|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
После этого инцидента дела пошли веселее. К тому моменту в порту разгружалась пара грузовых судов под британским и американским флагами и вот их капитаны неожиданно согласились заработать лишнюю копейку. То, что их могут атаковать японцы они совершенно не боялись — те опасались трогать граждан своих покровителей. А под это дело, видя, что все нормализовалось, подстроились и другие суда и вскоре караван был собран опять.
На сей раз дата выхода из Чифу не была назначена, и потому Колчак повел корабли на свой страх и риск. И опять ему повезло, товар прибыл в осажденную крепость без каких либо проблем. Уже на самом подходе японцы заметили караван и пошли было на сближение, но посланные вдогонку быстроходные корабли быстро установили, что над мачтами некоторых судов развеваются флаги тех, кого трогать было нельзя ни при каких обстоятельствах. И они ушли обратно с докладом. Не известно, что высказался по этому поводу адмирал Того, но все же корабли свои он развернул и даже более того, пока торговые суда не вышли из бухты ни один снаряд не упал рядом с ними. Японцы осторожничали.
Я также вернулся в Артур. Была середина ноября и погода стояла мерзкая. Холодный ветер пробирал до костей, а всерьез ударившие ночные заморозки студил землю и вытягивал последнее тепло. Редко пробрасывал снежок и засыпал крыши, укутывая город белоснежным саваном, который, к слову, из-за угольной копоти постоянно висевшей в воздухе, быстро сходил, истаивая и собираясь в не просыхающие лужи, которые по ночам сковывал лед. Я по-прежнему жил в дачных местах, возле берега моря и без лишней необходимости в город старался не выходить. А когда выходил, всегда захватывал с собою фотоаппарат и фиксировал быт и лишения простых граждан и солдат. Лишь по приезду я навестил штаб крепости и отчитался за потраченные средства.
Японцы пока что не решились на третий штурм. В прошлый раз они, не смотря на кое-какие успехи, сильно получили по зубам и потеряли много людей. И пока они лишь восстанавливались, копали сапы, скрытно подбираясь на неприступным высотам. Наши с ними боролись всеми доступными способами — скатывали по склонам морские мины, закидывали их расположения артиллерийским и минометным огнем. Очень большую помощь в этом оказывали наши моточайки, которые в каждый погожий денек висели в воздухе, фиксируя все передвижения противника. Вернее, сейчас в воздухе парил только один планер, другой, пока меня не было, разбился при неудачной посадке. Пилот сильно травмировался, а сам аппарат оказался списан из-за дальнейшей непригодности. В припортовых мастерских сейчас спешно по аналогу пытались построить новый, но, чувствую, у ним мало что получится. Опыта у них нет, а меня звать они не захотели. Да и я, если честно, не особо стремился к ним, мне эта тема была уже не интересна. Один летательный аппарат вполне неплохо справлялся с возложенными на него обязанностями, а большего крепости и не надо. К тому же и шары, поднимающиеся время от времени на высоту, здорово помогали в разведке. И "Бобр", что периодически таскал за собою двухместное крыло, также приносил неоценимую пользу. Оборона крепости шла довольно-таки неплохо — японцы страдали от точности нашего огня по закрытым позициям.
За время моего отсутствия в здание типографии местной газеты угодил снаряд и сильно повредил оборудование. "Новый край" когда-то закрывавшийся на время из-за своих правдивых публикаций тогда открылся заново, но не проработал и пару недель, как потерпел такой убыток. Оборудование можно было починить, но не в нынешних условиях и опять Пудовкин, местный журналист, остался без работы и как только я приехал, пришел ко мне жаловаться. Мне пришлось пообещать, что умирать с голоду я его не оставлю, но вот денег все равно не дам. Он не мой работник, я не обязан его содержать. Но чисто по-человечески консервами я его обеспечил, так что до конца этой ужасной осады Пудовкин прожил хоть и не вкусно, но вполне сытно. Он и этому был рад и многие из горожан завидовали его положению.
