не давала света.

Нужная дверь была вторая от поворота. Таня прислушалась. Оттуда донеслось несколько Сонькиных смешков и неразборчивая фраза, сказанная мужским голосом.

Таня осторожно подошла ближе.

Голоса смолкли. Таня подкралась вплотную к двери, ища в ней глазами какую-нибудь щель.

Вдруг оттуда донеслось слабое, но в тишине чётко слышимое постанывание.

Таня вовремя зажала себе ладонью рот, чтобы не прыснуть слух.

Стоны следовали с ритмичностью маятника. "А-а-а, — звучало, неуклонно усиливаясь, чтобы резко прекратиться подобием всхлипывания, а через секунду вновь возникнуть, усиливаясь, — а-а-а...". И вновь всхлипом прерваться.

Это постанывание было фирменной Сонькиной фишкой. "Ну не могу сдерживаться, — объясняла она как-то Вике, не мало не смущаясь, что её слова слышат все окружающие (такие мелочи её вообще не волновали, Таня про себя завидовала этой Сонькиной свободной бесшабашности), — не могу и всё. Весь кайф ломается".

Куча историй ходило про это по школе.

"Представляешь, — рассказал ей не далее как на прошлой неделе Саня, — подхожу я в подвале.... Ну, знаешь.... Слышу, Сонька стонет. Дай, думаю, посмотрю. Да ладно тебе, будто сама ни разу там не подсматривала. Ну так вот. Подхожу. А около двери пацан. Штаны спустил.... Ну сейчас, думаю, накрою. Иду прямо на него, а он ноль внимания. Только темп усилил, покраснел весь — вот-вот кончит. Не фига, думаю, совсем отвязалась молодёжь. А потом вижу — он глаза закрыл. Там Сонька стонет и он на этот стон...".

Таня представила себе эту сцену. Только сейчас она на месте того пацана.

Она закрыла глаза и прислушалась к ритмичным постаныванием. Затем приподняла подол и накрыла ладонью промежность. И неотчётно начала поглаживать её.

Её рука двигалась в такт постаныванием Соньки, глаза были закрыты и она полностью погрузилась в свои ощущения.

Постанывание Соньки участилось и стало более коротким и отрывистым.

Таня залезла ладонью под трусы, пальцы тут же стали влажными, трусы натянулись, мешая движению, она второй рукой чуть спустила их и так придерживала.

И тут перед закрытыми глазами Тани появился Саня. От неожиданности она даже вздрогнула, но его образ, наложенный на Сонькины постанывания, настолько усилил наслаждение, что она сама чуть не застонала, представив, что это не собственные Танины, а его пальцы находятся сейчас между её ног.

"А-ах!", — внезапно вскрикнула Сонька и замолчала.

"Что-то рано", — недовольно подумала Таня. Без этих ритмичных постанываний, как оказалось, острота ощущения снизилась.

Она выпростала из трусов руки, машинально оправила юбку и прильнула к двери.

Доски примыкали другу к другу достаточно тесно, но можно было отыскать места, где щёлочка была достаточно широка, чтобы разобрать, что происходит внутри. Тане повезло и она, прикрыв один глаз, чтобы было удобней, тут же, без долгих тыканий, нашла одно из этих мест.

Сонька, без трусов и с задранным подолом, полулежала на топчане, согнув ноги в коленях. Она только что закончила подтираться. Один из парней стоял спиной к двери и тоже вытирался рукой.

А другой стоял, спустив штаны перед Сонькой и ждал, когда она снова откинется на топчан.

Тогда он лёг между Сонькиных ног, помог там себе рукой и стал резко двигаться вперёд-назад. С силой впечатываясь в Соньку так, что даже очень устойчивый топчан стад дрожать, тыкаясь в стенку, у которой стоял. Сонька откинула голову и вновь застонала в такт двигающимся на ней голым ягодицам.

Таня вновь запустила под подол обе руки, отводя одной трусы с тем, чтобы второй было свободней двигаться. Глаз она по-прежнему нацеливал в щель, только чуть отодвинулась, чтобы нечаянно не стукнуться лбом о дверь.

Вдруг чья-то рука мягко, но твёрдо закрыла её рот, предотвращая возможный из-за неожиданности выкрик.

— Тихо, — шепнул ей в ухо голос Сани.

И тут же его вторая рука, скользнув ей в трусы, легла между ног на её руку.

— Подсматриваешь? — Санины губы, шевелясь, целовали её ухо.

Ритмично постанывала Сонька. Таня выдохнула в Санину ладонь, закрывающую её рот, его внезапная близость которую она представляла себе несколько минут назад, настолько усилило наслаждение, что она помимо воли, уподобляясь той, за дверью, испустила чуть слышный стон. Её рука в паху отодвинулась, подталкивая Санину руку на своё место.

Саня заметил, что Сонька повела двоих, и тут же догадался куда именно. Он бы увязался следом, Сонька — он знал — была бы не против (она, говорили, как-то с пятерыми одновременно уединялась), но с этими двумя у него отношения были, мягко говоря, мало дружественными. Так что поучаствовать ему не светило.

Что было очень некстати. Он ещё не остыл после Тани.

Она-то хоть кончила, а он своё продолжение, на которое рассчитывал, так и не получил — Анна Ивановна помешала.

Саня думал встретить Таню на выходе и прослонялся у дверей, пока поток выходящих из школы почти не иссяк, и стало ясно, что девушку он, похоже, пропустил.

Решив получить хоть что-нибудь, Саня отправился в подвал.

Здесь и наткнулся на Таню, еще издали сориентировавшись, чем она там занимается.

Его желание от этого так невыносимо возросло, что Саня почти с обидой отверг предложенный ею — этим перекладыванием рук в промежности — вариант и стал заваливать девушку на пол прямо у двери, за которым Сонька ловила кайф уже со вторым.

Но Таня, тут же всё поняв, отступила на шаг, обхватив, тем не менее, его за шею, так что губы её могли шептать Сане прямо в ухо.

— Они же услышат.

— Да она с ними ещё по разу пройдёт. Что ты, Соньку не знаешь? — так же шепотом в самое ухо ответил Саня.

— Нет, не надо.

И Таня сделала ещё шаг, продолжая держать его за шею, и одновременно коснулась губами его уха, а затем — щеки.

У Сани кровь ударила в голову, и окружающее стало каким-то мало реальным. Он мотнул головой вправо-влево.

В сознании стучало: куда?

И он повлёк девушку в дальний конец коридора, где были навалены старые парты. Они протиснулись за них, оказавшись зажатыми у стены. Лампочки здесь не было и заметить их никто бы не смог, если не подходить вплотную.

Саня быстро расстегнул брюки и вложил туда танину руку. Девушка шумно вдохнула, наткнувшись на плотную и горячую плоть. Под рукой Сани, которую Таня продолжала держать у себя между ног, стало ещё теплее и уже не просто влажно, а откровенно мокро. Тело девушки обмякло, словно отдавая себя ему в полную власть.

Но Таня не знала, что её делать дальше. Лечь здесь было некуда, воспользоваться какой-нибудь партой — могло всё обвалиться, уж очень ненадёжно они были нагромождены друг на друга. И Таня полностью отдалась на волю юноши, одновременно потихоньку задвигав рукой в его брюках. Она не сомневалась, что он понимает её предложение.

Но Саню такой вариант уже не устраивал, хотя, честно говоря, он искал Таню именно для такого. Острое желание, их уединённость, сводящее с ума податливость девичьего тела требовало того, что — Саня знал — теперь произойдёт.

Он осторожно попытался снять у Тани трусы. Она не сопротивлялась, покорно подняла одну ногу, затем вторую, затем расставила их пошире, продолжая ласкать Саню одной рукой, а второй не переставая привлекать к себе его голову, целуясь с ним уже взасос.

Саня полностью расстегнул свои штаны, спустил их, затем за ними последовали трусы. Таня скосила глаза вниз.

Саня поднял её ногу и поставил на сиденье парты. Затем помог себе рукой и ощутил слабый выдох на своей щеке.

Таня не постанывала, как Сонька, но каждое Санино движение отдавалось рядом с его ухом волной горячего воздуха от её полуоткрытого рта.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Стас скосил глаза. Не видно. Тогда он как бы невзначай, откинулся на спинку парты. Теперь уже можно было увидеть у Ирки, сидевшей рядом, её красивые бёдра, прикрытые едва на одну треть коричневым форменным платьем.

Чулок на ней не было и там, где платье слегка провисало между ног, так как они не касались друг друга — Ира сидела расслаблено... Стас ёрзнул и полез в карман брюк, чтобы незаметно поправить. Представление о том, что находится там, под слегка провисшим подолом, вмиг сделало брюки тесными в паху.

Каблук его стукнулся о подножку для ног. Ира скосила глаза на этот звук как раз в тот момент, когда он перекатывал бугор в левой штанине вправо и вверх, чтобы скрыть его под плотным центром ширинки.

Девушка прыснула. И чтобы подразнить его, чуть раздвинула и сдвинула ноги. Стас тут же положил руку на её бедро. Ира прыснула ещё раз, уже значительно тише, почти про себя, так, что услышал лишь Стас, и чуть подалась вперёд, чтобы закрыть эту руку Стаса от парты соседнего ряда.

Сидевшая перед ними Клава обернулась на этот звук.

Ира тут же выпрямилась и резко сбросила руку Стаса со своего бедра.

— Тебе чего? — грубо бросил Стас Клаве.

Та была отличница, пример всем (по мнению учителей). И была ближайшей подругой Иры. На этих правах она и посмотрела сейчас на неё осуждающе. Шашней с мальчиками она не любила и не одобряла. А Ира ей подражала.

Поэтому сейчас сделал неприступный вид.

Клава отвернулась и прошуршала листом учебника, который, пользуясь свободным временем, читала. Ира тоже пыталась читать учебник. Во всяком случае, сейчас демонстративно уткнулась в него.

Стас мысленно послал Клавку. Читает — ну и читала бы, чего в чужие дела лезть. Он опять попытался положить руку на притягательное бедро соседки, но Ира вновь сбросила его руку и чуть отодвинулась.

Стас вспомнил, как встретил Иру вечером, идущую из магазина, у её подъезда. Он увязался за ней и на лестничной клетке залез под юбку. Тогда Ира молчала и словно ждала от него чего-то. А он забирался всё дальше, залез в трусы — к границе волос. Ира лишь согнулась вперёд, но не отбрасывала его руку. И только когда на каком-то этаже хлопнула дверь, быстро выскользнула и побежала по лестнице наверх.

Медленно, чтобы Клава не слышала, Стас придвинулся к Ире и так же неслышно положил руку рядом с её бедром, слегка тронув его. Она лишь покосилась, но ничего не сказала и не отодвинулась. Тогда он залез пальцами под её подол, затем — так как реакции не было — стал потихоньку просовывать руку дальше, пока не уткнулся пальцами во второе бедро. Здесь он повернул ладонь вниз, поместив её между внутренних поверхностей Ириных бёдер, а большим пальцем оттянул резинку трусов, со сладкой истомой нащупав край нежных волосиков.

Ира упорно смотрела в книгу перед собой, но Стас заметил, что она чуть зарделась и несколько раз исподлобья глянула на Клаву. Но та была поглощена тем, что с остервенением отнимала свой учебник у Виталика, который ради хохмы резко выхватил его у неё из-под носа.

Сзади загоготали.

Стас и Ира синхронно обернулись.

В проходе, Денис, залезший на свою парту, последнюю в ряду, схватил Марину Смирнову, самую высокую девушку в классе, и резко перевернул её вниз головой. Марина стояла к нему спиной и не видела его приготовлений. Подол её форменного, как и у Иры, платья откинулся на голову, открыв голубенькие трусики.

Марина заверещала и попыталась лягнуть Дениса. Тот, увернувшись от её ног, спокойно и осторожно — он был, пожалуй, самый сильный в классе, перевернул её обратно и поставил на пол. Девушка, вся пунцовая, оправила платье и отошла. Причем, Стасу её взгляд, брошенный на Дениса, не показался ни злым, ни враждебным. Денис же был невозмутим, словно то, что он только что проделал с Мариной, было в порядке вещей.

Стас переглянулся с Ирой и понял, что она заметила то же, что и он. Между Мариной и Денисом что-то было.

Стас продвинул свою руку в трусах Иры чуть ниже, в горячую и влажную глубину. Ира подалась вперед, её ноги дёрнулись в разные стороны. Но тут на соседней, за ними, парте что-то упало и зазвенело, разбившись, стекло.

И Стас, и Ира тут же поняли, что это было. Ира быстро выпихнула руку Стаса из трусов и поджала ноги под себя. Хотя зеркальце разбилось, и сидевший за ней Игорь уже ничего не мог видеть. Стас обернулся и показал ему кулак.

Трюк был известен. Карманное зеркальце помещалось на носок ботинка, и нога просовывалась под переднюю парту. Если ловился нужный угол, можно было увидеть снизу ноги сидевшей впереди девчонки.

Звонок на первый урок прозвенел уже полчаса назад. Но и в этом классе и во всех других из-за закрытых дверей доносился то затухающий, то усиливающийся гул, временами всплёскивающийся особенно звонками криками.

Иногда какая-нибудь дверь открывалась, выплёвывая в коридор мальчишку или девчонку, вприпрыжку устремляющихся в сторону туалета. Часто за выскочившим в коридор высыпалась пара-тройка его одноклассников, бросавшаяся за ним. Тогда коридор заполнялся не только топотом, но и криками.

Если убегавший был настигнут, то завязывалась короткая потасовка.

Короткая, потому что на три этажа школы выделялся учитель, следивший за порядком в предоставленных самим себе классах. Обычно он маячил на одной из двух лестниц, по обоим торцам здания, и чуть ли не бегом направлялся к источнику особо наглого шума.

На этот раз из пятого "В" выскочила девочка и пошла в сторону туалета.

Через пару секунд эта же дверь вновь раскрылась, выпустив в коридор трёх её одноклассников. Девочка оглянулась и, увидев, кто это, стремглав побежала. Но в самом конце коридора, не успев нырнуть в туалет, она была настигнута и прижата к стене. Двое схватили её за руки, растянув их в стороны, а третий, быстро задрав платье, резким движением сдёрнул до уровня колен её трусы.

Всё произошло в минуту, сопровождаясь смехом и визгом.

— Атас! — скомандовал один из мальчишек, увидев на дальней лестнице ноги спускающегося с верхнего этажа учителя.

Все трое тут же отпустили свою жертву и с громким смехом исчезли в мужском туалете. Девочка на секунду задержалась, чтобы подтянуть трусы, и тоже, на ходу поправляя платье, исчезла, но за соседней дверью — в туалете женском.

Учитель обозрел уже пустой коридор и пошёл обратно наверх.

Сегодня был день политинформации. В их школе этот день падал на второй понедельник месяца.

Так в своё время решил ещё прежний директор, согласовав дату в райкоме партии. Степан Артемьевич не стал менять привычный для коллектива порядок. Да и лишний раз в райком обращаться не хотелось. К высокой карьере он не стремился, пост директора школы его вполне устраивал, на нём он и планировал доработать до пенсии. А потом, получая относительно приличную директорскую пенсию, продолжать подрабатывать учителем. Сумма пенсии и зарплаты позволяла надеяться на вполне обеспеченную, по учительским меркам, старость. Впрочем, до старости было ещё далеко. И чем меньше поводов будет обращать на себя внимание идеологического отдела райкома, справедливо считал директор, тем будет лучше.

Именно поэтому первый урок каждого второго понедельника месяца, за исключением каникулярных, начинался одинаково: учителя заходили в класс, делали перекличку, отмечали отсутствующих, если таковые имелись, и, оставив класс на ответственность старосты, уходили в учительскую. Предупредив, что вернуться через десять минут.

Все знали, что за десять минут политинформация не закончится. Действо продолжалось минут двадцать, а то и все тридцать. Когда события в мире были особенно бурными — внутри страны ничего бурного не происходило, советский народ уверенно строил светлое будущее, свысока посматривая на лишённый веры в завтрашний день мир капитала — тогда политинформация могла затянуться и на сорок минут. В этом случае учителя только и успевали, что вернуться в свой класс и задать задание на следующий урок.

Вообще-то по инструкциям, которые уже давно никто не видел и о существовании которых практически забыли, политинформацию полагалось проводить после уроков.

Но женский коллектив — а школьный коллектив по преимуществу женский, — задерживающийся на работе ещё на час вечером... Именно вечером, ведь есть ещё и вторая смена. А в некоторых школах и третья, уроки которой заканчиваются совсем уже в темноте. При этом ради экономии времени, уроки следующей смены начинаются впритык к концу предыдущей.

А у каждой учительницы дома муж и дети, которых надо накормить, для чего пробежаться по магазинам. А ещё вся другая домашняя работа, которая, как правило, и припадает на вечер. Ведь выходной в школе только один. И в этот выходной хочется просто отдохнуть.

Не все учительницы, правда, обременены семьёй. Но у них тем более нет лишнего свободного времени — устройство личной жизни требует его всего без остатка. Тем более в возрасте, критическом опасностью перехода в категорию старых дев.

"Старые ладно, — заметил как-то по этому поводу физрук, — но где вы видели дев после пединститута?". И был облит притворным негодованием присутствующей женской части коллектива при согласном смехе немногочисленной мужской.

Сейчас в учительской учительница младших классов Нина Станиславовна делала сообщение об очередных происках израильской военщины. Ситуация на Ближнем Востоке была самой благодарной темой — она не сходила со страниц газет и всегда было что списать на доклад любой длины. Поэтому когда политинформировать было нечего, а из райкома указаний не спускали, клеймили сионистов.

Нина Станиславовна была молодая и старательная учительница. К политинформации она подошла с такой же ответственностью, как привыкла подходить к любому делу. Поэтому доклад был очень длинный — она старательно выписала в библиотеке из всех газет — "Правды", "Известий", "Комсомольской правды", "Учительской газеты" и из областной — всё, что за последний месяц писалось по теме. Причём, не имея ещё навыка в этом деле, не решилась сокращать. Так что доклад получился не только длинный, но ещё и с бесконечными повторами.

Чтобы уложиться в максимально возможные полчаса, Нина Станиславовна читала его очень быстро, тараторя без вникания в смысл. Поэтому и слушателям этот самый смысл уловить было очень трудно.

Никто, впрочем, такого желания и не имел.

Директор напряжённо размышлял о ремонте спортивной площадки, который необходимо провести приближающимся летом. Биолог, не таясь, читал какую-то толстую книгу. Женщины, заканчивая недоделанный дома марафет, изредка перебрасывались тихими репликами.

Физрук наблюдал за ямкой между высоких грудей Нины Станиславовны, которая двигалась в ритме модуляций её голоса. И представлял, как он медленно расстёгивает пуговицы, раскрывает лифчик, сначала ласкает поверх его, затем, забираясь пальцами, отодвигает тылом ладони плотные чашечки лифчика и нащупывает на поверхности мягкоупругой груди торчащий сосок...

Сергей Георгиевич, на минуту, оторвавшись от книги, обвёл взглядом окружающих, заметил этот взгляд и, вновь уткнулся в книгу, пряча улыбку.

"Дерзай, Володя, — подумал он, — может, и обломится. Только вряд ли. Нет в тебе нужного политеса, а она осторожная. Впрочем, и силён ты как бык — на это она и падкая...".

И ещё раз улыбнулся, представив ошеломлённую реакцию коллег, вздумай он высказать такое о Нине Станиславовне вслух.

Репутации у неё была непоколебимая.

Упругая, вызывающая невысказанный вой звериного желания мужской части коллектива и ядовито-ревнивое поджатие губ — женщин, фигура её была всегда затянута в закрытые платья. Но именно затянута — её закрытые платья так рельефно прочерчивали аппетитные формы юного — она совсем недавно закончила пединститут — тела, что возбуждали сильнее открытой наготы.

Но не то что слова — даже вопрошающие взгляды отскакивали от Нины Станиславовны как от стены. Хотя холодной она не была — о, нет! — чувствовало, чувствовало мужское подсознание обжигающий жар. Но никто и никогда не был свидетелем его всплеска. Нина Станиславовна была исключением из правила. И это очень сильно раздражало женщин и очень сильно возбуждало мужчин. Но и те и другие знали — не смотря на сплетни, которым в случае Нины Станиславовны никто не верил — её полную выключенность из школьного флирта.

А другой жизни, кроме школьной, у Нины Станиславовны, похоже не было. Муж — ветеран войны, с удовольствием выступавший в школах на уроках военно-патриотического воспитания, был старше её чуть ли не на тридцать лет, подробностей никто не знал, детей у них не было. Всё свое время Нина Станиславовна проводила в школе, нагружаясь всякой внеклассной работой и выполняя её со старательностью молодой начинающей учительницы.

Сергей Георгиевич по-прежнему смотрел в книгу, но уже не видел текста. Мучительно сладко всколыхнулось...

Он уже не помнил откуда ему стало известно тогда, что муж Нины Станиславовны уехал на встречу с однополчанинами.

Сергей Георгиевич лишь раз видел его. Он как-то зашёл в школу за женой, и биолог, выходя из учительской, оставляя их там одних, краем глаза заметил, как тот сально скривив слюнявые губы — низенький и рыхлый — положил растопыренную пятерную на как всегда плотно обтянутый юбкой зад своей молодой жены (Нина Станиславовна как раз нагнулась переобуться) и ткань собралась под его рукой в складку. Нина Станиславовна резко выпрямилась и глянула вслед уходящему биологу, который тут же захлопнул за собой дверь. "Старый хрен, — подумал он, — ещё бы немного у него слюна бы на её задницу капнула".

И искренне посочувствовал молодой женщине, вынужденной (не для кого не было секретом, что своим браком она избежала распределения по окончании пединститута в деревню) отдаваться этой похотливой скотине.

