Клинки героев

I. Цвета вечера

Мы вьемся в воздухе, распарывая вечер единым ритмом движений, следуя за ветром замысловатыми иероглифами. Нам знаком этот бесконечно изменчивый и безмерно постоянный рисунок боя — один из нас рвется вперед, а его брат защищает от чужого выпада... или наоборот? Иногда же мы оба стремимся к сердцу врага, иногда — вдвоем уходим в оборону, но всегда и неизменно танцуем вместе. Если ритм нарушен, если сверкает лишь один из нас — значит, случилось нечто неверное, чего быть не должно.

Нам нравится вечер. Он окутывает нас темным покрывалом — и сквозь него сияет свет звезд и фонарей. Черное и белое — наши цвета.

Я бью как молния. Быстро и точно. Безмерно быстро. Безмерно точно. Так было всегда. Так будет всегда.

Ветер скользит по телу. Тихий восторг. Вспышка радости на острие. Счастье боя. Счастье достойной схватки.

Близнецы достойны. Они быстры. Они умелы. Знают себя. Понимают меня. Я — понимаю их.

Мои удары — их плоть крошится. Странно. Они лечатся? Они приходят вновь?

Но я бью снова. И снова. И снова. Сквозь синий вечер. Сквозь красную кровь.

Мои цвета.

Он очень хорош — мы с братом не можем этого не признать. Хотя, конечно, в его движениях сквозит явное удивление: он не ожидал столкнуться с нами. Естественно, он мог ждать пришествия Разящего — а мы оказались сюрпризом. Это хорошо. Мы любим и умеем удивлять врагов, достойных или нет... хотя недостойные удивиться обычно не успевают.

Вот сейчас он явно озадачен. Наш нынешний противник явно привык кончать бой быстро и сражать одним ударом — но ему неясны секрет нашей стойкости и причина, по которой мы еще танцуем сквозь вечерний ветер.

Ну что ж, мы не собираемся раскрывать все секреты. Мы вообще неплохо умеем вводить в заблуждение... Хорошая тактика, верно?

Темный цвет вечера — цвет одежды шпиона, белый свет звезд и фонарей — цвет духов. Цвета тех, кто умеет лукавить и скрываться.

Не люблю обманов. Странно, что дерусь с ними. Странно, что потратил время. Надо заканчивать. Но не выходит. Они вертятся, мечутся и уходят.

Очень быстры. Непривычно. Опасно.

Плевать на опасность. Давно не радовался. Давно не рвался в такой бой.

Вперед! Вперед!

Они лукавы — я быстр. Они танцуют — я рвусь вперед.

Темная синева открытого неба. Киноварь будущей крови. Честные, прямые цвета.

Мы призваны в этот мир, чтобы сражаться и защищать. Так длится уже долгое время, пусть этот призыв и отличается от других... но нам ли сетовать на судьбу? Мы сотворены, стократ отражены и воссозданы, чтобы сражаться — и мы рады это делать.

Как может быть иначе?

Я бил рыб. Бил древние силы. Я зрел героев. Сражал героев.

Здесь и сейчас — бьюсь снова. Иначе — нельзя. Иначе — не мой путь. Таков удел. Такова цель — что сковала меня, что и есть я.

Нельзя иначе.

Мы — Каншо и Бакуя.

Я — Га Болг.

Черное с белым.

Синее с красным.

Удар!

16.05.2012

II. Пустота и свет

С первой нашей встречи я стремилась к тебе. Впервые ты предстал, укутанный непроницаемым покровом дыхания Адада, что скрывал твой облик, но уже тогда сила твоя мерцала сквозь этот недостойный плащ. Сквозь золотой покров узрела я тебя, и не смогла забыть, когда Воин мой ушел от той битвы, недостойной узреть его силу и еще более недостойной моего касания.

Ты бился с двумя братьями, сквозь плоть которых были видны разрушительные проклятия. Быстры были их удары, но разве могли они сравниться с незримым движением твоим, что вставало на их пути? Если бы не ошибка Воина твоего — разве смогли бы они надеяться на победу? Нет, лишь гибель принесло бы им твое могучее касание.