Не так давно Стесселю пришел пакет и Петербурга и он, спустя какое-то время публично объявил его копии. Оказывается с недавнего времени наместник Алексеев складывал с себя полномочия Главнокомандующего и на его место заступал Куропаткин. История повторялась.... В Артуре, за неимением доступа к свежей информации, люди довольствовались мимолетными слухами и догадками, которые потом, обмусоливая, раздували до неимоверных размеров, превращая банальный, тухлый слушок, едва ли не в центральную новость. Про Куропаткина здесь любили говорить, что он мастер стратегических отступлений и тактических отходов, любитель изматывать противника методом Кутузова ранней эпохи Наполеоновского вторжения. Все те сражения, что он уже совершил, люди расписывали едва ли не как трагедию, придумывая все те промахи, что он мог бы совершить. И по доносившимся в город новостям, получалось, что люди, придумывая, во многом были правы. Куропаткин принимая сражения, ни смог ни разу взять победу и все время терпел поражение. Тактическое отступление — так с ухмылками резюмировали в кабаках простые люди. И сейчас, узнав о таком назначении, люди откровенно недоумевали — неужели не было кандидатов получше? И почему именно Куропаткин назначен Главнокомандующим? И с этого момента у людей в крепости возникло стойкое убеждение, что войны нам не выиграть. Они здесь, проявляя чудеса стойкости и выносливости, жили лишь тем, что наша армия, разбив врага в Манчжурии, придет к ним на выручку. Сейчас же они вдруг остро поняли, что им выстоять не удастся и придется здесь всем сражаться до самого конца. И если у простых солдат не было особого выбора, и они словно рабы тянули свою лямку, то вот простые граждане и даже офицеры нижних и средних чинов откровенно впали в уныние. И даже мои архары, узнав о назначении Куропаткина, откровенно обнажили нерв, ругая и самого Императора и тех кто был ответственен за подобное назначение самыми последними словами. И даже Лизка, понимая, что тут к чему, беспрестанно вопрошала меня о нашем будущем и об исходе войны.
К концу ноября стали заметны новые перемещения японцев. Они вдруг подтянули новые подразделения, притащили новые пушки, которые установили на пределе своего огня. По всему выходило, что вскоре состоится новый штурм. Они беспрестанно копали сапы, подбираясь к нашим позициям, и ежедневно бомбили и обстреливали пулеметами. На многих редутах их огонь был столь эффективен, что над бруствером нельзя было поднять руки, как в ту же секунду в мерзлую почву вгрызались пулеметные очереди. Нашим солдатам приходилось почти все время сидеть в стылых окопах, цепляя на себя многочисленные болячки. Многих свалила дизентерия, про которую я всегда думал, что ее опасность сильно преувеличена. Подумаешь банальный понос. Но здесь, увидев зеленых солдат, которые сидя на краю сопок, беспрестанно дрищют и не успевают натягивать порты, понял, что болезнь эта все-таки серьезна. Этих бойцов отправляли в госпитали, но там им почти ничем помочь не могли. Больницы испытывали крайнюю нужду в медикаментах и особо в перевязочных материалах. То, что я привез с собою из Чифу слишком уж быстро кончилось. И если шелковые ткани, марли и в какой-то мере бинты, простирнув и прокипятив, можно было использовать снова, то вот с ватой дело обстояло совсем швах. Ваты в городе не было и врачи, выкручиваясь, стали распускать пеньковые канаты и использовать их грубые нити в качестве впитывающего материала.
Особо доставляли проблемы солдатам и офицерам блохи. В окопах их развелось просто тьма тьмущая. Некоторые счастливые солдаты, отбывая в баню, порою целиком выкидывали свое нижнее белье, ибо в их складках жила целая цивилизация, которую невозможно было вывести. Потому-то я и перестал без крайней необходимости подниматься на позиции, чтобы сфотографировать — перспектива подцепить кровососов меня не привлекала. И пусть у меня есть баня, в которой я регулярно мою свое бренное тело, а Лизка через день шоркает на доске мое нижнее белье, а все равно, соседей у себя в подмышках и в мудях я видеть не хотел.