Тогда в честь дня Победы в учительской был особенно хороший стол. И много спиртного. В этот день было можно.

Анфиса Викторовна, сидевшая с ним рядом, как и Нина Станиславовна, не позволявшая себя никакого флирта, явно захмелела и пару раз даже позволила ему коснуться своей груди. Но ничего более. Сергей Георгиевич здесь и не надеялся. Это был такой же глухой номер, хотя женщина историчка была одинокая, но что к чему — никто не знал. Сошлись во мнении, что есть у неё на стороне, была даже сплетня, что ждёт она развода какого-то начальника.

— Ветеран он у неё, — ядовито произнесла она в адрес Нины Станиславовны (может информация об его отъезде от неё и исходила), — видела я его личное дело...

— Где? — воспользовался моментом Сергей Георгиевич, чтобы поближе наклониться к ней и заглянуть в многообещающее декольте.

— Места знаю, — слегка щёлкнула она его по любопытному носу, но не отстранилась.

— Так что, не ветеран?

— Ветеран, как же не ветеран. Внутренних войск.

— Чего? — удивился Сергей Георгиевич. — Каких таких внутренних войск? У него же боевые награды.

— Бойцам НКВД давали боевые награды, даже если они всю войну с Колымы не выезжали.

— С Колымы?

— Ну да. Там в охране лагерей и провёл всю войну. А как красиво о войне говорит...

И Анфиса Викторовна опрокинула очередной стакан красного вина. Пили из стаканов и чашек, используемых в перерывах между уроками для чая-кофе.

Биологи не стал брать в голову — хотя информация была любопытная — может правда может нет.

— А кто ж его в нашу школу так часто приглашает? — тем не менее, не удержался он.

— Я и приглашаю, — мотнула головой после большого глотка историчка. — Он всегда в списках райкома фигурирует, а связаться легко.

Физкультурник, сидевший с другой стороны от Анфисы Викторовны, налил ей ещё вина и, нагнувшись, стал рассказывать какой-то анекдот. А потом, когда включили магнитофон, увёл танцевать.

Нина Станиславовна в этот момент на подоконнике готовила кофе — вечер заканчивался.

Сергей Георгиевич подошёл к ней и стал предлагать свою помощь. Как раз вовремя, чтобы помочь ей разлить по чашкам кипяток. Вдруг она качнулась, плеснув воду мимо чашки. Биолог подхватил Нину Станиславовну под локоть и его буквально обдало жаром от соприкосновения с её телом. Удар возбуждения был усилен еще и тем, что Сергей Георгиевич внезапно почувствовал, что Нина Станиславовна сильно навеселе. Может поэтому она, вопреки обыкновению, не тут же отстранилась, а на несколько секунд легла на его руку, и её грудь коснулась кончиков его пальцев.

Биолог чуть повернулся к ней и прижался вздыбившейся областью слева от ширинки к её бедру, да еще и чуть напрягся, чтобы бугор шевельнулся — не могла она не почувствовать.

Нина Станиславовна в свою очередь чуть повернулась к нему и хохотнула прямо в его лицо, обдав его сложной смесью запахов — духов, выпитого вина и какого-то слабо уловимого откровенного аромата молодой и горячей женщины, возбужденной то ли выпитым вином, то ли осязаемой ею возбуждением мужчины и желающей, чтобы мужчина почувствовал её возбуждение.

Нина Станиславовна была пьяна.

План молнией возник в голове Сергея Георгиевича.

— Уже расходятся, — прошептал он приблизившись на столько, что его губы коснулись её щеки.

— Расходятся, — подтвердила она и чуть отстранилась. Но не бедром — оно по-прежнему прижималось.

— Я вас провожу.

Она чуть помедлила, затем отвела в сторону глаза и теперь уже отстранилась полностью.

— Проводите, — наконец тихо произнесла она.

И совсем шепотом, почти отвернувшись, добавила:

— Встретимся на улице.

Кофе было выпито быстро, стали расходиться. Сергей Георгиевич не торопился. Нина Станиславовна участвовала в процессе убирания и мытья посуды.

Наконец, он поймал на себе её взгляд, и, незаметно захватив оставшуюся непочатой бутылку водки, которую он предусмотрительно задвинул за занавеску, вышел.

Ночь была прохладной.

В нескольких окнах школы горел свет — праздник затянулся. От группы женщин, вывалившихся на крыльцо и затянувших "Катюшу", отделилась стройная фигура в распахнутом плаще и неспешно пошла по улице. Когда она завернула за угол, Сергей Георгиевич, ожидавший этого за купой раскидистых плакучих ив, прибавил шагу и нагнал её.

— Прохладно?

— Прохладно, — подтвердила она, облокотившись на предложенную им руку с облегчением женщины, избавленной от необходимости стараться идти, не шатаясь.

"Ну, ты и набралась", — подумал Сергей Георгиевич.

— Предлагаю согреться.

Она запрокинула голову, прямо глянув в его лицо смеющимися глазами:

— Как?

Он достал из-за пазухи бутылку.

— Это же водка, — с заговорщицким ужасом прошептала она.

Фольговая "кепочка" полетела на асфальт.

— Предлагаю на брудершафт.

— А стаканы? — медленно возразила она.

Он с досадой хлопнул себя по лбу.

— ... есть у меня, — так же медленно проговорила она и извлекла из сумочки две пластмассовые — словно игрушечные — чашечки.

— Откуда?

— А вот есть, — взмахнула она рукой и её шатнула на него.

Сергей Георгиевич попытался поцеловать её в губы, но она со смехом отвернулась, подставив ему щёку.

Биолог разлил водку и они, сплетясь руками, выпили.

И поцеловались. В губы.

— Нина...

— Что Серёжа? — лукаво перебила она.

— Я хочу тебя поцеловать.

— Целуй, — вдруг без всякого смеха, просто и буднично, сказала она.

Он приблизился к её лицу, и тут она обхватила его за шею, прильнула раскрытыми губами, её язык раздвинул его губы и заплясал по его языку...

Его дыхание перехватило от бешенного, почти звериного желания.

— Ты что? — шепнула она прямо в его ухо, останавливая его руки, ринувшиеся под подол платья. — Пошли.

В её квартире, стоя — прямо в прихожей, не раздеваясь — он задрал ей подол, пока она расстёгивала ему ширинку, сорвал трусы и разрядил своё напряжение, заставлявшее трястись его руки, быстро и обильно.

Она в этот момент чуть слышно охнула и замерла. Затем отстранилась, вытерла между ног поднятыми трусами и с улыбкой — напряжение у него против его ожидания не спало — полностью сняла с него брюки, помогла стащить трусы, сама быстрым движением рук избавилась от платья. Всё это осталось на полу в прихожей.

За руку она привела его в спальню, медленно расстегнула лифчик — упругие груди, чуть провиснув, задрались сосками — сняла его и бросила на стул. Он тем временем быстро избавился от рубашки и майки. Она резким движением сбросила с кровати покрывало и отбросила одеяло. Они разулись и молча сняли он — носки, она — чулки.

Затем она обняла его и они, обмякнув, свалились на простынь.

— Нина, — прошептал он.

Она промолчала и лишь когда он полностью заполнил её, выдохнула чуть слышно в самое его ухо:

— Серёжа... Теперь не торопись...

И руками, положив их ему на ягодицы, стала задавать неторопливый и размашистый темп, вбивая его в себя всё плотнее и глубже...

На следующее утро, в учительской, вскинув в ответ на его приветственную улыбку бровь, она сухо проинформировала его, глядя абсолютно холодными глазами, как до сих пор всегда и обращалась к нему, равно как и ко всем остальным:

— Сергей Георгиевич, директор просил вас зайти к нему.

И, опустив голову к тетрадкам, лежавшим стопкой перед ней, продолжала водить по строчкам красной ручкой, изредка, перечёркивая букву и вписывая исправление.

"Шесть раз, — сокрушенно подумал биолог, идя к двери директора, — такого со мной с института не было...". Он про себя передразнил интонацию Нины Станиславовны: "Сергей Георгиевич... просил вас зайти....". И, забыв где находится, почти вслух выдохнул: "Сука!".

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Толик, прикрывшись — подперев голову рукой, как будто задумался, — наблюдал за Стасом с Иркой. Он прекрасно понимал смысл проделываемых ими телодвижений и неловкость Игоря, уронившего зеркальце, раздосадовало его. Не дал досмотреть, растяпа.

Толик сидел на последней парте один. Его парта была на среднем ряду, поэтому и левый, вдоль окон — где сидели Стас с Иркой, — и правый хорошо просматривались. Он любил исподтишка наблюдать за одноклассниками.

Справа последняя парта — Алкина, она тоже сидит одна. Сейчас, в пользуясь случаем пока урок не начинался из-за политинформации, к ней подсел Олег. Ёрзание и сдавленный шёпот Алки — "Отстань, не лезь" — свидетельствовали, что Олег занялся своим любимым делом. Это был известный охотник потискать девчонок.

На переменке то и дело можно было видеть как прижатая где-нибудь в углу или у стены младшеклассница визжала и отбивалась, согнувшись пополам и стиснув ноги, между которыми под её платье была засунута рука Олега. По лицу его расплывалась улыбка, а взгляд был задумчив. Налетавшие гурьбой подруги жертвы в конце концов отлепляли его и та, растрёпанная, принимала участие в общем избиении, пока он или не отбивался от них или не спасался бегством.

Алка особенно страдала от его приставаний. Грудь у неё была развита как ни у кого в школе: большая и мягкая, она выпирала из её школьного платья, стандартный размер которого не был рассчитан на такой объём в этом месте.

Олег к такой роскоши лип как муха на дерьмо. Алка уже не обращался внимания на его прикосновения всякий раз, когда он проходил мимо, но сейчас он подсел к ней основательно и пытался не просто облапать, но залезть за пазуху.

Толик взглянул в их сторону и встретился взглядом с Алкой. Девушка замерла, не отводя взгляда. Олег, воспользовавшись прекращением сопротивления, расстегнул верхнюю пуговицу, натянутые края платья тут же разошлись, открыв глубокую впадину между грудями. Олег тут же проник в неё пальцами, положив ладонь на обнажившуюся часть груди.

Толик улыбнулся и отвёл взгляд. Наблюдать так открыто было не в его правилах. Он же не слюнявый младшеклассник, для которого это всё внове.

Алка тут же сердито отшвырнула руку Олега.

Толик отлично понимал ситуацию — он нравился Алке. Никому она не позволяла так много, как ему. Собственно, его она никогда не останавливала, он мог тискать её грудь сколько хотел. Если их в этот момент никто не видел, Алка лишь глядела на него, словно ожидая чего-то. И Толик знал, что она позволит ему большее. Но не хотел. Алка ему на нравилась.

Толик задумчиво посмотрел на пустой учительский стол. Первым должен был сегодня идти урок Анфисы Викторовны — история. Стас, залезший при попустительстве Ирки к ней под юбку, попытки Олега проникнуть в лифчик Алке, её расстегнутая в этом месте пуговица — всё это напомнило ему то, что совсем недавно произошло у него с историчкой.

Началось после летних каникул. Толик сильно возмужал, внешне значительно изменился, собственно, превратился из мальчика в юношу, почти мужчину, учитывая, что широкоплеч и высок он был не по летам. Тогда он впервые поймал на себе взгляд Анфисы Викторовны. Такие взгляды для него новостью уже не были: он нравился девочкам, знал и пользовался этим — ему позволяли больше и охотней, чем многим другим; та же Алка, например. Но до сих пор речь шла о ровесницах или на класс-два моложе. Именно что о девчонках.

Сейчас же такой же оценивающе-обещающий взгляд он почувствовал от учительницы. Анфиса Викторовна была вдобавок ещё и очень хороша собой. Лет ей было в районе тридцати. Про таких говорят "в самом соку". "Всё при ней", — это тоже про таких как она. Одевалась она всегда скромно, но подчёркнуто хорошо. И так, что одежда выгодно оттеняла её формы. А там было на что посмотреть: высокая, почти идеальной формы грудь, в меру широкие бёдра, прекрасно сочетающиеся с не худой, но стройной талией. Все мужчины школы провожали Анфису Викторовну недвусмысленными взглядами. Но со всеми она была вежливо холодна. Семейное положение её было смутное. Мужа, вроде, не было, но неопределённо говорили о каком-то высокого положения друге.

Однажды она застукала их с Алкой. Толик на услышал, как учительница за его спиной поднялась на площадку — на пустой лестнице, дело было после уроков — он как раз расстёгивал пуговицы на алкиной кофточке, чтобы открыто пощупать её грудь, а Алка тем более ни на что не обращала внимания, полузакрыв глаза, и лишь делая вид, что слабо сопротивляется, чем только распаляла его. Поэтому возглас "Чем вы это тут занимаетесь?!" застал их врасплох.

Толик отпрянул от Алки, та, путаясь в пуговицах, стала застёгиваться.

Анфиса Викторовна уничижительно глянула на Алку, покрасневшую под этим взглядом до корней волос, и, ничего на сказав девушке, приказала Толику следовать за ней.

Толик покорно побрёл в учительскую. Анфиса Викторовна открыла дверь, заглянула внутрь и, обернувшись к нему, приказала войти. Сама прошла вперёд и боком села за свой стол, закинув ногу на ногу. Платье сползло с коленки, и Толик не удержался остановить на ней взгляд. И тут же почувствовал, что она перехватила этот его взгляд на её ноги. Он поднял глаза. Историчка смотрела на него задумчиво, чуть прищурившись. Он потупился и тут же заметил, что её подол то ли сам по себе, то ли от движения её руки, лежащей на бедре, чуть задрался, обнажив уже не только коленку, но и часть бедра, открывая взгляду манящую темноту под ним. Толик дёрнулся взглядом и опять заметил, что Анфиса Викторовна это заметила. Но позы не поменяла и платье не поправила.

— Ну что, — медленно проговорила она, — прикажешь вызвать родителей, чтобы они узнали чем ты здесь занимаешься?

Тон был не столько угрожающий, сколько раздумчивый.

Толик замялся, силясь отвести глаза от её выставленных ему на показ ног.

— Не надо.

И у него тон получился не просительный, а скорее так — для поддержания разговора.

Повисла пауза. Нога Анфисы Викторовны, та, которая была перекинута на другую, чуть раскачивалась.

— Напишешь реферат о борьбе партии за коллективизацию сельского хозяйства. Особенно подчеркнёшь преодоление сопротивления кулаков и привлечение на свою сторону беднейшего крестьянства.

Толик поморщился. С одной стороны пронесло без вызова предков в школу, с другой стороны — для него не было предмета скучнее, чем история СССР. История древнего мира была захватывающе интересна, история средних веков — тоже. С истории нового времени Толик с удивлением стал замечать, что некоторым моментам он просто не верит: он не знал что именно, но что-то явно было не так. А уж когда пошла история СССР — настала тоска зелёная, и интерес его к истории как предмету испарился.

— Какую литературу использовать? — спросил он обречённо, — У нас дома таких книг нет.

— Я тебе составлю список, — как-то протяжно ответила Анфиса Викторовна, — завтра после уроков зайдешь.

Толик кивнул. Когда он вышел в коридор, то сообразил, что завтра у них самый длинный день — на один урок больше, чем обычно, в этот день их класс уходил из школы последним. И этот урок был как раз Анфисы Викторовны. В их классе у неё один урок был самый первый и один — самый последний. Как раз завтрашний.

Назавтра после урока Анфиса Викторовна что-то долго записывала себе в тетрадку, Толик, скучавший в опустевшем классе, решил, что это что-то вроде плана урока.

— Я отобрала для тебя две книги, — сказала она, наконец, закончив, — Пошли, они в учительской, заодно отнесёшь карты.

Толик, скрутив несколько карт, пошёл за ней. По дороге он заметил, что на ней сегодня другое платье: не по колено, как было вчера, а чуть выше, поэтому, когда она шла чётко прослеживалась подколенная ямка и открывалась гладкая кожа сверху неё. Ножки у Анфисы Викторовны были точёные. Толик пожалел, что учительская была через пару классов, а не этажом выше — хорошо было бы сейчас подняться за Анфисой по лестнице...

— Ах, — взмахнула рукой историчка, после того, как в учительской просмотрела все ящики своего стола и несколько раз провела пальцем по корешкам книг на полке возле него, — должно быть забыла. Впрочем, я живу рядом со школой, если не торопишься, можем зайти, заберёшь.

Толик как будто прыгнул с высокого обрыва, так захватило дух. От тона, каким были сказаны эти слова и от своего согласия. И сладко набухло в паху — Анфиса Викторовна опять закинула ногу на ногу, да ещё мимоходом поддернула платье, которое сегодня было, как оказалось, гораздо короче, чем вчера...

Школа уже опустела, лишь уборщицы гремели где-то своими вёдрами.

— Я сейчас соберусь, а ты подожди меня на углу, — эту предосторожность Анфисы Викторовны Толик воспринял как должное.

Он знал, что её дом находится рядом со школой. И когда она вышла из школы, дорога не заняла у них и пяти минут.

Анфиса Викторовна открыла дверь ключом и вошла первая.

— Заходи.

Толик быстро осмотрелся внутри. Никаких признаков присутствия кого-либо ещё. Значит, говорили правильно — Анфиса Викторовна живёт одна.

— Проходи в комнату.

Квартира была однокомнатная.

Толик сразу отметил, что кровать двуспальная. Посередине стоял круглый обеденный стол, а у окна — письменный. Рядом с ним — книжный шкаф.

Анфиса Викторовна шестом пригласила Толика к нему, сняла с полки книгу и раскрыла её на закладке.

— Вот с этого места до конца раздела. Тебе придётся сделать конспект здесь.

— Здесь?

— Да, эту книгу дать не могу. Садись за стол, вот бумага. Ручка, если надо. Всё не переписывай — только основное. И тезисно. Реферат надо писать своими словами.

Толик сел за стол. Текст был ужасающе скучен и казённо туп. Толик вздохнул и принялся выписывать ключевые фразы.

Он слышал, как Анфиса Викторовна ушла на кухню, стукнула там какой-то посудой. Затем щёлкнул выключатель. Толик осторожно обернулся. Это в ванной. Прыснула вода, скрипнула дверь, он судорожно вновь приник к книге. Опять щёлкнул выключатель и Толик почувствовал её присутствие за своей спиной.

— Ну как, сколько уже законспектировал?

Он показал учительнице две проработанные страницы.

Она нагнулась посмотреть, и в ноздри ему ударил запах духов, тяжёло томный и влекущий. Он поневоле скосил глаза и чуть не отпрянул — так близко оказался её вырез, опустившийся от наклона вперёд, и поэтому две груди открылись почти до середины, до того места, где угадывалось нахождение сосков. Она замерла в таком положении, глядя в его записи, потом шевельнулась и коснулась волосами его щеки.

Анфиса Викторовна медленно распрямилась, подошла к окну и задернула плотные шторы. В комнате потемнело. Она прошла, коснувшись его, к выключателю и резкий свет мгновенно сделал всё чётким и ясным.

Учительница села на стул рядом со столом лицом к нему и закинула ногу на ногу, чуть поддёрнув юбку. Её бедро открылось так далеко, что Толик ёрзнул, стараясь незаметно для учительницы поправить ставшие тесные в паху брюки.

Но это движение — он понял это по её мимолётной улыбке — не осталось незамеченным.

— Хочешь чаю? — спросила она, обратившись к нему просто, как к равному.

Толик неопределённо кивнул.

Юноша даже на минуту задумался — что его сильнее возбуждает: сознание того, что это звяканье на кухне происходит специально для него или то, что, как он представлял себе, может произойти позже. И этого "позже", он и ждал с замиранием сердца и боялся до холодных мурашек по телу.

В разговорах он, понятно, делал вид бывалого бабника, не одну девчонку он щупал по всем местам, но ни с одной ещё не был "по настоящему". И сознание того, что именно здесь и сейчас он, может перестать быть девственником, да ещё и со взрослой женщиной, вызывало у него странное чувство сладкого страха. И ещё он боялся, что Анфиса Викторовна хочет просто посмеяться над ним.

Она принесла всё, что нужно, на подносе и поставила его на стол.

— Работай, работай, я принесу тебе туда, — это в ответ на его попытку подняться со стула.

И Толик был ей за это очень благодарен, потому что только сидя он мог ещё как-то скрывать, что с ним происходит: Анфиса Викторовна успела переодеться — на кухне, что ли? или когда заходила в ванную — в домашний халатик. И нижняя пуговка этого халатика была расстёгнута, давая возможность рассмотреть всю поверхность гладкой и стройной ноги почти до того места, где уже должны были начинаться трусики. А когда она нагнулась, чтобы поставить поднос на стол, оказалось, что и верхняя пуговка так же расстёгнута, обнажая начало полной и белой груди. Толик неимоверным усилием отвёл глаза и сполз как мог ближе к столу, чтобы спрятать под его столешницей гудящий от напряжения бугор в брюках.

Аниса Викторовна поставила поднос на край письменного стола и переставила с него чашку прямо перед Толиком, чуть отодвинув от него книгу и тетрадь.

— Тебе с сахаром?

Толик утвердительно кивнул, не в силах отвести взгляд от разошедшегося выреза её халатика, в котором почти до сосков открывались две груди — юноша лишь теперь осознал, что лифчика на Анфисе Викторовне не было.

А та заинтересовалась его конспектом и замерла, читая его, наклоняясь всё ниже и ниже, так что ткань халатика отходила всё дальше, пока Толик, уже не таясь, глазевший прямо в вырез, не увидел — сверху вниз — два торчавших соска.

— Ладно, разрешаю.

Это было произнесено шёпотом у самого его уха, словно специально, чтобы не спугнуть.

— Что? — так же шёпотом спросил он.

