Спасатель. Книга вторая. Великий княжич

Спасатель-2

Хотя предупрежденным о монгольском набеге вятичам удалось отстоять Козельск, но главные испытания еще впереди.

Глава I

Июнь 1238 г. Босфор.

Константинополь — величайший и великолепнейший город на свете и, чтобы не говорили про Иерусалим, именно здесь последние девять столетий находился центр мира.

Отец Григорий смотрел на него и не верил, что спустя тридцать с лишком лет снова увидел Царьград. Путь к нему оказался тернистым, но все передряги нелегкого путешествия уже остались позади. Сперва тяжелая дорога сквозь распутицу, когда даже пришлось бросить сани и идти пешком, держа в поводу навьюченных лошадей. Затем, не дожидаясь конца ледохода, посольство вместе с отважным, а честно говоря, просто очень жадным купцом Жирославом совершило опасный спуск по Днепру. Торговый гость долго сомневался, но, прикинув выгоду и приняв во внимание, что с ним поплывут два десятка дружинников, все же согласился. Впрочем, во время пути купец не раз жалел об опрометчивом решении. Ладья медленно пробиралась по Днепру среди нерастаявших льдин, которые постоянно приходилось отталкивать шестами, а у берегов реки то и дело появлялись шайки разбитых монголами куманов.

Выведя ладью в море, Жирослав, наконец-то вздохнувший с облегчением, сперва направил её к Херсонесу, где надеялся выгодно сбыть часть товара. И то сказать, этой зимой русские торговцы почти не ездили через взбаламошенную степь, а навигация по Днепру еще не открылась, так что цены на меха возросли многократно. Но основную прибыль сулили продажи в Никейской империи, и после краткой остановки, сбыв местным грекам товар похуже, Жирослав вывел корабль в Эвксинский Понт и повернул прямо на юг. К вечеру берег Таврики уже почти исчез из виду, заставив поволноваться непривычных к открытому морю дружинников, но перед заходом солнца вдалеке показалась темная полоска земли. А к утру ладья отважных мореходов, подгоняемая свежим бризом, уже добралась до Синопа. Дальше им предстояло плыть на запад ввиду берега, к немалому облегчению пассажиров, и через три дня судно вошло в Босфор.

Протоиерей Григорий, возглавивший посольство великого князя Рязанского, Смоленского и Городецкого, за долгие годы, проведенные на севере, успел отвыкнуть от родной Греции. Знакомые с детства места поначалу казались чуждыми. Но вскоре, на диво синее небо, протянувшийся немыслимо широкой рекой Босфор и старинные города по его берегам всколыхнули забытые воспоминания.

Когда ладья поравнялась с Константинополем, успевшее высоко подняться над горизонтом солнце осветило город, представший путешественникам во всей красе. Конечно, такой немыслимо огромный град, окруженный двадцативерстной стеной, нельзя охватить взором, и путешественникам виднелась лишь его малая часть. Но и увиденного было достаточно, чтобы русичи, впервые узревшие Царьград, потеряли дар речи.

Первое, что бросалось в глаза изумленным путешественникам, это непомерно длинные стены, тянувшиеся вдоль всего берега. Как будто их мало для защиты города, через каждые тридцать саженей были возведены могучие башни. Древние известняковые камни, из которых строились укрепления Царьграда, при ярком свете выглядели ослепительно белыми, а линии из ярко-красного ромейского кирпича лишь подчеркивали белизну укреплений. Улицы за стенами уходили террасами вверх, открывая для обозрения огромные здания, казавшиеся дворцами, гигантские дворцы, несчетное количество церквей, причем все до единой каменные, и настоящее рукотворное чудо — храм святой Софии. Собор высился подобно горе, и трудно было поверить, что это чудо сотворено человеком.

Да, Царьград прекрасен! Прекрасен своим величественным видом, вызывающим волнение и трепет даже у темных варваров, прекрасен своей древней славой. Но пока, увы, слава его поблекла. Латиняне-крестоносцы, торжественно поклявшиеся отнять у сарацин святые места, уклонились от выполнения данного ими обета и покусились на сокровища первой христианской столицы. Западные варвары разграбили церкви и богатые дома, многие из них пожгли и привели древнюю столицу империи в полнейший упадок. Даже Влахернский дворец, закопченный и загаженный, стоял ныне совершенно заброшенный. Но каменным строениям сравнительно повезло, их еще можно отремонтировать. А вот бесценные произведения искусства, созданные античными мастерами, святые образа и даже мощи апостолов уже не вернуть. Похитители варварски разделили свою добычу, переплавили золото, выковыряли драгоценные камни и растащили священные останки мучеников. Воистину, пришедшие под знаком креста завоеватели вели себя словно демоны. Пережившие те страшные события жители рассказывали, что даже в святой Софии некая девица, не иначе, как служительница демона, плясала бесовские пляски прямо на патриаршей кафедре и распевала при этом кощунственные песни.

Ничего, скоро придет час торжества православных, ромеи снова войдут в Константинополь и император воссядет на золотом троне. Легкомысленные латиняне столь небрежно относились к управлению завоеванной страной, столь презрительно и жестоко притесняли греков, что у них уже не осталось средств. Все лучшие мастера и многие крестьяне бежали из-под власти франков, и теперь двор латинского императора пребывает в бедности.

Но пока долгожданный час освобождения Царьграда еще не настал, и потому ладья проплыла мимо и направилась на восток, в Никомедию, недавно освобожденную от схизматиков.

Оплатив пошлину, Жирослав отправился искать знакомых купцов, которым можно сбыть куний мех, а дружинники направились в город. Великое посольство, отправленное патриарху и императору от великого князя Ярослава, включало в себя не только его подданных, но и козельцев. Что примечательно, гридней отбирали не столько по умениям и заслугам, сколько по внешнему виду. В отряд зачисляли самых рослых, крепких и лицом не безобразных. В общем, любого из витязей хоть сейчас зачисляй в дворцовую стражу императора. Брони для них тоже выбирали тщательно, причем боярин Гавриил, новый княжий воевода, настоял на том, чтобы и доспехи, и оружие были по возможности одинаковыми. За время плаванья вои старательно начистили брони, и теперь те сияли, как зерцало. Припасли также боевые седла для лошадей, железные налобники и несколько полных конских доспехов. В качестве экзотики не забыли прихватить крещеного татарина Ивана Мороку, чтобы показать императору, как выглядят монголы.

Когда маленькая дружина вышла на причал и выстроилась шеренгой по росту, ромеи с изумлением уставились на необычный отряд. Великаны-красавцы в одинаковых доспехах и в роскошных красных плащах казались небесным воинством, посланным самим архангелом.

Июньский день длинен, вечер еще не скоро, и посольству следовало трогаться в путь. Но прежде надлежало запастись провизией и найти транспорт. Вообще-то до Никеи всего верст сорок, если по прямой. Можно и пешком дотопать. Но негоже посланникам великого князя идти пешими, словно простолюдинам.

Как единственный человек из всего посольства, бывавший раньше в империи и свободно владевший греческим языком, протоиерей взял на себя обязанности эконома. Прихватив с собой несколько человек, Григорий не торопясь прошел по рынку, не похожему ни своим видом, ни ассортиментом на русские ярмарки, и приценился к товарам. Найти тут можно было все, что душе угодно. Несколько сортов пшеницы, ячмень, рис, мед, свежие овощи, изюм, финики, фиги, орехи грецкие и лещинные, каштаны и даже сахар, используемый лекарями для изготовления сладких микстур. В общем, выбирай не хочу. Хотя город только несколько лет, как вернулся в лоно православной империи, но жизнь тут полностью наладилась.

В дорогу перво-наперво следовало прикупить фураж для лошадей. Если кони везут на себе всадников, а не стоят в конюшне, то каждому изволь ежедневно отсыпать хотя бы четверть пуда зерна. А когда скакунов две дюжины, то на пару дней им уже не меньше десятка пудов потребуется, а это четыре золотых, и сэкономить тут не получится. Лошадь не человек, без еды работать не сможет. Впрочем, людей кормить тоже требуется, причем зерном тут уже не ограничиться. Все-таки дружинники не монахи, они без мясной снеди обойтись не могут.

На рынке было полно баранов, пригнанных на продажу тюрками из Конийского султаната, но отец Григорий рассудил, что в дорогу лучше взять солонину. Подойдя к прилавку мясника, он поинтересовался, сколько просят за три пуда сала.

— Три иперпира (* золотая монета), — уважительно поклонился священнику продавец.

Протоиерей в ответ тяжко вздохнул. Хорошо, коли посольство возьмут на постой. А если нет, то сколько же денег уйдет на пропитание? Уловив его сомнения, продавец услужливо достал кусок похуже.

— Взгляни, святой отец. Вот старое сало, свинью еще на исходе зимы разделывали. Но его намедни обмыли и заново посолили. Варварам-то твоим все равно, что жевать, а стоит оно почти вдвое дешевле.

Взяв шмат сала, отец Григорий придирчиво поковырял его ногтем и понюхал. Вроде не прогоркло и кажется вполне съедобным, так что пойдет.

Еще в дорогу можно взять соленой рыбы, благо, что в приморском городе её вдосталь. За три пуда скумбрии просили три золотых, но, конечно, немного скинули после торгов. Правда, русичи смотрели на мелкую рыбешку презрительно. Зато когда позже распробовали, охотно согласились, эти мальки вполне съедобные.

А вот чему витязи обрадовались, так это вину. Его в Греции было хоть залейся. Заморский напиток, который на Руси пили лишь князья и вятшие бояре, да и то не каждый день, в империи был доступен даже беднякам. Всего за один перпер можно выбрать бочонок или бурдюк неплохого вина на полтора пуда весом.

Пока глава посольства самолично закупал провизию, боярин Василий Дмитриевич Проня вместе с одним из гридней — Лиховидом выбирал коней для отряда. Дружинники все без исключения знали толк в лошадях, но Лиховид, вопреки своему имени имевший самый добродушный вид, часто свойственный здоровякам, занимался тем, что пятнал лошадей, и потому считался профессиональным иппологом. В княжьей дружине он раньше не служил, но когда стоял на стенах в рядах ополчения, был замечен воеводой Гавриилом. Рослый молодец с тщательно ухоженным, хотя и старым копьем глянулся боярину и вскоре получил предложение совершить экскурсию за море.

Уровень византийских цен послам заранее растолковали русские купцы. Обычную упряжную клячу без труда можно найти и за десяток золотых, а то и вовсе за восемь, но строевой скакун, даже самый плохонький, меньше двадцати не стоил. А за хорошую лошадь потребуется выложить аж полсотни монет.

В основном на рынке предлагали местных вифинских лошадей, которые всегда славились своей выносливостью и легко могли нести тяжеловооруженного всадника. Но из-за постоянных войн, бушевавших в последнее время, они стали дефицитным товаром и цены на них выросли. Поэтому после недолгих раздумий порешили выбрать комоней у турка, пригнавшего из султаната табун арабских скакунов. Стремительные, как ветер, шестилетки были на загляденье хороши. Не худосочные, но и не слишком жирные, неплохо выезженные и с выработанной спиной, способной нести всадника в доспехах. Однако Проня с Лиховидом старательно придирались к товару, дотошно выискивая недостатки и тыча в них пальцем. Немного поднаторевший за время пути в греческом языке Проня не стесняясь ругал несчастных животных, выторговывая лишнюю монету.

Наконец пришедшие к согласию стороны, утомленные торгом, уселись в тенечке и принялись пересчитывать деньги.

— Смотри, — показывая Лиховиду гиперпирон, объяснял Проня. — Вот это монета червонного золота, то есть червонец. По-ихнему зовется "перепер" или "иперпир". При нынешнем императоре его стали чеканить из двух частей золота и одной части серебра, но если попадется старая монета, то там золота больше. Не перепутай.

После тщательного подсчета наличность перекочевала в мешок турка, и Проне осталось купить лишь мула для иерея и пару тележек для посольского скарба. Упряжь дружина привезла свою, привычную, и кмети, разобрав лошадей, принялись их запрягать.

Но оставалось еще одно дело. По настоянию боярина Гавриила, и протоиерей был с ним согласен, посольству для солидности требовалось быть многочисленным. Поэтому порешили перед въездом в столицу нанять на месте еще пару десятков воинов. Наемников, предлагавших свои услуги, в Никомедии имелось предостаточно, а заслышав о странных гостях, они сами подходили и предлагали свои услуги. Ромеи, болгары, аланы — воев старались набирать разноплеменных, чтобы им было труднее сговориться между собой против хозяев. Среди солдат затесался даже генуэзец, по какой-то причине не желавший наниматься к своим соотечественникам. С рекрутами составили стандартный договор, перечислив имена и прозвища завербованных. Оговорили ежемесячную плату в три перпера и, сверх того, кормежку, что было весьма немаловажно. Очень часто наймиты должны были сами заботиться о своем пропитании. Но если на вражеской территории зачастую можно реквизировать провизию бесплатно, то в мирное время приходилось покупать продукты за свой счет, тратя на это свои средства и свое время. А иногда, когда в одном месте собиралась большая армия, цены на продукты взлетали до небес, и оговоренной платы несчастным наемникам еле хватало на хлеб.

Отец Григорий, стоически пережив очередную трату, самолично вручил каждому солдату один золотой в качестве аванса, а потом еще треть перпера заплатил тавуларию за оформление сделки.

Разросшийся отряд выстроился вдоль дороги и, дабы сразу показать, что едут посланники Великого князя, развернули стяг. Стяг этот был необычным. Он представлял собой не однотонный флажок, а полотнище с вышитым ликом Христа. Как объяснял боярин Гавриил, это называется "знамение" или "знамя".

Витязи запрыгнули в седла, протоиерей тоже взялся за узду, намереваясь усесться на мула, но Проня остановил его, смиренно напомнив:

— Отче, погоди. Князь велел тебе беречься.

— И верно, запамятовал, — спохватился отец Григорий. Козельский князь Василий, полагавший, что в дальней стороне просто проходу нет от разбойников, крестоносцев и турок, перед отъездом строго-настрого наказал ему — за морем без брони не ходить.

Священник послушно поднял руки, и Лиховид споро накинул на него короткую кольчугу. Прежде чем зашнуровывать ворот, гридни приподняли кольчужку за плечи и поправили одежду своего предводителя, одернув подол и расправив рукава. На поясе туго затянули ремень, чтобы часть веса перенести на бедра, а потом уже накинули на плечи плащ и застегнули заколку.

Поначалу протоиерей чувствовал себя неловко. В цивилизованной Византии в отличие от Руси не только не принято, но даже и прямо запрещено вооружать священников. Но, в конце концов, оружие-то он в руки не взял! Зато тяжесть брони приятно давила на плечи и спину, давая ощущения надежности и безопасности. Казалось, что ты всесилен, все тебе по плечу и весь мир послушно ляжет к копытам твоего мула. Священник, впервые по-настоящему поняв, что чувствуют воины, невольно оглянулся на свой отряд. Он увидел не просто людей на лошадях, а ряд копий, устремленных в небо, а под ними одоспешенных великанов с одухотворенными лицами. С такими соратниками можно отправляться хоть на край земли, и даже дальше.

Почувствовав небывалое воодушевление и решимость, протоиерей махнул ладонью, и отряд тронулся. Впереди послы, за ними дружина, потом телеги с имуществом и со слугами, а следом пешцы. По наущению боярина Гавриила, во время движения посольства один из слуг старательно бил в небольшой барабан а другой гудел в маленький рожок. Никакой особо сложной мелодии со столь примитивными инструментами исполнить не получалось, но сыграть бодрый марш вполне удавалось.

Вот так во главе дружины, под знаменем, под звуки походного марша и в блестящей кольчуге поверх однорядки отец Григорий проехал через Никомедию, привлекая внимание зевак. Отвыкшие за последний век от вида дисциплинированных воинов ромеи потрясенно смотрели на рослых красавцев в единообразных доспехах. Нынешние византийские войска больше походили на разномастные полчища западных или восточных варваров, и невиданная дружина вызвала фурор. Но самое удивительное было то, что эти самые воины недавно одолели доселе непобедимых монголов.

— Они разбили тех самых татар, что уничтожили государство хорезмшаха, и которых боится Румский султанат, — удивленно пересказывали друг другу никомедийцы, рассматривая воинов, больше похожих на ангелов. Зачем эти русичи едут в Никею, греки гадали не долго, и вывод был однозначным — чтобы помочь возвратить Константинополь. Восторженные жители шли следом за посольством, и даже когда отряд отдалился от города на несколько верст, все равно не менее полусотни ромеев в приступе патриотического или религиозного экстаза продолжали следовать за ним.

Между тем солнце уже покинуло зенит, и крестьяне, отдыхавшие в полуденный зной, начали выбираться из своих домов или из-под навесов. Но, завидев посольство, они, забыв о работе, подходили к дороге и крестились, глядя на странную процессию.

Отец Григорий время от времени оглядывался назад, но число последователей не уменьшалось, а скорее даже росло, так что великий посол начинал беспокоиться. А тут еще жара начинала донимать. Отвыкший за столько лет от южного солнца протоиерей снял скуфию и вытер ею пот с выбритой макушки. Нет, конечно, приятно, когда за тобой идет столько народа. Даже напрашивается аналогия с тем, кто вот также, на ослике въехал в Иерусалим двенадцать веков назад. Но куда же теперь девать всех этих людей?

Как и планировали, к вечеру отряд добрался до монастыря, при котором имелся просторный странноприимный дом — ксенохейон. Вопреки опасениям монастырь оказался весьма устроенный, способный приютить всех путников. Раньше, насколько помнил протоиерей, здесь имелся лишь небольшой домик, а теперь монахи отстроились. Возвели новую церковь, построили водяную мельницу. Вдалеке, на безопасном расстоянии от прочих строений виднелась кузня. Возле пекарни по кругу ходил ослик, замешивая тесто.

Предупрежденный слугами о невиданном явлении встречать их вышел сам ктитор — владелец монастыря. В шелковом хитоне с золотым поясом, вышитых льняных штанах и роскошных сапогах с загнутыми носками, ромей прямо-таки лучился богатством, но не важничал и встретил протоиерея как дорогого гостя.

Ктитор Даниил, так он представился, получил монастырь по наследству от его основателя и привел хозяйство в образцовое состояние. Тут даже баня имелась, и кмети первым же делом принялись её растапливать. Судя по ухоженности баньки, местная братия, видимо, мылась не только перед Пасхой, а гораздо чаще. Возможно, иногда даже по два раза в месяц. Мыльня, правда, топилась по-черному, и все помещение наполнялось дымом, но неизбалованные роскошью русичи не замечали неудобств. Главное, что есть горячая вода и появилась возможность смыть грязь и пот. Пока кмети парились, монахи успели приготовить трапезу, и витязей ожидали жареные куриные ножки и горшки со свининой, запеченной с капустой. Наемников кормили наравне с дружинниками, а самозваных попутчиков угощали уже по остаточному принципу.

Что же касается протоиерея и Прони, то их позвали трапезничать вместе с ктитором. На столе ждали супы, запеченная утка, свежая рыба, салаты и фрукты. Вокруг высились резные подсвечники, ярко освещавшие комнату, и стояли высокие стеклянные бокалы для вина.

Усевшись на поставленный служкой табурет, отец Григорий из всего обилия блюд выбрал подставочку с вареным яйцом и, сняв с верхушки скорлупу, маленькой ложечкой принялся извлекать содержимое.

Сперва, как водится, неспешно поговорили о видах на урожай:

— Тут нам грех жаловаться, — хвастал Даниил, потягивая густое вино. — Похоже, зерна этим летом соберут столько, что я потребую от париков увеличить взнос в житницу моей обители. Лишь бы враги на побережье не высадились.

— Враги? — мрачно переспросил протоиерей. Воспоминания о давних событиях, когда Византия распалась на части, прогнали веселье, но решимость осталась. — Сможет ли империя вновь возродиться, прогнать всех недругов и вернуться к прежнему величию? Когда же ромеи вспомнят о былой славе и своем предназначении вести за собой народы?

Даниил, поджав губы, отставил бокал и пристально посмотрел на гостя:

— Мы не ромеи, — твердо ответил он. — Рим — город схизматиков, и мы к нему отношения не имеем.

— А кто же вы тогда? — на ломаном греческом поинтересовался Проня.

— Мы греки! И вся Греция будет наша!

Глава II

10 Июня 1238 г. Пруссия.

Вислинский залив редко видал что-либо крупнее рыбачьей лодки, а сегодня по нему, к удивлению пруссов, плыло целых два корабля. Это были современные, ладно скроенные когги со сплошной палубой, закрывавшей трюм от волн, и с высокой мачтой, несшей большой парус, позволявший пузатому судну развивать неплохую скорость. Единственное, что отличало корабли от классических ганзейских коггов, которым предстоит царствовать на Балтике ближайшие две сотни лет, это отсутствие навесного руля, снабженного румпелем. Подобное новшество, изобретенное совсем недавно, находилось пока в стадии бета-тестирования, и морякам приходилось довольствоваться примитивным кормовым веслом. Впрочем, владельцы судов — рыцари ордена госпиталя наисвятейшей девы Марии недостатков в своих кораблях не находили. К тому же на носу коггов высились боевые платформы с зубчатым ограждением, делавшим надстройку похожей на крепостную башню. Такие же платформы были сооружены на корме, и на них поставили шатры для рыцарей. Эти два судна — "Пилигрим" и "Фридланд" Орден получил недавно в подарок от благочестивого мецената. В прошлом году юный маркграф Майсена Генрих III, откликнувшийся на призыв тевтонцев, присоединился к крестовому походу, собрав за свой счет отряд воинов и снарядив два корабля. Вскоре Генрих отбыл домой, спеша, пользуясь благоприятным случаем, оттяпать земли у соседей, но когги маркграф оставил ордену для использования в благих целях.

Корабли оказались очень кстати. Всего лишь несколько лет прошло с тех пор, как Германский орден обосновался на берегу Вистулы, основав первый замок на польской земле — Торн. Деятельные братья активно взялись за увеличение подконтрольной территории. Они создавали опорные пункты и, опираясь на них, приводили к покорности окрестные прусские племена. Всего за семь лет экспансии Орден сумел продвинуться на сотню миль к северу, достигнув берегов Балтики, и теперь планировал захватить все побережье Пруссии. На поиски места, подходящего для возведения очередного замка, и была отправлена исследовательская экспедиция. Она вышла из Эльбинга, спустилась по реке к Свежему морю, как немцы называли Вислинский залив, и проплыла по нему миль тридцать, пока не нашла подходящий полуостров.

Искомое место представляло собой высокий утес, на вершине которого располагалось простейшее укрепление в виде отынненого земляного вала. Много веков назад эта возвышенность была островом, но со временем пролив, отделявший его от материка, зарос и превратился в болото. Но с точки зрения обороноспособности это даже лучше. Единственный путь к крепости проходил по гати, которую легко можно защитить малыми силами. Неподалеку от укрепления виднелась кучка разбросанных в беспорядке домов, а в полумиле дальше находилось еще одно, такое же маленькое и убогое, селение.

Возглавлявший экспедицию брат Ханке прочитал краткую молитву и повернулся к двум рыцарям, стоявшим рядом с ним — брату по ордену Майру и барону Альберту фон Брему, принявшему крест для богоугодного дела войны с язычниками. Барон коротко кивнул, а брат Майр смиренно перекрестился.

— Вот то, что мы ищем, — провозгласил он. — Господь привел нас к гожему утесу, подходящему для обустройства замка.

— Прекрасное во всех отношениях место, — подтвердил барон. — Наверно, это Хонеда — крепость вармийев. Примерно так её пруссы и описывали.

Разглядывая полуостров, Ханке с мечтательностью, которую трудно было ожидать от грубого вояки, шептал вполголоса:

— На этой скале мы возведем большой замок из толстых бревен, а со временем, надеюсь, перестроим его в каменную крепость.

— Здесь не хватает доброго ручья, чтобы поставить на нем мельницу, — скептически заметил оруженосец барона Стефан фон Гамм, сообразительный и рослый не по годам парнишка.

— Не беда, мы видели подходящий ручеек в трех милях отсюда, и там же рядом есть холмик, на котором можно возвести небольшую крепость. Перегородим воду запрудой, и её хватит, чтобы крутить жернов. Свен, — крикнул Ханке шкиперу, — брось якорь напротив вон того поселка. И попробуй подвести корабль к берегу поближе, ну хотя бы на половину перестрела.

Шкипер без возражений схватил тросик с грузилом и поспешил на нос когга, промерять глубины.

— Почему бы нам не подойти еще ближе с приливом? — полюбопытствовал Стефан. — У нашего гата днище плоское, как у лодки, и он не опрокинется, если сядет на дно. При отливе мы сможем высаживаться пешком без всяких шлюпок, а высокие борта из толстых дубовых досок станут нашей крепостью, если язычники осмелятся напасть. А потом, со следующим приливом, корабль вернется на глубокую воду.

— Молодой господин, это не Северное море — не оборачиваясь, отозвался шкипер, лежавший на носу корабля с лотом в руке и внимательно высматривающий отмели. — Это вообще не открытое море, а просто длинное мелководное озеро, лишь в двух местах соединяющееся с Балтикой узенькими протоками. Приливов здесь никогда не бывает.

Оруженосец отвернулся, чтобы никто не увидел, как он покраснел. Стефан первый раз в жизни увидел море, и оно оказалось куда больше, чем он себе представлял, а теперь выяснилось, что это всего лишь жалкий пруд. Однако никто и не думал смеяться над юношей. Наоборот, брат Ханке, приятно пораженный любознательностью оруженосца и его довольно широким для жителя глухой провинции кругозором посматривал на парнишку с одобрением.

— Ничего, — повернул он разговор в другую сторону, — со временем мы начнем плавать и по Балтике. — О том, что там приливы тоже практически не заметны, Свен тактично умолчал. — Когда тридцать лет назад Герман фон Зальца возглавил наш орден, он мечтал, чтобы в нем насчитывалось хотя бы десять братьев. А теперь нас сотни, и скоро вся Пруссия, подаренная нам императором, покорится Ордену. А ведь еще с нами объединились Меченосцы, так что со временем вся Балтика от Данцига до русских земель станет Тевтонским морем.

Фон Брем едва заметно усмехнулся в усы, поняв, куда клонит рыцарь-монах. Что и говорить, мальчишка прирожденный воин, и заметивший это брат Ханке непременно постарается уговорить его принять обеты. Да и в самом деле, куда еще податься бедному парню, если его отец — небогатый владелец одной-единственной деревушки, с трудом смог купить своему второму сыну оружие и коня. Старший брат Стефана уже имеет своих детей, так что надежды на наследство весьма призрачные. Конечно, можно наняться к императору или какому-нибудь графу, надеясь со временем выслужиться и получить в лен клочок земли, но таких безземельных рыцарей и так пруд пруди. А Германский Орден весьма ценит людей, которые не только отважны, но еще и сметливы. Он даже принимает в свои ряды простых горожан. Любой гражданин Любека или Бремена, отличившийся в походах, может надеяться стать полноправным братом-рыцарем.

— Смотри, Стефан — продолжал Ханке рекламировать свой орден, — вот на этом мысу мы воздвигнем замок, откуда комтур станет управлять обширной территорией размером не меньше какого-нибудь маркграфства.

— Мейстер, — почтительно возразил юноша, — но там уже стоит замок, если конечно, можно так назвать вот эти земляные укрепления с частоколом.

— Естественно, — спокойно кивнул брат-рыцарь, — самые лучшие места, подходящие для возведения укреплений, уже заняты местными князьями. Но оно и к лучшему, здешние обитатели уже привыкли повиноваться владельцам замка. У них просто поменяется господин, и вместо князя они станут подчиняться командору.

— Но... — запнулся Стефан, — у нас же нет осадных орудий для приступа, а взять крепость измором мы тоже не в состоянии, потому что за время осады дикари успеют собрать целую армию, с которой наш отряд не справится. Скажи, разве мы сможем взять Хонеда?

— Верно, нашими силами крепость не взять, — подтвердил брат Майр. — Но полдела сделано, идеальное место для замка найдено. А пока, раз уж мы здесь, заберем добычу, которую найдем в ближайших селениях. И не беспокойся, даже если сегодня битва и не состоится, ты все равно скоро получишь возможность заслужить славу.

— И сможешь сменить серебряные шпоры на золотые, — добавил брат Ханке — Что может быть почетнее, чем получать достоинство рыцаря, будучи пилигримом в крестовом походе!

Пока рыцари рассуждали о возвышенном, шкипер и экипаж сноровисто делали свое дело. Кормчий умело повернул весло, доворачивая когг в нужную сторону, а моряки поспешно убрали парус. Висевший под бушпритом якорь скользнул в воду и, упав на дно, зарылся широкой лапой в песок, застопорив ход корабля.

Воины, готовясь к возможной стычке, начали натягивать кольчуги и опоясываться мечами. Лишь рыцари-тевтонцы стояли спокойно. Свои доспехи они в походе старались вообще не снимать, и им осталось лишь надеть шлемы, натянуть латные рукавицы и закинуть за спину треугольный щит.

Тем временем матросы подняли шлюпку, стоявшую на палубе, и аккуратно спустили в воду. В кимбу, как её называли германцы, сбросили веревочную лестницу, и брат Майр первым занял своё место, а за ним последовали гребцы и орденские лучники. Вторую лодку, побольше, волочившуюся за кораблем на буксире, подтянули к правому борту, и в неё тоже стали усаживались воины. На "Фридланде" повторили маневр своего флагмана и также готовили баркас для высадки десанта.

Язычники, привлеченные появлением сразу двух кораблей, спешили к берегу, гадая, какие товары привезли гости, приплывшие за янтарем. Флаг с черным крестом им явно ни о чем не говорил и неприятных ассоциаций не вызывал. Но когда над бортом заблестели шлемы и показались наконечники копий, пруссы поняли, что это пираты, и начали в ужасе разбегаться. Некоторые спешили к крепости, большинство же, подхватив детей, со всех ног помчались к лесу.

Высадившиеся из лодки кнехты взяли на изготовку копья и луки, готовясь отразить нападение, а шлюпки отправились назад к кораблям за новой партией воинов. Через считанные минуты после начала высадки на песчаном пляже собралось больше сотни солдат — почти весь отряд крестоносцев. На коггах оставили лишь часть экипажа и несколько человек охраны.

Ни одной живой души в прусском селении к тому времени уже не осталось, все жители успели скрыться из виду. Лишь у хонедского частокола испуганно суетились воины, торопливо вытаскивая бревна из гати.

Поначалу кнехты шли по деревне с опаской, но ни одной стрелы, ни одного дротика или метательной дубинки в немцев так и не полетело, и они деловито принялись обыскивать дома сбежавших пруссов. Правда, нехитрый скарб, в основном сделанный местными ремесленниками, интереса не представлял. Лишь иногда попадались приличные вещи, купленные у купцов или отнятые во время грабительских походов у жмудинов и ляхов. Надо заметить, что пруссы, народ доброжелательный и не алчный, никогда не занимавшийся пиратством, с недавних пор начал отвечать на вторжения соседей ответными набегами, в чем весьма преуспел. Однако конкретно в этой рыбацкой деревушке никаких плодов успешных рейдов не наблюдалось, к немалому разочарованию крестоносцев.

Картина была бы совсем удручающей, если бы не янтарь, водившийся у пруссов в изобилии. Его сразу ссыпали в один мешок, чтобы после честно поделить между орденом и добровольцами фон Брема. Отдельной кучкой складывали оружие, найденное в селении, но тут тоже ничего достойного внимания рыцарей не оказалось. Треснувшие щиты, погнутые наконечники копий, щербатые топоры, сточенные до узенькой полоски ножи и один-единственный старый меч без рукоятки, вот и все, чем могли похвастать вармийцы. Единственное их богатство составлял скот, но к счастью, часть его паслась поблизости. Крестоносцы стаскивали баранов и упирающихся свиней к шлюпкам и связывали, чтобы после перевезти на корабли. Коров, правда, придется забивать на месте и перевозить туши по частям, но это не беда. Уже завтра когги вернутся в Эльбинг, а северное лето не настолько жаркое, чтобы мясо успело испортиться.

Пока кнехты обследовали селение, рыцари и оруженосцы, считавшие ниже своего достоинства обшаривать грязные лачуги, зорко наблюдали за окрестностями, благо, что глухие шлемы, закрывавшие все лицо и ограничивающие обзор, в моду у тевтонцев еще не вошли.

Хотя опасности не предвиделось, но снимать броню никто не спешил. Свита барона поблескивала кольчугами, и лишь у тевтонцев доспехов не было видно. Их закрывали длинные белые кафтаны, из-под которых виднелись только кольчужные чулки. Подобную моду — прикрывать броню от палящего солнца, чтобы металл не раскалялся, вводили все рыцарские ордена после пребывания на жарком юге, и эта привычка осталась даже после переселения на холодный север.

Кучка трофеев росла, но добыча вызывала лишь презрительные ухмылки германцев. Боясь показаться жадным, барон с напускным равнодушием осторожно спросил орденских братьев:

— Странно, мы слышали, что жители янтарного берега разбогатели на торговле, а в домах у них ничего ценного почти и нет.

— Действительно, — нахмурился брат Майр, — куда все делось?

— Вармийцы настолько бестолковы, что отдают янтарь почти задарма, — предположил оруженосец брата Ханке Клаус.

— Быть может, они, опасаясь набегов пиратов, хранят все ценное в замке своего князя? — выдвинул более правдоподобную версию Стефан.

— Точно, и этот князишка сейчас сидит и дрожит в своей норе, — согласился Хут, второй оруженосец барона.

— Трус, — фыркнул Клаус, — даже не осмелился принять бой. Небось, обгадился от страха.

Между тем Кодрун — вождь прусского племени вармийцев, если и дрожал, то от нетерпения. Уж очень ему хотелось поскорее пустить кровь крестоносным грабителям. И в другом рыцари тоже ошиблись — в замке князя не было, он притаился с большей частью своей дружины в лесу, неподалеку от деревни. Зажмурив один глаз, Кодрун внимательно смотрел другим в обзорную трубу и скрежетал зубами.

Посланцы великого князя — Доманег, недавно ставший боярином, и вщижец Андрей, затаились рядом. Они не только привезли Кодруну чудесный подарок, но и передали весть о предстоящем вторжении, а теперь воочию наблюдали странных пришельцев, о которых предупреждал вещий Гавриил.

— Вот те, с окольчуженными ногами и с крестом, это вроде бояр, — рассуждал Доманег, — а с половинкою креста и в легком доспехе, это, верно, молодшая дружина. А в общем, как Ратча и говорил, ничего особенного в них нет. С виду люди как люди.

Прусам же, в отличие от русичей, было не до этнографического исследования.

— Кодруне, немцы уже факелы зажгли, — от волнения сильно коверкая русские слова, так что гости еле поняли, что он хотел сказать, взволнованно прошептал один из приближенных князя. — Сейчас хижины начнут палить.

И верно, в руках кнехтов блеснул еле различимый невооруженным взглядом огонек, и вверх потянулась тоненькая полосочка дыма. Однако вождь ждал, пока отойдет подальше одна из шаек грабителей, решившая разорить соседнее селение.

Наконец, Кодрун оторвался от трубы и посмотрел на свиту. Его дружинники порывисто схватились за мечи, а посланец великого князя согласно наклонил голову, показывая, что момент действительно выбран удачно.

— Пора! — наконец отрывисто бросил команду князь.

Гулкий боевой рог, звук которого хорошо знала вармийская дружина, пронзительно завыл, так что от него закладывало уши. В полуверсте слева ответно загудели рожки наттангов и самбов. Загодя предупрежденный великим рязанским князем Кодрун послал гонцов к соседям, и те охотно откликнулись, приведя на помощь свои ополчения.

Рыцари и оруженосцы ринулись к ближайшему дому, могущему послужить хоть каким-то укрытием, и, встав спиной к стене, сбились в кучу, закрывшись щитами. Все вытащили мечи и шестоперы, а Стефан схватил рог, висевший на поясе, и что было сил затрубил в него, созывая крестоносцев. Меж тем из леса выкатилась вторая волна всадников, затем третья и четвертая, причем отряды пруссов явно двигались по заранее разработанному плану, окружая противника со всех сторон и, в первую очередь, отрезая его от шлюпок. Конница у туземцев, конечно, не ахти — лошадки низкорослые, всадники не обременены броней, а копья у них короткие. Но огромная численность пруссов не оставляла сомнений в исходе сражения — на врага обрушилось не менее полутысячи всадников, а за кавалерией к тому же еще бежала пехота.

Кнехты, обыскивающие домики по всей деревушке, раскинувшейся вдоль берега, и гоняющиеся за скотиной на лугу, в одночасье сами превратились в дичь. Конница самбов и натангов начала охотиться на немцев, как на диких зверей, и на каждого беглеца приходилось не меньше десятка преследователя. Но те крестоносцы, что оказались недалече от рыцарей, успели вернуться к своим командирам и выстроиться ровными рядами, выставив копья. Полсотни одоспешенных воев, закрытых щитами и изготовившихся к битве, являлись грозной силой, которую нелегко было одолеть с наскока. Несколько самых отчаянных всадников налетели на строй немцев, сбивая кнехтов, словно мяч кегели, однако их тут же закололи вместе с лошадьми, и прочие пруссы придержали коней.

Впрочем, Кодрун прекрасно понимал, что легкой коннице не следует атаковать строй опытных воинов, и отдал приказ закидать недругов метательными снарядами. Дротики, метательные дубинки и стрелы дождем хлынули на вражеский строй, уязвляя воинов в незащищенные броней места и то и дело сбивая крестоносцев с ног. Русич Андрей, привезший с собой из Вщижа тугой самострел коловратной системы, размеренно крутил ручку ворота, натягивая тетиву, а после неспешно прицеливался, благо расстояние было небольшим, и почти с каждым выстрелом поражал насмерть очередного супостата.

Даже под обстрелом немцы не теряли присутствия духа, вновь и вновь упорно восстанавливали строй, перешагивая через павших и не обращая внимания на раны, однако было видно, что они уже начали изнемогать. Постепенно захватчиков оттеснили от домов, и они были вынуждены отступить к самому берегу, чтобы не дать зайти себе в тыл.

Уловив переломный момент в сражении, и вармийцы, и союзники, которым тоже хотелось принять участие в сече, начали напирать, желая пустить кровь лиходеям, и прусский князь отдал команду броситься в рукопашную.

Кодрун с Доманегом торопливо спешились, встали плечом к плечу и, прикрывшись щитами, приблизились к латинянам. Русичи заранее показали вармийцам основы правильного боя, и пруссы не нападали сумбурно, а размеренно и спокойно действовали парами. Воины передней шеренги отвлекали противника, заставляя его открыться, а копейщики второго ряда били неприятеля в лицо или в бок. Не ждавшие таких боевых навыков от дикарей, коими они считали вармийцев, тевтонцы снова попятились, по колено зайдя в воду, и уже не пыхали гордостью. С каждой минутой их отряд таял, а боевой дух стремительно падал. Серых плащей рядовых братьев уже почти не осталось, но германские рыцари, лучше защищенные и лучше обученные, еще держались, умело отбиваясь мечами и булавами. Однако рассчитывать на чудесное спасение им не приходилось. Когги не могли подойти ближе к берегу, а шлюпок на них не было. Правда, моряки торопливо сооружали из запасных досок плотик, но надежда на него была весьма призрачной. Впав в грех отчаянья, один из кнехтов торопливо сбросил короткую кольчужку и попытался вплавь добраться до кораблей. Но в его незащищенную спину тут же вонзилось несколько стрел, и тело труса задергалось в судорогах, окрашивая воды залива в багровый цвет.

Сражение явно близилось к завершению, и рыцари девы Марии это ясно понимали, однако поделать ничего не могли. Если пруссы имели возможность то и дело сменять друг друга, то марианцам они не давали ни минуты роздыха. Пытаясь придумать хоть какой-нибудь выход, предводитель тевтонцев — высокий рыцарь в залитом кровью белом кафтане, вдруг заметил, что хорошо оборуженный соратник прусского князя кричит по-славянски: "бей, бей!" (* тогда русский язык от польского отличался не сильно, и немец, имевший дело с ляхами, мог хорошо понимать русскую речь). Мгновенно придумав план, как дать своим хотя бы небольшую передышку, тевтонец поднял меч и закричал:

— Стойте! Поле! Дай поле!

Пруссы, заинтригованные необычным поведением противника, действительно остановились, ожидая чего-нибудь интересного, а Доманег, к которому немец и обращался, машинально вышел из строя.

Однако он тут же понял, что поступил вовсе не так, как ожидали вармийцы. У прусских ратников еще не имелось вековых воинских традиций, как у русских дружинников и западных рыцарей. Раньше они ополчались на битву исключительно для защиты своих селений, а с недавних пор и сами начали устраивать набеги на соседей, но лишь с целью пограбить и быстро уйти с добычей. Вот и сейчас главной целью для них было расправиться с лиходеями, претившим их селению, а вовсе не сгинуть понапрасну, показываю удаль. К чему глупо погибать в единоборстве с лучше вооруженным и обученным рыцарем, когда проще забросать его издали острыми и тяжелыми предметами, а после, навалившись гурьбой, заколоть пиками.

Вникнув в мотивацию вармийцев, русич сразу пожалел, что согласился заразиться с тевтонским рыцарем. Никто из союзников и не подумал бы его упрекнуть, если бы он не откликнулся на призыв, а вот теперь сделанного не воротишь и придется драться, а этот бой вполне может стать последним. Конечно, Доманег был воином, и притом не из последних. Гавша не зря выделил его из остальных дружинников. Но все-таки по факту он оставался всего лишь кметем, хоть и получившим недавно чин боярина. А вот перед ним стоял настоящий боярин — с измальства обученный владеть мечом, прошедший через сечи и повидавший немало противников. С таким даже Гавше было бы непросто сладить.

Тем временем пруссы чуть отступили, дав место для поединка, и тевтонец, выйдя вперед, помахал мечом, приглашая к бою. Доманег понял, что у него будет шанс только на один-единственный удар, и следует получше взвесить, куда его направить.

Интересно, есть ли у рыцарской брони слабые места? Говорят, что когда крестоносцы воевали в Святой Земле то, спасаясь от тамошней жары, они никогда не надевали поддоспешник, и сильным ударом по кольчуге тевтонца можно было без труда было сломать кость её обладателю. Однако, в прохладном северном краю рыцари снова начали поддевать под кольчугу набивные стеганки, хорошо смягчавшие удары. Конечно, очень уязвимое место у супротивника имеется, это лицо. Оно почти полностью открыто, и лишь нос защищен коротким наносником. Однако тевтонец как раз ожидает удара вверх и даже приподнял щит. Так куда же бить, может, под нижнюю кромку щита? Ноги противника полностью прикрыты кольчужными чулками, а колени еще и стальными пластинами, и кажутся неуязвимыми. Однако дружинник хорошо знал, что защиту ног всегда делают слабее, чем броню на плечах. Так, поножи обычно изготавливают из тонкого металла, и наверняка железные колечки ногавиц потоньше, чем на кольчуге.

Наотмашь ударив рыцаря краем щита в голову и тем самым заставив противника отпрянуть, Доманег буквально упал на бок и что было сил рубанул немца пониже колена. Меч разрезал стальную проволоку кольчужного полотна, пронзил плоть и почти полностью перерубил кость голени. Мгновенно вскочив, боярин изготовился к обороне, но вопречник упал на песок и, казалось, уже не сможет подняться. Впрочем, тевтонец не собирался сдаваться. Не обращая внимания на хлынувшую из раны кровь, он отбросил щит и, опираясь на длинный меч, поднялся на здоровую ногу. Вытащив левой рукой кинжал, рыцарь выставил его, приглашая к продолжению поединка. Но продолжение было недолгим. Мощным ударом щита Доманег вновь сбил с ног незадачливого поединщика и, не став добивать павшего, отошел назад.

Увидев, что немцы потеряли самого сильного воина, пруссы закричали так, что было слышно за версту, а Кодрун, участие которого в бойне уже не требовалось, отвел часть дружины и указал своим воинам на корабли. Еще на этапе планирования операции по разгрому тевтонского десанта, посланцы русского князя особо настаивали, чтобы пруссы не дали уйти ни одному немцу.

Разобрав наготовленные еще накануне веревки с крючьями, вармийцы, как и было заранее оговорено, столкнули на воду лодки и расселись по скамьям. Обойдя все шлюпки, Кодрун назначил в экипажах старших и, не без подсказок Доманега, определил для каждой кимбы маршрут и алгоритм действий, а затем зычным голосом прокричал команду отчаливать.

Нельзя сказать, что пруссы, доселе не строившие лодок крупнее небольшой долбленки, враз превратились в опытных моряков. Из всех племен только помезанцы успели приобщиться к азам кораблестроительства и научились строить ладьи, на которых плавали по Висле. А вармийцы, не имевшие практики совместной гребли, поначалу крутили веслами вразнобой, больше мешая друг другу и почти не продвигаясь вперед. Однако очень быстро действия их стали довольно слаженными. Они дружно поднимали и опускали весла по команде старшего, уверенно и сравнительно быстро ведя шлюпки к цели.

Одним из "капитанов" кимб князь назначил Андрея, дав ему в помощники хорошо говорившего по-славянски воина, чтобы тот заодно служил толмачом. Это было весьма предусмотрительно, ведь командовать без переводчика, одними лишь жестами, довольно непросто, а изъясняться с пруссам словами еще сложнее, ибо вармийская речь довольно странная. Вроде бы ясно, что этот язык не чужой русскому, но он весь какой-то исковерканный и непонятный. Видно, и от того, что пруссы долго жили на отшибе у края мира, а также по причине близкого соседства с немцами и балтами. Взять, скажем, любое простое слово, например, "два". Почти во всех славянских языках оно звучит одинаково, а вот у прусов и поморских славян уже переиначено на немецкий манер — "двай". "Ночь" тоже звучит скорее по-германски, чем по-славянски, а в слове "лауксна" — "луна" чувствуется балтийское влияние. Если не спеша поразмыслить, то кое-как понять сказанное пруссами можно, да и то не всегда. К примеру, младший вождь вармийцев Пьопсо называет Кодруна "тистиесем", и поди разберись, то ли это означает "тесть", то ли "тятя", а может что иное. Понятно, что в бою ломать голову над каждой командой недосуг, а то можно сломать её уже в прямом смысле слова, так что все приказы лучше перетолмачивать.

Как бывалый дружинник, не раз плававший на стругах, Андрей быстро распределил роли — кому держать щиты, кому грести, а кому стрелять из луков. Свой снаряженный самострел русич положил на колени, внимательно следя, чтобы его оружие никто не трогал. В этот день ему уже не раз приходилось отпихивать любопытных пруссов, впервые в жизни увидевших арбалет и тянувших руки к забавной игрушке. Ведь одно неверное движение, и спущенная тугая тетива легко перережет вены на руке неосторожного дикаря. Но занятый делом экипаж не имел возможности отвлечься ни на секунду, и Андрей, успокоившись, сосредоточился на командовании шлюпкой:

— Взнять горе! Долу! Горе! Долу!

Гребцы быстро сообразили, что означают команды, и перетолмачивать их больше не приходилось. Кимба вырвалась вперед, опередив прочие лодки, и первой приблизилась к "Пилигриму" — наибольшему из двух коггов.

Меж тем последние сопротивляющиеся тевтонцы, коих Кодрун уже не удостаивал своим вниманием, отступили в воду по пояс и, не выдержав яростного напора самбов, копьями подталкивавших своих недругов в воду, бросили оружие. Видя, что своим уже ничем не помочь, а лодки с неприязненными пруссами приближаются, шкиперы коггов одновременно скомандовали обрубить якорный канат и поднять парус. Однако стихнувший ветер совершенно не благоприятствовал немцам. Провисшие паруса еле-еле тянули корабли, тщетно пытающиеся отвернуть от берега, и шлюпки угрожающе быстро сокращали расстояние, а остановить их было нечем. На коггах осталась только пара лучников и не имелось ни одной ручной баллисты. Стрелки безуспешно пытались отогнать пруссов, но их стрелы, в основном, попадали в выставленные на носу шлюпок щиты. Кое-кого из членов абордажных команд, правда, все-таки удалось ранить, но потери лишь разъярили нападавших, заставив их грести быстрее.

Приблизившись почти вплотную, вармийцы выпустили тучу стрел, затем окружили корабли, зацепили рулевые весла коггов, чтобы затруднить им маневрирование, и лишь после этого начали забрасывать веревки с кошками. Собственно, высота борта у корабля была небольшой. Лишь на носу да на корме, там, где возвышались башенки-надстройки, пришлось бы карабкаться на высоту почти двух саженей, а так планширь был всего лишь по плечо человеку, стоящему в шлюпке. Окажись такая стена на суше, витязи играючи перемахнули бы ее даже в доспехах. Но процедура абордажа с качающейся кимбы для сухопутных жителей, робких в море, представлялась издевательски сложным глумом. Даже просто причалить к вражескому кораблю и то оказалось весьма непросто.

Новоиспеченный экипаж Андрея неумело маневрировал, стараясь подвести свой челн поближе к германскому судну, но дело не ладилось. То гребцы замешкались, ожидая перевода непонятной команды, то весла мешали, упираясь в борт корабля. Впрочем, задержка оказалась кстати. Моряки с "Пилигрима" отнюдь не сидели праздно, ожидаючи абордажа, и, пригибаясь, подкатили к предполагаемому месту штурма два тяжелых бочонка, которые тотчас же, поднатужившись, перекинули через фальшборт. Но до лодки снаряды не долетели, и бочки лишь переломили пару весел, плюхнувшись в нескольких пядях от кимбы.

Свистнувшие тотчас же стрелы отбили у немцев охоту повторять эксперимент, а Андрей, плюнув на попытки подгрести еще ближе, повелел забрасывать штурмовые веревки. Один за другим абордажные крючья перелетали через борт корабля, цеплялись за планширь и такелаж, и пруссы, поднатужившись, подтянули лодку почти вплотную к судну. Андрей закинул разряженный самострел за плечо, ухватился покрепче за уж и, подавая пример, первым полез на борт латинянского корабля.

Нетрудно было предположить, что первого же незваного гостя, решившего ступить на палубу "Пилигрима", немцы тут же попробуют поприветствовать чем-нибудь тяжелым и острым. И верно, пока Андрей висел, уцепившись за трос, почти по пояс в воде, матросы тихо сидели, притаившись за планширем. Но они разом вскочили, едва кметь вскарабкался наверх, и попытались оттяпать ему голову. Первым подоспел широкоплечий смуглый моряк с плотницким топором в руках и недобрыми намерениями в глазах. Его удар был точным, как говорят сами плотники, "прямо в тютю". Но если деревянные заготовки обычно не попробуют отбиваться и позволяют себя бить, то витязей как раз и натаскивают на умение драться, и Андрей вознамерился дать отпор. Подставив стальную наручню под топорище, русич остановил удар и, перехватив оружие, потянул его вниз, практически повиснув на нем всем своим весом. В этот миг немчине было достаточно просто отпустить свой топор, и неприятель плюхнулся бы вместе с ним в воду. Но какой же плотник смог бы бросить свой инструмент?

Пока Андрей боролся с матросом, справа к нему успел подскочить кнехт, от души саданувший русича по плечу коротким мечом. Однако крепкий наплечник даже не треснул, и дружинник отделался перерубленным ремешком, на котором висел самострел. Конечно, жаль было потерять дорогое оружие, свалившееся в воду, но в этот момент имелись проблемы и поважнее, чем ловить арбалет.

Разумеется, пруссы, как могли, пытались поддержать своего командира. Но вот беда, вместо того, чтобы натягивать веревки, удерживая кимбу вплотную к борту корабля, все трое вармийцев, имевших кошки, посчитали своим долгом ринуться на штурм, бросив лодку на произвол судьбы, да еще хорошенько оттолкнувшись от нее ногами. Пока неумелая абордажная партия барахталась в море, лодку отнесло в сторону от когга, и до немцев невозможно было дотянуться даже копьем.

Однако у воинов еще оставались луки. Конечно, не все стрелки отважились метать стрелы с качающейся шлюпки, ведь можно было очень легко попасть в своего товарища. Но два самых отчаянных вармийца все-таки спустили тетиву. Одна стрела таки ударила Андрея по затылку, скользнув по гладкому шлему, но зато другая выбила щепки из планширя прямо перед лицом кнехта.

Противники на миг опешили, и русич, воспользовавшись их оплошностью, тут же юркнул на палубу, одновременно пытаясь ногой подсечь мечника. Попытка не удалась, но зато противник отвлекся, развернувшись спиной к морю, и пруссы один за другим начали перелазить через ограждение, причем такая же картина наблюдалась и с противоположного борта. Андрей быстро извлек свой меч из ножен и, попеременно тыкая клинком в обоих противников, не давал им ни мгновения передышки, а за спиной у немцев уже доставали свое оружие вармийцы.

Первую минуту экипаж "Пилигрима" отбивался довольно успешно. Пруссы ступали по заставленному бочками и ящиками шкафуту с оглядкой, опасаясь провалиться в люк или споткнуться обо что-нибудь. Но вскоре, немного освоившись и убедившись, что ничего страшного и волшебного на гате нет, вармийцы усилили натиск, а над фальшбортом постоянно появлялись новые головы пруссов, лезущих на когг. Андрей поначалу пытался как-то руководить боем, но вошедшие в раж воины даже не старались прислушиваться к распоряжениям своих командиров. Впрочем, уловить какие-нибудь отдельные звуки, более тихие, чем рев сигнального рога или грохот барабана, все равно было невозможно. Вокруг стоял невообразимый ор, в котором отдельные крики просто терялись. Было такое впечатление, что в схватке участвовало не два-три десятка, а, по меньшей мере, три тысячи человек.

Но, с командованием или без, подавляющее численное преимущество атакующих принесло свои плоды, и вскоре на мокрых от воды и крови досках шкафута лежали трое мертвых тевтонцев, а еще один, связанный, стоял у мачты.

Только после этого неистовый гомон, сопровождающий всякую схватку непрофессиональных воинов, не умеющих контролировать себя, потихоньку стих, сменившись воплями восторга от одержанной победы. Правда, еще не всех немцев на корабле перебили. На большом кормовом помосте, спрятавшись за зубчатым релингом, затаилась парочка кнехтов, предусмотрительно втянувших приставную лестницу наверх, а в вороньем гнезде на верхушке мачты засел шкипер. Но последние выжившие тевтоны более помышляли о сдаче в плен, чем о сопротивлении, и после недолгих колебаний марианцы сдались. Лишь капитан "Пилигрима" так и остался сидеть в своей корзине, но на него пока обращали внимания не больше, чем на ворону.

На "Фридланде" штурм прошел не менее успешно и, таким образом, победа стала полной. Конечно, при абордаже не обошлось без потерь, но зато такой приз, как когг, да еще двойной, пруссы доселе не видывали за всю свою историю.

При помощи шлюпок корабли отбуксировали ближе к берегу, посадив на мель, и дополнительно бросили якоря, после чего начали свозить всю поживу на берег. На том же самом месте, куда полчаса назад крестоносцы стаскивали добычу, пруссы теперь складывали свои трофеи. Отдельно скидывали в кучу мечи, шлемы, щиты, кольчуги, кошельки, одежу и съестное. Пруссы восторженно цокали языками, разглядывая сокровища, но не меньше, чем ценности материальные, их радовали ценности духовные, то есть пленные, которых можно принести в жертву. Правда, к сожалению, большинство немцев погибло или же их пришлось добить на месте из-за тяжелых ранений, не совместимых с жизнью. Но примерно полторы дюжины супостатов все-таки удалось взять живьем. Их тоже отсортировали, поставив отдельно благородных и простолюдинов.

Хромой воин с бородой подлиннее, несомненно, занимал должность предводителя отряда крестоносцев. Второй тевтонец, судя по небольшой бородке, являлся рядовым братом-рыцарем, а их соратник с бритым подбородком, верно, был каким-нибудь бароном, решившим поучаствовать в весьма прибыльной миссии распространения католицизма среди язычников. Ну а безусые юноши — это оруженосцы вышеуказанных.

С рыцарей сорвали доспехи и верхнюю одежду, и теперь они, поеживаясь от вечерней прохлады, тянувшейся с Балтики, молча сидели в ожидании своей участи.

Конечно, праздник в честь победителей, а главное, в честь богов, ниспославших победу, должен был стать грандиозным, и пиршество начали только вечером, на закате, после всех приготовлений. Для угощения воинов принесли лучшие запасы — кобылье молоко, мясо говяжье и свиное, конину, медовые напитки, импортное вино, а также немецкое пиво, найденное на кораблях. Ну а для угощения богов на краю дубовой рощи приготовили большие костры, на которых сожгут благодарственные дары — черного быка, баранов и, главное, тевтонцев. Рыцарей живьем, а рядовых кнехтов, предварительно оглушив. Только для одного пленного, оказавшегося прусом-помезанцем, сделали исключение. Его просто повесили на ветке дуба.

Андрей явно чурался языческих обрядов и чувствовал себя подавленным, но Доманегу, выросшему в заповеднике древних верований и привычному к многобожию, все было интересно. Разглядывая священную рощу вармийцев, он по секрету рассказывал товарищу о тайных обрядах, порой совершаемых в его родном княжестве:

— У нас дубовая роща поболее будет. Её, даже когда стены города возводили, никогда не трогали. А еще у нас есть пещера, в которой стены без огня светятся. Вот туда мы тайком от священников петухов приносим, а то и свиней. Ого, похоже, тут тоже кого-то резать собрались. Эй, дорогой, тебя как звать? Что, так и кличут Даргом? Хорошее имя. Скажи, вы тут кого Перуну пожертвуете? Авнусы? А, овны! Баранов, значит, резать будете. А еще кого?

Прусс ехидно ухмыльнулся и указал в сторону пленных. Крестоносцы, уже не такие дменные, как утром, когда они сходили на берег, затрепетали, поняв, что их ждет.

К величайшему сожалению пруссов, предводитель тевтонцев истек кровью, не дотянув до вечера, хотя подрубленную ногу ему старательно перетянули тугой повязкой. Впрочем, оставшихся невольников вполне хватало для приличного праздника. Когда приблизился час жертвоприношения, пленных подвели к идолам, у подножия которых их должны казнить, и бесцеремонно бросили на землю. Уразумев, что дикари не собираются соблюдать общепринятые правила и обычаи войны по отношению к благородным, и жить им остались считанные минуты, один из оруженосцев пронзительно закричал, кивая на могучего рыцаря, очевидно, его синьора:

— Выкуп! За барона Альберта фон Брема дадут огромный выкуп, только не убивайте его!

Переводить слова "выкуп" и "деньги" необходимости не было, эти термины воины прекрасно понимали, на каком бы языке они не звучали. Но сейчас явно не стоило отпускать на волю врага, который поведает крестоносцам все военные тайны Вармии, и потому скромную просьбу проигнорировали.

Доманегу не требовалось участвовать в подготовке пиршества и, подгоняемый любопытством, он подошел к немцам, с интересом рассматривая своих противников. На первый взгляд, обычные воины, потерпевшие поражение и не ждущие пощады. Но каждый из них готовился к смерти по-своему, и пытливому уму боярина хотелось вникнуть в помыслы и чувства германцев, испытываемые в последний миг жизни. У бородатого рыцаря — вождя тевтонцев на лице читались печаль и великое сожаление о несбывшихся планах. То ли ему было бесконечно жаль своей погубленной карьеры, то ли он сокрушался о своем высокомерии, приведшему к поражению, а может скорбел о напрасно потраченном вступительном взносе в пятьдесят марок, внесенном для поступления в Орден. Прочие крестоносцы вели себя по-разному, но, тем не менее вполне предсказуемо: понурые, гордые, презрительные, безразличные, отчаявшиеся, потрясенные, и просто постанывающие от острой боли в кровоточащих ранах. Лишь один парнишка, тот самый, что просил за своего господина, резко выделялся среди прочих тевтонцев. Он с любопытством поглядывал на диких воинов и с неподдельным вниманием взирал на приготовления к жутким обрядам.

Почувствовав в нем родственную душу, боярин разыскал главного вождя и, кивнув на юного оруженосца, тихонько попросил:

— Отдай его э... нашему князю.

— А забирай, — весело махнул рукой Кодрун. — Пусть твой Ярослав тоже принесет жертву Перкуно. — А после, понизив голос, вармиец тихо добавил:

— Но если пленник попробует сбежать, шкуру с него живьем сдерем.

Было ясно, что "снятие шкуры" вовсе не речевой оборот, и Доманег пока поостерегся освобождать оруженосца, предпочтя оставить его связанным до утра.

На пир собрались почти все воины, принимавшие участие в сегодняшней битве, и лишь несколько дружинников остались стоять на страже у края священной рощи.

Из ближайших селений жители успели притащить козлы, доски и скамьи, но мест за столами хватало лишь для знати и старшей дружины, а простые гридни расселись прямо на траве. Сам Кодрун вместе с вождями и русскими послами восседал за главным столом, причем прислуживали воеводам жены и родственницы самого князя.

Когда все расселись, началась официальная часть торжества. Перво-наперво волхвы отделили часть добычи, предназначенную для верховного жреца Кривее, а затем при помощи дружинников, благо желающих нашлось, хоть отбавляй, быстро умертвили рядовых немцев. Рыцарей оставили "на вкусное". Их бережно, чтобы не зашибить раньше времени, положили на костер, полили топленым жиром и без долгих прелюдий подожгли. "Убийственную" часть церемонии из уважения к русским гостям, коим претило такое зрелище, провели поспешно и скомкано.

Когда крики германцев затихли, Кодрун торжественно встал, подняв обеими руками большую чашу с хмельным напитком, и громогласно, так что с дубов начали падать листья, провозгласил приглашение к пиршеству:

— Конагес и витингис, истей бе пойте скелли койте.

Пьопсо, намеренно державшийся рядом с русичами, взял на себя труд переводчика и перетолмачил им речь вождя:

— Князья и витязи, ешьте и пейте, сколько хотите.

Уговаривать голодных людей, измученных после трудного дня, не пришлось. Конечно, еда даже по меркам неприхотливых русичей не была изысканной, но мяса, рыбы, хлеба и каши имелось вдоволь, а медовый напиток был на диво сладким и крепким. Лишь кисловатое кобылье молоко, которое пришлось хлебнуть из круговой чаши, послам пришлось не по вкусу, но их никто не неволил, и они могли пить, что желали.

Дав гостям слегка утолить голод, Кодрун решил, что теперь можно начать серьезный разговор с делегацией Великого князя.

— Доманег, — начал хитрый конагис издалека, — верно, твой тысячник вещий, коли все наперед знал, и даже день точно угадал.

Боярин тоже горел желанием поговорить с пруссом, и послу было что сказать. Доманег обтер длинные усы, важно кивнул, подтверждая всеведение своего воеводы, и громко добавил, так чтобы все прусские вожди хорошо слышали:

— Преславный князь Ярослав и его тысячник Гавриил еще вот что велели передать, опосля того, как немцев побьем. Потеря одной сотни воинов тевтонов не остановит, и они не успокоятся. Через год ждите от них большой войны. А посему ищите союзников, куйте оружие и готовьтесь к битве. Крестоносцам только дай зацепиться, они вмиг понастроят замки, выбить из которых их можно будет только большой кровью. Наше княжество вам немного поможет. Вслед за нами князь отправил в Новгород людей с серебром, закупать вам мечи, шлемы и щиты. Это оружие новгородцы вскоре привезут к вам морем, так что ждите гостей. По суши путь, вестимо, короче, но там литовцы шалят.

Те пруссы, кто хорошо понимал по-славянски, растолковали соратникам смысл сказанного, и прусская знать начала выкрикивать хвалу пресловущему великому князю Ярославу.

Кодрун всеобщего ликования не разделял. Он с сумрачным видом развернул свиток с самодельной картой, вычерченной загадочным боярином Гавриилом, и вновь ужаснулся тому, как быстро продвигались крестоносцы. Десять лет назад их насчитывалось не больше сотни, и у них имелся лишь небольшой замок. Но за считанные годы они захватили все побережье Вислы от Польши до Балтики, построив десяток крепостей, и с каждым захваченным селением силы ордена только росли. Малочисленные племена туземцев, возможно, смогли бы одолеть Орден, но только если бы собрали всех воинов и заставили их слушаться своих командиров. Увы, но если созвать дружины нескольких князей еще теоретически возможно, то по поводу стойкости пруссов Кодрун никаких иллюзий не питал. Его соплеменники отважно вступали в бой, лишь имея значительное преимущество, и считали благоразумным отступить без приказа, когда противник начинал одолевать.

— Чего надо этим неугомонным марианцам? — пробормотал себе под нос вармийский вождь. — Поживиться чем-то, рабов увести — это все понятно. Но зачем же ради добычи переться за тридевять земель? У них там в Германии что, все так плохо, что грабить совсем некого?

— У немцев на родине везде каменные замки стоят, — улыбнулся невежеству туземца Доманег, — а в них постоянная стража, а не как у вас, ополчение, которое еще созвать нужно. Да и Ордену можно разорять не кого попало, а лишь те племена, которые их главный жрец разрешит уничтожить. Они ведь, марианцы, не просто кмети, а и сами немножко жрецы, причем одержимые. Постоянно обряды свершают, едят мало, вино почти не пьют, а на девок вообще не смотрят. Все их помыслы лишь о битвах, только для войны они и живут. Но вот с соседями им воевать нельзя, и в поисках битвы они обычно едут на юг, в свою Святую землю.

— У них там главная дубовая роща? — не удержавшись от любопытства, осмелился перебить старших Пьопсо.

— Хм, вроде того, только вместо деревьев растут пальмы, — попробовал объяснить концепцию религиозного паломничества Доманег. — Это такие столбы с гигантскими листьями. Все путешественники, побывавшие в тех краях и поклонившиеся, хм, тамошним "идолам" в Иерусалиме, уносят с собой домой пальмовые ветви. Но вот беда, басурмане — заклятые враги христиан, тоже считают град Иерусалим своей святыней и постоянно из-за него воюют.

— На что им чужие святыни? — подал голос жилистый старик с кривой дубовой палкой, единственный из жрецов, допущенный в круг вождей. — У басурман своих пальмовых рощ, что ли, нет? Неужто и наш древний дуб в Ромовэ кто-то захочет отнять?

— Распря из-за Иерусалима — это долгая история, — не стал углубляться в теологические дебри боярин. — Главное, что в этой святой земле крестоносцев разгромили, вот они с досады к вам и поперлись. Вас тоже разрешено убивать, а большое войско пруссы собрать не в силах.

Кодрун бросил взгляд на жертвенный костер, на котором догорали останки германских разбойников, считавших, что убивать пруссов можно и нужно, и невольно ухмыльнулся, однако тут же снова помрачнел:

— Ладно, турнули рыцарей с юга, они подались на север, это ясно. Но главного все равно не понимаю. Вот как все нормальные люди делают? Устроили набег, захватили добро и вернулись домой, медовуху на радости пить. Но к чему селиться на землях своих недругов?