Дни прошли — и узрела я великую силу твою, что просияла над миром и рассекла небо и волны. Как Мардук поразил Тиамат — так ты сразил мерзейшее чудовище, оскорбляющее вселенную одним только обликом своим, и испепелил гнусного колдуна, что посмел призвать тварь свою против героев пяти эпох.

И тогда я поняла, как мы отличаемся и как мы похожи. Поняла и возрадовалась, ибо истинно велик ты оказался и достоин сравниться со мной.

Ты — ветер, облекающий ослепительный, всесокрушающий свет. Сияющей волной является в мир твоя сила, что рассекает даже плоть бессмертных, и убивает тех, кому нельзя длить бытие свое. Святым зовут тебя, но святость твоя — святость великой войны, что ты ведешь многие сотни лет.

Я — ветер, что устремляется в безбрежную голодную бездну. Пустотой дышит могущество мое, и алчет эта пустота, взыскует она бытия, что способно ее насытить. О, как жаждет она наполниться твоим светом, принять его в себя, взрастить пылающее семя, способное восстать волной мощи!

Мы не встали друг против друга в той войне — но лишь потому, что глупость человеческая и воля того, кому недолжно жить, помешала нам. Позволь же поведать о себе, дай рассказать о силе, что дремлет во мне, и что освобождается словами Воина моего.

О тот, кому нет равных — смотри на меня, узри могущество мое, послушай о деяниях моих!

Сила моя рассекла мир, и пролегла по плоти его ущельем, что лишено дна. Сотни тысяч мужей устремились туда с доспехами и оружием; камни мои разорвали плоть их, выпустив алую кровь, волны мощи моей поглотили их и развеяли сиянием искр по ветру. Сам мир, что встал пред Воином моим, я сокрушила, изорвав солнце, подобное лику Шамаша и небесный покров, сотканный в подражание Ану.

Клинок мой прорвал доспех короля врагов, и кровь его хлынула по сияющей плоти моей. Смерть ему принес мой удар, напилась я жизни, имевшей вкус сердца его, ощутила и выпила срок земной того, кто покорил многие страны.

Посмотри на меня — разве я не прекрасна? Разве не сияют знаки мои великим пламенем Гибила, разве не подобно движение мое смене времен дня и года? Разве не наделена я властью над мирским и разве не могу разорвать я душу, полную силы героя, так же легко, как и тело, сквозь которое струится божественный ихор?

Облик твой длинен и тонок, острым величием лучишься ты; я же исполнена благородных изгибов, и не найти во мне ни одной резкой черты. Истинно ты — единственно достойная меня пара, как и я — единственная, кто владеет правом на свет твой. И не только мы столь схожи, о сверкающий!

Мой Воин — лучший из мужей, доспех его сияет полуднем, взор лучится закатом, кожа белее драгоценного мрамора, волосы подобны лучам солнца. Неисчислимы его богатства и нет наделенного разумом и не преклонившего пред ним колен. Сказано в древности о Мардуке — "спинной хребет его — кедр, пальцы его — тростник, череп его — серебро, излияние семени его — золото", и разве не то же ученые скажут о спутнике моем?

Твой Воин — высшая из женщин, чьи глаза подобны изумрудам, тело чисто, светло и покрыто сияющим серебром и небесной синевой. Золотой пшеницей сверкают волосы ее, и вела она за собой мужей, что прославились в веках. Ветер в дланях ее, легкостью движений подобна она Нинлиль, и а взор ее сияет царским достоинством.

Коль станут они бок о бок — не смогут люди отыскать превосходящей их пары под солнцем и луной, и сама Иштар возденет руки, восклицая "Вижу я союз, которому нет равных под взором отца моего, безбрежного неба!"