— Можешь потрогать, — Анфиса Викторовна по-прежнему шептала ему в ухо.

Толик проглотил слюну.

— Ты же хочешь. Смелее. Или боишься?

Анфиса Викторовна произнесла это уже не шёпотом, а обычным голосом, лишь чуть приглушённо. И именно обыденность её тона придала Толику решимости.

Он поднял руку и через халатик коснулся её груди. Анфиса Викторовна улыбнулась и, прижавшись к его щеке — волосы её были мягкие и пахли чем-то влекущим, — расстегнула халатик ещё на две пуговицы и, взяв руку Толика, завела её за распахнувшиеся половинки халатика и положила на свою полностью раскрывшуюся грудь. Толик тут же сжал её, сладостно ощутив на середине ладони упруго-твёрдый сосок.

Внезапно Толик дёрнулся, сделав движение отстраниться и вскочить со стула.

Он почувствовал на своём — болезненно напрягшемся, казалось, до немыслимой силы — руку учительницы.

Лицо его загорелось жаром.

— Тсс... — услышал он у своей щеки и рука Анфисы Викторовны, прижала его бугор рядом с ширинкой, не дав ему вскочить со стула и одновременно неуловимым движением словно приласкав его. В трусах Толика и так уже было сыровато, а тут он стал опасаться, что кончит прямо сейчас.

Она опять прижалась к его щеке и вновь обыденно и просто тихо проговорила в самое ухо:

— Можешь и ты.

Её рука продолжала лежать у него на брюках, а вторая быстро скользнула по третьей снизу пуговице своего халатика — две самые нижние уже были расстегнуты — освободив её от петли и чуть толкнув в стороны полы. Толик, скосив глаза, увидел чуть рыжеватые волосы женского лобка.

И тут же она сделала полшага к нему, отчего прижалась, чуть раздвинув ноги к его бедру.

Толик скользнул рукой в её промежность, ощутив влажное тепло и ласковость нежных волосиков. Напряжение у него в паху стало почти нестерпимым.

И тут Анфиса Викторовны быстрыми и точными движениями расстегнула его ширинку и, отодвинув резинку трусов, освободила его — гудевший от напряжения. Чувство, что вот оно, началось, было у Толика вторым, а первым — удивление её ловкой уверенности в этом движении.

Женщина лёгким движением коснулась его обнажённой головки, и Толик лишь сильным усилием сдержал то, что готово было вырваться через неё наружу — он у него лишь несколько раз судорожно дёрнулся.

— Только не на стол, — с нежной весёлостью прозвучал у его уха голос Анфисы Викторовны. — Идём.

Одним движением, но аккуратно и нежно, чтобы резко не защемить, она вернула резинку его трусов наверх, чуть подтолкнула юношу со стула и, взяв за руку, подвела к кровати.

— Это делается здесь.

И резким движением сорвала и отбросила в сторону покрывало, откинула одеяло и села на белую простыню, поставив Толика перед собой.

Затем она расстегнула его рубашку, мягко заставила снять брюки и трусы.

От неловкости, что он голый стоит перед своей учительницей, напряжение несколько схлынуло, но когда Анфиса Викторовна взяла в руки и стала ласкать, пару раз даже коснувшись губами, Толик обомлел и расслаблено дал волю желанию. И тотчас тугая струя ударила Анфисе Викторовне в плечо — она еле успела отвести лицо. Толик со стоном выдохнул воздух, несколько раз дёрнулся — эти последние порции Анфиса Викторовна приняла в ладони, не дав им упасть на пол.

Она улыбнулась, лукаво глядя на него снизу вверх, вытерла полами халатика руки и осторожно обмакнула ими же его.

Который так и не опустился полностью, настолько сильно Толик был возбуждён.

Затем Анфиса Викторовна сняла испачканный халатик, бросив его на пол. Полностью голая, она встала перед Толиком, приобняв его за плечи, сбросила с них рубашку, которая так же упала на пол, и прижалась к его голому телу. Толик ответно обнял учительницу, ощутив на своей груди её упругие соски, а внизу — волосы её лобка.

Рост их был примерно одинаковым.

Она чуть коснулась своими губами его губ, её руки скользнули по его спине к ягодицам, а её тело тесно прижалось к его — грудями с плотными сосками, животом, волосами лобка.

Он почувствовал, к, протискиваясь между ними вверх, у него быстро увеличивается в объёме. Без сомнения, она тоже его чувствовала.

— Хочешь по-настоящему?

В этом шёпоте в его ухо была и улыбка и покровительственная нежность.

Толик что-то промычал, замирая от ожидания.

Она медленно легла, осторожно потянув его за собой, а когда он очутился на ней, развела ноги и, просунув руку, направила его и, нажав на ягодицы, заставила сразу войти глубоко.

Толика поразило чувство влажной теплоты, охватившее его там.

Анфиса Викторовна, упираясь пятками и сгибая ноги в коленях, стала резко дёргаться то к нему, то от него, одновременно, положив руки на ягодицы юноши, подталкивала его на такие же движения в противоход ей.

Уже через минуту Толик изогнулся и, резко ударив несколько раз, вжался в промежность учительницы и, выдохнув со стоном, упал на её грудь.

Анфиса Викторовна замерла, поглаживая его по спине. Затем аккуратно высвободилась из-под него и, достав откуда-то со стороны подушки полотенце, вытерла им у себя между ног.

Затем нежно и осторожно вытерла там же и у Толика. При этом она несколько раз коснулась губами, легко целуя его — опавший и расслабленный.

— Ты уже два раза кончил.

Толик посмотрел на неё, ожидая продолжения.

— Теперь и я хочу, — тихо сказала она.

Толик смущенно шевельнулся и потянулся рукой...

— Не за свой, — остановила его Анфиса Викторовна, — ты сейчас не сможешь. И это нормально, так и должно быть.

— Тогда... — не понимающе протянул Толик.

— Я тебе покажу.

И Анфиса Викторовна взяла его руку.

Второй рукой она развела свои половые губы и положила между ними руку Толика.

— Сюда, — прошептала она, — чувствуешь?

Направляемый её пальцами Толик ощутил бугорок, от прикосновения к которому Анфиса Викторовна вздрогнула и, чуть повернувшись, прижалась к нему.

— Да, — закрыв глаза, Анфиса Викторовна, по-прежнему одной рукой придерживая свои половые губы, второй взялась за его, опавший, у Толика, — только осторожно.

Палец Толика ласкал этот бугорок, то и дело — понуждаемый рукой учительницы — ныряя вниз, в глубину, за порцией дополнительной влаги; темп движений также ненавязчиво задала Анфиса Викторовна. Сама она, закрыв глаза, всё теснее прижималась к груди юноши, рука её ласкала его мошонку, а её рот приоткрылся, и дыхание становилось всё шумнее. Вдруг она задвигала бёдрами, приподняла таз, потом сдвинула и развела ноги, задержала и через пару секунд со стоном выдохнула воздух. Одновременно её рука легла на руку Толика и прижала к влажному, ритмично содрогающемуся лону, понуждая прекратить.

Анфиса Викторовна замерла на минуту, потом открыла глаза и поцеловала Толика. Долго, взасос.

В этот момент Толик почувствовал власть над женщиной. Эти последние несколько минут и возбудили его и придали наглости.

Он стал на колени между ног учительницы и бесцеремонно развёл её бёдра, любуясь открывшимся видом. Затем лёг на её живот, ввёл сам, уже без её помощи, и, схватив руками её груди, стал двигаться резко, грубо, громко шлёпая о её тело. Анфиса Викторовна обхватила его ягодицы руками и, двигаясь навстречу ему, уже не закрывала глаза, а смотрела прямо на него, лукаво и, как показалось Толику, победно улыбаясь...

Они отдыхали, тихо лаская друг друга в кровати. В этот момент Толик заметил рядом на тумбочке книгу. "Декамерон". Быстрая догадка — это про неё говорил Саня, из-за чего Танька погорела — сменилась быстрым, на волне охватившего его здесь наглого куража, решением. И когда они одевались, поймал момент — Анфиса Викторовна отвернулась — схватил и спрятал книгу под рубашку.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В тот же вечер Толик прочитал всю книгу. Когда было уже совсем поздно, он светил себе под одеялом фонариком, чтобы у родителей не возникало ненужных вопросов. К утру "Декамерон" был прочитана от корки до корки, вернее прочитан "День третий" и новеллы схожего содержания, а остальное — просмотрено по диагонали. А наутро он притащил книгу в школу.

— Где взял? — радостно спросил Саня, которому он показал её, вынув из сумки.

— Взял и взял, — и он откинул руку назад, не давая Сане схватить книгу.

— Это моя, давай сюда!

— Чем докажешь?

— Давай быстро!

— Испугал!

Но их тут же развели, потому что было кое-что поинтереснее их драки.

— Это что, та самая?

— Покажи!

— Дай почитать!

— Сначала мне!

— Чего это тебе?

— Я читаю быстрее.

— Да ты вообще читать не умеешь.

— Кто не умеет?

— Умеешь, умеешь.

— То-то же.

— Но по слогам. А это медленно.

— Да я сейчас...

Только Таня не участвовала в общей свалке. Счастливо улыбаясь, она смотрела на неё со своей парты.

Молодец, Толик. И как только умудрился. Теперь отцу можно так и не говорить. У Анны Ивановны нет книги, чтобы предъявить доказательство. А больше ничего серьёзного и нет. Ради криков и разговоров на торжественном заседании родителей в школу не вызывают. Так что молчу, никому ничего не говорю; сделаем вид, что ничего не было. Ох, молодец Толик. Как же он всё-таки её спёр?

— Харе! — Толик вскочил на парту и поднял руку. — Слушай меня!

— Чего тебя слушать, книгу давай! — не переставал Саня.

— Дам, — спокойно произнёс Толик, — но...

И он вперил указательный палец в потолок. Все заинтересовано утихли.

— Книга твоя?

— Моя.

— Но вернул её я?

— Ну, ты.

— Значит, хотя бы одно условие возврата я могу поставить?

— Какое?

Толик сделал паузу.

— Книгу должны прочитать все, кто хочет.

— Да...

Но общие одобрительные крики не дали Сане договорить.

— Да ведь предки хватятся, мне её брать не разрешали, — сумел-таки он перекричать всех.

— А что, — спросил его Толик, — ещё не хватились?

— Ещё нет.

— Ну и ещё не хватятся.

Весь класс дружно поддержал Толика, и Саня вынужден был уступить. Решено было каждому выделять книгу на день. Саня объяснил какие места стоит прочитать прежде всего, а Таня после уроков, в центре шушукающихся и хихикавших девчонок, дала свои комментарии, не отказавшись, впрочем от своей очереди, объяснив, что не всё тогда успела просмотреть.

Как раз последняя, кто читал запретную книгу, была Алка, чья усилившаяся возня с Олегом вывела Толика из погружённости в свои воспоминания.

Толик глянул на них и увидел, что Олег, нагнувшись, по локоть запустил руку Алке под юбку.

И тут Толик встретился взглядом с Алкой. Глаза её расширились и она, прямо глядя на него, медленно — не судорожно быстро, как обычно отпихиваются девчонки — отвела руку Олега.

Толик ответил ей прямым же взглядом.

Алка внезапно отпихнула Олега с парты, чуть ли не врезав ему по носу.

И опять пристально посмотрела Толику прямо в глаза.

Толик, быстро поправив ширинку, воспоминания об Анфисе Викторовне сказались — это движение не осталось незамеченным Алкой и уголки её рта дрогнули, — встал со своей парты и пересел к ней.

И тут же, но не торопясь, медленно, ожидая ответной реакции, полез Алке под юбку. Алка прикрыла глаза. Толик, добравшись пальцами до её трусов, почувствовал, как девушка чуть развела ноги. Его палец, получив доступ, залез ей под край трусов, к жестковатым волоскам и, скользнув вниз, погрузился во влажное тепло. Алка выдохнула и Толик ощутил на своей вздыбившейся ширинке её руку.

Урок Анфисы Викторовны пошёл впрок, Толик стразу же нашёл то место, которое тогда показала ему учительница.

Алка чуть не застонала, когда он коснулся его, и закусила губу, полностью закрыв глаза и откинувшись на спинку парты. Её рука стала гладить бугор у Толика на брюках, и эти движения, отдававшиеся синхронно и с колыханием её бюста, выпиравшего из тесной рубашки — Алка всегда носила юбку и рубашку, не признавая школьной формы, — и с движением его пальца у неё в трусах, привели к тому, что горячая волна, возникшая от воспоминаний об Анфисе Викторовне, и поднявшаяся от призывной податливости девушки, стала нестерпимой. Толик не хотел делать это в трусы, но тут Алка чуть слышно, сквозь закусанную губу охнула, её ноги сошлись, зажав руку Толика и его пальцы, принужденные остановиться, почувствовали волнообразные сокращения.

И волна Толика, словно спущенная с тормоза эти движением девушки, внезапно разрешилась сладостно-облегчительным спадом, увлажнив ему промежность. Он в свою очередь схватил второй рукой двигающуюся руку Алки, прижав её к своей пульсирующей толчками ширинке.

Алка чуть прижалась к нему и открыла глаза — глубокие и блестящие.

Толик облегчённо, глубоко и долго, выдохнул. Алка счастливо улыбнулась и хотела прижаться к нему, но Толик осторожно высвободился:

— Подожди, схожу в туалет. Сама понимаешь...

Ему показалось, что Алка порозовела.

Толик встал, нагнулся к свой парте, быстрым движением вырвал из тетрадки, лежавшей на ней двойной листик, свернул его и спрятал в карман.

Внезапно, уже двинувшись по проходу, он перехватил взгляд Вики. Она сидела как раз по диагонали от них с Алкой — на первой парте первого у стены ряда. Поэтому, разговаривая со своей соседкой, за её спиной могла отлично видеть то, что происходит на последней парте соседнего ряда. Толик тут же понял по её улыбке, с которой Вика проводила его из класса, что она всё видела.

Толик пошёл в туалет и там — хорошо, что он был пуст — вытерся захваченной с собой бумагой и, как мог, протёр трусы.

— Ты чего на него лыбишься? — спросила Вику её соседка по парте.

Вика нагнулась к её уху и зашептала. Обе девушки пару раз прыснули и оглянулись на Алку.

Та не заметила этого, она задумчиво и отрешённо смотрела в окно, подперев голову поставленной на локоть рукой.

"Откуда Вика взялась?", — подумал Толик, возвращаясь в класс. И тут же сам себя выругал за недогадливость. У них же в классе тоже политинформация, вот она и пришла к подруге своей закадычной — Вальке, на её парте с ней и сидела.

Вика, из параллельного класса, была личностью известной.

Широколицая, она отличалась от всех девушек последних классов своей полнотой. Полнее её никого не было. Но полнота Вику нисколько не стесняла — ни морально, ни физически: никакими комплексами она по этому поводу не страдала, была быстрая, ловкая и, кстати сказать, очень сильная.

В этом на собственном опыте убедился Вадик, когда на физкультуре — у двух их классов этот урок объединялся — вздумал ворваться в девчоночью раздевалку как раз в тот момент, когда по его подсчётом они уже сняли платья, но не успели ещё одеть форму. Его расчёт блестяще оправдался, но, на его беду, у двери, им с силой распахнутой, оказалась именно Вика. Радостно загалдевшие ребята, столпившееся за его спиной увидели её лишь в трусиках и лифчике, но тело было не дебелое, а словно вылитое. На шум она обернулась и, нимало не стесняясь своей наготы, схватила Вадика за грудки и вышвырнула в коридор, захлопнув за ним дверь. Бедный Вадик так шмякнулся о стену, что минуту сидел на полу, тараща глаза, весь урок был как варёный, пока не сблевал на маты и был отправлен физруком в медкабинет. И неделю лежал дома с сотрясением мозга, соврав родителям, что ударился, упав, играя в баскетбол.

"Да не толстая она, — как-то сказала по этому поводу подруга Вики Валя, — у неё просто кость широкая".

Особенно на Толика производили впечатление её бёдра. Или когда она сидела, тесно сжав ноги — сверху — или закидывала ногу на ногу — снизу и сбоку.

Года два назад у Толика было своеобразное представление о причине их полноты.

Тогда он был ещё совершенно зелёным и наивным, и как-то во дворе вызвал насмешливое удивление, обнаружив совершенную неинформированность по вопросам, обсуждаемым в тесном кружке мальчишек в особо доверительную минуту.

— Ну ты, блин, даёшь, — было сказано ему, — что действительно не знаешь?

Он помялся.

Тогда ему объяснили, что у девочек есть место, куда вставляется то, что есть у него. Вставляешь и дёргаешь туда-сюда, причём по-разному — чем более разнообразно, тем лучше. И это очень приятно.

Так был с Толиком проведён сексуальный ликбез.

— И до каких пор? — спросил он тогда.

— Что до каких пор?

— До каких пор дёргаться?

— Пока не кончишь.

— Что кончишь?

Ему объяснили и это.

Так случилось, что через день после того разговора он уехал в пионерский лагерь. И там его "вводный курс" в отношения между полами был продолжен.

Пионерский лагерь, в который достали путёвку родители Толика, был лучший во всей области. Там даже проводились выездные семинары для вожатых по организации воспитательной работы. Ни на минуту дети не оставались предоставленные сами себе: спортивные состязания, сбор макулатуры и металлолома, тимурское движение в близлежащих сёлах и тому подобные мероприятия занимали весь день. Отлынивать ни у кого не получалось, дисциплина была очень строгая. И после отбоя никто не мог выходить на улицу.

Однажды после отбоя их заводила Витя — как второгодник, от был старше других — предложил попробовать. И на недоумённые вопросы как он это себе представляет, когда из комнаты нельзя выйти, ошарашил всех:

— А в задницу.

Все замолкли, не зная как реагировать на такое странное предложение.

— Ну чё, — насмешливо спросил он, — слабо?

— Очень надо, чтоб ты нас в задницу трахал, — заметил кто-то.

— Почему это я вас? — спокойно заметил Витя. — Друг другу по очереди. Я могу и сначала дать.

— Но, — он поднял кулак, с которым, кстати сказать, многие к тому времени были уже знакомы, — только, чтобы потом не отказываться.

Может, это предложение и осталось бы только предложением, если бы не Вадик. Толик сначала было образовался, что в его отряде оказался одноклассник, такое близкое соседство стал ему надоедать. Дело в том, что Вадик был буквально помешан на этом деле.

Как то еще в городе Толик встретил его на улице. Вадик шёл, что-то бормоча себе под нос и размахивая руками.

— Эй, — окликнул он его, потому что Вадик намеревался пройти мимо, не заметив его, — ты чего?

— Что? — остановился тот, как будто окрик Толика вернул его действительности из блужданий по своим мыслям.

— Привет, — для начала поздоровался Толик.

— Ага, — кивнул головой Вадик и вдруг выпалил, словно изливал давно наболевшее. — Представляешь, Б-класс трахается постоянно. А мы?

И сокрушённо вздохнув, пошёл дальше, так же размахивая руками и что-то бормоча про себя.

Эта тема занимала Вадика постоянно. Однако в лагере Толик убедился, что решиться на что-то большее, кроме разговоров, Вадик не в состоянии. Очень скоро он его достал.

— Смотри, — указывал он на какую-нибудь девчонку или в столовой, или на волейбольной площадке, или вечером на дискотеке, — а?

И толкал его в бок.

— Вот бы её... А?

Однажды Толик не выдержал.

— Пошли, — ответил он Вадику на очередное предложение, — ты первый.

Вадик тут же сник.

— Иди ты, я за тобой.

— Хорошо, — Толику уже осточертело всё это, — иди за мной.

И он направился к той, на которую указывал ему Вадик. Она оказалась совершенно нормальной, симпатичной девчонкой, из их же города, только Центрального района, смешливой, но не дурой, с ней приятно было пообщаться. Но когда Толик был уже готов предложить ей прогуляться — и было видно, что она бы согласилась, — обернувшись, он увидел, что Вадика рядом нет.

— Ты чего слинял?! — накинулся он на него, когда, наконец, нашёл.

Вадик стал плести что-то не совсем членораздельное, что, мол, она была одна, вот, если бы было двое...

— Трепло, — оборвал его Толик, — я ж для тебя старался.

Но ещё дня три Вадик не давал ему прохода расспросами, мол, как у них там было.

— Отвянь, — каждый раз отшивал его Толик, — самому надо было идти.

Собственно ничего у них там и не было. Поговорили, пообжимались, неумело поцеловались. Как обычно. Толик и сам себе не признавался, что он просто не знал, что ему с ней делать. А она, в свою очередь, ждала, что будет делать он.

И сейчас, когда Витя предложил такую штуку и все замолчали, внезапно откликнулся Вадик.

— Давай.

— Ладно, — разговор шёл, когда уже лежали в постелях и свет был потушен, поэтому Витя сел на своей кровати, — иди сюда.

— А остальным, — Витя повелительно повысил голос, — или по парам или закрыться с головой и не подсматривать. Иначе мало не будет.

Кровать Толика была как раз рядом. Сосед с другой стороны перевесился к нему:

— Ты будешь?

— Нет.

Толик закрылся одеялом с головой, но оставил небольшую щёлку, через которую видел, что происходило на соседней кровати.

Витя повозился под одеялом и снял трусы, засунув их под подушку. Вадик подошёл к нему, трусы его спереди были вздыблены.

— Залезай, — тихо сказал ему Витя, пододвинувшись к стенке, его кровать была крайней.

Вадик, приподняв одеяло, лёг рядом с ним. Затем повозился и Толик увидел, что его рука бросила трусы на пол рядом с кроватью.

— Кто первый? — спросил Витя.

— Давай ты.

— Ладно. Ложись на живот.