— Янтарь им ваш нужен, — напомнил Андрей. — Марианцы такие кудесники, что превращают эти солнечные желтые камушки в серебро и злато. А вармийцы и самбы как раз на самом побережье обитают, в янтарном краю. Ну и, конечно, земля ваша тоже нужна.

— Но к чему она им, — снова встрял в разговор вятших людей Пьопсо. — Видывал я, какие у ляхов нивы. Вот там хлеб хорошо родится, богато, не то, что у нас.

— Оно, конечно, в ваших северных краях лето короткое, — начал объяснять Андрей, — но зато сильных морозов не бывает, и засухи вы не ведаете. Вашим полям только хороший плуг нужен, семена получше, да хозяйство надо рачительно вести, тогда и урожай соберете не хуже, чем у поляков. О том мы отдельно хотели сказать.

В двух словах послы объяснили, что на территории с устойчивым типом земледелия, которой является побережье Балтики, масштабное освоение целины очень выгодно с экономической точки зрения. Внедрение современной средневековой механизации резко увеличит урожайность зерновых культур, а наличие пригодных для освоения пахотных земель позволит значительно расширить посевные площади. В итоге такого рационального хозяйствования существенно увеличится сдача хлеба князьям. Ну, а наличие солидных запасов зерна, в свою очередь, позволит прусам содержать большие постоянные гарнизоны в крепостях и совершать продолжительные походы. К сожалению, тевтонцы все это тоже знают, и потому-то с каждой захваченной деревней они становятся все богаче, а их войско все многочисленнее.

— Значит, землю нашу алчут, — мрачно подытожил Кодрун. — Ну, а если мы согласимся покреститься, они отстанут?

— Германский владыка все ваши земли марианцам подарил, — напомнил Доманег. — Так что уходить они не станут и потребуют от вас полного подчинения.

— А воевать тогда крестоносцы с кем будут? — с робкой надеждой вопросил самбийский вождь Сурдет. — Они же браниться любят.

— Так у вас рядом еще много язычников — жмудины, ятваги, да прочие поганые. Вот на них тевтоны и ополчатся, а вы будете дань платить и в походы ходить туда, куда Орден укажет.

Прусские князья переглянулись, и Кодрун высказал общую затаенную мысль:

— Скажи, витинг, ваш Ярослав согласится взять вармийское, или еще какое, племя под свою руку, чтобы стать князем князей и защищать от германцев?

— Пока вы язычники, Великий князь вашим господином быть не может, — мягко отверг лестное предложение посол. — Он даже когда мунгальского хана полонил, то оставил себе лишь тысячу крещеных степняков, а некрещеных отпустил, ибо они ему без надобности. Но честно скажу, даже если перейдете в православие, то наш Ярослав не скоро сможет сюда войско привести. У него Рязанская земля разорена, да с черниговцами вот-вот споры могут начаться. А еще надо Смоленск под свою руку подвести. Тамошний-то князь Святослав совсем плох, того и гляди преставится, а у Ярослава права на Смоленск имеются.

— Может еще и не помрет, — нахмурился Сурдет. — Принесет черного быка в жертву, и глядишь, болезнь отступит. Да и своих родственников у Святослава наверняка пруд пруди.

Так ни о чем окончательно и не порешив, вожди мрачно продолжали пить пенистый кумыс, тихонько переговариваясь под неодобрительные взгляды старца с дубовым посохом. Лишь Доманег лучился довольством, весело насвистывал и едва ли не пускался в пляс. И было от чего — свою миссию посольство выполнило. Вармию оборонили, немцев ни одного не упустили, князьям местным намекнули, чтобы шли в подручники Ярославу.

Правда, вщижец не разделял веселья главы посольства и тоскливо мочил усы в хмельной чаше. В конце концов, не выдержав грустного вида товарища, боярин весело хлопнул того по плечу:

— Андрей, а ты-то чего кручинишься? Или не доволен чем?

— Да все хорошо, Даможек. Битва славная, добыча богатая. Вот только, — последовал новый тяжкий вздох, — самострел жалко. Это все-таки семейная ценность, от отца его улучил.

— Может, взыскание учинить? — неуверенно предложил боярин, — лодки взять, да баграми на дне пошарить.

— Да теперь его уж не сыскать. Море-то вон, какое большое.

Андрей одним махом осушил чашу с вином и вновь начал печально вздыхать, не ведая того, что его утрата обернется огромной ценностью для науки. По иронии судьбы, тот самый самострел, который в нашей истории археологи нашли на пепелище Вщижа, историки нового мира все равно отыщут, только теперь на дне Вислинского залива.

Глава III

Июнь 1238 г. Вифиния.

С утра послы поднялись спозаранку, не успев даже толком выспаться. Выезжать лучше до рассвета, пока еще веет прохладой, а в июне ночи недлинные, хотя и не такие короткие, как в русской земле.

Отец Григорий почти не удивился, когда утром гостеприимный хозяин вдруг вспомнил, что ему тоже надо бы съездить по делам в столицу. Расчет ктитора был прост — если русское посольство примут ласково, то не мешает примазаться к нему, чтобы лишний раз помозолить глаза и церковным иерархам, и гражданским чиновникам. Ну, а прогонят послов взашей, так он тут и не при чем. Из своих сторожей и слуг Даниил набрал свиту в десяток сопровождающих, вооружив их для солидности разнообразным оружием, найденным в кладовых, и даже посадив всех на коней. А ведь конюшня в монастыре маленькая, на четыре стойла, не больше. Не иначе, ктитор еще с вечера послал гонцов к соседям, одолжить лошадок.

Самозваная свита посольства к утру тоже заметно выросла, вызвав нешуточную тревогу Григория, опасавшегося за свою казну. Протоиерей даже кратко помолился про себя о том, чтобы император оказался в Никее, а не уехал в Нимфей, который Ватац недавно сделал своей второй резиденцией. Туда и за неделю не добраться, а придорожные монастыри прокормить такую ораву восторженных греков не смогут. Видимо, придется мошной порастрясти.

Проглотив остатки вечерней трапезы, путешественники быстро собрались, и вскоре кавалькада торжественно, словно на параде, с развернутым знаменем и под звуки марша выступила в путь.

Княжий духовник с интересом осматривал окрестности, поражаясь переменам, произошедшим с Вифинией со времен его юности. Когда он покидал Греческую империю, вокруг царили запустение и упадок, вызванные длительными войнами и многочисленными нашествиями. Честно говоря, главной причиной его бегства в суровый северный край являлось не столько подвижничество и миссионерство и даже не свойственное юности желание узреть новое, а попытка найти благодатную страну, переживающую пору своего рассвета. Дряхлая империя ромеев еще могла подняться с колен, но великие свершения ей были уже не по плечу. Ну что же, все его давние желания сбылись. Он познал новый мир, столь отличный от греческого, послужил пастырем для полуязычников-вятичей, а самое истое — павший было духом Григорий познал радость созидания. Он воочию видел, как в русских княжествах постоянно возводились новые города и основывались монастыри, заселялись дебри, распахивались лесные поляны, осваивались ремесла, прокладывались торговые пути.

Но, как видно, в греческой земле пашни и сады нынче снова ухожены и аккуратно огорожены. Возле домиков селян разбиты небольшие сады и огородики, везде пасется скотинка как крестьянская, так и монастырская. На лугу, обнесенном плетеной изгородью, паслись, позвякивая колокольчиками, тучные коровы, охраняемые здоровенными собаками.

— Это же молочные коровы, — прищурив дальнозоркие глаза, заметил протоиерей. — Прямо как у нас на Руси.

— О, да, — с гордостью подтвердил ктитор. — Ваши, ну в смысле русские купцы все время удивлялись, почему у нас в империи сыра делают так мало, что приходится завозить. И я вот решил обзавестись молочным стадом. А погляди-ка вон там, какой у меня роскошный виноградник!

Справа от дороги тянулся невысокий частокол, защищавший посевы от потравы скотиной, за которым произрастали лучшие сорта винограда. Кое-где в заборе были проделаны калитки, чтобы уставшие путники могли сорвать гроздь сочных ягод. Русичей заранее предупредили, что в садах можно есть любые плоды, но не вынося их за ограду, что посчитали бы воровством. Вот только пока, в начале лета, ничего съедобного произрасти еще не успело.

— Да уж, вот виноградной лозы у нас на севере не встретить, — грустно констатировал глава посольства. — А тут его сажают не только во всех имениях, но даже и в городах. Причем во дворах Никомедии, как я заметил, винограда столько, что выращивают его явно на продажу.

— Неудивительно, — пожал плечами владелец монастыря. — Виноградник — самая прибыльная культура. Если его правильно посадить и окапывать вовремя, да обрезать, как положено, то и он тебя обильно вознаградит своими плодами. Поверишь ли, порой и мне самому приходится залазить в давильню, столь богатый урожай посылает мне тот, чье имя всуе упоминать не следует. А коли придет нужда землю продать, так виноградник раз в десять дороже пахотной земли. Я вот мечтаю все свои пашни засадить лозой и пшеницу с ячменем на продажу больше не выращивать. Оставлю лишь небольшое поле с зерновыми на нужды братии и париков. Ну и поросяток отрубями да мукой пооткармливать, чтобы монахов к празднику порадовать. Согласись, у больших свиней, питающихся желудями, мясцо не такое нежное, как у откормленных поросят. Да ты и сам нынче пробовал.

Иерей покосился на собеседника и, заметив, как тот сладострастно погладил брюшко, заключил, что отборной свининкой тот лакомится далеко не только по праздникам. Самому отцу Григорию, давно обрусевшему, и мясо дикого кабана казалось вполне приличной едой, а потому кормить скотину мукой он считал явным излишеством.

— А сюда взгляни, почтенный, — с гордостью указал Даниил, — моя оливковая роща. Масличные деревья тоже весьма доходны, вот только, чтобы дождаться от них прибыли, следует набраться терпения. Ведь плодоносить олива начинает только лет через двадцать. Зато теперь я получаю урожай дважды в год, и мои кувшины всегда полны масла. Только и успевай возить пифосы в Никомедию. Хотя порой, если год выдался неурожайным, то, конечно, вывозить оливковое масло из империи запрещают. Но то не беда, в Никее его всегда купят.

— А там что? — указал протоиерей на дальнее поле. — Уж не лен ли?

— Он самый, — уныло вздохнул ктитор.

— Разве плохо растет? — удивился Григорий. — Земля здесь плодородная.

— Это так, растет он прекрасно, — еще больше закручинился владелец монастыря, — вот и одежда у меня льняная, из своего волокна вытканная. Но в нашем жарком климате лен требует орошения, а ручей, текущий через монастырские владения, слишком мелок и к лету быстро пересыхает. Его едва хватает, чтобы наполнить мельничную запруду.

Княжий исповедник лишь улыбнулся такой незадаче:

— А все-таки многое тут изменилось к лучшему со времен моей молодости. Ухоженные поля — утеха для глаз и отрада для страны, и не так уж важно, что там растет — лен или ячмень.

— Так-то оно так, но колосящиеся поля ты встретишь лишь близ столицы, — резонно возразил ктитор. — Стоит отъехать подальше, как начинаются пустоши. Получить там надел нетрудно, но за десятилетия лихого времени земля так заросла, что земледельцам будет нелегко освоить целину. Нужны волы, плуги, инвентарь и прочее, а кто же даст селянину ссуду на большой срок да с маленькой лихвой?

Пока иерей наслаждался приятным путешествием и неспешной беседой с умным собеседником, воины несли суровую службу. Еще до рассвета Василий Дмитриевич растолкал Лиховида, в котором уже видел будущего десятника, и начал допытываться у юного воина:

— Скажи-ка, отрок, с чего начинается любой поход?

Почесав лоб, молодой гридень после недолгого раздумья угадал правильный ответ:

— Прежде всего, надо о комонях позаботиться.

— Это верно, — одобрительно покивал боярин. — А иначе получится как в поговорке — хотели ехать дале, да кони встали.

Позевывающие дружинники согнали лошадей, пасущихся стреноженными на лужку близ монастыря, и, подсвечивая себе факелами, осмотрели коней, особенно обращая внимания на подковы. Следующей процедурой подготовки транспорта к походу по списку значилась кормежка, но тут животных поджидал сюрприз. Беззаботная жизнь лошадок закончилась, и им предстояло стать отважными боевыми скакунами, причем подготовка начиналась немедленно. Почуяв овес, лошади доверчиво потянули морды к торбам, но вместо того, чтобы просто дать им лакомство, новые хозяева начали шуметь, хлопать в ладоши и звенеть оружием. Для животных это было, мягко говоря, неожиданно. Лошади вообще существа очень боязливые, и при встрече с чем-нибудь опасным предпочитают тут же спастись бегством. Кони стали поднимать головы и оглядываться, прядя ушами, стараясь понять, чего им бояться и от кого бежать. Так как шумели со всех сторон, то комони начали шарахаться, прижав в ужасе уши и пятясь подальше от этих ненормальных людишек.

Если бы не путы, стягивающие конские ноги, лошадки тут же разбежались бы в панике. Однако ничего страшного не произошло, а голод все-таки не тетка. Тащившие на себе весь день всадников комони изрядно проголодались, и трава насытить их не могла. Да и хозяева перестали кричать и принялись успокаивать дрожащих животных, оглаживая и лаково уговаривая покушать. Поэтому лошадки охотно согласились отведать овес и продолжали с аппетитом хрумкать, даже когда витязи снова начали шуметь у них над самым ухом.

Накричавшись вдоволь и наскоро позавтракав, дружинники тщательно оседлали коней и приготовились трогаться в путь. Обедать в ксенохейоне или в таверне до вечера не планировалось, и потому у каждого воина в переметных сумах хранилась половинка пшеничного каравая с куском сала, фляги были наполнены свежей водой, обеззараженной уксусом, а в повозках лежали бурдюки с вином.

Хотя поход нельзя было в полной мере назвать боевым, но это не означило, что организации марша не стоило уделять внимания. Наоборот, у боярина появилась прекрасная возможность потренировать дружину, состоявшую, в основном, из новобранцев. Проня отобрал несколько отроков в дозор, и всю дорогу не уставал поучать их:

— Сторожевой разъезд, — напоминал Василий Дмитриевич, — должен рыскать к супротивнику и разведывать его силы. Водите ушами, ворочайте глазами. Если где пыль виднеется, огни сверкают, кони топчут и ржут, повозки стучат, там, значит, вражеское войско.

Молодые гридни послушно крутили головами, примечая греческих путников и пересчитывая крестьянские повозки, а Проня не уставал наказывать своим неукам:

— Дозорным следует осмотреть все закрытия — овраги, заросли, леса. Их надлежит пройти насквозь и осмотреть подробно. Противника встретите — не гонитесь за ним, а только посмотрите, посчитайте и доложите подробно — кого узрели: пехоту или конницу, сколько их, чего делают — стоят становищем или идут, куда движутся, быстро ли. Как только все разузнали, сразу возвращайтесь и доносите воеводе. Вон как раз дубовая рощица, подходящая для засады, — указал боярин. — Павша и Лиховид, произведите осмотр, но только рысью, чтобы весь отряд не задерживать. Ну, пошли!

Вспугивая свиней, с истошным хрюканьем разбегавшихся во все стороны, юные дозорные проскакали через дубраву, остановились на её краю и, осмотревшись, вернулись к воеводе, гордые выполненной миссией.

Однако игры играми, но дозорным вскоре представился случай выполнить настоящую боевую задачу. Впереди дорога сворачивала в сторону и шла к реке, через которую был переброшен мост. Однако, как назло, сегодня мастеровые затеяли его ремонт, разобрав мостовой настил, и все повозки переправлялись через реку паромом, к которому выстроилась длинная очередь.

Осмотрев с пригорка речушку и приметив на ней отмель, Проня указал разведчикам новую задачу. Довольные возложенным на них ответственным поручением, Лиховид с Павшей широким наметом помчались на разведку к предполагаемому броду, и вскоре вернулись, но по их ошарашенным лицам сразу стало видно, что что-то не так.

— Брод есть, — растерянно доложил Лиховид. — Мелкий, удобный, с твердым дном. Но... — отрок замолчал, боясь, что ему не поверят.

— Что не так с бродом? — нахмурился боярин. — Берег огорожен, что ли? Не заметил этого.

— Нет, просто... просто лошади воды боятся, — выдохнул Павша.

— Ах, что ж мы за лошадей-то купили! — в сердцах воскликнул боярин и, благо что иерей не слышал, вывалил гору проклятий на голову вчерашнего турка, подсунувшего им пустынных лошадей, не умевших плавать.

В жаркий полдень посольство остановилось на отдых в тени большой рощи. Хотя следовало спешить, чтобы успеть к Никеи до вечера, но пешие странники устали и им требовался отдых, да и комонным тоже не мешало бы передохнуть. Однако неуёмный боярин и тут снарядил сторожевое охранение, строго предупреждая гридней:

— Дозорным коней не разнуздывать и подпругу не отцеплять. Часовой свою лошадь дает подчаску, чтоб тот держал ее в поводу, а сам становится пешим. Смотрите в оба и вражеских лазутчиков не допускайте. Если что заметите, то часовой остается наблюдать, а подчасок сразу же предупреждает командира. А случится нечаянное нападение супостатов, то сторожа должны задержать их, пока весь отряд не взнуздает лошадей и не изготовится к бою.

Приказ боярина следовало выполнять неукоснительно, и, несмотря на отсутствие ворогов, дозорные послушно стояли неподвижно, вглядываясь в даль и не смея даже заменить мокрый от пота подшлемник.

На закате, наконец, показались стены Никеи. Однако у въезда в город царило настоящее столпотворение. Столько возов и людей спешило попасть в столицу дотемна, что они совершенно запрудили дорогу, и к воротам невозможно было пробиться.

Отец Григорий прищурил глаза, оценивая размеры пробки, и понял, что если не принять мер, посольству придется ночевать под стенами, дожидаясь, пока утром ворота снова откроют. Чтобы избежать этого неудобства, оставалось только одно средство. Протоиерей повернулся к Проне, уже доставшему из обоза большой продолговатый сверток, и кивнул, давая разрешение на применение крайней меры.

Чуть откашлявшись, священник поднес к лицу длинный медный рупор, почтительно придерживаемый боярином, и громогласно потребовал от греков расступиться и дать дорогу послам Великого князя.

Казалось бы, чего проще — сделать усеченный конус из тонкого металла, усиливающий голос. Но до изобретения столь простой конструкции оставалось еще почти пять веков, и потому никто в мире еще не знал, что человеческое существо способно говорить так громко.

Испуганные ревоподобным гласом греки шарахнулись в стороны от дороги, а обернувшись, застыли в изумлении. Посольство находилось не прямо у них за спиной, как им показалось, а было еще далеко. Но, тем не менее, голос раскатисто гремел над толпой, заставляя никейцев пятиться и испуганно креститься.

Чтобы не растерять свою новоявленную паству, шедшую за ним от Никомедии, протоиерей придумал новый боевой порядок. Впереди по-прежнему ехала дружина, следом шли эллины, а по бокам от гражданских шагали наемники, охраняя паломников, словно овчарки стадо. Замыкал же колонну конный десяток ктитора, причем Даниил лично держал шест с маленьким самодельным флажком.

У ворот иерея уже ждали, хотя отец Григорий и не извещал заранее о своем визите. И протоиерей, и Проня не любили долгих церемоний, да и дальняя дорога утомила всех изрядно, а в скором времени их ожидает официальный прием во дворце. Не хватало еще торжественной встречи местных вельмож у врат Никеи с длинными речами и вручениями подарков. Поэтому иерей решил проскользнуть в город оттай, а уж после оповестить Ватаца о своем появлении. Но патриарх Герман, до которого слухи о посольстве уже докатились, все-таки послал своих людей встретить делегацию русских княжеств, возглавляемую его давним другом.

Дьякон Михаил, как представился посланец патриарха, был несколько изумлен шумовым эффектом, с которым протоиерей ворвался в столицу, но тем не менее держался хладнокровно. А вот сопровождавшие его иподьяконы прижались к стене ближайшего дома и поглядывали на послов с подозрением, явно пытаясь определить, относятся ли эти существа к роду людскому. Впрочем, когда дьякон разглядел длинную вереницу приживал, сопровождающих посольство, его лицо несколько вытянулось. На такое количество странников патриаршее гостеприимство явно не рассчитывало.

— Василевс в Никее? — опустив благословления и приветствия, сразу вопросил протоиерей.

— Да, Всевышний услышал твои молитвы, и император накануне вернулся из Нимфеи.

При этих словах послы облегченно вздохнули.

— А скажи-ка, — поинтересовался Григорий, указывая на толкучку у въезда в город. — Почему у вас такая колгота творится? Нежели все другие городские врата закрыты? Боюсь, придется запоздавшим никейцам подниматься в холмы и искать приюта в пригородных монастырях.

Строгое лицо Михаила на миг дрогнуло, но тут же вновь стало бесстрастным:

— Слух сегодня прошел, — абсолютно серьезно ответил дьякон, — будто у Никомедии пираты высадились и сюда движутся, рыская по окрестностям и сжигая поместья. Вот многие люди испугались и ринулись под защиту стен.

Василий Дмитриевич греческий знал еще плохо, но зато все военные термины в его глоссарии уже имелись, и при словах о разбойниках он сразу встрепенулся:

— Сколько недругов? Где они? Кто эти супостаты — турки, крестоносцы, венецианцы, болгары?

Михаил, поджав губы, бросил быстрый взгляд на всадников и на пеших оружников и успокоил воеводу:

— Это только слухи, и никто по окрестностям не рыщет. Селяне зря переполошились. Вы же ничего опасного по пути не видели?

— Ни одного разбойника не заметили, — уверенно подтвердил боярин, — хотя мои храбры все зорко осматривали.

Дьякон подозрительно кашлянул, но поспешил отвернуться, чтобы гости вдруг не подумали, что над ними смеются, а после взгромоздился на мула и поехал впереди, указывая путь. За ним тронулась и вся кавалькада. Впрочем, заблудиться в греческой столице было мудрено. Прямо от ворот начиналась широкая, идеально прямая улица, уходящая вдаль, и посольству оставалось только ехать по ней, никуда не сворачивая. Русичи, недавно видевшие великолепие Царьграда, снова были потрясены. У них раньше Козельск считался большим городом, но на фоне огромной и при этом идеально распланированной Никеи он казался просто деревней. Протоиерей, сам уже отвыкший от масштабных построек, взял на себя роль экскурсовода и принялся рассказывать Проне о местных достопримечательностях:

— Город сей зело древний, а столицей он впервые стал веков пятнадцать тому назад, еще при языческих царях. Они построили большой дворец, который позже перестраивали римские наместники. Сами палаты за домами не увидеть, они возведены у озера, справа от нас. Когда императором стал Константин Великий, он сначала правил в Никее, а не в Константинополе, и здесь же провел Первый Вселенский собор, принявший Символ Веры.

— Это вон в том храме, что впереди? — предположил боярин, указывая на собор, высившийся в центре города в полутора верстах впереди.

— Нет, что ты. Тогда церквей вообще было мало, и вместить всех делегатов мог только дворец. Там-то они и собирались. А этот собор воздвиг Юстиниан. Когда он построил в Константинополе храм святой Софии, то решил сделать в Никее такой же, только поменьше. Вот Второй Никейский собор, вернувший православным иконы, проходил уже в нем.

— И там обитает патриарх? — предположил Василий Дмитриевич.

— Увы, нет, — вздохнул отец Григорий. — Храм был порушен землетрясением, а потом его захватили турки и началась година бедствий. Конечно, собор святой Софии понемногу отстроили, и я сам когда-то помогал его расписывать. Но резиденция патриарха находится в монастыре Иакинфа, и как раз в этой святой обители добрые монахи и предоставят нам кров.

— Мы поселимся бок о бок с патриархом, — потрясенно прошептал боярин и, дернув левый повод, поворотил коня, торопясь проверить, все ли дружинники и наемники выглядят достойно.

С привратной башни запоздало загремели трубы, извещая жителей о прибытии посольства, и никейцы высыпали на улицы посмотреть, кто к ним приехал. Некоторые даже успели вывесить на балконах яркие ковры и узорные полотенца, приветствуя дорогих гостей, хотя в полутьме узорочье было плохо видно.

В сгущающихся сумерках, тьму которых едва разгонял свет факелов и масляных ламп, русские витязи казались сказочными богатырями, сошедшими со страниц древних легенд. Греческая свита послов громко выкрикивала славу победителям монголов, и никейцы радостно подхватили клич, прославляя доблестных защитников православия. При этом к реальным подвигам добавлялись иные, о которых послы и не подозревали. Русичам приписывались и разгром турок, и уничтожение крестоносцев, и даже победа над Венецией.

Патриарх Герман, пренебрегший церемониалом, самолично встретил протоиерея во дворе и трижды облобызал гостя в щеки. Они уже несколько десятилетий не виделись, лишь изредка обмениваясь посланиями, и с трудом узнали друг друга. Впрочем, к удивлению отца Григория, некоторые никейские экзархи вдруг начали "вспоминать" его и даже подробно рассказывали, при каких обстоятельствах они когда-то встречались. Особенно старался игумен Иакинфского монастыря Мефодий, по негласному табелю о рангах являвшийся первым кандидатом на пост вселенского патриарха, если патриарший престол вдруг овдовеет.

Игумен протоиерею решительно не понравился. Если Герман в нынешние трудные времена был просто идеальным патриархом — умным, образованным и при том твердым в вере, то Мефодий явно отставал по всем пунктам. Единственным сомнительным достоинством пресвитера являлась как раз посредственность и бесхарактерность, позволявшая ему стать компромиссным кандидатом, если различные группировки выборщиков вдруг не смогут договориться.

Все воинство вместе с приживалами разместили в монастырском странноприимном доме, хорошенько накормив. Кмети уже было обрадовались, что вместо похлебки из сала смогут питаться вкусным супом, а в придачу еще и вареными овощами с рыбой, но их поджидал новый сюрприз. Для посланников Великого князя приготовили большой дом, видимо служивший в качестве временного пристанища иностранных посольств и рассчитанный как раз на два десятка человек. Вот вся дружина послов там и разместилась, оставив наемников и самозваную свиту в ксенохейоне.

На следующий день вся знать греческой столицы собралась в монастырской церкви Успения Богородицы на благодарственную службу в честь победителей монголов, причем самому протоиерею в молебствии отводилась почетная роль.

Странно, но особого удовольствия от совместного с патриархом молебна, да еще в греческой столице и в присутствии императора, отец Григорий не испытывал. Задумавшись, отчего так, посол вдруг понял, что так и не научился воспринимать Никею как столицу империи. Вот если бы служба состоялась в Царьградской Святой Софии, то тогда бы Григорий, без сомнения, почувствовал умиротворение. Впрочем, содействие в возвращении Константинополя было одной из целей посольства, и осталось только дождаться встречи с императором. К счастью, ждать долго не пришлось. Заинтригованный событиями, творящимися на далеком севере, император Иоанн III Ватац не стал тянуть и назначил аудиенцию буквально на следующий день.

Подарки от великого князя, как водится, выставили для всеобщего обозрения во дворце. Среди даров, конечно, преобладали военные трофеи — украшенные мечи, сабли, брони, шеломы и даже полный конский доспех. Греки, которых давно тревожили вести о татарском нашествии, грозившем поглотить все страны, с любопытством и тревогой осматривали монгольское оружие, гадая, все ли воины великого хана вооружены так же хорошо.

С утра послы вместе со всем своим вооруженным отрядом и даже с некоторыми добровольными волонтерами, прибившимися к посольству в Никомедии, тщательно принарядились, готовясь предстать пред императором. Вместе с ними собрались идти во дворец и русские купцы, обитавшие в Никее, хотя лишь пара из них могла с некоторым основанием назвать себя подданными Ярослава.

В назначенный час прибыли дворцовые стражники в блестящих кирасах, чтоб сопроводить послов во дворец. Проне и отцу Григорию подвели самых лучших коней, которые только нашлись в имперских конюшнях. Правда, священник немного поколебался, раздумывая, не пересесть ли на ослика, но махнул рукой на условности и поехал на лошади.

Жители Никеи тоже подготовились к празднику и на всем пути ко дворцу русичей встречали радостными криками и вывешенными на окнах узорными полотнищами. Затем посланники вместе со своим немаленьким эскортом проследовали по дворцовым переходам, причем у каждой двери их останавливали придворные и снова чествовали. Наконец утомившиеся путешественники добрались до большого зала, где их взору предстал невысокий помост, на котором за роскошным балдахином скрывался трон.

И вот занавесь раздвинулась, и все пали на колени перед повелителем древней империи.

Первый прием у императора представлял собой чистую формальность. Послы вручили басилевсу грамоту, обменялись с ним подарками и взаимными любезностями, а также ответили на расспросы о здоровье своего князя. После первой, вступительной, части начался пир. Обоих послов, их десятников, а также вятших купцов усадили за Т-образным столом в соответствии с рангом, и гости начали чинно вкушать под торжественную музыку.

Рядовые же члены посольства, равно как и купцы попроще, обедали отдельно. Яства и вина им подавали не такие изысканные, хотя все равно вкусные, зато обстановка была непринужденнее, а музыка играла повеселее. У византийцев не было привычки есть много мяса, и повара, в основном, готовили птицу и рыбу. Но и свиных блюд имелось в достатке, так что жаловаться русичам было не на что. Не обидели никого и после пира, когда рядовым дружинникам отсыпали в подарок немного серебра, а десятникам и важным купцам вручили аж по золотой монете.

По правилам хорошего тона между торжественной встречей и деловым приемом должно пройти хотя бы несколько дней, но василевс Иоанн III Ватац был человеком практичным, весьма ценящим время. Конечно, когда речь шла о войне, он мог месяцами терпеливо выжидать, пока противник не совершит ошибку, чтобы бить врага наверняка. Но в данном случае не было никакого смысла долго тянуть с приемом, и Ватац справедливо решил, что послы не обидятся, если он пригласит их на переговоры прямо завтра.

На следующий день ритуальные церемонии, насколько это возможно, сократили до минимума. Протоиерею снова привели роскошного коня, но ни торжественных криков на улицах, ни цветных полотнищ на балконах больше не было. Не стали послов и задерживать у каждой двери во дворце, сразу поведя в малый зал, в котором, не считая слуг, собралось лишь несколько приближенных императора.

На этот раз в качестве эскорта отец Григорий с Проней взяли только шесть человек и то лишь для того чтобы нести поминки. Гостинцы на этот раз были совсем другого рода. На галерее дворца их не выставляли и никому заранее не показывали.

Усадив гостей за маленьким, на этот раз прямоугольным, столом, им подали легкие закуски и налили вино, в то время как гридни скромно стояли в углу.

После краткой вступительной речи Иоанн III провозгласил здравницу Ярославу, а после полюбопытствовал, правда ли, что давеча ангел небесный своим внеземным гласом отогнал никейцев от ворот, очистив дорогу посольству.

Тотчас по мановению руки боярина один из отроков подтащил к столу длинный рупор, бережно завернутый в холстину, и, размотав ткань, продемонстрировал императору нехитрое устройство, способное производить столько шума.

В отличие от малолетних князей, лично испытывающих любую новинку, Ватац не стал ронять свое императорское достоинство и приказал одному из придворных проверить трубу. Ничего сложного в использовании данного устройства не было, и вскоре рупор имел оглушительный успех у византийцев. Особенно загорелся мегадука флота Мануил Контофре, которому Проня пообещал, что особо длинные рупоры смогут вещать в море даже на пять-шесть верст.

Повосторгавшись, придворные смолкли и подозрительно начали рассматривать другие свертки, хранимые дружинниками. Выдержав эффектную паузу, Проня снова подал знак и, взяв в руки обзорную трубу, торжественно вручил ее самому императору, пояснив, как ею пользоваться.

По сдавленному вскрику Иоанна его вельможи поняли, что произошло нечто удивительное и тихонько зашушукались, а когда Ватац передал трубу своему полководцу, тот и вовсе не смог себя сдержать, выдав не совсем изысканную фразу из солдатского лексикона.

Протоиерей, сделавший вид, что не услышал грубых лексем, тихонько улыбался, мысленно благодаря стекольщика Лазаря за своевременное создание вогнутого стекла. Когда труба показывает нормальное, а не перевернутое изображение, пусть даже с меньшим увеличением, это производит куда больший эффект на зрителей.

Еще один бесценный дар — небольшой свиток с перечнем санитарных норм, рекомендуемых при скоплении большого числа людей, особенно, в воинских лагерях, фурора поначалу не произвел. Но, проглядев наскоро список пожеланий, могущих снизить число заболевших воинов, Ватац благосклонно кивнул, сделав для себя соответствующие выводы.

Следующий подарок — простую небольшую шкатулку без всяких украшений, Проня вручать не торопился, прежде напомнив, что грекам предстоит строить много крепостей. Затем боярин извлек из ларца нечто, представлявшее собой длинную овечью кишку, на концах которой были вставлены медные кольца. Пока остолбеневшие от такого несолидного подарочка византийцы хлопали глазами, Василий Дмитриевич вместе с гриднем растянули прибор вдоль стола, а дворцовые слуги тем временем притащили воды и налили её в самодельный шланг. Объяснив, что вода в любом сосуде всегда держится на одном уровне, боярин показал на практике, как с помощью гидроуровня можно легко определить, насколько горизонтально расположена данная поверхность.

Существующие в то время приборы — отвесы, угольники и простейшие уровни в виде чаши с водой, в которой плавает капля масла, вполне позволяли успешно строить и высокие башни, и огромные храмы. Но все-таки длинный гидроуровень позволял идеально точно размечать абсолютно горизонтальные линии даже на весьма отдаленных друг от друга поверхностях, что могло внести немалую лепту в строительство оборонительных сооружений империи.

Не все присутствующие постигли, какую пользу несло новое, столь нужное и при том весьма дешевое устройство, но все византийцы с надеждой смотрели на следующий сюрприз — увесистые кожаные мешки, которые подтащили Лиховид с Павшей.

— У великого князя Ярослава к тебе просьба, — смиренно обратился к императору протоиерей, добавив при этом все положенные эпитеты и титулы.

— Я с удовольствием выполню просьбу моего сына Ярослава — архонта Рязани и Городца, — благожелательно отозвался Иоанн, умело скрывая любопытство.

— Здесь пять пудов монет, — указал Григорий на мешочки, — и Ярослав просит тебя кое-кому их передать.

Брови императора поползли вверх, а когда Лиховид развязал кожаные тесемки, открыв горловину мешка, из которого посыпались желтые, тускло блестевшие кружочки, у Ватаца буквально сперло дыхание. Конечно, пять пудов золота — ценность сама по себе не бог весть какая. Серьезные военные компании императора или, к примеру, королей Франции, Англии и Испании обходились в сотню раз дороже. Но все-таки для подарка эта сумма весьма изрядная. Достаточно сказать, что на нее можно приобрести тысячу полных комплектов доспехов — кольчуг, шлемов, поножей и амуниции. Когда недавно константинопольский император Бодуэн все-таки добрался до Лондона, то он смог там выклянчить у короля семь тысяч марок серебра, что в переводе на золото означает пять таких мешков. Но это император, да и средства он собирал на крестовый поход, так что пятипудовый золотой подарок можно воистину назвать царским.

— И кому же архонт просит передать эти эммм... мешочки? — наконец не выдержал Ватац.

Не только император, но также его полководцы и советники сгорали от любопытства, заинтригованные очередной загадкой, преподнесенной им русским посольством, но греки старательно сдерживали проявление эмоций. Лишь царевич Феодор — единственный безусый юноша среди зрелых мужей, порывистый и горячий, нетерпеливо потаптывал красным сапожком, ожидая ответа. Отец Григорий не стал испытывать терпение знатных вельмож и охотно изложил свою просьбу:

— Ярослав просит тебя передать эти монеты в Сирию. Или антиохийском князю Боэмунду, или же одному из сирийских амиров, наиболее страдающему от Иконийской державы персов. (* В указанное время Конийский султанат турок-сельджуков находился на самом пике своего могущества, занимая большую часть территории современной Турции. Примечательно, что государственным языком в султанате являлся персидский и большинство чиновников были персами, и византийцы обычно именовали конийцев персами. Также надо заметить, что турки-огузы, живущие в центральной Анатолии и сохранившие кочевой образ жизни, часто по привычке грабили окрестное население и неохотно подчинялись сельджукскому правительству.) Впрочем, Ас-Салих — сын египетского султана, занятый нынче защитой сирийских рубежей, тоже подойдет.

— Но падишах не собирается расторгать мир с египетским правителем, — возразил великий доместик Андроник Комнин Палеолог. — Предыдущий персидский государь Алаэддин Кейкубад действительно имел такое намерение и год назад собрал со всех своих подвластных земель огромную армию, но... — византийский главнокомандующий немного помялся и неохотно закончил. — Но внезапно умер.

— Султана отравил его стольник, сразу после того, как падишах объявил своим наследником младшего сына, — брякнул, не подумав мегадука флота Мануил Контофре. — Эмиры захотели посадить на трон старшего царевича Гияседдина Кейхусрева, полагая, что он ни к чему не способен и потому не помешает им самим править страной.

Услышав крамольные речи о том, что государя, пусть и мусульманского, могут отравить его собственные приближенные, византийские сановники недовольно покосились на охальника, а Андроник даже цыкнул на своего протеже. Однако Ватац деликатно сделал вид, что не заметил нетактичности своего флотоводца. Ну чего взять с западного варвара. Контофре, а вернее, Годфруа, так его раньше звали, всего лишь лет пять служил у императора, и пока еще не обучился приличным манерам подобающим сановнику высокого ранга.

— Узурпатору, ставшему новым персархом, — продолжил свою мысль Палеолог, — недосуг было затевать тяжелую войну. Его больше заботило укрепление своей власти. Да и советники иконийского султана понимали, что Гияседдин Кейхусрев не в состоянии совладать со столь серьезным противником, как египтяне, и поспешили замириться с соседями.

— Ты прав, так и было до недавнего времени, — слегка склонил голову в знак согласия протоиерей. — Но скоро грядут перемены. Насколько нам стало известно, египетский султан аль-Камил совсем плох. А после его смерти новым правителем, безусловно, станет не ас-Салих, хотя и имеющий больше прав на престол, но находящийся в почетном изгнании, а тот сын, что сидит в столице и пользуется поддержкой дворцовой стражи, то есть аль-Адил. После воцарения брата ас-Салих превратится из наследного принца в несчастного изгоя, все соседи которого постараются разделить его владения, и персы первыми ринутся за добычей. Так что у всех мелких владык в Сирии имеются серьезные основания опасаться персидского султана.

— Да, имеются, — согласился греческий полководец. — Но разве кто-нибудь из них осмелится первым начать войну с Иконийским султанатом?

Услышав слово "война", Василий Дмитриевич не удержался и затараторил на ломаном греческом:

— Среди эмиров никто не решится бросить вызов шаху. Но есть один человек, который эту войну скоро начнет, да так, что вся Персия содрогнется!

Великий доместик внимательно посмотрел на русича, в котором даже без доспехов нетрудно было угадать человека, искусного в битвах, и без тени иронии спросил боярина:

— Скажи же нам, игемон, кто этот умелый стратиг, что увлечет персов в годину бедствий?

— Баба Исхак! — торжествующе воскликнул Проня.

Андроник немного подумал и недоуменно пожал плечами:

— Не слышал о таком.

— Я слышал о нем, — выступил вперед Димитрий Торник Комнин — главный советник императора. — Это знаменитейший проповедник в султанате. Он известен своими добродетелью и благочестием, слывет аскетом и весьма почитаем турками. И кочевые туркоманы, и турки-землепашцы считают шейха едва ли не пророком.

— И о чем же проповедует этот басурманский лжепророк? — поинтересовался Мануил Контофре.

Ответ на этот вопрос отец Григорий знал очень даже хорошо, потому что долго обсуждал иконийскую проблему с Гавриилом:

— Исхак учит, что в султанате царят безбожие и произвол, и многие жители ему верят, потому что недовольны правителем. Земледельцы страдают от поборов, а кочевники раздражены притеснениями, которые они терпят от государя. К тому же султана считают схизматиком за то, что он суннит, а сами турки исповедуют шиизм, перемешанный с ересями и языческими обрядами. Свои проповеди Исхак ведет давно, почти с тех пор, как латиняне захватили Царьград, и за это время он обрел множество учеников, которые ходят по стране и привлекают новых последователей, строя козни против государя. Очень скоро они начнут открыто подстрекать к мятежу.

— Если этот баба поучает турок уже тридцать лет и три года, — насмешливо спросил царевич Феодор, — то почему же только сейчас решил призвать народ к неповиновению?

— Причин тому несколько, — терпеливо стал объяснять посол. — Как вам известно, с тех пор, как два века назад турки-огузы захватили новые земли, они постепенно переселялись в Анатолию из своих пустынных степей. Все это время султаны постоянно враждовали со своими дикими соплеменниками, непостоянными и своенравными, пытаясь привести их к полной покорности, посадить на землю и заставить выплачивать подати. Но с недавних пор число туркоманов сильно выросло. Напомню вам, что монголы, коих вы обычно называете тохарой или тахарюй, недавно уничтожили державу хорезмшаха, и тамошние турки устремились на запад, к своим сородичам. За последние годы в Анатолию прибыло не меньше семидесяти тысяч шатров, и эти привыкшие к вольной жизни кочевники, и без того склонные к мятежам, очень сердиты попытками властей призвать их к порядку. Не последней причиной стало и воцарение нового падишаха, неспособного управлять страной. Его произвол разозлил даже робких подданных, в чьих душах накопилось много горечи. Видя все это, Исхак заявил, что Гийас ад-Дин свернул с пути, начертанного Аллахом, и баба именем всевышнего приказал всем туркам вооружаться. Теперь все начинают продавать скот и покупать оружие, чтобы повернуть его против персов. Всех, кто откажется присоединиться к восставшим, объявят неправедниками. Их будут убивать без жалости, а имущество убиенных "праведники" заберут себе в качестве награды. Как поведал вещий Гавриил, восстание начнется следующей весной в верховьях Евфрата, где расположено особенно много кочевий туркоманов. Бунтовщикам удастся разгромить войска персидских наместников, и они устремятся к Амасии, где обитает их самозваный пророк.

— До Амасии им придется пройти больше двух тысяч стадий, — прикинул великий доместик, — чрез многие препятствия, мимо сильных крепостей, беспрестанно подвергаясь нападениям наместников.

— Боярин Гавриил, чьими советами мы смогли одолеть монгольского царя, заверял, что турки без труда пройдут эти четыре сотни верст, выиграв все сражения и взяв по пути города Самосата, Кахта, Мелитена, Савастию и Токкат.

— Значит, семьдесят тысяч шатров одних только беженцев? — переспросил Андроник и начал считать. — Каждый шатер — это в среднем два всадника, да плюс не меньше соберется турок-старожилов. А у султана Гияседдина всегда под рукой постоянное войско в десять тысяч латников, хорошо обученных и вооруженных не хуже латинян. При необходимости персидские наместники могут за неделю созвать сорок или даже пятьдесят тысяч всадников, а в случае крайней нужды персы еще наймут латинянских рыцарей. Понятно, что сколько бы не насчитывалось возмутившихся крестьян и кочевников, против опытного и хорошо оборуженного войска, ведомого умелыми стратегами, им не устоять. Но дело в том, что персы очень боятся тохаров и сейчас держат основные силы на восточной границе, у Эрзерума. Полагаю, что ваш Гавриил прав. Повстанцы действительно смогут одолеть отряды местных эпархов и захватить несколько городов, пока страх султана перед возмутившимися поданными не пересилит страх пред монголами, и Кейхусрев не прикажет армии двинуться на Амассию. Но если он будет долго тянуть, то бунтовщики перебьют ополчения эпархов поодиночке, ослабив силы шаха, и победа достанется ему дорогой ценой. Для нас это хорошо.

— Туркоманы безмерно отважные воины, знающие многие воинские хитрости, а их лошади видные и быстрые, — поддержал тестя Никифор Тарханиот. — Если снабдить турок прочными доспехами, а всем восставшим крестьянам раздать шлемы, щиты и надежное оружие, то шахская армия, подавляя мятеж, понесет очень большие потери, и от этого урона персы оправятся не скоро.

— К тому же, без сомнения, подчиненные султану владыки мелких государств воспользуются моментом и изменят клятвам, — заметил начальник дворцовой стражи Михаил Ливадарий.

— А если сирийцы еще снабдят мятежников хорошими советами, — добавил Димитрий Торник, — и дадут им начальников, знающих воинское искусство и умеющих располагать войска, то персидский царь придет в уныние. Отчаявшись в спасении, он даже может покинуть страну или же обратится к нам, уступив в благодарность за помощь какой-нибудь город, например, Лаодикиею.

— Может быть так и будет, — не стал отрицать император. — Подарок моего сына великого архонта Ярослава поможет туркоманам получить тысячу доспехов, а если я прибавлю к этому немного золота, да еще ас-Салих и амиры, несклонные терпеть других владык над собою, внесут малую лепту, то войско шаха встретит сильный отпор. Возможно, оно и вовсе будет рассеяно. Но стоит ли подрывать силы Иконии, если она стоит щитом между нами и торхарами?

— Монголы разрушали куда более сильные державы, — напомнил протоиерей, — а с султанатом они справятся всего лишь парой туменов. Сделать это им тем проще, что Гийас ад-Дин не склонен прислушиваться к советам своих опытных полководцев. Да и вообще, страна персов в любом случае со временем распадется на части — и под ударами соседей, и стараниями эмиров, каждый из которых мечтает создать свое княжество. Но для нас будет лучше, если развал султаната начнется скорее — не через десятилетия, а в ближайшие годы.

— Верно, персы всегда угрожали напастями нашему отечеству! — с пылом воскликнул Феодор. — Пока они нас боятся, хотя и обладают бесчисленным войском, но лишь по той причине, что помнят, как мой прославленный дед своей рукой отрубил голову неблагодарному султану, осмелившемуся пойти на него войною после всех оказанных благодеяний.

— Никто не видел, кто отсек голову падишаху, — мягко поправил своего нетолерантного сына Ватац. — Император лишь сверг его с коня, а кто нанес убийственный удар — доселе неизвестно. Наверно, какой-нибудь франк-наемник. И пока Иконийский султанат наш союзник, негоже вспоминать об этом случае.

— Да, отец, — послушно согласился Феодор и продолжил эмоционально излагать свои доводы. — Но не всегда они будут нашими союзниками и рано или поздно попытаются овладеть Грецией. Как говорится, кривому дереву не быть прямым, а эфиопу не бывать белым. Пусть даже не скоро, но когда-нибудь обязательно появится новый султан, алчущий эллинских земель. И в любом случае, негоже допускать того, что агаряне властвуют над христианами. Все римские земли издревле являются отеческим наследием императора, и нам надлежит вернуть их под руку законного владыки!

Когда Феодор закончил свою речь, все сановники еще раз по очереди выступили, хотя и более сдержанно, чем юный царевич, но единодушно поддерживая предложение оказать тайную помощь повстанцам. Ватац внимательно слушал рекомендации своих приближенных, а после закончил мозговой штурм автократической царской резолюцией:

— Значит, вы все склоняете меня к оказанию помощи туркам, и ни один не высказался за то, чтобы отклонить меня от такого решения. Хорошо, я обдумаю ваши советы.

Поставив точку в дискуссии, Иоанн III снова обратился к послам:

— Какие еще вести вы принесли нам от своего князя?

Отец Григорий, ожидавший скорого ответа на предложение поддержать цветную революцию турок, невольно отвел взгляд от императора и насупился. Поняв состояние посла, Ватац мановением руки предложил ему присесть, а затем воздал хвалу многомудрому Гавриилу, знающему, что творится в дальних землях.

Слегка отпив из роскошного кубка, протоиерей взял себя в руки и перешел к следующему пункту повестки переговоров:

— Теперь скажу о другом нашем вороге — республике святого Марка. Несколько лет назад Венеция подло нарушила договор с империей и поддержала мятежного наместника Льва Гавала на Родосе, осмелившегося самозвано назвать себя цезарем.

— О, помню! — радостно воскликнул Мануил Контофре. — Я как раз пребывал на службе у Гавала, когда к нему прибыли венецианские послы. Правитель им столько торговых привилегий наобещал, что жадные торговцы не выдержали и отреклись от соглашений с ромейским императором.

— Это деяние было не только бесчестным, но и весьма немудрым шагом, — заметил великий доместик Палеолог. — Венецианские купцы утратили понимание реальных выгод и, как говорится в пословице, растоптали ногами бокал, тем более что наш флот все равно без труда вернул Родос. И с тех пор венецианцы наши враги.

— Впрочем, избегнуть войны с Венецией вам все равно не удалось бы, — заметил Проня. — Они владеют греческими островами и отдавать их добром не намерены, а значит, миру с ними не быть.

Византийцы речь боярина хотя и с трудом, но поняли и согласно покивали.

— И еще венецианские галеры начали заплывать в Черное море, — добавил протоиерей, — и скоро попытаются основать там свои торговые фактории. А учитывая, что на востоке идет постоянная война и лишь в Великой степи установилось затишье, то караванные пути вскоре переместятся на север, и за черноморские порты начнется серьезная борьба.

— И ведь верно, — согласился Дмитрий Торник Комнин, после чего пустился в рассуждения о том, какой благоприятной зоной для развития торговой деятельности станет в скором времени черноморский регион.

— И, самое главное, — продолжил Григорий. — Весь православный мир, безусловно, желает, чтобы славнейший император Иоанн приобрел себе трон Великого Константина в том городе, который изначально избрал Всевышний.

— О да, — без тени сомнения подтвердил Торник. — Мы все печемся о том, чтобы вернуть Константинополь, а венецианцы, владеющие частью города, этому противятся насколько могут.

— Это все понятно, — нетерпеливо тряхнул рыжими кудрями Контофре. — Но скажи, святой отец, как же твой князь и его советники предлагают управиться с Венецией? Флот у латинян сильный, я это хорошо знаю.

— Для борьбы с торговой республикой грекам было бы удобно использовать их конкурентов — генуэзцев. И, насколько нам известно, Генуя уже выслала к вам посольство, которое возглавил... — протоиерей достал грамотку и прочитал непривычное латинское имя. — Бонусвассиалус Усусмарис.

— Генуэзцы — враги римского император, — напомнил Ватац, — и заключить с ними узы дружбы мы не можем.

— Вы, если конечно такова будет ваша воля, отправите в Геную уполномоченное посольство и там оговорите условие, что предлагаемый союз не направлен против римской империи. Среди генуэзских благородных семей немало сторонников Фридриха — Грили, Дориа, Спинола и много других родов. Они охотно замирятся с императором, чтобы уничтожить своих извечных торговых соперников — венецианцев. Но сделать это надлежит как можно скорее. Латинянский архиерей, — голос священника при упоминании римского папы гневно задрожал, — восседающий на кафедре ошибочной догмы, настраивает всех подданных императора против своего господина и пытается объединить сильнейшие морские державы Италии — Геную и Венецию.

— Гавриил предрек, — воскликнул на ломаном греческом Проня, — что если вы не договоритесь с генуэзцами до зимы, то потуги римского бискупа увенчаются успехом!

На этот раз Иоанн Ватац откладывать дело в долгий ящик не стал. Если, к примеру, Иконийская держава могла послужить грекам оплотом против татарского нашествия и к вопросу о ее судьбе стоило отнестись взвешенно, то с генуэзской проблемой все было проще. Лучше вместе с Генуей воевать против Венеции, чем враждовать с обеими республиками сразу.

— До зимы ждать не станем, — констатировал император. — На днях снарядим посольство и немедля отправим в путь.

Византийские вельможи молча переглянулись, прикидывая, кто лучше подойдет для такой миссии, а Ватац ласково поблагодарил посланцев великого князя и объявил, что желает почтить их по достоинству. Тотчас слуги внесли две хлены — роскошные пурпурные мантии, вытканные золотом. Послы поднялись, и им на плечи накинули царские подарки. В теплом плаще боярину сразу стало жарко, но он понимал, что этот дар свидетельствует об особой чести, оказанной императором, и потому продолжал обливаться потом, не осмеливаясь скинуть мантию.

Некоторое время о делах забыли. Все собравшиеся с аппетитом ели изысканные яства, запивая их дорогими винами, но потом снова потихоньку принялись обсуждать мировые проблемы.

— Как я слышал, — начал издалека отец Григорий, — султан разрешил Мануилу покинуть Атталию.

— Верно, — подозрительно прищурился император, сразу поняв, о каком Мануиле идет речь. — Мануил Дука Комнин, наш дорогой родич, гостит у нас. Мы встретили его с честью, подобающей деспоту (* титул Мануила), и сейчас он развлекается охотой где-то в горах.

— И наверно, — предположил посланник, — он просит дать ему полдюжины длинных кораблей и отрядить несколько сотен воинов, чтобы вернуть Фессалонику, откуда его изгнали негодные братья.

— Был такой разговор, — с улыбкой признался Ватац, вспоминая, как семья Мануила отправила несчастного деспота к туркам, надеясь никогда больше его не увидеть. Но султан, на удивление, отнесся к изгнаннику на диво милостиво, а потом и вовсе отпустил в Никею. — Он клялся подчиняться мне во всем и подвести свои отвоеванные владения под мою руку. Правда, я не очень-то этому верю.

— Его брат — Феодор Ангел Дука Комнин Эпирский уже давал клятву верности никейскому императору, — напомнил Димитрий Торник Комнин, — и не сдержал ни одного слова. Вряд ли Мануил окажется честнее.

— Безусловно, — подтвердил отец Григорий. — Когда за Мануилом будет стоять верное ему войско эпирцев, то его братья Феодор и Константин сразу вспомнят о родственных узах и предложат брату полюбовно разделить владения. Тогда он непременно помирится со своей семьей, а союз с Никеей разорвет не задумываясь.

— Значит, советуешь Мануилу не помогать, верно я тебя понял? — уточнил Андроник Комнин Палеолог.

— Не совсем, — с лукавой хитринкой улыбнулся протоиерей. — Нам же возвращать Грецию под руку василевса все равно нужно, не так ли?

— Разумеется, нужно, — возмущенно вскликнул великий доместик, — однако это не просто. Посчитайте, уважаемые послы, сколько наших врагов ныне обитает в Элладе: Латинянская самозваная империя в Константинополе, франкские княжества в Ахайе и Аттике, болгары во Фракии. А в Эпире и средней Греции целых четыре повелителя: Феодор Дука Комнин — бывший император. После того, как болгары его ослепили, титул императора Солуньского (* Солунь — сокращенное название Фессалоники) он передал своему сыну Иоанну Дука, а сам остался править Македонией. Константин Комнин Дука — господин Никополя. Михаил Комнин Дука — государь Эпира, нагло величающий себя "моя царственность".

— Похоже, что от царей и императоров в Греции просто прохода нет, — несколько громче, чем приличествовало достойному боярину, рассмеялся Проня, успевший продегустировать местные хмельные напитки. К счастью, перевести свое высказывание на греческий посланник великого князя забыл, и вельможи его реплику не уразумели. Конечно, Иоанн Ватац, проведший всю жизнь среди солдатских палаток, понимал множество наречий, в том числе и славянских, но не в его характере было одергивать собеседника.

— Подытожу, — повысил голос, чтобы перекричать хмельного боярина, протоиерей, — что возвращать Балканы силой оружия долго и затратно, причем воинское счастье переменчиво, и наши, в смысле никейские, войска тоже иногда проигрывают битвы. К тому же население западных греческих городов зачастую считает своим повелителем не нашего никейского василевса Иоанна Дуку Ватаца, а своих правителей — эпирских Дук, коим охотно подчиняется. Для этого Мануил нам и нужен. Он одним своим появлением привлечет на свою сторону много фессалийских вельможных людей и полководцев. Конечно, возвращаться сразу в Солунь ему ни к чему. Тамошние императоры крепко держат власть в своих руках. Но вот высадиться подальше от Халкиды, где-нибудь на юге Фессалии, пожалуй, можно. Там Мануил созовет своих сторонников, и наверняка ближайшие города и крепости откроют перед ним ворота. Вещий Гавриил предрекает, что беглый деспот без труда покорит без боя обширную область размером не менее четырехсот стадий. Но, конечно, все гарнизоны там потребуется сменить на лояльных нам воинов, чтобы Мануил не забывал о данных им клятвах.

Андроник тотчас же мысленно прикинул требуемое количество войск и помрачнел:

— В гарнизоны потребуется посадить не менее пятисот человек и то при условии, что эпирцы будут соблюдать прочный мир. В противном же случае там нужно оставить полторы или две тысячи. А у нас война с латинянами еще не закончена, и лишних тысяч взять неоткуда. Одно дело дать на время пару сотен воинов, и совсем другое — выделить пару тысяч на постоянной основе.

— И афинский герцог будет раздражен появлением у своей границы новых соседей, — задумчиво заметил Контофре, — да и вообще, я уверен, что он обязательно воспользуется поводом вторгнуться в Фессалию.

— Опять-таки, о татарах забывать тоже нельзя, — напомнил начальник царской охраны Михаил Ливадарий. — Правда, ваш Гавриил обещает, что нашествия стоит ждать лишь через несколько лет. Но если подданные султана начнут смятение, то монголы, узнав о неурядицах в Персиде, придут раньше.

— И что же делать с Городом? — задал самый главный вопрос Димитрий Торник. — Раз ваш Гавриил такой многомудрый, то пусть посоветует, как вернуть Константинополь.

— Кое-какие мысли на этот счет имеются, — признался посол, — но пока об этом говорить рано. Но могу сказать, что войско, набираемое императором Балдуином во Франции, придержать покамест удастся, и это даст нам время разобраться с прочими супротивниками.

Торник удивленно вскинул брови, однако от дальнейших расспросов воздержался, и возникшей паузой тут же воспользовался юный Феодор:

— Если позволите, уважаемые послы, задам вам еще вопрос. Как я понял, — голос царевича, прежде уверенный и властный, неожиданно дрогнул, — ваш Гавриил и в медицине хорошо смыслит...

Поняв, к чему клонит наследник престола, отец Григорий подал знак отрокам и те преподнесли очередной ценный дар — небольшой мешочек, от которого пахло травяным ароматом, и самодельную книжку, составленную из неровно обрезанных пергаментных листов.

— Тысячник наш, конечно, не совсем знахарь и больше про лечение боевых ран ведает, — горделиво поглаживая бороду, похвалился Проня, — но кое-чему еще все же обучен.

Пролистав книжицу, заполненную подробными описаниями лечебных растений, иногда дополненных простенькими иллюстрациями, а также инструкциями по сбору оных трав и рецептами использования, Феодор просветлел лицом и посмотрел на послов с благодарностью.

— Неужто рецепты от падучей? — Иоанн даже привстал со своего трона, рассматривая через плечо сына медицинскую энциклопедию. Сановники Ватаца прекрасно знали о недугах императора, как и о том, что у наследника тоже случались приступы эпилепсии, и потому скрывать этот факт смысла не было.

— Саму хворь травками не вылечить, — сразу предупредил протоиерей, — но облегчить приступы можно. На этих листах Гавриил описал известные ему средства от судорог, кои можно найти и в ваших краях — валериана, ромашка, болотница, чабрец, подорожник, пустырник, душица, полынь, береза, зверобой, калина. Конечно, порой трудно достоверно установить, как сии растения именуются по-гречески, а образцов мы смогли собрать немного. Но даже нескольких вполне достаточно, чтобы облегчить недуг. И еще, чтобы хворь отступила, желательно высыпаться вдоволь, а вина не пить вовсе.

Основные пожелания по внешней политике греческой империи послы уже высказали и теперь, чередуя беседы с трапезой, неспешно перешли к обсуждению второстепенных проблем.

— Приглядитесь внимательнее к куманам, — советовал боярин. — Они бегут от агарян на запад, и некоторые уже перебрались в Угрию, а оттуда могут попроситься к вам. Всадники они отличные, вам такие пригодятся.

— Конечно, их необходимо крестить, — торопливо уточнил протоиерей, — но это нетрудно, ибо в своей поганой вере половцы нестойки. Зато после они превратятся из диких волков в овец христовых.

Не были обойдены вниманием и армяне, когда-то усердно снабжавшие Византию и солдатами, и полководцами, а порой и императорами. Ныне же поток храбрых воинов оскудел, ибо многие армянские поселения попали под власть чужеземцев или узурпаторов, а Киликия давно обрела независимость. Однако вскоре, как мечталось грекам, утерянные территории вернутся под контроль истинного василевса. Последствием этого будет не только активное пополнение рядов имперских чиновников и солдат, но и обострение вопроса межнациональных отношений. Армянские поселения существовали на территории империи сотни лет, но не спешили ассимилироваться, оставаясь чужеродными вкраплениями среди греческого субстрата. Но даже языковые и этнографические отличия не так важны, как конфессиональные, а большинство армян придерживались монофизитизма, и потому отношения с ними оставались сложными. Однако в этом вопросе отец Григорий был непреклонен — если жители исправно платят налоги и не устраивают смятений, то их веру трогать не стоит. В назидание послы упомянули главу никейской канцелярии Димитрия Торника, на примере которого показали, что самые пассионарные армяне все равно стремятся на государственную службу, при этом автоматически переходя в православие. О происхождении самого императора отец Григорий деликатно упоминать не стал, ибо Дуки уже лет двести как полностью эллинизировались.

Если же под руку василевса вернется и Киликия, то там тем более не следует настаивать на принятии православия, ибо тогда не избежать восстания.

Не советовал протоиерей обижать и евреев, силою заставляя переходить в истинную веру. На недоуменное возражение Палеолога, что ни у кого и в мыслях такого не было, и вообще, подобных прецедентов в империи уже лет пятьсот не случались, отец Гавриил повторил сказанное вещим боярином Гавриилом. Тот уверял, что у эллинов недавно началось возрождение национального самосознания, в чем протоиерей действительно успел лично убедиться, а следствием этого, безусловно, положительного процесса, являлся и рост ксенофобии. Правда, чужими для греков считаются в первую очередь иноверцы, а подданные империи, пусть и иной крови, но крещенные в православие, остаются более-менее своими. А вот отношение к нехристям-иудеям постепенно становится все более нетерпимым, что совершенно недопустимо.

Глава IV

Лето — чудеснейшая пора, и цветение природы невольно заставляет душу петь и радоваться, даже когда ей тяжело так, что выть хочется. Мы с Яриком мчались на резвых конях через поле, покрытое изумрудной травой, причем княжич самолично управлял маленькой монгольской лошадкой, своим ростом напоминавшей пони, однако выносливой и неприхотливой. Ехал он не без оглядки, а как подобает охотнику и воину, внимательно осматриваясь и все примечая. Вон мелькнула рыжая тень лисицы, а вот орел спикировал вниз и, внезапно раскинув крылья, остановился у самой земли, а затем снова взмыл вверх. А вон там виднеется дымок и несет гарью, хотя на нашей самодельной карте в той стороне никаких поселений не отмечено. Ну это хорошо, что там живут люди. Хуже, когда вместо городков и деревень попадались лишь их обугленные остатки.

Однако надо сказать, что несмотря на ужасающие следы монгольского нашествия, в целом для Рязанского княжества последствия вторжения оказались... Нет, не лучше, ибо хорошего тут все равно ничего нет, но все-таки не столь удручающими, как в нашей истории. Во-первых, даровав Ярику ярлык на великое княжение, Батый приказал своим темникам рязанские земли отныне не грабить, и это распоряжение более-менее выполнялось. Во-вторых, наличие какой-никакой вооруженной силы, сразу появившейся в княжестве, уберегало жителей от разбойников, во множестве появившихся после разорительных набегов. Ну и наконец в этом варианте истории у рязанцев сразу появился князь, способный оказать им существенную помощь. Еще татарские тумены не убрались в степи, как по Оке поплыли лодьи, корабли и многочисленные плоты с гуманитарной помощью. Беженцам и погорельцам везли в первую очередь зерно для посевной и необходимые инструменты. Вспахать поля и отстроить крестьянские избы мы, конечно, за них не могли, но этого не требовалось. Рязанцы все делали сами, а князю требовалось лишь предоставить семенное зерно и кое-какое оборудование. Плуги, топоры, ножи, веревки, кузнечные наборы и немного кричного железа, все это доставляли где по реке, а где телегами. Во вторую очередь везли уже продукты — засоленное мясо, сушеные грибы, вяленную рыбу, орехи. Весна — самое голодное время, когда в лесу еще не выросло ничего съедобного, а дичь пока тощая. Да и времени на охоту и собирательство у крестьян особо не имелось. Ведь им нужно было помимо сельскохозяйственных работ еще подготовить теплое жилье на зиму и для себя, и для уцелевшей скотины. Летом-то люди могут ночевать в наскоро сооруженных шалашах, но к осени обязательно надо возвести избы или хотя бы выкопать полуземлянки.

Так что уже в середине апреля, сразу после свадьбы княжича, вниз по Жиздре и Оке поплыли плоты с дружинниками и припасами. Для безопасности всех яриковых делегатов снабдили батыевыми пайцзами — чаще кожаными, но иногда даже серебряными, а на высоких шестах развевались кобыльи хвосты, чтобы татарские дозоры не начинали сразу стрелять. Княжьи посланники почти беспрепятственно добрались до рязанских поселков, расположенных по берегам Оки, и разнесли весть, что благодаря заступничеству нового могучего Великого князя монголы больше никого не тронут. Когда же в мае лед на реках сошел полностью, гуманитарные грузы потекли широким потоком и вверх по Упе, Осетру, Проне и другим речкам.

Надо признаться, вся эта помощь влетела казне в копеечку. Весной, когда закрома у всех пустеют, цены на продовольствие обычно и так растут, а уж в военную пору, так вообще взлетают до небес. Инструменты и железо тоже все берегут, понимая, что от них зависит выживание в лютую годину. А уж когда князевы агенты начали производить оптовые закупки, так спекулянты и вовсе распоясались. Но, пусть и дорогой ценой, к посевной мы подготовиться кое-как успели, а осенью, после нового урожая, прикупим вдоволь зерна в Черниговской земле, так что голода избежать сумеем. К тому же помимо чисто практического вопроса сбережения подданных, заодно решился вопрос популяризации новой власти. Бесплатные товары жители разбирали охотно, благословляя князя, неведомо как свалившегося им на голову. Правда, уверениям, что моавитяне больше приходить не будут, рязанцы не очень-то верили. Тех же половцев тоже не раз били и династические браки с ихними ханами князья заключали, а они все равно продолжали устраивать набеги.

Помимо вопроса выживания подвластного населения, перед Яриком также встала задача набрать сильную дружину для охраны своих огромных владений. От Городца до пока еще не покоренного Мурома по прямой верст четыреста, а до Нижнего Новгорода и вовсе свыше пятисот, и везде нужно сажать гарнизоны да рассылать разъезды.

