|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава 2 Проводник в прошлое
Я проснулся, когда первая полоска рассвета просочилась сквозь щели в ставнях. Окна на половине деда Ивана с утренней стороны. Во дворе фыркает лошадь. Утки в закрытом сарае подняли гвалт. С такою худобой и будильник не нужен. Первой кричит самая борзая: "Ка-ка-ка!" За ней уже вся стая дружно скандирует ту же речёвку.
И так, пока не откроют. Что интересно, орут исключительно самки. У селезней голос сиплый, пропитый. Их не слышно, а эти поднимут и мёртвого. Сладить с такой бедой можно единственным способом: всё поголовье пустить под топор. Точечные меры не эффективны. Вычислишь "главного оппозиционера", снесёшь горластую голову, а утром, чуть свет, такое же "ка-ка-ка", только с другим солистом.
— Штоб вы повыздыхали! — в сердцах говорит дед Иван, бросает в телегу упряжь, идёт открывать.
— Доброе утро!
— Доброе, доброе, — бросает он на ходу. — Спал бы ещё, твои всё одно на базаре. Будешь потом в телеге носом клевать. Чи ты в туалет?
— Не, — говорю, — нельзя мне сейчас спать. Мамка едет...
А тот уже приоткрыл дверцу сарая, сам в сторону отскочил, а стая — сплошным потоком! По грязи, по спинам соседей, но уже молча. Лишь изредка возмущённое: "ка?"
Лыска уже завтракает. На шее широкая торба с овсом, над нею глазищи в кровавых прожилках да рыжая чёлка.
За калиткой, которая ведёт в огород, перебирает ветвями старая вишня, на которой живёт та самая мама сверчиха, что поёт нам по вечерам. За листьями, мокрыми от росы, не видать даже ствола, не то, что её домика. Дорожка вдоль окон тоже сырая, вся в шариках пыли. Наверное, ночью шёл небольшой дождик. То-то небо такое умытое! Рассветный воздух гулок, прозрачен.
Баба Паша колдует у летней печки. На скрип калитки спросила не оборачиваясь:
— Тебе яичницу с салом?
Думала наверно, что муж. Кто ещё может подняться в такую рань, кроме Ивана Прокопьевича? Услышав моё "да", вздрогнула:
— Ой, господи, Сашка! А я тебе всмятку хотела варить!
Даже забыла сказать: "Твои ещё на базаре".
Ну да, входная дверь на замке. За нею исходят мявом Мурка и Зайчик. Туда и сюда они обычно шастают через форточку, а ставни ещё закрыты. Ключ, как обычно, под тазиком...
— Тебе точно яичницу с салом?
Вот бабушка Паша! Аж сердце захолонуло!
Завтракаем в маленькой комнате. Двор у Степановых такой же как наш, а стол на улице не поставишь. Всё плотно забито сараями, сарайчиками и сраюшками. Ещё и телега под окнами. Ну, лошадь в хозяйстве. Одной конюшней не обойтись.
Дед Иван ест, как работает: раз, два и в дамках. Для Прасковьи Акимовны вилок не существует. Чтобы ложка с яичницей меньше тряслась, она поддерживает её куском хлеба. А я душеньку отвёл!
Кубики сала обжарены до золотистой корочки. Надавишь зубами, а сок из них так и брызжет! Смёл свою порцию. Разводы желтка и жира вычистил хлебным мякишем.
— Гля! — удивилась хозяйка. — А Ленка давеча говорила, что ты сало не ешь?
Было такое дело. Бродили мы как-то с Витькой Григорьевым по грузовой площадке, охотились на воробьёв. Рабочие нас не гоняли: местные пацаны, не мешают и ладно. Подогнали тентованный ЗИС, начали открывать вагон-рефрижератор. А там полутуши, одна к одной, висят на крюках: мясо, кости, жир с пятнами крови. И запах умершей плоти, насыщенный, застарелый. Витьку ничего, а меня тогда чуть не вырвало.
Не стал я, короче, мусолить эту историю за общим столом. Вот надо оно людям? Поэтому проявил военно-морскую смекалку и тоненько так, подогнал недвусмысленный комплимент:
— Спасибо, бабушка Паша! У вас всё очень вкусно. Особенно сало.
— Ну, слава богу! Хоть кто-то, да похвалил, — со вздохом, сказала она и полезла в буфет за конфетами.
А дед Иван уронил дратву, которой чинил старые вожжи.
* * *
Мои старики вернулись в начале восьмого. К этому времени я сделал всё то, что они не успели с утра. Обслужил ненасытных кур, обеспечил наш дом водой, открыл в комнатах форточки. Заодно починил радио. Подтянул скрутки на изоляторах, и оно заработало. Только "Дорогу в космос" перечитать не успел, хоть ближе к концу пролистывал целыми главами. В тексте о старшей сестре — лёгким пунктиром, вскользь. Оно и понятно, не сам же Гагарин эту книгу писал, процеживал факты через сито цензуры и плотно сажал на идеологическую основу, где красной нитью — патриотизм.
Да, жило когда-то в нас такое объединяющее начало. То самое,
"последнее прибежище" и т.п. Суть его проста и понятна любому совку. Это стремление стать лучше в работе, учёбе, спорте. Не для себя — для товарищей, рядом с которыми совок работает, учится и живёт в коллективе. Не приходит — уходит, не отбывает номер, а именно живёт. И мы были полными негодяями: топили за свой класс, свою школу, свой город, свою страну. Наверное, это чувство бросало хоккеиста под шайбу, солдата на вражеский дзот, а Юрия Гагарина в космос. Было когда-то такое понятие — коллективизм и слово "товарищ", до которого не все доросли.
— Да что ж это за наказание! — всплеснула руками Елена Акимовна. — Сколько можно тебе говорить: не жуй, когда книжку читаешь, весь ум проешь!
У людей старшего поколения было много смешных табу: не ставить на огонь чайник с кипячёной водой, не сажать гостя на угол стола, не спать на закате солнца. Теперь вот, ещё это!
— Бабушка, — возмутился я, выплюнув леденец, — как можно проесть ум?! Кто тебе такое сказал?
— Учитель сказал! — отрапортовала она с таким выражением на лице, как будто скрутила мне дулю. — Я ведь тоже когда-то в школу ходила.
Ни фига себе! Такую ерунду помнит, а читать и писать так и не научилась!
Наверное, эти мысли отпечатались на моём лбу. Чтоб добиться моей безоговорочной капитуляции, бабушка прочла наизусть:
"Дедушка, голубчик, сделай мне свисток".
"Дедушка, найди мне беленький грибок".
"Ты хотел мне нынче сказку рассказать".
"Посулил ты белку, дедушка, поймать".
— Ладно, ладно, детки, дайте только срок,
Будет вам и белка, будет и свисток!