Как созданы они для того, чтобы встать вместе и вдвоем возвыситься над миром — так и мы сотворены для того, чтобы стать едины. Множество существ пожрет пустота, что подвластна мне — разве не милостиво будет позволить им узреть испепеляющий свет твой пред тем, как уйдут они в царство Нергала и Эрешкигаль?

Недавно я вновь смотрела на тебя сквозь золото. В руках девы твоей ты бился с мерзкими созданиями, которых я сочла бы недостойными своего прикосновения — и вновь их направляла колдунья. Но пала она под ударом младших собратьев моих, когда мой Воин простер длань свою, подобную молнии господина плотины небес.

Сейчас вновь я взираю на тебя — но уже не через завесу величайшей сокровищницы мира. Ветер этих земель скользит по пылающей плоти моей, и бледный свет Нанны озаряет нашу встречу. Так же светила луна и тогда, когда узрела я тебя впервые — разве это не знак?

Явившись на свет спустя эти годы — дрожу я, исполнена я нетерпения, как невеста, которой пришло время сбросить свадебный наряд пред мужем. Совлечен уже твой покров, и сияешь ты золотом Шамаша и синевой Ану, и имя твое замерло на устах женщины, которой ты позволил себя сопровождать.

Даже имена, дарованные нам, начинаются одинаково — воистину, сами боги желают нашей встречи! Трепещут они в воздухе, и ждем мы оба начала первого, истинного нашего боя. Да, содрогаюсь и я, готовая излить в мир свою мощь, вновь напомнить вселенной о силах, способных ее разрушить. Ты ведь ждешь того же, верно? Ты жаждешь столкнуться со мной, испытать свое подобное лучам Шамаша сияние и узреть, как истинно столкнутся наши Воины?

Они уже начали битву слов — но звуки неважны, и лишь мы с тобой решим исход этой встречи. Сдержу я силу свою, не буду грозить этому миру — и тем острее и сладостнее будет наслаждение, когда пылающее сияние твое сплетется с мощью, таящейся в моих изгибах и движениях.

Десять лет я ждала этой встречи — и хоть безгранично мое бытие, но из кувшина терпения моего истекают последние капли. Наконец мы сойдемся, и наконец-то истинно прикоснемся друг к другу, насладимся силой, что бурлит в наших совершенных телах. Я ждала — я не могу больше ждать, я все ускоряю движение свое, взывая к лучшему из мужей, что сопровождает меня.

Ну же, мой Воин! Говори! Произнеси слова, что позволят нашим силам наконец встретиться, наконец позволят твоему свету войти в мою пустоту!

— Энума Элиш.

26.07.2012 — 27.07.2012

III. Страж

Леса полоса

На склоне горы, словно

Пояс для меча

Эти стихи читает один из монахов в храме. Мне нравится звучание слов и образы, встающие за ними. Особенно сейчас — когда и сам я стерегу храм на горе, поросшей лесом.

Имя мое — Монохошизао из рода длинных мечей но-дачи, имя спутника моего — Сасаки Коджиро, что славен скоростью своей и гибелью в поединке с мастером. Вновь мы пришли в мир по колдовскому зову, встав у ворот храма Рюдо, скованные приказом охраны и служения.

В имени храма свернулся дракон, но ныне в сердце его сплела гнездо свое греческая змея. Сама она была вызвана, и силой своей проложила дорогу в мир мне и спутнику моему.

Но мы с Коджиро не чувствуем благодарности. Всю свою жизнь мы были воинами — а призыв определил нам дорогу убийц. Я привык сходиться в бою с мастерами по всей Тростниковой равнине — а теперь принужден сторожить один-единственный храм.

Единственное, что примиряет меня с таким положением — само место. Лес, покрывающий гору, исполнен темного величия, гора стара и напоена силой, сам же храм дышит умиротворением и спокойствием. У врат его приятно умирать.

Призвавшая нас чужда этому мирному бытию. В храме она творит темные чары, и я знаю — каждый день по всему городу люди слабеют и впадают в забытье, когда она тянет из них жизнь. В храме же она принимает своего союзника и любовника, человека с шагами наставника и глазами убийцы.