А ведь мы еще собирались вскоре рататься с литовцами за смоленское наследие, да и неизвестно, как в будущем сложатся отношения с грозным северным соседом. Первая встреча с Ярославом Всеволодовичем прошла не слишком гладко. Победу нашего Ярика над Батыем князь одобрял и причины, по которым хана все-таки пришлось отпустить, понимал. Оспаривать наше право на рязанские владения отец Невского также не стал и в наши отношения с Муромом любезно обещал не вмешиваться. Но вот передачей Нижнего Новгорода вместе с низовьями Оки в чужие руки князь возмутился. Однако он пока и сам-то еще прочно не владел Владимирскими землями. К тому же Ярослав сразу понял, что расклад сил в мире кардинально переменился и что ему вскоре, возможно, придется подтверждать свои права на княжение у монголов. Поэтому с потерей того, чем еще не владел, Владимирский князь смирился, но, ничтоже сумняшеся, потребовал у младшего тезки аж тысячу гривен за уступку прав собственности.

Денег у нас было в достатке и такая сумма наличными с собой имелась, так что я охотно согласился и достал из сумки рулон пергамента, намереваясь закрепить сделку письменным договором. Но тут Ярик уперся и наотрез отказался выкладывать такие сумасшедшие деньги за свое собственное имущество, подаренное ему царем. Правда, войной отрок не грозил и о том, что Бату предлагал свою помощь в завоевании Нижнего, Ярославу повторно не напоминал.

Однако я, как премьер-министр, стоял на своем, понимая, что в новой истории монголы могут и не вернуться, а вот обиженные соседи останутся, и потому уговаривал княжича пойти на мировую. В конце концов, я могу оплатить город и из собственных средств, благо моя доля добычи позволяла швыряться серебром. Однако юный княжич решительно был настроен против разбазаривания гривен.

Но по мне, мы так просто зря теряли время. А ведь как сказал великий философ Теофраст, время — дорогая трата. Вот когда я предложил отправить в революционный фонд бабы Исхака пять пудов золота, княжич даже не пикнул. Правда, там речь шла о судьбе целой империи, а тут о какой-то волости, пусть и стратегического значения.

Послушав нашу перепалку, Ярослав Всеволодович разумно заключил, что мы просто играем заранее распределенные роли "доброго" и "злого" переговорщиков, и предложил скидку. Странно, но Ярик тут же охотно перешел от позиции решительного отказа к конструктивному диалогу, и после недолгого торга князья сошлись на восьмистах гривнах отступных. Десять пудов серебра, запакованного в прочные кожаные мешочки, тут же перекочевали из рук в руки. Взвешивать владимирский ключник не стал, чтобы не ронять наше достоинство. Все-таки у солидных людей как-то не принято обсчитывать, а великий князь это вам не какой-нибудь немецкий купец-разгильдяй (* изгнанный из гильдии).

Но если вопрос о Нижнем Новгороде, в общем-то уже решенный самим Батыем, завершился к обоюдному согласию, то отдавать Москворечье Ярослав не желал категорически. Ярик торговался отчаянно, и речь шла уже о пятизначных суммах, но его матерый коллега и тезка не сдавался и категорически отказывался отдавать голядский край. Понять его, в общем-то, можно. Владимирские князья частенько шантажировали новгородцев, угрожая перекрыть хлебные поставки. А если Ярослав потеряет наиболее плодородные волости, то в неурожайный год сам может оказаться в зависимости от Ярика, контролирующего все течение Оки. Поэтому Москва-река, кроме семиверстного участка от Коломенки до устья, принадлежащего рязанцам, так и не стала нашей.

Как и было условлено заранее, под конец переговоров, выпив уже не одну чашу меда, я раскрыл Всеволодовичу страшный секрет о ханском ярлыке на Смоленское княжество. Мы обещали честно подождать, пока смоленский престол не опустеет, но в дальнейшем предостерегли кого-либо от вмешательства в наши внутренние смоленские дела.

Ярославу это известие симпатий к нам, разумеется, не прибавило. Мало ему того, что южное сопредельное княжество разрослось немерено и получило покровительство степняков, так оно еще и на запад собралось расширяться. Мы с Яриком, конечно, заверяли, что хотя бы на Новгород зариться не собираемся и ни одного родственного или подколенного князя туда посылать на княжение не станем. Сверх того мы еще предлагали союз против ливонских или шведских крестоносцев, которые всенепременно должны вторгнуться в Новгородскую землю в ближайшее время. Князь нашу инициативу принял к сведенью, однако энтузиазма от претензий Ярика Ростиславича на Смоленск все равно не испытывал и распрощался с княжичем без горячих объятий.

Вернувшись в наше Рязанское княжество, вернее, впервые посетив оное, мы остались довольны нарядом, установленным там Капецей. Хотя Фрола лишь недавно назначили наместником, но он успел во всех волостях поставить своих управителей, чтобы следить за порядком, а в будущем еще и контролировать сбор дани. Впрочем, большинство податей мы временно отменили, объявив налоговую амнистию. Но вот строительные повинности не только остались, но еще и приумножились, ведь планов у меня было громадье. Во-первых, на всех стратегически важных переправах требовалось возвести широкие мосты с большой пропускной способностью и при том достаточно прочные, чтобы выдержать ледоход. Первой ласточкой должны были стать переправы через Жиздру и Оку возле Городца. Перед тем как умчаться вдогонку Ярославу Всеволодовичу на север, я набросал схему наклонных копровых установок, наподобие древнеримских, чтобы забивать сваи под углом, и надеялся к нашему возвращению увидеть работу законченной. Во-вторых, по всему княжеству должны были пройти прямые магистрали, причем они будут представлять собой не просто гатевые насыпи через болота и просеки через леса. Весной и осенью подобные дороги малопроходимы, а мне требовался настоящий мощеный путь с придорожными канавами. Конечно, поначалу придется ограничиться лишь гравийным шоссе, а мостить камнем мы будем лишь въезды на мосты и в города.

Ну и конечно, требовалось восстановить и значительно расширить сеть крепостей и дозорных вышек. Извечная проблема русских земель состояла в том, что чем дальше к югу, тем плодороднее почвы и выше урожаи, а значит, крестьяне могут прокормить больше своих защитников — витязей. Но, с другой стороны, черноземы встречаются, в основном, в степной зоне, доступной для набегов кочевников. Для надежной обороны там требуется возводить длиннющие валы и постоянно держать огромное войско, что очень накладно.

Чтобы разрешить эту задачу, я планировал в будущем позаимствовать византийский опыт и внедрить в южных районах систему акритских поселений. Суть концепции состоит в том, что для усиления обороны приграничных территорий там расселяют военных поселенцев, выделяя им значительные земельные наделы и освобождая от податей. Мало того, государство им еще немного приплачивает и снабжает оружием. Взамен акриты обязаны нести дозорную службу, а в случае начала военных действий или усиливают постоянные гарнизоны крепостей, или же формируют легкую конницу. Такие иррегулярные воины, прекрасно знающие и родную и сопредельную территорию, а также кровно заинтересованные в защите своих владений, прекрасно дополняют наемное войско. Они способны самостоятельно отразить нападение мелких шаек грабителей, а в случае полномасштабного вторжения будут отслеживать движение неприятельского войска и уничтожать его фуражиров. При этом боевой дух пограничных военных поселенцев, закаленных постоянной опасностью, очень высок.

Правда, тут ожидается одна проблема. Поучаствовав в битвах и набрав добычи, акриты входили во вкус и уже в мирное время по собственной инициативе устраивали набеги на соседей, тем самым начиная новую войну.

Но этим мы займемся чуть позже, а пока же у нас нет ни многочисленных крепостей, ни большого войска, а дружинников приходится набирать с бору по сосенке. Хорошо хоть, с половецкой тысячью Батый не обманул. Он сразу выделил свыше сотни всадников, а позже теменники по его разнарядке присылали к сборному пункту на реке Упа отряды куманов. Кто сотню, кто полторы, в зависимости от того, сколько половцев у них находилось в подчинении. Конечно, особо вникать в веру иноплеменников монголы не старались и не меньше четверти присланных христианами не являлись. Но это несущественно. Окрестим, куда они денутся. Сложнее было отыскать семьи наших новых подданных, оставшиеся в Диком поле вместе со всем монгольским обозом. К счастью, хотя с другой стороны это очень даже плохо, этим летом татарские кочевья находились совсем рядом, частично даже заходя на территорию Рязанского княжества. Правда, отыскать нужные стойбища было трудновато, но эта проблема решаемая. Мы разрешили послать по одному делегату от каждых пяти куманов, чтобы они разыскали и привели кибитки своих родичей, и в июне караваны повозок уже потянулись на север к Переяславлю.

Другой важный кадровый резерв состоял из козельских и щижзских гридней. Многие, очень многие витязи захотели присоединится к перспективному князю. Отрокам хотелось дорасти до старших дружинников и обзавестись землей, а старшие возмечтали стать боярами. Конечно, я никого не обещал оделять селами, помня, что у князя и так мало подданных, но надеяться все-таки не запрещал. Почти пять десятков вщижцев сразу взяли отпуск у своего князя Святослава, плюс порядка сотни гридней решили сначала забрать семьи, а потом вернуться в Городец. Не отставали от своих коллег и козлянские вои, коих мы переманили чуть ли не две сотни, так что воевода Медлило начал на нас недовольно коситься.

Третий источник пополнения нашей армии мы нашли в ополченцах, героически отстоявших Козельск, и уговаривать приглянувшихся нам ратников почти не пришлось. Согласитесь, кто же откажется сменить тяжкий труд пахаря или дубильщика кож на беззаботную жизнь дружинника. Вставать затемно не нужно, ходить за плугом летом или валить лес зимой тоже, а кормят почти вдоволь. Профессия, конечно, опасная, но в случае большой войны в строй все равно ставят всех, а шансов выжить больше у тренированных и окольчуженных кметей. Понятно, что набранных среди весняков и ремесленников неуков еще учить и учить воинским премудростям, но для комплектования гарнизонов они вполне сойдут. Главное, что желания обучаться у новобранцев хоть отбавляй. Честно говоря, я не знаю, может, в обычных условиях набирать рекрутов в дружину не так уж и просто, соответствующей статистики у меня на руках нет. Но после того, как супостаты пожгли селения, желающих влиться в ряды славного ярикового войска находилось предостаточно, знай только доставай доспехи из оружейной.

Так как своих немногочисленных бояр мы разослали с поручениями, да и я сам с Яриком отправлялся в командировку, то военачальником в Городце назначили переманенного из Козельска Ивана Андреевича. Там он пребывал на вторых ролях, а у нас стал наместничать над большой волостью и заодно служил комендантом крепости. Боярин также отвечал за принятие, обучение и дальнейшее распределение пополнения.

Первый рязанский город, который нам встретился, Коломна, лежал в руинах. Но развалины уже расчищали, а из ближайшего леса свозили бревна. В нашей истории стены Коломны восстановили лишь через два года, ну а мы использовали не только труд местного, сильно поредевшего, населения, но и заманивали щедрой оплатой плотников из сопредельных княжеств. Так что, надеюсь, уже к следующему лету город отстроят.

До нашей новой столицы Переяславля-Рязанского, куда мы вознамерились перенести княжеский двор, от Коломны было примерно восемь десятков верст. Точнее сказать нельзя, потому что верстовых столбов я понаставить еще не успел, а точных карт с масштабом здесь отродясь не имелось. Это расстояние можно покрыть одним переходом, если, конечно, лошади отдохнувшие, но мы не спешили и ехали медленно, постоянно петляя и заглядывая во все населенные пункты.

Встречали Ярика везде с превеликим почтением, как своего главного господина. Еще бы, ведь во всем краю до самого Мурома не осталось ни одного Рюриковича. Князья Рязанский, Пронский, Коломенский, Воргольский, а также целый ряд безудельных князьков пали на поле битвы, а их дети погибли в сгоревших городах. Из людей княжеской крови уцелел один только Ингвар Ингваревич, во время нашествия гостивший в Чернигове. Прознав о разорении рязанской земли, князь этот проявил немалую сообразительность. В то время, как Евпатий Коловрат торопливо собирал войско, чтобы отправиться в последний безнадежный бой, Ингвар с необузданной смелостью и горячностью отважно сидел на месте, а как только монгольская опасность миновала, ринулся занимать вакантный трон. Стоит ли говорить, что, когда до него дошли вести о готовящемся походе городецких дружин, сей не столь буйный, сколь рассудительный муж предпочел без лишних споров оставить свое ненаглядное княжество и утек в Чернигов. Трудно сказать, стал бы Михаил Черниговский поддерживать претензии Ингвара на Рязань, но в этом году ему точно было не до того. Михаил поставил перед собой амбициозную цель овладеть Киевом и, в то же время, не дать Мстиславу Глебовичу отнять Чернигов. Понятно, что в данный момент проблема престолонаследия в захолустной глубинке была ему глубоко безразлична.

Так что, как единственный законный владелец этих мест, к тому же прославленный и победами на поле брани, и щедростью к подданным, мой подопечный всюду находил восторженный прием. Когда Ярик в красном плаще, красной же бархатной шапочке и с развевающимися по ветру русыми кудрями проезжал через селения, он казался всем ангелом небесным. Поселяне выставляли вперед своих чад и просили своего отца родного, как они называли князя, благословить детушек.

Правда, ночевать мы старались не в селах, чтобы не стеснять жителей постоем, а где-нибудь в рощице, благо что погода стояла теплая. Тем более что изо дня в день наша свита росла и насчитывала уже не одну сотню человек. А когда мы пересекли Вожу, к нам присоединилась юная чингиса, она же Великая княгиня, с отрядом в четыре сотни всадников — куманов и русичей.

Молодые супруги встрече несказанно обрадовались, тем паче что Алсу уже неплохо понимала по-русски. Дети всегда учатся языкам быстро и непринужденно, а проживавшая в многоплеменном обществе чингиса, знавшая помимо уйгурского и тюркского еще несколько иностранных наречий, была прирожденным полиглотом. Уверен, что вскоре она сможет не только говорить, но и писать по-русски без ошибок.

Но пока детей чтением и письмом не изнуряли, и они были счастливы, имея для этого все основания. Широкие поля, светлые сосновые боры, тенистые дубравы, быстрые кони, почтительные приближенные, восторженные подданные, теплое лето, что еще нужно юным княжатам.

Вечером наше войско, иначе и не назовешь такую огромную ораву, остановилось лагерем на берегу небольшой речки. Специально для князя гридни заранее раздобыли упитанного поросенка, замочили его мясо в уксусе по моему рецепту, а после испекли над углями. Ярик, твердо вознамерившись приобщить жену к благам цивилизации, уже объяснял ей преимущество свиного мяса над банальной бараниной, и Алсу охотно взяла вертел с нанизанными на него аппетитно пахнущими кусочками. Попробовав такую вкуснятину, княжна восхищенно зажмурила глазки и, перейдя на монгольский, восторженно принялась расхваливать сладкое мясо, тающее во рту.

Эх, вот привезем из Гаврилии томатов, тогда вы узнаете настоящий вкус шашлыка с кетчупом, но когда это еще будет.

Сам я ел неохотно, размышляя о том, как жить дальше. В одном дне пути от нас лежал Переяславль-Рязанский, наша новая столица. Однако меня больше интересовал не сам город, а епископ, которого я надеялся встретить в соборной церкви Бориса и Глеба. Но увы, узнав о приближении государя, Ефросин вдруг вспомнил о срочных делах в Муроме, где формально находилась его кафедра, и поспешно отбыл, даже не поприветствовав князя.

Отъезд архиерея меня немало опечалил. Для окончательного утверждения Ярика на престол требовалось признание архипастыря и его распоряжение поминать в храмах во время богослужения имя нового князя. Правда, как нам доносили, многие священники уже начинали молиться за Ярослава Ростиславича, но неофициально, без санкции вышестоящих органов.

Наши бояре, даже рязанские, о действиях епископа отзывались хоть и сдержанно, но не слишком одобрительно. Сказал бы уж твердо, принимает новую власть или отказывает ей в легитимности, а то ни да ни нет. И теперь что, гоняться за ним по степям, что ли? В глазах сотников, недобро поблескивающих в свете костра, явно читалось пожелание Ефросину поскорее переселиться от здешней жизни в небесные обители.

Ну нет, вот только нового Томаса Беккета нам не хватало! Да и смирится епископ. Куда он денется, если в нашей истории вся церковная организация на Руси признала власть монгольского царя и молилась за его здравие, а Ярик вроде как ставленник Батыя.

Ну да ладно, не зря говорится, что утро вечера мудренее. Завтра над делами подумаю, а сейчас надо покушать. Сбыслава, зная, что жирное я не люблю, уже заботливо пооткусала с кусков мяса все сало и протянула мне шампур. Ммм, а поросенок оказался очень даже ничего. Так, надо скорее еще шашлычка себе зарезервировать, а то вон как все к еде тянутся. Монгольский сотник Барын, приставленный к нам вроде как в помощь, а на самом деле соглядатаем, даже два шампура сразу схватил, басурман эдакий.

Только Сбыся уже наелась и взяла большую чашку псевдо-чая. Я еще в Козельске перепробовал немало отваров, пока не выбрал похожий по вкусу на черный чай. Вместо сахара мне его сластили медом, а лимон заменили какие-то кисленькие ягодки. Не скажу, что эрзац вышел замечательным, но после утомительного дня, проведенного в седле, напиток казался божественным.

Ярик со Сбыславой, единожды попробовав, что же такое у меня получилось, тоже пристрастились к гаврилчаю и правильно сделали. Это все же полезнее, чем пить спиртное — хмельной мед или пиво, а сырая вода, ничем не обеззараженная, таит в себе немало опасностей.

Отпив половину, барышня протянула мне чашку:

— Гавша, мне столько не выпить, возьми.

Я осторожно взял сбысину чашку. Деревянная чаша приятно грела руки, но не обжигала. Отпив немного, я удивленно охнул. Сегодня чай был каким-то необычным и даже волнительным. Вроде и вкус, и запах такой же, как всегда, но у меня почему-то закружилась голова, как от хмельного. Хм, наверно, правильно говорят, что чужой кусок слаще и вкуснее.

Между тем уже потянуло ночным сквозняком, и Ярик простодушно заметил няньке:

— Ой, Славушка, да ты же без плаща, а уже холодеет. Смотри, простынешь.

— Знойно было, — виновато пожала плечами девушка, — вот я его в переметной суме и оставила.

Вот же горе луковое. Я осторожно поставил чашу на землю, отстегнул у плаща застежку и набросил его на плечи княжьей воспитательницы.

Как же все-таки хорошо после трудового дня спокойно отдохнуть у костра. Мы сидели со Сбысей рядом, упершись плечами, и просто молчали, поглядывая на детей, которые что-то высматривали на небе, по очереди разглядывая звезды через большую обзорную трубу. Да уж, вот только космических открытий юных астрономов нам не хватало.

Ну вот, накаркал. Великий князь уже похвастал, что разглядел рядом с большой планетой еще несколько маленьких. А ведь верно, Юпитер сейчас как раз находится в противостоянии, и его спутники можно разглядеть даже в слабую оптику.

Спрашивается, и кем же Ярик войдет в историю? Объединителем русских земель, первым воздухоплавателем, изобретателем телескопа, основателем университетов, создателем железной дороги и вообще великим чудотворцем? А лет через семьсот историки будут хором утверждать, что свершить все, приписываемое Великому Ярославу, просто немыслимо, и заявят, что летописи лгут.

Когда совсем стемнело, Сбыслава потащила Великого князя вместе с его царственной супругой в княжий шатер, где, невзирая на возражения, уложила детей спать. Хорошая все-таки у меня напарница. Я отвечаю за охрану Ярика, его финансы и внешнюю политику. А самая трудную часть работы, педагогическая, достается ей.

Прежде чем отправиться в свою личную палатку и уснуть, я протянул Егорке заготовленную заранее бересту с шифровкой, в которой просил городецкого воеводу Ивана Андреевича отправить вниз по Оке три сотни татарских броней. Куманов-то монгольские теменники норовили подсунуть бездоспешных, и нам самим пришлось обеспечивать их панцирями, благо трофеев хватало.

Послание было коротким: "Пришли три сотни агарянских броней к Переяславлю", и написано курсивом. Надо заметить, что для упрощения делопроизводства в государстве я сократил и изменил алфавит, приведя его к нормальному состоянию, утвердившемуся в двадцатом веке, без всяких там ижицей, ятей и кси. Эту азбуку раздал всем вятшим людям и лично проверил, как они пишут новой скорописью. Отныне все письма надлежало писать только вот в таком виде. Конечно, бояре, любившие придерживаться дедовских порядков, сперва поворчали, но, распробовав мое нововведение, оценили удобство сокращенного алфавита.

Для скорой доставки почты Ярик, по моему совету и по примеру всех великих правителей, велел расставить вдоль важнейших трактов "ямы", обеспеченные подменными лошадьми и штатом гонцов. Получив пакет, ямщик смотрел, сколько на нем стоит крестиков, и сообразно этому выбирал аллюр. Один крест — гонец ехал шагом, два — шел на рысях. Ну, а аллюр "три креста", как известно, означал высочайшую важность, требующую мчаться галопом.

Но помимо банальной почтовой службы я еще попытался внедрить световой телеграф. Правда, пока мы организовали лишь одну-единственную линию Городец-Переяславль. Так как ни оптики, ни хороших фонарей в достаточном количестве не имелось, то сигналы передавали просто факелами, через посты, расставленные на холмах или деревянных вышках.

Нас в Службе в свое время натаскивали пользоваться азбукой Морзе, ведь может так случиться, что другого способа связи просто не будет. Помню, одни курсанты просто вызубривали алфавит, другие благоразумно пользовались мнемоническими правилами, когда короткий слог означает точку, а длинный — тире. Например, "Г" это Га-га-рин. А для буквы "Щ" мы в честь начальника радиотехнической службы полковника Щукина сочинили свое правило: Щу-кин ду-рак. Ну молодые были, глупые.

Вот эту азбуку я и решил скопировать. Адресант, пользуясь таблицей или даже выучив азбуку Морзе наизусть, просто переписывал текст, заменяя буквы точками и тире, а сигнальщики передавали код световыми сигналами, то поднимая, то пряча факел. Долго держат факел — это тире. А если быстро убирают — это точка. На следующем посту шифровку записывают на бересте, затем вызывают очередного сигнальщика, а когда тот ответил, что готов принимать сообщение, повторяют всю процедуру.

К сожалению, пользоваться таким телеграфом можно лишь ночью, да и то, если нет ни дождя, ни тумана. Но на безрыбье и рак рыба, и к тому же мы еще утром отправили грамоту обычным способом, через гонцов. Вот и посмотрим, какое послание дойдет быстрее — на твердом носителе или цифровое.

К середине ночи меня растолкали. С ближайшей дозорной вышки пришел ответ, состоящий из короткого кодового слова, означающего "вас не понял". Хм, первый блин комом. Ну ладно, я уже почти убедил себя, что вот так сходу запустить свето-телеграфную линию не получится. Кто-то из телеграфистов букву пропустил, кто-то ошибся или проморгал, а в итоге телеграмма превратилась в совершенно нечитаемое месиво точек и тире.

Хорошо, что моего фиаско никто не заметил. Лишь два или три человека в отряде могли бы сходу понять, что означает мельтешение огней, но они сейчас спали. Только монгол Барын, еще вечером внимательно смотревший на манипуляции с огнем своими прищуренными от природы глазами, полюбопытствовал у меня, что там на листике начертано. Пожав плечами, я протянул ему бересту, но кроме точек и черточек сотник на ней ничего рассмотреть не смог.

Снова забравшись в палатку, я попытался уснуть, но в голову все лезли тревожные мысли — как-то нас встретят в Переяславле? Это все-таки наш самый крупный город и де-факто столица державы. Восстанавливать старую Рязань мы не собираемся, и потому настолование рязанского княжества должно произойти именно здесь. С формальной точки зрения, воссесть на престол Ярику несложно. Княжий терем в городе есть, а в нем должен иметься если не трон, то хотя бы кресло. Но не сочтут ли местные жители сие действо узурпацией, вот в чем вопрос.

Проворочавшись до утра, я встал хмурый и не выспавшийся, а вот Ярик просто подпрыгивал от нетерпения, горя желанием посетить свой стольный град. Алсу относилась к посещению столицы спокойнее. Она уже повидала немало городов, правда большей частью разрушенных и сожженных, а жить привыкла в простых вежах посреди степи.

Место для Переяславля-Рязанского было выбрано очень удачно. Его основали на большом холме, прикрываемом с севера рекой Трубеж, а с юга и востока речкой Лыбедь. Эти реки образовывали почти правильный прямоугольник, вытянутый с севера на юг, размером аж двести на триста саженей, который должен был стать естественной границей города. Козельск, правда, побольше будет, но с нашим Городцом не сравнить.

Конечно, сразу застроить такое огромное пространство было невозможно. Город, выросший из небольшой крепостицы, увеличивался постепенно. Последний раз его расширяли лет тридцать назад, после чего кремль занял почти половину холма. Но с тех пор южная часть полуострова уже застроилась посадами, защищенными лишь невысоким тыном, и, по-хорошему, в ближайшие годы их надобно бы огородить стеной.

Западная, напольная сторона города, к которой мы подъезжали, была защищена глубоким рвом и высоким валом, увенчанным высокой бревенчатой стеной. Но вот возведением каменных башен в городе рязанские князья до сих пор не озаботились, все стрельницы здесь исключительно деревянные, и эта проблема теперь ложится на наши плечи. Однако, по крайней мере, стены и башни сложены на совесть из толстых бревен и в ремонте не нуждаются.

Посмотреть на нового князя жители сбежались, наверно, не только из окрестных селений, но и из дальних весей, хотя приглашения никому и не рассылались. Крестьяне начали нас встречать еще за несколько километров от Переяславля, а последнюю версту перед городом зрители стояли на обочинах сплошной стеной. Все мои опасения оказались напрасны. То ли благодаря нашей удачной пиар-акции, то ли от радости, что Ярослав изгнал все татарские напасти, но рязанцы приветствовали нового монарха ликующими возгласами и пожеланиями долгого правления.

Ярик, воссевший по такому случаю на огромного боевого коня, возвышался над толпой и казался выше ростом, чем на самом деле. Впрочем, главное в нем были не возраст и не физические размеры, а статус. Я не слышал, чтобы кто-то из подданных называл его отроком. Мальчик, улыбаясь, приветливо кивал направо и налево, и охотно возлагал свою длань на детей которых восторженные селяне протягивали ему для благословления.

Княжьи подручные тем временем сыпали направо и налево горстями мелких монеток к вящему восторгу ребятни, принявшейся ползать по траве в поисках сокровищ.

Капеца, приводивший княжество в порядок в отсутствие повелителя, встречал Ярика на мосту через ров. Он демонстративно отбил поклоны, а его приветствие тянуло на небольшую речь. Раньше боярин так себя не вел, но в своей Городецкой вотчине княжичу не было нужды в лишних славословиях, а тут следовало напомнить всем подданным, что этот мальчик их законный государь.

Ярик улыбался уже через силу, и я видел, что его так и подмывает пришпорить скакуна. Но Фрол предусмотрительно взял коня под уздцы и повел к воротам, гостеприимно распахнутым.

Дома внутри кремля в основном были солидные и, видно, принадлежали купцам да знатным мастеровым. Те, кто победнее, давно продали свои участки и переселились в пригород. Поэтому наш путь пролегал мимо настоящих хором, и чем дальше от ворот, тем выше они становились. При этом, места для дворов и садов практически не оставалось, и потому планировка была предельно урбанистической. Между стенами домов оставались лишь маленькие промежутки, такие узенькие, что два человека не смогут разойтись.

В ста метрах от городских ворот начиналась небольшая площадь, справа от которой высилась каменная церковь, видимо, Борисоглебский собор, а слева, судя по всему, располагались княжьи палаты, в которых нас ожидал роскошный пир.

Ярик решил не тянуть время и сразу приступить к торжественной службе, чтобы потом уже спокойно отдыхать. Фрол, ведавший распорядком торжеств, не возражал, и мы направились в собор. Он был достаточно большим, и кроме вятших переяславцев, наших бояр, сотников и десятников, в нем поместилось даже немало дружинников.

Барын, нехристь такая, тоже завалился в церковь и даже как все снял шапку, демонстрируя уважение к чужим богам. Правда, под строгим взглядом Алсу он тут же напялил ее обратно. Княгиня уже уяснила, что женщинам, даже царского рода, не дано права обнажать голову в православном храме, и сделала вывод, что язычники подобной чести тем более недостойны.

Давал ли Ефросин какие-нибудь инструкции переяславскому клиру, сказать не берусь, но священники славили новоявленного князя так, как будто он законный наследок предыдущих правителей. Великую княгиню в молитвах тоже не забыли, и я, наконец, вздохнул с облегчением. Можно считать, что власть Ярослава полностью легитимизирована.

Но, покончив с одной проблемой, я тут же озадачился другой — куда в первую очередь податься князю. На юг, к верховьям Дона, чтобы сначала полностью укрепить свои тылы, или сразу к Мурому, в котором уже сидит тамошний законный князь, да еще наверняка поддерживаемый епископом. То, что Ефросин не стал явно противиться воцарению Ярика в рязанских землях, еще не показатель. Других претендентов тут все равно не имелось. А вот решиться предать своего природного муромского князя епископу довольно трудно.

На пиру всем, кроме меня, было весело. Рязанцы искренне обрадовались тому, что в их краю воцарились закон и порядок, а свита князя была довольна, что все обошлось миром. Лишь меня терзали мрачные думы, и я почти ничего не ел, так что переяславльские бояре и священники начали почтительно шептаться, глядя в мою сторону.

Это что получается, единожды заслужив репутацию аскета, я теперь никогда не смогу вволю покушать, чтобы не подрывать свое реноме?

После короткого, всего лишь двухдневного пира городецко-рязанский князь Ярик снова собрался в путь. Увы, но дела не ждали. Себя мы показали, на вятших рязанских людей посмотрели, перезнакомившись со всеми, и теперь следовало двигать дальше.

Так как мы горели желанием поскорее решить вопрос с Муромским престолом то, не коснея, прямо спозаранку выступили из города и переправились на левый берег Оки. На княжьем совете мы заранее условились ехать к Мурому напрямик, через леса левобережья. Конечно, хотелось бы проложить маршрут через рязанские города, но почти все они находились на правом берегу, и чтобы их посетить, пришлось бы делать изрядный крюк к югу. Так что лучше заглянем в них на обратном пути. Нам и так, даже двигаясь коротким путем, предстоит одолеть почти две сотни верст, и то при условии, что не станем плутать. Впрочем, рязанский наместник Фрол Капеца свое дело знал. Он заранее нашел дружине вождей, знающих лесные чащи, и они действительно проводили нашу армию напрямик через пущу.

Для Муромской наступательной операции наше княжество при всем старании смогло собрать только восемь сотен кметей, и это при том, что пришлось оголить гарнизоны во многих крепостях. Мы взяли в поход даже отроков, набранных недавно в Переяславле, не умеющих ни строем ходить, ни копье держать. Правда, в наличии у нас имелось несколько тысяч верховых лошадей, и мы могли позволить себе укомплектовать войско конским составом из расчета по три заводных лошади на гридня. Мне, конечно, хотелось бы продемонстрировать Мурому более солидное войско, но оказалось, что проблема уже решена. Рязанцы еще до приезда Ярика обдумывали, как бы им так застращать муромского князя, чтобы тот утек из города без боя. И мозговой штурм дал свои результаты. Один из половецких аристократов — Караз, ставший в крещении Иваном, но по-прежнему откликавшийся на старое имя, предложил обычный трюк степняков, чтобы компенсировать недостаток воев. У Переяславля уже собралось немало половецких вежей, и из них мы забрали почти всех подростков обоего пола. Куманские отроки, выросшие на коне, могли без труда скакать наравне со взрослыми. А так как весили дети немного и оружия, кроме декоративной "пики" не имели, то им даже заводные лошади не требовались. Еще пару сотен подростков набрали среди русичей, в основном, из беженцев, покинувших приграничные городки.

В результате принятых мер армия разрослась до нужных размеров, и я уже всерьез начал надеяться, что потерявший всю свою постоянную дружину Муром на конфликт не пойдет. Заодно можно будет присмотреться к перспективным дружинникам, временно назначенным командирами юных волонтеров. Проявят они себя, сумеют управиться со своими десятками или сотнями отроков, так потом и постоянные назначения получат, уже в боевых войсках.

Монгольский "советник" Барын, неотлучно следовавший за князем, нашу маленькую военную хитрость одобрил. А вообще, он интересовался всем и все внимательно подмечал. Барын присматривался к тому, как мы переправляемся через реку, пристально рассматривал, чем вооружены гридни, оценивал, хорошо ли организована дозорная служба и как часто устраивались привалы. Уж не знаю, кем считает своего зятя Батый — союзником или же потенциальным мятежником, но на всякий случай при монголах мы старались помалкивать, и секретные обзорные трубы не доставали.

Когда по моим прикидкам до города осталось верст пятьдесят, проводники заявили, что мы пересекли границу княжеств. Визуально, правда, она никак не отмечалась, но мы поверили на слово и дальше продвигались осторожнее, усилив дозоры. В муромские селения Ярик приказал не заходить, и дружинники послушно проезжали мимо, не пытаясь наладить контакт с местным населением. Селяне тоже свое присутствие нам не навязывали, сохраняя настороженный нейтралитет.

На другой день, когда до Мурома осталось меньше одного перехода, разведчики донесли, что впереди лежит обширное поле, а на нем нас поджидает посольство. Чтобы сильнее поразить своих муромских не то недругов, не то подданных, князь приказал разделить полк на три колонны — одну направить прямо вперед, а другие вести справа и слева на расстоянии версты от основного отряда.

Делегация Мурома, хотя и довольно многочисленная, явной опасности не представляла, так что мы с Фролом, не ожидая подвоха, отправились вперед с целью уточнить, что там да как. Муромчане расположились на небольшом холмике, откуда было хорошо видно все наше войско, а их посольство состояло из нарочитых бояр и местного клира во главе с самим епископом. Воинов при них было раз два и обчелся, да и те такого же пожилого возраста, что и бояре. Из всей дружины, которую в том году увел на войну князь Юрий Давыдович, никто домой не вернулся, и витязей в городе практически не осталось.

На нас муромляне смотрели недобро, но без особой злости, скорее, оценивающе. То, что мы с Капецей подъехали без щитов и шеломов, бояре сочли добрым знаком и довольно зашушукались. Но епископ стоял неподвижно и, не моргая, смотрел на непрошенных гостей.

По возрасту Ефросин пребывал в самом расцвете сил и едва ли перевалил за пятый десяток. Даже седых волос в его бороде было так мало, что, как я слышал, он специально зачесывал их вперед, дабы казаться солиднее. Что еще примечательно, на книжного червя иерарх совсем не походил. Иногда в епископы ставят монастырских затворников, но Ефросин явно не из таких. Судя по ухваткам, он мог и княжеством наместничать, и город к обороне готовить.

Как главный советник великого князя, я первым поприветствовал Ефросина, не забыв сказать все положенные фразы, а затем процедуру повторил Фрол. Епископ свою паству встречал хотя и чуть надменно, но без вражды, однако о деле мы ни словом не обмолвились. Обе стороны пока делали вид, что просто проезжали мимо и встретились случайно.

Видя, что все идет мирно, князь тоже подъехал к холмику. Ярик, будучи хозяином великого княжества, встретил епископа как равного. Даже когда, испрашивая благословления, он именовал священника "отцом", было видно, что это лишь дань вежливости.

Оценивающе смерив маленького князя взглядом, епископ задумался, с кем вести переговоры, — с достаточно разумным, но все же малолетним самодержцем, или все-таки с его боярами. Наконец, чтобы никого не обидеть, Ефросин начал держать речь ко всем сразу, переводя взгляд то на Ярика, то на нас с Фролом:

— С чем пожаловали в Муромское княжество?

— Первое дело — нам надобно окрестить пятьсот человек куманов, — дипломатично начал я с пряника. — Среди крещеных половцев оказалось немало язычников, и их вместе с женами и чадами необходимо обратить в истинную веру. Полагаю, такой обряд лучше провести нашему епископу, чем рядовому священнику.

Ефросин приманку не проглотил и вообще отнесся к шансу совершить духовный подвиг равнодушно:

— Сделаю, когда в рязанские земли наведаюсь. Погода теплая, загоним всех в речку и скопом окрестим, как когда-то Добрыня (* реальный прототип былинного персонажа) новгородцев. Или пусть не ждут, а сядут в кибитки и сами приедут, для них-то путешествовать дело привычное. А какие у вас еще дела?

— Поминки вот тебе Ярослав привез, — низким басом прогудел Фрол, и, услышав упоминание о подарках, вперед тут же выскочили отроки с тяжелыми сундучками.

Однако Ефросин, хотя и бросил пару благодарственных слов, но на дары даже не взглянул, и понять его можно. Останется он на прежней должности, так будет у него всего в изобилии. А ежели Ярику с монголами придет в голову турнуть Ефросина взашей, то бывший епископ станет бедным изгоем.

Но пока иерарх все еще оставался на своей должности и на правах хозяина продолжал задавать интересующие его вопросы:

— Я слышал, вы Рязань восстанавливать не схотели. А в Царьград посольство для чего отправили? Будете решать, где второй кафедральный храм разместить вместо сгоревшего?

— А что тут думать, — небрежно взмахнул рукой Ярик. — Переяславль-Рязанский я переименую в Рязань, а Борисоглебский собор станет кафедральным, да не вторым, а первым.

— Так вы что, — повысил голос епископ, — Муромо-Рязанскую епархию надвое делить задумали или как?

Такой прямой вопрос требовал честного ответа, да нам и нечего было скрывать, и Ярослав возмущенно всплеснул руками:

— Боже упаси, ни в коем разе! Мы лишь хотим, чтобы она отныне именовалась Рязанско-Муромская.

Насколько мне известно, разговоры о необходимости переименования епархии велись все сорок лет ее существования, еще с тех пор, как она отделилась от Черниговской. Но до официальных прошений дело так и не доходило и все ограничивалось словами да благими пожеланиями.

— Вот как, — епископ даже вроде чуть улыбнулся. Перенос кафедры в великое княжество, где находилась большая часть паствы, выглядел совершенно логичным и нужным, тут возразить нечего.

— А послы мои должны вот что обсудить с патриархом, — нанес последний удар Ярик. — Раз я князь Великий, то и епархия моего великого княжества должна стать архиепископством.

От приставки "архи" у Ефросина кровь мгновенно ударила в голову, он побагровел и начал часто дышать. Еще бы, смена статуса кафедры автоматически означала и повышение сана архиерея. Если, конечно, он сумеет сохранить свой пост, что в эти лихие времена гарантировать невозможно.

Мы дали Ефросину время успокоиться, и через минуту, придя в себя, иерарх сделал "покерное" лицо и нарочито равнодушным тоном вопросил:

— И для того, чтобы рассказать мне новости да преподнести ларец с олафой, понадобилась тысяча витязей в бронях, или сколько вы там привели?

Еще древний писатель двадцатого века Паркинсон в своих наставлениях писал, что врать нехорошо и неумно. Поэтому о численности дружины я лгать не стал и обратился к монгольскому сотнику:

— Барын, сколько ты у нас всадников насчитал?

— С моими почти две тысячи комонных, — на ломаном русском честно ответил монгол. Я же спрашивал не о воинах, а о конных людях, так что он ни слова не соврал.

— Две тысячи, — как бы насмешливо, но в то же время с еле скрытой тревогой повторил епископ. В его глазах явно читалась мысль — а не перенести ли свою кафедру вместе с сокровищами и библиотекой в Переяславль прямо сейчас, пока Муром еще не сожгли. — Зачем столько воев? Времена ныне, конечно, тревожные, без телохранителей никак. Но я еще не изумился (* не выжил из ума), чтобы поверить, будто для охраны князя от разбойников надобно двадцать сотен мечников. Так куда вы дальше путь держите?

— В Муром, — первый раз за время переговоров произнесла слово Алсу. — Государь хочет показать мне все свои города.

Ефросин еще раз посмотрел на ухмыляющегося Барына, о чьей роли муромские лазутчики должны были знать, уж мы-то об этом постарались, и тяжко вздохнул, признавая капитуляцию. Против объединенного городецко-ханского войска, решительно настроенного, шансов у защитников города не оставалось. Теперь переговоры можно вести лишь о репарациях и контрибуциях. Конечно, никто из муромцев не хотел первым прослыть крамольником, и минуту-другую на переговорном холмике царила тишина. Наконец, один из бояр, осторожно прячась за спинами прочих, все же решился прощупать почву для дальнейшего диалога:

— Слышал я, рязанцы не нарадуются новому князю, расхваляя его, какой он-де благой да щедрый.

— Я им заместо отца родного, а они мои дети, — серьезно подтвердил семилетний князь. — Как же родных детей можно обидеть? И к вам это тоже относится.

Услышав обещание вести себя мирно и поверив, что ни грабежей, ни поджогов не планируется, миряне и священники из свиты епископа разом заголосили, прославляя доброту Ярика и почти открыто изглашая его своим государем. Тот маленький нюанс, что сперва должен отчитаться (* отречься) от престола прежний властитель Ярослав Юрьевич, даже не обсуждался, и осталось обговорить лишь сущий пустяк — судьбу теперь уже бывшего князя. Епископ от дебатов по такой скользкой теме благоразумно уклонился, но бояре, вконец осмелев, начали расспрашивать своего нового князя уже безо всякой опаски:

— А что с Ярославом Юрьевичем станется? Может, ему в кормление какой городок выделят?

— Городок не обещаю, — отрезал Ярик, — мало их осталось. Большинство городов татарами сожжены и уже былием (* травой) поросли. А вот несколько сел да волостишка маленькая найдутся.

— Но он же князь!

— И что, — недовольно повысил голос Ярик, — всем, кто княжьего роду, города раздавать? Им владения дашь, а как война, так все дружины и не соберешь. Если бы на Руси один государь правил и все земли по его приказу войско выставляли, то ни половцы бы нас не разоряли, извини, Караз, я не тебя лично имел в ввиду, ни татары. Барын, я не о тебе. Внемлите же мне, люди мои верные, — тонкий голос Ярика звенел над собранием, и все его слушали, затаив дыхание, — делению Великого княжества на уделы отныне не бывать, и улучить его может только один наследник, коему и перейдет все государство целиком. Родичи же Великого князя да прочие подколенные князьки будут сверстаны в правах с обычными боярами.

Между тем бояре уже не стояли поодаль друг от друга, а вперемежку столпились вокруг юного князя, задумчиво слушая речи господаря. Уже стало ясно, что рязанцы и муромляне снова стали своими друг для друга. Отличить их сейчас можно было лишь по тому, что на наших сотниках блестели кольчуги, а у муромлян ярко сияло золотое шитье на богатых одеждах. Но думали они сейчас одинаково.

Нельзя сказать, что русичи никогда прежде не слыхивали про майорат и самодержавие. Очень многие предпочли бы, чтобы на Руси, как и в странах с наиболее передовым феодализмом, шло объединение земель, а не разделение. Впрочем, сторонников удельной системы тоже хватало. Наличие пусть мелких, но зато многочисленных княжеств давало возможность быстрой карьеры. Появится, к примеру, в рязанской земле двадцать княжеств, значит, будет в двадцать раз больше вакансий — военных и хозяйственных. Впрочем, как раз сейчас момент для укупления земель и централизации власти был подходящим. И количество Рюриковичей резко снизилось, и сильнейшая внешняя угроза заставляла даже самых жадных или тугоумных признать необходимость объединения. Так что на выделении Юрьевичу полноценного удела взамен утраченного Мурома никто особо и не настаивал.

— А ежели не захочет ваш Ярослав в рязанской земле оставаться, то ему во все стороны путь чист, — добродушно прогудел Фрол, глянув на меня с хитринкой. — Хочет, может в Чернигов или Киев ехать, а пожелает, и на вечернюю сторону, во Владимир.

А, теперь ясно, что Капеца и тут успел подсуетиться. Видно, его шпионы застращали Ярослава Юрьевича, что, дескать, Ярику соперники не нужны, и он постарается при случае разделаться с потенциальным претендентом на Муром, придушив или отравив.

Ну оно и к лучшему, пусть князек уезжает. А мы и волость сэкономим, и бояться перестанем, что в отсутствие Ярика некие недобросовестные полководцы и олигархи провозгласят Юрьевича правителем.

Достигнув договоренностей, мы немедля, как и обговорили заранее, отправили домой всю свою опереточную конницу и половину настоящего воинства, а оставшиеся дружинники парадным строем поехали в Муром. Хотя мне уже и поднадоели торжества, но в Муром я ехал с легким сердцем, ведь город от монгольского опустошения спасти удалось.

По пути Ефросин пригласил меня к себе в возок и начал расспрашивать об административных границах своего предполагаемого архиепископства. Честно говоря, об этом вопросе я не то чтобы не задумывался, но до сих пор считал его не особо актуальным. Ведь еще неделю назад мы даже не были уверены, что так легко отделаемся от Муромского князя. Теперь же пришлось достать карту, копию той, что я дал отцу Григорию, с начерно распределенными епархиями, и мы с Ефросином стали над ней корпеть, прикидывая разные варианты. То, что в архиепископстве появятся отдельные Муромское и Рязанское епископства, совершенно очевидно. Но под рукой у архипастыря должно быть не меньше трех иерархов, и мы без колебаний договорились о создании Городецкого епископства. Решать, конечно, не нам, а патриарху, но если наше посольство произведет на византийцев благоприятное впечатление, то резолюция Германа будет положительной. Кроме того, на будущее мы занесли в число кандидатов и Нижний Новгород, рассчитывая на его быстрый рост.

А вот с кандидатурами будущих епископов было сложнее. Ефросин сразу признал, что в Городце иерархом может стать тамошний священник Симеон, коли он формально является духовником Великого князя, а вот за остальные места предстоит драка и нешуточная. В переносном смысле, конечно.

* * *

В Муроме, как средневековом, так и современном, мне бывать пока не приходилось, и город я еще издали осматривал с неуемным любопытством первооткрывателя новых земель. Даже конкистадоры не взирали на индейские поселения с таким нетерпением, хотя я-то, в отличие от них, собирался не грабить местных жителей, а наоборот, защищать и обогащать.

Экономическую программу по развитию края я составлял лично — все недоимки князю прощаются и на ближайшие два года почти все фискальные налоги значительно уменьшаются, причем некоторые даже наполовину. Муромцы, впрочем, рассчитывали на большее. Но на вопросы недовольных муромлян, почему это рязанцам дали огромные поблажки, а им нет, я резонно напомнил, что до Муромской земли нашествие еще не докатилось. А с нашей могучей защитой монголы тут и не появятся, кроме барыновой сотни, конечно, но ее мы держим в узде. Правда, монгольских союзничков приходилось щедро одаривать, чтобы они не шалили, но тут ничего не поделаешь. Ярик уже не раз прозрачно намекал Барыну, что в его услугах более не нуждается, поскольку отныне битвы не предвидится. Но хитрый нойон твердил, что по личному приказу Батыя должен сопровождать ханского зятя, покуда весь край, вплоть до Нижнего Новгорода, не выскажет покорность князю. Приневоленный принимать навязанную подмогу, Ярик морщился, но терпел нужную (* вынужденную) помощь монголов.

Ну да ладно, Барын — это всего лишь временные трудности. А что касается налоговой реформы, то за ближайшие три года мы пересмотрим весь налоговый кодекс, чтобы, во-первых, унифицировать его, сделав одинаковым во всех волостях, во-вторых, упростить налоговую систему, в-третьих, снизить возможность коррупции и, самое главное, сбалансировать интересы всех сторон. С точки зрения власти, мы не можем вечно проедать накопленный золотой запас, и бюджет следует сводить с профицитом. А с другой стороны, душить предпринимательство и вводить лишние поборы тоже не выход, да и требовать с простых крестьян последнюю монету не годится. Тут мне очень помог бы хотя бы простенький планшет, чтобы рассчитать все варианты моделей экономического развития, но, увы, приходится прикидывать на глазок.

Кстати, Мурому в нашей будущей державе отводилась однозначная роль финансового донора. Не только потому, что он избежал опустошения, но и по той причине, что этот город издавна стал важным торговым центром. Муром долгое время оставался восточным форпостом русских земель и снимал сливки с торговли с волжскими булгарами. Правда, и булгарским нашествиям он тоже подвергался в первую очередь. Но от этой напасти муромлян уже лет пятнадцать защищала новая крепость, воздвигнутая владимирскими князьями у места слияния Волги и Оки — Нижний Новгород. Получив такую нечаянную защиту, муромляне охотно начали строиться за пределами старых стен, и город стал расти еще быстрее. В настоящее время у подножия горы, на которой был возведен Муромский кремль, образовался обширный посад, защищенный лишь валом. Да уж, плоховато наши предшественники заботились о подданных. Небось были уверены, что ни булгары, ни половцы сюда не доберутся, или что черный люд может пересидеть нашествие в крепости, а коли сожгут их домишки внизу, так не велика ценность. Но наш князь и его воеводы подобную концепцию не разделяли и прежде, чем вступить в город, объехали его вокруг, зорко высматривая слабые места в оборонительной системе.

Большую часть воинов и почти всех коней мы оставили в поле. Гридни прекрасно переночуют и в шатрах, это лучше, чем толпиться в прокопченных избах, а угощение мы им пришлем. Сам же князь с малой дружиной неспешно проследовал вверх по центральной улице и с помпой въехал в ворота крепости.

Муромцы запомнили встречу князя надолго. Над Яриком реяли стяги и развивалось новомодное знамя с ликом святого. Полковые музыканты изо всех сил гудели и барабанили, так что над городом летали тучи птиц, встревоженных таким гвалтом. Хотя ни один композитор двадцатого или двадцать первого века не смог бы угадать, что за мелодию пытаются сыграть наши гудцы, но муромлянам мусикия понравилась. Опять-таки в толпу горожан не забывали разбрасывать серебряную мелочь. А еще все посадские уже знали, что князь обещал выкатить из подвалов бочки с хмельным. Одним словом, праздник удался на славу, а ведь мы еще и не начинали пировать.

Да, всем было весело, кроме одного человека. Никто даже не обратил внимания на тот факт, что уволенный со своего поста монарх еще не успел собрать вещи. Никому почему-то не пришло в голову известить своего бывшего господина заранее, чтобы он вовремя освободил помещение. Лепшие горожане Мурома уже расселись, теснясь, по лавкам в палатах княжьего терема вперемешку с нашей старшей дружиной, когда Ярослав Юрьевич бочком покинул свой отчий дворец, бурча себе под нос, что не осталось на свете больше верных слуг.

Ну это он преувеличивает. Верных людей наверняка осталось немало, да только чем им кормить себя и свои семьи в изгнании? Впрочем, сам Юрьевич понимал, что на чужбине придется несладко, и через Ефросина попросил у Ярика дозволения оставить на пару месяцев свою семью в городе, пока он не устроится где-нибудь на новом месте жительства. Мой благородный ученик такое соизволение дал, и опальное семейство — молодая княгиня с маленькой дочкой — удалилось в хоромы одного из своих бояр, где они смогут спокойно жить, не мозоля глаза новой власти.

Да, не совсем красиво получилось. Но в летописях мы потом напишем, что в тот самый миг, когда городецкий князь Ярослав Ростиславович въезжал в Муром, бывший муромский князь Ярослав Юрьевич покидал город через другие ворота. Уж я-то знаю как на самом деле хроники составляются, и насколько в них художественного вымысла больше, чем правды.

Глава V

Июнь 1238 г. Венгрия.

На большом поле, раскинувшемся на правом берегу реки Тиса, обычно было пустынно. Но этим летом на нем расположился половецкий стан. На вид он ничем не отличался от обычных половецких веж: выстроенные в круг войлочные жилища, окружавшие центральный шатер кощея, причем, судя по размеру юрты и высившимся рядом стягам, обитал в ней не какой-нибудь мелкий бей, а настоящий хан. Рядом с вежей паслись небольшие отары овечьего молодняка и табуны редкостных туркменских коней, заметно превосходивших статью обычных низкорослых степных лошадок. Обитатели становища занимались своими повседневными делами. Женщины сбивали из молока масло, валяли войлок, дубили шкуры и сшивали из них одежду и башмаки или же пасли на дальних пастбищах коз и овец. Дети учились стрелять из лука и ездить верхом. Мужчин в стойбище было видно мало. Они старались проводить день в седле, охотясь или перегоняя табуны коней на новые пастбища.

Все выглядело как обычно, но куманский хан Котян пребывал в печали, потому что все вокруг было чужое. Вернее, люди и стада были его, а вот земля принадлежала не половцам, а венгерскому королю, а сам Котян стал теперь кем-то вроде безродного бродяги-казаха (* так куманы выговаривали слово "казак").

А ведь совсем недавно Котян считался знатным властителем, которого боялись и в степи, и в русских городах. Галицкие князья искали его милости, и даже великие киевские князья стремились заключить с ним союз. Но теперь ясно, что истинными властителями судьбы оказались монголы.

Эти страшные пришельцы с востока шли неудержимым потоком, завоевывая все страны на своем пути, сжигая селения и убивая сотни тысяч людей. Уцелевших они облагали данью или же привлекали в свое войско. На своем пути татары захватывали столько серебра, мехов, дорогих тканей, самоцветов и пленников, что их некуда было девать. Сокровища равнодушно складывали в сундуки, а полон часто просто посекали саблями, потому что применения пленникам не находилось. Но было в западных землях нечто особенное, от чего взор чингизидов и монгольских военачальников загорался жадным блеском и занимал все их думы. Это сокровище — невиданные пастбища, тянувшиеся от Дуная до Волги. Там, где русичи видели жирные черноземы — мечту земледельца, кочевники восхищались сочной травой, такой высокой, что она могла с головой укрыть лошадь. Неудивительно, что, узрев роскошные луга, богатые разнотравьем, монголы мечтали вернуться к этим великолепным угодьям, обильным зимой и летом. На них можно было спокойно пасти огромные табуны коней всего лишь с короткими перекочевками. Правда, эти пастбища уже заняты половцами, чьи многочисленные племена издавна кочевали по южнорусским степям. Но между ними никогда не было единения, и куманы не смогли противостоять дисциплинированным войскам монгольского хана. Да и не стремились они объединиться. Наоборот, некоторые племена надеялись привлечь пришельцев для сведения счетов со своими соседями.

Сначала монголы провели два ознакомительных похода, показавших слабость разобщенных народов запада, а в прошлом году началось настоящее нашествие, закончившееся бедствием для большинства половецких орд. Много народу погибло, многих татары зачислили в свои полки, а кто-то бежал на Русь, в Болгарию или Венгрию.

Хану Котяну, недавно бывшему главой нескольких орд, удалось увести на запад сорок тысяч человек, из которых едва ли пять тысяч можно было назвать воинами. А ведь объединись вместе хотя бы половина куманских орд, то собранное со всей степи войско смогло бы остановить татар, а теперь половцы проливают свою кровь в монгольских туменах за чужого хана. Ну да ладно, как говорится в пословице, об ошибках прошлого и дурак может рассуждать, как мудрец. Поздно сокрушаться о былом величии, нужно решать, как жить дальше.

Король Бела выделил хану землю, но при этом потребовал от куманов креститься в католичество, Котян же пока медлил с ответом. Кто знает, может, еще удастся вернуться в отчие земли к святилищам предков на вершинах курганов. Хотя, в общем-то, креститься можно. В Венгрию половецкие племена начали переселяться еще лет десять назад, и, хотя они приняли крест, но по-прежнему открыто молятся идолам, и никто не требует отказаться от древних обрядов. Королю было не до того, чтобы следить за предметами культа своих новых подданных. Он с тревогой ждал нашествия татар, и любая помощь была ему нелишней. Поэтому Бела охотно принял половецкую орду, а дочь хана обручил со своим наследником. Да, гостеприимство обошлось ему недешево — дикие кочевники, проходя со своими стадами по стране, вытаптывали пашни и огороды и даже не считали зазорным, по своему древнему обычаю, умыкнуть добычу, если представится такой случай. Но кто может лучше помочь справиться со степняками, как не такие же точно степняки?

Но не все венгры верили куманам, славным своей изменчивостью. Тот же Котян не раз воевал со вчерашними друзьями. Поэтому многие венгерские аристократы открыто заявляли, что не хотели бы в предстоящей войне иметь столь ненадежных союзников. Не предадут прямо, так сбегут первыми с поля боя, как, например, случилось в сражении на Калке. Или еще хуже — переметнутся к монголам, как уже сделали многие половецкие племена.

Котян знал о недоверии венгерских баронов и не раз жалел, что ушел на запад. Но что он мог поделать? Куда еще податься изгоям? К Киеву? Так там на реке Рось, куда издревле селили черных клобуков, уже не протолкнуться от кочевников. В северные залесские земли владимирских князей? Но орде Котяна туда добираться далеко, да и не пройти этим путем, он уже захвачен татарами. Может, все же вернуться на землю своих славных предков? Но это верная погибель. Правда, недавно разнеслась весть, что русичи из одного маленького городка сумели разгромить татар и даже взяли в плен самого Батыя, отчего Котян воспрял было духом, но оказалось, что хана отпустили, да и разбили всего лишь его личную стражу.

Однако, когда победители прежде несокрушимых монголов прислали посольство, Котян встретил его с интересом.

Городецкие послы — Камос Текешевич и Глеб Олексич сидели на почетном месте в окружении куманских беков и неспешно вели беседу, рассказывая о перипетиях борьбы с агарянами.

Камос, успевший побывать и монгольским лазутчиком, и пленником в Городце, а ныне ставший уполномоченным посланцем русского князя, ничем не отличался от прочих куманов. Его наряд составляли кожаные штаны и голубая рубаха из дорогого шелка, голова и подбородок были выбриты, а с макушки свисала прядь волос, заплетенная в косу.

Боярин же, до недавних пор служивший Вщижскому князю, а после перешедший на службу Ярославу Ростиславичу, был одет, как подобает знатному русичу. Куманского языка Глеб почти не знал, но хан прекрасно говорил по-русски, а его приближенные, как минимум, понимали русскую речь и в толмачах не нуждались.

Забыв о вкусном мясе и пьянящем кумысе, куманские вожди, замерев, внимали рассказу о героических деяниях малолетних князей, их бояр и гридней. Они пытались воочию представить себе, как вещий Гавша, обернувшись птицей, летал над лесами и высматривал стезю, по которой крались монгольские лиходеи, как козляне устраивали завалы на пути супостатов и травили все припасы, даже сено в стогах.

То, что вражины не смогли с ходу одолеть высокие козельские стены, половцам представлялось вполне достоверным, а вот вообразить себе летающую юрту, на которой поднялся в воздух мудрый не по годам Ярик, им все-таки было сложновато. Не то чтобы послам, воочию зревшим первый в истории полет аэронавта, не поверили. Просто человеку всегда трудно понять, как выглядит неведомое. Например, степняку, всю жизнь проведшему в чистом поле, затруднительно представить себе гору или высокую башню. Но после просмотра рисунков, нацарапанных Глебом на бересте, куманские старейшины смогли домыслить, как выглядит монгольфьер, и послы продолжили свою повесть.

— Значит, ханскую дочку вы спасли, — констатировал Едлуг, — старейший из беков, когда дело дошло до эпилога. — А похитителя Цвеня вы как казнили? Полагаю, он долго мучился?

Посол смущенно закашлялся и, немного подумав, честно признался:

— Не стали его смерти предавать. У нас большое торжество было, когда княжью свадьбу устроили, и Тита помиловали, отпустив на все четыре стороны.

— И его сотня с ним ушла? — разочарованно охнул Едлуг.

— Нет, это княжьи воины, боярин ими только временно командовать приставлен. Поэтому лишь родичи Цвеня уехали вместе с ним, как с главой рода, да и то далеко не все.

Старый бек, переживший десятки войн и междоусобиц, неодобрительно покачал головой:

— Зря отпустили. Теперь его род вам мстить будет.

Закончив с познавательным и интересным повествованием о защите Козельского княжества, послы перешли к основной теме беседы. Они взвешенно и обстоятельно расписали куманам опасности нахождения в Венгрии и необходимость переселения отсюда за Дунай.

Отпив, не поморщившись, кислое кобылье молоко, Глеб подытожил свою речь кратким резюме:

— Великий кан (* хан) Кутан Сутоевич, если покинешь степь и поедешь в Пешт, бароны тебя там убьют. Нельзя уграм верить. Но и здесь вам оставаться опасно. Если не перекочуете на юг, быть беде.

Посол еще раз вежливо отхлебнул из чаши мерзкого пойла и замер, ожидая решения хана. Тот не спешил с ответом, задумчиво глядя на огонь в очаге:

— Думал я об этом, — наконец, признался Котян. — Если бы татары пришли сейчас, мы могли бы доказать королю свою отвагу. Но пока Бату разберется со степью да с русскими княжествами, пара лет пройдет. Угринские беки за это время совсем нас изведут. Пожалуй, уходить нам надо. В Болгарии много куманов, да и цари тамошние нашего рода. Нас там встретят хорошо.

— В Болгарии тоже не скрыться, — возразил Камос Текешевич. — Татары всю степь до Дуная опустошат. Царь Асень стар и недужен, кто знает, сколько еще проживет, а его сын Коломан слишком мал, чтобы водить войска.

— Зато у Асеня есть новая жена Ирина Комнина, — ехидно добавил боярин, — которая только и мечтает, как бы избавиться от пасынка и начать править самой.

— У нее нет сына, — равнодушно пожал плечами Котян, — и потому ей никто не позволит ханствовать.

— Уже есть, — уверенно возразил Глеб Олексич, — и это значит, что скоро в Болгарии начнутся свары и смятения. Татарам останется только добить уцелевших после междоусобицы. У тебя и так мало йигитов (* джигитов) осталось, зачем ими рисковать зря.

— Так-то оно так, — не стал отрицать хан, — но переселить целое племя — это не из лука стрелой выстрелить. Прежде нужно все обдумать. Подождем до осени и тогда уже решим.

Послы досадливо нахмурились, но торопить хана не пытались. Все доводы уже высказаны, и нет смысла без толку молоть языком. Зерна сомнения брошены, и, если к осени они взойдут, значит, поручение князя выполнено успешно.

Между тем уже вечерело. В отверстии на вершине купола шатра уже стали видны звезды, а из-под краев войлочных кошм, приподнятых по случаю жары, тянуло ночной прохладой. Пора было собираться на покой. Некоторые беки приехали со своими кибитками, прочих же, как и послов, Котян оставит ночевать в своем жилище, а их свиту распределят по становищу. Однако спать в эту ночь никому не пришлось. Среди обычного гвалта, доносившегося с улицы — ржания коней, блеянья овец, веселого гама ребятишек и сердитых окриков их матерей, вдруг послышались испуганные крики. Обе створки двери разом распахнулись и в большую юрту ворвались воины в полном вооружении. Отбросив вставших на их пути слуг, они повернули налево от входа, где хранилось ханское оружие, и остановились, закрывшись щитами и выставив копья. Вслед за ними вбегали все новые и новые ратники, с длинными мечами наголо.

Куманские беки в первые мгновения растерялись. Хотя они и рассуждали о том, что в Венгрии их не любят, но никто всерьез не ожидал нападения. Половцы находились в дружественной стране и, в отсутствие поблизости явного врага, не выставляли большую стражу. Единственно, опасаясь угона дорогих коней, хан оставлял дежурить у табунов несколько вооруженных всадников, да пара пеших стражников по обычаю стояла у стягов.

Сбросив оцепенение, беки достали оружие, у кого что было с собою — сабли, топорики или булавы, и закрыли собой хана. За их спинами Котян поспешно поднялся, отшвырнул серебряный жезл — символ власти и, выхватив кинжал, торопливо занялся самым последним делом в своей жизни. Хан не зря спешил, силы сторон были совершенно неравны. Трудно бездоспешным сражаться с окольчуженными воинами, особенно учитывая, что большинство беков были пожилыми седовласыми старцами. Некоторые из них уже лет двадцать не участвовали в сече, но тем не менее свой последний бой они провели достойно.

Большое пространство юрты позволяло степнякам рубиться широкими, размашистыми движениями, пробивавшими кольчугу и рассекавшими шлемы. Ханская прислуга тоже не зевала и старалась пырнуть неприятеля ножом, впрочем, без особого успеха. Венгерские бароны, устроившие заговор, лично возглавили атаку на ханскую ставку и с собой они вели отборных воинов в длинных кольчугах. Угры умело наступали, укрывшись щитами, а их мечи сверкали молниями, разя противников.

Рыцари работали быстро. Они спокойно оттесняли своих противников от входа в глубину шатра, рубя всех, кто встречался на пути, и уже через минуту юрта была завалена окровавленными телами, в основном, половецкими.

Послы во время схватки продолжали восседать на низеньких сиденьях, хотя их и тянуло ринуться в бой. Но не для того великий князь направил своих представителей в дальний край, чтобы те сгинули безвестно. От них требовалось вернуться живыми и доложить обстановку в котянской орде. Даже когда за спиной послышались жуткие хрипы, боярин сидел неподвижно, все еще надеясь спастись из этой передряги.

Когда последние куманские вожди пали, заливая своей кровью кошму, один из баронов снял свой шлем-горшок и, подойдя к посланникам, что-то пролаял на своем языке, а после спросил по-славянски, кто они такие. Глеб Олексич с достоинством поднялся и представился, заявив, что он боярин величайшего князя в мире, победителя монголов.

— Вот вы-то, схизматики, нам и нужны, — злобно рассмеялся угр, и от его смеха боярин похолодел.

Камос, поняв, что живым ему все равно не уйти, выхватил нож и, приставив его к сердцу, сильно стукнул по рукоятке, вогнав лезвие между ребер. Расчет половца оказался точен, и умер он мгновенно, а вот Глеб замешкался. Христианская вера не позволяла православным самим лишать себя жизни и требовала стойко выносить все невзгоды, вплоть до самой гибели.

Уграм было противно находиться в вонючем половецком шатре, хотя не так уж давно их предки сами кочевали в юртах, и они вывели пленника наружу. Вместе с ним выволокли пару израненных, но еще живых половецких князей, годных для допроса. Глеба Олексича так и подмывало обернуться, чтобы посмотреть, что стало с ханскими женами, но он сдержался. Судя по тому, что женских криков из юрты не доносилось, Котян успел избавить всех своих хатун и дочерей от бесчестия.

На улице, вернее, на площади, поскольку улиц как таковых в становище не имелось, живых половцев тоже почти не осталось. Венгры схватили несколько знатных куманов, опознав их по полоскам роскошной ткани, нашитым на рукавах, а прочих предали смерти. Повсюду на траве лежали недвижно тела, и лишь несколько красивых девушек избежали общей участи, но лишь на час, не больше.

Узрев горестную картину резни, Едлуг не удержался от горестного вздоха. Не ожидавшие от венгров подвоха куманы подпустили их в свой стан, а когда распознали измену, было уже поздно. Хоть какое-то сопротивление могли оказать только сторожа ханского табуна, бывшие поблизости от стойбища, но они, выпустив лишь по стреле, умчались прочь. Старый бек не осуждал бежавших. Здесь бы они погибли напрасно, а ускакав, могли предупредить все вежи и поднять куманов на битву.

Время подгоняло венгров, и они начали торопливо снимать кафтаны с куманских аристократов, чтобы приступить к пыткам. Видя, что угры собираются допытаться у пленных, как они замышляли изменить королю, Глеб Олексич не стал ждать допроса с пристрастием и, гордо подняв голову, громко произнес:

— Мы сюда прибыли вот по какому делу. Великий князь наказал нам передать Котяну послание, что ежели угры изгонят его из своей страны, то он сможет найти приют у греческого базилевса.