Последнюю строчку я слышал тысячи раз. Думал всегда что это народная поговорка, а оказалось — стишок из дореволюционной школьной программы. И так меня это удивило, что попросил:
— Бабушка, я не запомнил. Ещё разок прочитай!
— Некогда, — сказала она. — К поезду опоздаем. Дед Иван уже бричку выводит. И нам пора собираться. Сходи, шею помой, а я тебе костюм да рубашку поглажу.
— Жарко в костюме! — заранее запротестовал я.
— Не сахарный, не растаешь! — отрезала бабушка. — На люди едешь. Будешь там, как той чуня...
Что это мы так рано? — Думал я, плескаясь под рукомойником. — До Курганной час на автобусе со всеми стоянками на маршруте. Поезд в пятнадцать сорок, а еще не и восьми? Потом сопоставил скорость нашей рабочей лошадки с расстоянием в тридцать кэмэ. Получалось, что можем и не успеть.
Учитель учителю рознь, но в целом человек уважаемый. Перед
ним даже старики первыми снимают картуз. Но не только поэтому нам помогали собраться в дорогу соседи из окрестных дворов. Так было принято. Бабушка Паша принесла букет георгин, Екатерина Пимовна напекла пирожков, а дядька Ванька Погребняков передал через старшего сына старое сиденье от ГАЗа. Потёртое, латаное, но зато на пружинах. Хоть будет не так трясти.
Перед тем как присесть на дорожку, сходил я в сарай, вынес на улицу стеклянную банку с маками. Начал было букет составлять, но дед отсоветовал.
— Оставь в тенёчке на верстаке. Квёлые они. Не довезёшь. Вот вернёмся домой с Серёжей и мамой, тогда и отдашь.
— Ты, кстати, братику своему подарок какой приготовил? — интересуется бабушка Паша.
— Помолчали, — командует дед. — Ну, с богом!
— Счастливый путь!
* * *
Лыска кобыла неторопливая. Подгоняй её, не подгоняй, идёт в одном темпе. Она перескакивает на рысь, когда бричка катится с горки и толкает её вперёд. Иначе никак. Суббота, на улицах людно. Мы в чистых одеждах на конной тяге. По тем временам обычное дело. Не "Москвич" конечно, не "Запорожец", но вполне себе транспорт. Даже свадебные процессии выглядели тогда ненамного богаче.
Где-то на будущий год, играли мы в чашечки напротив двора дяди Коли Митрохина. У нас с атаманом "цоки", встали на линию плёси свои перебрасывать. А брат его младшенький Сасик, тот всё просадил, сидит себе, отдыхает. Тут из проулка, что по соседству, выруливает кортеж. Первым номером ЗИС со стоячими фарами и опущенным правым бортом. Кузов украшен коврами, россыпями цветов и снопами пшеницы. А в кузове Толик Корытько с невестой.
Он в черном костюме при галстуке, а она в белом вышитом платье, на голове венок, разноцветные ленты стелятся по ветру. Красивая, спасу нет! Стоят они, что-то черпают из общей глубокой миски и швыряют по сторонам. Мы с Сашкой раззявили рты, а Валерка — тот чуть меня с ног не сшиб. Мечется в разные стороны и медяки с серебрушками в жменю гребёт. Кинулся я потом, да за ним разве поспеешь? Зато ничего интересного не пропустил. Там после ЗИСа двуколка ещё была. Свидетели в ней сидели. А сразу за ними три брички, примерно такие как наша, только на мягком ходу. Народу битком, весёлые, все орут, а дядя Петя мотоциклист на гармошке
наяривает: "Ой, рано ранО, ранёшенько ранО..."
К тому времени от старинных народных традиций сохранилась только внешняя атрибутика. Люди начали забывать очерёдность и суть обрядовых песен. Где свадьба, где сватовство, где смотрины? — уже в этом плане не отличить. Но хоть что-то ещё помнили. И то ладно.
Валерка тогда двадцать восемь копеек насобирал, а я пятачок. Нашёл ещё, правда, двушку, но это уже потом, месяца через два. Она "рубо" заехала под скамейку и застряла между камней. Бросил в копилку.
* * *
Дорог на Курганинск много. Между рекой и железной дорогой равнина нарезана на поля, к каждому из которых ведёт своя колея, чтобы водовоз на лошадке легко поспевал туда, где люди маются от жары. Автобусы здесь не ходят. Незнающий человек может и заплутать.
— А за той вон посадкой, Редькина Машка дочечку родила...
По неспешной беседе, сотканной из обрывков воспоминаний о судьбах людских, я понял, что и эта земля для моих стариков своя до квадратного метра. Пока они живы, её не измерить деньгами, не разобрать на паи.
Письмо-предупреждение я вчерне уже сочинил. Был, дескать, в Болгарии по путёвке. Встретился там с местной знаменитостью — Вангелией Гуштеровой, которую все называют слепой провидицей Вангой. Услышав, что я из СССР, она попросила меня написать в больницу города Гжатска, где, якобы, работает медсестрой Зоя Гагарина, старшая сестра первого космонавта и сообщить, что брат её Юрий погибнет 27 марта 1968 года на учебном самолёте МИГ-15 УТИ вместе с инструктором, Героем Советского Союза Серёгиным. Получилось вполне складно и более-менее убедительно. Осталось придумать главное: обратный почтовый адрес и фамилию человека, от имени которого я напишу, дабы случайно никого не подставить.
Чтобы не было скучно, захватил я с собой в дорогу журнал "Наука и техника г. Рига". Тот самый, что не успел дочитать на дне рождения кума. Как принес я его домой, так он и лежал на столе, всё руки не доходили. А ведь брал всего на три дня.
Статьи там одна интересней другой: "Следы первобытности в нас самих", "Космическая вахта и психофизиологические ритмы", "Замороженный человек". И авторы не какие-то гранды, а молодые учёные, кандидаты наук Э. Циеленс, Е. Лебедев. В прошлой жизни я о них и не слышал. Но особую ценность для меня представляла серия коротких статей о подготовке американских астронавтов к лунной программе. Их даже Рубен прочитал. Циеленса не потянул, белковые функции — это для пятого класса сложно и непонятно, а про пиндосов чуть ли ни назубок. Не стал я ему рассказывать, что всё это, начиная со "спасательной лодки", которая будет страховать экипаж "Аполлона" в месте предполагаемой высадки, заканчивая конструкцией луномобиля, большая дымовая завеса. Зачем? Время
придёт, сам убедится.
В прошлом моём 1969 году, телек у нас был, но космическую эпопею американцев я не смотрел. К концу рабочего дня у матери начинала болеть голова, поэтому в нашем доме очень рано играли отбой. Не позже восьми вечера, дверь запиралась на ключ. Серега, который к тому времени учился в десятом классе, в дом пробирался через окно. Брат пробовал возникать, напирал на свою взрослость, но получал отлуп: дескать, закончишь школу без троек, поступишь в юридический институт, тогда, мол, и будешь ложиться спать хоть после полуночи.