Вадик перевернулся на живот, а Витя залез на него. Некоторое время он держал зад приподнятым, опираясь одной рукой, а второй что-то делая под одеялом, затем его зад медленно опустился, он выпростал из-под одеяла руку, упёрся ею о кровать и несколько раз поднялся и опустился на Вадике. Тот неподвижно лежал, уткнувшись головой в подушку. Витя поднял обе руки, ухватился ими за спинку кровати и стал, помогая себя руками, ритмично подниматься и опускаться. Кровать стала тихонько поскрипывать.

Толик уловил, что и где-то за ним так же скрипят одна или две кровати.

Внезапно Витя участил свои движения и, выдохнув, замер.

— Всё? — спросил из-под него Вадик.

— Всё.

— Теперь я?

— Теперь ты.

Они поменялись местами и Вадик, оказавшись сверху, стал возиться.

— Давай, помогу, — прошептал Витя.

Он засунул руку сзади, между собой и Вадиком.

— Вот так.

Вадик, подражая Вите, уцепился двумя руками за спинку кровати, несколько раз дёрнулся и вдруг затих.

— Ты чего, уже? — с удивлением спросил Витя.

Вадик ничего не ответил и стать с него слезать. Одеяло он откинул и Толик увидел голую задницу Вити и то, как он, проверяя, запустил туда руку.

— Точно кончил, — пробормотал Витя, перенеся руку от задницы к глазам и рассматривая пальцы.

И вдруг, увидев, что Вадик сел на постель, быстро перевернулся на бок — открылось всё его "хозяйство" в окружении коротких волосиков — и тихонько пнул его ногой.

— Иди, вытирайся к себе.

Вадик, прикрывшись ладонью, ушлёпал, а Витя отогнул край простыни и вытер себе промежность и между ягодицами.

Что именно он вытирал, Толик увидел тогда же в лагере, так получилось, что буквально на следующий день.

Вечером, далеко после отбоя, когда уже начинали засыпать, Толик вышел в туалет. В конце коридора он увидел Витю, который прилип к окну.

— Ты чего там увидел? — спросил его Толик, подойдя поближе и стараясь разглядеть через его плечо, что там происходит.

Ничего там, на первый взгляд, не происходило, во всяком случае, ничего кроме кустов, деревьев и тропинки, ведущей к забору, Толик не увидел. Хотя был конец июня и, не смотря на поздний час, было ещё достаточно светло.

— Хочешь посмотреть? — обернулся к нему Витя. — Тогда пошли.

И он осторожно, чтобы не шуметь, открыл окно.

— Ты куда?

Толик машинально обернулся — не видит ли кто. Выходить на улицу после отбоя было строжайше запрещено.

— Дрейфишь? — Витя уже залез на подоконник.

Толику было немного жалко, что он отказался вчера, и сейчас он решился.

— Ладно, пошли. А окно как? Ведь заметят.

— Не боись.

Они мягко спрыгнули с невысокого первого этажа на траву.

— Теперь нагнись.

Толик сразу понял, что хотел Витя. Он нагнулся, Витя забрался на него, достал до рамы и осторожно прикрыл её. Никто, пока не подошёл бы вплотную, ни за что бы не заметил, что окно открыто.

— Только тихо, — предупредил его Витя, подавая знак следовать за ним.

Они друг за другом, осторожно, чтобы было как можно тише, пошли по дорожке в направлении забора. Там стоял дощатый сарай, служивший сеновалом. Лагерь был передовым во всём, в том числе и в решении продовольственной проблемы, ради чего держал собственное хозяйство, включая тёх коров, пять коз, а также кур, гусей и индюков.

Перед сараем они свернули с дорожки, и подошли к нему сбоку. Витя показал на одну из щелей между досок и прильнул к ней глазом. Толик поискал для себя такую же, и это не составило большого труда: стены сарая состояли из вертикально стоявших досок, которые на своём протяжении не были одинаковой ширины, поэтому то тут, то там расходились, образуя не очень широкие (такие были забиты дополнительными досками), но всё же достаточные для подсматривания щели.

На высоте — под крышей — дополнительных досок не было, щели, соответственно были шире, что позволяло, учитывая то, что на улице было достаточно светло, сносно видеть внутренность сарая.

В нём, как и полагалось по его назначению, было навалено сено. На одной из кип лежала, задрав в стороны ноги медсестра со здравпункта. Толику бросилась в глаза её белое тело в том месте, где должны были быть трусы. Девушка была сильно загорелая, поэтому разница бросалась в глаза даже в полутьме сарая. Между её ног стоял, тоже без трусов, вожатый третьего отряда. Его задница — Толик смотрел на них сбоку — рывками приближалась к девушке, после чего раздавался лёгкий шлепок, и медленно отходила чуть назад, чтобы затем опять рвануться вперёд и завершить движение шлепком. После каждого такого движения девушка издавала сдавленный стон.

Внезапно вожатый чуть отстранился и Толик увидел как тугая струя взметнулась и шлёпнулась на живот медсестры.

Толик отстранился от щели. Рядом Витя, всё ещё прильнув к стене, орудовал у себя рукой, без всякого стеснения спустив штаны. Внезапно такая же тугая струя белесоватой жидкости ударила в доски, Витя быстро вытерся рукой и, одновременно натягивая штаны и обтирая руку о доски, сделал ему знак, что пора отсюда линять.

Когда уже они отбежали от сарая, Витя шёпотом объяснил, отвечая на его вопрос:

— Это он, перед тем, как кончить, вышел.

— Зачем?

— Чтобы она не подзалетела.

— Что?

— Ну, чтоб не забеременела.

Потом Толик сам про себя смеялся над своей наивностью и был рад, что никому об этом не говорил и его не засмеяли, но тогда он думал, что раз в Вику много раз кончали — это и скопилось в её бёдрах, сделав их толстыми.

Вика занималась этим уже давно. Все об этом знали, но никто в школе не занимался этим с Викой. Хотя стоило только парням узнать, что какая-нибудь девчонка хоть раз "дала", отбиться ей от соответствующих притязаний было уже не так легко. Ещё в младших классах Толик видел как-то на перемене сцену, врезавшуюся в его память: в коридоре на половине старших классов, где он оказался по какой-то теперь уже забытой причине, парни окружили хороводом, крепко взявшись за руки, девчонку, которая, то смеясь, то сердясь, пыталась вырваться из их круга, каждый раз отбрасываемая ими в его середину. "Дашь? Дашь?", — почти хором звучало одно и то же слово. Толика тут же прогнали, но после уроков он заметил, как та девчонка с одним из парней спускалась в школьный подвал.

Подвалы, не только школы, но и жилых домов вокруг, редко запирающиеся, а если и запирающиеся, то не на надёжные замки, часто использовались с этой целью. Там часто можно было наткнуться на брошенные в закоулке старые одеяла, а то, как например, в их школе, и какой-нибудь тюфяк.

С Викой в школе такое было невозможно. Все знали, что она — девка моргунят.

Почему они так назывались ни Толику, как ни тем, у кого он мог спросить, толком было неведомо. Говорили, что вроде были три брата, от фамилии которых и произошла кличка.

Однажды Толик увидел, как по школьному коридору, не спеша, шёл пацан примерно его возраста в телогрейке, одетой на грязную майку и в не по размеру больших резиновых сапогах, громко шлёпающих при каждом его шаге. Учителя, не пропускавшие без замечания не так, как им казалось нужным, одетых учеников, делали вид, что не замечают его. Толик тут же понял, кто это такой, и уставился на первого в своей жизни въяве увиденного моргунёнка. Должно быть, глаза его расширились, потому что пацан посмотрел на него и, усмехнувшись, подмигнул.

Говорили, что он заходил с каким-то поручением в Вике. Может, вызывал её к одному из братьев.

Позднее Толик понял, что такие были у моргунят на побегушках. Давно ушедшие из дома (пьяницам, числящихся у них в родителях, было только на руку, что лишний рот исчез из поля видимости), нигде не учившиеся и не перед чем не останавливающиеся — терять им было нечего. Тогда Толика поразило выражение лица пацана — спокойное и непринуждённое. Он плевал на всё вокруг, потому что от всего вокруг был свободен.

Через дом от школы начиналась берёзовая роща, она отделяла жилой массив от железной дороги и перекинутого через реку железнодорожного моста. Территория вокруг него была обнесена колючей проволокой, а на верху, у начала моста, стоял солдат, вооружённый винтовкой. Тут же для него была и полосатая будка, где часовой мог спрятаться от дождя. В роще, бывало, находили трупы. Говорили, что это дело моргунят.

Валя из их класса была близкой подругой Вики. Но с моргунятами она связана не была. Хотя и была замечена входящей в один из подвалов вместе с Викой. Что они там делали, если ни одна из них в этом подъезде не жила? Ни один парень не затруднился бы с ответом. Но слава Вики защищала Валю от бесцеремонных приставаний.

Толик вернулся в класс и прошёл к своей парте, намеренно не глядя на Вику с Валей.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сев на место, Толик наткнулся на взгляд Вадика. "И этот", — с досадой подумал он. Вадик смотрел на него торжествующе-довольно и одновременно с нескрываемой завистью. Не было никакого сомнения, что не только Вика с Валей заметили происходившее.

Вадик был у учителей на хорошем счету, никто из парней не учился лучше его. Впрочем, учёба давалась ему легко и больших усилий не требовала. Одно мешало ему стать примером для других и, соответственно, вызывать неприязнь класса — Вадик с выдающейся находчивостью отлынивал от любой общественной работы. Даже от такой безобидной, как сбор металлолома или макулатуры. В школе устраивалось соревнование, кто больше соберёт, в школьном дворе росли груды ржавого хлама — отдельная груда у каждого класса, торжественно взвешиваемая. То же самое с макулатурой, но она складировалась в сарае за спортивной площадкой.

— Мусор должен лежать в мусорке, — заявлял Вадик, — и незачем его оттуда вытаскивать.

Вообще-то это был перебор — собирать металлолом было даже интересно. Как-то Толик с Игорем приволокли длинную секцию металлической ограды. Пьяный водитель погнул её, частично вывернув из земли. Толик предложил Игорю вытащить её окончательно.

— Так ведь она практически целая, — возразил Игорь.

— Но погнутая.

— Ну и что, погнута не сильно, можно даже не выгибать — и так сойдёт. Подкрасить только. А можно и не подкрашивать. Укрепить опять и всё.

— Зато представь, сколько она весит.

Аргумент был решающим. Она вывернули из земли вторую "ногу" ограждения (первая уже была практически вывернута) и понесли её в школу, остановившись по пути для того, чтобы кирпичом содрать краску и придать ей таким образом старый вид.

В тот раз их класс занял по сбору металлолома первое место, о чём было торжественно провозглашено на линейке, а Толику с Игорем, первенствовавшим в личном зачёте, вручили в качестве приза какие-то книги про героев-пионеров. У Толика его экземпляр, кстати сказать, выпросил Мишка из класса старше.

— Эта лабуда тебе всё равно без надобности, я подложу под ножку, а то слишком сильно шатается.

И Толик легко отдал. Эта лабуда ему действительно была без надобности.

Под какую такую ножку надо подложить, Толик тогда спросить не успел, что-то отвлекло, и только много позже, когда уже сам стал пользоваться известным лежаком в школьном подвале, увидел сунутую для большей устойчивости под одну из его ног ту самую книжку.

Так вот Вадик во всех этих мероприятиях участие не принимал никогда. И только его хорошая учёба заставляла учителей сквозь пальцы смотреть на такое вопиющее попрание священного принципа коллективизма.

В целом, если бы не его "пунктик", Вадик был бы нормальным парнем.

Гораздо, гораздо позже Толик понял, что это была настоящая сексуальная озабоченность. Не исключено, что болезненная. Хотя кто ж разберёт.

А тогда он лишь в очередной раз рассмеялся, когда, встретив Вадика в воскресенье на улице, услышал вместо приветствия (ведь не виделись же сегодня), словно в продолжении начатого разговора, его коронную фразу:

— Ведь Б-класс трахается постоянно! А мы?!

Но для Вадика этот смех над ним был, что с гуся вода. Сокрушенно вздохнув, он отправился дальше по своим делам. Его высокая фигура, заканчивающаяся головой на тонкой шее, удаляясь, покачивалась из стороны в сторону то ли потому, что он, торопясь, шёл в развалку, то ли потому, что он всё сокрушённо качал головой: "Вот, мол, Б-класс трахается постоянно, а мы?".

Вадик практически любой разговор мог повернуть в интересующую его сторону.

— Интересно, — завершал он, например, разговор о футбольном матче, имея в виду футболистов, — а они своих прямо в раздевалках трахают?

Именно у него первого в классе появились порнографические фотки. Чёрно-белые, они ошарашивали своей откровенностью. Толика, когда он впервые увидел их, после нахлынувшего возбуждения, вдруг потрясла мысль: как эти девки не стесняются, что их лица все увидят и могут узнать при встрече? И целую неделю на улице заглядывал женщинам в лицо, тайно ожидая увидеть одну из тех, на фотках. И замирая от предвкушения такой встречи, не зная, как себя при этом вести.

В этом возрасте жизнь меняется быстро. Не так уж времени много прошло, и Толик, видя возле танцплощадки в парке сидящую на скамейке девушку в намеренно высоко отдёрнутой юбке на закинутой одна на другую ноге и покачивающей туфелькой с надписью на подошве "3 рубля", воспринимал это совершенно нормально.

Но тот факт, что ему самому никого ещё не удалось трахнуть, вызывала у него отчаяние. Все его попытки оканчивались неудачей. Откровенная нацеленность на это дело вызывала у ровесниц отторжение, а вступать в отношения с возрастным женским контингентом, среди которого пышущий неудовлетворённым желанием юнец мог вызвать интерес, а тем более с профессионалками, он не решался. По-настоящему самой большой проблемой Вадика было то, что он в этом отношении был очень робкий человек.

Вадик всё время тёрся вокруг девушек, выказывая постоянное желание залезть им под подол или за пазуху, не пропускал не одних "зажимок", когда, например, после уроков — в школьном фойе или, особенно в тёплую погоду, на улице около школы — собиралось группа парней и, обступив парочку-тройку девушек, под хохот и визг с обеих сторон начинали шарить у них по всем местам. Часто подруги попавшихся пытались их вызволить, это всегда заканчивалось вовлечением в забаву и их; как правило, ради этого те и приходили на помощь. Вадик всегда был в самой гуще таких событий, но больше пусто суетился и шумел.

Как-то во время такой зажимки Наташка из параллельного класса вдруг оттолкнула Вадика:

— Ну что ты вечно лепишься?! — заорала она так, что все остальные замолкли и обернулись к ним.

Вадик стоял перед ней с медленно угасающей на лице улыбкой.

— Хочешь? На!

Наташка резко подняла платье, открыв трусы. Все замерли от неожиданности. Секунда зависла и протекла медленно-медленно.

Вадик густо покраснел и отступил на шаг. Наташка так же резко опустила платье, презрительно хмыкнув ему прямо в лицо.

По правде говоря, присутствующие толком не поняли, что произошло. Поэтому выходка Наташки была оценена как прикольная шутка, и парни и девчонки вокруг загоготали. Веселье продолжилось. Никто и не обратил внимания на то, что Вадик исчез.

Кроме Вики.

Она, отойдя в сторонку, задумалась. И когда Толик, подойдя к ней сзади, запустил ей под юбку руку, первые секунды даже не среагировала. Рука Толика замерла, он растерялся.

— Ты чего? — тихо спросил он.

— А? — казалось, Вика только сейчас его заметила. — Ничего.

И отмахивающим движением она выбила его руку из-под своей юбки:

— Отстань.

И быстро ушла. Толик подал плечами, выбросил это из головы и присоединился к остальным.

Такие забавы, если они происходили в школьном коридоре или на улице, воспринимались легко и походя. Просто выход энергии. Другое дело, если подобное происходило в подвале. Тогда уже не каждая девушка шла на это — там не просто "щупали", по негласным правилам, парни в подвале имели право рассчитывать на большее.

Поэтому в подвал шли только "давалки". Понятно, что Вадик был непременным участником всех таких сборов, но никогда его не видели уходящим в боковые коридоры с кем-нибудь из девчонок.

Эти боковые ответвления основного длинного коридора, проходящего в подвале под всем зданием школы, практически не освещались, и хоть и были короткие, но вполне укромные, чтобы уединиться. Там, бывало, выпивали. Целовались. Или больше.

Поэтому, когда Валя мягко толкнула Вадика в один из таких боковых коридоров, его бросило в пот и даже возбуждение внезапно спало.

В этот раз в подвал пошли человек шесть, возня была какой-то мимолётной. Вадику удалось залезть за лифчик одной девчонки, на секунду нащупав торчащий сосок, и под платье другой, но и в первый и во второй раз его руку быстро отшвырнули, так что под платьем он даже не успел коснуться трусов, лишь на мгновение задрал подол.

Но и это ему, в принципе, было достаточно. Вернее, он привык, что это — всё, что ему будет позволено. И, видя, как тает компания, кто по парам уединяясь в боковые коридоры, кто, наоборот, покидая подвал, Вадик стал потихоньку отходить в сторону, рассчитывая облегчить нестерпимое возбуждение где-нибудь в тёмном угле. Если очень повезёт, подглядывая при этом за одной из парочек.

Именно в этот момент его плеча коснулись и, обернувшись, он увидел Валю.

В первое мгновение он удивился, поскольку не мог припомнить, что видел её здесь до этого. Но взгляд его упал на её грудь и тут же всё остальное перестало для него существовать. Две верхних пуговицы белой блузки были расстёгнуты, и глубокая щель между двумя выпуклостями был так близко от него, что он внезапно для себя нагнулся и приник к ней губами.

Вадик ожидал, удара по голове, толчка, даже пинка. Но Валя стояла, ничего не предпринимая. Вадик задержал дыхание, не веря удаче, и схватился обеими руками за грудь девушки. И почувствовал, что на ней нет лифчика. За тонкой тканью блузки шло мягкое тело, которое он бестолково мял пальцами. У него мелькнула мысль, что именно сейчас, пока Валя не опомнилась и не оттолкнула его, и нужно сбросить, пусть и в штаны. Тем более что он вот-вот и так это сделает. Вадик опустил одну руку к своей ширинке, и именно в этот момент Валя подтолкнула его из главного коридора в боковой, возле которого они стояли.

Оттащив его на пару шагов вглубь — он по-прежнему держался одной рукой за её грудь, а второй за ширинку — Валя прижалась спиной к стенке. Со сладким ужасом Вадик не смел поверить в то, что происходит. Вот тут-то он и почувствовал испарину по всему телу, а бугор в штанах опал.

Валя прижала Вадика к себе.

— Ну давай, — просто и буднично сказала она.

И от этого обычного тона, как будто ничего особенного не происходит, Вадик внезапно успокоился. И возбуждение тут же вернулось. Вадик даже не успел испугаться его внезапному спаду.

Он всем телом прижался к Вале, ощущая под одеждой изгибы женского тела. Рукой он сжал ширинку, чувствуя, что вот-вот кончит.

Прошла минута.

Валя вздохнула — если бы Вадик весь не ушёл в свои ощущения, то он подумал бы, что этот вздох был похож на вздох человека, которому предстоит сделать то, что он предпочёл бы переложить на другого — и, чуть отстранившись, быстро и ловко, как делается всё привычное, много раз проделываемое и отработанное до автоматизма, сняла трусы, засунув их себе в карман.

Затем Вадик почувствовал, как её руки коснулись его ширинки — он скорее почувствовал на своём лице, чем увидел её усмешку, когда на наткнулась на грозящий порвать штаны бугор — так же ловко и умело, как перед тем сняла с себя трусы, Валя расстегнула его брюки, тут же упавшие к ботинкам, и стянула почти до колен трусы. Вадик стоял как в ступоре, не смея и шевельнуться. Валя поставила свою ногу на какой-то ящик, валявшийся здесь, и Вадик почувствовал, как рука девушки направила его туда, где его охватила влажное тепло, а затем, уже обе её руки легли ему на ягодицы и мягко подтолкнули вперёд. И, чуть отпустив, нажали вновь. Вадик успел сделать всего пару движений. Напряжение разрядилось быстро и обильно, и он, опустошённый, чуть не повис, опёршись на Валю, прижатую спиной к стене.

Та замерла, дожидаясь, когда он закончит, потом отстранила его, достала из кармана трусы, задрав подол юбки, несколько раз подтёрлась ими, каждый раз складывая их пополам.

— Ого, — уважительно оценила она количество, снизу — потому что в этот момент нагнулась, — глянув на Вадика.

Затем вернула использованные трусы обратно в карман, оправила юбку и, улыбнувшись, коснулась кончиками пальцев его щеки:

— Всё?

Не дожидаясь ответа, она хохотнула себе под нос и быстро выпорхнула в главный коридор подвала.

Если бы Вадик не стоял в изнеможении (даже штаны он поднял не сразу, а лишь, спохватившись, минуты через три) и в какой-то для себя не понятной нерешительности — что что-то прошло не так, как должно было бы пройти — а если бы он поднялся вслед за Валей, то увидел бы, что на первом этаже, возле лестницы, её ждала Вика.

— Ну что? — тут же обратилась она к поднявшейся из подвала подруге.

— Ничего, — пожала плечами Валя.

— Что ничего? Дала?

— Дала.

— И как?

Рядом прошёл малыш из младшего класса, и Валя, оглянувшись на него, приблизилась к Вике и зашептала ей что-то в самое ухо. Вика прыснула, прикрыв ладонью рот, ответила подруге в свою очередь тоже на ухо и обе они заливисто расхохотались.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Рафаэль задумчиво смотрел на шушукающихся за своей партой в соседнем ряду Вику и Валю. О чём они шептались, он не представлял. Впрочем, мало ли о чём могут шептаться подруги, учащиеся в разных классах и получившие возможность встретиться на целых полчаса за счёт пропадающего урока.