Венгерские предводители неуверенно переглянулись, а боярин вдруг засмеялся, да так сильно, что не мог остановиться. Он хохотал, запрокинув голову, и его смех среди еще теплых трупов, над которым висел тяжкий запах крови, казался жутким. Рыцари отшатнулись, и лишь один из баронов злобно заорал на боярина и пнул сапогом под колено:

— Чего смеешься?

От боли в ноге Глеб перестал смеяться и смог внятно объяснить опешившим рыцарям их промашку:

— Хан не хотел переселяться в Грецию. Он только думал, как бы доказать Беле свою верность. А теперь вы, — Глеб снова зашелся в приступе смеха, — вы сами заставили куманов сняться со своих стоянок и отправиться за Дунай. А ведь татары, верно, уже следующим летом и к вам придут. А лютуют они так, что врагу не пожелаешь. Хотя, видно, вы ждете татарского нашествия с нетерпением, коли поспешили избавиться от союзников.

Глеб остановился, чтобы перевести дыхание и дать уграм время перетолмачить сказанное, а после ехидно добавил:

— А еще, вы убили всех старых половецких князей, любящих долго размышлять и медленных на подъем. Но теперь вместо них начнут править молодые беки, горячие и скорые на расправу. И перед своим уходом они прежде постараются отомстить. Ох, не завидую я теперь жителям ближайших селений. Или вы их защищать станете?

Вопрос был риторическим. Ясно, что бароны постараются до рассвета ускакать из половецких кочевий, а потом скроются в своих замках. Поэтому один из рыцарей, тот самый, что пинал Глеба, прекратил дискуссию, ткнув своему оппоненту мечом под ребра.

Едлуга, учитывая его возраст, пытали осторожно, и он не раз пожалел, что не убил себя. От жуткой боли бек бессвязно кричал, так что венгры, не понимавшие, что он говорит, махнули на него рукой и милостиво прикончили ударом кинжала. Однако от других пленных баронам все уже удалось узнать, что куманы всерьез замышляли покинуть Венгрию.

Удовлетворившись показаниями задержанных, подтверждавших их подозрения, венгерские магнаты скомандовали общий сбор. Воины стали садиться на лошадей, а барон Петер, убивший русского посла, подозвал одного из воинов, отличавшегося от прочих большой бородой, и протянул ему увесистый кошелек.

— Не солгал твой Цвень, измену замыслили палоцы. Возьми мошну, заслужил.

— Не за серебро старался, — начал было отнекиваться дружинник, но барон не стал пререкаться и сунул кошелек в руки доносчику.

— Все равно возьми, тебе на дорогу деньги нужны.

Вскоре баронская конница покинула опустошенное становище и над юртами воцарилась тишина. Ну а дальше все произошло так, как и предсказал перед смертью боярин. Узнав об убийстве хана, большинство его беков немедля собрали отряды и начали разорять венгерские селения, не щадя никого. Натешившись же местью, половцы собрали свои юрты и откочевали на юг, оставив коварных угров один на один с монгольской опасностью.

Июнь 1238 г. Марбург. Германия.

В полутемной часовне на кладбище было тихо, лишь два человека стояли на коленях перед статуей святой и негромко молились. По одеянию, добротному и даже роскошному у одного, и строгому белому плащу у второго, в них легко было угадать преуспевающего купца и рыцаря Германского ордена соответственно.

— А также помолимся, — произнес купец, закончив очередную молитву, — чтобы брат святой Елизаветы, венценосный король Бела, отразил нападение страшных татар, кои грозят ему. У меня в Венгрии недавно открылась новая контора, так пусть же ничего не помешает торговле.

— Помолимся, Людвиг, — отозвался тевтонец. — И пусть святая покровительница нашего ордена поможет венгерским рыцарям так же, как доселе помогала нам, укрепит их дух и придаст им сил в борьбе с язычниками.

Закончив молитву, богомольцы вышли из часовни и неспешным шагом направились к реке Лан, текущей рядом с городом.

Собственно говоря, статус города Марбург приобрел совсем недавно. Хотя замок на горе, получившей немудреное название Шлосберг (* замковая гора. нем.) воздвигли еще в десятом веке, и поселок у подножия холма появился тоже давно, но расцвет Марбурга начался лишь десять лет назад, с приездом юной маркграфини Тюрингской. Рано овдовев, графиня предпочла посвятить жизнь уходу за больными и немощными и, переселившись в Марбург, открыла там больницу. Елизавета, и раньше славившаяся благотворительностью, после смерти мужа вовсе решила принять на себя монашеские обеты и стала лично прислуживать больным словно обычная служанка.

Конечно, от постоянного контакта с инфицированными графиня вскоре сама заразилась опасной болезнью и умерла, доставив тем самым неописуемую радость многим сильным мира сего. Ее многочисленные родственники тюрингского дома, совершенно не жаловавшие Елизавету при жизни, руководство Тевтонского ордена, которому покровительствовали тюрингские графы, и даже сам папа римский, не говоря уже о горожанах Марбурга, все они немедленно принялись за дело, торопясь занести графиню в списки святых.

Всего за три года активной работы было составлено несколько полных биографий Елизаветы Венгерской. Кроме того, было собрано немало заявлений людей, лично знавших графиню при жизни, и допрошено немало свидетелей. Опытные эксперты тщательно проверяли протоколы с показаниями очевидцев, видевших чудеса, творимые графиней, а позже к ним еще прибавились чудеса посмертные, свершавшиеся на могиле Елизаветы.

Римская курия, рассмотрев свидетельства шестидесяти достоверных чудес, сочла их количество недостаточным, но после новой кампании по сбору сведений германские каноники опросили уже шестьсот свидетелей и представили доказательства более сотни чудес. В итоге кандидат в святые была канонизирована всего через три года после смерти. Даже для средних веков подобная поспешность считалась несколько неприличной, но слишком велики были выгоды от канонизации. Уже с первого дня после смерти графини на ее могиле начались чудесные исцеления, слухи о которых сделали Марбург национальным центром паломничества. А после причисления Елизаветы к лику святых к ее мощам устремились пилигримы со всей Европы, что привело к процветанию города. Орден же, на долю которого выпало опекать Марбургскую церковь и основанный Елизаветой госпиталь, получил персональную святую.

Правда, возиться с больными и прокаженными тевтонцев не прельщало, но к их чести надо заметить, что они тут же принялись строить грандиозный собор, ставший одним из первых образцов готического искусства.

Ну а деверь Елизаветы — Конрад Распе, вступивший в ряды тевтонцев и лично контролирующий процесс канонизации, заимев небесную покровительницу, значительно увеличил свои шансы стать во главе Ордена.

В общем, в выигрыше оказались решительно все. Учитывая, что в то время церкви и монастыри Западной Европы предлагали паломникам множество комплектов останков известных святых, например, двенадцать голов Иоанна Крестителя или двадцать шесть голов святого Юлиана, богомольцы были рады поклониться достоверно известной святой, да еще прославленной своим целительством.

К слову сказать, в нашей истории потомки Елизаветы стали Гессенскими ландграфами и еще очень долго правили в Марбурге. Они даже несколько раз умудрились выдать своих принцесс замуж за российских императоров. Правда, увы, почему-то долгой и счастливой жизни у императриц не получилось, а их мужья-цари непременно умирали насильственной смертью.

Но так далеко в будущее богомольцы не заглядывали. Они просто давно не виделись, были рады встрече дорогого родственника, и теперь хотели спокойно расспросить друг друга.

Дитрих и Людвиг Краузе приходились друг другу двоюродными братьями, и оба были гордостью семьи. Дитрих, пользуясь правом, дарованным Орденом гражданам Любека, вступил в ряды братьев и заслужил золотые шпоры рыцаря. Людвиг же с молодости слыл рассудительным купцом и смог приумножить отцовское наследство, став не последним человеком в своей гильдии.

В общем, оба Краузе были довольны судьбой и в то же время втайне немного завидовали друг другу. Людвиг, впрочем, даже особо не скрывал восхищения, с которым смотрел на золотые шпоры Дитриха. Еще бы, выбиться из купеческого сословия в рыцари, да еще столь влиятельного ордена, это достойно уважения. Но и Дитрих, ставший знатным человеком, завидовал брату. Не столько его богатству, сколько возможности самому распоряжаться собой, а также некоторым мирским радостям, предаваться которым членам ордена не дозволялось.

Братья неторопливо прошли мимо больших двух— и даже трехэтажных домов, построенных в Марбурге за последнее время. После того, как город попал под покровительство Ордена, в нем начался настоящий строительный бум. Впрочем, настоящие пятиэтажные громадины вырастут здесь лишь век спустя.

Братья Краузе вышли к рощице на берегу реки, где они могли спокойно поговорить. Горожане сюда не заходили, а слуги почтительно отстали и держались в отдалении.

— Братец, значит, ты отправляешься в Ливонию? — полуутвердительно спросил купец. — Ни для кого не секрет, зачем Орден собрал в Марбурге капитул.

— Да, верно, — не стал отпираться Дитрих. — Как ты знаешь, год назад остатки ливонских Меченосцев, порядком потрепанных русскими и литовцами, слились с нашим орденом, и теперь мы собираем туда подкрепление. На капитуле решили безотлагательно снарядить шесть десятков рыцарей и шесть сотен кнехтов. Правда, я не знаю точно, направят меня в Ливонию или же в Пруссию.

— Но, насколько мне известно, — заметил Людвиг, — в Ливонии почти все рыцари и купцы говорят на нижненемецком. Было бы разумным набрать туда подкрепление из северной Германии.

— Да, конечно, так и было решено сделать. Но я уже год просился в Эльбинг, и фон Гогенлоэ обещал удовлетворить мою просьбу. Впрочем, против Ливонии я ничего не имею.

— Отлично, — улыбнулся Людвиг. — С такой силой и с ополчением эстов вы разобьете русских с литовцами и сможете захватить даже Новгород. Ах, новгородская земля, страна мехов! — купец мечтательно поднял глаза к небу. — Как бы я хотел получить там монополию. Сотни бочек беличьих шкур ежегодно. А еще соболь, горностай, куница... Но я замечтался. Скажи, Дитрих, поспеете ли вы переправить всю армию до осени? Зимой Балтика сурова, и никто не возьмется перевозить вас в непогоду.

— Успеем, — уверенно заверил рыцарь. — Император передал в дар ордену пятьсот марок, да и пожертвований от бюргеров собрали немало. Твои пять марок тоже принесут пользу. Так что еще до осенних бурь войско уже прибудет в Ригу и Виндау.

— Это хорошо, это замечательно. — Людвиг даже потер ладони, показывая свое удовольствие. — Мои корабли тоже будут к услугам Ордена. Однако, — осторожно добавил купец, — вряд ли ливонцы обрадовались тому, что их вольности придет конец. У вас-то в ордене к соблюдению уставов относятся более строго, верно? А еще папа Григорий требовал, чтобы тевтонцы вернули датчанам ливонские земли и замки в Эстляндии.

Людвиг хотел что-то сказать, но, почувствовав, что у него пересохло в горле, махнул своему слуге. Тот немедля подбежал с корзиной, но из всех наготовленных яств и напитков Краузе взял лишь бутылку с прохладной водой. Отпив немного и передав бутыль брату, Людвиг продолжил:

— Я слышал, соглашение насчет Эстляндии окончательно подписано. Вчера прибыл мой приказчик из Зеландии... Да, он был там по торговым делам, на датской рыбной ярмарке в Роскилле, а вовсе не шпионил, и нечего тут смеяться. Так вот, там весь город судачит о соглашении, которое подписали в замке Стенсби король Вальдемар с ландмейстером Бальке. Вся Эстляндия уступается Дании, кроме Иервена, да и там вам запрещено строить крепости, и этот договор наверняка приведет ливонцев в уныние.

— Я бы даже сказал, что не в уныние, а в ярость, — тихонько рассмеялся Дитрих. — К примеру, комтур Венденского замка Фон Кассель уже подбивает своих братьев на неповиновение ландмейстеру. Не понимаю, о чем они думают. Нажили себе врагов среди христиан, обеты свои не соблюдали. Неудивительно, что меченосцев били все соседи, а эсты постоянно восставали. Если бы наши ордена не объединились, ливонцам пришел бы конец. Но ничего, мы научим их дисциплине. И скажи, кому нужна война между крестоносцами и Данией? Помнишь, как король Вальдемар блокировал Любек из-за этой дурацкой вражды? Теперь же датчане наши союзники, а вместе нам будет легче одолеть врагов. И язычников, и православных. А что касается Иервена, то там вместо крепостей мы воздвигнем укрепленные церкви.

— Но по договору две трети завоеваний достанется Дании! — расстроено воскликнул Людвиг. — Да еще папский легат подбивает Швецию устроить крестовый поход на Новгород. Нам же останутся одни объедки!

— Возможно, нам вообще ничего не достанется, — рассудительно возразил Дитрих.— Как говорят русские купцы, делить шкуру неубитого медведя несколько преждевременно, а новгородский медведь очень силен. Так что пусть шведы попробуют первыми.

Глава VI

Когда проблема передачи власти над Муромской землей получила мирное разрешение, у всех будто камень с души свалился. К вечеру уставший от пиров, служб, знакомств и разговоров, Ярик поделился со мной переживаниями:

— Гавша, я сегодня такое облегчение испытал! Понимаешь, в последние дни я словно по темной пещере шел, не зная, куда попаду, и вдруг вышел на светлую поляну. Как хорошо, что не пришлось с муромлянами биться.

Еще бы не хорошо. Вот терпеть не могу междоусобицы и гражданские войны. Так что я рад, что все закончилось миром. Теперь нам осталось только принять дела, ознакомиться с общим состоянием финансов, назначить управителей, составить план дорожных и оборонительных работ, устроить смотр остатков дружины, спустить разнарядки по набору рекрутов, составить заявки кузнецам, плотникам, щитникам, и... и много чего еще. А потом Ярику надлежит поскорее подвести под свою руку Нижний Новгород, пока никто не передумал.

После пары дней праведных трудов я все же выкроил время, чтобы побродить по торгу, потолкаться среди жителей да послушать, о чем они судачат. Говорили все больше об урожае, который ожидался хорошим, да о ценах, которые, как все предвидели, будут высокими.

И тут среди размеренного рыночного шума раздался звонкий Егоркин голос, разнесшийся над толпой:

— Гридни, сюда!

Стражу, охранявшую торг, долго звать не пришлось, и дружинники поторопились к месту происшествия. За ними побежал и я, посмотреть, что там произошло. А случилось ужасное — вопреки приказу Великого князя, запретившему продавать православных в бесерменство, и не только холопов, но и даже челядь, какой-то боярин отдал всех своих подневольных людей двум туркам.

Узнав, в чем дело, я обозлился и как можно более грозно крикнул нерадивому продавцу:

— Что такое? Царский указ нарушаешь?

Хм, оговорился немного. Наш Ярик пока не царь и даже не кесарь. Но зрители приняли мои слова как должное. Да и, в конце концов, Муром перешел князю как бы в приданное за царевну Алсу, так что Ярика можно и царевичем назвать.

Но обвиняемый не заробел, не задрожал и царского имени не убоялся:

— А что делать, коли я насовсем Муром покидаю, а никто, кроме поганых, покупать холопов не хочет? Все боятся нашествия и серебро припрятывают или же на него зерна скупают.

— Нашествия не будет, — безапелляционно заявил я. — Татары княжество грабить не смогут, и скоро все в этом убедятся.

— Когда скоро? — повысил голос правонарушитель. — Мне сейчас отъезжать надо, покуда реки не пересохли и можно легко добраться до Новгорода.

— А оттуда в Неметчину? — презрительно уточнил я, но боярин и не думал отпираться.

— Да хотя бы и к немцам! Я человек свободный, при серебре, да и в товарах разбираюсь. Меня там в любую гильдию примут, в Любеке, например, и даже в латинянство переходить не заставят.

Ну это он уже привирает, еще как заставят, как раз с катехизации и начнут. Впрочем, дело не в предполагаемом отступничестве от веры:

— Закон знаешь, — закончил я прения. — Хочешь уехать, тебе путь чист, а челядь свою надо было продать либо местным боярам, либо князю. Слушайте все! — Прокричал я на всю площадь. — Объявляю, что у басурман, нарушивших указ, холопы забираются, а с продавца взимается пеня в размере выручки.

Боярин недовольно склонил голову, но перечить не пытался. Его два мечника, стоявшие за спиной господина, тоже за оружие хвататься не спешили. Аналогичной была и реакция басурман, лишившихся и денег, и людей. Но я все-таки обратился персонально к иноземным купцам:

— Вам понятны слова? — Те дружно закивали, а я на всякий случай уточнил. — Если не согласны с приговором, можете пожаловать на двор княжеский, пока Ярослав Ростиславович в городе.

Конечно, от апелляции заморские гости отказались. Верши суд какой-нибудь наместник, с ним можно было бы попробовать договориться. Но князь явно не станет брать взятку за нарушение собственного указа. Так что вместо подачи жалобы турки зашушукались и начали внимательно осматриваться. Ах черти, кажется, я понял, что они удумали! Хотят найти посредника — купца из другого княжества, на которого закон не распространяется, чтобы потом вполне официально перекупить рабов у него. Гм, надо бы доделать статью торгового кодекса и уточнить, что в связи с депопуляцией региона вывоз невольников из него запрещен полностью.

Но законотворчеством займемся чуть позже, а пока надо куда-нибудь пристроить конфискованных холопов, тьфу ты, освобожденных граждан, и над этим стоит подумать. Не потому, что у князя тут селений мало, совсем наоборот. Ведь Ярику достались не только личные угодья бывшего Муромского князя, но и выморочные владения бояр и дружинников, погибших недавно в битвах и не успевших оставить потомство. Вот только не знаю, принудительно подселить бывших холопов к вольным общинникам или все-таки посадить их на княжьей земле.

Когда закон принимали, все советовали Ярику внести поправку, чтобы конфискованный живой товар передавался князю в личное пользование в качестве смердов. Но я-то целенаправленно вел политику раскабаления населения, видя в личной свободе жителей залог сильного государства. Налоги свободные общинники все равно платят и дорожные да строительные повинности выполняют, а их ополчение боеспособнее, чем у смердов. Холопы же любят сбегать, а вокруг леса, пойди сыщи их. Так что удерживать подданный люд следует не строгостью, а лаской, и не свободы лишать, а льготами привлекать.

Но где их все-таки поселить? А, ладно. Я читал в отчетах, что тут неподалеку сельцо есть — Белянка, которое недавно половина жителей покинула, уйдя на север, за леса. Вот туда-то мы наших новых сограждан и направим, а поведет их, ну скажем, Егорка. Вон как холопы, простите, бывшие холопы, его обступили, чествуя, словно героя. Одна из девиц даже к колодцу сбегала, принесла ковшик воды своему избавителю.

— Егорка, — кликнул я ординарца. — Спровадь-ка людей в Белянку, это недалеко. Я сейчас грамотку напишу тамошнему огнищанину, а телегу для пожитков в нашем обозе возьмешь.

Мне казалось, что отрок затаит обиду, получив такое банальное поручение, не имеющее отношения к воинской службе. Но Егорка на диво отнесся к заданию крайне серьезно, и вид у парнишки был такой ответственный, словно от него зависели судьбы всего православного мира.

Егор быстро пересчитал свою команду, приказал людям идти к дороге, а сам стрелой метнулся к нашему табуну, выбирать лошадок.

Я же, вернувшись в княжий терем, высыпал заработанное серебро в сундук и тут же выкинул из головы это происшествие, потому что Ярик надумал с утра отправляться в путь. По-хорошему, семилетний князь должен был сначала посоветоваться со своими приближенными, но мне и самому бумажная работа уже надоела, так что решение монарха я охотно поддержал.

Состав отряда несколько изменился. Боевое слаживание с рязанскими воями мы уже провели, проделав вместе двухсотверстный путь в боевом порядке и став настоящими соратниками. Теперь же настала очередь муромлян обучиться согласованным действиям с нами. Правда, муромский гарнизон был весьма немногочислен и состоял лишь из безусых отроков и пожилых кметей, возрастом далеко за сорок. Но полсотни человек мы все-таки нашли, заменив их на время переяславцами.

Так как теперь в кампании участвовало всего лишь пятьсот человек, считая татар, то мы могли бы, взяв по две заводные лошади, груженные торбами с овсом и ячменем, домчаться до цели за двое суток. Но необходимости в такой спешке не было, и мы рассчитывали спокойно доехать до Нижнего за четыре дня. Лошадей уже перековали, колеса повозок смазали, припасы пересчитали, и с утра княжеская дружина выехала из Мурома. Проехав немного вдоль Оки, мы переправились на правый берег и дальше ехали по проторенному пути, заезжая по дороге во все села и знакомясь с местностью.

К вечеру войско остановилось на отдых у небольшого ручья и кмети принялись оборудовать временный лагерь и готовить ужин. Я же стал усердно царапать на бересте путевые заметки и начерно дорисовывать карту. Позже отредактированные записи перепишу набело на пергамент, а пока и так сойдет.

В моих дневниках учитывалось все — состояние дорог, соответствие количества весняков налоговым спискам, демографический разрез населения, богатство жителей, их желание идти на воинскую службу, размер посевных площадей, перечень сельскохозяйственных культур, используемых в местном растениеводстве, и прочие нюансы, необходимые для управления княжеством.

Дни стояли длинные, и я до вечера старательно выцарапывал цифры на белой коре, подытоживая статистическую информацию, полученную сегодня, и стараясь ничего не упустить. Никто мне не мешал. Воеводы и сами знали, как расставлять палатки и организовывать караульную службу, а Ярик игрался под присмотром Сбыси. Поэтому я немного удивился, когда услышал приближающийся топот копыт.

Обернувшись, я изумился уже по-настоящему. Это вернулся Егорка, одвуконь, что было вполне ожидаемо, но в седле перед собой он вез молоденькую крестьянку, чего я никак не ожидал.

— Эхм? — Попробовал грозно спросить я. — Это кто такая? Откуда взялась?

— Гавриил, это Млава. — Виновато, но в то же время решительно ответил Егор. — Я захотел на ней жениться.

Хм, а мордашка у девчонки симпатичная и, кажется, я ее уже видел. А, ну точно! Это же бывшая холопка, освобожденная из басурманской неволи благодаря бдительности ординарца. Ну что же, я сам вчера подтвердил, что эта группа людей получила свободу, а значит, никаких препятствий матримониальным замыслам Егорки не имеется. Конечно, ее родителей могли и не спросить, но они же обычные смерды, а Егор — княжеский отрок, да еще доверенное лицо главного боярина. Так что, говоря современным мне языком, он играет совсем в другой лиге. Поэтому смердов ему спрашивать незачем, они и так будут счастливы оказанной им чести.

— Ну ладно, — уже совсем не сердито проворчал я. — Наряжайте свадебную телегу. Завтра с утра... нет, вечером сыграете походную свадьбу и отдашь Милку под командование Сбыславы. Ну и это... Палатку отдельную вам выделим. А теперь иди, пока я не раздумал.

Счастливые молодожены умчались в закат, в буквальном смысле слова, а я отложил записи и задумался. То, что отрок решил остепениться, совершенно нормально. В эти времена юноши взрослеют быстро, а бегать тайком по девкам не годится, да и времени у него на это нет. А вот я почему еще не женат? Раньше, в двадцать первом веке, Служба категорически не рекомендовала спасателям жениться до перехода с опасной полевой службы в инструкторы.

Но теперь времена другие и наверняка многие "доброжелатели" шепчутся, дескать, почему никто о Гавриловой жене никогда не слышал. Врать, что у меня есть семья где-то далеко, не хочется. Да и в самом деле, мне уже, считай, четвертый десяток пошел. Чего еще ждать?

Итак, жених согласен, осталось лишь выбрать невесту. Но с этим возникли небольшие трудности. Во-первых, как княжеский советник я не могу взять девицу из простонародья. Нет, боярских дочек на выданье в Козельске, Переяславле, Городце да Муроме пруд пруди, с этим проблем нет. Но почти все они мне совершенно не знакомы. Да, можно устроить смотрины и выбрать красавицу да умницу. Первому богачу края никто не откажет. Но я все-таки человек цивилизованный и мне хочется сердечных отношений, а не так, что стерпится — слюбится. А вдруг, не слюбится? Не всем же так везет, как Ярику с Алсу, которые словно два голубка воркуют.

От таких рассуждений у меня даже заболела голова, и тут я вспомнил о Сбыславе. А что, знаю я ее преотлично, рода она знатного, раз ей доверили княжича, ума ей тоже не занимать, и разговаривает со мной Сбыся всегда мило да с улыбкой.

Придя к такому решению, я решил не откладывать дело в долгий ящик. Пошарив в палатке, я нашел холщовый мешочек с финиками, который намедни купил для детей, быстро нарвал каких-то блеклых цветочков, потом, подумав, плеснул на лицо воды из фляжки, чтобы смыть дорожную пыль, и решительно отправился искать Сбыславу.

Сбысю я нашел быстро. Она сидела на мягком покрывале, накинутом на телегу поверх соломы, и читала книгу, время от времени посматривая на воспитанника, упражняющегося в фехтовании. Вопроса, где девушка раздобыла фолиант, у меня не возникло. Конечно же в княжеском походном книгохранилище. Все знали о моей любви к разным рукописям, как древним, так и современным, да и Ярик под моим влиянием тоже стал питать уважение к книжной премудрости, не ставив ее, впрочем, выше практических умений. Так что наша полевая библиотека составляла уже сотни томов и постоянно увеличивалась, и все больше бояр начинали потихоньку брать из нее книги и почитывать на досуге.

Заслышав знакомую кошачью походку, по крайней мере, я льщу себя мыслью, что хожу тихо, как охотник, Сбыся подняла голову и рассмеялась:

— Гавша, ты почему цветочки в руке несешь, словно веник? Их положено за пояс затыкать. Или хочешь, чтобы я себе веночек сплела?

— А, ну да, это, — попробовал я сформулировать связный ответ. — Сплети. И посмотри, что у меня есть. Это для тебя.

Девушка с любопытством открыла горловину мешочка и вытащила горсть длинненьких ягод со сморщенной кожицей.

— Ух ты, финики! — Обрадовано воскликнула Сбыся. — Я пробовала их один раз, они сладкие.

— Ага, финики, — подтвердил я, усаживаясь рядом. — А что ты читаешь?

— "Наставление Ярослава сыновьям".

— О, полезный текст, — наконец-то нашел я тему для беседы. — Пригодится для воспитания Ярика. Кстати, я все "Поучение Ярослава" наизусть помню.

— Неужто? Вот это тебя строго воспитывали. И на, погрызи финик, он такой вкусный.

— Финик — это еще что, вот когда построим большие корабли, то привезем из Китая апельсины, мандарины и арбузы. Это такие сладкие сочные ягоды, вкуснее не бывает.

— А из Гаврилии что привезешь?

— Оттуда ананасы. Растет в земле, как репа, но на вкус слаще груши. А еще тыквы и потаты, из них каши превосходные выходят. Когда рожь или пшеница не уродятся, все будут потаты есть. И еще начнем сажать подсолнухи. Из них такое масло превосходное можно выжимать, получше льняного или конопляного. А ты кушай, кушай. Небось, умаялась за день.

— Отчего мне уставать? — Удивилась Сбыслава. — Вот раньше, помню, пока у отца в тереме жила, так вставала до зари, чтобы коров подоить да пастуху выгнать. Дворовым же девкам молоко не доверить. Потом завтрак работникам наготовить, и весь день без остановки — птицу кормить, за коровами навоз убирать, пироги печь. Муку, конечно, сама не молола, для того холопка имелась. И прясть... — Сбыся вздохнула. — Смотря по времени года — шерсть, лен, пеньку. И ткать, и вышивать. А тут — какие дела? Даже завтрак готовить и то не приходится. Вот и взялась за книжку.

Так, это все очень познавательно, но мне хотелось перевести разговор в нужное русло:

— Сбыся, Сбыслава, — я от волнения чуть кашлянул и принял официальный вид. — Аннушка, я вот хотел сказать...

— Да? — Девушка чуть подалась вперед и подняла лицо, встретившись со мной глазами. А глаза у нее были чарующие — светло-голубые, ласковые и добрые.

— Знаешь, знаешь...— никак не мог я найти нужные слова.

— Ну?

— В общем... — подходящие фразы все не приходили на ум, и я решил идти в обход. — Сегодня Егорка жениться решил. Девушки тут такие красавицы, вот он и не устоял. А у тебя жених есть?

Сбыся вдруг помрачнела, улыбка с ее лица мгновенно исчезла, и она, раздраженно хлопнув ладонью по тележному борту, соскочила на землю.

— Да, есть! — вскричала заслуженный педагог княжества и, схватив мешочек, хотела запустить им подальше. Впрочем, Сбыся все-таки пожалела дорогое заморское лакомство и аккуратно положила его на землю. Но лицо ее пылало алым цветом, споря по яркости с разгоравшейся зарей, а глаза метали молнии. Девушка, приподняв полы сарафана, собралась было резво убежать, но напоследок остановилась и прокричала так, что княжич прекратил тренировку и недоуменно посмотрел на свою воспитательницу:

— И никакой Гаврилии за океаном нет! Небылица это. Никто о ней сроду не слышал, и в книгах о такой земле не пишут!

После этой яростной тирады Сбыся развернулась и умчалась прочь из становища. Ох, время меня побери! Почему мы учили столько наук, защищали кандидатские по нескольким темам, а женскую логику не проходили? Впрочем, ответ лежит на поверхности. Разыскивая летописи и выуживая всяческие сведения о старине глубокой, мы часто имеем дело с сильными мира сего — боярами, купцами да игуменами, и почти все они мужчины. А вот общаться с молоденькими девицами, кроме как спросить дорогу или попросить воды напиться, спасателям не полагалось.

Июль 1238 г. Верона. Италия.

В Германскую империю Городецкое посольство ехало не торопясь. Если в Никею посланцы князя мчались на кораблях по бурной реке среди льдин, чтобы успеть повлиять на летнюю военную компанию, то здесь особой причины для спешки не имелось. Император готовился к войне основательно, собирая войско несколько месяцев, и потому послов отправили не сразу, а лишь наготовив подарки.

Как и предсказывал вещий Гавриил, сборным пунктом для своего войска Фридрих назначил Верону. И вот, миновав очередной холм, послы, наконец, увидели цель своего путешествия. Тимофей Ратча остановил коня и, достав обзорную трубу, долго рассматривал каменные стены города, тихонько при этом напевая:

Верона ждет,

Мы все вам рады,

Коль вас в Верону занесло,

Судьба порою шутит зло.

Здесь два семейства правят бал,

Здесь вместо библии — кинжал.

Кто в этом месте не бывал,

Верона — мести карнавал.

Эту песню новгородец услышал, когда воевода Гавриил, провожая делегацию к императору Запада, наставлял его, чтобы не искал Фридриха по всей Италии, а ждал в Вероне. При этом Гавша, давая Ратче указания, как лучше проехать к Вероне, вдруг вспомнил о чем-то забавном и напел эту песню. Повторил он ее лишь один раз, но у людей в дописьменную эпоху, когда приходилось держать в голове и свод законов, и карты, и древние предания, и вообще все сведенья обо всем на свете, память была развита великолепно. Хотя Ратча, как типичный новгородец, грамоту знал прекрасно и все важное записывал на бересту, но память имел не хуже, чем у менее грамотных современников. Поэтому, увидев эту саму Верону воочию, Тимофей без труда вспомнил слова чудной песенки и с удовольствием пропел ее.

А вот отец Симеон никакого удовольствия не испытывал и слушал своего коллегу с нескрываемой тревогой. Протоиерей и без того был недоволен всем — и необходимостью переться в дальнюю даль, и тряскими дорогами, из-за которых пришлось пересесть из возка на лошадь, и перспективой общения с латинянами, и тем, что епископские кафедры в княжестве начнут делить в его отсутствие. А тут еще Ратча страху нагоняет. Хотя не все слова песни были понятны, но уловить основную суть оказалось несложно — город сей злачный вертеп антихриста, куда добрым людям лучше не заходить.

Впрочем, сам новгородец не воспринимал песенку столь буквально, ведь никаких предостережений относительно коварства и лихости веронцев воевода не давал. Поэтому Верону Тимофей рассматривал исключительно с практической точки зрения, чтобы вникнуть, как латиняне строят мосты, как планируют стены, какие возводят башни. А посмотреть было на что, фортификация города была довольно интересной. Подобно Козельску, Верона почти со всех сторон окружена рекой, но не возвышалась на холме, а лежала на равнине. Периметр ее укреплений очень длинный, даже больше, чем в Козельске, и все стены с башнями исключительно каменные, хотя и весьма разномастные.

Стоя на холме, Ратча через мощную оптику мог разглядеть, что с западной и южной стороны города высились огромные каменные арки, оставшиеся от древних ромеев, живших еще до Христа, и до сих пор служившие воротами. Ромейских стен, правда, почти не осталось, их еще со времен владычества франков неоднократно чинили и переделывали. Восточную стену, обращенную к зрителям, строили явно недавно, не больше сотни лет назад. Она была одинаковой высоты и одного цвета. С этого направления, прикрытого и рекой, и мощными укреплениями, штурмовать город, буде такая надобность, явно не стоило. Но и с южной, напольной стороны, стены тоже подновлялись не так давно.

Отметив про себя все эти нюансы, как будто ему и впрямь предстояло идти на штурм Вероны, Ратча тряхнул головой, вспоминая о цели поездки. Впрочем, на первый взгляд действительно могло показаться, что Верона находится в осаде. Вокруг ее стен, заняв все луга и холмы, раскинулся палаточный городок.

Молодой швабский рыцарь Вальтер фон Анвейлер, сопровождавший делегацию, с гордостью показал послам на огромный военный лагерь:

— Посмотри, святой отец, сколько народа собралось воевать с еретиками, — произнес Вальтер на латыни, а затем повторил для Ратчи на немецком.

— И кто же эти еретики? — с подозрением переспросил Симеон, но его прервали тревожные крики дружинников:

— Смотрите, поганые! К нам скачут.

— Верно, сарацины, — обернувшись, подтвердил Ратча. — Не меньше сотни.

Увидев, как посол схватился за меч, Вальтер снисходительно улыбнулся и небрежно махнул рукой, указывая назад:

— Это наши сарацины, из Лючеры. Раньше они обитали на Сицилии, но потом император победил их и перевез в Италию, выделив им место для поселения. Они там обжились, построили мечети или же поставили минареты вокруг бывших католических храмов и теперь чувствуют себя в Лючере как дома.

— И что, — с недоверием спросил отец Симеон, — император доволен своими... э... новыми подданными?

— Еще бы, ведь они хорошо возделывают землю, в чем, надо признать, сарацины весьма искусны, ткут шелковые ткани, работают в ювелирных лавках и тем приносят немалый доход своему повелителю. А главное, восточные воины очень преданы господину. — Фон Анвейлер понизил голос и доверительно поведал тайну, о которой, впрочем, и так все знали. — Лючерцы настолько почитают своего султана, как они называют Фридриха, что император даже хранит у них свою сокровищницу.

— А еще на басурман не действуют анафемы римского бискупа, — вполголоса добавил протоиерей. — Когда Фридрих ссорится с самозваным апостоликом, то христианские рыцари не знают, на чью сторону встать — римского папы или императора, а вот сарацины не ведают сомнения.

Между тем сотня экзотических воинов подскакала поближе, и Вальтер наконец, оглянувшись, признал свою ошибку:

— А нет, это не лючерцы. Это египтяне, которых прислал султан Малик эль-Камиль. Кстати, православные у нас тоже есть, это войско императора Ватаца. Но они расположились с той стороны города и отсюда их не видно,. А вон там наш лагерь, швабский. Сам король Конрад (* сын императора Фридриха), конечно, расположился в Вероне. Но всем людям, а тем более лошадям места в городе не хватает.

Пропустив вперед арабов, делегация снова тронулась в путь. Но, подъехав к шатрам германских рыцарей, Ратча остановился и недоуменно поднял голову, рассматривал знамена:

— Я полагал, что на германских стягах обычно изображают крест, а тут степные орлы.

Швабский рыцарь немного смутился, но потом с гордостью вскинул голову и привел историческую справку:

— Раньше да, были кресты. Но еще раньше, тысячу лет назад, отряды римских императоров воевали под знаком орла, и Фридрих решил возродить этот древний славный обычай. Но орлы только у германцев. А к нам еще прибыли рыцари из многих стран — Кастилии, Англии, Франции, Венгрии. Все державы решили принять участие в святой войне против еретиков. Это же настоящий крестовый поход! И вы вот еще присоединились.

Отец Симеон, услышав о крестовом походе, попытался выдавить из себя благочестивую улыбку, но не преуспел в своих стараниях.

— И с кем же намерены скрестить мечи славные крестоносцы? — Вопросил протоиерей. — Кто эти ужасные еретики?

— Все, кто бунтуют против императора, поддавшись на лживые увещевания римского первосвященника, становятся еретиками. Сейчас мы воюем с Миланом, Брешией, Болоньей, Фаенцей, Пьяченцей и некоторыми другими городами.

— То есть их жителей называют еретиками не потому, что они почитают дьявола или опровергают догмы церкви, а от того, что не желают подчиняться законному повелителю? — уточнил протоиерей, несколько обескураженный такой странной юридической и богословской трактовкой.

— Именно! — вскричал Вальтер, остановив лошадь. — Все подданные, осмелившиеся сопротивляться богоугодному правителю, становятся еретиками перед законом.

— А что, неплохое правило, — наконец-то соизволил одобрить латинянские порядки отец Симеон. — Ну, поехали дальше.

Вальтер, бывший старожилом лагеря, оказался неплохим экскурсоводом и охотно разъяснял послам, где чьи отряды находятся:

— Вот на этих не смотрите, это новобранцы. Их привел тревизский маркграф Эццелино да Романо. А вон наши верные итальянцы. Вот стяг Пармы, это кремонцы, там моленцы и реджиосцы...

У отца Cимеона в глазах уже рябило от разноцветных стягов, флажков, шатров, палаток, ярких нарядов рыцарей и пестрых лошадиных попон. Но Ратча старательно крутил головой по сторонам, все внимательно запоминал и делал выводы.

На первый взгляд казалось, что это огромное войско легко возьмет любой город, даже хорошо укрепленный. Но воевода Гавриил прав. При скоплении такой массы людей на одном месте может начаться мор, и армия потеряет от болезней больше ратников, чем в сражениях.

Доставив послов в лагерь, Вальтер показал им место для стоянки, приказал своим людям помочь установить палатки и доставить дрова, а после предоставил в качестве сопровождающего и переводчика итальянца Альберта. Полиглот, как и многие купцы, Альберт знал не только немецкий и латынь, но и понимал по-славянски, так что русичи без труда могли изъясняться с ним.

Когда русские гости удобно расположились в своем шатре, перекусили и выпили вина, они, не откладывая дела на потом, начали расспрашивать Альберта о планах императора:

— Полагаю, — неторопливо выговаривая подзабытые латинские слова, начал беседу отец Симеон, — прежде, чем ударить в сердце Ломбардской лиги — Милан, император прежде должен взять Брексиа, чтобы та вдруг не нанесла удар в спину имперским войскам.

— И судя по карте, — по-немецки добавил Ратча, — от Вероны до Бреши всего полсотни с небольшим верст. Это два неспешных перехода.

— Да, Брешия действительно должна стать целью похода, — мешая сербскую и польскую речь, ответил Альберт сразу обоим собеседникам. — Она не только преграждает дорогу на Милан, но и закрывает перевал Бреннер. Вот только взять этот город будет непросто. Брешию не зря называют львицей Италии. И не думайте, что я испытываю симпатию к брешианцам. Вовсе нет. Я кремонец, и с Брешией мы враждуем издавна. Мой дед в молодости даже попал к брешианцам в плен после битвы при Понтолье. Сражение, надо сказать, было жестоким. Полторы сотни наших людей погибло, а еще больше было пленено. Но, конечно, противнику тоже досталось. Однако брешианцы в безмерной наглости посмели написать в своих лживых хрониках, что убили и пленили двенадцать тысяч человек. Позже они уточнили, что их враги потеряли двенадцать тысяч только убитыми, а сами они потерь почти не понесли. Представляете, насколько лживые языки у этих еретиков? Впрочем, лет через десять славные кремонцы вместе с бергамцами все же захватили Брешию.

— И как ее взяли? — встрепенулся Ратча. — Штурмом, осадой, подкупом?

— Ну, не совсем штурмом, — признался Альберт. — Брешианские горожане в приступе неразумности начали разлад, рассорившись и друг с другом, и даже со своими рыцарями. Тогда кремонцы, объединившись с брешианскими рыцарями, помогали им навести порядок и дали в подеста своего маркграфа. Впрочем, тамошние горожане упрямо продолжали бунтовать и воевать с соседями. Но лет двадцать назад Брешию постигла заслуженная кара. Прямо в день Рождества случилось сильное землетрясение, разрушившее много домов и убившее множество людей. Что это, как не кара Всевышнего?

— Истинно так, — благочестиво перекрестился протоиерей. — Создатель наказал негодный город, послав на него справедливое возмездие.

— Вслед за тем на алчную Брешию обрушилось наводнение, а после брешианцы претерпели сильный голод и на некоторое время присмирели. Однако с недавних пор брешианская коммуна снова взялась за старое и принялась покушаться на чужую территорию.

Кремонец мог еще долго рассказывать о злодейских кознях коварных брешианцев, но его прервал запыхавшийся паж, доложивший о прибытии короля.

Помня о необходимости блюсти свое достоинство, посланцы князя приказали привести своих лошадей, которых даже и не расседлывали, и пару сотен шагов до имперской ставки проделали верхом.

— Вот его величество Конрад, — прошептал Альберт, показывая на серьезного мальчика, сидевшего в маленьком кресле рядом с походным троном императора. Германский король выглядел не старше козельского князя, и действительно, Конраду лишь недавно исполнилось десять лет. Взглянув на гостей из дальних стран, юный король заученно улыбнулся, вежливо спросил, как послы доехали, и пригласил садиться, на чем беседа и закончилась. Править королю-отроку, конечно, нравилось, но он прекрасно понимал, что пока остается лишь номинальным монархом и не покушался на прерогативы императора.

Послы уселись на отведенные им места и, так как король не спешил вести переговоры без своего отца, от нечего делать стали разглядывать через откинутый полог улицу. Вслед за юным королем начали прибывать и другие гости. Первым примчался властитель Вероны Эццелино да Романо. Знаменитый полководец прискакал облаченный в кольчугу и в сопровождении отряда вооруженных рыцарей, словно собирался на бой. Впрочем, перед императорским шатром он снял шлем и, ничего не опасаясь, отпустил стражу. Заметив это, Ратча чуть заметно улыбнулся. Не любят, видно, веронцы своего тирана, если в военном лагере ему спокойнее, чем в подвластном городе.

Эццелино, поприветствовав короля, без стеснения уставился на гостей из далекой Руси и, не мигая, сверлил их взглядом. Так скорняк рассматривает кусок кожи, прикидывая, как его лучше разрезать, или ювелир изучает большой драгоценный камень, оценивая, стоит ли распиливать ли его на части или же лучше огранить целиком.

Ратча, выросший в вольном Новгороде и воспитанный на примерах своих предков-посадников, изгонявших неугодных князей, даже наследных правителей недолюбливал и не доверял им, а к самозваным тиранам и вовсе питал вражду. Горделиво вскинул голову и презрительно оттопырив губы, Тимофей отвернулся от да Романо и с независимым видом принялся изучать карту Ломбардии, предоставленную Альбертом. Но, внешне спокойный, в душе Ратча немного струхнул, предположив, что Эццелино, прославившийся в битвах против ломбардцев, ревнует к их славе победителей монголов.

Однако итальянского диктатора пустая слава совершенно не волновала. Его интересовала только власть — полная неограниченная власть над городами и областями. Поняв однажды, что этой власти обычному рыцарю можно добиться лишь в союзе с императором, Эццелино потом всегда оставался верным соратником Фридриха, проводя в Италии проимперскую политику. И с этого момента его дела пошли в гору. Он создал собственное княжество, захватывая один город за другим и присоединяя их к своим владениям. Верона, в которой да Романо когда-то был подеста и из которой его изгнали с позором, также попала в его алчные руки. А из всех видов славы да Романо интересовала лишь слава жестокого тирана, беспощадно расправляющегося со своими врагами.

В те времена, отнюдь не славящиеся гуманностью, когда пленных врагов могли запросто повесить или четвертовать, а политических противников частенько убивали без жалости, Эццелино сумел заработать репутацию самого жесткого человека своей эпохи, превзойдя кровожадностью даже самого Фридриха второго. Впрочем, причиной такой вопиющей жестокости была вовсе не патологическая кровожадность, а обычный холодный расчет. Если император во всех своих притязаниях на власть над различными территориями искал юридические основания, пусть даже весьма шаткие, то да Рамано, не имевший даже призрачных прав на захваченные земли, добивался признания от своих новых подданных исключительно террором, не прикрывая свои намерения лицемерными ссылками на мифические правовые нормы.

В русских послах Эццелино увидел прежде всего союзников, могущих научить его каким-нибудь новым военным хитростям, и потому, закончив свое наблюдение, соизволил начать вежливую беседу на довольно-таки скверной латыни.

Отец Симеон отвечал итальянскому авантюристу охотно. Мирских властителей протоиерей не боялся. Да и чего опасаться всяких там графов и императоров, если они недавно пленили самого Покорителя мира и Потрясателя вселенной. А еще отец Симеон когда-то крестил Ярика, нынче ставшего Великим князем, а всего несколько месяцев назад лично окрестил ханскую дочку. Впрочем, посланец князя не зазнавался и разговаривал с Эццелино без всякой надменности, как с равным.

Ратча тоже уже догадался, что веронский правитель будет их надежным союзником, но пока помалкивал, приберегая красноречие для Фридриха. Впрочем, тот не заставил себя долго ждать.

Германский император весь день охотился с леопардами и изрядно устал, но когда, подъезжая к Вероне, он узнал о прибытии городецкого посольства, то бросил свиту и всего лишь с одним оруженосцем помчался посмотреть на загадочных руссов, одолевших страшных татар.

Когда Фридрих появился в шатре, то в этом усталом человеке средних лет в пропыленном охотничьем костюме трудно было угадать римского императора, но Альберт, стоявший за спинами послов, восторженно охнул:

— Вот он, наш славный император Ферри! — благоговейно прошептал толмач. — Уверен, что с ним мы одолеем подлых брешианцев и повесим штаны их предводителя в нашем соборе, на вечное поругание противника и к вящей славе кремонцев! Я так и вижу, как Ферри проедет с триумфом по улицам Кремоны подобно древним языческим императорам, с вереницей повозок, набитых трофеями, и толпами пленных. А вражеские знамена наш новый Цезарь отправит в римский Капитолий, чтобы все, особенно дерзкий римский Папа, узрели могущество нашего императора.

Меж тем "новый Цезарь" с не меньшей надеждой взирал на послов Ярослава Великого:

— Значит, это вы пленили татарского хана? — Тимофей и отец Симеон без ложной скромности дружно кивнули. — Жаль, что заодно не уничтожили и все его войско. Но ничего, возможно, объединив силы моих вечерних (* западных) стран и ваших утренних, мы вместе соберем всю Европу под знаком имперского орла и под знаменем с крестом. И тогда мы сможем отправить всех татар в Тартар.

Протоиерею шутка императора понравилась и он непринужденно рассмеялся. Хотя Гавша и пугал их рассказами о неукротимом нраве Фридрих, готового до смерти запинать сапогами непонравившегося ему человека, но чужеземцев он встретил приветливо.

Новгородец же, никогда не слыхавший про Тартар, выслушал комментарий переводчика и вежливо изобразил улыбку.

Послы достали верительную грамоту и, вместе держа свиток, с поклоном протянули его императору, вразнобой поприветствовав повелителя германцев на разных языках.

Фридрих благосклонно принял грамоту и внимательно посмотрел на гостей. Как успешный и опытный правитель, много повидавший на своем веку, он неплохо разбирался в людях. Вот этот высокий плечистый парень лет двадцати пяти — вроде бы настоящий рыцарь. Но дворяне обычно смотрят на императора или почтительно, или же подчеркнуто горделиво, а этот спокойно глазеет, как на витрину, словно ему и дела нет до титулов. Таких независимых людей император насмотрелся здесь, в Ломбардии. Местные купцы полагают, что они вправе сами избирать себе правителя, а дерутся не менее отважно, чем рыцари. Так что Ратча, скорее всего, из Новгорода или Пскова. В тех городах, как и в Ломбардской лиге, жители вольны в выборе своего подеста и даже великий князь не имеет права прислать туда своего пфальцграфа. А священник — достаточно образован для обитателя лесов, немного самодоволен, но, в общем, не глуп.

— Так вы слышали о татарах? — деланно удивился протоирей. — Я полагал, что до благодатной Италии слухи об этих варварах еще не докатились.

— Конечно слышал, — кивнул Фридрих, усаживаясь на трон и давая гостям знак тоже садиться, — я постоянно собираю сведенья о татарах. Эти люди, хотя и коренасты, но широкоплечи, сильны и выносливы. Верно? Своего правителя они почитают, словно земного бога, и по его приказу бесстрашно бросаются в любую битву. У них есть панцири из шкур быков и лошадей с нашитыми железными пластинками. А еще из добычи побежденных, в том числе, увы, христиан, они выбирают лучшее оружие, что делает их еще опаснее. Но вы показали, что одолеть их все-таки можно, и мы это сделаем.

— Надеюсь на это, — дипломатично согласился отец Симеон. — Но прежде, чем собирать армию против дикарей, сперва следует покончить с угрозой, затаившейся в Риме.

Император прозрачный намек про римского папу уловил и раздраженно сжал кулаки:

— Согласен! Мы должны объединиться для уничтожения неслыханной тирании папства, представляющего всеобщую опасность. Апостолики римские охвачены такой жадностью, что отбирают наследные владения у королей и князей мира, и даже у императоров.

— А симония (* взяточничество) и явные вымогательства, творимые курией, — подхватил Симеон!

— О да, эти кровопийцы есть корень и начало всех зол. Католическая церковь, родившаяся в бедности, ныне погрязла в богатстве, и это неминуемо приведет ее к гибели.

Хаять римскую церковь император мог еще долго, но слуги уже поставили стол и притащили блюда со снедью, так что Фридриху ничего не осталось, как предложить послам поужинать.

Выждав паузу, чтобы император слегка утолил голод и стал менее раздражительным, протоиерей начал со скромной просьбы:

— Мы наслышаны о том, как при вашем дворе привечают ученых, и желали бы, чтобы вы прислали к нам математика Леонардо Пизанского (* Фибоначчи).

— А, хотите, чтобы он обучил вас премудростям, — добродушно усмехнулся Фридрих. — Я не против, пусть едет в Городец.

— Нет, ваше величество, — мягко возразил посол. — Это наш воевода и ученый книжник Гавриил хочет научить его рассчитывать обзорные трубы.

Услышав, что его любимого великого математика какая-то деревенщина желает учить сложным расчетам, Фридрих впал в ступор, и чтобы оцепенение императора не перешло в буйство, Ратча проворно вскочил и расчехлил подарки:

— Ваши величества, — учтиво начал свою речь новгородец, немного знающий немецкие правила вежливости. — Извольте взглянуть, вот это обзорные трубы, позволяющие видеть далекий предмет так близко, как будто расстояние уменьшилось в дюжину раз. Ночью через трубу можно смотреть на звезды, и тогда взору откроется множество новых светил, прежде невидимых даже для самых зорких людей. На Луне станут заметны моря и крупнейшие горы. А днем в трубу можно наблюдать, к примеру, соколов, о чьих повадках вы пишете книгу. Ну и конечно, подобные трубы пригодятся в военном деле.

Тимофей, чуть поклонившись, пригласил императора выйти на улицу и показал, как смотреть в трубу и наводить фокус.

Минут пять Фридрих безмолвствовал, попеременно направляя аппарат то на свой лагерь, то на птиц, то на стены Вероны. Лишь когда любопытный император попробовал разглядеть солнце, новгородец поспешно вмешался и спас его от потери зрения.

— Мне кажется, что башни стали выше раз в пять-шесть, — заметил император, — а не в двенадцать, как ты обещал.

— Верно, ваши величества. Двенадцатикратное увеличение дает вот эта огромная труба. Но у нее имеется один недостаток — она все показывает вверх ногами. Впрочем, к этому легко приноровиться.

Фридрих действительно быстро освоился с перевернутым изображением и не скрывал своего восхищения этим гениальным изобретением:

— Вот так ваш сведущий военачальник Гавриил и узнал о приближении татар?

— Не совсем так. О передвижениях монголов он ведал заранее, а первую обзорную трубу сотворил, когда мы уже сидели в осаде. Тогда наш князь Ярослав взял это чудное устройство и, воспарив высоко в воздух, рассмотрел татарское становище и пересчитал войска степняков.

— Честно говоря, я полагал, что полет — это лишь метафора, — признался император, — и думал, что ваш князь просто забрался на башню.

— О нет, — гордо похвалился отец Симеон. — Я воочию зрел, как Ярик, уцепившись за летающий шар, именуемый монгол-виер, взлетел столь высоко, что стал не больше точки, и мы все боялись, как бы он не разбился. Ох и страху же я тогда за князя натерпелся.

— Хотел бы я когда-нибудь увидеть подобное, — завистливо вздохнул Фридрих.

— Это не трудно, — покровительственно улыбнулся протоиерей. — Шар мы с собой привезли. Он, правда, маленький, потому что у нас шелка не хватало, и поднимет лишь ребенка, но в твоих силах сделать по его подобию другой, побольше.

От такой захватывающей перспективы голова у Фридрих закружилась, и он, сунув трубу Эццелино, поспешил в шатер, чтобы присесть.

Я давно пытался узнать у магистров наук, — задумчиво, как бы разговаривая сам с собой, произнес император, — сколько существует небес, какое расстояние отделяет одно небо от другого и что находится за самым последним из них. А еще, на каком из небес установлен всевышний престол и чем постоянно занимаются ангелы и святые, окружающие его. Но точный ответ я до сих пор получить не смог. А теперь у меня появилась мысль — что, если собрать много шелка и сшить огромный шар, способный поднять взрослого мужа на любую высоту? И там с большой обзорной трубой можно будет рассмотреть все, что творится на небесах.

Отец Симеон хоть и был подготовлен к подобному разговору боярином Гавшой, но от такой формулировки вопроса немного опешил. Не было в интересе германского императора к устройству мира ни капли благочестия, лишь одна низменная любознательность. Подумать только, ему хочется измерить расстояние от земли до небесного престола, да еще утолить любопытство, чем заняты святые в свободное от службы время.

— Ангелов незримых увидеть невозможно, — наставительно объяснил протоиерей, — пока сами они того не пожелают. Ведь известно, что когда душа усопшего человека отлетает, то обычным зрением увидеть ее нельзя, и увеличительные стекла в том не помогут. То же и града небесного касается. Узреть его способны лишь избранные. Да и выглядит царство небесное вовсе не так, как земное. Нет там каменных стен, ибо не от кого защищаться. Нет ни пашен, ни покосов, ни пекарен, ни рынков, ибо пищу земную душам праведным вкушать не требуется. Подробности же каждый, достойный чертогов небесных, увидит в свое время, когда придет его черед.

Фридрих Гогенштауфен, бывший, несмотря на всю свою жестокость, одним из образованнейших правителей своего времени, разочарованно вздохнул. Русский священник прав, и сонмов ангелов в небе не увидеть даже с огромной трубой. Впрочем, пользу новые инструменты все равно сулят большую.

— Дар вашего князя бесценен, — признал Фридрих, — и я надеюсь отплатить ему какой-нибудь важной услугой или дорогим подарком, могущим хоть отдаленно сравниться по своему значению с обзорной трубой.

— Ваши величества, — с достоинством ответил Ратча, — у нашего великого князя сейчас в сокровищнице достаточно золота, добытого доблестью на поле брани. Но он просит оказать услугу греческому императору.

После такого вступления Тимофей покосился на слуг, стоявших за спинами вельмож, и те, повинуясь знаку императора, мгновенно испарились.

— Вы знаете, что самозваный латинский император сейчас собирает войско против Ватаца, — начал издалека посол. — Но подвластные Балдуину греческие земли разорены неумелым правлением, и чтобы добыть средства на войну, латинские бароны заложили венецианцам за тринадцать тысяч золотых монет одну драгоценность. Выкупить ее обратно латиняне не смогли, но зато придумали, как заработать на этой ценной вещи еще больше денег — продав французскому королю.

— Эта драгоценность — святая реликвия, не так ли? — догадался Фридрих.

— Терновый венец, — подтвердил Ратча.

— Но если король купит святую реликвию, то это будет означать симонию, — нахмурился император, всегда придававший большое значение законности, пусть и чисто формальной. — А Людовик настолько благочестив, что я не удивлюсь, если его когда-нибудь канонизируют. Он на такое не пойдет.

— Обойти законы при желании нетрудно даже для благочестивого короля, — ехидно усмехнулся новгородец.

Гавша уже разъяснял Тимофею схему легализации предстоящей сделки, и посол пересказал суть этой аферы Фридриху. Сначала французский монарх великодушно и совершенно бескорыстно выплачивает за латинского императора долг венецианскому банку и последний возвращает предмет залога владельцу. Затем Балдуин дарит терновый венец своему коллеге Людовику и тоже абсолютно безвозмездно. Получив на руки подарок, король добровольно вносит десять тысяч марок в фонд крестового похода Балдуина. В итоге все счастливы и ни к чему не придерешься — обвинений в торговле святынями предъявить нельзя, а письменные договоры король и император не заключали, доверившись друг другу на слово.

Фридрих, подперев рукой подбородок, минуту обдумывал ситуацию, изложенную русичем, рассуждая при этом вслух:

— Значит, один из французских послов — монах Андре де Лонжюмо остался в Венеции рядом с сокровищем, а второй — Жак Парижский, отправился к своему королю за получением гарантий на оплату залога.

— Он уже вернулся в Италию, — заметил Эццелино да Романо. — Мне докладывали, что доминиканский монах с таким именем и полномочиями посланца короля едет в Венецию для переговоров с банкиром Николо Кверини. Вот только не было известно, о чем именно они собираются договариваться.

— Значит, монахи скоро уже повезут ларец с покупкой во Францию. Ехать через мятежную Ломбардию им небезопасно. Следовательно, они поедут через мои владения и попросят у меня охрану. Сначала доминикацы направятся к северу через альпийский перевал Бреннер, потом проследуют через Швабию и Лотарингию в Шампань, где их и встретит благочестивый король. Хм, — император снова задумался. — Перехватить послов нужно, но только так, чтобы не нанести урона моему достоинству.

— Это должны сделать люди не из моей Швабии, — осмелился подать голос юный Конрад, всерьез испугавшийся, что отец-император взвалит всю грязную работу на него.

— Да, конечно, участие швабов исключается, — кивнул Фридрих, даже не взглянув на сына. — Я найду людей, непричастных к моей семье. Но нужно, чтобы даже тень подозрения не пала на меня. И еще следует подумать, что делать с венцом. Уничтожать его, конечно, нельзя.

При этих словах отец Симеон, слушавший переводчика, затаив дыхание, облегченно выдохнул.

— Потому что, — невозмутимо продолжил Фридрих, — монахи или Балдуин сделают новый из сухих веток терна. Поэтому всех свидетелей нападения следует оставить в живых, дабы они могли подтвердить, что грабители обращались с венцом бережно и намереваются его перепродать. Тем самым мы исключим создание подделки, за которую галлы заплатят Балдуину полновесными ливрами.

Набросав начерно план по лишению армии Балдуина финансовой поддержки, Фридрих приказал вернуть слуг и с удовольствием накинулся на очередную перемену блюд. Дела делами, но после целого дня, проведенного в седле, на аппетит императору жаловаться не приходилось. Подкрепившись основательно, Фридрих откинулся на спинку кресла, блаженно вытянул ноги и добродушно обратился к Ратче:

— Мне хочется услышать рассказы о том, как татары осаждали Козельск и как вы отбивали штурмы вашего города. Возможно, какие-нибудь воинские хитрости мне пригодятся в войне с ломбардцами.

— Ваши величества, наш воевода Гавриил желает имперской армии победы над Брешией и потому осмелился дать некоторые советы. И замечу, что, судя по обороне Козельска, об осадах он знает немало.

Ум Фридриха всегда был открыт для новых знаний, и император с готовностью принялся слушать русского посла

— У вас в Германии имеются отважные и умелые рыцари, — начал Тимофей с маленькой лести. — Но при длительных осадах стороны обычно несут потери не в сражениях, а в основном от болезней, против которых бессильны и доблесть, и доспехи.

— Это так, — подтвердил Фридрих. — И особенно жутко благородным рыцарям умирать, маясь животом, вместо почетной смерти от хладной стали. Да и прочие хвори тоже не мед. Помню, когда я отплыл в крестовый поход, многие рыцари тяжко заболели, а ландграф Людвиг Тюрингский и вовсе умер. Его верная супруга ненамного пережила мужа и скончалась от горя, и ее после даже признали святой. А сам я столь жестоко страдал от лихорадки, что был вынужден временно оставить войско, за что негодный римский бискуп посмел отлучить меня от церкви.

— Вот-вот, если вместе собирается много людей, то больные заражают здоровых и болезни распространяются очень быстро. Но когда мы сидели в осажденном Козельске, куда собрались жители со всех окрестных сел и городов, то благодаря Гавриилу смогли избежать эпидемии.

— И каким же волшебным образом? — не выдержал король Конрад, любопытный, как все мальчишки.

— Он научил нас гигиене. Гавша объяснил, от чего появляются болезни, почему они распространяются и как можно им воспрепятствовать.

Ратча подробно начал расписывать перечень санитарных мер, которые необходимо соблюдать при скоплении в одном месте тысяч людей, благо что в лице императора и его полководцев он нашел благодарных слушателей. Манеры в средневековье были куда проще, чем в двадцать первом веке, и собеседники без стеснения говорили за столом о вещах, отбивающих аппетит.

— Значит, — подытожил император, — воинам следует пить только кипяченую воду, потому что родниковой на большое войско не хватит, а от разбавленного вина могут начаться драки и неповиновение; мясо стоит есть только хорошо проваренное или прожаренное; омывать перед едой руки, словно Пилат, посылающий на казнь; организовать выгребные ямы в стороне от лагеря; заболевших изолировать; раз в неделю всем мыться в бане и стирать всю одежду. Больным дизентерией давать обильное питье, чтобы они не умерли от обезвоживания. Пожалуй, выполнить все эти советы нетрудно, благо леса в предгорьях много и нужды в дровах мы испытывать не будем. Но вот когда осенью начнутся дожди, с растопкой возникнут проблемы.

— Так ведь можно еще до дождей собрать побольше хвороста и хранить его сухим под навесами, — удивился Ратча такой безалаберности. — А вообще, стоит начать осаду как можно раньше, пока погода стоит сухая. Гавша уверял, что требуется не более пяти или шести месяцев, чтобы сломить брешианцев. Значит, если начать осаду непокорного города прямо сейчас, то, может быть, успеем закончить до зимы.

Фридрих нервно сцепил руки в замок и задумался. Он не хотел выступать, не дождавшись прихода всех подкреплений союзников, но доводы посла выглядели резонными. Ратча, высказав все свои аргументы, думать императору не мешал и спокойно потягивал вино из дорогого кубка. Наконец приняв решение, Фридрих надменно вскинул голову:

— Значит, полгода нужно, чтобы брешианские сыны мятежа, ненавидящие мир, стали покорными нашему владычеству? Ну что же, раньше начнем осаду — раньше закончим войну. Послезавтра выступаем!

Отдав приказ, Гогенштауфен немедля принялся обсуждать с да Романо и прочими советниками организацию похода, не забывая поинтересоваться и мнением Ратчи. Отец Симеон, взревновавший к воинской славе своего коллеги-посла, еле дождался минуты, когда собеседники смолкли, и торопливо встрял в беседу со своими советами:

— Еще хотел бы предупредить тебя, о император, не возлагать больших надежд на брешианского епископа Гуала. Конечно, он германец, и предпочитает встать на сторону законной власти, но брешинцы его в этом не поддерживают. Если он обратится речью к своей пастве с призывом покориться тебе, то его просто изгонят из города. Другое дело, если Брешия ослабнет после долгой осады. Вот тогда епископ мог бы послужить посредником, выторговывая у осаждавших лучшие условия мира.

Фридрих совет будущего епископа Городецкого принял благосклонно. Казалось вполне естественным, что иерарх дает рекомендации касательно другого священнослужителя.

Прибодрившись, протоиерей перешел к другой теме, тоже имевшей касательство к делам духовным:

— Полагаю необходимым также упомянуть о Сардинии. Тебе, верно, уже пришли вести из Чиваты, что Убальдо Висконти тяжко болен.

Император о болезни сардинского князька и слыхом не слыхивал, но возражать не стал, дав знать священнику, чтобы тот продолжал.

— Его жена Аделазия скоро овдовеет и многие захотят добиться ее руки, поскольку вместе с невестой жених получит и половину острова. Несомненно, некоторые твои приближенные будут советовать женить на Аделазии юного Энцио, чтобы он стал королем Сардинии.

Фридрих, не понимая, куда клонит Симеон, нахмурился. Никто не ожидал скорой кончины молодого Убальди, но коли это случится, то грех не воспользоваться такой оказией и не сделать своего любимого, хотя и внебрачного сына, королем. Однако император сдержался и дал послу закончить свое выступление.

— Это, безусловно, разумный поступок, — не стал прямо перечить императору протоиерей, — но несколько несвоевременный. Ведь римский епископ считает Сардинию своим леном, и потому наложит на тебя отлучение, что обрадует Ломбардскую лигу и приведет в уныние наших итальянских союзников. Несомненно также, что рыцари из других стран, прибывшие для участия в маленьком крестовом походе, тут же покинут тебя.

Фридрих и сам понимал нежелательность нового серьезного конфликта с папой римским, но ведь на кону стоял такой куш, как королевская корона для Энцио. С другой стороны, если удастся разгромить ломбардцев, то можно будет вступить в схватку и с Римом. Поколебавшись немного, император, наконец, решил отложить этот вопрос на будущее:

— Я услышал твой совет, посол, и запомнил его. Но Висконти Сардинский еще жив, а потому обсуждать его наследство пока преждевременно.

* * *

Я растерянно смотрел вслед Аннушке, пытаясь вникнуть в тайны женской логики. Отчего она так странно отреагировала на невинный вопрос? И что там у нее на самом деле с женихом? Я никогда о нем прежде не слыхивал, но ведь Сбыся — девушка, а значит, врать не может. Сказала, есть, значит есть.

Тем временем Ярик, отложив свой тренировочный меч, уже подбежал ко мне, узнать, что случилось, а вслед за ним примчалась и легконогая Алсу. Дети забрались на телегу и сели на край, непринужденно болтая ногами без всякого великокняжеского достоинства.