Однажды днем японцы вдруг вознамерились обстрелять дачные места что были подле Пресного озера. То место, где жили генералы, да адмиралы и некоторые чины поменьше. Целый час они закидывали снаряды в поселок, по окончании которого я узнал, что мой дом, в котором я жил ранее, оказался разрушен до основания. Прямое попадание стодвадцатимиллиметрового снаряда не оставило не единого бревнышка, раскидав их словно щепки по соседним участкам. Одно такое бревно упало на дом генерала Белого, убив кого-то из прислуги и кого-то одного серьезно придавив. Но, слава богу, ни самого генерала, ни кого-то из его семьи не задело. Тот же самый обстрел вскоре переместился на подножие Золотой горы и поджег склад с керосином и маслом и удушливый, черный дым клубами завалил все окрестности. И погода стояла в тот момент безветренная, так что спустя час дым растекся по порту, бухте и частью по Старому городу, непроницаемым куполом. С близлежащих высот зрелище было фантасмогоричное — черный, дымный шар, скрывающий под собою строения, в недрах которого вспыхивают огненные вспышки падающих снарядом и вылетающий из него осколки, тянущие за собою темные, клубящиеся нити. Я эту картину наблюдал сидя с Мурзиным на Этажерке и фотографировал. В тот момент я пожалел, что отправил кинокамеру из города, слишком уж красивым и одновременно ужасающим было это зрелище.
В мой склад за прошедшие дни опять попало несколько снарядов, сильно его порушив. Но так как там почти ничего уже не осталось, я восстанавливать его не стал, лишь забрал самое ценное и складировал во дворе своего нового дома, тщательно укрыв парусиной.
К концу ноября, Данил, время от времени шатавший на Высокую, сказал:
— Скоро японец опять полезет.
— Откуда знаешь?
— Все говорят, — пожал он плечами. — Чайкисты говорят, что сильно много инфантерии прибыло. Не иначе как скоро их кинут в мясорубку.
— Кто-кто говорит? — переспросил я, услышав новое слово.
— Чайкисты, — повторил Данил. — Пилоты, по-вашему. Их так на Высокой называют. Вообще, Василь Иваныч, хорошую мы с вами штуку сделали, полезную. Чайкистов на Высокой любят, когда встречают в городе, всегда спасибо говорят. Ну и угощают, когда есть чем, — он с усмешкой улыбнулся.
— Как-то не очень удобно для слуха звучит, — сказал я удивленно. — Чем им не нравится "пилоты"?
Он пожал плечами.
— Не знаю, Василь Иваныч, только там теперь все так говорят — "чайкисты полетели чаи с япошками гонять". Или — "заварят сейчас чайкисты желтопузым, не отхлебнут". Они же теперь бомбы сверху бросают, не дают япошкам расслабиться.
Я хмыкнул:
— Уж лучше бы "чекистами" называли, все удобнее звучит.
— "Чекисты"? — призадумался Данил, пробуя слово на вкус. — М-да, это будет получше, надо будет там сказать.
Потом я узнал, что пилоты действительно стали изредка проводить бомбардировки. Брали с собою на борт с десяток мин малого калибра, забирались на недоступную для стрелков высоту и сбрасывали на головы японцев. Точность, конечно, была при этом никакая, но сам факт того, что тебя теперь могут убить еще и с неба сильно нервировал противника. Но все-таки основная задача пилота была в разведке. Они теперь в небо брали компактные фотоаппараты и снимали все подряд, а потом на земле, наши генералы просматривали фотоснимки и, почесывая затылки, привязывали их к карте. Таким образом, стало достоверно известно, где и сколько противника обитает, где у него склады, где госпиталя. А уж потом по этим данным пытались отработать наши орудия, внося в лагерь японцев хаос и разрушения. Из-за этого они были вынуждены отодвинуться на несколько верст назад, и расположиться там, куда наши снаряды упасть не могли. Все это тоже в какой-то степени помогало.
Моточайка у военных осталась одна. Они делали новую, но, скорее всего она в воздух так и не поднимется. Двигателей для нового планера не было. Те, что стояли на разбившейся чайке давно пошли на замену вышедшего из строя на работающем аппарате, а те два, что я передавал ранее, пока лежали у них в закромах, ожидающих своего часа. Все-таки движки были не слишком надежными и имели малый ресурс.