Однажды колдунья заставила меня охранять ее покои — в моменты страсти ее власть над разумом монахов ослабевает, и кто-то из них может случайно подойти. Она приказала убить такого человека, если подобное случится, и я был рад, когда никто не приблизился к комнате.

Незримо оставаясь у приоткрытой двери, я мог видеть, как на кровати сплетаются тела. Только здесь колдунья отбрасывает мантию и скрывающий лицо капюшон, и только здесь она позволяет себе быть обнаженной и уязвимой. Почему бы и нет? Разве не для этого входит она в комнату с мужчиной — чтобы предаться в его власть, ощутить, как руки его скользят по нагому телу, и как не требующее колдовства орудие пронзает ее?

Мы могли бы убить их. Ворваться в комнату, нанести смертоносный удар — поглощенная страстью колдунья не успела бы отдать приказ, а ее любовник не смог бы совладать с моей сталью, быстрой как полет ласточки.

Я представлял себе, как оно может случиться. Смертоносно быстрое движение, выпад — и плоть колдуньи расступается под моим острием, пронзающим ее горло, минующим кости и рассекающим мозг. Тройной взмах клинка, принесший нам с Коджиро бессмертную славу — и ее союзник застывает на мгновение, прежде чем его тело нальется кровью по прервавшим его жизнь линиям и распадется на части.

Но я знаю, что Коджиро не сделал бы такого, а если бы пожелал — я бы налился тяжестью в его руках.

Пусть давшие мне новое бытие слова назвали меня клинком убийцы — Монохошизао не бьет в спину. Только лицом к лицу мы сражаемся с врагами, даже недостойными того. А наставник-убийца — боец, заслуживающий поединка хотя бы за свое мастерство.

У врат я стою — и вспоминаю каждую секунду недавнего боя с золотом, сокрытым под покровом ветра. В этом клинке не чувствовалось фальши, пусть даже он и скрывал свое обличье; мы похожи, пусть даже родом из разных стран и принадлежим к разным семьям.

Я вспоминаю тот бой, когда воздух на ведущей к храму лестнице расцветает золотом — но иным, сияющим надменной уверенностью. Воин в доспехах небожителей идет к нам, и за плечами его возникают десятки орудий, каждое из которых стократ превосходит меня по силе.

Явился он на лестнице из уважения или желая посмеяться? Трудно сказать. Ясно лишь, что в бою с мастером Пяти Колец мы могли обрести победу, в этой же схватке — обречены. Если только не бить в спину, как бы ни эфемерна была такая возможность.

Но нет. Мы названы убийцами, но не становимся ими.

— Слуга Ассассин, Сасаки Коджиро, — произносит мой спутник, принимая телесное обличье и вознося над головой стальную молнию, что есть плоть моя.

— Монохошизао, Страж храма Рюдо, — отзываюсь я звоном и бликами лунного света, расступающегося под лезвием моим.

Пришедший лишь улыбается — и, повинуясь его воле, древние клинки покидают золотой туман.

Я встречаю их узором боя и полетом смертоносной ласточки.

У этих врат приятно умирать.

Долгий путь пройден,

За далеким облаком.

Сяду отдохнуть.

IV. Клинок былого и грядущего

Закованные в сталь пальцы сжимают мою рукоять. Непривычная хватка, с меньшей твердостью и большим уважением, чем обычно. Неудивительно; впервые за долгие годы меня касается чужая рука.

Я привык к совсем иному прикосновению. Сила и легкость, с какой я сражал врагов на поле боя, вошли в легенды — как и человек, что был моим спутником все эти годы.

Артур, Король Рыцарей, образец монарха, предсказанный владыка, человек, осененный помощью магии и благословением небес. Артур, создатель Круглого Стола, владыка Камелота, несокрушимый, несгибаемый, сияющий правитель.