Так в моей жизни сложилось, что главную мировую сенсацию, о которой у нас говорили шёпотом и взахлёб, я пропустил. Но зато запомнил надолго. За излишнее славословие в адрес американцев на уроке истории, мамка поставила двойку сыну директора школы, реальному претенденту на золотую медаль. Его достойный папаша не замедлил с ответом и влепил мне трояк по черчению в итоговый аттестат за восьмой класс — единственный неуд, доставшийся мне на память о школе, за который меня никто не ругал.
Устоявшийся мир справедливости и добра, в котором до этого так беззаботно жилось, покачнулся и с грохотом рухнул. От Сергея Петровича я такого не ожидал. Черчение было одним из любимых моих предметов, и трояк по нему я не заслуживал. Часами сидел за кульманом, в миру параллельных линий, штирихуя рейсфедером срез какой-либо хитрой детали. Более того, я частенько захаживал в квартиру директора, где царила геометрически строгая обстановка и точно такие же нравы. Со старшим его сыном — тем самым десятиклассником, что славословил американцев — мы выступали за школьную команду КВН "Русский сувенир". Поэтому и дружили несмотря на разницу в возрасте. В преддверии очередной игры, засиживались допоздна, придумывая сценарий приветствия и каверзные вопросы для конкурса капитанов. Тоненькая брошюра "КВН раскрывает секреты" была нашей библией. И сейчас помню:
"А как было то в ту субботушку,
В ту субботушку, в чистом во поле.
Выбегали там две дружинушки
По двенадцать молодцев без единого.
Стали мяч гонять да по травушке,
Подбираться к воротам сетчатым.
Как ударил один добрый молодец,
Улетел мяч выше облака летучего.
Как ударил другой добрый молодец,
Залетел мяч в царство тридесятое.
Как ударил третий, белой ноженькой,
Унесли фоторепортёра замертво.
А вратарь лихих супротивников
Пред воротами всё похаживает,
Всё похаживает, насмехается:
"Эх, медведи вы косопузые,
Игроки вы все полусредние,
Сколько вас голов, только нет голов.
Как замах то у вас — рубль серебряный,
А удар, у мазил, копеечный.
Не в футбол вам играть — в дочки-матери..."
Таким оно было, моё неторопливое время. И шутки другие, и расстояния. Проспал выпуск новостей — будешь довольствоваться размытыми картинками из газет, рассказами тех, кто смотрел "как оно было" и бронзовеющею цитатой в учебнике по истории.
"Это один маленький шаг для человека, но гигантский скачок для всего человечества". Так скажет через два года Нил Армстронг, один из героев фильма о покорении человеком Луны. Нужно будет не пропустить. Хоть что-то останется в памяти, кроме ассоциаций.
В прошлой моей судьбе, этот самый маленький шаг я впервые увидел по чёрно-белому телевизору, но уже на склоне тысячелетия, в программе Гордона "Собрание заблуждений". Ведущий изящно выпячивал нестыковки и ляпы на свободно доступном кино-фото-наследии НАСА. А я пожирал глазами всё, что не смог посмотреть в детстве. Больше всего почему-то запомнились кадры про лунный автомобиль, на котором рассекали пиндосы — аскетичную раму с вывернутым зонтом на корме, похожим на принимающую антенну радиоуправляемой игрушки.
Конструкция смотрелась эффектно, но меньше всего подходила для открытого космоса и, кстати, была не похожа на фотографию в "Науке и технике", перепечатанную из американских источников.
Закрытая капсула на широких колёсах возвышалась над грунтом метра на полтора, а может и больше. Потому что проникать в неё следовало через люк в полукруглом днище. А делать это ползком или на карачках, в условиях космоса проблематично.
Судя по количеству окон, луномобиль был четырёхместным, с грузовым отсеком в корме и огромным аккумуляторным ящиком под ногами водителя, от низа кабины до центра передних колёс.
"Вот так, — подтверждал мои мысли текст, — представляют себе американские конструкторы машину, которая будет перевозить космонавтов по бездорожью нашего естественного спутника".
Дед глянул через плечо:
— Что это там за павлин?
— Где?! — Я не врубился, глянул налево, направо...
— Да вон же, в книжке твоей...
— А-а! — Я вслух прочитал заголовок и краткое пояснение, — "В помощь космонавтам. Учёные не знают, что ожидает первых космонавтов на Луне. Но уже сейчас в труднодоступных горных районах американские космонавты испытывают это лёгкое полукольцо, укреплённое за спиной. По мнению его конструкторов, это приспособление поможет космонавтам свободно преодолевать неровности лунной поверхности".
— Дай-ка гляну! — он передал бабушке вожжи и нацепил на нос очки.
— Гля! — откликнулась та. — Чи пра их туда занесёт?!
— А чёрт его знает...
Вообще-то дед метко выразился. Американец в космическом облачении был запечатлён на каменистом склоне с винтовкой М-16 в руках. Держал он её как рейнджер во время спецоперации, дулом вниз и немного наискосок. Правый палец был на курке, левая кисть удерживала цевьё. Скафандр был похож на тот, из кинохроники НАСА, только забрало шлема и бронежилет были чёрного цвета, да за спиной отсутствовал квадратный рюкзак. Вместо него к горбу был приторочен большой полукруг толщиной в руку и радиусом не меньше, чем рост человека. И видом своим, и пропорциями пиндос был похож на павлина.
Без пищи для разума любая дорога кажется длинной. В этом плане рижский журнал был настоящей находкой. Дед теперь читал вслух, бабушка правила Лыской и задавала вопросы, а я напрягал память и в меру своих знаний всё пробовал объяснить.
— Спасательная лодка на Луне, — громко анонсировал чтец.
— Во как! — отозвалась Елена Акимовна.
Хрен у них чё получится! — мысленно позлорадствовал я.
— Группа американских учёных, — с выражением начал дед, — занятая разработкой программы "Аполлон", потребовала, чтобы на поверхности Луны в месте предполагаемой высадки астронавтов находилась, своего рода, "спасательная лодка". В случае, если небольшая лунная кабина... здесь по ненашенски, Сашка, прочти...
— "Lunar Expedition Modul", — громко добавил я и ещё раз для ясности перевёл, — "Лунный Экспедиционный Модуль".
— Ага! Если, значит, эта кабина, представляющая собой один из трёх отсеков космического корабля "Аполлон", при посадке на Луну потерпит аварию и не сможет вернуться обратно к кораблю, находящемуся на орбите, астронавты должны будут стартовать с Луны в "спасательной лодке". Предполагается, что такая лодка может быть доставлена на Луну заранее, при помощи ракеты "Сатурн-5".
