Бд-5: Сектант

Сектант

...А знаки различия им оставили.

Не стали, по обычаю победителей, срывать с кителей планки званий и наградных знаков. Не было нужды унижать заведомых смертников; их и допрашивать толком не стали.

Глянула мельком, проходя по коридору — незнакомые сплошь лица, новый состав, и чуть отлегло от сердца, и тут же стыдом ожгло спину, мокрым, серым. Потом почудилось — не Ристэ ли у окна, но та подняла голову и оказалось, что нет, другая совсем, только прическа похожа: черные, как космос, волосы сострижены накоротко, и две длинные пряди на висках.

Мимо, мимо, отводя глаза...

Не могли узнать, да и не могли увидеть через поле с односторонней прозрачностью, но все же сил не было смотреть на лица бывших своих, на знакомые такие мундиры, вот и шла, ссутулившись, стараясь слиться с покрытием стен, спрятаться за сопровождающего. Не удавалось — все же смотрела, смотрела сквозь рябь поля в камеры, и тут же отворачивалась, когда казалось, что встречается с кем-то взглядом.

— У вас примерно час, — сказал вежливый до полной неприметности конвоир. — Я предупрежу.

Но второй в той же форме шагнул навстречу, выступив словно из стены — или не заметила, задумавшись, как подошел. Несколько жестов боевого языка — разобрала только знаки запрета и передвижения.

— Придется перейти в другое помещение, встречи наедине запрещены, — и улыбнулся, чуть извиняясь, показывая, что не его решение, и не одобряет, но сделать ничего не может. — Я провожу.

К чему это все, хотелось спросить — запреты да конвои, все уже решено, и дата исполнения назначена, что они теперь могут сделать? Сбежать? Куда у нас сбежишь? У нас... И перепуталось вдруг, перевернулось головой назад все. Вот мои, в камерах ваших, захотелось вдруг сказать мальчику в серой форме. Что ж вы меня-то не посадите туда же? Я ж с ними одного полета птица...

Комната с двумя отдельными входами, разрубленная пополам барьером поля, не прикоснуться, руки к руке не приложить.

Мальчик-конвоир у охранного пульта. Лишний такой, глаза б его не видали.

Припала к прозрачной стенке поля напротив. Обменялись кивками, улыбками, приложили ладони к невидимой преграде, салютуя. И стоила эта улыбка, кажется, десяти лет жизни. А нужно было улыбаться и плечи выворачивать, не сутулясь. Потому что он — улыбался.

Словно помолодел на пару сотен лет, скинув с себя тяжелый груз. Китель расстегнут, и разомкнуты манжеты на рукавах, словно на ринге, а глаза смеются, и подбородок по обыкновению, выставлен вперед.

— Салют, мелкая.

И шуточки все те же, словно не минуло пропасть сколько лет, словно осталось все по-прежнему. И если б не тонкая незримая преграда, если б не эти злосчастные сантиметры, можно было бы и поверить в нежную иллюзию "все как раньше". Если б не преграда, если бы не старательно прячущий взгляд за зеркальным пластиком очков-маски охранник за пультом...

— Ты написал апелляцию? — получилось резче и строже, чем хотелось бы.

— Нет, мелкая, и не уговаривай.

— Ну почему, почему? Все же уже решено! — да нет, не было еще ничего действительно решено, но на словах уже договорились, и была возможность спасти, заменить для него смертный приговор на высылку, потому что сам в уничтожении планеты участия не принимал, да и приказ пришел сверху, из генштаба...

...была, была зацепка, но нужна была собственноручно поданная апелляция.

— Не нужна мне апелляция, мелкая, — и улыбнулся светло и радостно, словно не от жизни отказывался, а от смерти.

— Почему, Эрг? — только упрямое "почему" и осталось на губах, больше слов не было, налетел кулак на стену, как говорится, столкнулись лоб в лоб, и возможности заставить упрямца не находилось.

Прижался к преграде вплотную, опираясь локтями — привычно навис сверху, здоровенный, переросток, с тяжелым и грубым лицом. Камеры на судебном процессе вцеплялись в это лицо, снимали анфас и профиль, особенно, когда ухмылялся, отвечая на вопросы, щурил и без того глубоко посаженные узкие глаза. Лицо убийцы, имперский ублюдок, поглазейте, честные граждане, на эту рожу...

...уничтожили планету с миллиардным населением — в черное стекло, в пепел, и глаз не отводит, вода болотная.

— Кончилось мое время, ушло в песок. Все.

— Эрг, какой мутной лужи ради?! — вспомнилась почти уже и стершиеся из памяти грубая брань на имперском, и тут же отметила, что говорит, как иностранка, не используя даже четырех основных интонаций. — Что ты, не понимаешь? Не шуточки же! Завтра — исполнение приговора. Времени не осталось, меньше суток...

— Времени у меня не осталось, ты права. Кончилось.

— Да ты что... тебе же транков не давали, что ты несешь!

— Не кричи, мелкая. Что мне даст твоя апелляция?

— По минимуму — высылку на Ктэлэй. Да там половина Корпуса, все, кого удалось отмазать! По максимуму — программа реабилитации. Жизнь. Нормальная.

— Я не хочу жить предателем.

И опять, как недавно в коридоре, ожгло спину стыдом; потупилась, прикрывая ладонью глаза. Что же ей-то тогда делать, а ведь живет же, дважды и трижды предав, и людей своих, и страну свою.

— Да что ты, мелкая, я ж не про тебя. Ну что ты, что ты. Хвати у меня смелости — я бы за тобой тогда рванул, веришь?

— Нет.

— Ну и напрасно. Я не хуже тебя знаю, что в нашей стране есть только один настоящий патриотизм — прийти с армией и разнести все по минус восемь...

— Ты?