На что это они там изредка оглядывались, Рафаэль видеть не мог. Он сидел впереди и ему не видны были последние парты его ряда, куда и стреляли глазами девчонки. Можно было, правда, встать и открыто посмотреть. Но, во-первых, как-то западло это для солидного парня, каким и должен быть старшеклассник. А во-вторых, не хотел он, чтобы Валя видела, такой его интерес. Потому что тогда бы она догадалась, что интерес этот возник из интереса к ней, что Рафаэль наблюдает за ней, что она интересует его. Не хотел он этого, потому и наплевал то, что это так занимало Валю с Викой там, сзади.

Валя, вообще-то интересовала многих, ей было не привыкать к вниманию. Парни пускали слюни, девчонки шушукались. Гордо и независимо проходила она мимо всего этого, искренне — или искусно делая вид, что искренне — не обращая никакого внимания. Вот это-та независимая свобода и перехватывала дыхание Рафаэля всякий раз, когда он смотрел на Валю.

Чуть выше среднего роста, всегда держащаяся прямо, с длинными, красиво падающими на плечи волосами — Рафаэль делал неимоверные усилия, чтобы Валя не заметила, как ему трудно отвести от неё взгляд.

С тех пор, когда она — год назад — пришла в их класс. Тогда он заметил новенькую, сидящую на подоконнике, в юбке, обнажавшей ноги значительно выше колена, и в лёгком свитере, широкий ворот которого опускался вниз, открывая беззащитную выемку внизу шеи. Новенькая думала о чём-то, совершенно отрешённая от происходящего вокруг неё, и лёгкая улыбка, не столько была видна, сколько угадывалась на её губах.

В отличие от других старшеклассниц, Валя не носила абсолютно никаких украшений. Странное дело, но это привлекало к ней Рафаэля ещё сильней.

Именно из-за Вали, пусть и косвенно, Рафаэль лицом к лицу столкнулся с моргунятами.

Это произошло в сентябре, сразу после начала учебного года.

Родители купили ему билет в оперный театр, где шла какая-то детская постановка, чуть ли не "Золотой ключик". На его недоумённый ответ, зачем ему это нужно, было дано разъяснение, что опера — эта высокое искусство, но понимание которого требует обучения. В виде регулярного с ним общения. Рафаэля насторожило упоминание о постоянном общении с высоким искусством, но зная по опыту, что воспитательный порыв у его предков никогда не длится долго, решил не волноваться раньше времени, а сосредоточиться на хороших сторонах момента. Их было две: ему давалась некая сумма денег на посещение театрального буфета, и вряд ли в оперном театре он встретит кого-нибудь со своего двора или с класса.

Оперный театр находился в Центральном районе города, недалеко от площади с памятником Ленину, где проходили демонстрации. Их район, Кировский, был самым отдалённым, на другом берегу реки. Да ещё между ним и остальным городом лежал Заводской район, представлявшим собой бесконечные, одноэтажные и преимущественно деревянные, домики. За заборами с огородами, в основном засеянными картошкой. Население работала на заводах, окружающих почти сплошным валом весь город, преимущественно коксохимических, так что воздух, в который поднимались густые дымы неисчислимых заводских труб, был соответствующий. Особенно это видно было на набережной Кировского района, так как противоположенный берег реки, практически на всём видимом протяжении, был заставлен гигантами социалистической индустрии. А когда ветер дул оттуда, то было не только видно, но и очень чувствовалось.

Впрочем, по официальным источникам, воздух в их районе полностью соответствовал санитарным нормам, только газовые плиты держать не разрешалось из-за повышенной загазованности — готовили на электрических.

В центр, как раз до площади с Лениным, ходил автобус от Дома культуры Кировского района, стоявшем у края берёзовой рощи, недалеко от их школы. На этом автобусе Рафаэль и добрался до места.

Но уже в самом театре он узнал, что оперу отменили — слишком мало билетов было продано, сочли нецелесообразным играть перед пустым залом.

— Иди в кассу, — посоветовала ему в гулком от пустоты фойе билетёрша, — сдай билет, вернут деньги.

Решение не говорить о случившимся родителям появилась сразу. Вместе с деньгами на буфет, сумма получалась уже реальная. Рафаэль направился в Центральный универмаг.

Ещё когда он трясся в автобусе, Рафаэль представлял себе как славно было бы совершить эту поездку вместе с Валей. Конечно, не в оперный театр. А, впрочем, почему и нет? Рафаэль стал прикидывать, найдётся ли в этом театре укромный уголок. По здравом размышлении, он решил, что пойти в кино было бы и привычнее и разумнее — на последний ряд. Там можно было бы делать всё, что угодно: сзади никто не сидит, а соседи или смотрят на экран или занимаются тем же, и им не до других.

Этот кулон в отделе бижутерии сразу бросился ему в глаза.

Он представил его на Вике. Как он будет блестеть на её груди. На Вике, которая никогда не носит никакой бижутерии...

Денег не хватало совсем чуть-чуть.

И тут его осенило, так что он чуть не хлопнул себя по лбу: деньги на обратный билет! Именно пары копеек и не доставало до нужной суммы.

Он представил себе не близкую обратную дорогу, преодолеваемую автобусом почти за час. Ну и что, дойдёт пешком. Времени навалом.

И Рафаэль купил кулон.

До моста он шёл быстро. Это были центральные улицы, идти было интересно. Но переходя мост, Рафаэль задумался.

Слева от него излучина реки, плавно загибающаяся, почти скрывала от него Кировский район. Лишь далеко-далеко, за железнодорожным мостом, были видны верхние этажи и крыши его первых многоэтажных домов. Все остальное пространство противоположенного берега занимали — издали особенно похожие на сараи — одноэтажки Заводского района.

Рафаэль представил себе путь сквозь этот лабиринт чужой территории и только теперь осознал всю сложность положения.

Даже в своём районе то и дело приходилось отдавать мелочь старшим пацанам. Правда, в своём районе не обыскивали, брали, что давали. А это район чужой. И если в своём били только в случае, если нечего было отнять, то в чужом...

И Рафаэль в конце моста спустился к воде, решив идти берегом. Подумав, что здесь людей мало, а, значит, безопасней.

Свою ошибку он понял уже через полчаса, когда достаточно углубился в прибрежные кусты, ступая по самой кромке воды. На первой же поляне, где кусты отступили, и можно было не рисковать промочить ноги, поскользнувшись на мокром камне, он с изумлением увидел картину, странность и неожиданность которой даже не дали возникнуть вполне обоснованному в данной ситуации страху.

Из отдалённых кустов, где, как он позже заметил, из ящиков, каких-то брёвен и прочего мусорного хлама было сооружено нечто вроде то ли баррикады, то ли схрона, в его сторону высыпала ватага одетых в тряпьё малолеток. Один держал наперевес вилы, у других в руках были кухонные ножи и палки.

Нападение было настолько внезапным и настолько нелепым, что Рафаэль, разинув рот от изумления, упустил те несколько секунд, в которые он ещё мог дать стрекача с благоприятными шансами удрать.

Бежавший первым малец, в драной телогрейке, болтавшейся на нём чуть не до колен, с ходу двинул ему ногой в резиновом сапоге в пах. Рафаэль согнулся от боли. Дело принимало нешуточный оборот. К счастью, нападавшие посчитали это достаточным и, не тратя лишних слов, как саранча, накинувшись на упавшего Рафаэля, вмиг обчистили его карманы, бесцеремонно вывернув их наружу. Рафаэль не сопротивлялся: несколько кухонных ножей едва не кололи его в лицо. Он хорошо знал, чем заканчивалась безрассудная храбрость в таких ситуациях.

Один из нападавших, взрослее остальных — судя по всему, вожак, стоял в стороне.

— Не густо, — зло сказал он, осмотрев принесённую ему тем самым мальцом, первым накинувшимся на Рафаэля, добычу.

Рафаэль по-прежнему лежал на земле, отходя от боли.

— Раздевайся.

— Чего? — Рафаэль похолодел от предстоящего.

Один из малолеток тут же со всей силы ударил его ногой под рёбра:

— Глухой? Раздевайся.

Остальные загоготали, плотнее обступая Рафаэля.

Он медлил. Бок, куда пришёлся последний удар, сильно болел.

И тут, как по команде, все головы обступивших его пацанов повернулись в одном направлении. Рафаэль не сразу увидел, что там происходит, но тут малолетки чуть раздвинулись в сторону, и сквозь их ноги он увидел, что рядом с их вожаком стоит высокий человек лет двадцати, одетый с блатным шиком: брюки были заправлены в мягкие сапоги с низкими голенищами, с небольшим напуском.

На протянутой ему ладони с трофеями, отобранными у Рафаэля, он небрежно откинул в сторону авторучку, пальцем приоткрыл кошелёк, убедившись, что он пуст и взял кулон. Мельком оглядел его и положил себе в карман расстёгнутого пиджака, одетого поверх лёгкого свитера.

В стороне, у кустов, стоял, широко улыбаясь, точно такой же и точно так же одетый человек.

Близнецы.

Рафаэль никогда до этого не видел самих братьев, фамилия — то ли кличка — которых дала имя их банде.

— Развлекаетесь? — тот из братьев, который положил в карман его кулон, шагнул в сторону лежавшего на земле Рафаэля. Атаман малолеток держался за ним.

— Ага, — с готовностью откликнулся один из шпанёнков и, желая услужить, сильно пнул Рафаэля сапогом, повторив только что звучавшее требование:

— Ну раздевайся, ну!

— Увял быстро. И все в сторону.

Приказ был отдан как бы между прочим, ровным голосом. Но моментально сдул малолеток на два шага назад.

Оба брата — второй тоже подошёл — с любопытством смотрели на хорошо одетого — в театр, блин, шёл — Рафаэля. Уж очень неуместно тот в своём костюме и галстуке выглядел здесь, у реки, в безлюдном месте с какими-то полуразрушенными сараями вдалеке в качестве фона.

— Ну, рассказывай.

Рафаэль встал, отряхнув брюки и пиджак, и коротко пересказал случившееся с ним. Не уточняя, на что именно от растратил все деньги.

— А почему не пошёл верхом? — спросил второй из братьев, мотнув головой по направлению к домам, видневшимся на гребне берега.

— Думал, не встречу.

— Кого?

Рафаэль кивнул головой на шпанёнков.

— Дурак, их ты встретишь везде.

Рафаэля отпустили, приказав не только не трогать, но и довести до его района. Один из малолеток, гордый приказом, данным такой высокой инстанцией, составил ему компанию, избавив по пути от притязаний двух таких же банд, беспрекословно пропускавших его, не трогая, после первых же слов чумазого провожатого. Когда они перебрались через железную дорогу, за которой — сквозь берёзовую рощу — виднелись высокие дома Кировского района, шпанёнок, заявив, что дальше судьба Рафаэля — уже не его дело, исчез.

На следующей неделе, придя в школу, он увидел на груди Вали болтавшийся на цепочке кулон. Тот самый, который он купил в центральном универмаге. Кулон Вале очень шёл, и было видно, что это доставляет ей удовольствие.

В тот день он никак не мог сосредоточиться на уроках, по глупости получил двойку за то, что вовремя не сообразил, как правильно ответить на вопрос исторички, хотя знал правильный ответ. На большой перемене Рафаэль вышел из школы — на набережную, подальше, чтобы не встретить никого из знакомых — и долго стоял у мраморного парапета, глядя вниз на текущую реку, на противоположенный берег, заполненный заводами, и на угадывающийся далеко слева, за широким поворотом реки, Центральный район.

Рафаэль прекрасно понимал, что он хочет Валю. Хочет как женщину, хочет её тело. Он тысячу раз мысленно раздевал её и страстно желал, наконец, узнать соответствует ли реальности его представления об обнажённом — совершенно обнажённом — теле этой девушки.

Но то чувство, от которого ему становилось мучительно тоскливо сейчас, было другое. Он ждал, что оно пройдет. В конце концов, трахнуть бабу не бог весть какое дело. И это чувство действительно проходило. Только очень, очень медленно.

Первый раз, когда он захотел сделать это именно с Валей, был в самом начале лета, перед каникулами. Как раз после того, как он попробовал с Оксаной.

В школьном коридоре Валя сидела на подоконнике. Тогда на ней была белая блузка, туго сходящаяся на груди и короткая юбка. Юбка была отдёрнута, чтобы легче было сидеть, и открывала добрые две трети бёдер. Она как-то грустно слушала Вику, стоявшую рядом и наставительно что-то её говорившую.

Рафаэль не помнил, кто был тогда рядом с ним. Скорее всего, Вадик.

— Сучка, — услышал он его сдавленный шёпот, — рассказывает, наверное, как надо трахаться.

Точно, это был Вадик.

— Чего это ты решил? — спросил его Рафаэль.

— А что она ещё может ей объяснять. Сама она уже раз двадцать давала, а Валька — только четыре.

Рафаэль лишь посмеялся такому точному счёту Вадика. Что ещё с него было взять?

Но вот это "четыре раза давала" наложилось на эту грудь, подчёркнутую узкой блузкой и на эти плотно сдвинутые ноги, почти полностью открытые высокой отдёрнутой юбкой, так что тёмный треугольник между ними там, под подолом...

У Рафаэля встал так быстро, что он судорожно сунул руку в карман брюк, даже не успев отвернуться. Взгляд Вали как раз в этот момент, блуждая по коридору вокруг неё, упал на Рафаэля.

Рафаэлю сразу стало понятно, что она поняла смысл его жеста. В её глазах мелькнуло презрительная насмешка, и она отвернулась с подчёркнутой демонстративностью.

Рафаэль и раньше засматривался на Валю, но сейчас слова Вадика "четыре раза давала" словно убрали какую-то преграду. А почему, собственно, нет?

В этот же день на одной из перемен, Рафаэль подгадал, когда Валя задержалась в классе, копаясь в своей сумке.

Он подошёл к девушке — она, отвернувшись от него, стояла, наклонившись к парте. Рафаэль, чуть приподняв сзади подол юбки, положил ладонь ей на нижний край ягодицы, нащупав пальцами край трусиков.

Валя сначала подняла голову и оглядела класс. Он был пуст. Потом медленно оглянулась. Всё это время она ничем не выразила своего недовольства, и уж тем более не отпрянула с визгом, как поступила бы на её месте в такой ситуации любая из их с Рафаэлем одноклассниц.

И только потом, сфокусировав внимание на Рафаэле, Валя сначала чуть скривила рот, а затем тихо проговорила, совершенно не двигаясь:

— Руку убери.

— А..., — начал было Рафаэль и тут же сумка Вали, резко сорвавшись с сиденья парты оглушительно шмякнула по его лицу.

Рафаэль чуть не свалился на пол и чтобы удержаться на ногах сделал шаг назад, инстинктивно отдёрнув для запоздалой защиты руку из-под Валиной юбки, которая в этот миг задралась ещё выше, на мгновение открыв белые трусики.

Валя, не оборачиваясь, перекинула сумку через плечо и не торопясь — как ни в чём не бывало — вышла из класса.

Рафаэль остался. Хлопая глазами и не зная как ему всё это понимать.

В его доме, на первом этаже жил Скавронский. По имени его никто не называл, для всех он был только Скавронский. После восьмого класса он ушёл из школы, работал на заводе. Кто и где были его родители — вопрос был мутный, никто толком ничего не знал, почему Скавронский жил один. Была, вроде, бабка. Которая, впрочем, тоже — то ли была, то ли нет.

У Скавронского часто были женщины. Что неудивительно в его возрасте при наличии квартиры, целиком находящейся лишь в его распоряжении. Как-то — он жил на первом этаже — пацаны со двора заметили, как он зашёл домой с девушкой и устроили под окном шум и возню, пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь занавешенное окно. Даже забрались на подоконник. Скавронский вышел, не крича, отозвал в сторону старшего из буянивших, поговорил с ним, и мелюзга получила приказ от гордого солидным мужским разговором предводителя всё прекратить. Да и всё равно ничего там невозможно было разглядеть: темнело, а свет был потушен.

Тем летом Рафаэль зашёл в этот подъезд к другу. Когда он стал подниматься по лестнице дверь первого этажа, квартиры Скавронского, скрипнула, открываясь. Рафаэль, поднявшийся уже на полмарша, нагнулся, пытаясь сквозь перила разглядеть, кто оттуда выйдет.

Дверь ушла вглубь, из открывшегося пустого пространства раздался женский голос, коротко — мужской. Девушка быстро сбежала по трём ступенькам, отделявшим площадку первого этажа от двери подъезда. Дверь Скавронского, выпустившая девушку, захлопнулась.

Рафаэль даже без этого её движения головой, чтобы откинуть волосы назад, узнал бы её. Валя выскользнула на улицу, и дверь подъезда захлопнулась.

Рафаэль зачем-то (зачем? и так он был уверен, что не ошибся), сбежав вниз, выскочил наружу. Чуть повременив у двери подъезда, чтобы Валя, случайно обернувшись, не подумала, что он вышел именно за ней. Она быстро шла к своему, соседнему, дому. Рафаэль проводил её глазами и наткнулся на взгляд Оксаны. Оксана, кивнув ему — они сегодня ещё не виделись, — взглянула вслед отдалявшейся Вале и снова, уже с изменённым выражением, посмотрела на Рафаэля. Рафаэль сделал вид, что ничего не произошло, и он просто вышел из подъезда, например, от друга.

Оксана жила в соседнем с ним подъезде на первом этаже. Как раз у двери своего подъезда она и стояла. На два года моложе его, она еще почему-то и ходила в другую школу — чуть ли не единственная во всём их районе, ограниченном четырьмя большими домами на их улице и тремя домами на параллельной улице, вторую сторону которой составляла берёзовая роща.

Оксана жила на первом этаже. Окно их кухни как раз располагалось рядом с входной дверью в подъезд. Как-то Рафаэль, проходя мимо, заглянул в это окно. Вся семья сидела за столом, время было обеденное. Оксана, как раз в это время тоже взглянувшая в окно, встретилась с ним взглядом. Медленно, сверху вниз, лицо девушки залила тяжёлая пунцовость, и она потупила глаза. Рафаэль тут же отвёл взгляд и ругнул себя за бесцеремонность, ему жаль было в этот момент Оксану, хотя он и не понимал, чего тут стесняться. Ну, обедают.

Лишь позднее Рафаэль понял, что дело не в том, что Оксана был замечена за столом со всей семьёй, а что замечена именно им, Рафаэлем. Он внимательней пригляделся к девушке в те моменты, когда сталкивался с ней во дворе и очень быстро укрепился в своей догадке. Оксана каждый раз терялась и опускала глаза — а то вдруг вскидывала их, устремляя прямо на него прямой взгляд, наполненный ожиданием — каждый раз, когда встречала Рафаэля.

И Рафаэль задумался. Не то, что она ему не нравилась. Просто, занятый девушками своего класса, Валей, он как-то не придавал Оксане значения. Обернувшись при случае ей вслед, Рафаэль отметил стройность, хотя и некоторую угловатую худобу, девчоночьей фигуры.

Естественно, Рафаэль был знаком с Оксаной, более того — он вырос с ней в одном дворе, в соседнем подъезде, она была таким же неизменным атрибутом его жизни, как и остальные парни и девчонки их квартала.

Парней и девчонок было много. Став поглядывать на Оксану, Рафаэль тут же заметил, что и она выделяет его среди других.

А потом убедился, что в жизни, протекающей на глазах всего двора, это заметили не только они вдвоём.

За сараем, на земле, усеянной окурками и "кепочками" от дешёвого вина, когда бутылка плодовоягодного пойла была разлита и распита, один из парней, затянувшись сигаретой и прищурившись, заметил, кивнув куда-то в сторону их дома:

— Оксанка, кажется, пошла.

— Где? — машинально вгляделся в указанное направление Рафаэль.

— Да вон, за угол завернула. С Серёгой.

И помедлив, уже именно Рафаэлю:

— И чего она с Серёгой лазит, ведь ты её трахнуть хотел.

Рафаэль не нашёлся, что ответить. Но тут внимание всех было переключено на другую сцену. Из подъезда, где жил Скавронский, вышли две женщины, громко хохоча, в ответ на что-то, сказанное молодым, по виду, рабочим, вышедшими сразу за ними. Компания отошла на пару метров. Из подъезда вдогонку выбежал сам Скавронский и, настигнув женщин, вызвал всплеск визга, приложившись сразу обеими ладонями к их двум попам, туго обтянутым короткими юбками.

Всё это Рафаэль тут же вспомнил, встретив Оксану через день на лестнице своего подъезда. Он поднимался домой, а она спускалась ему навстречу.

— Привет.

— Привет, — она остановилась.

Рафаэль прошёл бы мимо, но фраза "ведь ты её трахнуть хотел", засевшая в его мозгу, вызвала безадресное раздражение. То ли Оксаной, то ли собой. В конце концов, девка, похоже, действительно хочет, а он как олух, всё пропускает.

Рука Рафаэля легла на перила, не давая девушке продолжить спуск с лестницы. Хотя Оксана и сама остановилась.

Рафаэль поднялся на ступеньку, держась за перила. Его рука упёрлась Оксане в живот. Она не пошевелилась, по-прежнему смотря на него.

— От Серёги идёшь? — раздражение Рафаэля прорвалось наружу, сделав вопрос резким.

Оксана с удивлением посмотрела на него:

— Сергей в другом подъезде живёт.

Затем, откинув голову, добавила с обидой:

— И домой я к нему не хожу.

— Да? Не ходишь? В подвале трахаетесь?

— Тогда уже на чердаке, я же сверху спускаюсь, — Оксана покрутила пальцем у виска.

Оттого, что он сморозил явную глупость, раздражение Рафаэля возросло. И оно придало ему ту наглости. Рафаэль поднял руку с перил и обхватил ею грудь Оксаны.