Перед самым декабрем японцы приступили к третьему штурму. Их артиллерия в течение трех дней крыла наши позиции огнем, а в решающий день сосредоточила огонь по горам Высокая и Плоская, а так же по второму форту и усилила его до максимума. Стреляли весь день без перерыва. Особо досталось Плоской, на которой были слабые укрепления. Высокая же держала удары, железобетон гудел, дрожал, но не сдавался. Кое где по стенам пошли трещины, кое-где, куда ранее попадали снаряды от уничтоженных мортир, произошли обвалы, но в целом укрепление стояло и защитники, пережидая обстрел в глубоких казематах, чувствовали себя в относительной безопасности. Ну а та минометная площадка, что была построена мною с обратной стороны горы вообще оставалась неприкосновенной. Туда не мог упасть ни один снаряд. И расчеты, сидя там, ожидали команды к стрельбе.
Со стороны города было видно как Высокую и Плоскую заволокло шапкой дыма, сквозь которую прорывались лишь огонь разрывов и купола взрывных волн. И шапка от них растекалась, спускалась по склонам вниз, неся подбирающейся пехоте непроницаемую завесу. Часам к четырем обстрел вдруг резком прекратился и тут же, город услышал частую трескотню пулеметов и винтовок. Штурм начался.
Я со своими людьми в тот момент находился дома и предавался ничегонеделанью. Сидел на лавочке, смотрел на прибой и слушал далекую канонаду. Утробный, низкий рокот доносился до наших мест и рокот этот, многократно отраженный от близлежащих сопок уже не походил на звуки стрельбы. Нет, он напоминал рев гигантского разъяренного слона, который крушил все на своем пути, вдалбливал своими колоннами людские души.
Данил сидел рядом со мною, курил одну папиросу за другой и хмурился. Он-то понимал, какого сейчас там людям, как содрогаются внутренности от близких взрывов и как лопаются барабанные перепонки. И хоть люди там были под защитой, а все одно — страшно когда в стену к которой ты прислонился спиной врезается снаряд.
— Скоро полезут макаки, — мрачно сказал он, сплюнув на камни и отшвырнув окурок в сторону.
— Наши должны выдержать, — высказал я свою мысль.
Данил неуверенно кивнул.
— А если не выдержат? — с дрожью в голосе вопросила Лизка: — Что тогда будет?
— Хана тогда будет, — поддержал разговор Петро, — заберутся япошки на Высокую, поставят туда свои пушки и станут расстреливать город прямой наводкой. И ничего ты с ними сделать не сможешь.
— Господи, Боже мой, спаси и сохрани, — ахнула Лизка и перекрестилась.
— Нет, не должны взять, — выдержав паузу и прислушиваясь к начавшейся ружейной трескотне, заметил я, — мы хорошо укрепления построили. Просто так их не расковырять.
— Высокую-то да. А вот второй форт япошки могут взять. Близко там свои сапы подвели и галерею там подорвать смогли. За второй форт я беспокоюсь.
Все замолчали. Нам оставалось только ждать. Данил не находя себе места, соскочил с лавочки и метнулся в дом. Потом выскочил и, накидывая на себя плохонькое пальто, в котором изредка работал по двору, побежал к калитке.
— Ты куда?
— Да щас я, Василь Иваныч, на Высокую смотаюсь по-быстрому, посмотрю там, что к чему. Сил нет просто так сидеть и ждать своей участи.
— Стой, дурак, без тебя там разберутся.
— Нет, Василь Иваныч, не уговаривайте. Вы меня из солдат выдернули, а я этого не хотел. Я бы лучше там сейчас сидел и японца бил, чем здесь вот просто так....
— Данила, не надо, — запричитала Лизка.
— А-а, — в сердцах отмахнулся парень и убежал. Прихватил с собою купленный в Америке пистолет и смылся на Высокую. Там он провел полных пять дня, сражаясь с ползущим на высоту противником, коля его штыком и охаживая прикладом. Потом вернулся уставший, грязный, вшивый, но довольный. Высоты мы удержали, все до единой. Враг, потеряв тысячи своих людей, откатился зализывать раны и подсчитывать потери.