— Злая у вас нянька, — пожаловался я своим воспитанникам.

— Зато красивая, — парировал Ярик.

— Эх, чтоб ты понимал, — пробурчал я, и перевел разговор на нейтральную тему. — Алсу, как тебе наша страна?

— Травы сочные, лошади сытые, а охота хорошая. Летом тут прекрасно, — довольно цокнула языком юная царевна.

— А у нас и зимой здорово, — с гордостью заметил царевин муж. — Помнишь, наш Городец стоит на высоком холме? Когда он покроется снегом, его еще польют водой, чтобы склон заледенел.

— А зачем? — Округлила глаза удивленная девочка.

— Чтобы кататься. Боярчата на маленьких санях, а весняки на простых деревянных буках или еловых лапах. И вот разгоняешься с горки, мчишься быстрее ветра, а потом вылетаешь на речной лед. А там, если умело править санками, то можно уехать очень далеко, аж за верс... хм, за сотню шагов точно.

— Хочу, хочу ледяную горку! — захлопала в ладоши молодая княгиня, представив себе воочию новый экстремальный вид спорта, однако тут же приуныла. — Но зима еще не скоро.

— Построим вам летнюю горку, — пообещал я. — Как в одном императорском дворце, и даже лучше.

Продвигались мы к Нижнему Новгороду медленно. Следовало осмотреть местность, занести на карту тропы и броды, отметить места для почтовых ям и холмы для светового телеграфа. А еще за нами шел большой обоз. Хотя Муром город маленький, едва насчитывающий пару тысяч жителей, но в нем нашлось несколько десятков ремесленников, согласившихся на переезд. Все-таки Нижний стоял на очень перспективном месте, и сулил стать центром региональной торговли. Правда, крупные города Волжской Булгарии недавно разрушили татары, но они со временем возродятся, а торговля с востоком по Волге возможна уже сейчас. Еще ехало порядка сотни крестьянских семейств, которым предстояло кормить новый город. Для них мы закупили коров, пахотных лошадок и коз, и теперь наше войско напоминало большой табор.

Монголов, конечно, медлительность передвижения раздражала чрезвычайно. Они принципиально не ездили шагом, и всегда пускали своих лошадей, даже вьючных, мелкой рысью. К счастью для татар, Ярик обычно не плелся вместе с обозом, а мчался зигзагом, заезжая во все села и навещая все интересные места. Барынова сотня обычно ехала за ханским зятем и держалась кучно. Но все равно, несмотря на предосторожности, монголы уже недосчитались нескольких человек, подстреленных местными жителями.

Ярик, узнавая об очередном убийстве, недовольно хмурил свои бровки, без возражений выплачивал сотнику виру, однако розыск виновных не учинял и старейшинам селений выговоров не делал. Он хорошо помнил и гибель отца, и страшную осаду Козельска, и потому ни малейших симпатий к своим вынужденным союзникам не питал. К слову, наши крещеные половцы такой вражды не испытывали. Они демонстративно держали крестики поверх одежды, и крестились при всяком случае, так что селяне встречали их без особой опаски.

По вечерам наша экспедиция останавливалась на ночевку пораньше, чтобы засветло приготовить еду и установить палатки. Правда, многие воины, демонстрируя презрение к изнеженности, предпочитали спать под открытым небом, а монголы и вовсе не везли с собой шатров. Они могли даже в холодную погоду ночевать на куске войлока, укрывшись большим халатом или шубой, а летом вообще никакого неудобства не испытывали.

К Сбысе я больше старался не подходить, впрочем, как и она ко мне. Дел у меня и так хватало. Я просматривал данные переписи каждого села, решая, стоит ли увеличить налоги, или же, наоборот, оказать крестьянам помощь; чертил карты; прикидывал с воеводами лучшие места для закладки крепостей и возведения мостов. Почтовые станции мы создавали сразу, благо трофейных лошадей имели достаточно. Главный вопрос, обычно возникающий при организации почтовой службы — делать ямы постоянными, или же кочующими, как монгольские уртоны, тоже решался легко. От Козельска до самого Нижнего пустынь сроду не имелось, места были плодородными, и потому почтовым служащим не составит труда наготовить сена для казенных лошадей.

Оптимальное расстояние между станциями должно составлять двадцать пять или тридцать километров. Это позволит путешественникам без труда преодолевать за день полсотни верст, а летом, в хорошую погоду и по ровной местности даже все сто. Гонцы же со срочными пакетами, помеченными тремя крестами, в идеальных условиях смогут проехать галопом даже двести километров за сутки.

В отличие от светового телеграфа, организация почтовой службы с подменными лошадьми никаких трудностей не вызывала. Конечно, почтовикам были непривычны маленькие степные лошади, которыми в основном и комплектовались конные штаты службы. Но монгольские адуу были на диво выносливы, не нуждались в конюшне, умели добывать себе траву даже из-под снега, а если их хорошо кормить, то после нажировки могли без труда проскакать без корма несколько дней подряд. Правда, лет через десять почтовых лошадей, отработавших свое, все равно придется заменять. И тогда уже, наверно, это будут обычные европейские комони, для которых нужно строить конюшни и запасать гораздо больше сена. Но к чему заглядывать так далеко в будущее?

Ага, вот и первое заграничное послание, пришедшее по нашей почте. Муромский купец Ольферий, обосновавшийся в неметчине и даже заимевший в Риге постоянный двор, спешил высказать почтение своему новому князю и его тысяцкому Гавриилу Олексичу Рославльскому, то есть мне.

Ольферий, заделавшийся настоящим бюргером, тем не менее, связей со своей родиной и с родными прерывать не собирался, и выражал готовность содействовать развитию торговых связей княжества с Ливонией и прочими германскими землями. Гонец же, доверенный приказчик купца, на словах добавил, что его хозяин согласен оповещать князя о всех немецких секретах и переправлять запрещенные товары. Это хорошо, о военных приготовлениях ливонцев нам желательно узнавать вовремя, да и обходить торговые препоны Ордена станет легче, когда у нас там будет свой человек. Тем более, что Ярик планирует занять Смоленск, и тогда проблема транзитной торговли через Ригу станет особенно острой.

При этом нельзя сказать, что Ольферий сильно рискует. Немецких купцов и самих раздражала торговая блокада русских княжеств, часто вводимая Орденом по идеологическим соображениям, и они охотно возили на Русь железо и даже оружие, несмотря на эмбарго.

Письмо купца еще раз напомнило мне, что нам следует развивать коммерцию, чтобы вывести Переяславль на уровень мирового торгового центра, такого же, как Смоленск и Новгород. Для этого следует не только создавать княжеские торговые конторы, но и поощрять предприимчивых сограждан, ссужая им капитал за небольшую лихву. Вот только с торговым людом всегда нужно держать ухо востро, регламентируя его деятельность и не давая вольностей как в Новгороде.

У нас в будущем новгородцев обычно принято идеализировать. Новгород-де и крупный торгово-ремесленный центр, и светоч демократии, и эталон народоправства. В общем, образец для подражания. С одной стороны, так оно и есть. Развитие торговли и промышленности для любой страны, безусловно, крайне необходимо. Но нельзя не учитывать, какой ценой это давалось. При феодализме, даже самом развитом, дворяне хотя и могли считать своих крестьян быдлом и говорящим скотом, но все же осознавали, что их благосостояние зависит от черни. Поэтому хорошие хозяева заботились о своем "двуногом скоте" также, как и о четвероногом, стараясь, чтобы он не голодал и увеличивал свою численность. А вот во времена зарождения капитализма рабочие рассматривались исключительно как расходный материал, из которого выжимали все соки, а потом выбрасывали за ненадобностью. Да и вообще, финансовые магнаты, в которых превращались купцы, без стеснения брались за любые дела, сулившие прибыль, какими бы аморальными с точки зрения общества они не были: Ссуды под огромные проценты, контрабанда, пиратство, работорговля, а по возможности, и завоевание новых территорий.

Да, конечно, отвага и предприимчивость торгового люда достойна восхищения. Но когда они делают получение прибыли целью своей жизни, то результат получается ужасающим. Еще лет двести назад Томас Даннинг сказал о предпринимателе: "При 100 процентах прибыли он попирает все человеческие законы, а при 300 процентах нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы." Нашим уважаемым новгородцам с их жаждой наживы тоже было все равно, на кого совершать набеги — на шведов, татар, или же на русские княжества. Главное, чтобы добыча была достойной, а самой дорогой добычей обычно являлись пленные. Когда новгородским ушкуйникам удавалось взять в полон своих соплеменников, то они без стеснения продавали их в рабство в Орду. Да и особого патриотизма за торговыми Новгородом и Псковом обычно не наблюдалось. Там всегда существовали немецкая, а позже и литовская партия, которые ради торговых интересов были готовы переметнуться на сторону противника.

Что же касается народоправства, то всеми делами в Новгороде заправляли несколько десятков вятших боярских и купеческих семейств. Именно они, де-факто, и обладали правом слова, то есть, законодательной инициативы, а черному люду лишь предоставлялась возможность проголосовать за или против предложения. Разумеется, новгородская верхушка, как и любой другой олигархат, не была единой. Интересы олигархов зачастую сталкивались, и они образовывали партии, при этом бессовестно манипулируя электоратом. Та партия, что привлекала к себе больше сторонников, и выигрывала. Иногда путем голосования на вече, а иногда в ходе вооруженных столкновений. Сейчас уже нельзя сказать, трансформировалась бы со временем новгородская республика в монархию. Но, к примеру, в итальянских республиках к власти часто приходили авантюристы или олигархи, основывающие герцогские династии.

Так что брать пример с Новгорода мы не будем, и пока оставим у власти в Городце княжескую династию.

Хоть мы и не спешили, но через неделю пути все же добрались до Волги в том месте, где она, сливаясь с Окой, становилась настоящей полноводной великой рекой.

К Нижнему Новгороду я подъезжал с некоторым душевным трепетом, мысля о нем как о будущем центре восточной Руси. Да и не только Руси. Отсюда наше княжества будет расширяться и на юг, в сторону мордовских племен, и на северо-восток, в земли марийцев. Ну и, конечно, на восток, до самой границы с Волжской Булгарией, а то и дальше. Булгарам "посчастливилось" первыми испытать на себе последствия разрушительного симбиоза с татарами, и они от этой малополезной встречи еще не оправились.

Но это все в будущем, а пока, увы, городишко представлял собой лишь пустой каркас грядущего величия. Из оборонительных сооружений наличествовали только валы, причем, не особо крутые, и невысокие стены. Ну ладно, хоть не тын. А нет, ошибся. С одной стороны укреплений действительно торчал зубастый частокол. Тут стены еще возвести не успели. М-да, много нам тут еще предстоит сделать. Однако, задел на будущее уже имеется. Периметр вала навскидку, не меньше версты, и он огораживает вполне приличный участок, на котором могут найти убежище все окрестные жители вместе со своими стадами.

Еще за версту от города нас встретил местный воевода Твердислав. На вид настоящий богатырь — хоть и среднего росточка, но зато с широченными плечами и такой же массивной головой, на которую не всякий шлем налезет. Его я мысленно окрестил Твердолобом.

По договору с Ярославом нижегородский наместник обязан был крепость не разорять и передать ее в целости, вместе со всеми домишками и строениями. Мы же со своей стороны обязались не принуждать посадский и сельский люд оставаться под рукой Ярика и не чинить препятствий, ежели те пожелают отъехать. Желающих, впрочем, не особо-то и наблюдалось. Люди только обстроились, целину распахали, мастерские открыли, с чего вдруг уезжать. Земли тут, конечно, не черные, как на юге, но урожай всяко лучше, чем во владимирских лесах, а уж торговых гостей мимо проплывает не меньше чем в Новгороде. А что степь рядом, так вот он — повелитель степей, славный наш князь Ярослав Великий, что с измальства одолел неисчислимые полчища агарян. Что же будет, когда княжич в полную силу войдет?

Прозондировав настроения селян и мастеровых, и уверившись, что все желают идти в подданство нашего князя, я с оптимизмом принялся за уговоры гридней, умасливая их оставить старую службу и перейти к нам. Но, сколько бы серебряных гор я им не сулил, почти никто из витязей поменять хозяина не согласился. Надо признать, резоны для подобного решения имелись, и вполне веские. В Великом княжестве Владимирском почти вся прежняя знать сложила головы в недавних боях, и боярские имения должны вскорости поменять хозяев. Да и простым кметям князь обещался выделить вотчины, хотя и маленькие. Именно со времен монгольского нашествия, после огромных потерь среди русских воинов, дружинники поднялись в цене, и князья, чтобы удержать их, начали раздавать имения даже рядовым гридням. Конечно, в нашем не менее великом княжестве ситуация сложилась аналогичная, и прежнее боярство большей частью истреблено. Но владимирцы больше доверят своему природному князю. Да и слушок уже пошел, что Ярик хотя гривен для своих оружников не жалеет, но на имения весьма прижимист, и раздавать села военному люду не спешит.

Ну и ладно, утешил я себя. Не хотят идти на службу к Ярику, зато сэкономим. И нечего тут кручиниться. День и без того выдался суетным. Если дружина спокойно осталась ночевать в поле, дожидаясь, пока не освободятся казармы, то прибывших крестьян следовало разместить где-то на постой, накормить да в бане отмыть. Все проблемы были, в общем, легко решаемы, но с последним пунктом вышел небольшой казус. Местные дружинники — все больше неженатые парни, увидев, что среди пришлого народа много юных девок, вдруг пожелали попариться в мыльне непременно сегодня же.

Желание, в общем-то, вполне естественное, и по меркам этого времени, абсолютно невинное. Все равно, как в нашем двадцать первом веке сходить на общественный пляж поглазеть на девушек в бикини. Но епископ Ефросин, прибывший в Нижний, чтоб наставить новую паству на путь истинный, намерениям владимирцев воспротивился, грудью став на защиту морали:

— Князь Ярослав назнаменовал, чтобы в его княжестве отроковицы в банях вместе с парнями не парились! — Голос архиерея, поднаторевшего в проповедях, заглушал гомон гриднй, заставляя всех замолкнуть. — Сие дозволенно лишь законно венчанным супругам!

Этот указ, изданный, естественно, с моей подачи, православным иерархам пришелся по душе. Мало того, что он помогал искоренить старые языческие обычаи, так еще и намекал, что даже в самых отдаленных весях люди должны не просто играть свадьбы, а сочетаться законным браком в церкви, тем самым увеличивая доход клира.

Владимирские дружинники, ошеломленный столь великой несправедливостью, побежали жаловаться своему Твердолобу, но воевода признал резонность требований епископа, и посоветовал подчиненным быстрее собираться в путь.

Прежний гарнизон покинул крепость уже на следующий день. Часть кметей поехали конными, остальные отчалили в лодьях, увозя с собой припасы. То, что не увезли, они распродали поселянам, оставив в гриднице только голые стены. Ну да ладно, наше княжество — страна богатая.

Фрол Капеца, в чьем ведении пока оставался Нижний Новгород, быстро навел в нем порядок. В терем принесли шкуры для создания удобства и уюта, и закупили продукты на первое время. Во дворе, на плацу, врыли столбы для упражнения мечами, по образцу древних римлян, и расставили мишени для стрельбы. Оперативно были назначены тиуны и мытари, исполнявшие роль фискальных и таможенных органов. Не забыли и о создании почтовой ямы и постов светотелеграфа.

Для охраны крепости князь выделил полсотни, скажем так, не самого отборного войска. В основном сюда на край мира откомандировали отроков, которым еще учиться и учиться воинским премудростям. Но булгары пока приходили в себя после монгольского нашествия, так что время на учебу еще имелось. Также Ярик оставил полсотни куманов для патрулирования обширных, но малозаселенных пространств.

Командовать градом Капеца поставил своего рязанского боярина — Никиту Немерю. Сей муж годами был не слишком зрел, он еще не разменял даже четверть века. Но так как гарнизон был намного моложе своего предводителя, то на его фоне боярин смотрелся зрелым мужем. Да и в данном случае молодость воеводы являлась большим преимуществом. Никита смотрел на мир с оптимизмом, свойственным юности, и смело брался за непосильные задачи, полагая, что ему все по плечу. А задач у него хватало. Крепость требовала достройки, еще нужно было сажать на землю поселенцев, которых мы собирались отправлять сюда каждые полгода, заниматься дорогами, собирать таможенные пошлины, а также тренировать войско и ополчение.

Естественно, одной сотни не хватило бы для защиты большой крепости, и потому в наших планах обороны восточной госграницы немалая роль отводилась гражданам, которым я распорядился раздать оружие по примеру Швейцарии двадцатого века.

Едва получив полномочия, Никита тут же собрал весь окрестный люд и толкнул речь, заявив, что кривды не потерпит, и спускать провинности никому не станет — ни землепашцам, ни тиунам, ни боярам. Если кого обидят, пусть идут к нему, и он рассудит по правде. Затем градоначальник зачитал перечень налогов, обязанностей и повинностей, который мы с Яриком предварительно составили.

Оброк, денежный и натуральный, всех приятно удивили своей легкостью. Ну еще бы, нам же как-то надо сюда людей заманивать. Строительная повинность жителям понравилась куда меньше, но ничего особенного собой не представляла. А вот обязанность регулярно проводить учения с холодным оружием, словно княжеская дружина, нижегородцев мягко говоря удивила. А еще я придумал заставить всех упражняться по выходным в стрельбе из лука, преподнеся тренировку как веселый праздник, с призами за счет казны и благословением священника.

Наконец, Немеря ошеломил всех, раздав в постоянное пользование несколько сот копий, щитов и шлемов, а некоторым горожанам вручив еще и брони. Крестьянам, правда, доспехи не достались. Отдавать веснякам столь ценную вещь, как кольчуги, воевода просто побоялся. А ну, как ушлый селянин у кольчужки несколько рядов колец отчекрыжит, чтобы отдать их кузнецу на переделку, скажем, в ножик. Или сменяет у проезжих торговцев на другую броню, поплоше, но с доплатой. И докажи потом, что украл. Нет уж, вот начнется война, тогда княжескую оружейную и откроют для всех.

В целом, действия наместника, пусть и молодого, но энергичного и инициативного, я одобрял, да и князь довольно кивал, наблюдая, как тот справляется со своими обязанностями. А Фрол Капеца, гордясь своим протеже, вообще чуть ли не мурчал от удовольствия и довольно поглаживал свою бороду.

В конце митинга Немеря еще раз удивил нижегородцев, вручив им грамоты с новыми законами, только что озвученными. Когда мастеровые и купцы взяли в руки свитки, то изумились до крайности. Они удивились бы меньше, если бы им вместо боевой секиры вручили золотое оружие, изукрашенное самоцветами.

В тринадцатом веке, да и в четырнадцатом тоже, пергамент ценили и относились к нему бережно. Поэтому, когда писали грамоты, будь то даже договор князя с каким-нибудь городом, или знаменитая "Великая хартия вольностей", пергамент исписывали целиком, не оставляя ни одного свободного уголка. Естественно, читать такой сплошной текст было нелегко, и потому я придумал записывать текст по-современному — с пробелами между словами, с отступами, с абзацами, с четким разделением предложений и нумерацией статей. В принципе, в средневековых книгах, в отличие от писем и посланий, тоже старались делать текст удобочитаемым, но там все портили завитушки, которыми "украшали" текст.

Ну и конечно, вся канцелярия великого князя отныне велась скорописью — упрощенным алфавитом с меньшим количеством букв.

Поглазеть на диковинную грамоту рвались все, даже неграмотные крестьяне. Они бережно передавали из рук в руки свиток с ровными строчками, разительно отличавшимися от каракулей, нацарапанных на бересте, которыми велась деловая корреспонденция в весях, и охали, восхищаясь мудростью своего князя.

Вечером, сидя бездельно на крыльце, отдыхая душой и телом от каждодневных забот, я рассеянно смотрел на владимирских дружинников, занятых подгонкой старых седел, чисткой лошадиных копыт и прочими приготовлениями к дальнему походу. Ах, как было бы хорошо тоже отправиться куда-нибудь в путешествие. В Византию, Индию, или даже за океан! Перед моим взором возникли пальмы далеких островов, белые паруса огромного катамарана, несущего меня через океан, индейские пирамиды Месогаврилии, и экзотические плоды, которыми я осчастливлю старушку-Европу. Увы, но пока мне не до путешествий. Здесь в Великом княжестве еще столько дел не то что не переделано, а даже не начато. Например, еще не создано ни одного вуза. Кстати, где их основывать, я тоже еще окончательно не решил. То ли в Переславле, то ли в Городце, а может и в Смоленске. Но, по крайней мере, совершенно ясно, какой факультет будет первым. Естественно, не медицинский, не юридический, не инженерный и не военный. Сначала мы откроем теологический университет, для чего уже дали посольству поручение пригласить из Никеи преподавателей. Идея обучить побольше духовных кадров не может не понравиться патриарху, и он без сомнения выделит нам толковых учителей вместе с учебными пособиями и литературой. Но прежде, чем преподавать будущим священникам богословие, их сначала обучат семи простейшим наукам, в том числе математике и геометрии. Вот на этих-то предметах я и сделаю упор, а на базе кафедры математики мы создам торговую, военную и инженерную академии. Ну и медицинскую конечно, куда уж без нее. Врачей поначалу будет маловато, и лечить они смогут лишь бояр. Но что поделать, ведь даже в развитых странах двадцать первого века младенческая смертность в нижних социальных группах выше, чем в верхних, примерно в три-четыре раза.

Помимо вузов, не стоит забывать и о среднем профобразовании и, в первую очередь, школах младшего комсостава. Ведь будущие полководцы станут изучать высшие дисциплины, такие, как фортификация и тактика, а вот муштровать младших дружинников, обучая их хождению в ногу и простейшим командам, это привилегия обычных десятников, а их самих сначала нужно научить строевой подготовке.

Но это лишь часть военной реформы. Еще требуется создать систему чинов и должностей, а также разработать тарифную сетку оплаты с учетом выслуги лет. Мы же не хотим разбазаривать казенные земли, и потому платить за службу собираемся серебром, а не поместьями. Нет, собственно земли мне не жалко, но только в незаселенных местах, или же в недавно завоеванных. В противном случае у бояр появится желание отсиживаться в своих вотчинах и всячески уклоняться от службы. А система званий дает шанс выслужиться способным воинам, причем даже обычные рекруты, набранные с улицы, могут надеяться на успешную карьеру.

Вот только сначала наберем побольше войска, чтобы все эти звания имели смысл, и тогда сразу их внедрим. Да и надо еще хорошенько продумать эту систему. Например, урядник, десятник, и прапорщик — младшие командиры; хорунжий, поручик и сотник — средние; голова, полковник и воевода — это уже высший комсостав. Так, а разве прапорщик и хорунжий это по сути не одно и тоже? Ну вот, я же говорил, что сперва следует эти чины и звания тщательно обдумать.

Но для Егорки я сделаю исключение, досрочно осчастливив его званием поручика. Он же, вроде, порученец при старшем боярине.

Между тем первый в мире поручик, еще не понимавший оказанной ему великой чести, горделиво красовался в блестящих чешуйчатых доспехах, которые он готов был носить с утра до вечера, без особой на то нужды. Ну еще бы, ведь недавно для парнишки и кожаная броня казалась роскошью, так почему бы не пофорсить, особенно, когда молодая жена смотрит.

— Егор, — окликнул я ординарца, — ты случайно не из Ржева родом?

— Неа, — растерянно захлопал глазами порученец. — Никогда там даже проездом не был.

— Жаль, а то я тебе такое прозвище красивое придумал.

— Э..., ну я аржаной хлеб люблю, это не подойдет?

— А, ладно, не бери в голову. Егорка, скажи лучше, а почему Сбыславин отец ее замуж вовремя не выдал? Или у него лишние гривны водились, штраф за незаботу о дочери платить?

— Почему же не заботился, — возмутился Егор, — он Сбысе, говорят, десяток женихов приводил. Да все они, видите ли, ей были не милы. Ну, а как батюшка ее преставился, так и вовсе некому стало со сватами уговариваться. По-хорошему, этим князь должен был заниматься, но он не захотел своенравную девку уламывать, и просто приставил ее к княжичу.

— А денег ей отец много оставил в наследство?

— Ага, так много, — усмехнулся ординарец, — что Аннушке занимать пришлось на тризну. Он не жадный был, да и дочка тоже, вот они ничего и не скопили. Однажды, мне рассказывали, дружина вернулась с похода без боя, а значит, без добычи, так ни Сбыслава, ни мать ее, она тогда жива была, отца не корили, что серебра не привез. Наоборот, радовались, что живой вернулся. И знаешь, я ее как-то спрашивал, неужто ей муж совсем не нужен.

— И что же Нюша ответила?

— Говорит, чего замуж рваться. Ради того, чтобы иметь право носить большие серьги да уборы красивые, и золотом украшаться? А еще щеки каждый день свеклой натирать, а зимой льдом? Оно все, конечно, соблазнительно, но не стоит того, чтобы с первым встречным под венец идти.

Вопрос о том, как Сбыся относится не к первому встречному, а к хорошему знакомому, я задать не успел. Ярик, весь вечер любовавшийся со стены величественной красотой безбрежной Волги, матери всех рек, сбежал вниз и направился в мою сторону. Барын, державшийся последнее время рядом с князем, неотступно шел за мальчиком. Полагаю, не столько для охраны, сколько из опасений за свою особу. В какой-то мере я ему даже сочувствовал. Грабить татарину нельзя, убивать нельзя, а вот русаки могут метать в него стрелы, и князь их за это не наказывает. Но сейчас сотник щурился, как сытый кот. Да, я уже научился понимать, когда монголы щурятся, а когда просто смотрят. Наверно, миссия Барына завершена, и скоро он вернется в ханскую ставку, чтобы заняться более приятными делами.

Подбежав ко мне, восторженный Ярик собрался было поделиться эмоциями, бившими через край, но запнулся, увидев мою нерадостную физиономию:

— Гавша, ты отчего такой хмурый? Или недоволен Нижним? Ты же так мечтал, чтобы я им овладел.

— Мечтал, — согласился я . — Но это последний город, который ты легко подчиняешь без боя. Остальные придется брать приступом.

Великий князь машинально положил ладонь на рукоять кинжала, но в его взоре не читалось восторга от предвкушения битвы. Вовсе нет. Потеряв на войне отца с большей частью дружины, и лишь чудом избежав смерти в осажденном Козельске, юный правитель научился осторожности и осмотрительности.

— Но мы же все русские города объединим в одно княжество? — несколько неуверенно уточнил Ярик.

— Несомненно. Это конечно займет не одно десятилетие, и возможно дело довершат лишь твои внуки, но воссоединение Руси неизбежно, можешь мне поверить.

Глава VI

Никея.

— Гавша, нападай! — скомандовал Василий Проня, вставая в оборонительную стойку.

Эллин Гавриил, тезка Городецкого воеводы, статью не отличался, скорее дородностью и упитанностью. Броню по размеру ему, правда, нашли, но большой живот, обтянутый кольчугой, свисал над ремнем, выдавая неблагородное происхождение своего владельца. Однако будучи в прежней, недавней, жизни торговцем, византиец неплохо владел иностранными языками, за что получил у русичей должность десятника ополченцев. А уж силушки купцу, никогда не страдавшему от недостатка еды, было не занимать. Он мог, навалившись на щит всем своим немаленьким весом, сбить с ног двух, а то и трех человек. Однако сейчас грек предпочел атаковать мечом, долбя им по щиту противника, без особого, конечно, успеха.

— Не лупи попусту по щиту, — урезонил новобранца Проня. — Ты его даже настоящим мечом не проткнешь, а тем более, учебным. Попробовал бы лучше бить своим щитом.

Десятник внял доводу и, подняв свой круглый фиреос горизонтально, резко крутанул им, намереваясь снести противнику голову. Однако, великую силу инерции грек не рассчитал и потому совершил полный оборот вокруг своей оси. Равновесие он, правда, удержал, но заработал чувствительный тычок в шею.

— Ладно, ты еще живой, — смилостивился Василий, — но щит уронил.

Гавриил отшвырнул фиреос и, прежде, чем тот коснулся земли, сделал ложный выпад мечом. Боярин поспешно вздернул длинный миндалевидный щит, закрывая лицо, а хитрый византиец тут же пнул правой ногой по кромке щита русича, отшвыривая его в сторону, и ткнул мечом уже по-настоящему. Достать опытного боярина не удалось, но довольный учитель заявил, что он тоже потерял щит.

Дальше началось самое сложное. Сражаться без щитов, отбивая удары клинком, в тринадцатом веке было не принято, и фехтование в те времена еще находилось в зачаточном состоянии.

— У тебя выбили меч и он отлетел вон туда к стене — скомандовал боярин, и грек послушно отбросил клинок в сторону. — А теперь действуй.

Несмотря на тучность, Гавриил ловко перекувыркнулся и, ухватив рукоять оружия, вскочил на ноги, выставив меч перед собой. Он тяжело дышал, как будто совсем выдохся, но боярин эту хитрость уже прознал, и притворной усталости грека не поверил.

Проня размашисто взмахнул мечом, чтобы отвести клинок Гавши в сторону, но тот не стал парировать удар, а просто отдернул руку назад, а затем тут же снова выставил клинок вперед, готовясь нападать. Мгновение соперники следили друг за другом, выжидая удобного момента, как вдруг Гавриил отступил назад и поспешно согнулся в неловком поклоне.

Боярин мгновенно развернулся, одновременно вкладывая меч в ножны, и тоже склонился до земли. Увлекшись боем, он и не заметил, что к нему подошел сам император.

На этот раз Иоанн III был один, без своих советников. Даже стражников он оставил позади, резонно полагая, что среди своих воинов ему ничего не грозит.

Благосклонно кивнув боярину, Ватац без излишних формальностей сразу перешел к делу:

— Архонт Василий, покажи своих воинов.

Проня повернулся к отрядному знамени, возле которого дежурил трубач, и помахал последнему, приказывая трубить сбор. Через несколько минут обе "русские" сотни уже построились на берегу озера в две шеренги и бойцы в разномастных доспехах вытянулись по струнке. Протоиерей Григорий тоже подоспел к смотру, хотя и изрядно запыхавшись, и Василий Дмитриевич облегченно вздохнул. Эллинское наречие он усвоил лишь на уровне воинских команд, а для беседы с василевсом его глоссарий был явно недостаточен.

Впрочем, Ватац пока в долгие беседы не пускался, и довольно поглаживал бороду, наблюдая, как вчерашние лавочники и батраки быстро собираются в десятки, те ровными рядами выстраиваются в сотни, а потом воины замирают в совершенно одинаковых позах. Русские витязи тоже стояли пешие, их кони паслись далеко на лугу. Зато держали своих лошадей под уздцы свыше двух десятков ромеев. Не только ктитор Даниил, но и еще некоторые состоятельные византийцы отрядили на богоугодное дело своих слуг, а то и сами пожелали принять в нем участие. Правда, что это за дело, никто конкретно не знал, но греки не сомневались, что оно закончится освобождением Константинополя.

— Кажется, что все кмети одного роста, — заметил император, идя вдоль строя, — хотя с этого краю они на голову выше меня, а на том конце шеренги пониже. А, вот и во второй сотне все тоже выровнены, как зубья гребешка.

— В былые времена, — напомнил протоиерей, — греки ставили на правом крыле самых рослых воинов, потому что там самое опасное место, а на левом самых маленьких. Наш воевода Гавриил не только возродил этот обычай, но и усовершенствовал. Он объяснил, что упорядоченный строй не только выглядит красиво и внушает трепет врагам, но и позволяет бойцам быстро найти свое место в шеренге, если в общей свалке ряды перемешаются.

— Действительно, такой порядок выглядит разумно, — согласился Ватац, и пробежал глазами по рядам, подсчитывая войско. Результат его вполне удовлетворил. — По отчетам, провизии вам поставляют на двести двадцать ратников, два десятка прислужников, сорок верховых и двадцать обозных лошадей. Здесь, насколько я вижу, полная банда воинов (* две сотни) и присутствует.

— Несколько человек пострадало на тренировках, — поспешно уточнил боярин. — Не умея соизмерять силу удара, новички даже через толстый поддоспешник умудряются ломать друг другу ребра.

— И вижу, вы почти всех снабдили мечами, щитам, добрыми кольчугами или клибанионами.

— Всех наличных средств посольства еле на сотню доспехов хватило, — признался отец Григорий. — Казна наша была велика, но не бездонна. Хорошо еще, что ты предложил кормить воев, а то бы и этого не осилили. Но наши витязи уже прибыли оружные, и наемников мы набирали со своими доспехами. Прочих же снабдили стеганками. Да, и еще по примеру воеводы Гавриила я заказал очень длинные копья — на локоть больше, чем самые длинные контарионы.

Проня, поняв, о чем идет речь, скомандовал первому десятку, и бойцы бегом метнулись за своими пиками, а потом продемонстрировали императору, как будут отражать нападение конницы. Воины первого рядя уперли копья в землю, наступив на них ногой и, присев в низком выпаде, придерживали оружие так, чтобы наконечники находились на уровне лошадиной шеи. Второй же ряд поднял пики на уровень плеч, держа их прямо над головами товарищей, и активно тыкал своим оружием в воображаемого противника.

— Впечатлят, — искреннее восхитился ромейский император. — И сколько у вас таких архи-контарионов?

— Всего полсотни, — расстроено признался Проня. — Длинные хорошо просушенные шесты трудно сыскать. Да и... — боярин запнулся, не решаясь, в отличие от протоиерея, пожаловаться на недостаток финансов.

— Ничего, теперь это моя забота, — правильно понял русича император. — Я распоряжусь, чтобы твою банду снабдили копьями. Оружие не главное, — вполголоса добавил Иоанн. — Главное, чтобы его было кому держать. А вы смогли превратить домоседов в отважных воинов, рвущихся в бой, подобных древним эллинам.

— Вифинийцы сами к нам прибились, — скромно возразил протоиерей. — Одни еще в Никомедии, другие по пути, третьи уже в столице. Мы лишь согласились принять их под свою руку и немного научили строиться, подобно настоящим воинам.

— Ну что же, — подытожил базилевс, — они хотят воевать за свою страну, не требуя за это платы, кроме хорошей кормежки, и они выглядят как войско. Значит, им можно поручить простое дело.

— Конечно, можно, — не скрывая радости, воскликнул Проня, имевший одной из целей миссии изучение ромейского военного дела. — А какое?

— Вы сами уверяли, что Мануил Дука Комнин без труда сможет вернуть Фессалонику, если дать ему сотни три мечников, верно? Так вот, вместе с моими тремястами воинов пойдут ваши, и пусть вчерашние землепашцы и торговцы думают, что враги убоялись только одного их вида, и преисполнятся от того храбрости.

— Мы можем выступать хоть с рассвета, — не менее отважно, чем его коллега-посол, добавил отец Гавриил.

— Как, разве ты не вернешься к князю? — изумился Ватац. — Ведь, насколько мне известно, патриарх склонился к согласию превратить рязанскую епархию в архиепископство, и тебе надлежит занять там подходящее место.

— Епархия подождет, — досадливо поморщился протоиерей, — а вот без моего попечения наши сотни могут поникнуть духом.

— Быть посему, — согласился император. — Готовьтесь выступать.

— Орлы, — радостно закричал боярин, так что лошади начали взволнованно прясть ушами, — завтра выступаем в поход, возрождать славную греческую империю!

В ответ и дружинники, и греки во всю глотку прокричали славу императору и князю, и даже наемники поддались общему порыву, а после запели песню, услышанную когда-то Проней от Гавриила, а здесь переделанную на местный лад. Кто эту песню сложил изначально, боярин так и не понял. Воевода утверждал, что некая воинственная дева Альвар. Но почему дева с германским, а скорее, свейским именем складывает песнь на славянском языке, осталось загадкой.

Кто историей правит на крутых поворотах?

В это смутное время все пред небом равны.

Эй, орлы-вифинийцы, надо двигать в Никею,

Поучаствовать в жизни страны.

Идти, правда, предстояло пока обратно, в Никомедию, потому что там находилась ближайшая большая гавань, способная принять длинные корабли.

Проня всю ночь перед выступлением не спал, проверяя снаряжение и пересчитывая припасы. Он то досадовал, что не всех верховых коней удалось снабдить защитными попонами, то ворчал на деревянное масло (* оливковое масло), к которому русичи так и не привыкли, и за всеми хлопотами даже забыл проверить караулы.

Рассвет "русские" сотни встретили уже за воротами города. Вместе с ними шли двести никейских лучников и сотня щитоносцев, составлявшая ядро экспедиционных сил. Разбухшая дружина посольства была, как метко заметил император, только похожа на войско, и играла роль статистов.

Своих всадников Ватац деспоту не дал. На первых порах Мануил обойдется двадцатью комонными русичами и таким же количеством легких ромейских всадников. Ну а после у него появятся салонийские воины.

Самого бывшего владыку Фессалоники воины впервые встретили только сейчас. Ничего выдающегося на вид в нем не было. Просто невысокий пожилой человек в обычном дорожном плаще. При ближайшем рассмотрении Мануил тоже никакого трепета и восхищения не вызывал. Да, лицо аристократическое, с аккуратно остриженной седой бородой, но на владыку он не очень-то походил. Впрочем, с сотниками деспот был вежлив, на воинов смотрел доброжелательно, а дорогу переносил стоически, хотя было видно, что старческие недуги мешают ему наслаждаться путешествием.

* * *

В Никомедии войско практически с марша отправилось прямо на причал. Имперские посланцы уже заранее зафрахтовали купеческие корабли для перевозки армии и отдельное большое судно для транспортировки лошадей. Охраняла караван судов боевая катерга, а у Холкоса им навстречу вышло еще пять галер — вся флотилия Мраморного моря. Вообще-то весь флот Никейской империи в это время насчитывал аж тридцать боевых кораблей. Но они были разбросаны по разным морям, сторожа длинное побережье страны, и вместе собирались лишь для больших сражений.

К счастью для отряда, во время путешествия море было сравнительно спокойным, и буря им не грозила, хотя немало неприятностей доставляла качка, к которой сухопутные жители не были привычны.

Капитаны галер, получившие новоизобретенные рупоры, вовсю резвились, отводя свои корабли в стороны и проверяя, на каком расстоянии они могут услышать другу друга. Катерги то смыкали походный ордер, то расходились, а моряки торговых посудин, с недоумением наблюдавшие странные маневры, лишь выразительно постукивали себя по лбу.

Но вот четырехсотверстный морской путь подошел к концу. Флотилия достигла северной оконечности острова Эвбея и от него повернула направо. Здесь длинный мыс берега заворачивался, наподобие улитки, отгораживая от бурного моря уютный Пагасетийский залив, на севере которого прятался порт Пагаса. Здесь имелась удобная пристань и, в то же время, было далеко от Салоник, где правили конкуренты Мануила. Впрочем, других удобных гаваней в Фессалии и не имелось, так что особого выбора у экспедиции не было.

— Посмотри, Василий Дмитриевич, — показал отец Григорий на берег. — Вон там, правее, город Иолк — родина знаменитого мореплавателя Иасона.

— И куда путешествовал этот отважный Ясон, — вяло поинтересовался боярин, никогда не слыхавший о таком купце.

— В Русское море.

— А, мы же по нему тоже плавали. Оно большое. А еще какие подвиги за ним числятся?

— Рассказы об Иасоне я читал в далеком детстве и могу что-то напутать. Но начну с самого начала. Воспитывали мальчика кентавры — комоне-человеки.

— Как же, слышал о таких, — оживился Проня. — Они были прекрасными стрелками из лука.

— Верно, — согласился протоиерей, — но своего подопечного кентавры учили лишь целительству, а лук ему не давали.

— Зря они так, — прокомментировал Проня древнюю легенду. — Впрочем, вот воевода Гавриил воин хоть куда, но лучник не из первых, зато лечить тоже умеет.

— Когда юноша возмужал, — продолжил повествование священник, — он отправился в свой родной город. По дороге ему пять раз встречались разбойники, но всех пятерых он убил мечом, а заодно прикончил и вепря, которого боялись местные жители.

— Это правильно, — одобрил Василий Дмитриевич. — Своего первого кабана я тоже в пятнадцать лет заколол. У меня с тех пор на ноге шрам остался. Но греки, видно, заелись, раз не хотели свининой полакомиться. А разбойников даже наш милосердный воевода Гавша убивал. Фрол Капеца сам видел, что когда тот был монахом, то одним лишь посохом перебил пять татей.

— Ах, нет, — хлопнул себя по лбу протоиерей. — Перепутал за давностью лет. Разбойников убивал Тесей. Иасон же шел спокойно, и только потерял по дороге башмак, в честь чего местные воины с тех пор носили сандаль лишь на одной ноге. Но в Иолке княжил уже не отец Иасона. Его сверг родной брат и, чтобы избавиться от племянника, узурпатор повелел ему собрать варягов и отправиться в дальние края — в Колхиду, богатую золотом. Юноша нашел полсотни охочих людей, а плотник Арго построил ему корабль, который без скромности назвал своим именем, на котором гридни и добрались до цели. Там отважный княжич поймал двух туров, запряг их, вспахал землю, и в награду получил золотую шерсть. Конечно, местный правитель хотел обмануть странников. Но его дочь Медея вышла за Иасона замуж и помогла бежать, для чего они убили медеева брата и разрубили на части. По прибытии в Иолк молодожены узнали, что дядя Иасона убил его отца и всех родственников.

— И они его за это тоже разрубили на куски? — предположил Проня.

— Верно. Как ты догадался? Вот только княжить Иасону не пришлось, жители его все равно прогнали. Но он все-таки десять лет жил счастливо с Медеей, пока вдруг не решил взять себе другую жену. Медея рассвирепела, сожгла несчастную невесту заживо, своих сыновей от Иасона тоже убила, и отправилась в Афины. Вот там-то она и попыталась отравить отважного Тесея, победителя разбойников, но не получилось.

— Злая женщина, — осуждающе покачал головой боярин.

— Она не всегда была злобная, — вздохнул протоиерей. — Например, Медея вылечила Геракла после того, как тот, убив своих детей, пребывал в расстройстве.

— Да уж, — хмыкнул боярин. — Теперь понятно, почему от прежних эллинов-героев не осталось потомства, и Грецию сейчас захватывают все, кому не лень. А с Медеей что потом сталось?

— Для нее все закончилось благополучно. Она вернулась в Колхиду, где ее отца сверг его брат...

— И убила узурпатора — предположил Проня.

— Да, разумеется... Но смотри, первая катерга уже причалила.

Игемон Никифор, возглавлявший войско, специально поплыл вперед, чтобы предупредить власти округа Димитриада о прибытии их повелителя Мануила Дука Комнина.

В Иолке уже давно заметили приближение флота, а когда Никифор, почти не лукавя, заявил тамошнему эпарху, что деспота сопровождает полтысячи пехотинцев и пятьдесят конных, то жители оставили все дела и кинулись готовить торжественную встречу.

Мануил от празднеств, на которых присутствовали и вельможи, и командиры гарнизонов, не отказался. Но, сразу после приведения к присяге всех знатных людей Димитриады, деспот распорядился снарядить два десятка гонцов, чтобы доставить послания его сторонникам по всей Фессалии.

Сторонников у свергнутого правителя оказалось немало. К нему со всех сторон спешили и гонцы от вятших фессалийцев, и даже небольшие отряды местных вельмож.

Никейский полководец Никифор тоже времени зря не терял, и поспешно заменил гарнизоны во всех крепостях по берегам Пагасетийского залива, посадив в каждой по десятку своих лучников. Высвободившиеся воины примкнули к основному войску, распределившись по сотням.

Одним словом, все шло, как и задумывалось, но помимо воев, знати и солидных горожан, в лагерь Мануила устремились также обычные поденщики, ремесленники и сельские парики. Простому люду, в общем-то, зачастую было абсолютно все равно, кто из Дук воссядет на троне. Но им хотелось, чтобы поскорее закончились войны, раздиравшие страну последние десятилетия.

Мануил Дука на чернь посматривал презрительно, да и Никифор от таких помощников был явно не в восторге. Но волонтеров не гнали и автоматически записывали в русскую дружину, уже разросшуюся вдвое. Даже самых низкорослых крестьян, не доросших до пяти поусов (* футов) и потому не годившихся в ратники, все равно оставляли, зачислив в обслугу.

Новички по указанию боярина ставили себе палатки, оборудовали отхожие места, вкапывали столбы для упражнения с мечом, мастерили учебное оружие и немедля принимались за тренировки.

Как организовывать военный лагерь, боярин Проня хорошо знал, а отец Григорий к тому же помнил основное правило в лучших монастырях — нельзя позволять братии маяться бездельем. Поэтому в дружине до заката солнца были запрещены любые развлечения. Весь день ополченцы учились ходить колонной и шеренгой, держать ровно копья, бить по столбу мечом, и осваивали основы греческой борьбы с элементами вольной, изобретенной воеводой Гавриилом. Правда, игемон Никифор к приемам непривычной борьбы поначалу относился насмешливо, считая хватание руками за ноги моветоном, но потом все же попросил и своих щитоносцев обучить подсечкам и подножкам.

Не все выдерживали подобную муштру. Некоторые греки уходили, разочарованные тяготами ратной жизни, а иных бездельников прогоняли сами воеводы. Но большинство пришедших фессалийцев все же оставались и упорно изучали воинскую науку.

Проблем, конечно, хватало. Хотя Никифор выгреб все арсеналы округа, но оружия и щитов на разросшееся войско совершенно не хватало. Не имелось в достатке продовольствия, обозных повозок, шатров, да и просто приличной одежды. А ведь некоторые парики являлись в таком рванье, что стыдно было по улице пройти. Да и инструкторов, способных объясниться с греками, в дружине почти не имелось, а помощи от никейцев практически не было. Конечно, игемон выделил несколько своих десятников, но те относились к податному люду столь пренебрежительно, что больше вредили процессу обучения, чем помогали.

Пришлось роль младшего комсостава взвалить на плечи тех из наемников и ополченцев, кто был способен быстро перетолмачить команды воеводы. Первым вырос до полусотника купец Гавриил. Сказался менталитет торговца, обладавшего широким кругозором и быстро усваивавшего все новое. Другой полусотней диметриадцев поставили командовать генуэзца Пьетро. Тот, хотя и выглядел, как типичный ломбардец — невысокий, смуглый и сероглазый, но шпарил и по-славянски, и по-гречески, а уж во владении всеми видами оружия мог посоперничать и с боярином. Ему под стать был и константинополец Константин. Он, правда, родился не в великой столице, к тому времени уже захваченной латинянами, а в Нимфее. Но грек любил прихвастнуть, что его родители были родом из самого Города, в честь которого и назвали сына.

Из дружинников участь командовать оружниками выпала только Лиховиду, на свою беду, делавшему заметные успехи в освоении эллинского наречия. К тому же Проня рассудил, что там, где греки не поймут слов, помогут здоровенные лиховидовские ручищи, привыкшие обуздывать самых сноровистых лошадей.

Еще одно затруднение касалось метательного оружия. Воевода Гавриил поучал, что на войне первое преимущество всегда за воинами, умеющими поражать врага издали. Однако учить греческих хлебопашцев стрелять из лука было бесполезно, а самострелов в войске почти не имелось. Но протоиерей вспомнил, как легионеры древних ромеев, не умевшие метать стрелы, часто побеждали противника сулицами, и даже редко когда доводили дело до мечей. Вот метанию дротиков эллинов и стали обучать, благо особой точности от них не требовалось.

* * *

Через неделю, закрепившись в заливе, никейский игемон после совета со своими сподвижниками решил, что настала пора двигать дальше на запад, к Фарсалу.

Боя не ожидалось, и шествие войска больше напоминало парад. Отряды шли среди зеленых плодородных полей и обильных садов, не утруждаясь высылкой дозоров, и отправляя вперед лишь гонцов, известить греков о своем приближении и подготовить к торжественной встрече.

Длинная колонна пехоты, всадников и повозок двигалась неторопливо, но еще задолго до полудня, пройдя полтора десятка верст, никейцы уже подошли к городку Велестино — маленькому, но имевшему неплохую цитадель на холме. Велестинойцы уже ждали своего деспота и никейцев, и ворота крепости были гостеприимно распахнуты.

После полуденного отдыха Никифор распорядился продолжить путь. Оставшиеся сорок войск до Фарсала никейцы преодолели к концу следующего дня. Делегация от горожан, ожидавшая аж за десять стадий от ворот, встретила деспота и посланцев никейского императора с почетом, и торжественно препроводила в город.

В Фарсале экспедиционные силы задержались еще на неделю, проводя ротацию окрестных гарнизонов, принимая присягу и просматривая налоговую отчетность. И лишь затем, предварительно прозондировав почву, отряд совершил бросок на север к Лариссе — древнему центру Фессалии. До нее было тридцать пять верст — меньше одного стандартного перехода, и, выйдя в путь рано утром, никейцы к вечеру уже вошли в столицу провинции.

И снова все пошло по прежнему сценарию — празднество, присяги, частичная смена административного аппарата, вербовка новых сторонников. Здесь же войско застало пополнение, присланное Ватацем. Прослышав о стремительном продвижении в Фессалии и расположении местного населения, император озаботился укрепить свои позиции, направив еще пару сотен лучников, припасы провизии, немного доспехов и оружия. В числе последнего были присланы полсотни прочных длинных пик с узкими наконечниками и двадцать самострелов.

Не забыл император также и повысить в звании своего игемона Никифора, получившего титул дукса, что было равноценно должности тысяченачальника или правителя целой области. По сути, так оно и было. Под началом Никифора действительно имелась тысяча воинов, и он уже освободил большую часть провинции.

Кроме всего вышеперечисленного, из Никеи пришел еще один сюрприз. Патриарх Герман соизволил принять решение о создании епископской кафедры в Козельске и утвердил туда на служение отца Григория, о чем и сообщал в послании.

Услышав радостное известие, Никифор предложил протоиерею немедля мчаться на катергу и плыть в столицу, чтобы срочно свершить там интронизацию в архиереи, после чего вернуться к своим ополченцам в новом сане.

Мануил Дука Комнин и вовсе заявил, что нет необходимости терять время, и вызвался пригласить двух-трех салонийских иерархов, что бы те совершили рукоположение новопоставляемого епископа уже в ближайшее воскресенье. Местный иерарх в Ларисе имеется, так что всего лишь делов, привезти еще одного.

Отец Григорий, немного смущенный неожиданным, хотя и вполне предсказуемым назначением, и опешивший от натиска своих соратников, непременно желавших повысить статус русского посольства, попросил товарищей немного подождать с церемонией посвящения. Однако греки просто не понимали, зачем откладывать столь важное дело, и чуть ли не требовали от нового архиерея неотложно получить свой архипастырский жезл. Обычных епископов в Греции пруд-пруди, а вот иерарх прославленного на весь мир города, пленившего самого агарянского хана, был бы весомым козырем.

После долго спора, внешне неторопливого и велиречавого, а по сути, яростного и бескомпромиссного, отец Григорий наконец признался, почему не торопится становиться святителем. С его точки зрения, новопоставленный епископ сразу по завершению собора обязан немедля направиться в свою епархию, даже если она новосозданная и находится на краю мира. Однако ему сперва хотелось бы завершить начатое дело освобождения Фессалии и установления в ней законной власти деспота. Кафедра в данном случае может и подождать. Ведь, в конце-концов, она не вдовая, а просто еще не до конца созданная.

Ситуация зашла в тупик, но компромисс предложил боярин Проня, в церковных делах разбиравшийся мало, но зато обладавший практичной сметкой и житейской мудростью:

— Раз хиротония дело долгое, — рассудительно заметил Василий Дмитриевич, — то можно пока ограничиться принесением архиерейской присяги перед своей паствой.

Как напомнил боярин, паства здесь имеется в лице присутствующих в Греции козлян, да и не только их. Так как маленькому Городцу в личном епископе пока отказано и его приписали к новообразованной козельской епархии, то все городецкое посольство в полном составе отец Григорий может считать своими прихожанами. Вот пусть священник перед ними и совершит обряд принесения присяги, и тогда русины смогут честно сказать, то это де наш козельский епископ.

На том и порешили, тем более что дел еще имелось невпроворот — как административных, так и военных.

Эллинскую милицию, выросшую к этому времени до восьми сотен, можно было условно разделить по следующим категориям — наполовину обученную, слабо обученную и почти не обученную. По-хорошему, ополченцев раньше, чем через год, нельзя допускать даже к полковым учениям, но враг-то не ждет. Наоборот, если соседние страны вынашивают недобрые намерения, то они не станут любезно предоставлять противнику возможность подготовиться получше. Времени не оставалось, а никейское войско, точнее, сводное формирование ополченцев, волонтеров и небольшого ядра профессиональных воинов, требовало слаживания, и потому его командование решило провести маневры.

Сценарий учений запланировали самый, что ни на есть, простейший. Армия делится на две части, строится в колонну и выдвигается в поле. Там больший по численности, но худший по качеству отряд выстраивается для обороны, пряча свою мизерную конницу в засаде за левым флангом. Никаких маневров пехотой и сложных перестроений ополченской дружины проводить, разумеется, не планировалось. От пехотинцев требовалось только выстроиться в линию и стойко отражать нападение врага. А вот их противник — никейские сотни, местные гарнизонные войска и фессалийская знать, должны продемонстрировать свое воинское искусство.

Ввиду отсутствия достаточного количества тяжелой кавалерии, тактика построения профессионального войска была выбрана античная — в центре пехота, а конница на флангах. Сценарий наступления, разумеется, особыми изысками не отличался. Лучники делают несколько залпов с перелетом, чтобы новобранцы привыкли к свисту стрел над головой, потом пару залпов тупыми стрелами по щитам. Затем мечники связывают противника боем, а конница совершает глубокий охват противника.

Обсуждая план учений, полководцы и сотники, солидные мужи, почти все уже украшенные сединами, столпились вокруг стола с разложенной картой и увлеченно, как дети, обсуждали сценарий предстоящих маневров:

— А давайте мои лучники разок ударят боевыми стрелами, — азартно кричал дукс Никифор, постукивая своими толстыми, как колбаски, пальцами по карте. — Хотя бы по вифинийцам, которых дольше всего натаскивали.

— А почему бы нет, — без раздумий согласился епископ. — Они сами вызвались идти в поход, и знали, что тут не мед ложками придется хлебать. А кто струсит, пусть покинет наши ряды еще до настоящей битвы. Нам такие товарищи не нужны. А я сам стану в первом ряду и возьму щит.

— А мне ударить во фланг наступающей коннице, — вопрошал ктитор Даниил, — или же самому зайти в тыл лучникам?

— Почему нам строиться тремя полками? — недоумевал Лиховид. — По-правильному, еще вперед нужно выставить передовой полк, а сзади оставить пехотный резерв.

Неожиданно, в самый разгар совещания в зал ворвался дежурный по караулу Павша, доложивший о нежданном визите некого франкского барона, задержанного дозорными:

— Прибыл барон Бела Сент-Омер. Говорит, в Лариссе скрывается несколько его беглых париков. С бароном свита из восьми всадников.

— Бела? — Подозрительно вскинул голову Проня. — Так кличут угрийского короля. Барон, что, угр?

— Сент-Омер действительно наполовину венгр, — охотно проконсультировал русского гостя Мануил, знавший достаточно много о сопредельных державах. — По матери он приходится родным внуком венгерскому короля Беле Третьему, в честь которого и получил свое имя.

— То есть он не последний человек в Афинах? — уточнил дукс Никифор.

— Точнее в Фивах, — любезно пояснил деспот. — Там ныне находится столица герцогства. Конечно, формально Гильомом де ла Рош титул герцога от своего сюзерена — франкского короля не получал, и именуется лишь мегаскиром. Но Афинское княжество считается герцогством, потому что трубадуры издавна рассказывали истории о славном афинском герцоге Тесее. Так вот, Бела действительно один из первых вельмож этого герцогства. Кроме того, он помолвлен с сестрой мегаскира Бонной де ла Рош. Им осталось только уладить вопрос с приданным, которое обещает быть огромным. Если свадьба состоится, то Сент-Омер станет вторым человеком в государстве. А по языку он действительно настоящий франк. Хотя там почти вся знать бургундского и ломбардского происхождения, но общий язык у них французский.

— И этот могущественный архонт лично явился искать несколько сбежавших холопов? — изумился Проня. — Да у него, верно, одно только платье стоит дороже.

— Верно, разодет он почти как император, — подтвердил Павша, уже повидавший живого басилевса, и потому знавшего, о чем говорит. — Но, владыка Мануил, что с франком делать? Пускать его в город, или как?

Однако Мануил Комнин хотя и являлся формально господином провинции, но прекрасно понимал, что реальная власть принадлежит дуксу. Поэтому деспот с делано равнодушным видом заметил, что сомневается, уместно ли ему лично принимать какого-то там барончика по столь ничтожному поводу.

— Не стоит беспокоиться, — хором подтвердили его игемоны, но на этом их единодушие закончилось, и меж ними разгорелись споры.

Собственно, найти искомых париков труда не составляло. Всех, вступающих в войско, записывали в пергамент, внося туда основные анкетные данные, и дукс сразу послал писца разыскать граждан Афинского княжества. Но по их дальнейшей судьбе мнения разделились. Проня хотел утаить беглецов, ктитор Даниил предлагал переправить их в Никомедию, в свой монастырь, а Никифор и вовсе был не против вернуть пропажу хозяевам.

— Поймите, почтеннейшие, — повысив голос, втолковывал соратникам полководец, — у нас дела пока и так на острие бритвы, к чему же еще дразнить франков. Афиняне легко могут выставить триста или даже четыреста рыцарей, и из них чуть ли не сто вятших, с позолоченными шпорами.

— Сотня бояр? — не поверил Проня. — В одном княжестве?

— Ну, поменьше, конечно, — пожал плечами дукс. — Однако если позовут негроидных рыцарей, в смысле, с острова Эвбея, варвары его как-то по-своему обозвали, то почти сотня золотошпорных и наберется. И еще сколько угодно пехоты. Хоть тысячу, хоть полторы.

— А ведь герцог еще может призвать ахейцев, — напомнил Даниил. — А ахейский герцог способен в любой момент выставить тысячу кабальяриусов. Не хотелось бы с ними встретиться в поле. В молодости, когда я еще легко вскакивал на неоседланного коня, мне пришлось столкнуться с франками у Пиг. Одолеть рыцарей, конечно, можно, но не нашими сегодняшними силами.

— Ахайцев де ла Рош скорее всего звать не станет, — возразил деспот Мануил. — Ведь для латинян Фессалия является королевством, и тот, кто ее завоюет, станет королем. Но дразнить наших афинских соседей действительно пока не следует.

— А длинных пик у нас всего сотня, — напомнил Пьетро.

Точку в дискуссии поставил отец Григорий, доселе молчавший. Подняв ладонь, призывая всех к тишине, он решительно заявил:

— Я все улажу. Павша, скажи барону, пусть подождет час малый.

— Преподобный отче, — встревожено прошептал боярин по-русски, и тут же поправился. — Эээ, владыко. Может, действительно ну их, беглых холопов? Пусть греки сами с ними разберутся.

— А я по-твоему кто? — непритворно удивился Григорий. — Не беспокойся, я не предоставлю латинянам повода начать войну. Но и беглецов, ищущих защиты от схизматиков, в обиду не дам.

Через час, как барону и обещали, часовые пропустили его через пост и подвели к лагерю, раскинувшемуся у южной окраины Лариссы. Город, будучи торговым центром большой плодородной равнины, был достаточно велик, чтобы без труда принять на постой даже несколько тысяч человек, но стратеги дружно решили своих воинов не баловать и поселить в палатках. Тогда и дисциплина в подразделениях будет жестче, и конфликтов с местными удастся избежать.

Военный лагерь никейцев выглядел удивительно. Он был идеально распланирован и разбит улицами на ровные прямоугольники так, что ни один шатер не выбивался из общего ряда. В нормальных армиях запада так делать не принято. Каждый барон со своим отрядом норовит обособиться от остальных и занять место получше. К примеру, у ручья или в тени деревьев, а в плохую погоду на холме.

Еще больше Бела был поражен, когда увидел шеренгу русских дружинников, выстроенную для встречи. Все витязи были равны, как на подбор. Лишь присмотревшись внимательно, франк понял, что они просто отсортированы по росту. Еще, что странно, русичи стояли недвижно, словно стражи у покоев какого-нибудь императора, а не вертели головами во все стороны и не болтали меж собой, как нормальные люди. Такой неестественно застывший ряд воинов внушал уважение и, в глубине души, даже страх. Неудивительно, что когда никейские музыканты вдруг загудели в горны и ударили в барабаны, франки машинально схватились за кинжалы, полагая, что это сигнал к атаке. Впрочем, ту какофонию, которую издавал полковой оркестр, действительно трудно было принять за музыку.

Насмотревшись на витязей, барон перевел взгляд на воевод, стоявших в стороне от строя, и снова изумился. Лишь в одном из командиров без труда угадывался рыцарь, да и в нем ничего особо примечательного заметить было нельзя. Средних лет, среднего роста, с недлинной, но и не короткой бородой, аккуратно причесанной, но не завитой. Боярин был облачен в недлинную кольчугу и простые, без украшений, наручи с поножами, а шлем он держал в руках, показывая свое миролюбие.

Второй игемон, эллин, явно не чурался мирских радостей и ножик с ложкой предпочитал мечу с копьем. Он даже не смог найти доспех по размеру, и блестящие пластины панциря лишь частично прикрывали его упитанное тело. Впрочем, кавалерийским топориком с длинной рукояткой, который грек держал в руке, он поигрывал вполне непринужденно. Верно, этот сеньор в молодости славился, как неплохой ратоборец.

Но самым примечательным из троицы оказался священник в простом дорожном плаще, стоявший посреди своих соратников. Франки хорошо знали, что православный клир оружие в руки не берет, но этот иерей был облачен в кольчугу, затянутую широким ремнем. Впрочем, ни меча, ни кинжала он действительно не носил.

Спешившись, и слегка наклонив голову, франк на неплохом греческом обратился к странному священнику:

— Я барон Сент-Омер. Прошу молитв твоих, досточтимый отче.

— Епископ Григорий — скромно, но с достоинством представился священник.

Глаза барона удивленно расширились:

— И какой же епархии ты служишь пастырем, преосвященнейший владыка?

— Козельской.

— Слышал об этом славном граде, — восхищенно ахнул Бела. — Простая деревянная крепость выдержала штурм лучшей армии востока. Господь, верно, вспомоществовал всем пасомым тобою, дав им стойкость в обороне и ярость в атаке.

— Истинно так, — подтвердил Григорий. — Благодать снизошла право верующим.

— Не хочу вступать в споры о вере, — не удержался от колкости франк, — но отчего же греки потеряли и свою столицу, и империю, если они право верующие?

— Оттого, — спокойно ответил епископ, — что за грехи им был ниспослан бич божий в лице латинян. Тридцать три года назад последний ромейский император, коронованный в Константинополе, погиб в битве, и тьма опустилась на землю эллинскую. Однако же ведомо тебе, что подобный срок часто означает большие перемены. Не зря во многих сказаниях обычный человек, доселе страдавший, в тридцать три года вдруг обретает невиданное могущество. Например, Илья Муромский. Или, — епископ поднял глаза к небу, давая гостю возможность самому догадаться, на кого он намекает. — Однако обсудим твое дело. Прости, но славнейший и знатнейший Мануил, государствующий в Фессалии, сейчас занят, и встретить тебя он поручил нам — своим приближенным.

— В таком случает ты, верно, уже знаешь цель моего прибытия, — нахмурил брови Сент-Омер. — Из моих владений бежало пять сервов, и их видели направляющимися на север.

Проня и Даниил, доселе стоявшие с невозмутимыми лицами, не смогли сдержать усмешки, услышав, как могущественный барон торжественно разглагольствует о столь ничтожном предлоге. Но епископ выслушал претензии серьезно.

— Двух людей из твоего списка мы не нашли, а остальные действительно находятся в Лариссе. — Отец Гавриил сделал паузу, вдохнув полную грудь воздуха. — Но выдать их невозможно. Они уже рукоположены в сан диакона. Обряд был совершен сегодня иерархом Лариссы в городском соборе.

— Понятно, — равнодушно кивнул барон, привыкший к подобным уловкам хитрых греков, и сразу же перевел взгляд на дружинников, недвижной стеной стоявших перед ним. — А воины твои на диво хороши. Эти удальцы похожи на императорских телохранителей. И сколько же таких храбрых козельцев прибыло с тобой?

— Два десятка рыцарей, — слегка приукрасив действительность, но все же не сильно отступив от истины, признался епископ. — Но о силах императора, находящихся в Фессалии, не спрашивай, ибо это не моя тайна.

Больше поводов проситься в Лариссу у барона не было, ведь писем от своего герцога и полномочий вести переговоры он не имел. Однако, получив предложение русичей отобедать, Бела охотно согласился, желая как можно больше разузнать о вероятном противнике. Все франки слезли с коней, и отец Григорий спокойно провел гостей по лагерю ополченцев, демонстрируя достижения никейцев.

Посмотреть барону действительно было на что. В необычном становище нигде не было видно мусора и объедков, не валялось ни животного, ни человечьего помета, а вдоль путей тянулись сточные канавы. В центре же, где, очевидно, располагались склады, греки даже возвели валы с высоким палисадом.

Епископ с гордостью показал диким франкам большие чаны, в которых прожаривали одежду новобранцев, избавляя ее тем самым от насекомых, и продемонстрировал настоящую большую баню. В тринадцатом веке славяне, обитавшие в лесной зоне и не имевшие недостатка в пиломатериалах, считали регулярное мытье в мыльне само собой разумеющимся. Лишь много позже, когда леса перешли в собственность помещиков, позволяющих крепостным лишь собирать в них хворост, крестьяне уже редко могли позволить себе возвести отдельное строение для бани и регулярно топить ее.

И эту благословенную привычку частых омовений городецкое посольство перенесло и на все войско, отчего в нем начисто отсутствовали обычные хвори, характерные для больших скоплений людей.

Но на этом все видимые достижения никейцев и заканчивались, а военная подготовка фессалийцев не выдерживала никакой критики. Наблюдая за тренировками вчерашних селян, вдруг превратившихся в мечников, Сент-Омер машинально комментировал их про себя:

— Вот эти дерутся, как шестилетние детишки благородных, беспорядочно лупя палками по голове противника. Эти уже как восьмилетние дети — бьют со всей силы. А тут уже на уровне десятилетних мальчиков — частые быстрые удары со всех сторон, и даже не забывают пускать в ход щит. Ну а здесь уже фехтуют не хуже двенадцатилетних аристократов, пытаясь отводить удар соперника щитом или мечом. Но не видно ни одного бойца, способного биться как рыцарь — не махать во все стороны учебным мечом, а внимательно следить за противником и наносить редкие, но быстрые как молния удары.

— А копья вы своим новобранцам не даете? — как бы невзначай поинтересовался барон.

— Им бы сначала с короткими мечами научиться управляться, — буркнул боярин, досадуя, что епископ не разрешил показать бургундцу, как его люди умеют ходить строем в ногу и держать пики.