Лишь немногие знали о том, что под доспехами короля скрывается юная женщина — ее ближайший родственник, ее наставник-чародей...

И я.

Экскалибур, Меч Озера, оружие королей.

Человеческая память связала меня с Камелотом, но я старше, многократно старше Короля Рыцарей и его владений. Возможно, потому мне всегда было присуще спокойствие, которое моя Воительница так усердно вырабатывала в себе.

Говорят, что клинки похожи на своих спутников. Говорят и обратное — что человек становится подобным своему оружию.

Вынужден признать — с нами случилось второе. С первого своего боя со мной в руках Артурия трудолюбиво, старательно, беспощадно превращала себя в мое подобие — яркий, несокрушимый, прямой, безупречный... Бесстрастный клинок.

О, моя спутница, ты старалась быть совершенным монархом, и для того жертвовала частичками своего сердца, положив его на наковальню собственной воли. Должен ли я был остановить тебя? Не знаю. Я — меч, я сотворен для сражений и живу ими, и таков мой путь. Но подходит ли холод стали человеку?

Может быть, если бы мы были иными, время бы не замерло вокруг нас на холме из сломанных мечей. Может быть, мы бы не пустились в вечное странствие и поиски Грааля.

И тогда бы мы никогда не встретили тех, кто изменил мою спутницу.

Мы огибаем холм и устремляемся в небольшую долину. Копыта коня бьются о покрытую травой землю; стебли вокруг зелены, не похожи на своих собратьях в нескольких милях отсюда, пропитавшихся грязью и кровью.

Вокруг тишина, и ее нарушает только стук копыт и звон оружия человека, который несет меня. Его меч молчит — он еще не достиг ступени, когда сможет что-то произнести или подумать, но я знаю, что моя близость и служение его воина дает клинку шанс на свою легенду.

Это правильно. Король не должен быть один, его оружие — тоже.

Мы вновь явились в мир в германских землях, и именно там увидели первых из тех, кто надолго врежется нам обоим в память. Артурия смотрела на них, и запоминала лица; Мерлин бы запомнил исходящую от них силу.

Но я — меч. Я запоминаю оружие, проступающее сквозь души людей.

Жена призвавшего нас, хрупкое копье с тончайшим рисунком, созданное для одной-единственной цели и отдающееся ей без колебаний и сожалений. Кажется, один лишь удар может сломать ее — но она не допустит такого удара, пока не сможет нанести собственный, в предназначенную ей цель.

Она очень сильно отличалась от широкого кинжала, доставшегося ей в мужья, равно подходящего для убийства, разрезания пищи и создания узоров на дереве. Он молчал и действовал, но не ломался и бил точно и смертоносно. Как меч, я не мог не уважать его мастерство, как меч рыцаря — не мог не возмутиться привычными ему ударами в спину.

Но мы с Артурией снова были на войне. Мы понимали это — и потому приходилось мириться с чужими методами, даже если они вызывали у нас отвращение и неприязнь.

Тогда мы еще не знали, что неприязнь к своему Мастеру — самое слабое из чувств, что оставит в нас эта Война.

Артурия вспомнила бы все разговоры, которые она вела в те дни. Мерлин бы говорил о тайнах, открывшихся нам и леденящих сердца.

Но я — меч. Я запоминаю битвы, в которых я покидал ножны.

Копья с Изумрудного острова поразили меня быстротой и точностью ударов еще до того, как раскрылась их потаенная сила, что наносит незаживающие раны и разрушает магию. Мы с Артурией наслаждались каждой секундой боя... и тем сильнее пронзил нас холод, когда приказ хозяина (человека, похожего на богато украшенный стилет с ядом внутри) заставил копья вступить в бесчестный бой. Пожалуй, мы должны громовой колеснице за то, что ее хозяин избавил нас от такой схватки. Пусть даже я и знаю о том, как его же слова потом рвали душу моей Воительнице, подвергая сомнению всю ее жизнь.

