Ловушка для мотыльков. 1

Март 1898 года. К.Т.

— Ксения, Вы совершенно невозможны. — негромко произносит солидный мужчина лет пятидесяти с темно-рыжей короткой аккуратной бородой и тонкой сеткой шрамов на широком кареглазом лице, покуда снег на два пальца укутывает тропинки. — Со мной такого уже лет тридцать не случалось

Сквозь полупрозрачные от многолетней пыли окна заброшенной веранды мы оба можем любоваться тем, как природа Белозерского уезда Новгородской губернии возвращает зиму, некстати отлучившуюся в первой декаде февраля, обратно. И пусть уже дело к апрелю, снегопадом сыты будут все. Мне из начала двадцать первого века подобные шутки природы понятны и привычны, а моему избраннику, родившемуся на сто тридцать девять лет раньше и не испытывавшему судьбу во временных провалах, в диковинку.

И можем любоваться долго, но все же погода не очень располагает к эксгибиционизму.

— Авторитетно заявляю, что полтора года назад точно происходило. — это я еще пытаюсь шутить, одновременно застегивая жакет. Все же тут свежо, хотя разгоряченная кожа пока еще этого не ощущает.

— Ваше остроумие не знает запретных тем, верно? — он пальцем касается кончика моего носа. — Я не терял голову в настолько неподходящих условиях почти три десятилетия.

— Мастерство не пропьешь. — я наконец победила все застежки. И про себя хочу отметить, что все трагические события девяносто шестого года, обогатившие его шрамами и лишившие правой руки, темпераменту не повредили.

Вместо ответа он обнял меня. Любимый, но настолько сложный человек, вернувшийся с того света, и отчаянно сопротивляющийся жизни.

— Я не хочу больше убегать от судьбы. — прошептал моему затылку. — Возвращайтесь в Петербург.

Да неужто? И тут нормальные героини повисают на шее у своих избранников и титры идут под звуки Мендельсона, но мой рот открывается сам. Скорее всего, даже собственные похороны испорчу.

— Начнете засылать ко мне господина Фохта в рабочем режиме?

Я не могу смириться с тем, что, изолировав меня в деревенской глуши, он отправил сюда моего бывшего любовника. Из лучших побуждений, само собой, якобы расследовать череду убийств, но как все теперь запуталось!

Левая рука окаменела не хуже правой под черной перчаткой.

— Нет. — выдавил после долгого молчания. — Это была не лучшая идея.

— Как хорошо, что наши мнения совпадают. — и голос почти не дрожит. И тошно вспоминать, как прошло и чем завершилось то общение. Не надо вспоминать бывших, когда любимые так близко.

Давить дальше и поссориться? Или...

Медленно разворачиваюсь и вижу плотно сжатые губы, слегка прищуренные глаза. Сердится. Тут только если на себя, но результат мне все равно не понравится. Поэтому прижимаюсь к его щетинкам потеснее и, черт возьми, не так уж тут и холодно.

Уезжали в столицу мы вчетвером. Иронично молчащая мама осталась руководить архитектором Гроссе, и тот еще не раз вспомнит меня как покладистую и предсказуемую клиентку. А мне пока нужно прожить пересадку и вот это осязаемое любопытство четы Хакасидис. Сестру распирало любопытство всю дорогу, но возможности поговорить нам не выпало. Хакас строго оглядывал нас с Тюхтяевым, но молчал. Мало радует, когда друг и потенциальная свояченица разбегаются, невзирая на все усилия, и теперь нужно стоить отношения с ее новым избранником, который мало того, что влиятелен чересчур, так еще и старше нас всех вместе взятых, включая нашу с Люськой маму. Я же всю дорогу не выпускаю любимую руку из своей, покорно следую обедать по пятам и вообще являю собой образ, который раньше никому не демонстрировала. А все просто — достаточно отгородиться им от всего мира и я в домике.

Люська подстерегла в уборной. Вот этот момент я как-то не учла.

— Ну что? — она уже сердится от невысказанных эмоций.

Я просто пожимаю плечами. Ничего же.

— Что он тебе сказал?

Ей позарез нужна мелодрама, подробности, спецэффекты и флэшбэки. А мне — только один статский советник.

— Что хочет, чтобы я вернулась в Санкт-Петербург. — я предельно точна и честна.

— И что? — скоро она достанет профессиональные принадлежности и начнет пытать.