Я сидел и боролся с собой. Хотелось сказать, что эти статьи — частичка глобальной лжи и всё, что заявлено в них, не сбудется никогда. Потому, что нет у американцев ракеты-носителя, которая может вывести на орбиту сто сорок одну тонну полезного груза. И на моём веку точно не будет. А пресловутый "Сатурн-5" это пустая консервная банка, летавшая с мыса Канаверал в Атлантический океан, что доказали советские моряки, выловив пустую командную капсулу "Аполлона-13" после её приводнения в просчитанной точке.
Только открыл рот, бабушка перебила:
— Хлеба, — сказала, — надо купить. Вдруг вечером не успеем? — и повернула на Константиновку.
Это она во время вспомнила. С хлебом у нас проблемы. Не то что бы дефицит, временные перебои. Можно купить, если вовремя занять очередь. К часу придёшь, точно не прогадаешь. В наш ларёк хлебовозка приезжает раз в день, после шестнадцати.
На крыльцо магазина "Сельпо" они поднялись вдвоем. Я тоже покинул бричку и встал в стороне, чтобы размять ноги. Подвалили местные забияки:
— Откуда?
— С Лабинска.
Отошли, разжав кулаки.
В районных станицах наших пацанов опасаются. В армию-то всем уходить? Поймают возле военкомата, или на стадионе, во время смотра призывников — отметелят за милую душу и правых и виноватых.
Дед вышел с обновой. Купил себе янтарный мундштук, чтобы сподручнее было курить "Приму". И бабушке улыбнулась удача. Хлеб в магазине был, меньше часа назад завезли. Он был горячим и одуряющее пах — полуторакилограммовый кирпич из колхозной пекарни. Вроде бы, мелочь, а даже у Лыски поднялось настроение.
Та же дорога, поля да посадки, а уже так не выматывает.
Елена Акимовна была при вожжах, Степан Александрович при журнале. Не только кума пробрала космическая тематика:
— Как будут изучать образцы лунных пород? — громко спросил он.
— А чёрт его знает, — ответила бабушка.
— Это статья так называется, — важно пояснил дед и перешёл к тексту. — Предполагается, что два астронавта космического корабля "Аполлон" (если только им удастся высадиться на Луну) должны будут привезти около 22,5 килограммов лунного вещества. Эти образцы сначала будут выдержаны в течение 30-дневного карантина в условиях вакуума в Лунной приёмной лаборатории, которая строится сейчас в Центре пилотируемых космических кораблей в Хьюстоне...
Не "кораблей", а "полётов", — автоматически откорректировал я. — Или дед случайно оговорился, или переводчик слажал. И тут мою голову посетила шальная мысль, переросшая в убеждение. А ведь пиндосы первоначально замахивались всего на один вояж! Судя по совокупности текстов, получается так.
— Пока это лунное вещество будет обрабатываться для раздачи его исследователям всего мира, — не заметив ошибки, продолжал зачитывать дед, — некоторая часть подвергнется анализу в самой лаборатории при вакууме и защите с помощью биологических барьеров, чтобы устранить возможность загрязнения. В общей сложности с образцами лунной породы будет проделано 122 эксперимента в минералогии и петрологии, химическом и изотопном анализе, изучении физических свойств, а также биохимическом и органическом анализе.
Точно переводчик говно, — мысленно констатировал я, — сам наверно не понял, во что превратил текст. И главный редактор не ловит мышей. Писанина на слух воспринимается слишком погано. Вон, как бабушка заскучала!
— А вдруг поезд раньше придёт? — жалобно спросила она. — И будут Надя с Серёжей нас на вокзале ждать?
Ну да, что ей все сенсации мира, если дочь приезжает, которая выжила, единственная из четырёх?
Дед коротко хэкнул, перехватил вожжи. Наверно и ему стало стыдно.
— Скорее мне пенсию до первого числа принесут, — ворчливо вымолвил он и добавил примирительным тоном, — через красное поле поедем.
Полей на Кубани много, а вот красного я ещё ни разу не видел. Ни в этой жизни, ни в той. Неужели и там оранжевые маки растут?
Бабушка заметно повеселела, сказала: "посунься, Сашка!" и углубилась в сумку со съестными припасами:
— Проголодался, унучок? А я для тебя колбаски купила. Как ты любишь, без сала. Чем там тебя бабушка Паша кормила?
— Яичницей с салом.
— Так ты ничего не кушал?! — Елена Акимовна уронила в сумку бумажный сверток. — Просила ж её, чтоб всмятку...
— Она и хотела. Это я попросил с салом.
— Силком пхала небось? Воротимся, всё ей выскажу!
— Тю на тебя! — изумился дед. — Что ты везде ищешь обиду? Он и при мне налегал на сало, когда мы вдвоём картошку пололи.
— А что ж ты молчал, старый дурак?
— Тако-о-е...
Так вот, на ровном месте, вспыхивали в нашей семье словесные перепалки. Затухли они столь же внезапно:
— Здесь остановимся. Сама хочу посмотреть, как Сашка ест сало...
* * *
Все городки моего отрочества отличаются друг на друга только количеством населения. Удалишься от центра на пару кварталов и уже непонятно: в Кореновске ты, или Краснодаре. Точно такие же неровные улочки, саманные хаты, заезженные грунтовки. Частный сектор. В лучшую сторону отличается только Майкоп. И то потому, что его не прорезает река. С высоты он похож на шахматную доску. Это ближе к десятому классу, каждый из городов начнёт хорошеть по-своему. Но сохранились ещё такие места где время как будто бы остановилось. И в первую очередь, это касается железнодорожного
вокзала Курганинска. Особенно со стороны перрона. С отделением братской Украины, уменьшилось количество поездов, проходящих по этой ветке. Поэтому всё осталось, как было: парковые скамейки с гнутыми спинками, бетонные вазы с миниатюрными пальмами и прочей экзотикой, зал ожидания с билетными кассами, пустующий даже зимой. Ежели и была какая-то реконструкция по мелочам, то её мало кто заметил. Менялись цветочки на клумбах, рост тополей, да колер фасадов.
Сейчас он был тёмно бордовым. Солнечные лучи прошивали кроны деревьев и бросали на стены быстрые блики. На вокзальных часах пятнадцать с копейками. Точнее не различишь. Под острым углом большая стрелка засвечена. Да какая теперь разница? "Поезд
110 "Чита — Адлер" задерживается на сорок минут", — только что объявили по громкой связи.
Мы сидели на последней скамейке слева в тени раскидистой туи и ждали своего часа. А мимо сновали носильщики с номерными бляхами на груди. Потоки встречающих волнами накатывались на перрон, растекались цветастыми ручейками вдоль тёмно-зелёных
пассажирских вагонов, чтобы потом схлынуть обратно, скрыться за нашими спинами, где в низком штакетнике, окружавшем периметр станционных строений, имелся достаточно широкий проход. Два человека при чемоданах спокойно могли разойтись. Здесь почему-то не принято выходить к поездам и обратно через парадные двери вокзала.