Мой клинок пронизывает боль: я вспоминаю, как золотое копье рассыпалось многими тысячами искр, сломанное своим же Воином. Он спас нас, позволил вступить в бой, где необходимо было одержать победу — но мне жаль копье, пусть оно и поразило Артурию.

И тем больнее вспоминать судьбу алого копья. Мы оба не могли отвести взгляда, когда по колдовскому приказу оно пропороло наконечником сердце своего Воина, и черная кровь хлынула по древку. Последние проклятия Воина звучали сквозь кровь, текущую изо рта, и никакая крепость плоти не позволила ему выжить — с разорванным сердцем, скованным повелением убить себя, телом, что распадается на глазах. Никакой боец не заслужил такой участи.

Воспоминание о победе над Колдуном — приятнее. Я помню, как Артурия внутренне содрогнулась, впервые столкнувшись с его приманкой. Я сам не мог сдержать гневного звона, когда сквозь детские тела прорвались хищные щупальца чудовищ, освободившиеся от плотской оболочки и отбросивших прочь истерзанные, изломанные фигурки.

Потому-то я и обрушил на его главное создание всю свою мощь, накопив ее столько, сколько мог. Редко приходилось так поступать — ибо редко встречались враги настолько сильные или настолько заслуживающие гибели.

Но я — Меч Обещанной Победы. Когда я собираю всю свою силу, победа неминуема; мой свет испепелит любого врага и сокрушит неприступные стены любой крепости.

При Камланне мы тоже победили. Однако та победа была стократ горче любого поражения; тогда Артурия потеряла почти всех, кто был ей дорог. То же самое случилось и в Войну Грааля — один за другим уходили ирландские орудия, и наполненная радостью женщина-копье, была явлена чернота колдовской души и абсолютная безжалостность нашего союзника — которую пришлось довершать нам. Я не горжусь своим взмахом, отсекшим голову человека, пробитого свинцом и истекающего кровью рядом с искалеченной невестой — но я не мог поступить иначе. И каждый такой удар подтачивал несокрушимую сталь, в которую обратила себя Артурия.

А потом из тьмы времен явился старый друг и нынешний враг. И доспех, коим облекла свою душу моя спутница, треснул.

Я не винил ее. Я привык к тому, что люди меняются, могут стать добрее или ожесточиться, обрести мир в душе или сойти с ума. Но видеть иной меч, видеть Арондайта, пропитанного черным безумием, звенящего всесжигающей ненавистью, ощущать в его голосе лишь бешеный вой "Экскааааалибур!"...

Я не знаю, как выдержал этот бой, где каждое столкновение клинков сотрясало меня подобно удару молота по новорожденному клинку. Я не знаю, почему черный рыцарь и почерневший меч остановились, пропустив наш удар.

Я не знаю, гордиться ли мне этим ударом, или стыдиться его всю оставшуюся вечность.

Мы еще не успели оправиться от ужаса этой встречи, когда нас постигло иное предательство, с той стороны, с которой мы не ждали удара. Снова — предательство, как и в начале событий, приведших к Камланну... куда мы вернулись, уйдя в испепеляющем свете моего же удара.

Снова.

В тот день, на холме сломанных мечей, Артурия рыдала впервые за свою жизнь, и я плакал вместе с ней, истекая холодным звоном.

Конь замедляет шаг, останавливаясь у крепкого дерева. Рыцарь спускается с седла, осторожно укладывает меня на плоский, согретый солнцем камень, и привязывает скакуна к низкой ветке. Потом снова поднимает меня и идет.

Медленно. С трудом делая каждый шаг, словно я внезапно стал тяжелее башен Камелота. Трава обвивает его ноги, ветер ласкает мой эфес, и я чувствую в нем легкую влагу.

Впереди озеро. Огромное, невероятно спокойное зеркало воды, в котором отражаются небо и облака.

Я покинул его, чтобы лечь в руку Королю Рыцарей. Теперь же я вернулся назад.

На новый призыв Артурия ответила, вновь заковав свое сердце в сталь могучей воли. И первые же часы после прихода в мир будущего заставили меня смеяться над шутками судьбы.