— Зато фессалийцы возвели замечательный лагерь, и они отлично умеют копать валы и рвы — отпустил барон сомнительный комплимент, тем самым заставив Проню еще больше помрачнеть.

В город франков вести не стали, и прием устроили под большим шелковым пологом посреди лагеря. Слугам барона накрыли стол на улице, а четырех оруженосцев барона усадили в этом же шатре, но за отдельным столом, выделив им в компанию трех дружинников. Поначалу, беседа у отроков особо не клеилась. Латиняне — бургундцы и веронцы, прожили почти всю жизнь в Греции, а то и родились здесь, и эллинским наречием владели отлично. А вот русичи подобным умением похвастать не могли, и Лиховиду пришлось отдуваться за всех. Впрочем, он вполне сносно смог обсудить с собеседниками стати различных пород лошадей и рассказал про охоту на кабанов в приокских лесах, тем самым прослыв у франков изысканным кабальерусом.

Пока младшие рыцари, не стеснявшиеся пить вино кубками, шумно спорили о достоинствах лошадей из разных стран, за столом знати царили трезвость и спокойствие. И барон, и боярин одинаково полагали, что перед важным разговором не стоит утомлять ум вином, ктитору опьянеть мешала большая масса тела, а епископ к спиртному и вовсе был безразличен.

— Нет большего удовольствия, чем дружеская беседа, — льстиво заметил Сент-Омер, поднимая бокал и отпив из него символический глоток. — А скажите, мне, дорогие друзья, не станет ли германский император Фридрих, носящий титул салоникского короля, чинить препятствия Мануилу Дуке Комнину?

— До сих пор Фридрих не вспоминал о своих правах на Грецию, — напомнил Даниил. — А после принесения могучим и победоносным Мануилом клятвы верности императору Ватацу, союзнику Фридриха, последний тем более не выскажет никаких претензий.

— А истинно ли, что ваш герцог летал как птица? И многие ли в вашем краю обладают таким умением?

— Истинно, — отозвался Проня, — правда, парил князь невысоко. А увидев сверху приближение агарян, разослал гонцов во все стороны, предупредив всех о нашествии. Но кроме него подвиг сей никому не удавался.

Весь обед сотрапезники не столько ели, сколько пытались разузнать друг у друга дальнейшие планы и выведать военные тайны. Но получилось прямо как в пословице — говорили много, да сказали мало.

Когда гостей проводили и на дороге улеглась пыль, поднятая копытами франкских лошадей, Проня вытер со лба пот и укоризненно повернулся к епископу:

— Владыко, отчего ты показал лиатинянам лишь слабейшую часть войска, да еще в самом неприглядном виде?

— Гавша рассказывал, — невозмутимо ответствовал священник, — как древний синский полководец учил: когда ты слаб, покажись противнику сильным, а если ты силен, притворись слабым. Пусть в афинском герцогстве не знают о нашей силе и не боятся, что мы нападем.

— Да нет у нас силы! — едва не перешел на крик распалившийся боярин. — Лучники, правда, зело хороши, но мало их, щитоносцев совсем на донышке, а годной кавалерии и вовсе кот наплакал.

Ктитор Даниил, услышав, как обижают его всадников, заворчал, но не нашел, что возразить.

— Остальные же фессалийцы, как франк верно заметил, умеют только копать виноградники. Верно про них говорят, что отваги у греков хватает лишь на то, чтобы кинуть камень с верхнего этажа. И теперь в Афинском герцогстве считают, что у нас нет зельной армии.

Козельский иерарх выслушал негодующую речь боярина спокойно и с кроткой улыбкой, нравоучительно заметив:

— Лишь глупый посчитает своего противника бессильным. А если враг глуп, то одолеть его нетрудно.

Василий Дмитриевич открыл было рот, чтобы возразить, но совсем запутавшись в греческой казуистике, лишь махнул рукой и хмуро пошагал к ополченцам, отдыхающим после трапезы, с твердым намерением кого-нибудь отдубасить учебным мечом.

* * *

Франки и фессалонцы если и замышляли коварные планы, но нарушать мир не отваживались и пока притихли. Никейцы активно пользовались предоставленной им возможностью и процесс возвращения Фессалии под руку Мануила шел стремительно. Один за другим городки и селения в благодатной долине Пенея подчинялись своему законному деспоту, а заодно, и никейскому императору. Вскоре Никифор добрался до западных пределов державы, без боя овладев горными крепостицами на границе с Эпиром. Мирно прошло и подчинение северных пределов у границы с Македонией. Там, в тридцати верстах к северу от Лариссы, в западных предгорьях Олимпа, располагался город Элассоны, к которому дукс Никифор не смел приближаться, опасаясь близости македонских войск. Но на тамошнего епископа надавили одновременно и никейский патриарх, и коллеги-иерархи Ларисский и Димитриадский, уже давно склонившиеся перед Мануилом. В результате в один прекрасный день из Элассоны пришло известие, что в соборе провозглашают молитвы не солуньскому "узурпатору", а Иоанну Ватацу и Мануилу Дуке Комнину, причем именно в таком порядке, давая понять жителям, кто на самом деле тут главный.

В общем, дела шли споро. Ополченское войско муштровалось, потихоньку экипировалось и отъедалось, благо гениальный Ватац догадался ввести в своей армии должность интенданта, и поставки фуража были централизованы, а не отдавались на откуп командирам отрядов или же самим воинам. Мало того, император, начавший относиться к этой авантюре серьезно, все чаще баловал дукса, присылая золото, оружие и даже сотни своей отборной пехоты. В итоге на исходе лета почти вся Фессалия перешла под власть деспотии. Осталась лишь одна большая заноза — замок Платамон, оседлавший восточный склон Олимпа и стороживший стратегически важный путь вдоль побережья.

Комендант Платамона игемон Феодор, сознавая важность своей твердыни, юлил, не говоря твердо ни да, ни нет, и всячески затягивал переговоры, выводя Никифора из терпения. Правда, епископ Григорий призывал дукса к выдержке и уверял, что Платамон все равно подчинится. Так, по крайней мере, обещал их воевода Гавриил, а он пока ни разу не ошибся. Но византийца пророчества далеких северных рыцарей особо не убеждали. Дукс уже сердился не на шутку и начал готовиться к походу, ожидая лишь подхода половцев.

Незадолго до того из Никеи пришла весть, что куманы, поселившиеся год назад в Венгрии, вдруг взбунтовались и покинули придунайские равнины, перекочевав в Болгарию. Там некоторые из степных родов не стали задерживаться и попросили у Ватаца разрешения поселиться в никейской части Фракии. Иоанн, загодя информированный русскими послами о возможности такого варианта событий, уже был к нему готов, и сразу направил пару сотен половцев на юг.

Однако деспот Мануил оптимизма Никифора не разделял и выразил сомнения в том, что степняков пропустят в Фессалию:

— Формально, у меня с братьями и племянниками мир. Я лишь вернулся в свои владения и восстанавливаю в них законную власть. Но на деле дорогие родственники явно не позволят пропустить подмогу через свои земли. Ну, разве что эпирский деспот Михаил Второй. Он склонен к дружбе с Ватацем, хотя особых благодеяний и от него ждать не стоит.

Прошло несколько дней, пока гонцы носились туда-сюда по просторам Греции, и вскоре пришло ответное послание от Михаила. Эпирский владыка с сожалением сообщал, что не может пойти против воли солуньского императора. Когда он недавно открыл свою территорию для прохода никейских лучников, спешивших в Италию, то Фессалоника не возражала, ибо речь шла о помощи германскому императору Фридриху. А все, что Михаил может позволить сейчас, это лишь пропустить половецкое "посольство" с небольшим сопровождением.

Впрочем, "небольшая" охрана куманского бека, на следующий день прискакавшего в Лариссу, насчитывала сорок конных — ничтожное количество для степей, но солидный отряд для греков, которые больше, чем несколько сотен всадников за раз собрать не могли. Теперь, если посчитать всех комонных, никейцы могли выставить двадцать конных дружинников, десять наемников, умевших сражаться верхом, десять дюжин поместной конницы, сорок куманов и свыше полусотни данииловских всадников. Сила немалая... если смотреть издали. На деле же, лишь русичи были полностью экипированы, но и их никак нельзя было назвать опытными воинами. В отряде фессалийской знати, состоявшем из аристократов, их родственников, друзей и слуг, степень вооруженности и воинского умения различалась от тяжелых катафрактов до бесдоспешных трапезитов. То же самое касалось половцев. Правда, у всех степняков имелся лук, которым куманы отлично умели пользоваться. Ну, а что касается ктитора, то его основной контингент и вовсе был набран из пастухов, заслуживших такую честь лишь за свое умение скакать верхом.

Простейшие совместные маневры этой соломенной конницы показали, что атаковать противника ровной линией или хотя бы клином неспособно ни одно из подразделений, даже такие прирожденные всадники, как половцы.

Выстроить лошадей в ряд оказалось несложно, но стоило им тронуться с места, даже на рысях, и строй превращался в рыхлую кучу, постепенно вытягивающуюся вдоль направления движения.

Для того чтобы использовать конную массу по назначению, то есть в бою, требовалось всего две вещи. Во-первых, постоянные тренировки по сохранению цельности построения в движении, чем всадники и занимались. А во-вторых, было необходимо разделить кавалерию по видам, то есть на тяжелую и легкую, чтобы ставить им соответствующие задачи. И, разумеется, следует привести в соответствие рост лошади весу всадника, чтобы кони не изнемогали под тяжестью седока и во время скачки строй не слишком сильно растягивался.

В общем, задача была ясна, но вот выполнить ее было затруднительно. Куманы, среди которых имелись и окольчуженные йигиты с длинными копьями, и обычные, вооруженные лишь ножом и луком рядовичи, категорически не хотели идти в подчинение иноплеменникам. Для Прони также немыслимым было отдать кому-нибудь своих русичей. Лариссиец Константин Кавасил, возглавивший конную банду фессалийцев, уверял, что его земляки не станут подчиняться худородному ктитору, да и сам не горел желанием брать в свой отряд голодранцев, даже если они были снабжены крепкими доспехами. Впрочем, несмотря на весь свой снобизм, фессалийская аристократия робостью не отличалась и буквально бредила манией новых завоеваний, суливших богатую добычу, новые должности и славу. Знатнейшие фессалийцы наперебой спорили, стоит ли им обратить свой алчный взор на запад, в Эпир, на север, к Македонии, или же на юг, где царствовали франки. Мануил и Никифор от таких разговоров хмурились и вежливо просили болтунов укоротить языки, пока соседи, чего доброго не восприняли эти слова всерьез и впрямь не начали войну.

Однако проблему с Платамоном следовало решать как можно скорее, и вскоре дукс выступил в поход на восток, взяв с собой всю конницу и полтысячи пехотинцев. Торная дорога шла вдоль Пенея, но, не повторяла изгибы реки, причудливо извивавшейся, а вела напрямик. Через половину дневного перехода Пеней поворачивал к морю, и последние три десятка верст нес свои воды на восток. Хотя его путь преграждали высокие горы, река смогла прорезать в них глубокое ущелье, ставшее границей между двумя горными массивами — Олимпа и Оса. А в десяти верстах к северу от места впадения Пенея в море и находилась древняя твердыня Платамон, капитально перестроенная византийцами, а во времена крестоносцев улучшенная венецианскими мастерами.

— Скажи, Никифор, — полюбопытствовал иерарх Григорий, спокойно покачиваясь в седле, — для чего ты взял всех всадников, если собираешься штурмовать крепость, а не сражаться в поле?

— Чтобы произвести впечатление, и сберечь казну — снисходительно пояснил дукс. — А до штурма, надеюсь, дело не дойдет, хотя лестницы мы и наготовили заранее. Владыка, не знаю как там у вас в диких краях, а здесь воюют на самом деле не мечами, а золотом. Монеты нужны для содержания воинов. А еще мешком золота можно подкупить защитников крепости. И если долгая осада требует много денег, то стоит подсчитать, не дешевле ли получится предложить мзду начальнику крепости и тем самым сэкономить и время и средства.

— То есть найти золотую середину, — подсказал епископ, тихонько улыбаясь в бороду.

— Вот, это самое! — довольно подтвердил Никифор. — Отыскать золотую середину и не растратить зря императорские перперы. Ну, скоро сам увидишь.

Но еще до того, как армия переправилась на левый берег Пенея, ее догнал измученный гонец, скакавший буквально день и ночь, слезая с седла лишь для того, чтобы сменить лошадь.

Известие, принесенное посланником, стоило такой спешки. Шпионы Мануила в Будонице донесли, что афинский герцог приказал своим вассалам выступать в поход. На кого франки собирались идти войной, достоверно не выяснилось, но догадаться было нетрудно.

На срочно созванном походном совете Проня в первую очередь поинтересовался, сколько времени у них осталось в запасе.

Никифор задумался, и ответил деспот Мануил, сохранявший видимое спокойствие, хотя лицо у него заметно побледнело:

— Рыцарям положено пятнадцать дней на сборы, и если мегаскир не позвал эвбейцев и ахейцев, то к этому сроку войско будет готово. И что-то мне подсказывает, что Гильом де ла Рош никого ждать не станет.

— Значит, — подытожил боярин, — через пятнадцать дней франки перейдут реку Сперхиос.

Глава VII

— Не ранее, чем через шестнадцать, — мрачно уточнил Никифор, вдруг разом утративший всю свою бодрость. — Соглядатаи слышали, что место сбора назначено в Фивах, столице Беотии, а оттуда до границы ровно два перехода. А вот куда они двинутся дальше, большой вопрос.

Оторвав взгляд от карты, дукс вперил испытывающий взгляд в Мануила:

— Государствующий, у афинского герцога военного флота нет, только пираты...

— Так у них еще и пираты имеются, — ахнул боярин, не слишком вежливо перебив вышестоящего командира.

— Там, где есть море, там есть и пираты, — чуть раздраженно процитировал Никифор древнюю поговорку, и снова вернулся к разговору с деспотом. — Славнейший, ты еще можешь вернуться в Никею на корабле, если желаешь.

Деспот, которого несмотря тяжелые парадные одежды, отороченные мехом, внезапно начал бить озноб, протестующее помотал головой. Через минуту, когда ему удалось унять дрожь, фессалийский владыка горделиво вскинул подбородок и, немного стыдясь минутной слабости, с достоинством ответил:

— Куда мне в таком возрасте и с моими-то хворями путешествовать по дальним странам? Да и не зря говорят, что дым отечества лучше, чем огонь на чужбине. Я предпочту погибнуть в битве, чем скитаться незваным гостем по чужим углам.

— Не обязательно плыть в Вифинию, — предложил вариант "би" Никифор. — Ты можешь отправиться в Фессалонику к своей семье. Мы тебя задерживать не станем.

Говоря так, дукс не лукавил. Мануил выполнил свою задачу почти до конца, и император в нем теперь особо не нуждался. Ватац только обрадовался бы, если бы вместо полузависимого деспота правителем Фессалии стал обычный имперский чиновник.

— Ну нет, благодарствую. Когда я последний раз побывал в гостях у моих родичей, это закончилось ссылкой к туркам, и благодарение султану, что меня там не убили. И вообще, нам еще надо овладеть Платамоном. Забыл? Крепость закрывает самый удобный путь из Македонии на юг. Еще не хватало, чтобы солуньцы ударили в спину, пока мы бранимся с франками. Ну, а времени у нас достаточно. Мы успеем спокойно выбрать поле для битвы. Думаю, можно поручить поиски гожего места протостратору Константину.

Никифор пожал плечами, всем своим видом говоря — мое дело предложить, а твое дело отказаться, и больше к вопросу эвакуации руководящего состава из зоны боевых действий не возвращался.

— Итак, игемоны, — вернулся дукс к проблеме франков, — можете высказать свое мнение.

— Наш воевода Гавриил рассказывал о древних эллинских битвах, — блеснул своим знанием военной истории боярин Проня. — Об Александре Македонском, Ганнибале, Цезаре и прочих воителях. Помнится, упоминал он и Беотию, где частенько шли сражения. Так там однажды ромейский воевода Сулица загнал конницу своего противника Митридата, царя Моря, в меланийские топи. Может и нам попробовать?

Однако Никифор его оптимизма не разделял:

— Сулла и верно сумел оттеснить понтийцев в воду, но где мы тут возьмем болото? Да и дожди уже два месяца не шли.

Но боярин так просто сдаваться не собирался, и продолжал генерировать идеи:

— Никифор, ты вот хотел застращать платамонцев видом многочисленных конников. Так может посадить на лошадей побольше народу, чтобы показать франкам полтысячи всадников?

— В степи часто так делают, — подхватил здравую мысль пожилой куман Алтун. Куманского бека выбрали, несмотря на его преклонный возраст, "главой посольства" за владение эллинским языком, и он мог свободно беседовать с византийцами. Мало того, Алтун, также охотно называвшийся своим христианским именем Иоанн, носил по примеру греческих архонтов шелковый хитон, надушенный духами и расшитый золотом. — Мы сажаем на коней детей, женщин, и даже чучела, набитые травой, чтобы ввести недругов в заблуждение.

— Франков этим не испугаешь, — печально вздохнул Даниил. — Они-то знают, что рыцарей у нас мало, а к бесдоспешной коннице относятся презрительно и за противника ее не считают.

— Погубит гордецов их гордыня, — неодобрительно заметил епископ, — помяните мое слово.

— Значит, рыцари на соломенную конницу внимания не обращают, — сделал себе зарубку на память боярин. — Ну, а если подослать им ложную весть, что к нам прибыла помощь...

Мозговой штурм продолжался целый час, пока игемоны не вынесли окончательное решение — операцию по освобождению Платамона не прекращать; войскам, оставшимся в Лариссе, интенсивную подготовку продолжать; рекогносцировку наиболее перспективных полей будущего сражения провести.

* * *

Дорога к Платамону была проложена не по узкой прибрежной полоске, неудобной и часто заливаемой волнами, а в нескольких сотнях шагов от моря. Сначала путь вел по обширной пенейской долине, но чем дальше к северу, тем ближе к морю подступали предгорья, и, наконец, дорогу преграждала массивная возвышенность, увенчанная крепостью. Конечно, если смотреть с моря, то холм вместе с замком терялся на фоне высоченных гор. Но над дорогой крепость возвышалась, подобно утесу, запирая ее, словно глиняная пробка бутылку.

Когда стратиги, возглавлявшие никейское войско, остановились в двух стадиях от Платамона, они несколько минут молчали, взирая на открывшуюся перед ними картину. Зрелище, представшее перед полководцами, было воистину величественным. Справа беспрестанно волновалось море, бирюзовое у самого берега, и темно-синее на глубине. Прямо впереди высился холм, венчавшийся высокой стеной, зловещие зубцы которой отчетливо виднелись на фоне синего-пресинего неба. Южный, выжженный летним зноем склон холма, обращенный к зрителям, сливался по цвету с крепостной стеной и потому визуально увеличивал ее высоту, отчего она казалась огромной. Слева вздымались отроги Олимпа, вершины которых терялись в тумане.

Козельский боярин, для которого все в Греции было еще в диковинку, восхищенно ахал, разглядывая Платамон:

— Конечно, не Царьград, но все-таки впечатляет! Это место прямо создано для возведения кремля.

Проня, еле дождавшись своей очереди смотреть в единственную во всей Элладе обзорную трубу, сразу схватил ее и жадно принялся разглядывать укрепления платамоновской твердыни, пока Мануил читал ему лекцию о своей бывшей цитадели.

— Крепость на этом холме люди основали еще в архаичные времена, едва ли не с самого сотворения мира. Вон там, за холмом, издревле находился славный город Гераклион, названный так по имени Геракла, родившегося в нем. А на холме располагался городской акрополь — одновременно и храм языческих богов, и крепость. Если рассмотреть вблизи основание южной стены, то станет видно, что там камни даже не скреплены раствором, а просто уложены друг на друга. Наверно, так строили в стародавние времена, еще до основания Рима и даже до рождения Гомера. Последние сотни лет стены часто чинили и перестраивали, но не слишком старательно, ведь опасности Фессалии не угрожали. А вот когда к нам вторглись франки, они, боясь неминуемого поражения, начали перестройку крепости. Северную и восточную стены венецианские каменщики перестроили заново, начиная с фундамента. А в западной части укреплений начали возводить донжон — это такая огромная башня, намного выше и больше прочих. В ней защитники крепости могут отсидеться, если недруги ворвутся в ворота.

— Вящей башни что-то не видно, — пожаловался Проня, водя трубой вправо-влево.

— Франки ее доделать не успели, а я строительство продолжать не стал, — объяснил Мануил, — распорядившись лишь накрыть уже возведенные стены навесом и сделать из донжона узилище.

— Это нам сейчас на руку, — довольно хмыкнул Никифор. — Тут обычные-то стены высотой локтей двадцать, и еще донжона нам не хватало.

— Верно, у ворот вышина стены ровно двадцать локтей, — заверил деспот Мануил, — а толщина четыре. Там же, где склоны холма покруче и по ним трудно подняться, стена пониже, а кладка потоньше.

Покуда командующие армией рассматривали хорошо защищенную твердыню, вперед проскакало три десятка всадников, спеша перерезать дорогу к северу от Платамона. Вслед за ними прошагал отряд строителей под охраной лучников, чтобы немедля приняться за сооружение бревенчатого форпоста.

Еще одну заставу организовали на морском берегу у пристани, чтобы прервать всяческое сообщение осажденных с внешним миром. Конечно, нормальной гавани у Гераклиона не имелось, тут предки Геркала дали маху с выбором места для строительства своего полиса. Но в хорошую погоду корабли кое-как приставать к небольшому вымолу все же могли.

Основной же лагерь никейцы начали сооружать к югу от крепости, всего в полутора перестрелах от нее. Саперы демонстративно проводили трассировку периметра и аккуратно срезали дерн, чтобы позже пустить его на укрепление защитного вала.

Конечно, на самом деле затевать долгую осаду никто не планировал, и Никифор распорядился вести строительные работы лишь для вида, ограничившись рытьем выгребных ям и установкой палаток. Но когда защитники Платамона взирали со своих башен на возню осаждавших, у них складывалось полное впечатление, что за них принялись всерьез. На таком расстоянии невооруженным глазом трудно разглядеть подробности, но можно было заметить ровные штабеля кольев, ряды длинных лестниц, кучи вязанок хвороста и, наконец, накрытую прочной крышей большую повозку с огромными колесами, предназначенную для перевозки тарана.

Тем временем челядины притащили большой стол, на который водрузили модель Платамона с прилегающими территориями, сооруженный по совету боярина. Такой макет Проня видел в Козельске, и при планировании операций по штурму или обороне крепости он был гораздо удобнее двумерного чертежа. Вокруг этого стола и собрались никейские военачальники, вооружившись деревянными указками. Ввиду близости неприятеля весь комсостав экспедиционных сил был облачен в броню. Даже деспот впервые с момента высадки в Фессалии сменил парадные одежды на доспех. Только Никифор, на правах военачальника, позволил себе ограничиться лишь кожаным поддоспешником, демонстрируя тем самым презрение к противнику.

Между тем платамонцы вдруг засуетились, явно к чему-то готовясь. Заметив шевеление на стенах, щитоносцы, стоявшие подле командиров, сделали шаг вперед, готовясь закрыть свое начальство от стрел. С высоких стен лучники могли метать стрелы далеко, пусть и не очень прицельно, поэтому охрана держалась настороже.

Но, как оказалось, стрелять пока никто не собирался. Со стены скинули веревку, по которой тут же спустился какой-то человек. Рвов вокруг Платамона не имелось, и переговорщик беспрепятственно направился в сторону никейцев. К нему тут же ринулась пара конных дружинников, патрулировавших местность, и, подскакав к незнакомцу, наставила на него копья.

Никифор кивнул боярину, и Проня, подняв рупор, прокричал своим гридням:

— Павша, пропусти витязя. Он идет с нами потолковать. Да коня ему дай.

Павша любезно отдал греку лошадь своего напарника, и через несколько минут всадники подъехали к наблюдательному пункту осаждавших.

— Грек уверяет, что он воевода Платамона, — прокричал отрок.

— Правда, что ли? — тихонько переспросил боярин у деспота.

— Верно, — вздохнул Мануил. — Это мой бывший друг и эпарх Феодор, поставленный за свои заслуги начальником крепости.

На том обсуждение эпарха закончилось, и военный штаб вернулся к своим делам, увлеченно тыкая указками в макет. Сам же мятежный комендант, спрыгнув на землю, отдал повод Павшее и замер, не зная, к кому подходить. Встречать его никто не собирался. Военачальники Мануила обступили большой стол, на котором высилась уменьшенная копия крепости, в которой явственно угадывался Платамон, и шпыняли ее палочками, не обращая внимания на посетителя.

Феодор внимательно оглядел недругов, пытаясь угадать, кто есть кто, и какие у них намерения. На первый взгляд никейцы настроены серьезно. Все в броне, даже священник. Кто этот пресвитер такой, гадать не приходилось. Лазутчики уже давно донесли, что некий русский епископ, якобы, из самого Козельска, рыщет по Фессалии, склоняя всех под власть Ватаца. Закончив свои наблюдения, Феодор сделал пару шагов вперед, как бы напоминая о своем присутствии, но при этом и не слишком навязываясь.

Дукс Никифор, "вспомнив" об эпархе, нарочито досадливо вздохнул, как бы сожалея, что его отрывают от важных дел, и соизволил обратиться к гостю:

— Феодор, если ты просишь выпустить женщин, то я не против. Уговор такой — когда вы откроете ворота, мы этим не воспользуемся.

— И еще пропустим священника, — мягко напомнил епископ.

— Ага, — милостиво согласился дукс. — Конечно, его не тронем, если он пожелает сопроводить свою паству.

— Кланяюсь тебе за милость, — несколько сухо поблагодарил Феодор, — но мне еще хотелось бы переговорить с вами.

Никифор и сам страстно желал переговоров, но как начинать беседу, не знал. Феодор, так долго определявшийся, на чью сторону встать, виноватым отнюдь не выглядел. Да и вообще, по его виду сразу было понятно, что он опытный вояка, прошедший огонь и воду, напугать которого чем-либо довольно трудно. Эпарх прихрамывал сразу на обе ноги, одного пальца на левой руке не хватало, лицо было иссечено длинными шрамами, тянувшимися во все стороны, а передние зубы отсутствовали напрочь. Но при том Феодор, будучи ровесником деспота, двигался, несмотря на покалеченные ноги, ловко и уверенно, а с лошади соскочил так проворно, как другие не встают со скамьи.

Конечно, все шло к тому, что стороны договорятся, как только сойдутся в цене. Но дуксу, отвечавшему за казну, не хотелось продешевить. На носу война, и серебро сейчас нужно до зарезу. А с другой стороны, терять время на долгие переговоры тоже нельзя. Франки вот-вот вторгнутся в Фессалию.

Затянувшееся молчание прервал Проня, заметивший, с каким любопытством Феодор смотрит на копию своей крепости:

— Когда мы обороняли Козельск, наш воевода распорядился соорудить вот такой игрушечный город, чтобы на нем планировать вылазки.

— Хитро придумано, — покачал головой комендант Платамона. — А это что за медная труба?

— Усилитель голоса, чтобы говорить на расстоянии.

— Вот значит, как ты докричался с дистанции в две стадии, — облегченно рассмеялся грек. — А я то гадал, что там за богатырь с громовым голосом.

— Да это еще что. Посмотри, вот так мы высматриваем неприятеля издалека, — похвастал боярин, поднося к лицу Феодора зрительную трубу.

Дав эпарху минуту, чтобы насладиться чудом дальневидения, Проня с сожалением добавил:

— Вот только чтобы обозревать на сотни верст, нужно взлетать на монгол-виере, а это лишь наш князь умеет.

Проне даже не приходилось притворяться радушным хозяином, развлекающим гостя. Взрослые, как и дети, любят похвастать своими игрушками. У женщин это наряды, украшения и прически, а у мужчин — оружие и лошади. А уж если кто-то обзаводится невиданными диковинками, то трудно устоять от искушения продемонстрировать их сведущими людям.

Феодор, насмотревшись на крепость и на горы, ибо в сторону никейского лагеря он направлять прибор деликатно не стал, наконец, бережно передал трубу русичу.

— Вы, козляне, искусные воины, — почтительно признал эпарх. — Нам есть, чему у вас поучиться.

— Монголы это уже поняли, — довольно согласился Василий Дмитриевич. — Вот только брать каменные крепости нам особо еще не доводилось. В нашей-то стороне почти везде стены деревянные, а каменные башни лишь в больших городах возводят. Правда, наши никейские друзья обещали продемонстрировать искусство осады каменных твердынь, но пока что-то не получалось.

Пригнувшись к собеседнику, боярин доверительно прошептал:

— Мне кажется, и дукс и деспот просто не хотят разрушать фессалийские крепости, даже для того чтобы доставить мне удовольствие. Я их понимаю, это их земля, но и с меня князь спросит по возвращению, чему я там научился. Но может, хотя бы в этот раз уладить все миром не получится.

Эпарх, родившийся отнюдь не вчера, и прекрасно разбиравшийся в византийских хитростях, ставшими нарицательными, тем не менее, был сбит с толку. Этот варвар явно не играет роли ни "доброго", ни "злого" переговорщика, и говорит действительно то, что думает. Фальшь многоопытный грек уловил бы сразу.

— Значит, тебе хотелось бы посмотреть на штурм крепости по всем правилам? — Не удержался от улыбки комендант крепости. — Не горюй, друг мой. У греков столько врагов вокруг, растащивших наши земли — франки, венецианцы, болгары, турки. Если не сегодня, то в другой день дело обязательно дойдет до штурма. А пока я все же попробую пойти на мировую.

Какие еще игрушки остались в запасе у никейцев, Феодор не знал, но желание торговаться, и так не очень сильное, пропало окончательно. Глубоко вздохнув, начальник Платамона состроил скорбную мину, подобающую моменту, и нижайше обратился к своему бывшему господину:

— О величайший, позволь сказать тебе.

Мануил соизволил чуть повернуть голову в сторону старого друга, и эпарх витиевато высказался в том смысле, что он, Феодор, всегда всячески способствовал примирению сторон. Но если покончить с враждой в благородном семействе Дуксов никак нельзя, то следует, безусловно принять сторону Мануила, объявив тем самым солуньцев своими заклятыми врагами.

— Долго же ты думал, — осуждающе нахмурился Мануил. Но Феодор недовольный взгляд повелителя выдержал и глаз не опустил, и деспот, сердито посопев, соизволил немного смягчиться:

— Феодор, у пристани стоит какой-то кораблик. Найми его, и отправляйся в Никею. Я тебя видеть более не желаю, но вот император, пожалуй, примет благосклонно, и даже какую-нибудь должность тебе предложит. Но это завтра. Сегодня тебе следует дать отчет по крепости, да и пожитки собрать.

Поняв, что ему не грозят ни казнь, ни даже материальные издержки, эпарх едва не бухнулся в ногу деспоту, и птицей полетел в крепость, готовить ее к приему законного властителя.

На том осада, едва лишь начавшись, сразу и закончилась. Вскоре ворота Платамона распахнулись, гостеприимно приглашая владетельного деспота и полномочного наместника императора. Однако на том белая полоса везения никейцев и закончилась. Когда сторожа доложили, что с юга направляется купеческое судно, Никифор, опасаясь недоброго, лично спустился к пристани и первым встретил торговцев. И, как оказалось, не зря. Купцы проплывали мимо Эвбеи, заходя по пути в Халкиду, и принесли оттуда недобрые вести. Тамошние феодалы активно готовились к походу и срочно фрахтовали суда для перевозки лошадей, предлагая судовладельцам огромные деньги всего за несколько дней работы.

Это означало, что афинский герцог, во-первых, отправится в поход не один, а с союзниками. А во-вторых, что откладывать намеченный срок выступления он не намерен.

Сентябрь 1238 г. Маркграфство Водоница.

Длинная колонна франкского войска только начала втягиваться в Термопильскую долину, лежащую между морем и горным массивом Калидромона, но нетерпеливый Ги де ла Рош уже подъезжал со своими вельможами к реке Сперхиос, последние двадцать лет служившей границей между православными и латинянским землями. Мегаскир еле сдерживал нетерпеливую дрожь. Скоро, очень скоро, решится его судьба, и станет ясно, кем он войдет в историю — жалким полугерцогом, даже не имеющим достойного титула, или же настоящим королем. Кто через сто лет вспомнит баронов, ну разве что, кроме самых доблестных? А вот имена королей навсегда войдут в летописи, особенно, если они участвовали в крестовых походах.

Почти все приближенные герцога разделяли его чаяния, мечтая о землях, титулах и славе. Лишь Убертино Паллавичини, новый маркграф Водоницы, лишь год, как сменивший своего почившего отца, относился к затее де ла Роша со смешанным чувством. Его самые ранние детские воспоминания были о набегах греков, неоднократно грабивших франков и убивавших епископов, так что маркграфу пришлось перенести свою резиденцию подальше в горы, в Менденицу. Затем было потеряно все левобережье, и Убертино всю жизнь боялся, что вот-вот остатки маркграфства разделят судьбу Солуньского королевства, канув в небытие. Поэтому, конечно, было бы здорово избавиться от постоянной угрозы с севера, снова захватив Фессалию. Но, с другой стороны, латинским рыцарям уже давно не удавалось ничего завоевать на востоке. Они только теряли свои позиции. Так что как бы не стало еще хуже. Это фиванским рыцарям не страшно. Чем дальше от границы, тем больше у людей оптимизма. Но в случае поражения первыми разграбят именно владения Паллавичини.

Подскакав к реке, франки облегченно вздохнули. Мост остался на месте, а вот греческие стражники и таможенники с него исчезли.

— Неплохое начало похода, — прокомментировал Гильом, — и его бароны громко рассмеялись. У всех словно гора с плеч свалилась. Хотя к сентябрю река порядком обмелела, но переправляться через нее без моста и под стрелами противника никому не хотелось.

Впрочем, переходить Сперхиос даже по мосту герцог, отличавшийся не только храбростью, но и благоразумием, не спешил, отправив на северный берег конных сержантов. Сам же Ги решил дождаться подхода основных сил и пока ограничился лишь наблюдением.

Река Сперхиос, протекавшая перед ним, несла свои воды с запада на восток, а в нескольких милях ниже по течению впадала в Малиакский залив, протянувшийся ей навстречу. Когда-то, много веков назад, залив был намного шире и длиннее, доходя на севере до гор Отриса, а на юге до Калидромона, так что на берегу оставалась лишь узенькая дорога, по которой с трудом могла проехать повозка. Но с тех пор Сперхиос вынес в море столько песка, что залив сильно уменьшился, проходы между морем и горами превратились в обширную долину, и войско могло легко пройти в Фессалию по прибрежной дороге, сделав крюк на восток. Кроме того, в свое время римляне проложили мощеную дорогу прямо на север, через Отрис. А еще в Пенейскую долину можно было попасть длинным обходным путем — сначала на запад, вдоль Сперхиоса, а затем по склону Стирфака, через небольшое селение Деревя.

Самый удобный и короткий путь преграждала крепость Ламия, лежащая в двух милях к северу от реки. Подобно многим греческим твердыням, эта цитадель возникла на месте древнего акрополя. Она неоднократно перестраивалась, и последний раз ремонтировалась при франках. Планировку Ламии герцог хорошо знал — это обнесенный длинной стеной городок, расположенный на восточном скате небольшой горы, а выше него по склону находился крепкий замок, имевший двое ворот — как в нижний город, так и в поле. При желании, никейцы могли затвориться за стенами Ламии и продержаться там достаточно долго. Но они поступили по-другому.

Гора, к которой прилепилась Ламия, была небольшой — всего пару миль в поперечнике. И вот на ее противоположной, западной стороне, как докладывали люди Водоницкого маркграфа, внимательно следившие за обстановкой со своего берега, никейцы и начали возводить настоящий укрепленный лагерь по образцу древних ромеев — с валом и частоколом.

Осады, что города, что лагеря, герцог не боялся. Но конечно Гильом предпочел бы быстро закончить войну в одном сражении. В силах своего княжества Афинский мегаскир нисколько не сомневался, да к тому же на его зов явились почти все бароны Негропонта (* Эвбеи) — Гуглиельмо да Верона, Марино далле Карчери и даже юная баронесса Каринтана далле Карчери. В итоге, после созыва ленного войска, присоединения баронов Эвбеи и Водоницкой марки, у него насчитывалось полных четыре сотни латных всадников — сержантов, оруженосцев и опоясанных рыцарей. Пехоту особо не считали, но ее набралось раза в три больше, чем кавалерии. Никто из вассалов не пытался уклониться от похода. Наоборот, некоторые рыцари приводили больше воинов, чем были обязаны. Явился даже престарелый Отон, один из последних оставшихся в живых участников крестового похода. Его сын погиб, а внуки еще не подросли, и Отон по древности лет имел право выставить вместо себя на бой двух сержантов. Однако старый крестоносец предпочел самолично отправиться в поход и даже собрал небольшой отряд панцирной конницы, чтобы заслужить в новом королевстве хороший надел, и тем обеспечить своих наследников землей.

Такая тяга к милитаризации дорого обошлась фиванским и эвбейским сеньорам. Чтобы заплатить наемникам, купить оружие и пригодных к бою лошадей, им пришлось не только опустошить свои сундуки, но и порядком залезть в долги, тем более, что торговцы, пользуясь моментом, безбожно подняли цены. Хотя эвбейцы в поисках боевых коней разослали корабли и в Пелопоннес, и на архипелаг, но и там купцы, прослышав о планируемом походе, требовали по сотне ливров за простую клячу, недостойную даже оруженосца. Поговаривали, что один из братьев да Верона остался на острове не столько для того, чтобы следить за порядком в сеньориях, а от того, что семейных сокровищ не хватило для достойного снаряжения обоих высокородных сеньоров.

В принципе, можно было пригласить и пелопонесских рыцарей. Герцог Ахайский, без сомнения, дал бы разрешение своим вассалам на участие в походе. Но Афинскому владыке лишние претенденты на фессалийские земли были не к чему. Шпионы докладывали, что у никейцев под седлом не более трехсот коней, а большинство всадников это обычные пастухи. Что же до пеших целуконов, коих набрали больше тысячи, то хотя оснащение у них неплохое, но они мало пригодны к бою. Правда, последние две недели фессалийцы перекрыли все дороги, и вести из-за реки почти не доходили, но достать за такой короткий срок пару сотен рыцарей совершенно невозможно, а без них грекам не победить.

Постепенно все войско подтянулось к переправе и, так как дозорные уже доложили, что путь свободен, перешло на северный берег. На вражеской земле рыцари держались настороже и, хотя на целую милю в окрестности не виднелось ни одного грека, держали кольчуги при себе в седельных сумах.

Полностью переправившись на левый берег, франкская армия прошла немного на запад и еще до заката расположилась у реки, ввиду лагеря неприятеля.

Гийом неторопливо обошел свой бивуак, с гордостью оглядывая длинные ряды коней, привязанных к походным коновязям, разноцветные шатры рыцарей и многочисленные, как звезды на небе, костры пехотинцев, укладывавшихся ночевать прямо на траве.

К этому времени пришли донесения от самых дальних дозоров, разосланных во все стороны, и герцог созвал совет баронов, чтобы обсудить планы дальнейшей кампании.

— Синьорина и мессиры, извольте взглянуть, — Гильом показал на карте извилистую линию реки, — это Сперхиос. Мы находимся вот здесь, на берегу, а лагерь неприятеля, в котором собраны почти все его воины, располагается милях в полутора к северу от нас. Наши два войска отделены друг от друга большой равниной, на которой нет ни садов, ни деревень. Еще порядка двух сотен конных греков караулят проход на восток между морем и горами Отрис, но к нам они приближаться явно не спешат.

— Понимают, что связываться с нами опасно, — хихикнула баронесса Каринтана.

Герцог недовольно покосился на "советницу", но, вздохнув, лишь еле заметно пожал плечами. В крестоносных княжествах востока, постоянно подвергавшихся опасности, законы и обычаи были суровы, и все было нацелено на выживание. Во франкских герцогствах Греции даже действовал негласный запрет на раздачу бенефиций клирикам, чтобы не ослаблять боеспособность феодального ополчения. Ну ведь и в самом деле, какие из аббатов бароны? Местный майорат также не разрешал женщинам самостоятельно владеть ленами. Ведь они же не смогут, надев на свои хрупкие плечи доспехи и взяв в свои нежные руки копье, вести рыцарей в бой. Скажем, сестра герцога Бонна имеет право на свою долю наследства. Но ее ленники подчиняются только опекунам девушки. Сейчас Гильому, а когда она выйдет замуж, то ее мужу. И это правильно. Однако, Эвбея отдалась во власть Венеции, и все законы, в том числе права наследования, в ней устанавливают венецианские бальи, и с этим придется смириться. Раз Каринтана привела немалый отряд своих вассалов, то она имеет полное право участвовать в обсуждении военных планов.

Нет, собственно против женщин Ги ничего не имел. Наоборот, он привез с собой за реку и свою сестру, и ее придворных дам, чтобы в их присутствии рыцари не осмеливались лишиться мужества и были готовы на любые подвиги. Примеру герцога последовали и некоторые бароны. Еще бы, ведь жизнь во времена средневековья не баловала развлечениями. Лишь иногда случались турниры или большие праздники. А тут предстояла веселая прогулка и настоящая битва, которой многие дамы пожелали полюбоваться. Ведь нет на свете прекраснее зрелища, чем сборище благородных рыцарей — сверкающие кольчуги и шлемы, яркие знамена, красивые кони, пестрые попоны, покрытые серебром и украшенные цветными полотнищами поводья. А потом еще состоится сражение, превосходящее зрелищностью любой турнир!

Снова собравшись с мыслями, Ги продолжил свою речь:

— Против легкой конницы мы выставим заслон из четырехсот пехотинцев. Этого хватит, чтобы держать пастухов подальше от нас. Жан, поручаю это тебе. Сами мы к востоку не пойдем. Впрочем, на север тоже, ведь тогда придется пройти мимо Ламии. Да и в любом случае нам желательно как можно скорее разделаться с никейцами, так что мы примем бой в поле у их лагеря.

— Замысел греков на первый взгляд хорош, — задумчиво произнес водоницкий маркграф Убертино Паллавичини. — Если военное счастье отвернется от никейцев, они смогут отступить в свой лагерь и скрыться за его валами. Если их выбьют и оттуда, они обойдут гору с севера по проторенной тропе, и спасутся в цитадели Ламии. Но вот одного их военачальник не учел. Когда воинам некуда отступать, они сражаются яростнее, и не оглядываются на путь к бегству.

— Но зачем такие сложности? — не поняла баронесса. — Зачем строить лагерь, если рядом есть Ламия? Почему им просто не занять город и не воевать на его стенах или подле них?

— Греки дразнят нас, вызывая на бой в неудобном месте, — выдвинул предположение Марино далле Карчери.

— Не такое уж и неудобное, — улыбнулся герцог. — Смотрите на плане. Атаковать мы можем только с юга, от реки. Справа от нас будет высится горный склон, а слева поле ограничивает маленькая речушка, хотя и почти пересохшая, но весьма топкая. Верхом ее не пересечь, лошади завязнут в грязи. Однако ширина прохода между рекой и склоном составляет шагов пятьсот. Это, конечно, намного меньше, чем равнина у Ламии, но вполне достаточно для маневра. Правда поле не совсем ровное, тут имеется уклон в сторону Сперхиоса, но совсем небольшой, и он нам не помешает. Что вы думаете об этом, мессиры? Давать сражения в этом месте, или поискать другое?

Первым высказался Отон — престарелый рыцарь, один из немногих участников четвертого крестового похода:

— Мне нравится, что тут с востока гора. Атаковать следует пораньше, пока поле битвы будет закрыто от солнца. В тени сражаться как-то сподручнее.

Бароны согласно закивали. В Греции даже в сентябре солнце печет нещадно. Но герцог, заручившись согласием советников, лишь задумчиво поджал губы. С местом сражения определились, это хорошо, но осталась "сущая мелочь" — расположить войска.

Обсудив в советниками различные варианты построения, Ги, наконец, объявил свое решение:

— Строиться будем полумесяцем, тремя отрядами. Крайние баталии выстраиваются колоннами и начинают атаку раньше центра. Они первыми достигают противника, прорывают его фланги и бьют в тыл. Негропонтцы, вам я доверю правый фланг.

Островные сеньоры почтительно склонили головы, гордые оказанной честью. Правое крыло войска во все времена считалось наиболее почетным. А что до опасной близости к горным склонам, которые наверняка усеют вражеские лучники, намеревающиеся выпустить ливень стрел, то галопирующей рыцарской коннице стрелки не страшны.

— Водоницский маркграф, ты поведешь своих с левого фланга, и тоже колонной.

Убертино лишь коротко кивнул в ответ, не высказывая никаких эмоций.

-Моя же баталия, — продолжал Гильом де ла Рош, — выстроится шеренгами и чуть промедлит. Когда мы достигнем противника, он уже будет пребывать в панике от фланговых ударов, и не выдержит лобовой атаки.

Рыцари довольно загудели, полностью согласные с таким планом, но Бела решил уточнить важный момент:

— Сколько у нас будет шеренг?

Вопрос был сложным. Чтобы пробить бреши в рядах противника, требовалось уплотнить боевые порядки. Но, в то же время, строй не должен быть слишком плотным, иначе начнется давка, а падение всего одной лошади расстроит все построение. Требовалось найти оптимальные для данной ситуации интервалы между всадниками, и герцог помедлили с ответом. Наконец, подсчитав в уме, он вынес вердикт:

— Строимся тремя шеренгами. Рыцарей для первого ряда не хватает, и потому поставим вперед еще наиболее искусных оруженосцев и самых опытных сержантов. Отон, ты возглавишь резерв — двадцать всадников. Распорядишься ими как знаешь.

Старый вояка, за свою жизнь неоднократно падавший и с коня, и со стены, довольно хмыкнул. Идти в бой в первом ряду он особо и не рвался. Если все пойдет удачно, резерв просто поможет преследовать бегущих.

— Антонио, — повернулся Ги к командиру пехотинцев, — у тебя остается восемь сотен пешцев. Как их построить, мы решим утром, после того, как греки выстроятся для обороны.

Такой маловероятный вариант, как переход никейцев в наступление, естественно, даже не обсуждался, и на этом герцог решил свой совет распустить. Но баронессу кое-что в планах сражения не устраивало:

— Зачем отправлять в поле пехоту, — возмущенно вскрикнула Каринтана, — если нам противостоит только сотня полурыцарей, и лишь двенадцать или пятнадцать сотен пешцев? Разве не умалит рыцарского достоинства, если наши четыре сотни всадники не справятся с этим сбродом самостоятельно?

— Надеюсь, — сухо заметил Ги, — кабальерусы не станут возражать, если греческую чернь — всяких там лавочников и беглых сервов порубят наши слуги, и благородным не придется марать о них свое оружие.

Вечером перед битвой франкские воины весело отдыхали, впрочем, сильно не налегая на вино. Рыцари слушали музыку и беседовали с дамами, а оруженосцы выслушивали поучения убеленных сединами крестоносцев, рассказывающих молодежи о великих битвах прошлого, когда треск копий и лязг мечей был слышен за мили.

Долго после заката франки не засиживались. Утро воины должны встретить бодрыми и с ясной головой, и потому в полночь все, кроме сторожей, уже крепко спали.

В предрассветный час перед битвой рыцари еще дремали в своих кожаных палатках или шелковых шатрах, у кого что было, в зависимости от благосостояния, а слуги уже занимались боевыми конями. Они еще с вечера отскребли скакунов, очистили копыта, проверили металлические части сбруи — удила, стремена и пряжки, отмыли от пыли и пота кожаные ремни упряжи и смазали их жиром.

Теперь же конюхи, ласково поглаживая лошадей, хорошо отдохнувших за ночь, отстегивали повод и тщательно взнуздывали своих подопечных, внимательно при этом проверяя, чтобы все ремни были правильно застегнуты, а их концы аккуратно заправлены. Также прилежно стремянные раскладывали потник, затем вынимали из чехла роскошно украшенное седло и крепили его, но подпруги пока полностью не затягивали.

Для коней сержантов процедура на этом обычно и заканчивалась, но лошадям оруженосцев обязательно набрасывали на шею и на круп стеганные попоны. Породистые итальянские кони рыцарей сверх того нередко защищались коваными нагрудниками и налобниками, а бароны и вовсе считали делом чести приобрести для своих благородных животных кольчужные попоны.

Между тем сами всадники, позевывая, уже выходили из шатров прямо в той же одежде, в которой спали — в одних подштанниках и ночных рубахах, и шли к реке, ополоснуть лицо и согнать остатки сна.

Когда кабальярусы облачились в свое боевое снаряжение, их кони уже были полностью готовы к битве, а оруженосцы расчехлили щиты и копья своих сеньоров. Вскоре афинская конница уже выстроилась ровным рядами, как и было задумано на вечернем совете. Франки держали лошадей под уздцы, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и готовясь по сигналу вскочить в седло. Все рыцари были вооружены, как подобает — у всех имелись длинные копья, изготовленные из ели, яблони или ясеня, толстые щиты, большие мечи или булавы, а самые прогрессивные сеньоры обзавелись еще и кинжалами.

Пехота пока стояла позади кавалерии, так как ее роль в битве еще не определилась.

Командиры франкских отрядов собрались вместе на небольшом холмике, пристально наблюдая за перестроениями противника. И чем больше они смотрели, тем больше у баронов поднималось настроение. Греки легкомысленно построили свои полки не у самых стен лагеря, а туазах в трехстах от него, так что в случае бегство мало кому из врагов удастся уйти живым. Построение никейцев также было нетривиальным — в центре широким фронтом стояла пехота, а по бокам небольшие, человек по сорок-пятьдесят, отряды всадников.

— Видите, синьоры, — торжествующе воскликнул Гуглиельмо да Верона, — у схизматиков нет настоящих рыцарей. Они даже не ставят кавалерию вперед.

— Кажется, на их правом фланге огромный стяг русичей, как его описывали — заметил Убертино. Молодые глаза водоницкого маркграфа, тренированные частой стрельбой из лука, позволяли рассмотреть знамя даже с пятисот шагов. — А слева у них, наверно, фессалийские аристократы.

— Так кому из нас повезло больше? — не понял Гуглиельмо. — С кем из врагов больше славы сражаться?

— Славы на всех хватит, — туманно ответил маркграф. — Померимся ею после битвы.

— Полагаю, сейчас стоит послать вперед стрелков, чтобы расстроить ряды греков, — на правах первого барона герцогства предложил своему сюзерену Бела.

— Не стоит, — отверг слишком простой план Ги. — Они уже выставили на склоне горы своих вифинских лучников, а те стреляют отменно. Латным всадникам они ничего не сделают, если те быстро промчаться мимо них, а вот нашу пехоту расстреляют, словно мишени на стрельбище.

Почесав подбородок, затянутый кольчугой, герцог указал рукой на склон:

— Антонио, пусть вся наша пехота поднимется в гору, сбросит оттуда эллинских лучников, и сама начнет сверху обстреливать фессалийцев. Только поскорее, пока солнце не поднялось высоко.

Однако, не успели отряды пехотинцев двинуться с места, как в рядах никейцев произошло движение. Левофланговые всадники греков вдруг развернули лошадей и потрусили в сторону лагеря. Вслед за ними отделились от общего строя и побежали еще несколько десятков пехотинцев.

— Смотрите, смотрите! — разнеслись со всех сторон ликующие крики.

— Это фессалийцы, — флегматично резюмировал Убертино. — Они испугались!

Старый Отто уже не видел так хорошо вдаль, чтобы разобрать что к чему, но по крикам понял, что произошло, и пустился в воспоминания о своей боевой юности:

— Вот также, когда мы захватили Константинополь, греческая знать не захотела сражаться за своего императора. Они не послали на помощь городу ни одного человека, и даже достославный...

— Так не будем же терять времени, — оборвал Ги все разговоры, — чтобы не дать гречишкам опомниться.

И верно, никейский полководец торопился восстановить порядок, и уже закрыл оголенный левый фланг резервным отрядом пехоты.

— Мессиры, — возбужденно вскликнул Гильом, — атакуем, как договаривались. В трехстах шагах от противника переходим в галоп.

— Резерв? — напомнил Сент-Омер, имея ввиду, естественно, не пехотинцев.

— Никакого резерва, — твердо ответил герцог, уже направляя коня к своему месту в центре шеренги. — В эти минуты решается исход сражения, и нужно без промедления бросить вперед все силы. Сегодня мы прославим себя! Трубите!

Уверенный тон сеньора действовал воодушевляющее, да и без того никто уже не сомневался в скорой победе.

Обернувшись, Ги увидел, как его будущий зять, сидя на коне, прощается с невестой. Бонна, провожавшая жениха к полю битвы, что-то торопливо говорила, а Бела в ответ согласно кивал, покачивал большим шлемом.

Через минуту все бароны заняли свои места в строю, а рыцари уже изнемогали от нетерпения. Привстав в стременах, Гильом поднял руку и громовым голосом прокричал своим соратникам:

— Sans merci! (* никакой пощады).

Его крик тут же подхватили десятки голосов и, после гулкого сигнала рога, фланговые баталии и первая шеренга рыцарей тронулась с места.

Глава VIII

Первые двести шагов рыцари преодолели рысью и еще удерживали строй, но затем перешли в легкий галоп, и ровная поначалу шеренга начала изгибаться. Никейские лучники, обозревавший поле боя сверху, могли видеть, как линия всадников надломилась и ее центр выдвинулся вперед рваным клином.

Ничего удивительного в том не было. Для стройного движения целой сотни всадников нужны и регулярные занятия в боевом строю, и ранжирование лошадей. Но в феодальном ополчении времен средневековья упор делался на индивидуальную подготовку, а строевому обучению особого внимания не уделялось. Ну, а подбором одинаковых лошадей тем более никто не озабочивался. Рядовые рыцари покупали себе скакунов самое больше за пятьдесят золотых, а лошади баронов стоили раз в десять дороже.

Впрочем, перед рыцарями и не стояло задачи совершенствовать свои строевые навыки. Это важно лишь для милиционных формирований горожан, вынужденных теснить ряды, чтобы не допустить прорыва. Только так они могут надеяться выжить в бою, а уж об одиночной схватке им и мечтать не приходилось. Если один рыцарь, не только на коне, но и на земле, — это сила, то одинокий пехотинец, лишенный поддержки строя, просто обречен. Впрочем, если длинные шеренги кавалерии не могли, да и не пытались удержать строй, то колонны рыцарей, скачущие на флангах, порядок более-менее соблюдали.

Негропонтские рыцари торопили коней, спеша не столько проскочить через обстреливаемую зону, сколько первыми добраться до врага. Греки уже дрогнули! Сейчас, вот сейчас, никейцы побегут.

Боялись ли рыцари, скачущие во весь опор на врага? Будь перед ними равный соперник, такие же благородные воины, как они сами, то, конечно же франки чувствовали бы страх. Но сегодня их пугала лишь перспектива потерять коня и оказаться последними в битве. Всем хотелось показать свою удаль в бою, прославить свой род и заработать в будущем королевстве немаленький феод. Да и межнациональное соперничество давало о себе знать, ведь именуемые общим словом "франки" латинские рыцари даже во втором поколении продолжали делиться на ломбардцев, бургундцев и германцев. И потому эвбейские дворяне были несказанно рады возможности первыми урвать свою долю славы.

Гуглиельмо да Верона, возглавивший сводный отряд острова, пребывал на вершине блаженства, а топот множества копыт и ржание лошадей звучало для него сладостной музыкой. Считанные минуты отделяли ломбардцев от блестящей победы, все лавры от которой достанутся веронскому барону. Однако, Гуглиельмо не терял голову и действовал расчетливо, внимательно следя за полем боя. Когда отряд разогнался и перешел в карьер, да Верона придерживал своего породистого коня, который даже с грузом брони, своей и всадника, легко мог оторваться от прочих. Ноздри лошади широко раздувались в такт частому дыханию, и скакун буквально рвался вперед, так что его приходилось сдерживать.

Приблизившись к вражескому строю, эвбейский барон, несмотря на бешенную скачку, успел рассмотреть все, что нужно, и этот осмотр его полностью удовлетворил. Щитоносцев никейского императора действительно было немного, они стояли лишь в первом ряду центрального полка. Греческий же резерв, поставленный на левый фланг вместо бежавших аристократов, вообще не представлял абсолютно никакой угрозы. У этого сброда, численностью меньше полутора сотен, даже не имелось ни одного щита. И подумать только, эти болваны прикрылись слева низеньким частоколом, чтобы рыцари не обошли их по склону холма! Да для лошадей куда безопаснее проехать прямо через их строй, чем ломать себе ноги, прыгая по горам.

Единственное, чего стоило немного опасаться, это вифинских стрелков, удобно устроившихся наверху. И действительно, дождь стрел, обрушившийся на негропонтцев справа, свалил несколько лошадей. Но никейцы успеют дать по скачущим галопом всадникам только пару прицельных залпов, не больше. А вот там, впереди, за греческим полком, наверняка поставили лишь местных стрелков с легкими луками — куда менее искусных, чем никейские.

Когда до греков осталась сотня шагов, с их стороны тоже начали лететь стрелы. Однако, несмотря на обстрел, пятерка рыцарей, скачущих в первом ряду колонны, осталась невредимой. Хотя некоторые стрелы и пробивали кольчужные попоны, но они не могли нанести коням серьезных ран. Правда, плохо защищенные лошади сержантов были более уязвимы и падали одна за другой, но Гуглиельмо не оглядывался назад, будучи уверенным, что даже нескольких рыцарей вполне достаточно, чтобы разогнать греческое отребье.

В последний момент перед столкновением всадники привстали на стременах, слегка наклонившись вперед и готовясь нанести удар копьем по выбранной цели. С близкого расстояния стало хорошо видно, что длина греческих пик оказалась просто невероятной, чуть ли не пятнадцать футов, причем ими были вооружены три ряда бойцов. Но рассуждать над странностями греческой тактики времени не осталось, да и было совершенно ясно, что неумелые ополченцы даже не знают, как держать свое оружие. Наверно, кто-то рассказал им о древней фаланге с двадцатифутовыми копьями, и фессалийцы стали подражать своим великим предкам, не понимая, что даже умелому воину нелегко управиться с таким длиннющим дрыном. Ничего, сейчас поймут свою ошибку. Негропонтцы пройдут сквозь строй этих мужланов, затем развернуться и порубят их без жалости.

Но ни одного противника Гуглиельмо достать не удалось. Его конь наткнулся сразу на пять копий и навсегда остановил свой бег. Сам же барон, отделавшийся лишь контузией от столкновения с лошадиной шеей, не успел прийти в себя и подняться, как был добит подлым ударом в спину.

Рыцари второй шеренги успели повернуть коней и, объехав павших товарищей, со всей яростью врубились в ряды копейщиков. Но лишь одному из ломбардцев удалось сразить врага, после чего он и сам рухнул на землю. Греки держались стойко и методично перекололи лошадей нападавших, а в самих всадников летели арбалетные болты, дротики и стрелы.

Оставшиеся в живых ломбардцы заметались, не зная, куда податься, но тут им блеснул луч надежды. Один из баронов — Марино далле Карчери, остался жив и сумел выбраться невредимым из под частокола вражеских пик. Его оруженосец тут же соскочил с коня, подав поводья и копье своему господину. Теперь у островитян снова имелся признанный предводитель, вокруг которого они и сплотились.

Однако и Марино не знал, что делать. Лезть на пикинеров слишком опасно. Прорваться через центральный полк, где нет таких страшных длинных копий, не позволяющих даже достать противника? Или, может, повернуть назад и добраться до стрелков, засевших на склонах? Но ломбардцев осталось слишком мало, всего человек пятнадцать. Что же делать? Центральная баталия франков отстала далеко позади. Наверно, герцог ждет, пока кто-нибудь прорвет фланги никейского войска. Но отряд Убертино тоже замедлил движение. Неужели водоницский маркграф струсил? Да уж, сраженье начало разворачиваться вовсе не так, как предполагали франки.

Пока далле Карчери лихорадочно пытался найти выход из ситуации, за него уже все решили. Отряд козельских всадников, доселе спокойно стоявший на правом фланге, вдруг выехал вперед, развернулся навстречу негропонтцам, и пустился в галоп.

— Их больше чем нас, по крайней мере втрое, — успел подумать Марино, пока командовал атаку, — и наши лучшие люди погибли. Но, по крайней мере, мы умрем без позора.

Второй раз за сегодняшний день ломбардцы ринулись вскачь на врага, но на этот раз совсем с другим настроением — мрачным и обреченным. Перед столкновением барон успел заметить, что под козельским или городецким, кто как его называет, знаменем скачут и воины в греческих доспехах. Выходит, зря франки смеялись над фессалийскими аристократами. Их вятшие воины, оказывается, полны доблести и всерьез намерены сражаться за свою землю.

Расстояние между отрядами всадников было небольшим, но обученные кони успели взять разбег и разогнаться до полного галопа. Рыцари и витязи мчались друг на друга вдоль ряда никейских щитоносцев, наклонив копья, и столкнулись на полном ходу.

Выбрав соперника справа от себя, Марино далле Карчери нацелил на него свое копье, надеясь хотя бы одного врага забрать с собой на тот свет. Оба противника целили друг другу в голову, и такой удар мог быть смертельным. Но барон, слегка качнув своим копьем, легко отклонил оружие русича, а тот, в свою очередь, приподнял щит и отбил им удар.

Всадники тут же разошлись, промчавшись мимо друг друга, но если малочисленных эвбейцев хватило лишь на одну шеренгу, то козляне построились тремя, и перед бароном тут же возник новый недруг. Ломбардец не успел приготовиться к схватке, а вот фессалиец, а это был явно грек, угодил барону своим копьем точно в лоб. Грандхельм, погасивший большую часть удара, тут же слетел, позволив хозяину отделаться лишь легким сотрясением мозга, но злоключения Марино на этом не закончились. Третий противник то ли в спешке, то ли намеренно, направил своего скакуна прямо на баронскую лошадь. Такая сшибка коней, столкнувшихся на огромной скорости, не могла пройти бесследно для несчастных животных. Лошади тут же повалились наземь, увлекая за собой и своих седоков.

Ломбардец успел вовремя выдернуть ногу из стремени и вскочить прежде, чем павший конь придавит его своей тушей. Но, выхватив меч и оглядевшись, далле Карчери понял, что сопротивление бесполезно. Он остался один из своего отряда, а козельские всадники успели остановиться и уже разворачиваются обратно. Да и греческие щитоносцы всего в десяти шагах.

* * *

Если для франков война начиналась как праздник, с многоцветием шатров, роскошными нарядами дам и колыханием стягов, то в стане никейцев царила деловая суета. Греки готовились к сражению как к тяжелой трудной работе.

Нулевая фаза битвы прошла успешно, позволив разделить силы противника. А всего-то потребовалось собрать пару сотен крестьянских лошадок с подростками в качестве седоков, которые дефилировали вдали от неприятеля, изображая из себя настоящую конницу. Для полноценной имитации фальшивой кавалерии еще придали отряд куманов, который наскакивал на афинских дозорных, пуская стрелы и всячески запугивая франков. Чтобы половцы выглядели еще многочисленнее, бек Алтун-Иоанн собрал всех заручных лошадей своих подчиненных и разделил их по масти. Сначала степняки устроили рейд на гнедых конях а, примелькавшись, заменили их на рыжих.

Франкские патрули, понаблюдав цирк с конями, поверили фарсу и рассказали герцогу о тучах половецких воинов. Гильом вполне ожидаемо рисковать не стал и предпочел поберечься, выделив четыре сотни пехотинцев в заслон. Ну, а сами герои дня, вволю нарезвившись, ночью перешли по горной тропе к лагерю, оставив лишь десяток всадников поплоше, поддерживать липовую греческую конницу.

Первое достижение, пусть и маленькое, подбодрило никейцев и дало надежду на то, что и прочие задумки увенчаются успехом. А замыслов у стратегов было пруд-пруди. Греки, люди образованные и читавшие древние труды, знали немало о воинских хитростях. Да и русичи лицом в грязь не ударили. Воевода Гавриил много рассказывал им о былых сражениях. Про одни он точно указывал, где и когда они случились, про другие, смущенно улыбаясь, заверял, что не помнит, давно ли это было. Но описания боев давались во всех подробностях, и городецкие бояре поняли, что Гавша повествует о битвах, в которых сам же и участвовал, а то и возглавлял победившую сторону, но из скромности умалчивает о своей роли.

Их всех этих повествований Василий Дмитриевич твердо усвоил главное правило — когда пехота желает сразиться с рыцарями, (или вовсе не желает, но вынуждена, это не суть) то обязательно огораживается. Древние римляне иногда выкапывали широченные рвы. Фландры обычно ограничивались узенькими канавками, незаметными в траве. Также пехотинцы часто строили палисады, для преодоления которых всадникам приходилось спешиваться. Еще при малейшей возможности конницу старались заманить в болото или хотя бы в вязкую пойму, а когда таковых поблизости не находилось, то бывали случаи, что супротивники рыцарей просто прокапывали траншеи от ближайшего водоема, чтобы затопить поле.

На мозговом штурме, имевшем место сразу после покорения Платамона, Проня свои соображения вкратце высказал, и они были приняты стратегами во внимание. Оставалось лишь найти подходящее поле. Но долго выбирать место для битвы не пришлось. Пропускать франков в Фессалийскую равнину, конечно, не стоило. Их следовало остановить в долине Сперхиоса, сразу, как только они перейдут реку, и вот на левом берегу полководцы и выискивали подходящее местечко.

Поначалу греки раздумывали, не выйти ли им на битву у стен Ламии, но по здравому размышлению этот вариант отвергли. Равнина там большая, франкам есть, где развернуться, а в случае неудачи у воинов будет слишком большой соблазн сбежать за городские стены, устроив при этом давку в воротах. Поэтому выбор пал на большой луг в трех милях от Ламии. После войн с крестоносцами все незащищенные стенами поселения близ границы были покинуты, и местность здесь совершенно обезлюдела. Выбранное поле уже давно не распахивалось, и на нем росла густая высокая трава, даже к сентябрю еще полностью не пожухшая. Рядом текла речушка, идеально подходящая для прикрытия фланга, и вот ее-то воды были пущены в поле, чтобы превратить сухую землю в непроходимую грязь.

Франки презирали сервов, умевших только копать землю, но теперь это умение пришлось весьма кстати. Стоило в фессалийских селениях кликнуть клич, призывая идти рыть ловушки для франков, и от желающих не стало отбоя. Их было так много, что даже не пришлось отвлекать воинов на земляные работы. Крестьяне быстро выкопали узенькие рвы, отводящие воду в поле, и прикрыли канавы ветками, так что издали их невозможно было заметить.