Девушка вздрогнула, потом медленно и густо покраснела, но не откинула руку, не завизжала, как думал — и втайне от себя рассчитывал — Рафаэль. Оксана чуть подалась вперёд и замерла, молча и выжидательно смотря на него.

Рафаэль помял мягкую и небольшую, почти полностью уместилась в ладони, грудь. Пауза затягивалась.

Вверху хлопнула дверь и застучали шаги.

Оксана медленно убрала его руку и молча, не оглядываясь, пошла вниз.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Это чувство, впервые им тогда испытанное, чувство девичьей груди в своей руке, с соском, сквозь её блузку упирающимся в ладонь, Рафаэль то и дело с тягучей сладостью вызывал в своей памяти. И на уроке, когда делать было нечего и скучный голос учителя, объяснявшего материал, убаюкивал нудной монотонностью, и перед сном, когда в тёплой, нагретой телом, постели приходят сладкие грёзы...

Особенно в такие минуты он любил вызывать это воспоминание и продлевал его дальше, легко проходя сквозь границу между явью и желанием. Он расстёгивал блузку, обнажая белые и совершенные своей формой холмы с тёмными сосками в окружении розовых ореолов, ласкал их, преодолевая слабое — для проформы — сопротивление.

Его руки обнимая её, переходят на спину, ощупывая углубление позвоночника от начала шеи до податливого изгиба на пояснице. Лифчика нет. Ниже начинается выпуклость, но руки не пускает туда плотно лежащая юбка. Он чувствует дыхание девушки на своей шее, поворачивается и целует её в губы, полуоткрытые и влажные. А руки тем временем нащупывают сзади молнию и тянут её вниз. Юбка сползает, обнажая резинку трусов. Одной рукой поддерживая её за талию, всё больше отклоняющуюся назад, он второй рукой протискивается спереди под резинку трусов и, всё ниже просовывая пальцы, добирается до жёстких волосиков. Ещё усилие — ниже... Она плотно сводит ноги, не пуская его.

И тем не менее, его зажатыми между её бёдрами пальцам удаётся коснуться влажного...

Однажды это приснилось ему как раз под утро. Но лицо, когда он поднял глаза, было не Оксаны — Марины. И как раз в этот момент его пальцы ощутили между её сведённых ног тёплую влажность.

Рафаэль проснулся одновременно с нахлынувшей на него волной наслаждения. Его рука, чуть сдвинувшись, тут же коснулась мокрого участка простыни.

Марина появилась где-то в классе четвёртом. Рафаэль точнее не помнил, но то, что она пришла позже — это точно. Многих девчонок он помнил с самого начала, что называется всю жизнь, Марины среди них не было.

Рафаэль как-то специально задумался — может, он просто не обращал на неё внимание? Но, изрядно покопавшись в памяти, отбросил сомнения. Не было Марины в начале. Другие были, а её не было. Точно.

Не помнил он её и по улице, хотя все шесть больших (в десять-двенадцать подъездов) домов, эту улицу составлявших, тесно общались и друг друга знали. Всё говорило за то, что Марина не просто ходила раньше в другую школу — её семья приехала откуда-то.

Скорее всего, вообще из другого города. Во внешности Марины было что-то азиатское. Чуть раскосые глаза, чернее, чем у других, волосы. Совершенно прямые, без всякого даже намёка на волнистость. Она их стригла ровно по уровню плеч.

Ростом Марина была не высокая, любила короткие юбки. И хоть была не худенькой, но удивительно пропорционально сложенной. Рафаэль отлично помнил, как в школе на лестнице перехватил взгляд двух старшеклассников ей вслед. И как потом они переглянулись и синхронной сделали один и тот же жест, смысл которого Рафаэль понял позже, через год-другой. Но эта сцена врезалась ему тогда в память, именно с неё он помнил Марину. Вернее помнил, как её заметил.

И ещё он помнил, как его поразил её подчерк. Буквы были очень большие и под очень большим наклоном. Так что в строчке вмещалось слова четыре, максимум — пять. Поэтому у Марины не было проблем с сочинениями. Их задавали "на шесть-семь страниц" — Рафаэль часами мучился, заполняя своим бисерными буквами требуемый объём. И он чуть не завыл от зависти, когда стал свидетелем того, как на большой перемене Марина накатала своими большими летящими буквами заданное только что сочинение и у неё еще осталось время улепетнуть в буфете булочку с чаем (очередь ей заняли, она успела как раз вовремя).

А вот при каких обстоятельствах он первый раз залез Марине под юбку, Рафаэль не помнил. Наверное, была общая свалка, другие его отшили, а Марина нагнулась, сомкнув ноги, не давая тем самым проникнуть его руке между ног, но не оттолкнула его. И Рафаэль держал свою руку, которая упёрлась пальцами в мягкий треугольник у неё под юбкой — тогда это было в первый раз в его жизни, он буквально "поплыл" от нахлынувшего на него неведомого до этого момента чувства.

С тех пор он часто ловил её на переменках, и каждый раз она нагибалась и смыкала ноги, не пуская его далеко, но не отталкивала.

Так продолжалось довольно долго, со временем Рафаэль стал чувствовать, что его общение с Мариной, как бы помягче выразиться (подумал он однажды в минуту откровенности перед собой), слишком однообразно. Что-то надо было делать дальше.

Да и Марина стала посматривать на него с неудовольствием. Вскоре Рафаэль заметил, что она стала избегать оставаться с ним один на один. В один из таких моментов, когда Рафаэль прижал ее к стене в коридоре и они замерли — он с запущенной её под платье рукой, она, сомкнув ноги, согнувшаяся почти под прямым углом, — проходивший мимо старшеклассник насмешливо крикнул в их сторону:

— Ну слепились, а дальше-то что?

Марина густо покраснела и, впервые с силой оттолкнув Рафаэля и высвободившись, убежала в класс.

— Ну а ты с Маринкой? Только щупаешь? — вскоре после этого спросил его Васёк из соседнего подъезда.

Они сидели в подвале и Васёк с придыханием рассказывал о том, как вот тут, на этот самом месте он в это воскресенье... Васёк не называл имени, но по описанию всем присутствующим — их сидело пять пацанов со двора — было понятно, что речь шла о Вике.

Рафаэль неопределенно отмахнулся от вопроса, пробормотав что-то неопределённое. Сам он в этот момент думал, с какого такого интереса Вика дала Ваську. Рафаэль решил, что судя по победному виду и по неудержимому желанию обо всём рассказать, было это с Васьком впервые. Похоже, Вика просто развлекалась, просвещая мальчика, которому всё было впервой.

— Ну а как ты с ней? — несмело спросил Васька самый младший из сидевших здесь, Никитка. Он был чуть ли не в четвёртом классе, обычно для таких разговоров малышню не брали. Но как-то Никитка с ними на этот раз затесался.

— Как что? — переспросил Васёк.

— Ну вот это самое... Как?

— Ну как, — снисходительно стал объяснять Васёк, — Вот у тебя есть.

И он показал на промежность Никитки. Тот покраснел.

— Когда ты хочешь, он встаёт.

Пацаны гоготнули.

Никитка обиделся:

— Я это знаю.

— Ну а у неё там есть дырка. Вставляешь его в эту её дырку. И дёргаешься.

— Как дёргаешься?

— А вот так.

И Васёк, встав, показал движения.

— Приятно, пацаны, не описать, — сев, закончил он.

— А как долго? — не унимался Никитка.

— Что как долго?

— Как долго дёргаться?

Все опять загоготали.

— Ты, главное, дёргайся, — хохоча громче всех, проговорил Васёк, — а как закончишь, узнаешь.

Никитка надулся, но любопытство, распиравшее его, было слишком сильным.

— А она?

— Что она? — опять не понял Васёк.

— А она что?

— За неё не волнуйся, — покровительственно похлопал Никитку по плечу Васёк, — ей это тоже приятно.

Этот разговор раздосадовал Рафэля. Этот Васёк был на год младше его. И у него уже было. Ладно, Вика не бог весть какое завоевание, но ему, Рафаэлю она не давала, а Ваську дала. Впрочем, подумал Рафаэль, если бы он в тот момент случился с Викой вместо Васька, то, похоже, это его сейчас бы распирало от гордости. Вика, по описанию Васька было поддатая, ей бы и Рафаэль подошел — какая разница. Ему просто не повезло.

Но с Мариной... Васёк не зря спросил, все давно уже заметили, что он к ней клеится, заметили, наверное, что и она не прочь.

Скоро заметят, что это он, Рафаэль, лопух и не пользуется благоприятным моментом.

Наследующий же день после уроков Рафаэль нагнал Марину, раньше его вышедшую из школы на улицу. Заметив его, она завернула за угол. У Рафаэля захватило дыхание, когда, добежав, он увидел, что она остановилась и ждёт его, прислонившись к стене.

На этот раз она не сомкнула ноги, не нагнулась. Рука Рафаэля, минуя распахнутое пальто и беспрепятственно нырнув под подол платья, проникла к ней между ног и ладонь легла в теплой и, как показалось Рафаэлю, влажноватое пространство на тонкие трусики... Горячая волна захлестнула Рафаэля, когда он ощутил там две валообразные возвышенности. Но когда он попытался пальцем проникнуть между ними, Марина мягко вывернулась.

Он стоял, ошеломлённый, не сразу сообразивший, что она не просто уходит, а то и дело оглядываясь на него.

И он — на ватных ногах — двинулся за ней.

Пугающая уверенность в происходящем пришла к нему тогда, когда он понял, что Марина идёт не к своему дому, а к соседнему от школы, где — это знали все — подвал не закрывался и был облюбован всем районом как раз для этого дела. Даже оборудован — кое-где там была брошена невесть откуда взявшаяся солома и даже старые тюфяки. Дом, как большинство в их квартале был длинный и подвал под ним, соответственно, был длинный и разветвлённый.

— Пристаёшь?

Рафаэль отшатнулся от неожиданности, но рука незнакомого ему мужчины крепко держала его за плечо. В лицо юноши пахнуло перегаром. Мужик был в сильном подпитии. Но почти не шатался.

— Оставь девчонку в покое. Малой ещё. И она ещё молода для этого.

И мужик второй рукой пригрозил, строго покачав перед самым его носом указательным пальцем.

Рафаэль посмотрел вслед Марине. Она уже скрылась в подъезде.

Мужик перехватил его взгляд.

— Я сказал, не трожь!

И, отпустив его плечо, с силой огрел юношу ребром ладони по шее. У Рафаэля на секунду потемнело в глазах. Дело принимало нехороший оборот.

Рафаэль отбежал в сторону.

Мужик ещё раз погрозил ему пальцем и пошёл в сторону подъезда, в котором скрылась Марина.

Рафаэль попытался было пойти следом, но мужик тут же обернулся и угрожающе шагнул в его сторону. Оставалось только ждать.

Мужик, по пути еще несколько раз обернувшись на Рафаэля, вошёл в подъезд.

Рафаэль медленно, высчитывая когда тот поднимется на свой этаж, даже если этот этаж будет последний стал приближаться.

В верхней трети дверь подъезда была стеклянной. Стекло было толстое и мутное от грязи. Рафаэль, подойдя ближе, увидел, что мужик стоит в подъезде, не поднимаясь по лестнице.

"Чего он там застрял?" — подумал Рафаэль, но приближаться на всякий случай не стал. Из-за расстояния и из-за грязного стекла, он никак не мог понять, что там, в подъезде, происходит.

Вдруг мужская фигура в стекле исчезла, словно он нагнулся, потом дверь открылась и мужик, пошатнувшись на ступеньках вышел наружу и, не обращая внимание на Рафаэля, предусмотрительно отбежавшего на десяток шагов назад, пошёл прочь.

Рафаэль удостоверился, что он уходит окончательно и хотел уже было пойти к подъезду, как дверь его вновь открылась, выпустив Марину, которая, не взглянув на него, быстро, почти бегом припустила по направлению к своему дому.

Рафаэль с досадой понял, что всё сорвалось.

Чёрт бы побрал этого пьяного. И что он там торчал так долго? Рафаэль не знал, что и думать.

Когда Марина вошла в подъезд, она спустилась на несколько ступенек в подвал и стала ждать. Как и во всех домах их квартала, сталинской постройки, лестница шла широкой спиралью, от подвала до последнего этажа, словно была предназначена для шахты лифта. Но лифтов не было. Зато подъезд представлял собой огромное гулкое пространство. И сейчас Марина услышала, как где-то наверху хлопнула дверь и зазвучали шаги.

В этот момент открылась входная дверь. Марина улыбнулась.

— Ты где?

Голос был вовсе не того, которого она ждала, и девушка, уже было собравшая выглянуть, замерла.

В этот момент вверху вновь хлопнула дверь. Видно, кто-то перешёл из одной квартиры в другую.

Марина услышала, как вошедший в подъезд матерно выругался.

Несколько секунд она стояла, затаившись. Ждала, что он или пойдёт наверх, если живёт здесь, или выйдет. Но не шагов по лестнице, не звуков открываемой наружной двери не было. Марина слышала какую-то возню, но не понимала, что там происходит.

Она тихонько перешагнула через одну ступеньку наверх и осторожно, чтобы не обнаружить себя, выглянула.

Вполоборота к ней у стены стоял взрослый мужчина. Марина не сразу поняла, что он делает, но — всего лишь секунду.

Рука мужчины мерно двигалась у ширинки.

Марину поразил размер. Рука мужчины ходила по всего его длине, то почти скрывая головку, то, уходя к животу полностью стягивая с неё — красной и влажной — кожу.

Марина представила себе...

Она чуть присела, расставив ноги, просунула руку под платьем в трусы и, не сводя глаз с руки мужика, в ритм с ним задвигала своей.

Когда мужчина, глухо застонал, её рука задёргалась почти судорожно, а рот раскрылся, давая выход горячему дыханию. А когда — через секунду — он брызнул фонтаном на стену, у которой стоял, она, выгнувшись, чуть не охнула в голос, вовремя зажав себе рот второй рукой.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

На следующий день Рафаэль встретил Марину перед уроком рядом с классом. Она пришла раньше и по какому-то делу выходила в коридор как раз в тот момент, когда он подошёл к дверям. Они столкнулись нос к носу.

Рафаэль всю дорогу в школу думал о том, как встретит его Марина, как среагировала на его вчерашнюю неудачу, когда — он практически не сомневался в этом — она была согласна, а он лопухнулся из-за того мужика. Будет ли она смеяться над ним, будет ли сердиться на него, как ему вести себя с ним... Но когда Рафаэль столкнулся нос к носу с внезапно вышедшей из класса Мариной, он от растерянности в эту секунду не знал ни что сказать, ни что сделать.

Так и стоял, разинув рот и уставясь на девушку.

Марина же опёрлась спиной о стену рядом с дверью, выставив вперёд грудь и как-то неуловимо открыто смотря на него, отчего он весь обмяк тягостно-сладкой слабостью, ощущением что вот — всё она уже решила, протяни только руку...

И не протянул.

То ли от неожиданности, то ли от нерешительности, то ли от боязни. Только выругал сам себя последними словами, когда неуловимая тень разочарования пробежала по лицу Марины и она, всколыхнувшись, оторвалась от стены и ушла, коснувшись его щеки своим дыханием и прядкой волос.

Что касается самой Марины, то она в себе не копалась, не имела такой привычки. Ей было просто обидно, что Рафаэль, которого она выделяла из всех своих знакомых парней, так робок. Она чувствовало тайное любопытство, и хотела удовлетворить его именно с Рафаэлем. Впрочем, если бы кто-нибудь спросил её об этом прямо, она с негодованием бы всё отрицала. Причём, совершенно искренне. Её просто тянуло к Рафаэлю, но не к давно надоевшим его лазаньем ей между ног, ничем не заканчивающимся, а.... Но тут она даже для себя не желала формулировать свои мысли. Просто отдавалась безотчётной неге ожидания.

Свою же обиду по отношению к Рафаэлю Марина выразила в том, что весь день, все шесть уроков, старательно избегала его. А он послушно не надоедал. И это её уже просто бесило.

Последним сегодня была физкультура. Два параллельных класса объединялись.

В раздевалку Марина припозднилась и застала только конец разговора. Причём всплески смеха она услышала ещё в коридоре.

— То-то я смотрю, он-то на ней, всё нормально, а потом думаю, что-то не так, присмотрелась, а она-то не на спине, а на животе... Как это он, думаю, и куда...

Общий смех вновь потряс раздевалку.

Марина, оглядевшись тут же поняла в чём дело. Оля из параллельного класса рассказывала, как она застукала Валю в подвале с парнем.

Валя только отмахивалась, делая вид, что ничего особенного не случилось.

— А что, — заявил кто-то, — можно и так. Тоже хорошо.

Все вновь засмеялись.

— А сама-то ты что там делала? — спросила Марина у Оли. Ей стало жалко Валю, жалко из чувства солидарности. И почему вдруг оно возникло у неё сегодня, ведь до этого ничего подобного не было? Но Марина, по обыкновению, над такими вопросами много не думала и сейчас так же — тут же выбросила это из головы.

— Как что делала? — подхватила одна из девчонок, — Ходила на спине полежать.

Новый взрыв смеха оборвал громкий стук в дверь и голос физрука:

— Ну хватит там уже веселиться! Быстро в зал!

Девчонки, продолжая хохотать, выбежали из раздевалки.

— Самбулаева, — физрук заглянул в опустевшую раздевалку, — Особое приглашение нужно?

Марины вышла из раздевалки.

— Давай, быстрей!

И физрук хлопнул её. Почти по спине. Не по попе, нет — Владимир Васильевич был осторожен и никогда не давал повода к разговорам. Более того, именно он настоял в своё время, чтобы к бывшему военруку, при натягивании костюма радиационной защиты на десятиклассницу попутно облапавшего девичий бюст, были применены самые строгие меры. "Такому явлению не место в советской школе", — гневно заявил он тогда.

Правда, скандал в тот раз случился громкий. Девушка тут же, при всех, дала военруку пощёчину. Более того, нажаловалась директору, а потом — родителям.

Что на неё нашло, никто не знал. Дело-то было на копейку. На такие вещи мало кто обращал внимание. Говорили, что виной всему несчастная любовь. Та десятиклассница, несмотря на выпускной класс, вскоре перевелась в другую школу.

Владимир Васильевич хлопнул аккуратно: чуть-чуть пониже, там где спина, уйдя в углубление, начинала возвращаться назад...

Все значил, что он любил такие касания. Всегда, вроде, по делу, но то хлопнет девушку вот именно по этому месту, то невзначай, показывая движение, коснётся груди, то, поощряя, проведёт рукой по спине, чуть задержавшись там, где почти у всех уже — застёжка лифчика.

Девушки хихикали, отшатывались, все остальные тоже понимающе подхахатывали, Владимир Васильевич делал вид, что ничего не происходит.

Марина же, ощутив его руку, не хохотнула, как обычно, не отскочила. Она, наоборот, внезапно остановилась и даже неуловимо подалась назад, так что рука физрука, вместо того, чтобы соскочить с её спины, задержалась на ней.

Владимир Васильевич быстро стрельнул глазами по короткому коридору, ведущему из раздевалок в физкультурный зал. Он был пуст. Парни, их раздевалка была рядом с девчоночьей, давно уже были в зале, девушки только что пробежали туда.

Физрук медленно, гладящим движением, опустил ладонь чуть ниже, туда, где выпуклость уже раздваивалась ягодицами...

Марина обернулась через плечо и впилась в учителя прямым и долгим взглядом. Потом демонстративно опустила глаза на его тренинги, вздувшиеся бугром под свисающими завязками пояска, и не торопясь, намеренно покачивая бёдрами, пошла в зал.

И прежде, чем войти в него, обернулась, опёршись на косяк дверного проёма и опять глядя прямо в глаза застывшему физруку, произнесла намеренно двусмысленно:

— Ну, что же вы, Владимир Васильевич?

И, чуть откинув волосы за плечи, вошла в зал.

Во время всего урока физрук то и дело смотрел на Марину, и она всегда отвечала ему прямым взглядом, не отводя и не опуская глаз. Ей было смешно наблюдать его озадаченный вид, замечать, что, вопреки обыкновению, он никого из девчонок не погладил, никого специально не касался, он словно постоянно раздумывал, то и дело поглядывая на Марину.

В конце урока Марина вышла из зала последней, не удержавшись и в дверях вновь прямо и долго посмотрев на физрука.

Переодевалась она не спеша. Так как урок был последний, все торопились и раздевалка быстро опустела. Марина через стенку слышала, что и мальчишки уже все ушли.

Она ничего не планировала, просто отдалась чувству, которое крепло с каждой минутой и, когда в коридоре послышались шаги, превратилось в уверенность. Слабое сомнение мельком коснулось её, но тут же было подавлено облегчающим сознанием неизбежности предстоящего. И эта покорность неизбежному, словно успокоила её, сняло необходимость что-то решать. Она просто отдала себя на поток событий.

Когда Самбулаева так демонстративно подставила ему свои ягодицы, физрук испытал такой внезапной силы прилив возбуждения, что только усилием воли не дал себе сразу же завалить сучку чуть ли не тут же в коридоре.

Тем более, что эта Самбулаева давно привлекала его. Для Владимира Васильевича она представляла идеал сексуальности: небольшого роста, чуть пухленькая, подвижная и вся такая ладненькая.

И ещё это её: "...Ну что же вы, Владимир Васильевич". Он вынужден был задержаться, чтобы остыть. Она точно заметила его моментально вздыбившийся бугор, и то, что она его заметила, делало желание ещё нестерпимее. Владимир Васильевич серьезно полминуты рассматривал вариант по-быстрому спустить где-нибудь в закоулке, чтобы прийти в норму. Но, слава богу, удалось взять себя в руки.