— Вы тоже на сто десятый? — худощавая женщина буквально уронила огромные чемоданы около нашей скамейки.
— Его ждём, — подтвердил дед. — Только мы никуда не едем. Встречающие.
— Что вы! Сидите, сидите, — затарахтела тётка, увидев, что он поднимается на ноги. — Мне ещё нужно к автостанции за сумками возвращаться. И дочка у меня там. Я просто хотела кого-то из вас попросить за багажом присмотреть.
— Не волнуйтеся, — успокоила бабушка, — за чемоданами я догляжу. Где поставили там и возьмёте. Вы дорогу показывайте, а мои мужики все остатние вещи перенесут. Сумки небось чижолые.
Тётка была худой и мосластой. Узлы коленок толще лодыжек. Но летала она, как змей на лыжах. Перебирала своим циркулем сноровистей колхозного землемера. Короткие белые волосы так и вились на ветру, поднятом ей же самой. До выхода на вокзальную площадь, мы с дедом отстали шагов на пятнадцать, а оттуда ещё метров семьдесят по прямой. И я припустил изо всех мальчишеских
сил, держа ориентиром эту стремительную фигуру. Вдруг потеряю из виду, а потом не узнаю в лицо? Внешность у тётки самая что ни на есть обыкновенная. Выгоревшие ресницы и брови, лёгкий загар, бескровные губы. И платьице как у всех. Ходи потом, спрашивай у людей: кому тут из вас сумки к поезду отнести?
Догнал я её, короче, около одного из частных домов, в стороне от площадки, где всегда останавливались проходящие рейсы чтобы
добрать пассажиров. Она была уже не одна. В окружении авосек и сумок на скамейке сидело голубоглазое чудо годочков шести-семи и читало газету "Смена". Чудо было в белом воздушном платьице с фонариками на плечах. Из прорехи в панаме прорывались на волю непослушные локоны. Нет, девчонка не делала вид, что она читает, а серьёзно и деловито скользила глазами по строчкам и шевелила губами. Тётка с налёта ухватилась за сумки, намереваясь поднять две самых больших и тяжелых, но осеклась: болезненно ойкнула, отступила к скамейке да, так и не разогнувшись, притулилась на краешек. Во всей этой согбенной фигуре проступило отчаяние.
И мне стало её жалко-прежалко.
— Зачем вы себя так убиваете? — с укором спросил я. — Наш поезд опаздывает на сорок минут. Дождались бы деда и спокойно, не торопясь, всё бы перенесли. Тут вещей-то от силы на две ходки: пять сумок и чемодан.
"Ой, да меня теперь хоть саму неси", — отозвалась женщина, а девчонка, прильнувшая было к матери, серьёзно и строго глянула на меня. Только сейчас я заметил, что они очень похожи. Особенно глазами. Синими, в зелёную крапинку. Как у моей мамки. Нет, этим людям обязательно надо помочь.
Дед бы, наверное, просквозил мимо, если б я его не окликнул. Ходоком он был никудышным со своей раненою ногой. Опять же, солнце слепило глаза, не дало проследить, куда повернул внук. Но как бы то ни было, он подоспел вовремя, когда мама и дочка уже собирались заплакать. Я на такие вещи с детства смотреть не могу. В сторону отошёл.
Привокзальная площадь томилась в ожидании вечера. Когда-то по ней пролегали две улицы, но после прокладки железной дороги наполовину снесли целый квартал. Убрали пирамидальные тополя, оставили только те, что росли по периметру. Оставшийся частный сектор больше старались не беспокоить. Киоски, закусочные, как, впрочем, и сама автостанция, держались на расстоянии от домов и заборов. Это потом, на сломе тысячелетий, земля, на которой живут люди, станет товаром, сулящим стабильные обороты. Естественно, её выкупят, что называется, наперегонки. Вместо двора, недалеко от которого мы привязали Лыску, нежданно негаданно вырастет большая шашлычная. В отпуск приехал, не было, а уезжал — стоит.
Дед, кстати, туда и наладился. Хочет, наверное, на телеге всё разом перевезти: и шебутную тётку, и дочку её, и вещи.
Сказал мне: "Жди здесь. Людям спокойнее будет. С таким характером...", — и ушёл.
Я вернулся к скамейке. Подопечные немного подуспокоились. Женщина смотрела вперёд остановившимся взглядом, а белокурое чудо снова уткнулось в газету "Смена". Не до меня, хватает своих переживаний.
Из репродуктора автостанции звучала Эдита Пьеха: "Вышла мадьярка на берег Дуная, бросила в воду цветок..."
Вот блин! Только не помнил, что эта песня вообще когда-то была, а услышал первую строчку — весь текст могу повторить. И не только его. У всех популярных шлягеров моего детства, имелось альтернативное содержание. В данном конкретном случае оно было
таким:
"Вышла дурная на берег Дуная,
Бросилась вниз головой.
Вышел усатый в штанах полосатых,
Бросился вслед за дурной.
Этот пример увидали словаки
Со своего бережка,
Стали показывать голые сраки,
Их увидала река..."
В песенном плане, народное творчество было неистощимым. А что? — телевизора нет, интернета ещё не придумали. И если одно и то же люди слышат день через день по нескольку раз, ассоциации будут. В перспективе на полвека вперёд, со словаками они угадали.
"Здесь живут мои друзья,
Старшина, сержант и я.
Они как звери смотрят на меня..."
Менялись несколько строф и поди угадай, что это "Московские окна".
"Топ, топ, топает Иван
С папиной получкой в ресторан..."
Это без комментариев. Но было и так, что два слова вышибали из песни весь патриотический пафос, как в случае с композитором Туликовым и его "Будущим гимном России". После "Родина, тебе я славу пою, Родина, я верю в мудрость твою. Все твои дороги, все твои тревоги я делю с тобой, земля моя", какой-то подлец ввернул:
"Дай мне любое дело,
Чтоб очко потело.
Верь мне, как тебе верю я!"
Если в тексте не находилось словесных ляпов, пародистов это не останавливало. В полюбившуюся мелодию втискивались слова, не имевшие ничего общего с авторским замыслом:
"Чуть засветит луна над оградой,
Все покойники разом встают.
Три скелета, скелета танцуют на кладбище,
Остальные "Джамайку" поют...
Будут новые жить поколенья,
Будут боги друг друга сменять,
Но скелеты, скелеты, скелеты на кладбище
Будут румбу и твист танцевать".
Цокот копыт по булыге прервал мою "Встречу с песней".
Женщина попыталась подняться, но снова осела.
— Сидите, сидите! — издали забеспокоился дед, — нельзя вам сейчас шевелиться.
— Лошадка!!! — голубоглазое чудо, в два поворота на заднице съехало со скамейки и, не разбирая дороги, помчалось к телеге. — Настоящая!!!
"Осторожнее, Геля!", испуганно вскрикнула мать, но дед уже осадил Лыску.