Ратники же могли заниматься только учениями, отрабатывая совместные действия, и никейская армия день ото дня набиралась опыта. К тому же, к удивлению воевод, численность войска отнюдь не уменьшалась, несмотря на серьезную угрозу, а изо дня в день только росла, быстро перевалив за две тысячи. Греческие селяне были готовы противостоять захватчикам не только лопатами, но и оружием. Конечно, обеспечить качественным вооружением такую массу людей было затруднительно, но дукс Никифор согласился опустошить походную казну, немало разросшуюся за летнюю кампанию. Мануил Дука Комнин, получивший, как формальный правитель области немалые суммы на содержание своего двора, тоже решил расщедриться. Деспот был уже слишком стар, чтобы скитаться по чужбинам и чужим дворам, и решил поставить на карту все, что у него было.

Новые сотни ополченцев, набираемые в спешке, уже не имели ни щитов, ни шлемов, но вооружались копьями и дротиками. Оружие это, правда, было весьма неважного качества. Железными втоками копья не снабжались, древки были из сырых непросушенных палок, а наконечники изготовлялись из мягкого железа. Впрочем, дела обстояли не так уж и плохо. Помимо стандартных сулиц с плоскими наконечниками, стратеги, начитавшиеся Вегеция и проштудировавшие Стратегикон, решили воссоздать старинное оружие, приносившее победу древним ромеям.

Это были, во-первых, классические пилумы, отличавшиеся от обычных дротиков не только большим весом, позволяющим легко пробивать любую кольчугу, но и очень длинным железным наконечником. Впрочем, главным предназначением пилума в античные времена было не убить врага, а застрять в щите. Перерубить железное древко мечом невозможно, быстро выковырять тоже. И если не бросить истыканный такими дротиками щит, то противник мог сам избавить от него, дернув за пилум, или же наступив на него ногой.

Другим новшеством, а вернее, воссозданной инновацией, стала плюмбата, или, в переводе, "свинчатка". Эти дротики делались очень короткими — не больше локтя в длину, но зато к ним крепилось оперение, а наконечник утяжеляли свинцовой нашлепкой. Такая конструкция давала ряд преимуществ. Во-первых, подобный дротик можно было метать как дубину, он потом все равно сам разворачивался наконечником вперед. Даже обычные крестьяне после недолгих занятий могли, широко размахнувшись, запросто метнуть свинчатку шагов на восемьдесят. Во-вторых, малая длина означала меньшее сопротивление воздуха, а потому скорость полета и, соответственно, убойная сила с расстоянием снижались несильно. Еще, что немаловажно, свинчатки можно было кидать навесом, по крутой траектории. Наконец, малый вес дротиков — всего полфунта, позволял воинам без особого труда носить их целый пучок. Впрочем, такие миниатюрные дротики можно и просто крепить к щиту, давая тяжелым пехотинцам возможность превращаться на время в стрелков.

Помимо реформирования пехоты, не обошлось и без реорганизации кавалерии. Перед лицом нешуточной угрозы фессалийская знать наконец-то смирила свой гонор, признала необходимость разграничения по родом войск и согласилась идти под командование любого, кого укажут деспот и дукс. В итоге Проня смог сколотить мощный отряд из полусотни отборных всадников — фессалийских аристократов, русских дружинников, лучших наемников, гарнизонных воинов и даже пары куманов.

Фессалийскому вождю Константину Кавасиле остались конники похуже, но зато их насчитывалось аж две сотни, что делало должность командира конницы весьма почетной. Большая часть его кавалерии должна была до поры прятаться за валами лагеря, чтобы франки пребывали в безмятежной уверенности, что большинство греческих всадников находится далеко.

В общем, все свои задумки стратиги постарались осуществить на совесть, но вот выйдет ли из них толк, еще было неясно.

Ранним утром, сидя в седле и обозревая через оптику поле боя, боярин Проня нервно покусывал губы от волнения. Мысль о целой сотне бояр, приведенных афинским герцогом, не давала русичу покоя. Он беспокоился, достаточно ли рекруты обучены строю, клюнут ли рыцари на приманку, и не задумали ли франки тоже какую-нибудь хитрость.

Когда ктитор Даниил, изображая паническое бегство, отвел своих всадников в лагерь, а на их место спешно стали полусотни Пьетро и Лиховида, тут же привычно сомкнувшие строй, боярин даже затаил дыхание. Вдруг осторожный герцог сначала пошлет пехоту, и та обнаружит, что вместо твердой земли впереди непролазная грязь. Мало ли что Гавша рассказывал про другие битвы.

Но франки все-таки поверили! Да они и не могли не поверить в то, что их, таких отважных и сильных, испугались какие-то гречишки.

Боярин, затаив дыхание, наблюдал, как франкская конница начала разбег, как перешла в галоп, а потом вдруг резко замедлила продвижение, завязнув в грязи. И только правофланговый отряд рыцарей, не замечая, что творится сзади, резво проскакал по твердой дороге, тянувшейся у подножия горы.

Увидев, что все идет по плану, Проня облегченно вытер пот, нежданно заливший лицо, хотя солнце, прятавшееся за горой, еще не успело изгнать утреннюю прохладу. А вот пикинерам, стоявшим на пути тяжелой кавалерии, несущейся со скоростью ветра, было не по себе.

Залпы лучников, засевших на склонах, и плюмбометателей, занявших позиции за спиной копейщиков, несколько проредили ряды всадников, но, конечно, не смогли остановить их. Лиховид, стоявший в центре шеренги, переглянулся с Пьетро, и у обоих мелькнула одна мысль — а не дрогнут ли парики, лишь недавно ставшие воинами, не бросят ли свое сверхдлинное оружие, и не спятятся ли. Но регулярное обучение дало свои плоды. Пусть бывшие крестьяне еще не умели смотреть в лицо смерти, но они привыкли сплачивать ряды и уже свыкнулись с видом коней, скачущих прямо на них. Только на этот раз всадники не стали останавливать или отворачивать лошадей, и налетели прямо на пики.

Первая пятерка франков, скакавших во весь опор, собиралась шутя проломить строй ополченцев, не имевших даже щитов, но задача оказалась невыполнимой. Пикинеры стояли классическим строем — в три ряда, и на каждого рыцаря было направлено не меньше шести пик. Не все они попали в цель, и не все древки выдержали удар, но и оставшихся хватило, чтобы остановить напор больших коней. Даже бронированный нагрудник не мог спасти летящего галопом скакуна от тяжелой пики, упертой в землю, а воины второго и третьего ряда, державшие оружие навесу, тем временем с размаху били в конские шеи.

Рыцари из второго ряда успели разойтись в стороны от мигом возникшей баррикады из лошадиных туш, или же перескочить через нее, но пикинерские шеренги остались непреодолимыми и для них.

Ехавшие в хвосте франкской колонны оруженосцы и сержанты, чьи лошади и так сильно пострадали от стрел и свинчаток, атаковать уже не решились, и пикинеры поспешили заколоть оглушенных падением рыцарей. Некоторые, впрочем, успели отползти подальше, и их преследовать не стали, чтобы не ломать строй. Подранками занялись легкие пехотинцы, стоявшие доселе позади пикинеров, а теперь перебежавшие влево, к заборчику, и оттуда начавшие метать свинчатки и стрелять из своих коротких луков.

Но обстрел длился совсем недолго. Навстречу потрепанным франкам уже выехала тяжелая конница Прони и, пользуясь своим численным и качественным преимуществом, втоптала в землю остатки негропоинтской знати.

Командиры пикинеров тем временем быстро подсчитали потери и, к их изумлению, выяснилось, что сотня потеряла убитыми всего двух человек. Одному воину в глаз влетел обломок копья, а до второго как-то сумел дотянуться особо резвый рыцарь.

— Ничего себе, — присвистнул Лиховид. — У Прони в боярской дружине, кажется, человек семь с лошади сверзились, хотя все до одного отборные витязи. У нас же только двое пали, и этих барончиков мы как свиней перекололи, а прочие убежали, поджав хвосты.

— И это мы сделали, — восторженно прокричал Пьетро, — понимаешь, мы сами остановили конницу! Я, и вот эти бывшие сервы! Ну, и ты, конечно.

— Да погоди ты ликовать, — остудил русич пылкого генуэзца. — Большинство франков еще живо. Вон они, по грязи шлепают. Еще неизвестно, что дальше будет.

— Да знаю я, что будет, — отмахнулся Пьетро, но потом, смутившись, вспомнил о своих обязанностях и прокричал. — Кто ранен и у кого пики сломаны, выходи из строя.

— Все небоеспособные подходите ко мне, — эхом пробасил Лиховид, обращаясь к своей полусотне.

К медленно, но упрямо продвигающимся по затопленному полю франкам были обращены почти все взоры никейских воинов. Лишь Проня торопился закончить начатое дело. Его дружина спешно добивала незваных гостей. Кто действовал копьем, а у кого копья не осталось, мечом или палицей, и очень скоро звон железа, глухие удары и яростные, полные боли крики практически стихли. Из всех латинянских рыцарей, прорвавшихся на свою беду к греческому строю, на ногах остался только один, и вот к нему-то боярин и направился с парой соратников. Всадники сделали маленький крюк, чтобы оттеснить лиходея к своим копейщикам, недвижной стеной стоявшим на месте, и не дать ему сбежать в затопленное поле.

Марино далле Карчери, еще час назад споривший, какой городок в Фессалии достанется ему во владение, а минуту назад благодаривший Богородицу за чудесное спасение, уже окончательно пал духом. К нему направлялось трое одоспешенных всадников, и в руках они держали отнюдь не веревки.

Ломбардский барон нервно оглянулся — никейские щитоносцы дисциплинированно стояли на месте, не решаясь даже ради богатой добычи сломать строй, но за их спинами псилы уже подняли дротики. Так почему же не метают? А, понятно, не решаются отнять победу у своих рыцарей. Значит, его сразит благородная рука.

Однако Марино этим соображением не утешился и лишь грустно усмехнулся. Ну да, позорной смерти от рук грязных сервов удастся избежать, но это слабое утешение. Ведь дружинники ни одного из негропонтцев в плен не взяли. Вот и эти три всадника ни словом, ни знаком не предлагают ему сдаться. Черт, а ведь он даже не увидит в последний раз солнце, оно так и скрывается за этой проклятой горой! А еще в жизни есть столько приятного и веселого, особенно когда ты молод, знатен и богат. И сына у него еще нет. В смысле, законного — продолжателя рода. Бастардов-то, наверно, не один десяток уже бегает. Жизнь только начинается, а тут вдруг понимаешь, что вот этот вдох, наверно, станет последним. И толку, что смерть он примет от достойного противника. Это обстоятельство уже не кажется таким ужасно важным, как раньше.

Далле Карчери напрасно вглядывался в лица всадников, тщетно надеясь разглядеть среди них русского епископа. Уж клирик наверняка бы решил проявить милосердие. Ах, да почему бы самому не попросить пощады! Ведь не станут же они убивать безоружного.

Оценивающе разглядывая рыцаря, Проня чуть натянул поводья, позволяя товарищам зайти с двух сторон к недругу. Этот франк на диво прыткий, сразу видно, что воин не из последних. Да и шлем у него золоченный, а на мече серебряная гравировка. Наверняка и кольчуга у барона сделана на совесть. Тут уж не до поединков. Следует навалиться дружно и бить одновременно, а то не миновать беды. Хорошо бы скомандовать пешцам, чтобы метнули сулицы, да неудобно как-то. Мы же бояре! Неужто сами не справимся?

Проня замахнулся клевцом, примеряясь, куда лучше ударить и готовясь послать лошадь вперед. Но франк, увидев, что его всерьез собирались убивать, бросил оружие и замахал руками, показывая свое миролюбие:

— Я не из Афинского герцогства, а с Эвбеи, — прокричал по-гречески рыцарь, разом вспомнив настоящее название острова. — Благородный сеньор, за меня дадут княжеский выкуп. Я эвбейский триарх!

Что такое триарх, русич не знал, но, услышав про Эвбею, Проня остановил замах. Остров тоже надлежит вернуть василевсу, и этот молодец может в том поспособствовать.

На том первая фаза сражения и закончилась. Большинство негропонтских рыцарей осталось недвижно лежать на земле, барон Марино был уведен в узах, а дружинники проскакали на свое место на правом фланге и снова собрались под посольским знаменем. Настоящая битва только начиналась.

Франкские кони еле продвигались по глубокой грязи, в которой увязали по самые бабки, но, хотя и с трудом, все же шли вперед. Однако, у латинян уже не осталось никакого порядка. Каждый рыцарь стремился побыстрее вырваться из мерзкой ловушки и, как мог, понукал свою лошадь, так что вместо шеренг, пусть изогнутых и разорванных, всадники продвигались рассыпанным строем.

— Аууууууууууу — Протяжно просигналил никейский горнист, призывая к вниманию, а затем подал команду на перестроение. — Дуууу-дуууу-дуууу.

Копейщики — и профессиональные воины, приплывшие из Вифинии, и набранные в Фессалии крестьяне, уже прошли обучение элементам строевой подготовки и без заминки исполнили команду, перестроившись из двух шеренг в четыре.

— Тата-тата-тата — Радостно протрубил тонким голосом второй рог, подавая сигнал легким пехотинцам, вооруженным дротиками, простыми луками и пращами. Псилы, не заставляя себя ждать, тут же прошли через открывшиеся проходы и пористали к неприятелю через мокрое поле, даже не пытаясь соблюдать какое-либо подобие строя.

Перешли в наступление и отборные вифинские лучники, спокойно спустившиеся вниз и начавшие методично расстреливать правый фланг ползущей в атаку конницы. Много позже такой тактический прием назовут фланговым кинжальным огнем. Конечно, огнестрельное оружие европейцы пока еще не использовали, но зато у никейцев были хорошие составные луки, наподобие степных; длинные, в полтора локтя, стрелы с калеными бронебойными наконечниками, и еще имелись хорошо навощенные тетивы, самолично скрученные лучниками из конопляных волокон.

Правда, фессалийцы-псилы, атаковавшие рыцарей в лоб, подобным оружием похвастать не могли. Их стрелки были вооружены простыми некрашеными луками-однодревками, сделанными из вяза. Но с расстояния в несколько шагов даже эти палки могли нанести существенный урон супротивнику. К тому же, большинство воинов несло пучок дротиков, и как бы там франки не изгалялись над сервами, те знали, как метать копье.

Что могут сделать легкие пехотинцы с рыцарем, с ног до головы затянутым в кольчугу, закрытым щитом и восседающим на мощном коне, покрытом прочной попоной? Вопрос риторический. В обычных случаях они могут только разбежаться в разные стороны, надеясь, что за презренной чернью благородный воин гнаться не станет.

Ну а если тяжелый конь с трудом продвигается по чавкающей трясине и не может пуститься вскачь, а вокруг него вьются, подобно комарам, толпы злых, как черти, смердов, в руках у которых множество метательных снарядов? Вот тогда ситуация меняется кардинально.

Бароны, обладавшие лучшими конями, и потому опередившие прочих рыцарей, лишь досадливо морщились, глядя, какое отребье на них идет. Мало кто из псилов имел хотя бы щит или простеганный хитон, и потому они не могли считаться воинами. Всадники просто проскакали бы мимо них, не замечая, если бы под копытами коней была прочная твердь, а не эта раскисшая глина. И никто не ожидал, что безобидные мошки, которых зачем-то, видимо от отчаянья, выпустили на поле брани греческие стратеги, вдруг обернутся кусачими шершнями.

Дротикометатели отнюдь не собирались избегать закованных в железо рыцарей, и целенаправленно шли прямо к ним. Еще издали они начали кидать свинчатки, затем, приблизившись, метали обычные дротики, а шагов с двадцать очередь дошла и до пилумов. К этому моменту лошади авангардных рыцарей уже были истыканы мелкими дротиками, многие животные взбесились, или пали замертво, а главное блюдо сегодняшнего пиршества смерти было еще впереди. Вставая покрепче, расставив ноги, чтобы не поскользнуться во время броска, пилумщики, хорошенько размахнувшись, метали свое оружие в ненавистных франков, и мало какая лошадь могла устоять после удара тяжелым копьем.

Гильом де ла Рош, по праву сеньора мчавшийся на поле боя впереди своих вассалов, хотя термин мчаться тут и не совсем уместен, погиб одним из первых. Среди фессалийских ополченцев оказалось куда больше беглецов из Афинского княжества, чем думал мегаскир, и они ненавидели своего бывшего латинского господина лютой ненавистью. Афинские псилы, горя желанием отомстить главному франку за все обиды, пренебрегли наставлениями и целили не в лошадь герцога, а в него самого. Поэтому Гильому удалось продвинуться дальше, чем прочим рыцарям, но, в конце-концов, он пал, до того истыканный копьями, что походил на сосновую ветку.

Пехотинцы столпились вокруг повергнутого герцога, до конца не веря, что они свершили подобный подвиг, но сигнал горниста заставил их вспомнить, что рыцарей еще много.

— Вперед, вперед! Всех бей, не только этого! — прокричал игемон Феодор, напоминая грекам, что бой еще не закончен.

Бывший комендант Платамона, едва услышав, что латиняне собираются пойти войной на Фессалию, сразу загорелся желанием делом доказать деспоту и императору свою полезность. Дукс Никифор не возражал, полагая, что опытный вояка не помешает в великой битве. Мануил тоже решил дать шанс другу юности, и на военных советах порой даже величал Феодора былым титулом эпарха.

Командовать же чернью игемон вызвался сам, сообразив, что именно легкая пехота сможет свершить перелом в битве, и теперь Феодор шагал за цепями метателей, сопровождаемый лишь горнистом и подручным с рупором. Он держался середины шеренги, как раз напротив герцога, и хорошо видел смерть Гильома, свалившегося менее, чем в десяти шагов от него.

Повинуясь крикам начальника, псилы расторопно повытаскивали дротики из земли и тел, и, продираясь через грязь, устремились дальше, благо, латинян еще хватало с избытком. Лишь один замешкался, наклонившись к телу герцога, и Феодор грешным делом даже подумал, что тот собирается мародерничать. Но запоздавший воин, выпрямившись, радостно помахал игемону руками, красными от крови:

— Мертв ирод, совсем мертв, — торжествующе проорал псил, после чего зашлепал вдогонку за своими товарищами.

Игемон торопливо подковылял к павшему противнику и замер. Бывший властелин Афин и Фив, затеявший эту войну, ныне лежал в грязи лицом вниз и не шевелился. Феодор с опаской повернул тело герцога навзничь и машинально перекрестился. Из горла несостоявшегося солуньского императора текла кровь, просачиваясь сквозь кольчугу, а вместо одного глаза темнело жуткое красное пятно.

— Конец герцогу, а может, и герцогству конец, — довольно прошептал эпарх и вновь устремил взор на битву.

К тому времени из всех рыцарей, вырвавшихся вперед, уцелел только один — барон Сент-Омер. Бела скинул шлем, мешавший обзору, а щит ему пришлось бросить, поскольку в нем торчало несколько пилумов. Его скакуну удалось нащупать копытами более-менее сухой участок земли, и теперь барон беспрестанно дергал коня за левый повод, заставляя того вертеться юлой, а сам бешено отмахивался своим мечом от наседавших фессалийцев. Но пешцы все продолжали напирать, а израненный конь двигался все медленнее, с большим трудом повинуясь хозяину, и уже был готов упасть на землю без сил.

Отчаянным усилием Бела поднял коня на дыбы, и тот ударами копыт отбросил пару наседавших на него греков, но прочие воины немедля всадили в живот благородного скакуна несколько копий.

Пока псилы осторожно обходили бившееся в агонии животное, Сент-Омер, вовремя выпрыгнувший из седла и успевший встать на ноги, уже изготовился к обороне. Дротикометатели не заставили себя ждать, но от одного пилума рыцарь увернулся, второй отбил мечом, а третий вообще поймал левой рукой. Видя, что их усилия пропали втуне, псилы остановили натиск, а Сент-Омер издевательски захохотал. Меч в руке барона мерно покачивался то вправо, то влево, как бы выбирая себе жертву, и греки на миг оробели.

— Видимо придется и мне вмешаться, — пробормотал Феодор себе под нос. — А то что-то давненько у меня новых шрамов не появлялось.

Но старому игемону на сей раз не пришлось пустить в дело свою булаву. Десятник псилов скомандовал атаку, и греки разом накинулись на франка. Кого-то Бела успел достать мечом, но его одновременно тыкали копьями с двух сторон, а какой-то низкорослый крестьянин, схватив барона за руку, упал на колени и перебросил противника через спину. Этот прием, именуемый "кочерга", был единственным, который ополченец успел выучить. Но и его хватило, чтобы повергнуть ниц грозного воина. А подняться Сент-Омеру уже не дали.

Снова произошла небольшая заминка у тела павшего рыцаря, и вновь Феодор понукал своих недисциплинированных подчиненных двигаться дальше. Но фессалийцы и не собирались отлынивать. Необремененные латами и щитами, псилы быстро похлюпали вперед и накинулись всей ватажкой на очередного рыцаря. Та же картина наблюдалась и слева, и справа по всему полю. Всадники, едущие вразнобой, по одному попадали под залп дротиков. Противопоставить такой тактике франкам было нечего, их стрелки сейчас находились далеко. Впрочем, время от времени до фессалийцев все же долетали стрелы вифинских лучников, и уже не один из псилов был ранен "дружеским огнем". Этот термин, пущенный в обиход воеводой Гавриилом, уже стал распространенным, и во время планирования операции греки его частенько использовали, хотя и не совсем понимали, причем тут огонь.

Вифинцы, методично наступавшие с левого фланга, действовали более организованно, чем ополченцы. Десятники выбирали мишень, лучники спокойно прицеливались, и шагов с тридцати или сорока одновременно пускали стрелы. С такого расстояния, а тем более, по столь большой цели, как лошадь, стоящая в профиль, опытным лучникам промахнуться было невозможно. Обычно после одного залпа конь если не падал, то начинал биться так, что седок не мог с ним сладить. Самих рыцарей били вблизи, с дистанции десятка шагов, когда можно наверняка поразить любое место на выбор. И тогда даже щит не мог помочь франку спастись от тучи стрел, а уязвленного и обездвиженного латинянина после добивали топориками.

Вот так, спокойно, будто собирая урожай в поле, вифинийцы шли вперед, зачищая территорию от неприятеля. Следом за лучниками шагали ополченцы, подбирающие стрелы. Наконечники не крепились к древку намертво, а держались лишь на кусочке воске, и потому стрелы легко извлекались из лошадиных туш. На древки тут же насаживались новые наконечники, и стрелы снова были пригодны к бою. Впрочем, боеприпасов и без того хватало с избытком. Вифинийцы привезли с собой немало коробов со стрелами, а дукс Никифор к тому же до дна выгреб запасы всех гарнизонов области.

Постепенно оставшиеся в живых франки начали понимать, что атака захлебнулась. Прямо по фронту на них лезли толпы дротикометателей, справа надвигались лучники. Противник далеко превосходил их численностью, лошади увязли, а взять на себя командование было некому. Герцог и сам погиб, и истаял почти всю франкскую знать.

Гибель начала казаться франкам почти неминуемой, и всадники заметались во все стороны, не зная, куда стоит податься. Некоторые даже предпочли повернуть коней вспять, а многие конные сержанты из православных греков даже решили перейти на сторону единоверцев. У франков их все равно не ждало ничего хорошего. После нашествия латинян некоторым знатным грекам оставили часть поместий в обмен на обязательство военной службы. Но без перехода в папскую схизму греки не могли сделаться рыцарями и не надеялись получить выгодные должности. Таких ренегатов, воздевших руки и клянущихся в верности истиной церкви, византийцы не убивали и, разоружив, уводили в тыл.

Единственным спасением афинской конницы теперь могла стать только пехота, и она действительно шла на выручку. Правда, не так быстро, как хотелось. Ломардец Антонио, возглавлявший пешую часть войска, действовал осторожно. Да, его пехотинцы нареканий не вызывали. Оборужены они все неплохо, многие имели за плечами пару-тройку военных кампаний, и среди наемников не было ни одного грека. Но прежде, чем бросаться в сечу, следовало сперва вызнать, что там вообще происходит. Фессалийцы поначалу казались слабым противником, но, как говориться, наружность бывает обманчива. А то вот герцог Гильом, не дождавшись разведки, ринулся в атаку очертя голову, а теперь франкскую конницу теснят с двух сторон.

Исходя из таких соображений, Антонио вел свои восемь сотен спокойным шагом, чтобы не расстроить ряды. А ну, как сейчас выскочит половецкая конница или козельская дружина, а строй в беспорядке. И куда идти, тоже еще не ясно. Ломбардец ждал возвращения своих дозорных, чтобы понять, стоит ли лезть на гору, или же лучше пойти вслед за конницей. Его намерению действовать обдуманно, а не наобум, не помешал даже визит Каринтаны. Юная баронесса далле Карчери, вообразившая себя древней амазонкой и даже облачившаяся в короткую, до пояса, кольчугу, примчалась к командиру пехоты и с негодованием потребовала от презренного мужлана немедля идти на выручку благородным рыцарям.

Антонио оскорбление проглотил, хотя ему и было обидно, что гражданина вольного города обозвали мужиком, и спокойно заявил, что бессмысленная гибель пехотинцев никакой пользы никому не принесет. Каринтина в ответ разразилась столь гневной тирадой, совершенно неподходящей благовоспитанной девице, что самая вульгарная торговка рыбой покраснела бы, услышав выражения и идиомы, употребленные баронессой. Благородная Далле Карчери упомянула и всех предков Антонио едва ли не до самого Адама, и его предполагаемых потомков, которые, несомненно, не являются таковыми. Не забыла Каринтина и разъяснить, что сделают с подлым предателем, и весьма живописно расписали муки и казни, которым его подвергнут.

Антонио же, ничуть не смущенный гневом островной баронессы, спокойно стоял на своем. Стоял в самом буквальном смысле, потому что пока Каринтина излагала свою точку зрение на ведение боевых действий, войско терпеливо ждало. В конце концов баронесса, у которой гнев застилал разум, все же поняла, что ее увещевания возымели совершенно обратный эффект и, в ярости пришпорив коня, сама устремилась к полю битвы. Слуги еле успели ее поймать и едва ли не силой повезли назад.

Но Антонио не успел даже облегченно вздохнуть, как увидел, что из греческого лагеря полноводной рекой хлынула волна всадников. Сотня, и другая, и еще... Навскидку, фессалийцы выставили не меньше двухсот пятидесяти комонных, а гадать о намерениях греческой конницы долго не пришлось. Она вся, кроме козельской дружины, по-прежнему стоявшей на месте, ринулась к подножию горы, к дороге, по которой недавно проскакал эвбейский отряд, а после устремилась на франкскую пехоту.

Впрочем, появление "дезертировавших" аристократов, вдруг сильно увеличившихся в числе, кое-чем латинянам помогло. Водоницкий маркграф Убертино Паллавичини, которому достался самый топкий, ближайший к реке участок поля, до сих пор честно пытался пробиться вперед. Его конница оставалась единственным сплоченным франкским отрядом на всем поле боя, и при умелом управлении могла доставить противнику немало хлопот. Псилы до водоницких рыцарей еще не добрались, да и, честно говоря, не очень-то и стремились, предпочитая отлавливать одиночных всадников.

Пока баталия маркграфа оставалась в целости, он считал своим долгом довести ее до врага но, заметив возвращение беглой греческой конницы, Убертино понял, что планы пора менять. Осталось только придумать новый план. Поворачивать назад смысла не было. Там ждала непролазная грязь, истоптанная копытами коней до состояния настоящей трясины. А вот форсировать неширокую речушку и выбраться на западный берег стоит попробовать. Воды в этом ручье едва по колено, а дно вряд ли более топкое, чем это проклятое поле.

Маркграф схватил рог, висящий у седла, и самолично протрубил, призывая водоницких рыцарей к вниманию, а после решительно повернул коня к реке. Следом развернулась и вся баталия, а за ней устремились и многие афинские рыцари.

Греческие стратиги, флегматично созерцавшие битву с высоты седел, ничуть не удивились подобному маневру латинян.

— Наконец-то додумались, — ехидно прокомментировал действия своих оппонентов Мануил Дука Комнин. — Вот сейчас маркграф переберется через речку, соберет свои полсотни всадников, и столько же людей Гильома, а потом они отступят и вскоре объединятся с пехотной баталией. И вот тогда нам придется туго. Можно сказать, дела у нас сейчас на острие бритвы.

Деспот, забывший о всех своих недугах — подагре, грудной жабе, и прочих болячках, и даже вроде помолодевший лет на двадцать, улыбался во весь рот, глядя в обзорную трубу, как франки загоняли коней в реку. Ноги у несчастных животных разъезжались, но всадники безжалостно понукали их, вынуждая идти по топкому дну. Некоторые рыцари, впрочем, спешивались и пытались вести лошадей в поводу.

— Н-да, невелика речка, а сразу не перейдешь, — заливисто рассмеялся Мануил, которого изрядно развеселили потуги франков одолеть водную, а вернее, грязевую преграду.

Дукс Никифор чуть поджал губы, решив, что ставший вдруг словоохотливым правитель Фессалии намекает на недавний случай, когда дукс самолично проверял проходимость речки и вместе с конем плюхнулся в воду. К счастью, лошадь тогда сразу вскочила, но Никифор вывихнул руку, ушибленную седлом, и еще измазался в грязи, как черт.

Однако Мануил вовсе не собирался злить своего соратника и обращался с ним уважительно, ни на миг не забывая, кто тут на самом деле командует войском.

— Как считаешь, дукс, — как бы невзначай, дабы не уронить авторитет никейского полководца, предложил деспот, — не пора ли отправить нашего русского игемона устроить латинянам горячую встречу.

— Поздно отправлять, о знатнейший, — тоже весьма почтительно, но не без иронии ответствовал Мануил. — Проня уже и сам догадался, что пора.

Боярин действительно решил, то настало самое подходящее время для атаки, и повел свою смешанную дружину прямо к реке. Заметив это, водоницский маркграф удвоил усилия, стремясь первым перебраться на западный берег. По его мнению, все шансы у франков имелись, ведь выше по течению, где река еще не разошлась по канавам, уровень воды в ней должен быть намного выше, а построить мост греки не догадались. Тем сильнее было удивление Убертино, когда на его глазах неприятельские всадники буквально рысью проскочили водную гладь.

Естественно, никейские полководцы, планируя дать сражение в этом месте, не могли не позаботиться о переправе. Но они не стали наводить обычный мост, а поступили хитро, устроив по подсказке русичей скрытую переправу. Для этого на дно свалили набитые камнями мешки, оставляя между ними промежутки длиной примерно в два локтя, чтобы не запрудить реку. На эти мешки положили доски, хорошенько их привязав, и в результате вышел отличный мостик, чуть прикрытый водой. Лошади могли легко пройти по нему, замочив лишь копыта, а обнаружить его можно было только вблизи.

И вот, перебравшись без всякого труда на правый берег, отряд Прони перестроился и перешел в галоп, сметая немногочисленных латинян, которым посчастливилось выбраться на сушу. Разрозненные рыцари, в большинстве своем бросившие копья, а некоторые и опешенные, организованного сопротивления оказать не смогли. Только десяток телохранителей Паллавичини, сплотившихся вокруг своего сюзерена, стали островком стабильности. У них даже сохранился стяг, к которому потянулись бредущие по топкой речке рыцари.

Но никейцы не собиралась собрать давать вражинам время для сбора баталии. Латные всадники Прони развернулись и разделились на три отряда, два из которых начали патрулировать берег, не давая франкам выбраться на твердь, а третий занялся маркграфом. На Убертино и его рыцарей враз навалились превосходящие силы, и стало ясно, что франкам долго не продержаться.

После первой сшибки противники бросили обломки копий и достали боевые топоры, булавы и мечи. Маркграф сражался впереди всех, не позволяя себе прятаться за спинами других. Правда, правая рука Убертино уже не двигалась, но маркграфу было все равно, какой рукой бить, и из какого положения.

Молодой сеньор Водоницы прекрасно умел сражаться даже без щита и, несмотря на раненную правую руку, Убертино, подавая пример вассалам, отважно рубился с врагом. Он то уворачивался от удара, то совершал обманные движения, то делал дальние выпады, а от его меча во все стороны разлетались кровавые брызги.

Грекам никак не удавалось сладить с Паллавичини, но, наконец, какой-то расторопный фессалиец ткнул своим мечом прямо в предплечье маркграфа. Клинок лишь едва пробил кольчугу, но от укола в чувствительное место Убертино едва не выронил оружие. Однако рыцари не подвели и прикрыли сюзерена щитами, приняв на себя все удары, пока сеньор приходил в себя.

Никейцы упрямо напирали, стремясь столкнуть франков обратно в речку, откуда те вылезли, но супостаты держались крепко. Водоницкие рыцари, выросшие в приграничье, относились к тренировкам намного серьезнее, чем обычные аристократы, постоянно занятые хозяйственными делами, и лишь изредка берущие в руки копье, чтобы поразить чучело. Поэтому людей маркграфа не смущало даже двукратное численное преимущество нападавших. А с левого берега к ним потихоньку подтягивались все новые рыцари, пешие и комонные.

Меж тем на обширном поле брани, где битва представляла собой множество мелких разрозненных стычек, назревало и большое сражение. Восемь сотен франкских бойцов оставались силой, способной повлиять на исход войны.

Гильом не зря собрал столько пехотинцев, приведенных баронами, или нанятых им самим. После того, как рыцарская конница пропала всуе, пехота осталась последним шансом латинян, и она еще могла себя показать, благо, на ее снаряжение не поскупились. Для защиты у всех воинов имелись если не кольчуги и железные шлемы, то хотя бы войлочные шапки и стеганки из провощенного холста. Что немаловажно, все наемники были католиками, то есть врагами православных, и все вызвались идти на войну добровольно. Никого из них нельзя было обвинить в неусердии.

Однако, Антонио не переоценивал свое милиционное войско. Купленные за деньги рядовые наемники, которым война не сулила почти ничего сверх оговоренной платы, честно выполняли команды, но особых причин рваться в бой не имели, и потому сражались нехотя. Что еще хуже, такое большое войско собиралось редко, и у пешцев не было возможности регулярно обучаться совместным маневрам. Они не могли, подобно древнеримским войскам, то разбиваться на отдельные отряды, то соединяться в шеренги. А уж о построении в каре в тринадцатом веке даже и не мечтали. Да никто и не ставил цели учить пехтуру сложным тактическим приемам. Если конницу разделяли на отряды, способные действовать как совместно, так и отдельно, то пехоту обычно всегда выстраивали в одну линию.

Конечно, при необходимости Антонио мог отдать приказ любой из своих сотен отделиться от строя и, скажем, выдвинуться вперед, или занять холмы, или же, к примеру, засыпать канавы. Еще он мог перестроить шеренгу в колонну и наоборот. Но как быть, если его атакует конница, а фланги не прикрыты? Прорываться вперед? Всадников, конечно, меньше, чем его воинов, раза в три. Если учесть, что конница у греков в основном легкая, то можно сказать, что силы примерно равны. Но это в теории. На практике же конница просто обойдет неуклюжую пехоту сзади, и бой быстро закончится. А потому, завидев кавалерию, пехотинцы могут сделать только одно — выстроиться в круг, выставить копья и не сходить с места, стойко отражая атаки.

Да, Антонио прекрасно понимал, что если он сейчас же не приведет помощь и эллины перебьют кабальярусов, то наемники останутся, как минимум без вознаграждения, а то и лишатся жизни. Но не наступать же прямо на конницу! Поневоле приходится выстраиваться в оборонительные порядки.

Пока Константин Кавасил выводил свою кавалерию, Антонио успел не только придумать план, но и сумел реализовать его, разослав посыльных с приказами. По его указанию крайнефланговые сотни развернулись на девяносто градусов, а центральные, состоящие из четырех шеренг, разделились. Две задние шеренги отступили на двадцать шагов и повернулись кругом.

Экспромт получился не слишком красивым. Построение больше напоминало неправильный овал, чем ровный прямоугольник. Но уж лучше так, чем сгрудиться в кучу, и пример древних римлян, окруженных при Каннах, это хорошо доказывал.

Франки уже заканчивали перестроение, когда конница налетела на них. Бездоспешные конники Даниила, запасшиеся пучками дротиков, в том числе, свинчатками, закидывали противника копьями, а половцы Алтуна не жалели стрел, посылая их одну за другой на франкские ряды.

Особого урона латинянам обстрел пока не нанес, но зато они и думать забыли о наступлении. А между тем рыцарей на поле оставалось все меньше, и одновременно в душах пехотинцев все сильнее росла неуверенность, граничащая со страхом. Еще немного, они дрогнут и замечутся в панике.

А никейские всадники все мчались вдоль строя, объезжая его против часовой стрелки, чтобы подручнее было метать дротики или стрелять из лука.

Франки не зевали и старательно отвечали стрелами. У них тоже имелось немало лучников и даже некоторое количество арбалетчиков. Но ведь куда проще попасть в неподвижную шеренгу, чем в скачущую лошадь, а куманы могли точно поражать цель и на полном скаку.

Бек Алтун сам не стрелял, хотя его глаза все еще оставались зоркими, словно у подростка, и лишь вел за собой свой отряд. Но, стараясь запугать франков, бек зашел слишком далеко, опасно приблизившись к рядам супротивника, и чья-то ловко пущенная стрела, пробив конскую попону, пронзила горло его лошади.

Скакун споткнулся и упал на колени, а Алтун, вылетев из седла, как камень из пращи, перелетел через голову коня и свалился на траву, сжимая в руках уздечку, сорванную с лошади.

Франки радостно взвыли, и в бека полетело еще несколько стрел, хотя пробить кольчугу они и не смогли. Уж очень слабые луки были у латинян. Да и неудобно целиться вниз из-за спин копейщиков, а прицелиться получше стрелки не успели. Молодой йигит, оказавшийся ближе всех, проворно соскочил со своего коня и подставил ладони, чтобы помочь пожилому беку забраться на лошадь, и через мгновение Алтун снова был в седле.

Родовые узы, это вам не заурядная феодальная верность. То, что для родичей считается обыденным и само собой разумеющимся, в феодальной системе преподносится как образец верности, к которому следует стремиться. Для сродников просто немыслимо восстать против старейшин или отказываться идти на войну, пока им не заплатят, а тем более, взять вознаграждение за службу и остаться дома. А уж о том, чтобы предать бека, или бросить его одного умирать, и речи не могло идти. Поэтому Алтун даже не поблагодарил юношу, хотя потом все же обернулся, чтобы посмотреть, уцелел ли он.

Пока конные стрелки изводили своими метательными снарядами латинян, средняя конница тоже не стояла без дела и неспешно фланировала вокруг франков. Константин Кавасил, которого после некоторых дебатов назначили начальником всей кавалерии, опричь отборной дружины Василия Дмитриевича, к порученному делу отнесся обдуманно. Фессалиец хотя и жаждал как можно скорее покончить с агрессором, но прорывать сплоченный строй пехоты не торопился, предпочитая сперва помариновать противника. Да и не ставилось ему задачи положить всю конницу в отчаянной атаке. От кавалерии требовалось всего лишь удерживать неприятельскую пехоту на месте, а если та дрогнет, то преследовать бегущих .

И потому Константин хладнокровно ждал. Пока что франки мужественно держались, хотя отважные удальцы подскакивали чуть ли не вплотную к врагу и, ложась на шею лошади, чтобы иметь хоть какое-то прикрытие, в упор метали стрелы.

Но вот Кавасилу показалось, что латиняне стали держаться как-то неувереннее, и он решил провести небольшое испытание. По его знаку проревел сигнальный рог, и фессалийская банда, выскочив из-за спин куманов, помчалась в атаку. Трудно сказать, чем бы она окончилась, но на этот раз греки лишь играли. Не достигнув франкских копий, они сократили галоп, потом вовсе перешли на рысь и отвернули в стороны.

— Только пугали, — прошептал Антонио, поняв, что атака была ложной, и облегченно перекрестился. Но было ясно, что это лишь отсрочка. В поле уже не осталось франкских стягов, а никейские щитоносцы, с утра еще ни разу не сходившие с места, и до сих пор лишь бесстрастно взиравшие на сражение, уже покинули свои позиции. Часть из них перешла речку, а большинство направилось вдоль подножия горы к латинянской пехоте. Вот скоро подойдут, и тогда греческие всадники наскочат по-настоящему.

Пока фессалийцы имитировали атаку, стрелки воспользовались паузой и отъехали к маленькому обозу пополнить боеприпасы. Одновременно наступило краткое затишье и на берегу речушки. Проня перестраивал своих ратников и поджидал никейских копейщиков, скорым шагом спешивших на подмогу.

Паллавичини тоже был рад затишью и пытался расставить уцелевших рыцарей. Большинство из кабальярусов потеряло коней, многие воины были ранены, и среди них уже назревала паника.

Сами командиры друг с другом в схватке так и не встретились, и теперь исподлобья посматривали друг на друга. Убертино снял на время свой топхельм, чтобы отдышаться, и Проня удивился, насколько еще юн этот маркграф, так отважно ведущий за собой в бой франкских рыцарей.

Переставив дружинников, боярин нашел минуту, чтобы позаботиться и о себе. Он достал баклажку и, выдернув из нее пробку, жадно отпил. Затем ладонной частью перчатки, на которой не было железных пластинок, вытер вспотевший лоб, мимолетно подивясь, почему пот такой красный. После Василий Дмитриевич задумчиво осмотрел свою булаву. Навершие у палицы было в порядке, а вот дубовая рукоятка треснула. Бросать верное оружие русич не стал, и повесил за темляк у седла, а для битвы вынул из ножен меч.

Приняв это движение за сигнал к бою, Убертино нахлобучил шлем и тоже поднял свой клинок. Воздели мечи и его рыцари, но без особого энтузиазма. Перспектив у франков не оставалась абсолютно никаких. Их было мало, прорваться они не могли, убежать тоже. Отступать было некуда — у них за спиной протекала хоть и маленькая, но топкая речка, по ту сторону которой сновали быстрые, как муравьи, и такие же многочисленные псилы.

Изготовившись к смертельной схватке, оба отряда, ощетинившиеся мечами и копьями, замерли в напряжении, не торопясь делать первый шаг. Проня не спешил, потому что время работало на него, а латиняне просто не торопились умирать.

Точку в этой передышке поставила стрела, прилетевшая с левого берега и попавшая маркграфу точно в шею. В эту эпоху горшковидные шлемы были еще короткими, и сзади не доходили до плеч, прикрывая лишь затылок. Конечно, маркграф, как и прочие рыцари, был полностью затянут в кольчужную броню. Но тяжелая ясеневая стрела с каленым бронебойным наконечником, пущенная из тугого степного лука, легко проходила через кольца кольчуги, как игла сквозь полотно. А именно такими луками и были вооружены вифинские стрелки.

Маркграф успел только сдавленно хрипнуть, когда стрела перебила ему шейный позвонок и, выронив меч, бессильно свесился с коня. Водоницкие рыцари обернулись, и увидели ряды лучников, спокойно приближавшихся к ним по грязевому полю. Никейцы уже перебили всех, кто там находился, и теперь решили заняться последними франками. Один из стрелков издевательски помахал латинянам рукой, показывая, что это ему принадлежит честь меткого выстрела, и потянул из колчана новую стрелу.

Вместе с вифинийцами шли и псилы. Обычные крестьяне, без доспехов, зачастую босые, они тем не менее внушали ужас не только своей численностью, но и своей злобой к латинянам. Явившиеся на войну сами, без зова императора, они были готовы рвать ненавистных иноземцев даже зубами, но оружие у них имелось. Одни из них, с закатанными рукавами хитонов, держали простые луки, другие несли дротики. После ожесточенного боя стрел и свинчаток осталось мало, но греки собирали оружие, в изобилии валяющееся на поле боя. Командиры строго настрого предупредили всех новобранцев, что до окончания битвы подбирать трофеи воспрещено, и непослушание карается казнью. Но щитов и оружия это правило не касалось, и у многих псилов в руках оказались рыцарские булавы и чеканы. Мечи бывшим крестьянам опытные воины брать не советовали. Не потому, что жалко дорогих клинков, а просто ими нужно уметь владеть. Скажем, если обычные землепашцы умеют валить секирой деревья, с детства колют дрова, и знают, как пользоваться плотницким топориком, то им и боевой топор можно доверить. Если противник пропустит удар, то селянин раскроит ему шлем или расколет щит. А вот мечом просто рубить нельзя — он отскочит даже от стеганки. Им надо бить с оттягом, а такому искусству за неделю не обучишься. Ну, а навыков колоть мечом у крестьян и вовсе нет. У людей, как и у их далеких родственников обезьян, имеется инстинкт, увидев хищника, схватить палку и бить ею наотмашь. А вот для колющих ударов кончиком меча прирожденных навыков у человека нет, их надо долго нарабатывать.

Впрочем, подступавшее воинство и без мечей внушало трепет. Не сговариваясь, последние уцелевшие водоницкие рыцари, уже ни на что не надеясь, бросили оружие на землю.

Глава IX

Заходящее солнце медленно, словно нехотя, спускалось к горному массиву Пиндоса. Казалось, небесному светилу охота досмотреть, чем закончится сегодняшняя брань между старыми и новыми властителями Греции. Но смотреть было, в общем-то, не на что. Все основные события дня уже минули. Блистательная конница ломбардцев, франков и бургундцев нашла свою гибель на грязной равнине. Из четырех сотен кабальярусов, выступивших в поход, человек пятнадцать латинян остались живы, хотя и очутились в путах, а еще два десятка православных воинов сдались добровольно, и ныне ждали решения дукса о зачислении в никейское войско.

Разумеется, после поражения кавалерии латинянские пешцы не смогли противостоять совместному напору никейских щитоносцев и фессалийской конницы, и спятились. Строй наемников был разрушен, их ряды смяты, а сами франкские копейщики и лучники искали спасения в бегстве. И ведь все ясно понимали, что в чистом поле пешему не опередить комонного в беге. Но почему-то во все времена постоянно так случалось, что пехотинцы оставляли строй, напрасно пытаясь убежать от лошади.

Греческие конники без труда настигали удирающих недругов, топча их конями и рубя топорами, а после пронеслись по франкскому лагерю, убивая всех, кто пытался сбежать. И тут греки не раз добрым словом помянули Сперхиос. Хотя река после долгого жаркого сезона и стала маловодной, но немногие из франков отважились переплыть ее. А те, кто рискнул, все пожитки оставили на берегу. Добыча обещала быть богатой, а всех участников сражения ждала хорошая доля.

После захвата лагеря победу можно было считать практически полной, но еще следовало разогнать малый пеший отряда, отряженный караулить половецких всадников у лукоморья. Впрочем, тут до битвы и не дошло. Завидев мчащуюся на них конницу и поняв, что это означает полный разгром, франки дружно сдались, и лишь немногие из них успели перебежать по мосту на южный берег.

К вечеру греческое войско расположилось на отдых в неприятельском лагере. Командирам никейской армии поставили стол прямо под открытым небом, и стратеги, изголодавшись за день, торопливо ели, даже не снимая доспехов. Но к вину они почти не притрагивались. Деспоту Мануилу, мучимому подагрой — болезнью аристократов, спиртное запрещали врачи. Проня хорошо помнил наставления воеводы Гавриила о том, что во время войны хмельное для воинов опаснее вражеских стрел. Греческие коллеги боярина, пораженные и обзорной трубой, и славой победителя монголов, козельский опыт старательно перенимали. Ну, а полу-епископ Григорий и вовсе никогда не имел пристрастия к вину.

Никейские полководцы, еще утром сомневавшиеся, что увидят сегодняшний закат, невольно посматривали друг на друга, как бы не веря, что все живы и здоровы. Серьезных ран никто из них не получил, и все отделались незначительными ссадинами. Игемон Феодор рассеянно потирал щеку, поцарапанную "дружеской" стрелой. Константин Кавасил, возглавлявший атаку конницы, вообще словил не меньше полудюжины стрел, но прочный доспех его выручил, позволив отделаться ушибами. Еще больше царапин и синяков заработал боярин, а еще он потянул сустав на руке и теперь ежеминутно потирал локоть, каждый раз при этом, однако, довольно улыбаясь, вспоминая, как молодецким ударом смял шлем какого-то барончика.

Насытившись, стратеги, пользуясь последними лучами солнца, еще раз достали обзорную трубу и по очереди разглядывали окрестности. Но интересного было видно мало. Лишь на юго-востоке, далеко за рекой, где располагался городок Молос, в небо поднимались столбы дыма. Как доложили дозорные, тамошний бальи Роберт де Тур предпочел сжечь город с ближайшими поселками и ушел со своими немногими людьми в Менденицу.

Пока соратники отдыхали душой, дукс Никифор размышлял, что делать дальше. Фивы и Афины никейцы освободят без труда, это совершенно ясно. Оборонять их просто некому. Всю аристократию герцогства греки сегодня извели под корень. Почти никто из тех, кто вышел в поле, обратно не вернулся. Не то что бы средневековые рыцари считали зазорным спасать свою жизнь бегством, просто сегодня у франков такой возможности не представилось. Мало кто из всадников смог уйти с грязного поля битвы. Да еще все сеньоры, надеясь на скорое обогащение в завоеванной стране, проявили сознательность и явились на службу с большим количеством людей, чем оговорено, почти никого не оставив в своих деревнях и замках. То же касается и Эвбеи, чьих феодалов не минула общая участь. А греки свои немалые силы сохранили, потеряв лишь несколько сот ополченцев.

Но на войне важно не только собрать войско, но и содержать его. К тому же одно дело стоять лагерем, и совсем другое, переместить всю массу войска вместе с припасами. Да и сами припасы надо постоянно возобновлять. Если предстоит длительная военная кампания, то нужно озаботиться о снабжении армии кормом и дровами. Еще людям, особенно ополченцам-сиромахам, нужны одежда и, особенно, обувь. Хотя даже римским легионам порой случалось совершать марши босиком, но лишь в исключительных случаях. А еще вскоре пойдут дожди и потому надо срочно закупать кожи для палаток. Ну ладно, закупать не обязательно. Кое-что можно получить в качестве добычи. Но вот как завтра перевозить обоз?

Конечно, фессалийские крестьяне обязаны выполнять извозную службу, но лишь в пределах своей области. Они и так сверх меры потрудились, расчищая дороги, строя лагерь и перерывая поле, благо урожай давно убрали и рабочих рук хватало. А кто будет везти обоз за Сперхиосом? Где взять столько лошадей и повозок? Может, выступать малыми силами? Но ведь принцу Ахайи может не понравиться новое соседство, а Жофруа очень силен. Он скопил немало денег, и у него много воинов, испытанных в бою, да еще принц пригласил тевтонских рыцарей. Ох, проблемы, кругом одни проблемы.

Помотав головой, как бы сбрасывая с себя тяжкие думы, Никифор решил пока расспросить знатных пленных. Таковых, впрочем, насчитывалось весьма немного и, в основном, это были дамы.

С Бонной де ла Рош разговора, впрочем, не получилось. Девушка, потерявшая сегодня и брата, и жениха, и, скорее всего, все свои владения, пребывала то в обмороке, то в невменяемом состоянии. Беседовать с ней было бесполезно.

Негропонтский барон Марино далле Карчери о силах, оставшихся на острове, говорить категорически отказался. Триарх был готов обсуждать с пленителями лишь сумму и сроки выкупа.

Баронесса Каринтана далле Карчери, так настойчиво, хотя и безуспешно подгонявшая франкских пехотинцев, проявила недюжинную выдержку и спокойствие, очутившись лицом к лицу со своими врагами. Каринтана, приняв приглашение присесть, спокойно, не отводя взгляда, смотрела на стратигов и, признав потерю почти всей аристократии острова в сегодняшнем сражении, предложила обсудить добровольный переход Эвбеи под покровительство никейского императора. Впрочем, соглашаться на столь заманчивое предложение дукс Никифор не торопился, полагая, что остров все равно достанется базилевсу.

Еще одна знатная пленница — Элжа де Летторе, о численности гарнизонов и расположении крепостей вовсе ничего не знала. Она всю жизнь провела на острове Наксос, в одноименном поселке, гордо носившем титул столицы Островного герцогства, и ко двору афинского герцога прибыла лишь недавно.

Едва стратеги закончили с опросом пленных, как к импровизированному штабу едва ли не бегом подошел полусотник Пьетро, ведущий какого-то невзрачно одетого франка.

Дукс Никифор лишь равнодушно скользнул взглядом по неказистому пленнику, но деспот, заподозривший что-то интересное, присмотрелся к добыче внимательнее, а боярин даже привстал от нетерпения:

— Это нотарий герцога? — с придыханием спросил Проня.

— Помощник писца, — уточнил генуэзец. — А вот тут, — Пьетро бросил на землю объемный мешок, — письма герцога. В основном, переписка с вассалами, договора с рыцарями и послания эвбейцам. Для каждого отосланного письма обязательно сохранялась копия.

— Это все хорошо, но ... — разочарованно протянул деспот, ожидавший нечто большее, однако тут же замолчал, увидев торжествующую улыбку Пьетро, протянувшего ему печать. Взяв ее в руки, Мануил Дука внимательно рассмотрел находку:

— Неужели, большая печать афинского мегаскира? Да, я узнаю ее. Когда-то мне приходили послания, заверенные ею. Должен признать, вещь ценная, даже весьма. Но, — с сожалением констатировал деспот, — проку от нее теперь нет. Герцогства же фактически не осталось. Мы его скоро займем, как и Эвбею.

Однако, Проня с сюзереном Фессалии не согласился:

— Для тех, кто не знает о поражении афинского войска, печать де ла Роша все еще имеет силу. А не знают многие. По дорогам вести разносятся медленно, а море охраняют корабли Контофре.

— Да, верно, — оживился Мануил Дука Комнин. — В отдаленных землях эпистолию, скрепленную этой печатью, примут за подлинную.

— И можно от имени герцога получить большие займы у венецианцев, — хохотнул игемон Феодор. — Например, под залог его имений. И нам выгода, и врагов разорим.

— Да, пожалуй можно потрясти лихоимцев, — неуверенно кивнул Проня, — но это нечестно. Я вообще-то не для корысти просил разыскать печать, и совсем иное замышлял.

— Ах, так значит ты еще давно эту затею придумал? — изумился Никифор.

— Верно, давно, только не я сам, а наш вещий воевода. Он знал, что если мы начнем рьяно освобождать Фессалию, то латинянам это может не понравиться. Гавриил был уверен, что мы разобьем франков, и советовал после победы скорее разыскать хотя бы малую печать, чтобы именем герцога отправить эпистолу врагам православных.

— И я знаю, кому мы напишем послание о победе герцога, — хитро улыбнулся генуэзец. — Жак, возьми старый использованный пергамент, положи вот на угол стола и пиши: Достославному барону... Или как его лучше титуловать?

Франкский писец, быстро сообразивший, что он до зарезу нужен победителям, уже преисполнился чувством собственной значимости и позволил себе высказать личное мнение:

— Мессир, разрешите мне самому разобраться с титулатурой. И еще. Послание должно быть кратким. Когда мы пишем письма прямо в поле, да к тому же второпях, после битвы, то витиеватости совершенно неуместны. Так что просто скажите мне имя адресата, и о чем вы его просите, а остальное я сделаю сам.

— Сделай, сделай, родной, — умоляюще вскричал боярин — И если грамотке поверят, то можешь просить... можешь просить... Да что угодно, хоть луну с неба, поджаренную на сковородке.

Жака не нужно было уговаривать. Он достал из мешочка письменные принадлежности, торопливо очинил перо, а потом старательно заскрипел им, сладостно предвкушая, как будет тратить богатство, которое вскоре на него свалится. Совесть его при этом нисколько не мучила.

Понаблюдав с минуту, как перо скребет пергамент, Проня вдруг вспомнил, что кое-что упустил:

— Послушайте, полководцы, придумайте, как нам лучше послание доставить. Ну не везти же его на никейской галере!

— В Молосе остались кораблики, — заметил Константин Кавасил. — Я видел, как они вышли в море, а потом наши катерги отогнали их обратно. Можно договориться с кем-нибудь из судовладельцев, предложив хорошую плату и взяв в залог его семью.

Быстро закончив с письмом, и даже не посыпав пергамент песком, черновик же, помощник нотария протянул его дуксу, в котором угадал главного.

Никифор, наблюдавший всю возню с подложным посланием сначала с изумлением, а после со все возрастающей надеждой, взяв грамотку, вдруг улыбнулся и вкрадчиво поинтересовался у боярина:

— Игемон, а что ты планируешь делать дальше?

Василий Дмитриевич задумчиво возвел очи горе, постучал пальцами по столу, поерзал на сиденье, смущенно прокашлялся, и мог бы еще долго так собираться с речью, если бы его не выручил деспот:

— У нас достаточно воинов, чтобы без труда занять Фивы и Афины. Так что, полагаю, можно выделить небольшой отборный отряд и посадить на корабли. Жаль, что я сам не могу в этом поучаствовать. Мне нужно вести фессалийцев.

— И я не могу бросить доверенное мне базилевсом войско. Да и Кавасилу своих всадников тоже никак не оставить. Василий, а вот тебя могу отпустить — подытожил дукс. — Задумка твоя, так как же тебе в ней не поучаствовать.

Для составления окончательных планов еще требовалось согласование с флотским начальством, но мегадука флота Мануил Контофре уже ехал в бывший лагерь крестоносцев. Формально, его должность была выше, чем у обычного дукса, без приставки "мега". Но василевс велел ему выполнять все просьбы Никифора, и потому, едва получив приглашение явиться, флотоводец не мешкая отправился в путь.

Мегадуку сопровождал усиленный конвой из двух десятков всадников, предусмотрительно выделенных полководцем. Латинян в окрестностях, конечно, уже не осталось, но опасность для Мануила могли представлять и свои же греческие рекруты. Контофре, с его рыжими усами и кудрями, а также с бритым подбородком, вполне могли принять за франка, которым, он собственно, и являлся, и потому охрана была совершенно необходима.

Мануил, еще издали завидев целый палаточный городок, сначала не мог поверить, что грекам удалось разгромить такую армию. Ведь он точно знал, что с малоазийского берега сюда привезли лишь считанные сотни копейщиков. Однако, это случилось. Вокруг одни греки, а латинян вовсе не видать, и лишь к северу от лагеря суетились крестьяне, собирая павших.

А сколько вокруг добычи! Заходящее солнце освещало горы стальных и бронзовых кольчуг. Повсюду лежат стопки дорогой одежды. Серебро вообще взвешивали на больших торговых весах, никогда до этого не принимавших столь драгоценный груз.

Вот только породистых итальянских коней видно маловато. Эх, не научились греки ценить истинное сокровище, и сдуру перекололи зазря ценных животных. Но и без того трофеи не поддавались исчислению. Контофре даже прикрыл глаза и едва ли не застонал от зависти. Такие богатства, и утекают мимо него.

А вот, у самого большого шатра, и предводители победоносных эллинов. Уселись на походных лавках и стульчиках, и хихикают, как школяры, задумавшие шкоду. Деспот, правда, деликатно прикрывает рот, дабы не ронять достоинства, а русский епископ просто мечтательно улыбается, глядя куда-то вдаль. Но Никифор и Проня от души хохочут, схватившись руками за животы, подобно простым щитоносцам, услышавшим скабрезную шутку про императора.

— Слава вам, стратиги! — несколько наигранно поздравил флотоводец своих сухопутных коллег. — Сильнейший, преосвященнейший, дукс, боярин, — перечислял Контофре всех в порядке старшинства. На поле боя было не до дворцовых церемоний, и военачальники, включая архиерея, приветствовали друг друга простыми кивками. — У вас все получилось отлично!

— Мы же еще даже не начали... — удивленно вскликнул Проня, но тут же, поняв, о чем идет речь, пренебрежительно махнул рукой. — А, ты о побитых афинских латинянах? Ну да, мы их расколошматили. Почти все рыцари здесь и полегли. Но сейчас мы заняты по настоящему важным делом, и ты можешь нам помочь.

Зрачки у флотоводца немедля расширились, словно у кота, завидевшего мышь, и Мануил весь превратился во внимание. Если покорение Афинского герцогства для русских ерунда, то что же они еще задумали, и какой прибыток эта задумка принесет мегадуке?

Долго растолковывать флотоводцу придуманный план не пришлось. Едва прочитав тщательно составленное письмо, Контофре сразу сообразил, в чем заключается замысел стратигов. Довольно подбросив на ладони свернутый рулон пергамента, как бы представляя на его месте кошелек с золотом, Мануил тут же перешел к делу:

— Так, могу вам поклясться, что морем никто из Малиакского залива не ускользнет, чтобы разнести весть о поражении. Об этом можете не беспокоиться.

— Но кто достанет послание? — осторожно спросил Никифор. — Нужен франкский корабль.

— Франки Афинского герцогства своего флота не имели, но держали пиратов. Чаще, венецианцев, с которыми нам, никейцам, договориться сложнее. Иногда генуэзцев, и совсем редко, православных. Но тут в Молосе проживает некий Михаил по прозвищу Пиргос. Человек это праведный. Когда Михаилу случалось грабить православные земли, то церковные имения он не трогал. Ну и я с ним смог столковаться. Мы пропускаем его в туркские воды за малую долю добычи, и при надобности снабжаем корабельными материалами, а он не трогает наше побережье и делится вестями.

— Пропускаешь пирата? — переспросил боярин, полагая, что он неправильно понял греческие слова.

— А что, — искренне удивился флотоводец, — море огромно, а наши боевые корабли можно по пальцам пересчитать. Выследить всех пиратов просто невозможно. Так бы он грабил наши дома, а не чужие. К тому же с султаном у нас мир, и персидских купцов мы обирать не можем, а вот Пиргос это делал охотно. Он не боялся никого, и всегда возвращался с добычей, часть которой перепадала и нам.

— Да, Пиргос отважный человек, — поддержал Пьетро кандидатуру образцового пирата. — Если надо, он поплывет даже и ночью.

Мануил Контофре с интересом взглянул на молодого сотника, которого он не замечал среди стратигов прежде, когда перевозил войско в Грецию. Итальянский игемон годами еще юн, ростом невелик, и плечи у него невыдающиеся. Но, видать, парень способный, раз выслужился в бою.

— Знаешь его, ломбардец?

— Слышал, — неопределенно ответил Пьетро. — В шторм или в бою Михаил отважен, добычу всегда делит честно, и слово свое держит твердо.

— А ты сам-то откуда?

— Из Генуи, — гордо вскинул голову полусотник. — И в моряках немного разбираюсь.

— Вот как? — Мегадука заинтересовался еще больше. — Знаешь, а мы вскоре ждем генуэзских послов, и уже не секрет, зачем — чтобы договориться о совместных действиях против венецианцев. Так ты бы мог поучаствовать в переговорах.

— Не-не-не, — замотал головой полусотник, — лучше отправлюсь в плаванье с боярином. А со своими земляками мне лучше не встречаться. Еще узнают... Я, правда, еще отроком сбежал из дома, но мои грешки наверняка еще помнят.

— Как знаешь, — пожал плечами флотоводец, и снова вернулся к делам. — Итак, я действительно предложу Михаилу отправится немедля, прямо в ночь. Боярин же с дружиной утром спокойно соберется, погрузит на корабли жранье и свою артиллерию — доспехи, щиты, стрелы, дротики, длинные пики, При этом мы будем говорить всем, что плывем к Эвбее. Да, кстати, на остров действительно надо высадить пару отрядов. И еще, вы, верно, забрали из крепостей почти всех воинов, а солуньский император может напасть в любой момент. Давайте я отвезу сотню человек в Платамон. Морем туда добираться быстрее.

Мегадука говорил дело, но отдавать даже полсотни псилов никому не хотелось. Вымуштровав за последние недели из обычных селян неплохих воинов, стратиги вложили в них частичку души, и потому не желали с ними расставаться. Впрочем, в крепость можно направить легкораненых воинов. А вот сколько людей и коней отправить в морской поход с Проней, договорились не сразу.

Наконец, окончательно согласовав планы, дукс Никифор решительно поднялся и протянул козельскому епископу свернутый пергамент с висящей на шнурке печатью герцога:

— Владыка, благослови.

Но тут возникла маленькая заминка. Архиерей не возражал против маленького обмана, но полагал невозможным совершить обряд освящения блазнительного письма.

Стратиги тут же недовольно зароптали, и больше всех горячился Проня, чувствующий себя отчасти виноватым. Ведь это же его епископ отказывается сделать доброе дело.

— Это не извет, — возмущался боярин, — а просто воинская хитрость. Вот когда ратники копают на поле рвы и закрывают их дернами и травой, это же не считается обманом, правильно? Или когда мы посадили на коней отроков, и те пугали латинян, подумавших, что видят грозную конницу. Ты же сам их напутствовал!

— То другое, — медленно вздохнул Григорий. — Там недруги просто не разглядели, кто перед ним. А тут мы сами написали от чужого имени пре-лестную грамоту.

— И что же, — наклонившись над священником, возмущенно прогудел Контофре, от волнения едва не переходя на родной франкский язык, — отказаться от задуманного? Замысел-то хорош.

С этим епископ был полностью согласен. Речь шла о возвращении исконно греческих земель в состав империи, и душевные терзания отдельного индивида тут были неуместны. Но, с другой стороны, добиваться желаемого обманом тоже не совсем правильно.

Пока священник думал, его соратники становились все мрачнее. Для православных любое важное дело, начатое без благословления, не может иметь успеха. Дукс с деспотом даже переглянулись, одновременно подумав об одном и том же — вызвать менее щепетильного архиерея из Фессалии.

Наконец, после мучительных раздумий, козельский епископ все же принял решение. Освящать подложную епистолию Григорий, правда, не стал, но охотно благословил самих участников экспедиции, напутствуя их на доброе дело. Епископ как был, в полувоинском одеянии, осенил крестным знамением Проню, Лиховида и Пьетро:

— О Кириос!

Благочестивые соратники преклонили головы и по очереди приняли руку архиерея, почтительно поцеловав ее.

Напутствовав командиров дружины, епископ потребовал мула и немедля отправился с Мануилом Контофре в Молос, чтобы наставить Михаила Пиргоса на путь праведный.

Между тем именитый пират, о котором слыхали даже в Генуе, пребывал в душевном смятении, и от наставлений мудрого человека действительно не отказался бы.

Хотя Михаил вернулся из трудного похода только накануне, но, услышав о большой войне, он всю ночь не мог сомкнуть глаз. Конечно, капитану корабля, если он не хочет раньше времени сгинуть в пучине, спать приходится совсем мало, но после плаванья можно было бы и позволить себе небольшой отдых. Однако весть о вторжении латинян в никейские владения заставила его потерять сон.

То, что никейцы давно и всерьез занялись Фессалией, Пиргос хорошо знал, но он полагал, что франкские княжества сохранят нейтралитет и не станут вмешиваться в дела православных. И вдруг поди-ка, рыцари не утерпели и решили поживиться фессалийскими землями.

Кое-кто из команды Михаила собрался наутро присоединиться к армии афинского герцога, но Пиргос им отсоветовал, а своему сыну Димитрию прямо приказал не лезть в войну со своими единоверцами. Пираты ворчали, но, привыкнув в море беспрекословно слушаться начальника, остались дома.

А утром началось нечто несуразное. Через Молос вдруг стали спешно проезжать всадники, возвращавшиеся с севера, и они отнюдь не выглядели гонцами, везущими победные реляции. Встревоженный непонятным явлением, Михаил велел созвать свою команду к придорожному трактиру.