Снова первым нашим противником стало ирландское копье, что неминуемо поражает цель. Снова призвавший нас носил памятное нам родовое имя. Неужели все повторяется? Неужели сын, идущий дорогой отца, подобен ему во всем?

Артурия думала так, и настороженно следила за каждым движением своего Мастера. Я тоже следил за ним, но по совершенно иной причине. У меня не было сомнений в том, что двое призвавших отличаются.

Наш прошлый Мастер был широким и крепким кинжалом убийцы.

Наш нынешний Мастер был всем оружием, каким он хотел и мог быть. Острая сталь проступала сквозь его душу, длинные мечи, изогнутые восточные клинки, разящие стрелы и смертоносные копья менялись в нем легко и непринужденно, заставляя меня лишь молча смотреть и признаваться в своем непонимании.

За всю жизнь я не видел ничего подобного.

И тем удивительнее было увидеть то же самое в Лучнике этой Войны. Те же сотни клинков сверкали в его душе... но они были запятнаны кровью и окутаны холодом, а от тех, что все же были горячи, веяло смертоносной жарой.

Именно тогда я понял, что эта война не будет похожа на предыдущую. Понял еще до того, как вместо облаченного в черное мастера смерти в роли Убийцы нас встретил мечник, уроженец страны, на землю которой мы вступили. Славный бой, великолепное ощущение сражения с равным противником... нашу тревогу он даже немного развеял, мы оба позволили себе потеряться в этой схватке.

Я не могу не сравнить двух безумцев из разных Войн. Обе последние встречи с ними потрясли нас с Артурией... но в этот раз меня изумил не сам противник, а наш Мастер, мечи в душе которого впервые обрели плоть.

Под солнцем вновь явился давно потерянный клинок, мой предшественник и брат, извлеченный юным Магом из глубин памяти Артурии. Когда именно им она поразила безумного воителя, по моему клинку скользнула капля ревности, но я прогнал ее. Калибурн заслужил свое второе появление и новый бой, где он честно исполнил свой долг.

Я не кровожаден, но я любовался тем, какой удар нанес Калибурн. Как его клинок вспорол потемневшую плоть древнего героя, рассекая кости и перерезая магические связи в теле, не давая ране зажить и вгрызаясь в нее глубже, отнимая у Безумца жизнь за жизнью. Он всегда бил точно; я знал, что если мой предшественник коснется чужой шеи, то голова отлетит прочь, а горячая кровь даже не успеет омыть его клинок.

Эта война дала мне немало кровавых воспоминаний, и многие из них касались нашего Мастера. Исполинский каменный меч почти перерубил его тело пополам, заливая кровью камни вокруг, всаживая сломанные ребра в порванную плоть. Потом — кинжалы, похожие на огромные гвозди, пробили ему руку, раздирая тело и кроша кости. Гораздо позже пустота вспорола его, едва не вырвав легкие прочь и вновь заставляя истекать кровью и корчиться от боли. Чудо, что даже с помощью магии моих ножен он пережил такие раны, и только благодаря своей воле он смог снова встать.

И все же...

И все же не битвы были главными в эту Войну. Случившиеся бои я сохраню в узоре своей памяти, но и за стенами домов происходило ничуть не менее важное.

Моя Воительница не подпускала к себе никого. Пожалуй, за многие годы один лишь я видел ее обнаженной — но теперь все изменилось. Сперва была забавная случайность в комнате омовений, затем... затем ночь в разрушенной церкви.

Артурия бы сказала о ней лучше. Описала бы смесь немыслимого стыда и удовольствия от ласкающих ее рук, сперва женских, а потом — мужских, ощущения от того, как она выгибалась в объятиях своего Мастера и то, как он проникал в нее, вонзаясь глубоко и страстно.

Мерлин бы вообще не обратил внимание на сплетение тел, оценив лишь силу, перетекающую от юноши к Воительнице в момент извержения семени.