— Сашка, — сказал он мне, — сбегай-ка на вокзал, узнай там насчёт нашего поезда. Может, до отправления успеем в медпункт?
Геля, думал я на бегу, — по-взрослому Ангелина. Как пить дать городская. В глубинке таких имён не дают. Достанется же кому-то с тёщей в придачу! Это ж не баба, а чёрт те что и сбоку бантик. Ума не хватило купить билет на прямой рейс. Вот представить себе не могу, откуда они с таким количеством багажа ехали на автобусе?
И себе проблема, и людям. Мы вот, спешили на встречу, а попали на проводы.
По станции объявили о прибытии московского поезда. Люди пришли в движение, разделились на группы, выстроились у края перрона. Но свободных мест на скамейках всё равно не осталось. Бабушка пересела ближе к охраняемым чемоданам и не спускала с них глаз. Меня обнаружила только когда я к ним подошёл:
— Да что ж вы так долго?! — Не дав мне промолвить и слова, поднялась на ноги. — Тут посиди, я в отхожее...
Не успела Елена Акимовна сделать десяток шагов, её заслонил силуэт габаритной старушки с деревянной клюкой, служащей для поддержания веса. Остановившись вплотную с моими коленками, старушка достала из обшлага кацавейки такой же большой носовой платок и принялась вытирать пот. Я тут же поймал сразу несколько осуждающих взглядов
Хочешь, не хочешь, а нужно вставать. Иначе так застыдят те же соседи по станционной скамейке, до вечера будешь краснеть. Все они слышали наш разговор, все знают, что бабушка скоро вернётся. Все, наконец, не хуже меня понимают, что квадратные сантиметры, которые я только что занимал, ничтожная величина. Вряд ли на них поместится даже одно полужопие этой большой старушки. Доводы обществу побоку, если мальчишка сидит, а женщина с тросточкой стоит, как внезапно проснувшаяся совесть. Так быть не должно. Нет, дети, конечно, единственный привилегированный класс. Лет до пяти мне тоже уступали место в автобусе и без билета возили на поезде. Пришло время платить по долгам.
Я встал вовремя. И встал не один. Старушка ещё скептическим взглядом оценивала освободившееся пространство, когда с центра скамейки поднялись и шагнули вперёд два седых мужика:
— Садись, мать, передохни!
— Спасибо сынки, на том свете передохну — отозвалась она неожиданно звонким голосом. — Некогда мне, деда иду встречать. Увидит мой Арся, что нет его бабки поблизости, возьмёть ещё, да помрёть с горя: кто ж ему жрать то будет готовить?
— Вы какой поезд встречаете? — спросил я на всякий случай.
— Сто десятый, дальневосточный. С других направлений билет не купишь, очередь на неделю вперёд.
— Он разве не опаздывает?
— Опаздывает. Но в справке сказали, что будет через тридцать минут. Ладно, пойду. Нумерация с головы, мне ещё во-она куда надо чимчиковать! — словоохотливая старушка обозначила свой маршрут долгим как "вона" взмахом клюки в сторону станционных подсобок у дальнего края перрона, откуда уже медленно нарастал протяжный гудок московского скорого.
Вот и ещё одно забытое слово, думал я, попеременно попирая ногами бока охраняемых чемоданов. По-пацански, "чимчиковать" это значит, вальяжно идти, никого в округе не опасаясь. Откуда оно в лексиконе сельской старушки? Наверное, продвинутый внук на улице подобрал, в хату принёс и так удивил стариков, что даже у них прижилось. Помнится, и Елена Акимовна как-то сказала деду "не возникай!" Нет, по большому счету, какие толерантные люди живут в моём старом времени! Им ни капли не западло повторять следом за внуками всякую ерунду или, как они говорят, подражать. Это мы как чёрт ладана сторонились "ихних": пусунься, попнись,
вечёрошный, утрешний, городчик, серпок... Они хранители слова, а мы... буду жив — донесу.
Фирменный поезд номер один "Москва — Адлер", пришедший на смену "Голубому экспрессу" года три-четыре назад, был ярко красного цвета, с выпуклым молдингом ниже окон и накладными буквами "Рица". Постепенно сбавляя ход, он важно прошествовал вдоль опустевших скамеек. Людская волна качнулась, разбилась на ручейки, которые растеклись каждый в своём направлении.
— Сашка!
Я обернулся.
— Девчонку прими!
Дед ступал тяжело. Судя по перекосу спины, сумка, которую он нёс в правой руке, была тяжелей чемодана. Чудо в панаме пыталось ему помочь, вцепившись ручонкой в хлястик замка, и не давало тем самым, вольно шагнуть. Они вышли на перрон через двери вокзала, с того направления, за которым я не следил. Хорошо хоть, услышал в лязге и гомоне и побежал, лавируя между людьми. Параллельно со мной, ни на йоту не отставая и не забегая вперёд, мягко скользил третий вагон. Если б не перестуки колёс, полная иллюзия статики.
Увидев меня, дед поставил ношу на землю, дабы сменить руки.
Ангелина зыркнула исподлобья, сомкнула губы в тонкую скобочку. Всем своим видом девчонка давала понять, что меня она, с горем пополам, терпит. Но не больше того. Если бы не нужда, чихала она на всех с большой колокольни. Вот бука, даже руку не подала! Так мы с ней и дошли до скамейки, на пионерском расстоянии друг от друга. Я почему-то слегка робел, остался стоять среди чемоданов и сумок, когда дед ушёл за второй партией багажа. Зато Ангелина почувствовала себя более чем комфортно: достала из игрушечной сумки газету "Смена" и развернула её на той же самой странице. Это меня конкретно задело.
— Знаете мадмуазель, — сказал я, без скидки на малый возраст наглеющей пигалицы, — я бы на вашем месте не шевелил губами, делая вид, что умею читать, а следил за своими вещами. Мне оно уже надоело.
Чудо взмахнуло ресницами, покраснело и пискнуло:
— Я ещё маленькая, а ты большой. Воры тебя испугаются, а меня нет. И вообще, советские люди друг другу должны помогать.
Последнее утверждение я тоже когда-то помнил, да с годами забыл. Забрало:
— Ладно, мир.
Напротив нас скрипнул пятый вагон. Тронулся с места. Судя по железным грибам воздуховодов, растущим на крыше через равные промежутки и надписи "мягкий" — плацкарт.
— Что у вас в сумках такое тяжёлое, с места не сдвинешь? — спросил я примирительным тоном.
— Книги, — ответила Гелька.
— Куда столько?
— В подарок. Это для школьной библиотеки. Там мама моя когда-то училась, — пояснила она и добавила после паузы, — У нас ведь, самая читающая страна.
— Ты тоже умеешь, или так, немножко... придуриваешься?