— Я. Да только не хватило. А теперь — поздно. Апелляцию я писать не буду. Я приказ подписывал. Я их, — кивок за спину, туда, где камеры, — отправлял. И что ж теперь — буду делать вид, что как бы и не при чем? Нет, мелкая. Не надо меня так оскорблять. Что у меня осталось, кроме чести?

— Эрг, но ведь, — и перехватило вновь горло, — смерть же, Эрг. Ничего уже не будет. Ни чести, ни совести, ни возможности исправить...

— Смерти нет, мелкая, — еще улыбка, еще светлее первой.

— Что ты.. говоришь? — потянулась положить ладонь на плечо, натолкнулась на преграду и рявкнула, забывшись, на охранника "Убрать барьер!", да так, что мальчишка сначала подчинился и только потом издал изумленный и протестующий вопль, но было уже поздно — шагнула, и прижалась наконец-то щекой к груди.

Провел жесткой ладонью по волосам, и еще раз на ухо повторил, наклонившись — "Смерти нет".

Захлестнуло страхом — может быть, врут, что не держат на транквилизаторах, потому что чем, кроме бреда, счесть эти слова? С детства, с первых шагов знают все: жизнь начинается с рождения на свет и заканчивается смертью тела. И если есть что-то общее между двумя полюсами враждующих держав, так это знание: смерть окончательна, гибнет мозг — гибнет и личность.

— Эрг?

— Ох, мелкая. Все ты забыла, что я тебе рассказывал. Помнишь, когда ты убивалась по своему...

Не забыла, но и всерьез не принимала, на самом-то деле. И в тоске серой, в боли потери, от души залитой крепкой выпивкой, в полузабытьи алкогольного бреда — не верилось в рассказы приятеля; все, что запомнила — что происходит из древнего рода с не так давно присоединенной планеты, доимперские традиции там еще живы, и в роду принято верить в... определенные вещи. И тогда-то больше всего интересовала не концепция; привыкла с детства к формулировке, вызубренной еще в школе первой ступени — "религия есть устарелое средство управления массовым сознанием, основанное на заведомо ложных представлениях об окружающем мире". Куда больше занимало другое — как не вытряхнул из головы запретные заблуждения после учебы в школе и летном училище, и как не отследили психотехники на процедурах модификации, и как не отслеживала на ежегодных сканированиях на лояльность служба безопасности.

— Да помню я, — и не повернулся язык добавить "эти твои сектантские заморочки", не посмела.

— Помнишь и не веришь, конечно.

— Ну как я могу верить?! — не выдержала все же, сорвалась на крик. — Как я могу верить в такую... такую... сказку?

— Ну ты же веришь в то, что все кончается. Веришь, хотя не знаешь точно. Так?

— Но наука...

— Наука, — рассмеялся, приподнял и поставил перед собой на расстояние вытянутой руки, заглядывая в глаза; вновь сердце зашлось — все как раньше, да почему ж так, зачем так... — Наука твоя, мелкая, не знает, что там. И никто не знает.

— А ты-то откуда знаешь? Так знаешь, чтобы отказываться от шанса?...

И — не выдержала, заплакала все же, неловко прикрывая рукавом лицо — от отчаяния, от бессилия переубедить, спасти, защитить, вернуть давний долг. Эрг подошел, руку от лица отвел, заглянул, щурясь, в глаза.

— Вот ты какая стала, мелкая, — сказал удивленно. — Плакать научилась.

— С тобой заплачешь... — выговорила зло сквозь слезы. — С тобой зарыдаешь... танк упрямый!

— Ну что ты, в самом деле. Не надо по мне плакать. Не нужно. Ничего для меня не кончится. Небом клянусь.

— Эрг!... прошу тебя, умоляю, напиши ты...

— Не проси, — резко сказал, и строго, обрывая эту тему так, что уже не осмелилась бы повторить просьбу. И добавил уже ласково. — Не надо, не проси. Лучше слушай.

Сел на пол, прислонившись к стене, и потянул за руку, усадил рядом с собой, а потом нажал на плечо и заставил положить голову на колени. Вспомнилось, как сидели так же, ожидая уже не спасения, а сигнала к последнему бою и смерти в небе, как освобождения. Сидели, говоря о чем-то незначительном, важным было только тепло тел, только звук голоса, только ощущение — у нас одна спина на двоих.

— Слушай, мелкая. Все уходящие за реку возвращаются. Кто раньше, кто позже, кто человеком, кто ветром ночным... Те, кто хочет. Те, кому есть зачем и к кому. Остальные уходят — там есть, куда идти. Там... Мелкая, там звездная дорога. Бесконечная. Она мне здесь снится каждую ночь. Только я — вернусь.

— Вернешься? — вышло сдавленно и хрипло, потому что нужно было молчать и слушать сказку приговоренного, и не перебивать, и не спорить, не пытаться доказать, что все это глупость и "устарелое средство управления"; но не было сил не повторить вслед за ним такое невозможное слово.

И прошел вдруг страх разлуки и предчувствие боли потери оставило — на время, конечно, до завтрашнего полудня, но сейчас была только тяжесть руки на плече, и голос — хрипловатый, насмешливый, родной.

Прижимаясь щекой к прохладному гладкому синтетику мундира, вспоминая забытое ощущение прикосновения этой ткани к коже, — слушала. На последнем свидании с приговоренным к публичной казни командиром равно ненавистного в обоих государствах Особого Корпуса, другом, о котором не могла бы сказать "бывший", ибо не бывает бывших друзей, только живые и мертвые; наплевав на отвернувшегося к стене лицом вопреки всем инструкциям охранника. Слушала то, что рассказывает, утешая, ей, живой и жить остающейся, -завтрашний смертник.

— Конечно. Ведь смерти-то нет...