Лизка на радостях закатила Данилу угощение. Наделала сладких пирожных и вечером после жаркой бани накормила от пуза. Ну а я, просто поставил перед парнем бутылку дорого коньяка и принялся его слушать.
— В общем, лезет узкоглазый по горе. Я выглядываю, а там их как тараканов на кухне у тещи моего брата. Капитан кричит "бей кого видишь" и мы как вдарили! Пулеметы, вы не поверите, Василь Иваныч, словно коса по высокой траве. Сзади минометы хагакают, через наши головы подарочки закидывают, ну и мы их тоже гранатами. Ужас сколько положили, кровь там ручьями по горе стекала. А еще мороз ударил и там лужи целые замерзли. А утром опять эти полезли, да на этих лужах падать поскальзываться, да скатываться начали. Офицеры ихние сзади что-то орали, саблями своими размахивали и гнали на нас своих макак. С Плоской нам хорошо помогали, постреливали тех кого мы достать не могли, да только и на них потом полезли. У них потом совсем плохо стало. Япошек на Плоской они откинули, накололи с сотню рыл, а потом их из пушек стали обстреливать, чтобы они, значит, нам не помогали. Так двое суток их и крыли и сколько там народу полегло я не знаю. Но от высоты ничего не осталось — одни ямы.
Лизка ахала и охала, хваталась за сердце и зажимала ладошкой рот, когда Данил рассказывал слишком уж страшные вещи.
— А вот еще, прилетел, значит, снаряд, да так неудачно, что попал он прямехонько в амбразуру. Пулемет вдребезги, расчет росным слоем по стеночкам, а я в этот момент, прошу прощения за подробности, до ветру бегал. Потом возвращаюсь, а там темно, лампочки разбиты и наступаю я на что-то скользкое и падаю. Спиной приложился, вам не передать! Лежу, чувствую — что-то жесткое под лопаткой, да давит так, будто в самое сердце колет. Я поднимаюсь, рукой по спине шарю и выдергиваю знаете что?
Лизка охнула, ладошкой прикрыла в ужасе рот и с трепетом спросила:
— Что?
— Палец!
— Ох, боже мой. Господи, разве можно так?! Разве можно так с людьми живыми делать, что ж они звери такие эти японцы?
Данил успокаивающе приобнял ее за талию:
— Не переживай, Лизанька. Мы их тоже славно покрошили — век помнить будут. А потом, на третий день япошки вдруг прекратили атаки и вечером к нам поднялась две морды с белой тряпкой. Переговорщики, стало быть. Мы их трогать не стали, капитана своего вызвали и те попросили пустить на склон похоронную команду, чтобы значит своих оттащить. Ну, мы им не разрешили — чай не лето, вонять не будет, а так лежат кочерыжки, другим забираться мешают. Ну, тогда они всю правду и выложили. Оказывается на штурм этот ходил сын самого ихнего генерала..., как его там, Ноги? Да, кажется так. Ну, так вот, на этой горе он и сгинул. И попросили они пустить людей отыскать его. Ну, наш капитан и разрешил. Да только бесполезно это было — там отыскать кого-то совершенно невозможно. Тысячи там голову сложили, да многих на куски порвало от наших мин и гранат. Так и ушли япошки ни с чем, не смогли отыскать сынка генеральского. А потом уж, когда все успокоилось и наши полезли ковыряться и знаете что?
— Ну?
— Семен сабельку одну знатную нашел. Красивую, слов нет, явно не простую. Ну, наш капитан ее увидел, сабельку эту у Семена выкупил, а потом сам переговорщиков к япошкам отправил. Ну и отдал эту саблю собакам. Зря, конечно, надо было себе оставить как трофей. Ну а Семен потом нас всех угостил хорошо, все душу отвели.