Пока я подбирал подходящее слово, девчонка раскрыла газету и затарахтела как пулемёт:
— "Кто из нас не слышал о чудесах, творимых современной медициной? Кто не читал и не пересказывал друзьям короткие телеграфные сообщения, расходящиеся по всему миру, о сложнейших и искуснейших операциях на "сухом" сердце, о выдающихся победах наших нейрохирургов — вчера ещё немыслимых, невозможных победах, одержанных в вечной борьбе за здоровье и счастье человека, которую ведут врачи? Имена "чудотворцев", ведущих хирургов и клиницистов, известны широко, их знают все. Ну а часто ли случалось вам задуматься о том, как была одержана очередная, новая победа медицины? Ведь сегодня исход в каждом таком тяжёлом и долгом сражении, решает не только врач, но и техника. Любому, самому талантливому врачу нужно оружие, иначе он бессилен..."
После лихого начала, которое меня просто обескуражило, мне стало казаться, что девчонка не читает, а декламирует. Последние два предложения она без запинки произнесла, оторвавшись от газетной строки и подняв очи горе.
— Стоять, — скомандовал я и ткнул пальцем в центр второй колонки. — А ну, здесь почитай!
В ход пошёл указательный палец, который то закрывал нужную строчку, то перескакивал через одну. Гелька мэкала, выдавливая из себя слоги, которые не хотели складываться в слова, пока это дело надоело и ей.
— Так нечестно, — сказала она. — Здесь буковки маленькие. А наизусть я ещё не успела выучить.
По совокупности предложений, которые чтица умудрилась "намэкать", я понял, что в заметке рассказывается о ленинградском объединении "Красногвардеец", которое, по идее, должно быть причастно к "оружию" для врачей. Есть, оказывается, в нашей стране и такое.
Нет, странный всё-таки выбор для девчонки дошкольницы. По мне, так была лахва транжирить своё время на скучную газетную хрень, когда под ногами полная сумка книг. Достала бы что-нибудь из школьной программы. Томик Гоголя, например. "Чуден Днепр при тихой погоде", "Знаете ли вы украинскую ночь", или это: "Какой русский не любит быстрой езды". Там буквы крупней и на будущее сгодится, когда на уроках литературы начнут задавать.
Все эти доводы я сконцентрировал в коротком вопросе:
— И охота тебе учить наизусть разную ерунду?
— И вовсе не ерунду! — подпрыгнула на заднице Гелька. — Тут про моего папу написано!
Про папу? Это другое дело! Я сунул свой нос через девчоночий локоть и несколько раз пробежался глазами по строчкам в поиске имён и фамилий. Таковых не было, ни в начале статьи, ни в конце. Походу, девчонку развели на святом. Как же теперь не разрушить её веру?
— Что, не нашёл? Эх ты, экзаменатор! — указательный палец с обгрызенным ногтем ткнулся в последний абзац. — Мама сказала, что здесь.
Матюкая себя за невнимательность, я послушно прочёл вслух:
— "Свои обязательства молодые рабочие "Красногвардейца" выполнили с честью. Незаменимая при сложных хирургических операциях новая комплексная биохимическая установка для экспресс-анализа крови "БИАН-120" удостоена медали ВДНХ. Завоевали медали и операционный микроскоп и новый, более совершенный аппарат "искусственное сердце и лёгкие". Высокую оценку врачей получил "ЭЛКАР" — электрокардиограф на 2, 4 и 6 дорожек. Люди в белых халатах получили в свои руки новое совершенное оружие".
На этом статья заканчивалась.
— Всё! — констатировал я, в душе матеря по матери женщину-скорохода.
— Как это всё? — опять возмутилась девчонка. — А рядом с фотографией папы разве ничего не написано?
Оба на! Как же я раньше не посмотрел?!
Чёрно-белые газетные снимки, растиражированные способом офсетной печати, не отличались портретным сходством. Только зная конкретного человека, можно было сказать, он это, или не он.
Из тьмы, в которой угадывались очертания незнакомых приборов, проглядывали два светлых пятна: воротник белой рубашки да лицо Гелькиного отца. Типичный совок, технарь. В профиль высокий лоб, плотно сжатые губы, вздёрнутый нос с горбинкой. Выражение глаз скрывали очки. Умный зараза!
— Что ж ты молчишь? — Чудо в панаме дёрнуло меня за рукав.
— "На снимке инженер-конструктор комсомолец Сурен Синенко, принимавший участие в разработке новых приборов, награждённых медалями ВДНХ", — с расстановкой прочёл я и удивился вслух. — А почему Сурен? Он что, армянин?
— Это мой папа! — гордо сказала Гелька. — И никакой он не армянин. Его так назвали в честь Бакинского комиссара Сурена Григорьевича Осепяна...
— Оссподи, да что ж это мы такие худые?!
Бабушка вклинилась в разговор, будто бы никуда со скамейки не отлучалась. Захлопотала, засуетилась над Гелькой, как квочка сзывающая цыплят. Я глазом моргнуть не успел, а та уже нырнула ей под крыло и с аппетитом наяривала бутерброд с колбасой.
— Чьи ж мы такие красивые?
— Мамина с папой.
— И как же твою маму зовут?
Сказать что контакт был налажен — значит, ничего не сказать. Такое впечатление, что он был всегда. Будь Гелька на моём месте, она бы точно заревновала. Это я понял по виноватому взгляду. Ведь среди множества детских табу, которые непринято нарушать, особняком стоит монополия на чужую любовь.
Спору нет, девчонка она законная, но жрать, наверное, хочет больше, чем позволяет хорошее воспитание. Поэтому я решил не отсвечивать, не портить барышне аппетит, а сходить на разведку.
Благо, время тянулось ни шатко ни валко. Может быть потому, что на циферблате вокзальных часов отсутствовала секундная стрелка.
Смотришь вприщур — как будто навечно застыла, только взгляд отведёшь, а она — раз — и вперёд! С каждым таким рывком в душе нарастала тревога. До прибытия дальневосточного поезда осталось всего двенадцать минут, а ситуация в общем и целом, по-прежнему была аховой. Нет, мою мамку мимо Курганной не завезут. Чуть что, проводник поможет выгрузить вещи. Это его работа следить, чтобы пассажир не проехал нужную станцию. Но хочется, чтобы всё было как тогда, в прошлом моём детстве. Не нравится мне сегодняшняя альтернатива, а что делать? У девчонки кругом засада. Куда ей, с больной матерью?
Я только подумал о женщине-скороходе, и тут же увидел, как её выводят из центральных дверей вокзала двое в белых халатах: врач и, наверно, медбрат. У того что постарше, на левом нагрудном кармане зелёными мулине были когда-то вышиты инициалы. От стирки стежки разошлись, растрепались, и буквы стали похожи на росчерк в конце автографа. Мужики тихо переговаривались время от времени переходя на латынь. Первый всё время спрашивал, другой отвечал. Можно было понять, ху из ху. Оба, не напрягаясь, тащили по сумке, свободной рукой поддерживали больную под локоток. Сзади них упирался дед. Ему опять выпали книги. Я, было дело, порывался помочь, да какой из меня помощник? Не мешает и ладно. Гелька забыла про бутерброд, сорвалась с места, полетела галасвета, распахнув руки крестом:
— Ма-ма-а!!!