Но я — меч. Я вижу битвы, равно тела и духа.

А то была битва, сражение Артурии со сталью, в которую она заковала душу. И моя Воительница победила, позволила себе испытать радость страсти и наслаждение ей, забыть о пути бойца и отдаться удовольствию от рук, ласкающих тело.

Я не удивился, когда впоследствии она пришла к Мастеру сама. Наверное, и его не обманули слова о подготовке к битве и передаче энергии; Артурия не обманула даже саму себя.

Ночь любви как подготовка к важнейшему бою в жизни. В этом что-то есть.

Я не могу не благодарить нового Мастера — он не только стоял рядом с Артурией, но и смог излечить ее душу, позволить ей сбросить доспех правителя и понять то, что ей казалось предательством.

Я благодарен ему и за возможность величайшего моего боя, с королем героев прошлого и клинком, способным разорвать плоть самого мира. Мы бились с ним, прорываясь сквозь волны убийственной пустоты, зная, что в то же самое мгновение наш Мастер сошелся со своим врагом. С еще одним осколком предыдущей войны, человеком с волнистым лезвием в душе.

Мы победили. Мой свет вновь испепелил то, что люди называли Граалем.

Казалось бы — вновь потери. Артурия ушла, оставляя в мире человека, которого полюбила, вернулась в свое время и на грань смерти, отдала меня... Но это — потери, которые не терзают душу, а готовят ее к новому путешествию.

Когда я уезжал, то видел ее улыбку — спокойную, мягкую улыбку перед тем, как она почти соскользнула в свой сон. Под британским древом, не на холме мечей, и среди шелеста трав, а не стонов умирающих.

Рыцарь в белом плаще стоит на берегу озера, стараясь разжать пальцы, сомкнутые на моей рукояти. Нежелание расставаться с великим клинком борется в нем с долгом повиновения приказу, и страдание отражается в глазах рыцаря и глади воды, на которую он смотрит.

Где-то вдалеке умирает моя Воительница.

Наконец Бедивьер размахивается — и я взлетаю в воздух, сверкнув в лучах заходящего солнца золотом и лазурью. В последний раз глядя на светило и впитывая воздух вокруг, я перебираю в памяти тех, кто вставал против меня и рядом со мной, и прощаюсь с ними.

Прощайте, снежноволосая женщина с солнечной улыбкой и человек с кинжалом убийцы в душе. Да будет ваше посмертие спокойным.

Прощайте, гордые копья, разбивающие чары и пронзающие плоть. Да не узнаете вы нового предательства.

Прощай, черный меч, старый друг и противник. Да обретешь ты прежнюю чистоту.

Прощай, яростное копье, что разрывает сердца. Да не отдадут тебе нежеланных приказов.

Прощай клинок восточной луны, быстрый как ветер. Да найдешь ты битву, что желанна тебе.

Прощай, меч, убивающий мир. Да останешься ты в местах и временах, что уготованы тебе.

Прощай, Эмия Широ, человек с душой из тысяч мечей. Да найдешь ты дорогу, что станет для тебя истинной.

Прощай, Артурия Пендрагон, моя Воительница, золото и серебро, сталь и лазурь, честь и гордость. Да обретешь ты свет и покой.

Прощайте все. Экскалибур, Меч Обещанной Победы, желает, чтобы ваша легенда воссияла, навеки запечатлевшись в веках.

Может быть, я еще увижу вас. Может быть, меня вновь извлекут из озера — ведь пронизанная силой сталь наших тел нетленна. Может быть, вы придете на берега моей гробницы, а может быть, меня вновь коснется длань моего Короля.

Но сейчас рука, поднявшаяся из озера, смыкает пальцы на моей рукояти и я погружаюсь в прохладное зеркало воды, в бездонную тихую глубину.

Я ухожу, и оставляю за собой лишь слова старого языка.

Hic jacet Excalibur. Ensis quondam. Ensis futurus.

17.08.2012 — 24.08.2012