И действительно, как позже я узнал, Ноги потерял в этой атаке своего сына. И все происходило именно так, как рассказывал Данил. Меч этот был семейной ценностью, и для японского генерала возвращение клинка в дом было очень важно. Потом, через пару дней Ноги в знак благодарности передал Стесселю всю ту почту, что японцы перехватывали с начала осады. Несколько сот килограммов писем доставили в город на телеге, запряженной упитанным мулом. Мул сразу же пошел на мясо, а многие письма вскоре нашли своих адресатов. Получил и я четыре письма из дома и одно от Мишки. Датировались они весенними и летними месяцами, так что никакой срочности в них не было. Но имелась в этих письмах одна важная особенность — они оказались вскрыты и прочитаны. Кто это сделал не вызывало никаких сомнений — японцы явно интересовались моими делами. И это не вызывало удивления, что-то подобного я и предполагал. Удивительно было то, что они, вскрыв эти письма и поставив на них свои клейма, все-таки их мне передали. А могли бы и зажать....
Из Мишкиного письма узнал, что военные с началом активных действий и первых наших поражений, подобрав полы шинелей принеслись к нему и потребовали выложить на стол все наши разработки. И он им выложил — гранаты, минометы, полевые телефоны, шкафоподобные рации, бронежилеты, каски, ну и, конечно же, моточайки. Что-то их заинтересовало, что-то они откинули, но все же дело сдвинулось с мертвой точки. Производство во Владивостоке, что гнало колючую проволоку, он с превеликим удовольствием с минимальной прибылью продал государству, как и весь запас "егозы", так что теперь об этом у нас голова не болела. Все у нас с производственной частью в Питере было хорошо, плохо лишь то, что японцы теперь в курсе некоторый части наших секретов. Например тех же самых минометов. В письме Мишка более чем подробно расписал какие калибры заинтересовали военных и сколько штук они планировали заказать до конца года. А еще и про тротил упомянул и про то, что ведет переговоры с министерством о строительстве завода.
Супругины же письма.... В общем, это были обычные семейные портянки на многие листы. Нашел то самое первое письмо, в котором Маришка сообщала о своей беременности, улыбнулся ее счастливому повизгиванию брызгающего между строк. Вытащил фотографию своей дочурки, которая со времени последней нашей встречи заметно подросла.
Но все это было чуть позже, сейчас же Данил, разморенный крепким алкоголем и раскормленный сладкими пирожными, геройски вещал:
— Чувствую, ошибаетесь вы, Василь Иваныч, в своих пророчествах.
— Чегой-то?
— Не сдадим мы Артур, удержим. Вон как макакам хвост придавили, поди тысяч двадцать за эту неделю мы положили, никак не меньше.
— Ну, ты это хватил, — возмутился Петро.
— Нет, правду я говорю, мы же их как капусту шинковали. Они когда на гору лезли, то из винтовки можно было стрелять с закрытыми глазами и все равно не промахнешься. Так их там было много. И на втором форту, говорят, так же. Только нашим там пришлось совсем уж тяжело, япошки в галереи прорвались, но солдатики наши, настоящие герои, их оттуда повыбивали. Правда и самих их там полегло немало, но тут уж ничего не попишешь, если их там оставить, то все — хана! Вот и рубились наши страшнее лютого зверя. А еще говорили, что там один наш лейтенантик в рукопашке у японца отобрал его саблю и его же этой саблей и зарубил. А потом и еще пятерых, пока его штыками не закололи. Вот так.
Лизка опять, наслушавшись ужасов, ухватилась за сердце и поспешила прикрыть вырывающийся возглас. Данил ей хитро подмигнул, двумя пальцами ухватил хрупкое и безумно сладкое безе и сказал ей:
— Вкусные штучки, я таких некогда не ел. Мужикам сказать — обзавидуются. Они сейчас только вонючую похлебку из муки и жира и жрут, больше ничего нету.
— Как так? А то, что мы из Чифу привозили? Где оно?
— Не знаю, — пожал он плечами. — Говорят, что Стессель большую часть убрал на склады.
— Зачем это?