Весь урок он мог думать только о Самбулаевой и чем больше наблюдал за ней, тем больше укреплялся в своей уверенности.

Он знал их, этих созревших сучек. Он почти не сомневался, что она задержится в раздевалке позже остальных, раз этот урок у них — последний. Он с усмешкой представлял себе, какой она себе кажется изобретательной и отчаянной. Она не знала, сколько таких ситуаций он уже пережил. И все они чувствовали себя изобретательней других, а поступали как по шаблону.

И когда он, прислушиваясь, дождался, пока из обоих раздевалок все уйдут, осторожно двинулся в том направлении по коридорчику, он уже не сомневался, что увидит в женской раздевалке свет, а заглянув через полуприкрытую дверь, увидит там Самбуалеву.

Она сняла физкультурный костюм, одела кофточку и юбку, но окончательно уходить не спешила — медлила собирать вещи, задумчиво перебирая их.

Физрук зашёл в раздевалку. Самбулаева посмотрела на него без удивления. Владимир Васильевич закрыл дверь. Делал всё медленно, словно в любой момент ждал от неё протеста, всем своим видом показывая, что всё идёт только до тех пор, пока она молчит.

Самблулаева молчала. Когда он запер дверь изнутри. Когда он потушил свет.

Марина почувствовала, как он обнял её, как его руки прошли, помяв, по её груди, расстегнули юбку. Она послушно дала её снять, так же послушно, переступив ногами, позволила снять с себя трусики. Темнота только помогала ей, она не хотела видеть физрука, она хотела чувствовать только мужские руки. Руки, которые знали, что нужно делать.

Они залезли ей между ног, раздвинули... Марина напряглась.

— Не бойся, — шепнул ей физрук, — я по-другому.

И мягко перевернул её к себе задом. "А что, — вспомнила она сегодняшний разговор перед уроком, — можно и так. Тоже хорошо". Сердце забилось сильнее. Физрук мягко нагнул её вперёд, она упёрлась руками в стенку, повинуясь его движению чуть расставила ноги.

Физрук завозился, стягивая свои тренинги. Марину бросило в жар, она почувствовало кожей ягодиц то, что было в них, что тогда, перед уроком, вздыбило эти тренинги. И тут же перед ей глазами встало воспоминанием то, что выглядывало из кулака того мужика, в подъезде. Она закрыла глаза.

Руки физрука раздвинули её ягодицы, она тихонько ойкнула, почувствовав упругое вдавление в задний проход.

— Сейчас, сейчас, — зашептал ей сзади в макушку физрук.

Она почувствовала, как это давление ослабло, потом вернулось, продвинувшись чуть глубже, опять ослабло, почти вышло, и опять внедрилось, и опять чуть глубже.

Она стала тяжело дышать в ритм движений физрука, в ритм его дыхания за её затылком. Перед её закрытыми глазами двигалась рука мужика в подъезде, как она ходит по всей его длине, то почти скрывая головку, то, уходя к животу полностью стягивая с неё — красной и влажной — кожу...

Продолжая опираться одной рукой о стену, другую она просунула себе между ног...

Когда физрук, судорожно усилив темп, застонал, она почувствовала горячую струю, ударившую в неё, и тут же перед её взором белая жидкость в том подъезде брызнула крупными каплями на обшарпанную стену...

Марина несколько раз дёрнула рукой, почувствовала, как она наполняется влагой, шумно втянула воздух и, повинуясь сладостной волне облегчения, ударившей вниз, охнула и обмякла, подхваченная сзади физруком. А то бы упала.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Когда Владимир Васильевич ушёл, Марина опять заперла за ним дверь и включила свет. Тщательно вытерла трусиками между ягодицами. Трусы стали совсем мокрые. Она поднесла их к носу и втянула в себя острый запах.

И вдруг вспомнила о Рафаэле. Ей стало страшно грустно, так что захотелось плакать.

Но она стряхнула навернувшиеся слёзы.

И на минуту, закрыв глаза, представила, что это Рафаэль водит руками по её телу, это он снимает её трусики, разводит руками её ноги. Ей вдруг остро захотелось, чтобы Рафаэль был здесь, чтобы он, наткнувшись у неё на преграду не поступил как физрук, а по-настоящему...

Марина открыла глаза. В раздевалке никого не было. В руках у неё были скомканы испачканные трусики. Она засунула их в карман. "Дома постираю", — подумала она и стала складывать свою физкультурную форму.

Внезапно она вспомнила, что скоро вечер накануне 7 ноября и счастливо улыбнулась.

Сложив форму в мешок, девушка окинула взглядом комнату, не забыла ли чего. Задержавшись на месте у стены, где ещё пять минут назад она стояла, наклонившись вперёд и опершись об неё, она ещё раз улыбнулась, потушила свет и вышла из раздевалки.

Главный праздник страны, день Великой Октябрьской Социалистической Революции, неумолимо приближался. Страна рапортовала об успехах. Заводы и фабрики, транспортные предприятия и всевозможные конторы каждый день, друг за другом, торжественно объявляли о досрочном выполнении планов и взятых на себя по случаю очередной годовщины Великого Октября дополнительных социалистических обязательств.

В коридоре школы трое из пятого "В", снятые по этому случаю с уроков, тщательного вырисовывали большими буквами на длинном куске кумача: "Учиться, учиться и учиться. В.И.Ленин".

Учиться никому не хотелось, поэтому ответственное задание выполнялось с радостью, тщательно и не спеша.

Остальные им завидовали.

Впрочем, в эти подготовительные к празднику дня везло многим. Школы соревновались между собой в праздничном оформлении, и дел было много. Территория тщательно убиралась. Портреты вождей вытирались от пыли, осевшей на них за год, прошедших с предыдущей годовщины. Обновили стенд "Члены Политбюро ЦК КПСС", сам стенд заново покрасили, фотографии заменили свежими. Всюду развешивали флаги и транспаранты, которые перед этим, достав из запасников и шкафов, стирали и выглаживали. В фойе, напротив входа, соорудили красивую композицию из огромного красного государственного флага СССР и пятнадцати флагов союзных республик — поменьше. Сверху лентой шли гербы этих республик, предводительствуемые государственным гербом СССР, тоже раза в полтора большим в диаметре.

Подготовка к празднику затягивалась на недели и радовала самим предвкушением: праздника и — главное — выходного дня. Когда же праздник приходил, радость утихала. То ли потому, что то, к чему так готовились, собственно, и закончилось. То ли потому, что дополнительные выходные — праздновали 7 и 8 ноября — уже наступили, а, значит, их можно уже отнести к прошлому, а впереди — снова будни...

Радовало то, что выходных было два, и если первый уходил на демонстрацию и официоз, то второй можно было потратить на себя.

В школе учеников и учителей собирали утром, но не рано — в девять часов. Разбирали портреты Маркса-Энгельса-Ленина и членов Политбюро, флаги и длинные транспаранты с лозунгами, которые несли двое, растянув на древках над идущей колонной. Со всем этим гурьбой шли к пункту сбора, там строились в колонну и ждали. Потом вливались в общий поток колонн трудящихся и шли к площади, где на трибуне переговаривались друг с другом, то и дело приветственно махая руками демонстрантом, областные и городские начальники, некоторые с женами и детьми. По бокам от них стояли ветераны и передовики производства. Эти были, понятно, без жён с детьми. Они демонстрантам махали постоянно и с энтузиазмом. Перед площадью обычно колонны почему то тормозили, зато на саму площадь почти выбегали, понукаемые организаторами шествия, суетящимися по обоим краям людского потока. Было весело, особенно развлекала возможность кричать во всё горло "ура!".

"Да здравствуют труженики сельского хозяйства! — неслось из многочисленных динамиков, эхом от одного к другому, — Ура, товарищи!"

— Ур-р-а-а!!!

— Да здравствуют наши доблестные военные! Ура, товарищи!

— Ур-р-а-а!!!

После демонстрации, заканчивающейся как-то внезапно, сразу, как была пройдена площадь, все опять сбивались в гурьбу, учителя отлавливали тех, кто должен был нести флаги, портреты и транспаранты назад в школу, где их сваливали обратно в запасники. До первомайской демонстрации. Затем те, кому не повезло увернуться от записи, шли на официальные заседания и вечера.

Но это официальная часть. Неофициальную устраивали накануне, 6 числа. Торжественное заседание проходило в школе в этот день, после уроков. После торжественного учителя собирались в своём кругу. В учительской накрывали стол. Впереди — два выходных. Не частый повод по-настоящему расслабиться.

Для школьников после торжественного заседания устраивался вечер. Подгатавливалась дежурная концертная программа самодеятельности: стихи Маяковского (о серпасто-молоткастом паспорте или о Ленине), песни о партии, пару классических произведения (фортепиано, скрипка, аккордеон) и несколько песен советской эстрады. Но главное, конечно — танцы. То, что позже назовут дискотекой. Под проигрыватель. Набор пластинок утверждал директор. И уже танцы — до десяти вечера для старшеклассников — сопровождались всем вечерне-праздничным набором молодости, от объятий во время танца до поцелуев за углом школьного коридора и далее...

И в этот раз всё прошло, как обычно, как и ожидалось всеми участниками событий.

Директор, открывая торжественное собрание, произнёс речь, написанную ему Анной Ивановной. Сама Анна Ивановна произнесла свою, небольшую речь, посвящённую успехам коллектива школы. Затем выступили секретари комсомольской и профсоюзной организаций, отчитавшиеся каждый о своей успешной работе. Отчёт работы партийной организации подразумевался в докладе Анны Ивановны, совмещавшей должность завуча с постом секретаря парткома школы.

Зал как обычно, сдержанно гудя, занимался своими делами, временами — когда очередной докладчик заканчивал читать по бумажке свою речь — спохватывался и всплёскивал аплодисментами.

Концерт поначалу вызвал интерес, но привычные номера быстро этот интерес свели к минимуму. Правда Игорь, сидевший в первом ряду, не сводил глаз со сцены, во время исполнения классической музыки. Скрипачка из восьмого класса одела очень короткое платье и он любовался её стройными ногами, открытыми гораздо выше колен.

После концерта стулья из зала весело и дружно вынесли, складировав их в коридоре. Подключили проигрыватель. Два учителя, военрук и трудовик, остались приглядывать за порядком, остальные собрались в учительской.

Столы в ней быстро освободили от бумаг и сдвинули в центре, накрыли большой скатертью, которую держали именно для такой нужды. Друг за другом стали появляться принесённые ещё утром бутылки и закуски. Кое-что тут же доделывались, раскладывая по тарелкам, комплект которых вместе с рюмками и чашками, как и скатерть, хранились тут же в одном из шкафов.

Начали с тоста за праздник. Мужчины водку, женщины — вино. Застучали вилки. Кое-где тихо переговаривались. "Салатик? — Да, спасибо". Второй тост за сплочённый коллектив. Разговор стал общим. Третий — за любовь. То и дело всплескивал смех. Где-то после пятого тоста большинство женщин перешло на водку, тем более, что вино почти во всех бутылках кончилось. Шум нарастал. Наливали уже без тостов.

Директор сидел рядом с Анной Ивановной. При тосте за любовь он, чокаясь, пристально посмотрел на неё. Анна Ивановна ответила таким же прямым взглядом, рассмеялась, и Степан Артемьевич заметил лёгкий румянец на её щеке.

На следующий тост он, взяв бутылку — чуть ли не единственную на весь стол — с оставшимся вином, задержал её в воздухе и, наклонившись к звучу, произнёс заговорщицки понизив голос:

— А может...

И кивнул на стоявшую рядом с ним бутылку водки.

Анна Ивановна секунду помедлила и, лукаво глядя на него, произнесла так же по заговорщицки негромко:

— А, давайте.

И, не отрываясь, выпила всю рюмку.

— Молодец, — похвалил её Степан Артемьевич, придвинувшись поближе.

Анна Ивановна хохотнула, и директор почувствовал, как к его ноге приблизилось её плотное и тёплое бедро.

После следующего тоста она, смеясь брошенной кем-то шутке, наклонилась к директору, обдав его ароматом своих терпких духов. Плотным и возбуждающим. От которого у директора занялось на секунду дыхание, и он придвинулся к завучу еще ближе, тесно прижавшись к её бедру.

— Да, кстати, Степан Артемьевич, — сказала Анна Ивановна, опять наклонившись к директору, — мне завтра на торжественном доклад читать. Тот, который вы просматривали, помните?

Директор кивнул.

— А он у вас в кабинете остался.

— О, не забудьте забрать. А то завтра придётся в школу заезжать.

— Нет уж, с вашего разрешения, я его лучше сейчас возьму, а то уже скоро могу забыть.

Анна Ивановна, засмеявшись, встала и, пошатнувшись, опёрлась о стол. Она была не сильно, но пьяна.

Степан Артемьевич достал из внутреннего кармана пиджака ключи и дал ей. Анна Ивановна вышла из учительской.

Степан Артемьевич выпил ещё, закусил селёдкой под шубой, переложив себе всё, что оставалось в мисочке. Осмотрел происходящее за столом. Все дамы были явно под неслабым хмельком и заливисто хохотали над шутками мужской части коллектива, отвечая им своими. Большинство шуток были более чем двусмысленные, что только поднимала градус веселья у участников застолья.

Место Анны Ивановны пустовало.

Директор встал и вышел из учительской. Никто не обратил на это никакого внимания. Уже многие выходил — кто покурить, кто в туалет — возвращались, все чувствовали себя непринуждённо и свободно, мало заботясь, что о них подумают другие.

Степан Артемьевич прошёл в зал, с минуту посмотрел на танцующих учеников, нашёл среди них несколько целующихся и опытным взглядом зафиксировал нырнувших в дальнюю темноту коридора обнимающуюся парочку. К нему подошёл дежурный учитель.

— Как тут?

— Всё нормально, Степан Артемьевич.

— Внимательней, — и директор кивнул на тёмный коридор.

Учитель махнул рукой:

— Всех не отловишь. Чёрт с ними лишь бы не буянили.

— Всё равно внимательней. Скоро смена?

Учитель посмотрел на часы:

— Через пятнадцать минут Сергей Георгиевич должен сменить.

— Ага, то-то я смотрю он там пропускает.

— Мне оставляет, — засмеялся учитель.

— Ну ладно, — и директор, ещё раз окинув всё взглядом, пошёл.

Но не в учительскую, а в свой кабинет.

"Вот, сучки", — подумал он, вспомнив нырнувшую в темноту парочку.

Берясь за ручку двери своего кабинета, он был уверен, что дверь не заперта. Анна Ивановна стояла у письменного стола и, смотря в карманное зеркальце, подводила губы.

Степан Артемьевич уже был готов, когда выходил из учительской, а вид трущихся друг об друга танцующих пар, а особенно — той парочки, которая скрылась в темноте, превратили его желание в с трудом сдерживаемое нетерпение.

Он демонстративно, в виде последней проверки, запер дверь изнутри. Анна Ивановна, обернувшаяся на звук открываемой двери, нетрезво хохотнула.

Это словно сыграло роль спускового крючка. Степан Артемьевич широко шагнул к ней, ни слова не говоря впился губами в её полуоткрытый рот, обхватил податливое женское тело за ягодицы и чуть не взвыл, почувствовав, что трусов там нет. Затем, приподняв, посадил Анну Ивановну на край стола и, задрав ей подол, одной рукой расстегнул у себя ширинку, а другой — одну за другой развёл её оголившиеся ноги в стороны.

Анна Ивановна приглушённо ойкнула и, обхватив Степана Артемьевича за шею и повиснув на нём, замерла, потом сладострастно охнула и, помогая себе руками, задвигалась навстречу резким и глубоким движениям мужчины, каждый раз горячо выдыхая возле его уха.

Их уход, впрочем, не остался незамеченным. Во всяком случае, один человек проводил глазами сначала АннуИвановну, потом — директора. И, налив себе полную рюмки водки, выпил залпом, крякнув и тихо, почти про себя матерно выругавшись.

Это был физрук. Владимир Васильевич отличался выдающейся толерантностью к алкоголю. И любил это дело. Правда, усилием воли позволял себе не часто — боялся спиться.

Сегодня же — сам бог, что называется, велел. Но того количество, которое остальных поставило на грань ощущения реальности, ему хватило только на первоначальный разгон.

Была у Владимира Васильевича интересная особенность: начальная стадия опьянения вызывала у него... Прилив похоти. Не возбуждения, не вожделения — именно похоти. Когда готов, как говорится, хоть дерево в дупло. "... уж очень хочется", — как пел полу запрещённый Высоцкий.

Увидев действия завуча и директора, и прекрасно поняв их действительный смысл, Владимир Васильевич, представив себе, чем они там сейчас занимаются, чуть не взвыл.

Через стол наискосок от него раздался звон разбитого стекла и возник лёгкий переполох. Анфиса Викторовна, бледная, стояла, опершись о край стола. Рюмка перед ней была разбита.

— Ничего, ничего... — бормотала она, отвергая помощь сидящего рядом историка, — сейчас пройдёт.

И, оторвавшись от стола, покачнулась и схватилась за спинку стула.

— Всё хорошо... Уже лучше... — успокоительно бормотала она, отмахиваясь от окружающих и идя к двери.

— Перепила, — заметил кто-то, когда за Анфисой Викторовной закрылась дверь.

Явление было ординарное и через минуту о нём забыли.

Владимир Васильевич встал, задержался у окна и, во время того, как все после рассказанного Сергеем Георгиевичем анекдота грохнули ржанием, выскользнул в коридор.

В его конце находились туалеты: прямо в торце ученический мужской, слева — заключая собой ряд окон — ученический женский, справа, напротив него — для учителей.

Физрук подошёл к учительскому и тихонько толкнул дверь. Она была не заперта.

Над единственным очком, наклоняясь и держась за стенку, стояла Анфиса Викторовна. Её только что вырвало.

Физрук закрыл за собой дверь и накинул крючок. Анфиса Викторовна повернулась на звук.

— Занято, — быстро сказала она и, потянувшись, дёрнула вниз цепочку, свисающую с высоко поднятого на толстой трубе чугунного бачка. Сорвалась вниз и зашумела смывная вода.

Физрук быстро подошёл к учительнице и резким движением вздёрнул её подол.

Анфиса Викторовна дёрнулась, однако, ей действительно было плохо, сил не было. С другой стороны, даже если бы и были, их бы у неё не хватило справиться с накачанными руками физрука, одна из которых, просунутая ей под подбородок, схватила её свободную руку. Вторая стягивала трусы. Тело физрука навалилась на неё сзади, не давая возможности разогнуться. Вторую свою руку Анфиса Викторовна не могла оторвать от стены за унитазом, боясь упасть. Впрочем, физрук быстро подвёл к этой руке её вторую руку, обхватив обе за запястья своей лапой. Анфиса Викторовна оказалась зажатой железным обхватом.

— Отпусти, дурак, закричу.

— А с этим тоже кричала, как его... фамилию забыл... с десятого класса, Толиком?

Он уже стащил её трусы до колен и теперь расстёгивал ремень своих брюк.

— Сволочь, пусти, говорю.

— Хочешь, чтобы о Толике твоём все узнали?

Анфиса Викторовна попыталась вырваться, но не смогла даже пошевелиться.

— Володька, — устало простонала она, — от меня ж блевотиной несёт, дай хоть умыться.

— Мне пофиг. Раздвинь ноги.

Анфиса Викторовна свесила голову.

— Только быстрей давай, — обречённо проговорила она.

— Ноги раздвинь, говорю, — повелительно прошипел ей почти в ухо физрук.

Анфиса Викторовна, вздохнув, отставила одну ногу, сильнее нагнулась вперёд и сдавленно ойкнула от грубо-быстрого проникающего движения физрука. Брюки физрука упали вокруг его голых ног на пол, трусы сползли с ягодиц, мышцы которых каждый раз, поджимаясь, напрягались, когда он вдавливался в женщину...

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Вечер проходил в актовом зале, на втором этаже. Дежурные учителя ошивались там же, оглядывая, естественно, и коридор второго этажа. Учительская тоже была на втором этаже. Таким образом, вся школьная жизнь в этот момент сосредоточилась здесь, о чём говорил и освещённый — средний — ряд окон трёхэтажного здания школы, если смотреть на него снаружи.

Внутри же было не совсем так. Вернее, совсем не так.

В конце уроков последней смены дежурные закрывали классы и ключи сдавали вниз, техничке, дежурившей у входа. Понятно, что накануне вечера некоторые классы предусмотрительно оставались незапертыми, особенно если находились на первом или третьем этажах, куда, как правило, дежуривший на вечере учитель не заглядывал. Кому охота себе лишнюю работу искать, лишь бы, как уже было сказано "Чёрт с ними лишь бы не буянили". Поэтому в открытых классах и не буянили — света не зажигали, вели себя по возможности тихо.

Кроме этого, в распоряжении желающих был, как и всегда, подвал.

Класс Рафаэля находился на первом этаже. Уличные фонари бросали внутрь достаточно света, что позволяло легко мириться с необходимостью конспиративной темноты. Конспиративно же было принесено вино и водка, которую предпочитало, в подражанье парням, большинство девушек, а также немудреная закуска, состоящая преимущественно из хлеба и консервов.

Потанцевав, постепенно собирались. Игорь пришёл почти последним, когда уже начинали.

— А директор-то Анну Ивановну сейчас в своём кабинете имеет во все дырки, — выложил он приглушённым голосом горячую новость. Все говорили негромко, чтобы не привлекать внимания дежурного учителя наверху и технички, располагавшейся совсем рядом.

— Ну да?

— Анну Ивановну?

— Откуда знаешь?