— И я возвращаюсь, как видишь.

Люська осматривает мое сияющее лицо, поджимает губы и удаляется.

Поезд прибыл на Московский вокзал, и все было как тогда, полтора года назад, когда я нашла Красноперовых — столы, горячие самовары, всякая снедь. Когда мы с мамой и Люськой ехали, я настолько боялась попасться полиции, что проскочила этот момент, а теперь могу расслабиться и смеяться, когда Люська озирается и полушепотом интересуется, в честь кого такой банкет.

— Тут каждый поезд так положено встречать. Еще и наливают. — изумляю я своих современников.

Родственнички отправились на Большую Морскую, якобы готовиться к экзаменам, а меня статский советник решил проводить до дверей. Дома нам были рады, даже Тюхтяеву улыбались. Новобрачные, мои кухарка Евдокия и лакей Мефодий сияли. Никитушка подрастал и слава Богу, не болел, Марфуша тоже не беспокоила, наоборот, пыталась нянчиться с крохой. Устя лишь философски взирала на мужчину рядом. По-моему, прислуга моя не в восторге ни от Фохта, ни от Тюхтяева, но последний уже настолько примелькался, что кажется частью интерьера.

Мефодий обрадовал письмом из Вичуги и двумя барышнями, чьи лица я не просто не запомнила, но и старалась позабыть всеми возможными способами, равно как и эпизод, связанный с нашим знакомством.

Милостивая государыня, Ксенія Александровна! Пребывая въ неизвѣстности касательно Вашей судьбы уповаю на благополучіе и молюсь о Господнемъ попеченіи. Наслышаны мы о Вашей поѣздкѣ въ земли Греческія и весьма потрясены храбростью и великодушіемъ, мало кому изъ женскаго пола свойственныхъ.

Писал бы уж прямо, батюшка, что о слабоумии и отваге услышал и весьма сокрушался, ибо подобного в роду Татищевых от века не случалось.

Надѣюсь сподобитъ Господь увидѣться въ этомъ году и услышать объ этомъ отъ Вашего Сіятельства.

Интересная история получится, спору нет. Когда с Люськой там были он в отъезде оказался, но в общем пообщаться бы неплохо. Исповедаться о событиях последнего месяца я у него, правда, точно не стану.

Памятуя о Вашемъ добросердечіи прошу позаботиться о сироткахъ изъ деревеньки Хрѣново, Отецъ ихъ, крестьянинъ Иванъ Белоглазовъ, еще объ позапрошломъ году преставился, а мать на Святки захворала, да и тоже отошла ко Господу нашему,

Я посмотрела на двух крестьянских девочек поверх листка. Обе неопределенно-русоволосы, худы до крайности, слегка веснушчаты. Это из чьего же выводка-то?

Семерыхъ круглыми сиротами оставила.

Да-да, точно. Была же там холодная, откровенно небогатая, но чистая изба, в которой темно-пестрым клубком девчушки прятались за материнскую спину.

А сейчасъ слѣдуетъ дѣтокъ къ дѣлу пристроить, дабы не сгинули. Можетъ и сыщется имъ въ Вашемъ домѣ какое мѣсто.

Съ сердечной благодарностью и наилучшими пожеланіями Настоятель Церкви Преподобнаго Сергія Радонежскаго с. Вичуга Костромской губерніи Отецъ Ѳеофанъ.

К письму прилагались метрики на имя Глафиры и Акулины Белоглазовых, 1883 и 1884 года рождения соответственно, старательно выведенные стариковским почерком. Словно до сих пор чувствуется запах свечей и ладана. Добрый человек, и явно оптимистичный — раз на удачу отправил обеих в Большой Город.

Еще раз изучила запоздалый дар того кровавого января. Глазки светленькие, эрудицией не изувечены, но глядят заискивающе. Небось и я так на Фролушку, благодетеля моего, в феврале девяносто третьего смотрела. Чужие. Посторонние, неизвестные мне девчонки, которых придется (да все отец Феофан правильно рассчитал — не выгоню же я их за порог) оставлять тут.

— Грамоте обучены? — строго, как мне показалось, спросила я будущих работниц.

— Нее... — нескладно протянули два звонких голоса.

А это в чем-то даже и неплохо. Меньше знают — лучше спят.

— А сестер ваших куда батюшка Феофан пристроил? — как-то не улыбается мне открывать филиал монастырского приюта.