— Вроде как запасы для долговременной осады. Значит, он тоже думает, что крепость мы не сдадим, — улыбнулся он, показывая, что подобный поступок он не осуждает, а очень даже одобряет. После третьего и самого сильного штурма, когда противник понес серьезные потери, но не смог взять ни одной высоты, люди в крепости воодушевились. Вера вернулась в повседневность. Теперь все разговоры в городе были не о том, когда нам придется сдаваться, а о том, что будем жрать весной. В моей истории, насколько я помню, Артур пал незадолго до Нового Года, что в какой-то мере послужило катализатором Кровавого Воскресенья. Здесь же ситуация складывалась уже иначе и у меня стали возникать вопросы — а выйдут ли рабочие, возглавляемые попом Гапоном к царю требовать справедливости или нет? Если нет, то грош цена всем моим пророчествам и мое внедрение в доверие к Вдовствующей Императрице пойдет прахом. И все мои усилия окажутся тщетны. Вот и попал я в ловушку противоречий. И вроде бы уже спас массу народу и сильно помог Отечеству, но практически моя репутация провидца повисла на волоске. И теперь вся моя надежда была на расстрел рабочих. Случится он — я буду смело смотреть в глаза Марии Федоровны, нет — что ж, придется изворачиваться перед ней ужом.
В декабрь крепость вошла обескровленной, голодной, но уверенной в том, что она не сдастся в руки врага. Ноги, по слухам сильно опечалился гибелью собственного сына и неудачным штурмом и хотел было совершить ритуальное самоубийство, что послужило причиной для массы шуток у народа. Нам, лицам христианского вероисповедания претила сама мысль о самоубийстве, в наших генах заложена программа — страдай, но тяни и после смерти тебе воздастся. Самоубийство же считалось малодушием, поступком слабовольного человека. У японцев же все было с точностью до наоборот — лишь смерть от вспарывания живота могла смыть собственный позор, а для этого надо было иметь смелость и решительность. Ноги, потерпев столь сильного поражение, наверняка почувствовал себя опозоренным. Недостойным жизни. Что ж, я-то японца в этом плане хоть и понимал, но и я как остальной народ не мог принять подобного бегства. Мурзин, на вечерних посиделках за столом, уплетая за обе щеки макароны с тушеным мясом, говорил:
— Что за варварские обычаи? Честное слово, разве можно заставлять человека резать себе живот? Вера наша учит — терпи и воздастся. А у них, что за вера такая дурацкая, которая требует смерти? И эти люди еще хотят встать на одну ступеньку с Европой и Америкой?
— Совершенно дурацая вера у них, — соглашался Данил. — Не христиане они, а самые настоящие варвары. Говорят, они пленных-то за людей не считают.
— Есть такое дело, — поддакнул я. — У японцев пленение это самый худший позор, который можно смыть только через самоубийство. Попавшему в плен японцу хода назад нет — только смерть. Вот и они наших людей, что попали к ним в лапы не считают за людей и относятся к ним соответствующе. Хотя, если говорить по правде, то в иностранных газетах писали, что японцы обращаются с нашими солдатами и офицерами более чем гуманно.
— Ага, я понимаю, — кивнул Данил, — это они, значит, хотят перед Европой лицом в грязь не ударить. А не было бы Европы, то затравили бы они наших людей собаками.
— По поводу собак с тобой не соглашусь, но если смотреть в целом, то — да. Попасть в плен к японцам значит обречь себя на долгие мучения.
Я знал, что говорил. Историю Второй Мировой я помнил, как помнил и то, что попавшие в плен к японцам солдаты, оказывались подвергнуты таким изощренным истязаниям, что не снились и фашистам. А все потому, что в сознании японца сидела установка, что пленение это самый худший позор. Вот и относились они к попавшим к ним людям хуже чем к собакам. А еще я помнил про резню в Нанкине, которая по каким-то причинам не слишком была известна нашим людям. Вот уж там-то они развернулись во всю свою варварскую сущность — головы у китайцев отлетали, словно перезрелые зерна при обмолоте. И немцы со всеми своими нацистскими штучками в рейтинге зверств стояли на целую ступеньку ниже японцев.
— А, собственно, почему вы жалеет эту сволочь Ноги? Пускай бы себе пузо вскрыл, если ему так хочется, — удивлялась Лизка. — Столько бед он сюда принес, а вы о нем печалитесь?