Усевшись за столиками на улице, в тени деревьев, пираты потягивали ретсину и ждали вестей, гадая, что же происходит за Сперхиосом. К ним потихоньку прибивались почтенные горожане, тоже немало встревоженные. Уже ходили слухи о половецкой орде, захлестнувшей Грецию, о пятитысячной дружине рязанского эпарха, пришедшей на помощь Ватацу, и даже о монгольском тумене, присланном ханом своему зятю Ярославу. Князь же, не будь дурак, этот опасный подарочек переправил греческому базилевсу от греха подальше. Так или иначе, но несомненно, что кто-то уже гоняет франкских рыцарей по всей долине, и те мечтают лишь о том, как бы унести ноги.

Обсуждая слухи, молосцы искоса поглядывали на Михаила, полагая его сведущем в военном деле. Но Пиргос не имел привычки рассуждать о том, о чем еще не разузнал в точности, и больше молчал. Помалкивал и местный священник, забредший в трактир, принадлежащий его церкви, под предлогом проверки счетов, а потом подсевший к уважаемому навклиру, да так и оставшийся сидеть рядом с ним.

Солнце уже изрядно поднялось к зениту, когда на дороге запылилось облако, и из него показался отряд всадников человек двадцать. Ветер дул им в спину и, потянув носом, Михаил невольно вздрогнул. Кроме обычного зловония — смеси миазмов от кислого пота и горького лука, от франков разило еще сильным запахом, который старый пират хорошо знал — запахом крови.

Но раны, это ладно. На то и война, чтобы получать увечья. Однако латиняне выглядели не просто побежденными, или даже подавленными. Нет, они казались потерянными, как будто им уже нечего ждать и не на что надеяться. Такие пустые лица Михаил наблюдал в детстве, когда схизматики захватили Элладу. И слава Всевышнему, теперь пришел черед латинян, возомнивших себя вечными хозяевами Греции.

Пока франки пили, кто холодную воду, кто вино, они кратко поведали о своем бедствии, но сочувствия у слушателей не нашли.

Ну что же, рыцари побеждены, и поделом им. Однако, грекам, состоящим на службе у маркграфа, тоже лучше не становиться на пути у победителей. Сборы были минутными. Пираты брали с собой только мешочки с серебром, а у кого были семьи, еще жен и детей, и мчались с ними на пристань. Через полчаса пиратский корабль поднял парус и направился к морю. Но путь оказался закрыт. В том месте, где Малиакский залив сужается, воды караулили два длинных дромона. Один из них Михаил узнал сразу, благо солнце светило ему в спину, и хорошо освещало галеры. Это был личный корабль никейского мегадуки флота Мануила Контофре.

Появление военных кораблей привело пиратов в уныние. Рисковать собой им не впервой, но у них на борту еще дети и женщины. Что же делать? Роптать никто, конечно, не роптал, и лишь Димитрий осмелился вполголоса спросить у отца:

— Пропустят?

Михаил в ответ лишь недовольно сверкнул взглядом и полез в воронье гнездо, оценить обстановку. Но забраться наверх он не успел. Его остановил громовой голос, раздавшийся, казалось, над самым ухом:

— Эй Пиргос, чего на мачту лезешь? Ты и сам длинный как мачта. Тебе с высоты такого роста и так хорошо видать, ха-ха.

Голос, смутно знакомый, явно вещал со стороны никейской флотилии. Однако греческие корабли находились слишком далеко, чтобы с них можно было докричаться. Но вот докричались же.

— А ну, ступай на корму, — скомандовал громогласный никеец, — бери весло и разворачивай свою посудину. Это я, магадука, тебе говорю.

Точно, среди никейских капитанов только Контофре разговаривает так вульгарно. И голос действительно похож, хотя и искажен расстоянием.

Поняв, что имеет дело не с чудом, а с обычным человеком, хотя и флотоводцем, Михаил успокоился и деловито отдал распоряжения поворачивать домой. Высадив в порту семьи пиратов и большую часть экипажа, Пиргос отвел корабль от берега и сбросил якорь. Подождав, пока судно развернет ветром, он спустил шлюпку и с парой человек переправился на берег, оставив пятерых в карауле. Вполне возможно, что беглецы из разбитой армии попробуют спастись морем, и лучше поберечь ценное имущество.

В Молос Михаил успел вернуться вовремя. Люди маркграфа уже начали поджигать дома, чтобы ничего не оставить никейцам.

Местный бальи Роберт де Тур, даром, что благородный, был человеком ответственным. Он не стеснялся презренной должности и всегда старался честно выполнять свои обязанности. Даже верные сведенья о гибели Убертино Паллавичини и всего войска не могли заставить Роберта все бросить и уйти просто так, не выполнив своего долга. Собрав своих оставшихся стражников, тех, что не ушли в поход, и присовокупив к ним дюжину водоницких лучников, бежавших с поля битвы, де Тур приказал им реквизировать лошадей и запалить город.

Безоружные горожане Молоса, запуганные франками, и совершенно неорганизованные, оказать сопротивление не могли. У них своих воинов не было. Ну, разве что, пираты Пиргоса.

До сих пор Роберт и Михаил старались не конфликтовать, и у обоих на это имелись веские причины — они друг друга побаивались. Пират имел репутацию отчаянного удальца, рядом с ним всегда находилось несколько человек из его шайки, и ему за долю добычи покровительствовал водоницкий сеньор. Бальи же слыл человеком безжалостным, и когда он действовал от имени маркграфа, с ним тоже лучше было не ссориться. Впрочем, до сих пор поводов для ссоры у двух почтеннейших людей городка и не возникало. Конечно, иногда кому-то из моряков случалось пошалить в Молосе — подрезать кошелек, к примеру, или во время пьяной драки схватиться за нож. Но в таких случаях Пиргос вдруг вспоминал, что ему срочно нужно выйти в море, и ни темная ночь, ни шторм не могли ему помешать, благо, что в уютном заливе большие волны не ходили. И как-то так получалось, что разбойник, разыскиваемый властями, из плаванья уже не возвращался. Если же провинившийся не успевал скрыться в безопасном море и попадал в руки бальи, то Пиргос, не пытаясь чинить препятствия правосудию, с философским спокойствием заранее заказывал священнику заупокойную службу, а в храмовом трактире выставлял угощение для поминок души усопшего.

Но в этот раз дело дошло до раздора. Увидав пожары, разгорающиеся на дальней окраине Молоса, пиратский капитан показал своим ребятам на поднимающиеся к небу дымы, и его команда, привычно сплотившись вокруг главаря, быстрым шагом направилась в указанном направлении. По пути к морякам присоединялись молосцы — кто с топором, кто просто с дубиной и ножом, а кто и с луком.

Грекам уже осточертело жестокое господство латинян, безжалостно помыкающих своими православными подданными, и требовался лишь вождь, который поднял бы эллинов, чтобы изгнать захватчиков.

Никакого определенного плана действий Михаил Пиргос придумать не успел, да он и не потребовался. Завидев негодующую толпу, возглавляемую пиратами, Роберт де Тур заливисто свистнул, подавая знак своим лучникам, и спокойно вышел вперед один, показывая, как мало он боится разъяренных греков. Впрочем, прикинув численность вероятного противника, и учтя, что не меньше дюжины из эллинов были облачены в добрые доспехи и знали, как пользоваться копьем или абордажным топориком, бальи понял, что время для битвы не самое подходящее.

Михаил тоже придержал свое воинство и подошел к Роберту в одиночку. Высокий пират возвышался над франком словно башня, но бальи, расставив ноги пошире и положив ладони на рукояти меча и кинжала, держался совершенно спокойно.

Бывалые воины коротко кивнули друг другу, и Михаил заговорил первым:

— Мне никто сегодня еще не привез достоверных вестей. Ты не знаешь, что случилось за рекой?

— Фессалийцы победили, — не стал юлить де Тур. — Это разгром. Полный. Наши спасаются бегством. Если тебе дорого твое добро, собирай его и иди с нами в Менденицу. Сейчас каждый меч на счету, и тебя примут, как барона.

— Мое добро в море, у пристани — горько усмехнулся пират. — Его я забрать не смогу, и бросить тоже.

— Дело твое, — сочувственно проворчал де Тур, — а мы, пожалуй, поспешим. Скоро сюда подойдет куманская конница, а у степняков лучники такие, что мои стрелки им и в подметки не годятся. Зато в горах преимущество будет на нашей стороне.

— Ты собираешься продолжать войну? — изумился Пиргос. — После того, как сюда явится тысячное войско?

— Жизнь не вся розовая, — философски заметил франк. — Но ахейский герцог не станет спокойно наблюдать за гибелью соседей, и наш день еще придет. Ну, прощай Михаил. Если не сможешь столковаться с новой властью, уходи к нам в горы. Только иди не по дороге, где будут разъезжать дозоры, а по неугодьям.

Бальи махнул рукой оруженосцу, чтобы тот подавал коня, и все франки, бросив на землю факелы, поспешили прочь из города. В глубине души Роберт был даже рад такой оказии. Ему не доставляло никакого удовольствия сжигать городишко, которым он так долго управлял, да и никейцы действительно могли нагрянуть в любую минуту.

Проводив латинян ненавидящими взглядами, молосцы немедля принялись за борьбу с огнем. Не успевшее хорошенько разгореться пламя заливали водой, а вокруг пылающих домов, потушить которые было уже невозможно, спешно растаскивали все постройки, снося сарайчики с заборами, и срубая деревья.

К вечеру, когда очаги возгораний были успешно локализованы, жители не спешили расходиться по своим домам. Одни молосцы стояли кучками у дороги, судача о том, какие перемены их вскоре ждут, другие собрались в любимом трактире и в компании пиратов спорили, отойдет ли их округ фессалийскому деспоту, или же император поставит здесь своего дукса.

Правда, никейцы, видимо занятые разбором трофеев, в Молос все никак не заглядывали, но после заката все же добрались и сюда. Почти полсотни всадников, многие из которых держали факелы, проехали мелкой рысью через неукрепленный город. Никейцы не стали рыскать по улицам, и кавалькада целеустремленно направилась к православной церкви.

Один из всадников направил коня прямо к столикам у дверей таверны и, подъехав вплотную, зычно крикнул:

— Православные, кто из вас Михаил по прозванию Пиргос?

Молосцы не ответили, но все взгляды устремились к капитану, и тот, не собираясь скрываться, молча ударил кулаком себя в грудь.

— Михаил, — также громко, словно находился в сотне шагов, а не совсем рядом, проорал посланец, — мегадука и преосвященнейший велят тебе явиться к ним.

Пиргос без возражений поднялся и зашагал к дороге, у которой остался никейский отряд. Флотоводца капитан не боялся, он уже несколько лет имел с ним деловые отношения, выгодные для обеих сторон. Да и сегодня Мануил Контофре при желании мог легко потопить его посудину, но не стал. А уж от священнослужителя никаких каверз ожидать не приходилось. С церковью Михаил никогда не конфликтовал. А кстати, кто из этого отряда иерарх? Вот на муле восседает почтенный седобородый старец, но из под плаща у него блестит кольчуга, да и в храм он даже не зашел.

Увидев приближающегося Пиргоса, глава отряда спрыгнул с коня, лично подал руку старцу, помогая слезть с мула, и они вдвоем отделились от прочих, желая поговорить с Михаилом наедине.

Высокий, не такой, правда, как Пиргос, но все же шести поусов ростом, Мануил Контофре смотрел в глаза пирату, почти не поднимая головы:

— Рад тебя видеть, Михаил.

— Я тоже рад и тебе, и православному войску. А где иерарх, о котором сказывал гонец?

— Да, — хлопнул флотоводец себя по лбу, — ты же еще не знаешь. Ну так знай, вот это тот самый русский епископ, который поднял фессалийцев на войну.

Бывалого пирата мало что могло удивить, но тут он изумился:

— Я в молодости плавал на север. Бывал в Киеве, и даже в Смоленске. Но тогда русский православный клир, как и наш, еще не надевал доспехи, и не брали в руки оружия.

О том, что он не вооружен, отец Григорий спорить не стал, и, лишь едва заметно усмехнувшись, серьезно ответил:

— Времена меняются. Никогда доселе набеги степняков не были столь разорительными. Но ныне татары сожгли несколько княжеств, могли уничтожить и наш Козельск. И чтобы выжить, нам приходится меняться свои привычки.

Мануил коротко кашлянул, напоминая, что нечего отвлекаться, и перешел к сути вопроса:

— Михаил, хочешь помочь нашему императору?

Пират выразительно повел плечами, дескать, кто же против, но так как отблески факелов и фонарей давали мало света и его жест мог остаться незамеченным, подтвердил устно:

— Конечно.

— А хочешь ли ты хочешь освободить от латинян еще одну область? — продолжал допрос Контофре.

— А то ж. Могу и в морском бою пригодиться, а если надо, мои люди и на суше сражаются неплохо.

— Сражаться не нужно. Требуется всего лишь доставить эпистолию. Вот эту. Взгляни-ка.

Покрутив в руках свернутый рулон пергамента, Пиргос взял висящую на шнурке печать и повернул ее к свету:

— Ого, печать афинского герцога. Покойного, как я полагаю.

— Верно, — подтвердил Контофре. — И то, и другое верно. Печать настоящая, а мегаскир убит.

— Наверно, — продолжил пират свои умозаключения, — в послании написано о победе франков.

— Ага, — улыбнулся во весь рот мегадукс флота, радуясь догадливости своего протеже.

— И верно, предлагается устроить совместную вылазку, чтобы отнять у Ватаца побольше земли, пока он еще не собрал новой армии?

— Все так и есть. Франки спешно уплывут, а тут явимся мы, о-ха-ха. Михаил, если тебе удастся обхитрить латинян, ты получишь столько золота, что будешь до конца жизни сидеть на берегу в своем имении. Хочешь, основывай свой монастырь. Хочешь, займись морской торговлей, благо, венецианцев мы прижмем. Главное, чтобы тебе поверили.

— Если мне доверял даже старый водоницкий маркграф, знающий меня, как облупленное яйцо, то барон тем более поверит — без лишнего хвастовства заверил пират. — Ведь ему так хочется услышать о победе латинян и о возможности вдоволь пограбить, что он примет эти известия за чистую монету. Это все равно, что сказать моим ребятам, — эй, смотрите, там везут султанский гарем. Они же тут же потеряют голову. Хм, прости, святой отец.

Контофре уже знал, что пират обычно предпочитал помалкивать, но если уж начинал говорить, то остановиться не мог, и поспешил прервать его речеизлияния:

— Хорошо, хорошо, на твой счет у нас сомнений нет. Но можно ли довериться в таком деле твоим людям?

— Примерно половине можно доверять наверняка, — без раздумий ответил Михаил. — Для управления судном этого достаточно, а драться нам действительно не придется. И не видать мне больше добычи, если в тот же день, когда я передам пергамент, латиняне не начнут собираться в поход.

— Раз ты согласен, — подал голос епископ, — подведи сюда доблестных эллинов, и я благословлю их на святое дело.

Брешия. Ломбардия.

Привыкший вставать рано, Тимофей Ратча вскочил с постели, едва за пологом шатра забрезжил утренний свет, и, выйдя на улицу, первым делом с надеждой посмотрел на небо. Но, увы, оно все еще оставалось ненастным. Хотя Италия и славилась своей солнечной погодой, но сейчас западный ветер нес с океана влажный воздух, собиравшийся в тучи, то и дело проливавшиеся на землю дождем.

Послюнявив палец, как обычно делают лучники, определяя ветер, Ратча поднял руку, и досадливо поморщился. Порывы слишком сильные. При таком шквалистом ветре шар не подымешь — канат тут же лопнет и аэростат унесется прочь. Император, правда, сделал целых два экземпляра монголвиера, по образцу, полученному от русских послов, только увеличенного размера. Когда погода стояла летная, один шар обычно прогревали, наполняя дымом, а второй дежурил в воздухе, проводя разведку и наводя страху на брешианцев. С большой жаровней, подпитывающей оболочку горячим воздухом, аэростат мог, в зависимости от погоды, держаться в небе до получаса, а то и больше. Когда же летательный аппарат доверили пилотировать самым маленьким и худеньким пажам, какие только нашлись в армии, то полетное время выросло до часа.

Но в такие ветреные дни как этот, полеты не проводились. Хотя воздушная эскадра и состояла аж из двух аппаратов, это вовсе не значило, что можно рисковать ценным имуществом. И ладно, если упадет только шар. Дырки залатают, или сошьют новый, невелика потеря. Но при падении может пострадать бесценный прибор. Один раз уже случилось страшное. От сильного порыва выпала плохо закрепленная обзорная труба, причем именно та, что помощнее, с двенадцатикратным увеличением. К счастью для пилота, он свалился вместе с трубой и скончался мгновенно, тем самым избегнув неминуемых пыток. В следующий раз император самолично привязал к корзине свою последнюю трубу, и вообще, приказал ограничить использование летчиками оптики и брать зрительную трубу только в каждый второй полет.

Но, с монголвиером, или без него, в плохую погоду, или в хорошую, осада мерно шла своим чередом. В июле, с подачи послов великого князя, Фридрих согласился выступить сразу, не дожидаясь подхода подкреплений. Императорское войско окружило мятежный город плотным кольцом и принялось методично строить осадные орудия — тараны, самоходные башни и камнеметы.

Поначалу брешианцы не особо встревожились. Город был хорошо укреплен, в нем имелись источники воды и достаточные запасы пищи, а оружейники Брешии славились на всю Италию. Кроме того, Фридрих неосмотрительно начал осаду в самые жаркие месяцы, и в его лагере непременно должен был начаться мор.

В первый месяц отважные горожане делали вылазки, как днем, так и ночью, стараясь перебить как можно больше осаждавших и сжечь их орудия. Но валы с частоколом, возведенные по настоянию Ратчи, надежно прикрывали лагерь императорской армии, и в сражениях брешианцы понесли серьезные потери, при весьма скромных успехах.

К тому же случилось так, что эпидемии раньше начались в самом городе, в то время, как имперцы были словно заговоренные и совершенно не страдали от болезней.

Непоправимый ущерб Брешии также нанес произведенный германцами обстрел зажигательными снарядами, нацеленный на городские амбары. Соглядатаи Фридриха, сидевшие в корзине под летающим шаром, указывали мастерам метательных машин, куда целиться, и те смогли, меняя настройки своих камнеметалок, забросить горшки с горящим составом прямо на зернохранилище. После таких несчастий горожане присмирели, и сидели тихо, не смея высунуть носу из-за стен.

Взобравшись на вал, Тимофей посмотрел на север, в сторону города, и привычно залюбовался открывшейся ему картиной. Его взору предстали предгорья Альп, высившиеся темно-синими исполинами и почти сливавшиеся с темными тучами, закрывшими все небо. У самого подножия альпийских склонов и располагалась Брешия, закрытая с четырех сторон почти правильным квадратом стен. Ратче, правда, были видны лишь южная стена и старая римская крепость, возведенная на высокой скале. Целиком город можно рассмотреть лишь с высоты птичьего полета, а такого здоровяка, как Тимофей, или скажем, Фридрих, аэростат оторвать от земли не мог.

Хотя увеличенные воздушные шары и были скроены по размерам, указанным вещим воеводой, но лишь самые тщедушные из рыцарей могли подняться на них в воздух. Наверно, первый раз за всю историю рыцарства рослые и плечистые мужи позавидовали худеньким недорослям-оруженосцам, получившим возможность воспарить ввысь. Если у них на это хватало духу, конечно, а смелости доставало далеко не всем.

К удивлению Ратчи, его коллега-посол отец Симеон тоже вдруг предложил себя на роль воздухоплавателя и, хотя весь побелел, но все же выдержал короткое путешествие по небу. Позже, в разговоре наедине, священник мотивировал свой поступок тем, что он, как духовный отец князя, должен не бояться сопровождать того в любых путешествиях — хоть по бурному морю, хоть по воздуху. Тимофей в ответ покивал с самым серьезным выражением лица, но про себя усомнился, что иерей долго останется на должности великокняжьего исповедника. В послании, пришедшем недавно из Никеи, говорилось об основании рязанского архиепископства, причем муромская кафедра в нем пока оставалась вакантной. О том, что первым претендентом на епископский посох является духовный отец великого князя, догадаться было несложно, а коли так, то сидеть отныне Симеону в Муроме. А как человек сугубо прагматичный, новгородец сомневался в целесообразности использования воздушного транспорта для перемещений протоиерея по своей епархии. Зато много выгод могла принести слава третьего, после Еноха и Илии, праведника, живым вознесшимся на небо, и первого из них, вернувшегося обратно.

Самого же Тимофея привлекала практическая польза от наблюдений осажденного города сверху, когда ни одно приготовление к вылазке не могло остаться незамеченным. Конечно, при условии непрерывности наблюдения и умении наблюдателя пользоваться условными сигналами.

Сегодня, правда, воздушного наблюдения не будет, но брешианцев уже давно отучили от попыток выйти за стены. Следующая из них вполне может закончиться тем, что осаждающие ворвутся внутрь на плечах отступающего противника. Укрепления города, еще пару месяцев назад находившиеся в образцовом состоянии, уже несли на себе заметные следы осады. Ров, тянущийся вдоль стены, в нескольких местах был засыпан. Главные ворота разбиты, а ближайшие к ним башни наполовину осыпались.

Новгородец поднял взор выше, стараясь углядеть, что там творится за городскими стенами, и грустно вздохнул. Эх, жаль еще не сотворены мощные аэростаты, способные поднять в воздух здорового мужчину. Оттуда вся Брешия была бы как на ладони. Да и вообще, интересно, как с высоты выглядит земля.

Тимофей замечтался, но его вернул на землю грубый бас, прооравший откуда-то снизу:

— Тимотео ди Ратца, вот вы где. Хорошо, что преподобный Симеон посоветовал искать вас на валу. Спускайтесь скорее, вас разыскивает сеньор Эццелино.

Бегом вернувшись в посольский шатер, который он делил с отцом Симеоном, Ратча быстро накинул нарядный кафтан, натянул красные сапоги, и вместе со своим коллегой верхами отправился к походной резиденции веронского властителя.

Проехав вальяжно сотню шагов, послы спешились, отдали мула и лошадь на попечение прислуги, и важно прошествовали в шатер. Альберт — постоянный толмач русичей уже ждал их. Отец Симеон и Ратча еще не настолько выучили итальянский, чтобы обходиться без переводчика. Священник большую часть времени проводил среди греческих лучников, не имевших полкового исповедника, и потому встретивших православного батюшку весьма гостеприимно. Правда, греческим языком отец Симеон владел очень слабо, да и то большей частью подзабыл, но тем выше была его популярность среди вифинских стрелков, ибо, не понимая толком исповеди, грехи он отпускал легко, не назначая строго покаяния. Правда, за два месяца городецкий священник уже наловчился бегло говорить по-гречески, но уважения к нему у никейцев только прибавилось. Отец Симеон хотя и не мог похвастаться особо глубокими познаниями, но зато не вел себя надменно даже с рядовыми воинами и готов был выслушивать их сколь угодно долго, жалея или подбадривая.

Тимофей же часто пропадал среди германских и французских рыцарей, не чураясь и сарацинов, старательно вызнавая иноземные воинские премудрости. Он интересовался всем — каким оружием ратники предпочитают биться конными, а каким пешими, из чего делают луки в разных странах и как далеко они бьют, сколько платят наемникам, и как расставляют войска на поле битвы. Нижненемецкий Ратча и так знал неплохо, а за время пребывания под стенами Брешии освоил и верхненемецкий, заодно выучив основы французского, ибо франки считались наиболее воинственной нацией Европы.

Эццелино да Романо, владетельный князь Вероны и верный сподвижник Фридриха, к важным делам, особенно порученным императором, подходил со всем старанием, и даже во время войны внимательно следил за возней французов вокруг Тернового венца, сообщая все новости посланникам великого князя. Приказав всем слугам, кроме переводчика, удалиться, Эццелино жестом предложил гостям вино и фрукты, и сразу, без околичностей, заговорил о деле:

— У меня вести касательно терн... э... драгоценного залога. Насколько удалось выяснить, венецианский купец Николо Кирино, у которого хранится сей, хм, предмет, дал согласие на выплату долга гарантийным письмом французского короля. Французские посланники, в свою очередь, исследовали ларец и изучали печати венецианского дожа и константинопольских сеньоров, подтверждающих подлинность святыни. В итоге, стороны пришли к согласию и готовы провернуть сделку. Но дело это небыстрое. Реликвия находится в Венеции, Людовик сидит в Париже, константинопольский император странствует по дальним странам, а в Константинополе правит его регент Ансо де Кайо. А посланцы Балдуина должны метаться туда-сюда по всей Европе, чтобы согласовать все условия. Да еще Балдуин выразил свое недовольство регентом, и намерен его заменить.

— Это потому что Ансо де Кайо продешевил с продажей? — хмыкнул Ратча. — Может воин он и прославленный, но торговаться франк совершенно не способен. А наместник должен уметь считать серебро.

— Верно, — охотно согласился Эццелино, — управлять городом означает тщательно подсчитывать прибыток, а такой ценный товар, как венец, можно сбыть вдесятеро дороже. Говорят, император Балдуин был вне себя от злости. Если регент срочно не придумает, как достать побольше денег, то его действительно заменят. Хотя, я его мотивы понимаю. Одно дело быстро столковаться с купцами ближайшего крупного торгового города, и совсем другое затевать сложную сделку, когда заинтересованные лица раскиданы по всей Европе. Для ее реализации может уйти целый год. — Да Романо задумчиво запустил пятерню в свою роскошную бороду, которой позавидовал бы любой боярин, и раздраженно буркнул. — Как же все-таки будет проще обмениваться вестями, когда мы научимся отправлять почтовых голубей. Как это замечательно — всего один день, и весть из Никеи окажется уже в Вероне.

— От Никеи до Вероны чуть ли не тысяча миль, — наставительно напомнил отец Симеон, — а вещий Гавша говорил, что первый год почтовых голубей дальше, чем на двести миль пускать нельзя.

— Да помню я, — недовольно скривился Эццелино. — Просто помечталось немного.

— Но если ваш император такой знаток ловчих птиц, как про него рассказывают, — вспомнил Ратча, — то он и голубей сможет быстро выдрессировать. И тогда, если крестоносное воинство пересечет границу Германии, греческий василевс будет знать об этом уже на следующий день.

Разговор перешел на тему быстрых способов коммуникаций, и русские послы с веронским князем попробовали посчитать, сколько молодых голубей понадобится для организации эстафеты от Греции до Италии. А со временем, глядишь, голубиная почта сможет доставлять весточки и по всей Европе. Но тут, конечно, потребуется внедрить современные методы защиты информации, чтобы записку с посланием не могли прочесть чужие люди. Гавша обещал в будущем разработать простые, но в то же время надежные способы шифрования текста, а пока предлагал использовать кодовые таблицы для основных событий. Например, "угрожает напасть" — 1, "объявил войну" — 2, "предлагает вести переговоры" — 3, "заключил мир" — 4. Страны также шифруются условными буквами. И тогда запись, скажем, "Г3" будет означать, что Генуя предлагает вести переговоры, а код "Г1В" расшифровывается, как "Генуя готова объявить войну Венеции". И, конечно, таблицы должны регулярно меняться. Или по утвержденному заранее графику, или же в начале письма просто будет проставляться номер страницы шифроблокнота, по которому следует раскодировать сообщение.

Люди во все времена любили все таинственное, а еще больше тайны любили правители, которым действительно было что скрывать, так что на эту тему да Романо мог бы рассуждать еще долго. Однако разговор был прерван слугами князя, доложившими, что его срочно хочет видеть паж, посланный Фридрихом:

— Император сзывает придворный совет, — сразу с порога шатра провозгласил парнишка, а затем повторил тоже самое на ломанном итальянском, на случай, если адресат плохо знает немецкий язык. — Немедленно! Да, и городецких сеньоров, как я слышал, тоже зовут.

Эццелино поднял брови, взглядом спрашивая, что случилось, и гонец охотно пояснил причину такой спешки:

— Из Брешии прибыл епископ Гуал. Верно, будет вести переговоры о сдаче города.

Пока Эццелино собирался, Тимофей, Альберт и отец Симеон взгромоздились на своих верховых животных и потрусили в сторону имперской ставки. Было очень кстати, что этикет вынуждает их передвигаться верхом даже на маленькие расстояния. Резиденции веронского сеньора и германского императора располагались на сухих пригорках, но между этими холмиками после дождей осталась огромная лужа, заполненная черной грязью. После преодоления грязного водного препятствия пешком парадное платье послов неминуемо пришло бы в негодность, а подобный урон чести совершенно недопустим.

Дождавшись, пока явятся все созванные на совет придворные и вожди союзных отрядов, Фридрих немедля приказал впустить Гуала. После вежливого, но максимально краткого вступления, император в преддверии переговоров уточнил у епископа:

— Пришел ли ты по своей воле, или послан ко мне негодными горожанами Брешии?

Епископ, оказавшись перед лицом знатных вельмож, осаждавших подопечный ему город, не стушевался и держался спокойно и даже величественно, словно на церковных торжествах. Раболепствовать перед Фридрихом он также не собирался. Гуал хотя и подчинялся полностью воле римского императора, но не забывал о своей принадлежности к клиру, и отвечал с достоинством, полагающимся его сану, медленно роняя латинские слова. То, что не все присутствующие владели священным языком, епископа не трогало. Необразованные глупцы сами виноваты в собственном невежестве.

— Я помню ваши наставления о том, что не стоит торопить брексианцев со сдачей, пока их дух не смириться, — голос брешианского бискупа гремел на весь шатер, и лишь в паузах между словами был слышан шепоток ученых аристократов, переводивших речь своим менее образованным коллегам. — Но день этот настал раньше, чем мы полагали. Слухи о мудрых советниках — победителях татар, присоединившихся к вашему войску, чуть поколебали решимость коммуны, а вознесенный к небу шар с человеком убедил в правдивости этих слухов.

— Да, мой любезный брат Ярослав прислал нам своих искусных людей. — Фридрих указал на городецких послов, улыбнувшись им настолько приветливо, насколько только умел. — Они помогли нам установить такой порядок в войсках, с которым возможно разбить даже доселе непобедимых татар, не говоря о жалких горожанах.

Боярин со священником потрясенно слушали комплименты в свой адрес, не веря собственным ушам. По словам императора они подобны самому архангелу Михаилу на пару с Александром Македонским, и готовы сокрушить мятежные ломбардские города, рассеяв их жителей по всему свету.

Епископ едва не улыбнулся, позабавленный растерянностью "грозных воителей", но похвальбу императора запомнил в точности, чтобы передать колеблющимся горожанам. Дождавшись, пока Фридрих закончит восхвалять своих военных советников, Гуал продолжил свою речь:

— И еще брексианцы немало настрадались от чумы, обрушившейся на них летом, когда в переполненном людьми и скотом городе царило зловоние. А пленные, коих время от времени удавалось захватить, в один голос твердили, что в вашем лагере больных почти нет. И мы видим, что ваши силы с каждым днем только растут, а наши тают. И вот, собравшись на совет, брексианцы порешили отправить меня к вам умолять о мире.

— Значит, — с нескрываемым ехидством рассмеялся император, — тщеславные безумцы брешианцы, доселе пребывающие в слепоте, все же заметили, что владеющая ими жадность втягивает их в грех, не давая подчиняться справедливому закону? Неужели они пожелали стать нашими верными подданными и платить подать? Так что же именно тебе поручили сказать?

— Меня послали обсудить размер выкупа. И скажу откровенно, что предложенная коммуной сумма в семьдесят тысяч золотых это все, что горожане могут собрать, хотя при необходимости я готов добавить церковное имущество.

— Им повезло, что они не стали казнить пленников, захваченных во время вылазок, — проворчал император, — иначе бы условия сдачи были весьма суровы. Ладно, наша мудрость полагает разумным помиловать брешианцев. Мы не станем казнить или заточать в узилище за мятеж и прошлые преступления никого из граждан Бреши. Но, разумеется, отныне брешианцы не смогут выбирать себе капитана и обязаны принять нашего наместника. — На конфискации храмовых ценностей Фридрих настаивать не стал, но лишь потому, что пока планировал остаться союзником понтифика.

— В таком случае никто, в том числе подеста, не станет противиться сдаче города, да и римский папа одобрит твое деяние, — довольно расплылся в улыбке епископ, донельзя радостный, что сумел угодить и своей пастве и, одновременно, церковному и мирскому повелителю.

— Да уж, с римским священником нам ссориться пока рано, — нахмурился император, вспоминая о Сардинском королевстве. Как русичи и предсказывали, Убальдо Висконти скончался, и вокруг его вдовы сразу начали кружить толпы женихов, желающих получить солидное наследство. Впрочем, если удастся взять Милан, любимому сыну Энцио еще может достаться титул короля Ломбардии.

— Итак, — подытожил Фридрих свое решение, — сегодня горожане пусть разберут завалы за воротами, а завтра я въеду в город. Пусть встречают меня смиренно, с веревками на шее.

Парламентер резво, насколько позволяло достоинство, удалился, спеша донести благую новость до своей паствы, а Ратча и отец Симеон радостно переглянулись. Пока они торчали у стен Брешии, их коллеги в Греции уже освободили целую область. Но наконец-то и их задание — заставить мятежный город склониться перед императором, тоже выполнено. Священник уже начал прикидывать, через сколько недель он сможет вернуться в княжество, в котором его несомненно ожидает епископский посох. Но, как оказалось, у императора имелись на их счет свои планы.

— Главный миланский оплот пал, — торжественно провозгласил Фридрих, — и отныне на пути к зловредному городу осталась лишь Тревильо. Ее мы возьмем сходу, а вот осада Милана будет трудной. Но уверен, закончится она успешно. Тем более, что с нами будет слава победителей татар.

Ратча, услышав, что его приглашают поучаствовать в штурме главного города ломбардского края, довольно потер руки, но священник его радости не разделял. Буквально минуту назад он уже видел себя иерархом, но теперь все его мечты — о настоящем соборе, о большой епархии, о епископских атрибутах, вдруг полопались, словно красивые, но недолговечные летающие шарики, которыми воевода Гавша как-то забавлял маленького князя.

Наверняка не только отцу Симеону не хотелось продолжать войну и сидеть под Миланом еще полгода, а то и год. Но возражать императору никто не осмелился. Тимофей уже шептался с Эццелино, пытаясь втолковать ему по-немецки, что у Милана нужно будет сразу строить деревянные казармы, чтобы воины зимой не замерзли. Веронский князь охотно кивал, соглашаясь, что войска надо беречь, ведь кампания предстоит долгой. Того же мнения придерживались и швабские бароны. И только юный Конрад, в силу своего возраста еще остававшийся оптимистом, осмелился предположить, что дело удастся решить миром:

— А что, если миланцы, убоявшись возмездия, сразу предложат сложить оружие и заключить мир? — тихонько спросил десятилетний король у своего грозного отца. — Мы их пощадим?

— Запомни, сын, — резко отрезал Фридрих, — если ты хочешь уничтожить злое дерево, мало обрубить только ветки. На их месте непременно появятся новые, столь же колючие, пока остаются нетронутыми корни, питающие дерево. Мы должны вырвать корень зла, дабы все ветви засохли, и этот корень — Милан! Город сей надлежит срыть, а место, где он стоял, посыпать солью.

Эпилог

Как приятно после дел праведных посидеть на пригорке, щурясь на солнце и попивая самый настоящий китайский чай. Как я его достал — отдельная история. У Батыя чайные запасы за время похода на запад израсходовались полностью, а купцы с востока последнее время через степь почему-то почти не ездили. Но однажды дозорные принесли весть, что к Переславлю идет караван с синскими товарами, и там на верблюдах, среди шелков и фарфора везут мешки с какими-то листиками. Я был готов немедля купить сушеные чайные листы на вес золота, или даже в десять раз больше по весу. Но купцы отдали мне мешок просто в качестве подарка, чтобы угодить первому вельможе государства. Дурачки, ничего не скажешь. И теперь я могу пить лучший в мире чай, и лучшим он останется еще много веков, пока его не начнут выращивать в Индии.

Только тут, в диком мире, я понял смысл японских чайных церемоний. Чтобы получить настоящее удовольствие от этого напитка, нельзя просто торопливо бросить в стакан пакетик и спешно отхлебывать получившееся пойло, уставившись в экран. Нет, нужно спокойно залить воду в фарфоровый китайский чайник, дать ей настояться, а потом получившийся отвар медленно разлить по чашкам. Сами китайцы, к слову, и понятия не имели о том, что их маленькие керамические сосуды с носиком можно использовать не только для разлива вина, но и для заварки чая. Но я-то эту хитрость из будущего знал! Услышав от меня об этом трюке, юная ханша, тоже любившая чайную настойку, признала, что так заваривать гораздо удобнее, чем просто в котелке. После этого Алсу даже перестала хихикать над моим чудачеством подслащать чай медом, вместо того, чтобы солить его, как делают все нормальные люди.

Подражая вельможной забаве, кое-кто из княжьего окружения тоже захотел пристраститься к дивному напитку, но эту пагубную привычку я решительно пресекал. Вон пусть травяные отвары по рецепту гаврилчая пьют. Новых поставок чайного листа из Китая не ожидается, и потому делиться им ни с кем, кроме княжьей четы я не намерен. Ну, конечно, еще и со Сбысей.

И вот, пользуясь последними днями бабьего лета, мы собрались вчетвером провести вечер на природе. Посмотреть на нас со стороны — просто счастливое семейство на пикнике. Детям, конечно, на месте не сидится. Вместо того, чтобы чинно, как подобает великим князьям, потягивать чай из белой чашки, они шумят и размахивают руками. Ну вот, так и думал! Уже облили свою воспитательницу.

Увидев, как на белой шелковой ткани расплылось темное пятно, Алсу испуганно втянула голову в плечи и прижала ладошки к лицу. Но Сыбслава, как и полагается опытному педагогу, не стала кричать и ругаться, и лишь добродушно проворчала:

— Аля, на тебя поволок не напасешься. Уже не первый раз меня обливаешь.

Однако даже такого легкого упрека было достаточно, чтобы Ярик немедля встал на защиту своей маленькой женушки:

— Ой, да ничего страшного. Подумаешь, приволока. Нюша, ты не расстраивайся, тебе же в ней замуж не выходить.

Сбыслава, сначала отнесшаяся к происшествию совершенно равнодушно, при этих словах густо покраснела, судорожно вдохнула, а потом и вовсе убежала прочь. Странная какая. Непонятно, чего распереживалась из-за какого-то платья. Вот у меня да, проблемы мировые. Прежде всего, это монголы. За лето они, как я и предвидел, впрочем, легко предвидеть, прочитав заранее учебники истории, на Русь больше не ходили и разоряли южные земли. Батый разделил войско, отправив часть туменов на юг, в Черкесию, а остальные на юго-запад, к луке Днепра.

Черкесы — народ весьма воинственный и многочисленный, но разобщенный на множество плен, постоянно воюющих друг с другом. Если бы черкесы объединились, они легко могли бы выставить двадцать-тридцать тысяч всадников, из них пять тысяч в кольчугах, но ничто не могло заставить их замириться со своими давними кровниками и собрать больше, чем несколько племен одновременно. Результат оказался вполне предсказуем. Все собранные черкесами отряды были разбиты, а сами они или бежали в горы, или подчинились хану.

Поход против половцев прошел еще успешнее, так как у тех не имелось под боком гор, в которых можно укрыться.

В общем, никаких сюрпризов в летней кампании монголов не наблюдалось. А вот на кого Батый повернет войска в следующем году, большой вопрос. На Чернигов — скорее всего да. На Муром и Нижний — очевидно, уже нет. Но ведь куда-то освободившиеся силы девать надо, а куда именно пошлют тумены, можно только гадать.

Но это будут заботы следующего года. А моим главным достижением этого лета стал сбор урожая. Его, вместе с тем зерном, что князь закупил в верховых землях, вполне хватит рязанцам, чтобы пережить зиму. А это значит, жизнь в княжестве продолжается. Чтобы отметить эту победу, я решил устроить ни больше, ни меньше спортивный праздник. Надо приобщать народ к спорту, прививать дух состязательности, а заодно, чаще устраивать общерусские праздники, позиционируя Переяславль как культурный центр страны.

Конечно, подобные мероприятия должны проводиться с одобрения и благословения святейших отцов. Но епископ Ефросин ничего крамольного в состязаниях не видел, и лишь попросил, чтобы мою затею не называли игрищами, глумлением, или тому подобным легкомысленными терминами. Екзарх даже согласился выкроить время и лично освятить церемонию и призы участникам, хотя и был занят по горло. Ефросин как раз в это время готовил церемонию посвящения себя в сан архиепископа и забот у него, понятно, хватало и без спортсменов.

С датой я определился быстро. Традиционно, в начале сентября на Руси праздновали Осенины — день урожая, а вот через неделю после него, в Здвиженье, и состоится спортивный праздник. Атлеты для состязаний созывались не только со всех концов великого княжества — из Мурома, Нижнего, Городца, но и из ближних пределов. К нам прибыли гости и из Москворечья, и из Козельска, и даже из Вщижа. Было немало крещеных куманов, а еще явились монголы, направлявшиеся посольством в залесские княжества, и по пути заехавшие в Переяславль, высказать почтение ханскому гургену (* зятю).

Кстати, татарские батыры, с удовольствием принявшие участие в играх, отличились не только в стрельбе из лука, но и в борьбе. Монголы в большинстве своем люди низкорослые, но весьма крепкие, а борьба у них во все времена была в почете. Достаточно сказать, что когда в конце двадцатого века японская федерация сумоистов сделала маленькие послабления для иностранцев, допустив их к соревнованиям в высшей лиге, монгольские борцы очень быстро заняли призовые места и уверенно удерживали первенство на протяжении многих лет. А ведь сумо — это борьба людей весьма крупных и сильных.

Спортивных, а вернее, военно-прикладных дисциплин на нашей мини-олимпиаде было множество. Бег, метание сулиц и стрел как на дальность, так и на меткость, борьба, поединки мечников, и даже экзотические показательные выступления, вроде метания бумерангов. Не обошлось, конечно, и без конного ристалища. Настоящего рыцарского турнира, правда, не получилось. Когда конники сшибаются на полном скаку и сбрасывают друг друга на землю, без тяжелых травм не обойтись, а мне не хотелось, чтобы праздник омрачился чьей-либо гибелью. Поэтому всадники состязались, поддевая копьями железные кольца, висящие на веревках.

Совсем без ранений в этот день, конечно, не обошлось, и почти все они достались мечникам. Ушибов и переломов случалось немало и, что досадно, бойцы зачастую скрывали информацию о своих травмах, чтобы их не сняли с турнира. Победитель вообще умудрился провести финальный поединок с двумя сломанными ребрами, тем самым создав юридический казус. С одной стороны, спортсмен нарушил правила, не покинув ристалище, и подал дурной пример другим спортсменам. Его следовало дисквалифицировать и лишить золотого кубка. Но с другой стороны, отважный витязь продемонстрировал стойкость и волю к победе. Ну что тут поделаешь, пришлось на первый раз проявить снисхождение и вручить герою его награду.

Получил по заслугам и Егорка, возомнивший себя великим бойцом и записавшийся на турнир вопреки моим рекомендациям. Но куда ему состязаться с опытными боярами. Стоит ли удивляться, что еще в отборочном круге парнишка пропустил мощный удар в подбородок. В результате — трещина челюстной кости, опухшее лицо и адская боль, как если бы болела половина зубов сразу. Ну это ладно, поболит и перестанет, а вот то, что поручик временно не может говорить, весьма досадно. Зачем мне подручник, который разговаривать не способен? Надеюсь, дома ему еще молодая жена нотации прочитает, чтобы не лез, куда не следует.

А самым массовым на олимпиаде было соревнование лучников. Стрелков разделили на три категории — дети, отроки и взрослые. А так как далеко не все граждане могли назвать свой возраст, то мы определяли его следующим образом: Все, кто не дорос до планки высотой чуть меньше трех локтей, это дети. Те, у кого выросли усы, или же кто успел обзавестись супругами — взрослые. Прочие же — это отроки и отроковицы.

Дистанция стрельбы у всех категорий была различной Малыши пускали стрелы с пятнадцати шагов, подростки с тридцати, ну а юноши и взрослые мужи должны были показать свое искусство, поразив двухлоктевую мишень с пятидесяти шагов. Вне конкурса шли показательные выступления на сверхдлинной дистанции в сто шагов. Мишень при этом, правда, использовалась огромная — в человеческий рост, но попасть в нее было не так-то просто.

Желающих на стрельбы записывалось хоть отбавляй, и к барьерам выпускали только лучников, прошедших строгий отборочный тур, отсеивающий три четверти кандидатов.

Впрочем, одной молодой особе удалось пройти на соревнования без этой формальности, но об этом я узнал уже постфактум. Алсу, шкода эдакая, услышав о предстоящих стрельбах, не утерпела, и, достав одеяние половецкой девицы, инкогнито записалась на состязания. Ну, не совсем инкогнито. Судьи, ее конечно узнали, а вот мне с трибуны было не разглядеть, что одна из половчанок с надвинутым на лицо капюшоном, это сама великая княгиня. Я конечно спрашивал Ярика, где его жена пропадает, когда начинается самое интересное, но княжич невозмутимо отвечал, что ей, дескать, нездоровится.

Правду я узнал, лишь когда подвели за наградами тройку победителей. Ну да ладно. Получила Алсу серебряный кубок с бронзовой окантовкой — аналог бронзовой медали, и замечательно. Ведь стоит признать, что одной из главных причин, по которой я затеял всемирные соревнования, было как раз желание поднять престиж великого князя.

Во времена средневековья, когда князь самолично водит войска, он должен пользоваться уважением среди своих подданных и особенно среди дружинников. Но вот вопрос, как это уважение завоевать. Конечно, слава победителя монголов никуда не далась, однако ж, все понимали, что тут большая часть заслуги принадлежит советникам-воеводам. Так что этой славы Ярику мало. Требовалось какое-нибудь достижение, которое можно однозначно назвать его личной заслугой.

Житель двадцать первого века, вроде меня, мог бы восхититься умениям князя, которому едва лишь восьмой год исполнился, бегло читать на родном языке и немного говорить на языках иностранных. Латыни его местный священник начинал учить еще до моего появления, а я сделал упор на греческий, плюс от Алсу он набрался монгольских слов. До своего великого предка-тезки Ярослава Мудрого, который был настоящим полиглотом, нашему Ярику конечно далеко, но так и лет нам еще немного. Однако, увы, в тринадцатом веке это совершенно никого не впечатляло. Любой приказчик умел понимать иностранных купцов, и ничего особенного в этом никто не видел.

Да уж, начитанностью и образованностью дружинников не поразишь. Требовалось отличиться силой, ловкостью, выносливостью, особым умением или необычайной отвагой. В общем, чтобы и бояре и простые гридни могли сказать с гордостью — а нашего-то князя никто одолеть не смог.

Правда, поначалу Ярика осеняла слава первого аэронавта, но его монополия на воздушные полеты продлилась недолго. Ведь нельзя же комплектовать экипажи воздушных судов исключительно монархами. Тем более, что монгольфьеров у нас было целых два. Старый шар мы отправили в подарок германскому императору, но взамен сшили себе новые. Конечно, в разоренном княжестве много шелка не нашлось, но мы предусмотрительно изъяли часть ханских запасов, пока Батый находился у нас в плену. Правда, мои расчеты оказались неверными и аэростат версии "бис" взрослого человека поднять все равно не смог. Но худощавых подростков он без труда возносил на предельную высоту в сотню саженей. Дальнейший подъем ограничивался длинной троса, но теоретически, шар мог бы взлететь и на полверсты, а то и больше.

Желающих полетать на невиданной машине нашлось столько, что на аэродроме, организованном вблизи Переяславля, буквально выстраивались очереди. Там были и боярчата, считавшие своим долгом продемонстрировать удаль, и купеческие дети, и просто селяне.

Продвигалась очередь медленно. Перед каждым полетом приходилось долго ждать, пока шар прогреют. Но дети терпеливо ожидали целыми днями, а я присматривался к ним, выбирая... нет, не смелых, те и так в княжью дружину попадут, а самых любознательных, которые хотя и боятся до ужаса полетов, но все равно лезут в корзину, чтобы устремиться в небесную высь. Это будущие ученые, исследователи, экспериментаторы, которые будут двигать прогресс человечества.

Но, как оборотная сторона медали, популяризация воздухоплаванья девальвировала мистический ореол вокруг звания летчика, и мне пришлось думать, как повысить авторитет властителя. И я все же придумал! Мой план, как все гениальное, был прост. Мы организуем какие-нибудь соревнования, Ярик их выигрывает на глазах всего честного народа, и подданные начинают уважительно шептаться — наш-то князь, мал да удал. Гляньте-ка, всех пересилил.

Оставался сущий пустяк — выбрать вид спорта, в котором маленький княжич смог бы одолеть всех соперников, причем, желательно, и взрослых тоже. Но вот тут-то дело не заладилось. Поначалу мне мечталось, что Ярик сможет легко взять приз в стрельбе из самострела, тем более, что по правилам соревнования арбалет держали не в руках, а на подставке, ведь состязались в меткости, а не в силе рук. Однако выяснилось, что хотя зрение подопечного и было орлиным, но и у других русичей оно ничуть не хуже. В этом веке еще не изобрели ни фастфудов, ни табакокурения, ни крепких спиртных напитков, весьма вредных для здоровья вообще, и для зрения в частности. Конечно, питание наших предков бывало весьма нерегулярным, и голодовки среди рядовых общинников случались нередко. Но в целом, хотя рацион питания крестьян и не отличался обильностью, зато пища была насыщенна витаминами, а регулярные упражнения в стрельбе из лука способствовали повышению остроты зрения.

В общем, оставалось констатировать, что поразить современников меткой стрельбой из арбалета Ярику не удастся. Я уж было совсем раскаялся в том, что изгласил проведение игр, но к осени Ярослав начал показывать несомненные успехи в плаванье. И тут меня осенило. Плаванье, это же как раз тот вид спорта, в котором техника гораздо важнее силы. Дело в том, что вода примерно в восемьсот раз плотнее воздуха, и для передвижения в ней нужно тратить очень много усилий. Но обученные пловцы способны снижать сопротивление тела в воде к минимуму и двигаться под водой достаточно быстро, не прилагая больших усилий. Даже ребенок, освоивший плаванье спортивным стилем, легко опередит в воде взрослого, не имеющего понятия о правильных движениях. Достаточно привести один пример. В конце девятнадцатого века, когда состоялись первые Олимпийские игры, спорт уже получил научную основу, а плаванью уже давно обучали целенаправленно. Однако результат первого олимпийского чемпиона на дистанции в сто метров — минута и двадцать две секунды, в двадцать первом веке смотрится весьма бледно. В наше время этого едва хватит, чтобы получить первый юниорский разряд. То есть лучший пловец мира просвещенного девятнадцатого века, перенесшись на сто лет вперед, мог бы соревноваться лишь с десятилетними детишками.

Что уж говорить о веке тринадцатом. Конечно, здесь большинство жителей прибрежных селений, привыкнув с детства плескаться в речках, умели держаться на воде. А до монгольского вторжения, к слову, прибрежными были практически все поселения на Руси. Но одно дело плавать кое-как: на спине ли, на боку, по-лягушачьи, по-собачьи, или даже саженками, и совсем другое плыть по методике, разработанной учеными в двадцатом веке. Ведь, скажем, брасс весьма далек от обыденного лягушачьего стиля, а у саженок движения рук лишь внешне напоминают таковые в кроле, не говоря уже о том, что про вертикальные движения ног никто в прошлом даже не догадывался. Причем мало просто знать правильные движения, их еще надо тщательно освоить, чтобы конечности действовали абсолютно согласованно. Иначе получится так что, к примеру, руки закончили гребок, и тело скользит по воде вперед, а ноги еще продолжают движение и тормозят пловца.

К счастью, меня в свое время тренеры хорошо натаскивали по всем видам плаванья, и я со знанием дела все лето обучал Ярика. Почти каждый день мы старались уделять тренировкам хотя бы полчасика. И к исходу лета княжич, на мой взгляд, уже мог претендовать на спортивный разряд. Вода к осени, правда, стала довольно прохладной, но Ярик так не считал, и резвился в речках и затонах как ни в чем не бывало.

Посчитав, что мой питомец готов к соревнованиям, я в последний момент добавил в программу олимпиады новый вид спорта — плаванье вольным стилем, причем, выступление пловцов приурочил к закрытию игр.

Княжич моих ожиданий не обманул и опередил соперников с большим отрывом, к неописуемому восторгу болельщиков. Когда Ярик вышел из воды, восторженные зрители подхватили его на руки и так, прямо в подштанниках, потащили к княжескому шатру, распевая новомодную песню, принесенную из будущего: "В бой веди нас княже, все в бою поляжем"

Это был триумф! Вспоминая этот исторический момент, я довольно заулыбался, забыв о капризной княжьей няньке, а снова вспомнив о Сбысе, лишь поморщился. Ну что за легкомысленная девица! Полная противоположность мне — хладнокровному и рассудительному исследователю, которого никакие эмоции не могут выбить из колеи. В голову даже закралась крамольная мысль — а к чему восьмилетнему парню постоянная нянька? Он уже войска в поход водит, законы подписывает, города присоединяет, императоров по всему миру выручает. Чай, уже не дите малое. А Нюшу замуж выдадим, вот так-то. Я, правда, так и не понял, есть ли у нее жених, но если и нет, то желающие взять в жены такую пригожую девушку мигом найдутся. Личико у нее миловидное — носик вздернутый, глазки синие как небо, щечки румяные... Хм, когда ее вспоминаю, сразу на душе как-то приятно становится. А пожалуй, юному князю — круглому сироте материнская ласка нужна, а Сбыся ему вроде как вместо мамы приходится.

Сам сиротинушка, правда, обделенным вниманием себя не считал, и носился со своей Алсу по холмику, играя в салочки. Намаявшись, княжич подскочил ко мне, и прозрачно намекнул, что пора бы уже заканчивать пикник:

— Гавша, смеркается. Поедем уже в терем?

— Ты как хочешь, — не стал я возражать, — а у меня тут еще кое-какое дело осталось.

— И верно, — поддержала меня Алсу, — в городе шум и гам. Чего туда спешить?

Сообразив, что в скором времени ожидается что-то интересное, Ярик тоже решил остаться. Он усадил женушку в походное креслице, сел сам, и потребовал от меня почитать стихи:

— Гавша, расскажи сказание "Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой".

— Ну нет, — запротестовал я, — это слишком длинно. Лучше послушайте про Ермака.

Дети, затаив дыхание, приготовились слушать, а через миг к ним присоединилась вернувшаяся Сбыслава. Улыбнувшись лукаво и игриво ущипнув меня за руку, Аннушка уселась на коврике рядом со своими воспитанниками, и даже не показывала виду, что недавно бегала вся в слезах.

С некоторыми переделками, чтобы у слушателей не возникало лишних вопросов, я прочитал стихотворение про смерть Ермака, надеясь на благодарность публики. Но когда дошел до слов "Мечи сверкнули в их руках — и окровавилась долина, и пала грозная в боях, не обнажив мечей, дружина", Алсу неодобрительно фыркнула:

— А караулы что, спали?

— Наверно боярин вообще дозоры не выставил — пожала плечиками Сбыся. — Э-эх, а еще полководец.

— А вот Кучум, видно, искусный воевода, — восхитился татарином Ярослав, — если смог ночью провести войско через лес и в темноте организовать атаку лагеря.

Откашлявшись с недовольным видом, я кое-как закончил декламацию, но получил в награду лишь новый вал критики:

— Плавать в тяжелой кольчуге даже искусному пловцу трудно, — с видом знатока заметил Ярик.

— А у челнов что, дозорных тоже не было? — Поразилась Сбыслава, — И если лодьи на середину реки отогнали, то на чем обратно вернулись? Хоть одна-то лодка на берегу осталась?

— Не пойму, почему предводитель один бросился в воду, — нахмурилась Алсу. — Почему его нукуры не помогали?

Меня такое пренебрежительное отношение к народному герою покоробило. Обидевшись, я отвернулся и стал внимательно оглядывать Оку через обзорную трубу. Ага, вот и он — мой красавец-катамаран. Не знаю, как там с караульной службой у Ермака, а мои дозорные давно доложили о появлении странного кораблика, и как раз его-то я и поджидал весь вечер.

Я не забывал о своих мечтах преодолеть Атлантику и исподволь готовил заказы местным корабелам. Конечно, океанские суда мы еще не строили, но технологии потихоньку отрабатывали, и пару небольших катамаранчиков с косыми парусами летом на воду все же спустили. Назвал я головные корабли новой серии без всяких изысков — просто "Чайка" и "Поморник".

Жаль только, мы с княжичем тогда были в отъезде, и воочию увидеть свое детище, гордо рассекающее волны, мне не пришлось. В Переяславле катамараны долго не задержались. На Оке им делать нечего, здесь на узком стрежне просто нет места для маневра. Поэтому кораблики спустились вниз по течению до Волги. Оттуда "Чайка" в начале осени должна была вернуться в столицу, а вот "Поморнику" предстоит отправиться на Каспий, чтобы в открытом море отработать приемы управления судна в условиях штормовой погоды. Надеюсь, кормчий наберется за зиму достаточно опыта, чтобы вести корабль не только во время сильного ветра, но и во время порывов и шквалов, когда волны мечутся во все стороны без всякого порядка.

Для обычной ладьи подобное задание — плыть в открытом море во время шторма было бы смертельно опасным, но катамарану оно вполне по плечу. Конечно, надо заметить, что многокорпусная конструкция помимо явных преимуществ — малого водоизмещения и способности нести большую парусность, имеет и некоторые недостатки. Великолепные ходовые качества катамарана, способного даже под рангоутом двигаться быстрее однокорпусного судна, идущего под парусом, влечет за собой опасность опрокидывания. Оговаривая с капитанами моих красавцев особенности судовождения катамаранов, я особо подчеркивал этот момент, иллюстрируя его на маленьких макетах. У двухкорпусного корабля плечо восстанавливающей пары и, следовательно, восстанавливающий момент больше, чем у однокорпусного. При малых углах крена это хорошо, катамаран быстро выравнивается. Но столь легкое выравнивание может привести к беспечности экипажа. Стоит кормчему увлечься и развить чрезмерную скорость, или же пойти слишком крутым курсом, как появляется опасность возникновения сильного крена, достигающего угла опрокидывания. Как только центр тяжести поднимется выше центра сил плавучести, восстанавливающий момент превращается в опрокидывающий, и кораблик оказывается вверх килем.

Конечно, некоторые меры против опрокидывания я предпринял. Для повышения остойчивости катамарана и облегчения управления мы установили на них чугунные фальшкили. На "Чайке" балластный фальшкиль сделали поменьше, а на "Поморнике" покрупнее, чтобы сравнить, какая конструкция удобнее в эксплуатации. Все-таки для речных судов значительное увеличение осадки не очень нежелательно.

Были внедрены и некоторые другие новшества: Навесной руль, закрытые трюмы, каюты для экипажа, удобное воронье гнездо, клюз для якорного троса, закрываемый во время шторма заглушкой. Вообще-то я планировал заменить трос якорной цепью, но корабельщики меня просто не поняли. Дескать, к чему возить на корабле лишнюю тяжесть, да и вообще, зачем тратить ценный метал на подобную блажь, если старый добрый пеньковый трос и так прекрасно справляется со своей задачей. Ну ничего, вот переживут моряки настоящий шторм, когда якорные тросы лопаются, как нитки, и получат хороший урок на будущее.

И, конечно, корабли снабдили большими компасами. При их изготовлении, правда, возникли некоторые затруднения. Нет, достать магнетит оказалось несложно. Новгородские купцы могли этого добра привезти сколько угодно. Выковать стрелку, намагнитить о кусок магнитного железняка и насадить на ось тоже трудностей не представляло. Но когда дело дошло до разметки шкалы компаса, я совершенно запутался. Сначала я решил разделить круг на двенадцать частей. И потому, что так привычнее, ведь в средневековье все считают дюжинами, и потому, что так в памяти отложилось — в компасе должно быть сто двадцать делений, по три градуса каждое. Но компас с дюжиной делений выглядел как-то непривычно. Мне, конечно, со школы не приходилось брать в руки столь примитивный прибор, ведь в обыденной жизни все пользуются навигаторами, а на курсах выживания нам анахронизмы не давали, разрешая применять лишь средневековую технику. Но, поразмышляв, я решил, что если розу ветров изображают с шестнадцатью лучами, то и шкалу компаса нужно разметить соответствующе. Полученный результат меня удовлетворил, а одну шестнадцатую часть круга я без колебаний обозвал румбом, хотя и чувствовал, что это не совсем так. Но в чем тут подвох, и чем плох мой румб, я решительно не понимал.

Ну да ладно, у нас еще будет возможность все переделать. А пока штурманы моих катамаранов проведут испытания новых приборов и, заодно, составят карту магнитных склонений бассейна Волги и Каспия. Позже мы соберем данные по всей Руси, а потом и в Балтике и в северной Атлантике, составив точные таблицы склонений.

Кстати, еще не решен вопрос, где сооружать судоверфи для океанских судов. В Переяславле, пожалуй, не стоит, ведь поднимать огромные корабли по Оке довольно затруднительно. Глубины тут небольшие, а фарватер узкий, да еще он каждый год меняется. Наносы опять-таки постоянно возникают, а вдоль берегов еще и коряжник мешается. Конечно, в половодье река судоходна по всему течению, вплоть до истоков. Мало того, весной по Оке можно подняться через Очку до Самодуровского озера, из которого с другой стороны вытекают притоки Сейма, через который можно добраться до Десны и далее до Днепра. Но только этот прямой, без волока, путь открывается ненадолго и крайне ненадежен.

Как вариант, мои адмиралтейские верфи можно устроить в союзном Вщиже. Оттуда катамараны легко смогут спуститься по Десне к Днепру и выйти в открытое море. Но вот незадача — по пути к Гибралтару кораблям придется пройти через множество проливов и миновать немало враждебных флотилий. Средиземноморские воды просто кишмя кишат пиратами — сарацинскими, крестоносными, генуэзскими, и просто свободными морскими разбойниками. На Балтике, как ни крути, препятствий меньше. Так может, стоит договориться с Великим Новгородом? Там плотники опытные, они любой заказ мигом выполнят, и корабль сделают на совесть. Или же построить незамерзающий порт Балтийск в Пруссии, на том же самом месте, что и старый? То есть не старый, а наоборот, современный. А почему бы и нет! Если тамошние племена слезно молят Ярика взять их под свою руку, то пусть соглашается.

Ох, сколько хлопот принес мне этот маленький кораблик. Хотя подождем, может капитан "Чайки" столь нелестно отзовется о катамаране, что об идее многокорпусных судов вообще придется забыть. Но все-таки надеюсь, что суденышко показало себя с лучшей стороны. По крайней мере, никаких видимых повреждений у "Чайки" не наблюдается.

Мы по очереди передавали обзорную трубу из рук в руки, торопясь полюбоваться необычным суденышком до того, как окончательно стемнеет.

— Надо же, — ахнула Сбыслава, едва посмотрев в окуляр, — двойной струг!

Сбыся отдала трубу княжичу и восторженно взирала на меня круглыми глазами, при этом забавно хлопая ресницами:

— Ведь каким умным надо быть, — изумилась девушка, — чтобы эдакое измыслить.

— Такой корабль по-латыни называется биремис, — наставительно заметил Ярик. — В античные времена еще и не такие ладьи строили.

Сбыслава в ответ надулась, отвернулась и раздраженно стала поправлять свой роскошный венец, расшитый бисером, который она зачем-то надела для пикника. Вот странная-то. Кто тут будет на нее глазеть? Впрочем, хотя Сбысина диадема была бы к месту скорее в роскошных палатах, но в лучах солнца жемчужные колты сверкали, словно маленькие лампочки, вызывая восхищение искусством древних мастеров. Увы, но после монгольского нашествия подобную красоту на Руси делать перестали.

На минуту на холме воцарилось молчание. Я размышлял о портах и верфях, Сбыся куксилась, а юный князь сосредоточенно изучал новинку судостроения.

Только Алсу, оставшаяся без дела, беспрерывно ерзала и, наконец, не выдержала:

— Почему это мне, царице и владычице многих княжеств, не могут сделать личную трубу?

— Покамест это невозможно, — вздохнул я. — Выход качественного стекла слишком низкий. Многие линзы идут в отходы, а увеличить производство пока не получается. Поэтому выпуск обзорных труб не покрывает потребностей. Они нужны и в крепостях, и дозорным, чтобы не получилось, как с Ермаком, да и для подарков иностранным владыкам требуются.

Аля мою тираду толком не поняла, но притихла, а направление моих мыслей вдруг приняло новый оборот. А что, если объявить государственную монополию на стеклодувное ремесло? И на сырье для него тоже. Как мне помнится из школьного курса истории, Петр первый вводил монополию на производство поташа. Если подумать, то пользу казне это принесет немалую. В будущем, надеюсь, весьма скором, поташ будет применяться не только в стеклодувных мастерских, но и во многих отраслях княжьего хозяйства — для изготовления красок, пороха, мыла... Что, пороха? Пороха!

Сбыся вдруг резко обернулась, Алсу вскочила на ноги, а Ярик схватился за кинжал. Чего это они? Какой-то шум услышали?

Так, вернусь к черному пороху. Как известно, он состоит их трех основных компонентов — древесного угля, пиролиз которого освоен уже давно, серы, которую нужно искать в готовом виде, и селитры. Как получать селитру с помощью поташа, меня не учили, потому что в моей эпохе огнестрельное оружие еще не применялось. Но химию-то я изучал. Попробуем порассуждать. Сырьем для селитры в старые времена служила пропитанная мочевиной почва из стойл, в которых коровы и лошади проводили зиму. Со временем из мочевины выделялся аммиак, который затем окислялся. Значит, достаточно собрать землю из старых стойл, которыми пользовались, по крайней мере, лет пять, прокипятить, профильтровать и добавить поташ. Если все сделать правильно, то в итоге должны получиться кристаллы селитры.

Для развертывания массового производства селитры понадобится очень много поташа, но в Городецком княжестве найдется достаточно дубовых рощ. Дубовые бревна заготавливают для построек, а вот ненужные отбросы производства — ветки и корни можно сжигать, и полученную золу путем выщелачивания, выпаривания и прокаливания превращать в поташ. Остается только раздобыть серу, и сильнейшая в мире взрывчатка готова. Страшно подумать, какие перспективы открываются перед страной, владеющей столь разрушительным оружием.

Хотя, если подумать, пройдут годы и годы, пока из этой идеи выйдет что-то путное, а пока для объединения Руси приходится уповать на старые добрые методы — холодное оружие, подкуп и уговоры. Даже монголов можно попробовать привлечь. Хотя, как мне кажется, Батый сам не прочь использовать наше княжество в своих целях. А вот кто из нас в итоге окажется в выигрыше, покажет время.

Конец второй книги.