— Мы старшие. — отчиталась та, что повыше. — Лушку еще вперед матушки схоронили, а Манюшку поломойкой в барский дом пристроили. Меньших в приют в город отослали.

Да уж, хэппи-энд как есть. А ведь мать их со мной одних лет. Была. Я только вздохнула. На душе до того легко и тепло, что вовсе не хотелось занимать себя мыслями о трудности быта крестьян в средней полосе России, потому свалить надо на другую голову.

— Устенька! — мрачная горничная выткалась из ниоткуда. — Девочек устрой и приставь к работе какой. Посильной. Ну и пусть Евдокия накормит их что ли.

Моя красавица только кивнула и увела новых постоялиц за собой. Надо будет ее экономкой назначить. Ну, или старшей горничной. Хотя грамотна, умна — пусть экономкой зваться будет. С расширенными полномочиями — все же собственную особу я мало кому доверю.

Вот так, легко и непринужденно закончив с домашними хлопотами, я обернулась к хранившему молчание Тюхтяеву.

Хорошо-то как дома! Тепло, уютно. Лукаво уставилась на своего спутника.

— Не спешите? — мы так и не разговаривали больше наедине.

— Нет. — он с еще менее понятными эмоциями следит за каждым движением. Изумление, печаль и радость обычно плохо смешиваются и дают что-то одно в осадок, но здесь пока не определилось.

— Как же хорошо возвращаться домой, Михаил Борисович. Это настоящее счастье. — запомни, это самый уютный дом на свете, и ни на каком Крюковом канале лучше не найдется.

— Да, хорошо тут. — улыбается моему восторгу. Интересно, у него хотя бы уютно? Помнится, на Васильевском острове было так себе. А я трогаю резьбу на панелях кабинета и готова заплакать от ностальгии.

— Знаете, в наше время перестали так строить. Все дома одинаковые, типовые без особой отделки. Стекло и бетон. Потолки низкие, чуть больше сажени. Разница только в цвете обоев. В общем, здания серые и унылые. — я несла еще какую-то чушь. А он слушал, переспрашивал, но не столько для удовлетворения интереса, сколько из необходимости поддержать разговор. — Но дороги лучше стали. Наше путешествие на автомобиле — это максимум полдня на нормальной скорости.

— Нормальной? — все же семьсот верст.

И опять же, за суетой зимы не обсуждали мой мир. Если и приходилось что-то рассказывать о приметах двадцать первого века, то он всегда отмалчивался.

— Ну если сильно правила не нарушать на трассе, то 100-110. — надо начинать с законных приемов.

— Чего? — переспросил он, несколько вовлекаясь в разговор.

— Километров в час. Я иногда разгонялась до двухсот, но только там, где полиции нет и камер. Хотя с нашими дорогами это бездарный риск в основном.

И еще полчаса объясняла, что это означает, даже фотографию жука показала. Маленький мой жучок, так теперь и не свидимся. Изумился, но лицо над рулем знакомо обоим, поспорить сложно.

— У Вас была совершенно необыкновенная жизнь. — произносит он с каким-то горьким оттенком.

Нет, необыкновенной она стала после одного падения в кротовую нору. Я здесь прожила больше жизней, чем в голову могло прийти раньше. Была путешественницей во времени, компаньонкой, лавочницей, офицершей, Золушкой и принцессой, золотой рыбкой и роковой авантюристкой, дамой-благотворительницей и изобретательницей. Опять же, в двадцать первом веке точно не смогла бы подсунуть козу в постель сразу двоим дипломатам. И не вытащила бы с того света одного упрямого сверх меры чиновника. Я могла прожить целую жизнь в мире высоких технологий и низких интересов, так и не узнав всех этих людей — таких разных, но таких настоящих. Аж в дрожь бросает от подобной перспективы.

— Скучная у меня была жизнь. Предсказуемая, как овсянка. — отмахиваюсь я от всех достижений научно-технической мысли. — А как путешествовали во времена Вашей юности?

На дом набегают сумерки, а мы все говорим и говорим. И пусть не флиртуем, но упиваемся простым общением равных, в меру здоровых людей, чего были лишены полтора года. Да, пришло время восстанавливать уже части наших душ, те, с которыми Люськины навыки не помогут.

И когда он уходит, я из окна наблюдаю за одиноким силуэтом. Хочу, чтобы остался. Боженька, иже еси на небеси, я буду хорошей, только пусть он не уходит, а?