— Никто его не жалеет. Мы просто думаем, что японец никогда не станет на один уровень с европейцами и нами. Мы слишком разные и наша вера их веру никогда не поймет, — с какой-то долей философии заметил Мурзин. — И отсюда будут все противоречия, которые, в конце концов, заставят японцев измениться. А вот как это будет — не знаю. Или они все откажутся от своей веры или же опять будет война. Как во времена крестовых походов Европа потребует от них измениться, а они встанут в позу.
Странно, но почти все согласились с таким тезисом. Слишком уж сильны были ключевые противоречия. Но я предложил им третий вариант:
— Или же Европу захлестнет атеизм и ей станет безразличны их верования.
— Ну а общие гуманистические устремления как же? — вопросил Пудовкин. — Как можно требовать от человека самоубийства? Даже если люди перестанут верить в бога, то все равно христианские взгляды на существования человека не смогут так быстро забыться. И даже без бога самоубийство воспринимается как самый тяжелый поступок.
Что-то нас в этот вечер накрыла волна философии. А все из-за того непроверенного слуха по поводу сепуку Ноги. А собственно, почему бы и не поговорить? Тем более что обстрел города не ведется уже пятый день, да и ружейная стрельба с позиций почти не слышна. Лишь изредка на расстоянии десяти миль от берега появлялась японская эскадра и немного постреливала. И наши береговые батареи им лениво отвечали, стремясь не поразить, а лишь обозначить свое существование. В Артуре установилась почти мирная жизнь. И лишь разрушения царящие повсюду, да установившийся голод напоминали о войне. Особо тяжело пришлось тем китайцам, что жили за пределами Артура, но, тем не менее, оставались под нашей властью. У них жрать совсем ничего не было, и в близлежащих деревнях вспыхнул настоящий голод. И китайцы, гонимые пустым желудком, на свой страх и риск уходили на японскую сторону. Знали, что там с ними будут обращаться хуже чем с собаками, знали, что с некоторых показательно снимут головы, но там, по крайней мере, у них был небольшой шанс выжить. Здесь же, когда наши с началом войны у них реквизировали все продовольствие, а потом отказались их поддерживать, их стопроцентно ждала голодная смерть. И она уже косила без разбора, выгоняя из обжитых мест.
В Артуре тоже было голодно. Солдат кормили просто отвратительно, гражданские побирались, просили милостыни, клянчили кусок хлеба. Почти все мужское население ушло добровольцами на оборону крепости, но не затем, чтобы воевать, а чтобы банально не протянуть от голода ноги. И часть своего пайка они отсылали родным. Стессель все же кое-как помогал простым людям, безвозмездно подкармливая баб и детей, но делал это настолько редко, что вся его помощь помогала лишь не сдохнуть. Люди, памятуя, что я возил консервы, регулярно наведывались ко мне, просили еды, но я им не давал. Потому что все, что я когда-то привез, уже давно продал и раздал, оставив себе лишь то, что позволит нам протянуть до лета. И я запретил Лизке делится едой. Да, на фоне общего населения я жировал и жрал от пуза, но, во-первых, жрал я то, что купил на собственные деньги, во-вторых, голодать вместе со всеми за компанию я не желал, а в-третьих, я за людей ответственен не был. Их жизни зависят от Стесселя, в чьих руках находилась вся полнота власти. Вот он и распорядился — прибрал продовольствие с той целью, чтобы протянуть как можно дольше. И я считаю, что он сделал правильно. И потому я давал всем попрошайкам от ворот поворот. А Лизке разрешил приторговывать лишь свежими яйцами, которые, впрочем, почти всегда покупали экономки высших чинов. Знаю, эта моя философия звучала по-мироедски, но что поделать? Я теперь не тот, что был пять лет назад и мое мировоззрение малость изменилась. Теперь я понимаю, что люди, в чьих руках находятся и власть и деньги, просто не могут стоять на одной ступеньке с простым народом и у них обязательно должно быть что-то такое, что их отделяло. Вот я и отделился от людей, позволив себе комфортно просуществовать до конца весны.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