Все заинтересовались. Про директора такое вообще слышали первый раз. Что касается Анны Ивановны, про неё слухи ходили, но так, чтобы с очевидцем — тоже впервые. И только Саня посмотрел на принёсшего сенсацию как-то странно и молча. Но на это внимания никто не обратил, все ждали от Игоря подробностей.

— Я как раз сюда собирался, — выкладывал он, — смотрю, Анна Ивановна вышла, шатается. Перебрала, наверное.

— Они там в учительской квасят, — пояснил кто-то, хотя ни для кого это секретом не было.

— Ну да. И — в кабинет директора. А за ней он сам. Сначала для вида в зале покрутился, а потом в кабинет. А я тихонько, тихонько — и к дверям.

Игорь замолчал.

— И что? — нетерпеливо спросил Рафаэль.

— А-а-а... — изобразил Игорь, стремясь голосом походить на Анну Ивановну, с ритмичностью, не вызывающей двойного толкования.

Все засмеялись.

И тут же замолкли. Дверь в класс отворилась. Но это была Таня.

— Вы чего? — спросила она, — Чего так громко, слышно же.

Ей пересказали новость, принесённую Игорем.

— Похоже, они там все перетрахались, — заявила Таня, — физрук Анфису в туалете натянул.

— В туалете?

— Анфису?

— Ну да. Смотрю, она вышла. Бухая в конец. Наверное, блевать, еле добралась. Я как раз из туалета хотела выйти, но решили подождать. Анфиса училка не вредная, чего смущать зря. Подождала. Только выходить, слышу ещё кто-то. Ну, я через щёлку смотрю — физрук. Анфиса за собой не закрыла, так он зашёл и тут же защёлку задвинул.

— Может, он не знал, что там Анфиса, — спросил Саня.

— Ага, не знал. Он почти что за ней шёл. Да и внутри у них только одно очко. Он её что там, не заметил?

— Ну, — протянул Саня, — заметил и вышел.

— Ага, вышел, как бы не так. Я минут пять ждала.

Эта новость ещё больше подогрела общее веселье.

— Он ей там помогал.

— Как настоящий мужчина.

— Раздеться.

Вадик вскочил на стол учителя с поднятым стаканом водки.

— За то, чтобы брать пример со своих учителей!

Тост встретили новым взрывом смеха, а затем зазвенели чокающиеся стаканы и чашки — кому что досталось. Веселье разгоралось.

Саня между выпивкой, закуской и разговорами всё время о чём-то задумывался. Вдруг он, как будто, наконец, вспомнив, громко спросил:

— А у кого сейчас "Декамерон", я кому отдал?

— Мне, — откликнулся Вадик.

— Прочёл?

— Давно.

— Отдавай. Надо Тане вернуть.

— Так у меня нет.

— Как нет?

— Так. Я Маринке дал почитать.

— Кому? — недоверчиво протянул Саня.

Мысль о том, что Цыбулина, отличница и всем пример, взяла почитать неодобряемую учителями книгу, в буквальном смысле ошарашила его.

Маринки Цыбулиной, с ними, что понятно, сейчас не было.

— Да не Цыбулиной, — засмеялся Вадик, — Смирновой.

— Я её Вале дала.

— А я Оле.

— Что? — возмутился Саня, — ты бы ещё другой школе предложила!

Оля была из параллельного класса.

— Они тоже у себя собрались, — предложил Вадик, — могу сбегать.

— Не надо бегать, — сказала Самбулаева, — Валя её мне дала почитать. Только я её Клаве дала.

В конце концов, книга нашлась у Дениса, правда была она у него дома, но после праздников он обещал принести.

— Клёвая книга, — сказал Денис.

Вокруг раздались смешки.

— Что "ха-ха"? — обиделся Денис, — Может, для кого и в новость, что мужчина с женщиной в кровать не только видеть сны ложатся. Ну так таким учебник биологии почитать не вредно. Я о другом.

— Это о чём? — спросил Вадик.

— А вот о том, озабоченный ты наш, — издевательски протянул Денис.

— Чего-чего? — полез к нему Вадик, которому выпитая водка придала смелости.

Но остальные были ещё преимущественно трезвыми или, во всяком случае, не настолько пьяными, чтобы допустить выяснение отношений, которое наверняка закончится шумом, приходом технички, дежурного учителя и концом вечеринки. Парней успокоили.

— Так вот, я о другом, — продолжил Денис. — Нам говорят средневековье, мрачное время, всё такое... Ведь там средневековье?

— Начало Возрождения.

Это вставил Саня.

— Пусть начало Возрождения, — согласился Денис, — Но ведь только начало. Вокруг ещё полно средневековья, клерикализм...

— Чего? — не понял Вадик.

— Церковь, — пояснил Денис.

— Понятно, — удовлетворился Вадик.

— Мрак. Феодалы. Темнота. А люди свободны. Что хотят, то и делают.

— Это не свобода, — опять вставил Саня, — когда делают всё, что хотят, это анархия.

— Анархия мать порядка, — тут же выпалил Вадик.

— Ладно, не так сказал, — поморщился Денис, — Но, думаю, вы понимаете. Смысл не в том, что все трахаются. Смысл в том, что все свободны.

— Это загнивающий Запад, — опять вставил Вадик, — а у нас директор вам покажет свободу.

— Тогда выпьем, — внезапно сказал Игорь.

Такое предложение именно от него было услышать неожиданно. Оно вызвало весёлое удивление, было принято охотно и немедленно выполнено.

Потом ещё и ещё. Количество бутылок на учительском столе и примыкающей к нему парте стало уменьшаться. Пустые прятались в стенные шкафы со всякой школьной дребеденью — плакатами и прочими пособиями. Съедались и принесённые припасы. Объедки заворачивались в обрывки газет и перекочёвывали в мусорницу. Все были в подпитии, но не настолько, чтобы забыть об осторожности и возможном скандале. Использованная посуда споласкивалась и складывалась в сумки — кто что принёс.

Общество у стола редело. Кое-кто уже ушёл, некоторые отправились дотанцовывать. В дальнем углу класса, где потемней, Смирнова сидела на парте с Денисом, закинув свою длинную ногу ему на колено и почти беспрерывно хихикала. Подол платья задрался, высоко обнажив бедро. Денис, нагнувшись, что-то шептал Марине в самое ухо, а его рука по локоть поднырнула под её закинутую на него ногу.

В коридоре Стас прижал Иру к стене между окнами, она, закрыв глаза, обхватила его за шею, а он обеими руками мял её груди. Их разомкнутые губы слились поцелуем, а языки играли друг с другом, сталкиваясь то у него, то у неё во рту.

Вечеринка в классе заканчивалась. Народ, всё больше парами, стал расходиться. В основном отправлялись в сторону лестницы, не той, что слева, освящённой, а второй, где свет был потушен. Кто по ней поднимался наверх, кто — спускался в подвал.

У Игоря после выпитого слегка кружилась голова и ноги не всегда ступали как надо, то и дело натыкаясь одна на другую. Поэтому он встал в стороне, держась за стену и ожидая, когда немного полегчает. Со своего места он заметил, как Валя, к которой приставал Вадик, стараясь залезть ей под юбку, выразительно показала ему глазами на тот угол, где устроились Денис с Мариной, и вышла из класса. Вадик тут же вышел ней.

Игорем внезапно овладело такое возбуждение, что он почти застонал, так ему захотелось быть сейчас или на месте Вадика или на месте Дениса, трогать податливое женское тело, ощущать ответную волну желания...

Он огляделся. В классе, кроме его и Дениса со Смирновой, никого уже не было.

Хмель, словно вытесненный возбуждением, улёгся. Игорь попытался оторваться от стенки. Его не шатало. Тогда он доплёлся до двери, открыл её и вышел в коридор. Дверь за ним, возвращаемая провисшей пружиной сверху, стала закрываться, он придержал её, чтобы сильно не хлопнула.

В коридоре, кроме Стаса с Ирой никого не было. Игорь посмотрел на них и с трудом поборол желание подойти. Там ничего не светило: Ира ни с кем, кроме Стаса, замечена не была, а Стас мог и по морде дать. И Игорь поплёлся по направлению к тёмной лестнице.

Облокотившись на перила, он секунду подумал: вверх или вниз? Внизу был подвал, на самом вверху — площадка перед лестницей на чердак.

Когда-то, в классе пятом, Игорь на подоконнике третьего этажа, как раз вот под этой площадкой, что-то перекладывал в своём портфеле. Дело было после уроков, школа почти затихла. Внезапно он услышал сверху тихий смех. Он прислушался. "А Надя? — услышал он девчоночий полушёпот, — Она: а-а-а...". Ритмичное постанывание прервалось новым прысканьем смеха. Учебник выпал из рук Игоря, громко шлёпнувшись на пол. Вверху затихли. Через секунду послышались шаги и на лестнице появились две старшеклассницы.

— Он слышал? — спросила одна.

— Иди отсюда, мальчик, — вместо ответа строго, но вместе с тем и с каким-то неуловимым оттенком ласки сказала вторая Игорю.

Игорь с независимым видом поднял учебник, засунул его в портфель и пошёл вниз, провожаемый взглядами двух пар девчоночьих глаз.

Позднее Игорь часто вспоминал эту сцену и жалел, что тогда, не разобравшись в ситуации, просто ушёл. А что, если бы тогда он, наоборот, поднялся к ним?

Игорь вдруг осознал, что он поднимается по лестнице. Вот и то окно, возле которого он тогда стоял. И... Горячая волна обдала Игоря. В паху заныло в нестерпимой тесноте. Сверху, с той самой площадки, доносилось ритмичное и жаркое:

— А-а-а...

Игорь медленно поднялся на полпролёта, чтобы можно было видеть, что там происходит.

Валя, прижатая Вадиком к стене, закинула одну ногу ему за спину. Вадик придерживал её рукой под коленкой. Юбка Вали была задрана к поясу, но Игорь ничего больше там не видел — всё было закрыто Вадиком, который ритмично вдавливался в Валю и так же ритмично отстранялся от неё, каждый раз при этом чуть-чуть приседая. Так что его движения были не только по горизонтали, но и немного — снижу вверх.

В такт этим движениям из открытого рта Вали и выдыхалось:

— А-а-а...

Рука Игоря скользнула к ширинке. Но тут, подняв глаза, он встретился взглядом с Валей. Она, не переставая шумно выдыхать, нахмурила брови и погрозила ему, на секунду оторвав руку от спины Вадика, кулаком.

Игорь на ватных ногах чуть ли не скатился вниз, на третий — верхний — этаж, и здесь, завернув за угол тёмного коридора, под звуки музыки, доносившиеся снизу, привалился спиной к стене и, наконец, расстегнул ширинку, испытав облегчение от снятия этой тесноты.

Закрыв глаза, он представил себе только что виденное наверху, движение его руки, сначала медленное, стало убыстряться...

— Опа! — восклицание было приглушённым, но прозвучало совсем рядом в тишине пустого коридора, поэтому и показалось громким.

Игорь, вздрогнув от неожиданности, открыл глаза.

Слева от него — видно, только что поднялась — возле угла на лестницу стояла Оля.

Оля была из параллельного класса. Высокая, с развитыми формами, и выглядевшая поэтому старше своих лет, она больше походила на молодую учительницу, чем на старшеклассницу. Говорили, что в одном из ресторанов её снял какой-то командировочный, вынужденный потом откупаться от угрозы суда. То, что его дама наутро оказалась несовершеннолетней, было для него полной неожиданностью.

Ещё говорили, что случай такой не был единственным, что для Оли с друзьями это был один из способов подзаработать. Подробней мало кто что знал, Оля стояла особняком от всех, друзья её были не из их школы.

Оля смотрела на него насмешливо, но что-то в её взгляде, скользящем по его расстёгнутой ширинке, какое-то неуловимое выражение...

Игорь, вместо того, чтобы застегнуться до конца, наоборот, резким движением расстегнулся вновь, повернулся к Оле, схватил её руку и привлёк к себе.

— Ого, — тихо проговорила девушка, когда Игорь положил её руку на свой горячий и дрожащий от возбуждения...

— А говорили, что ты нерешительный, — уже совсем шёпотом сказала она.

Сознание Игоря затуманилось. То, что Оля не возмущалась, не отбивалась, а спокойно водила своей рукой так, как он её заставил, ни единым движением не противилась ему, когда он поднял ей подол и стал спускать трусы, усилило его возбуждение настолько, что Игорь стал улетать в какую-то другую реальность. Краем остававшегося сознания он успел испугаться, что может кончить раньше, чем, она даст ему.

То, как она повернулась задом и, одной рукой раздвинув ягодицы, другой направила его выше, он уже почти не осознавал, в памяти осталась лишь волна облегчения, захлестнувшая его через пару секунд после того, как он, направляемый Олиной рукой, втиснулся в горячую плоть девушки.

Оля замерла, обеими руками упираясь в стену.

— Всё что ли? — спросила она, не оборачиваясь.

Игорь не ответил. Навалившись на Олю, он вздрагивал с каждым толчком, выдавливая из себя последние порции — до последней капли, без остатка.

— Ну ладно, — наконец, вернувшись к действительности, услышал он. — Давай, отвали, а то потечёт.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

— Последний танец!

Негодующий шум.

— Десять часов! Время.

Разноголосый шум усилился, кто-то свистнул.

— Я сейчас свистну, я тебе свистну! Или последний, или конец. Прямо сейчас аппаратуру вырубаем.

Заиграла музыка — "медленный танец". В зале одна за другой формировались обнимающиеся пары. Половина плафонов погасла. Шум совсем сошёл на нет. Лишь мелодичная мелодия заполняла полутёмный зал.

Впрочем, всем было ясно, что шумели "для формы". Больше половины участвующих в танцах уже разошлись. Классы, в которых оттягивались компании, тоже опустели. Тёмные коридоры, вторая лестничная клетка, подвал — все те места, в которых еще полчаса назад то и дело всплескивал сдавленный смех, шёпот и возня, теперь гулко молчали.

Вечер кончился.

В женском туалете на третьем этаже Оля стояла перед рукомойником и тщательно поласкала под струёй воды носовой платок. Время от времени она подносила его к лицу, принюхивалась, морщилась и продолжала ожесточённо тереть его между ладоней, с плёском переворачивая с одной стороны на другую.

Дверь, скрипнув пружиной и петлями, открылась.

Валя, увидев, что внутри кто-то есть, приостановилась на пороге, узнав Олю, вошла, кинула ей и придержала за собой дверь, чтобы она закрылась без лязгающего шума.

— Задницу вытираешь?

Оля глянула на неё через плечо:

— Видела?

Валя прошла к унитазу, залезла на него с ногами, одним движением задрала подол и, спустив трусы, присела.

— А то ты за нами с Вадиком не подсматривала.

И зажурчала тугой струёй.

— Твой тоже, — продолжала Валя, — вытаращился и чуть тут же сеанс не устроил. Насилу, блин, прогнала.

— Зато так возбудила, — откликнулась от рукомойника Оля, — что он толком всунуть не успел, сразу кончил. Едва не литр влил, платком подтёрлась, так хоть отжимай был. Никак отмыть не могу.

— Да, они после перерыва большого сифонят, будь здоров, — Валя перестала журчать, пригнулась носом к своим трусам, спущенным до коленок, и принюхалась. — Дома придётся застирывать.

— Трусы что ли?

— Ну. Утром мать увидит, что сушатся, раскричится.

— А ты скажи, что описалась.

Обе девчонки рассмеялись.

Школа пустела.

Музыку выключили, почти все разошлись. Только дежурные медленно двигались за уборщицей, водившей мокрой шваброй по полу, и расставляли на место стулья. Двое других, предводительствуемые учителем, несли по коридору в сторону кабинета директора: один проигрыватель, второй — пластинки.

Проходя мимо стенгазеты, они прыснули.

— Вы чего? — обернулся к ним учитель и тут же метнул взгляд на приколотый кнопками к картонному стенду кусок ватмана. — Твою...

Он проглотил совсем, было, вырвавшееся, и отвесил затрещину ближайшему парню.

— Да это не мы! — возмутился тот.

— Давай к кабинету, там меня ждите! Не мы...

Он подошёл к стенгазете, где под красивыми большими буквами "Великому Октябрю" был нарисован совершенно голый мужчина с вызывающе натуралистичными подробностями. Рисунок был сделан чернилами и стиранию не поддавался.

Парни ждали учителя, как было велено, у кабинета директора.

— Кто сделал, не знаешь?

— Кто ж признается.

— Курить есть?

— Здесь?! Офигел?

— Да он там с полчаса провозится.

— Дурак ты, вон уже идёт.

Учитель действительно вынырнул из-за угла коридорчика, отходящего от главного коридора этажа к кабинету директора. На ходу вытащил ключ, открыл дверь и буквально толкнул парней внутрь.

— Проигрыватель туда, пластинки сюда!

И стал рыться в стопке газет на подоконнике.

— Вот!

Он с удовлетворённым видом подошёл к директорскому столу, схватил на нём ножницы и стал быстро вырезать кусок из газетной страницы. Затем взял тюбик с клеем и выбежал из кабинета.

Школьники переглянулись и пошли за ним.

— А что, смотрится, — похвалил один из них, подходя к стенгазете.

На месте непотребного рисунка красовался портрет Ленина.

— Только не к месту, — заметил второй. — Здесь заметка об уборке школьного двора. Причём здесь Ленин?

— И опять дурак, — наставительно проговорил учитель. — Ленин всегда к месту.

И он, еще раз удовлетворённо оглядев свою работу, прихлопнул в ладоши:

— Всё, брысь все по домам.

Свет в коридоре был потушен, за исключением лампы у лестницы, поэтому стенд с фотографиями членов Политбюро был в полутьме и внимания не привлёк. Это уже потом, после праздников, будут тщетно доискиваться, кто на рисунке корабля с пушками и под красным флагом переправил его название "Броненосец Потёмкин" в "Бровеносец в потёмках".

Корабль в числе прочей советской атрибутики формировал фон для фотографий и находился прямо под центральным, больше других, снимков в первом ряду — портретом Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева.

Фонари на улице, перед фасадом школы, светили в её окна второго этажа снизу вверх. Их свет и проникал в коридор — узкими полосами на потолке — через застеклённые фрамуги над каждой выходящей в коридор дверью; причуда типового проекта.

Младшеклассники любили, взгромоздив пирамиду из трёх человек заглядывать сквозь них во время урока, строя рожи сидящим внутри. За что были неизменно наказываемы. Если их успевали поймать.

Сейчас в узком световом квадрате напротив двери учительской тени двух голов то приближались, сливаясь в одно, то вновь отходили друг от друга.

Но это уже некому было увидеть. Коридор был пуст. Как пуста была школа. И потушены огни на всех её этажах.

Опустело пространство перед входом в школу, лишь безжизненный свет круглых фонарей на высоких тонких столбах серебром отливался на мокром — прошёл дождь — асфальте.

Где-то слева, где горели окна многоэтажного дома, соседнего со школой, и куда вела асфальтовая, в выбоинах, дорожка, обсаженная густыми и высокими кустами, слышны были громкие голоса вперемежку со взрывами смеха. Вдруг женские голоса затянули:

— Вот кто-то с горочки спустился, то, видно, милый мой идёт...

После второго куплета голоса сбились, один пытался продолжить, но — в одиночестве — угас. Что-то сказал мужской баритон, в ответ — смех. Опять, вперемежку и одновременно, зашумели несколько голосов, мужских и женских, постепенно угасая; компания удалялась.

Где-то в середине кустов, ближе в школьной ограде, послышался треск ломаемой ветки и приглушенный шепот. Ниже — мужской — и выше — женский. Потом шепот стих и там завозились. Женский голос ойкнул, что-то приглушенно сказал, мужской коротко ответил, женский было усилился, но оборвался, опустившись в сдавленное бормотание, как будто рот зажали рукой. Закачались ветки.

Рафаэль стоял у парапета набережной, спиной к школе. Внизу темнела река, сзади, за деревьями и кустами, которыми была усажена набережная, светились пунктирными рядами окон пятиэтажные дома, между которыми, ниже их, темнело трёхэтажное здание его школы.

На другом берегу реки перед Рафаэлем — от горизонта слева до горизонта справа, на всём пространстве, которое мог охватить взор — расстилалось море мерцающих огней, дымящих труб, а кое-где пылающих факелов. Заводы, заводы, заводы. Преимущественно — коксохимия. Промышленное сердце его города, центра шахтёрского края.

Рафаэль любил смотреть с набережной на эту картину. При свете ли дня, в темноте ли, она всегда впечатляла его своим размахом, внушала гордость, его тянуло к этой мощи, она олицетворяла для него нечто настоящее, корневое, смысловое, существующее помимо того, что окружало его здесь, на этом берегу, где располагались дома его района, самого дальнего от остального города, и поэтому — по другому берегу реки — забиравшегося к заводским окраинам.

Он обернулся — на свою школу, такую маленькую и непритязательную по сравнению с тем, что неровно гудело, периодически погромыхивая, там, через реку.

Окна школы были темны. Лозунг "Слава Великому Октябрю!" с одной стороны оторвался и сейчас, покачиваясь, грозил свалиться вниз. "Всё равно завтра или, скорее послезавтра, его снимут, — подумал Рафаэль. — Праздник кончился".

Он пришёл на набережную, чтобы успокоиться. Весь вечер, с тех пор, как стали расходиться — многие парами — Рафаэль искал Марину. Но так и не нашёл.

Она ушла, должно быть, раньше. И он не хотел думать о том, что, может быть, ушла не одна.

На небе, высоко над уличными фонарями и освещёнными окнами домов, мерцали звёзды. Должно быть, лёгкий ветерок, овевавший щеку Рафаэля мокрой свежестью, разогнал облака, лившиеся дождём ещё час назад. Юноша закрыл глаза и развернул лицо навстречу этому ветерку, вдыхая обеими ноздрями бодрящую свежесть, оставленную ушедшим дождём.