И в это время по станции объявили о прибытии нашего поезда.
Со стороны площади потянулся народ. Там тоже был небольшой сквер, и стояло много скамеек.
Доктор остановился, намётанным взглядом окинул перрон,
хирургически точным движением воткнул свою ношу между двумя чемоданами и сказал, будто бы поставил диагноз:
— Третий вагон это здесь. А вам, Степан Александрович, во-он до того тополя нужно идти...
Он ещё продолжал говорить, типа того что не переживайте, всё будет тип-топ, за посадкой больной без вас проследим. Доносилось и "спасибо" от Гелькиной матери. Только мы уже подхватились. Не до вежливости: нам нужно бежать, им тоже пора чемоданы и сумки ближе к вагону переносить. Из точки, где рельсы сходятся в линию, с разворота ударил направленный луч прожектора, поперхнулся дымом и сажей прерывистый паровозный гудок.
У приметного тополя машинист сбавил ход. Сплошная зелёная линия зачастила пунктиром вагонов. Я бежал и бежал туда, где из облака пара стремительно нарастал округлый фронтон с выпуклой ребристой звездой. Перрон оборвался низкой бетонной ступенью. Перестук паровозных колёс сравнялся по частоте с ударами сердца. Дышащая жаром громадина громыхнула мимо меня белым титром предупредительной надписи: "До контактного провода один метр. Остерегайся контактного провода!" А высоко в окне флегматично курил мужик в замасленной фуражке с устаревшей эмблемой на синем околыше: крест-накрест молоток и разводной ключ.
Я оглянулся. Дед отстал ненамного. Метрах в десяти от меня мерно вздымалась трость с чёрной эбонитовой ручкой и резиновым набалдашником. Из-под покосившейся шляпы, сбитой на самый затылок, в ложбину над переносицей стекал пот. Елена Акимовна тоже включила форсаж. Почти поравнялась с давешней габаритной старушкой, которая, опершись на клюку, смиренно ждала своего Арсю. Сильней скрипнули тормоза. Смазанные лица за окнами обрели очертания. А вот и третий вагон, в котором поедет Гелька.
Теперь можно не торопиться. Если врач ничего не напутал, мы типа того что пришли.
В ложбинах на стволе тополя бегали муравьи. За будыльями скошенного бурьяна извивалась узкая улочка. Скрипел колодезный журавель, натужно лаяли псы. По-над дворами сновал чёрно-белый кобель с обрывком цепи на ошейнике и обсыкал все заборы подряд.
Эту картинку я никогда раньше не видел. Чуть вслух не сказал, что в прошлый раз мы встречали мамку не здесь. Да спохватился, язык прикусил. Не было у моих стариков этого прошлого раза. А если и был, так разве ж они вспомнят?
Вагон беспересадочного сообщения, более известный в народе под названием "прицепной" был тёмно-зелёного цвета и отличался от остальных только тем, что в нём ехала мамка. Поди угадай, что в него садились во Владивостоке, если на табличке написано "Адлер — Уфа".
— Надя! — вскрикнула бабушка и подалась вправо, — туда с чемоданом пошла!
Вот и скажи после этого, что она немного подслеповатая. Это сколько же надо прожить, чтобы вот так, безошибочно выхватывать из толпы лица своих чад. Не знаю как дед, а я в шевелении за окном мамку не различил. Вагон был ещё закрыт, но мы, не сговариваясь, ринулись следом за бабушкой, в сторону рабочего тамбура. К нам постепенно подтягивалась большая старушка с клюкой, бежали ещё несколько человек, судя по отсутствию багажа, тоже встречающие.
Мало-помалу, вежливо, но напористо меня отодвинули в сторону.
Лязгнула дверь. Из проёма знакомо дохнуло запахами долгой дороги. Проводник зафиксировал на защёлку откидную площадку, спустился на землю, встал справа от поручня.
— Стоим семь минут! Успеете все!
Голос горловый, сухой и скрипучий, как щепка, угодившая под зубья ножовки, казался знакомым. Вроде тихо сказал, а услышали все. Ну да, я не ошибся. Это лицо вряд ли с кем перепутаешь. Как сказала бы бабушка, "нос плюский, глаз узкий, совсем русский". Эвенк, наверное, алеут, или представитель какой-то другой малой народности. Три года назад, навсегда покидая Камчатку, мы ехали в точно таком плацкартном вагоне, с этим же самым проводником. Он ругался на каждой стоянке. Гонял инвалидов на самодельных тележках (три коротких доски с поперечинами, вместо колёс четыре подшипника, в руках деревянные толкачи, вроде затирок для штукатурки), не пускал их на свою территорию, просить денег на водку. А вот с пассажирами был он корректен и вежлив. Правда, будил иногда своим ненавязчивым предложением чая. Как сейчас вижу ажурные подстаканники с логотипами Министерства путей сообщения. Проводник разносил их желающим по четыре штуки в каждой руке, привычно лавируя в узком проходе между пятками отдыхающих граждан. А вот стаканчики были тонюсенькими, с тремя беленькими полосками чуть ниже обреза.
Мы ехали в самом конце вагона: мамка, Серёга, я плюс дядька, которого мы с братом приметили ещё на "Советском Союзе", когда искали столовую. Ноги нас принесли в ресторан. Спустились на пол пролёта по широкой парадной лестнице отделанной красным деревом и остолбенели. Так роскошно бывает только в королевских покоях. Под ногами ковры золотистого цвета, на стенах панно и узоры, вычурные светильники в бронзовой фигурной оправе. А в центре под потолком, огромным выпуклым кругом, — картина с ажурной подсветкой и плафонами по краям. В такие места нужно пускать за деньги просто "на посмотреть". Доводилось мне потом бывать в Эрмитаже и Лувре — никакого сравнения. "Чистенько, но бедненько".
Перед тем как окончательно отступить, наши глаза выхватили из пространства ближнюю перспективу: круглый стол, застеленный ослепительно белой скатертью, три широких мужских спины и наш будущий сосед по отсеку. Отодвинув в сторонку кресло, он стоял с бокалом в руке и произносил тост.
А вот в поезде этот дядька вёл себя смирно. Не пьянствовал, не шиковал. Один единственный раз купил себе пива на станции Зима. Это между Ангарском и Тулуном, там пассажирские поезда всегда долго стоят. Вышли и мы с Серёгой пробздеться, копыта размять. Пару минут всего и простояли. Больше не довелось. Мамка купила у тёток горячей картошки с мясом и загнала нас обратно в вагон. Я и на вокзальное здание не успел, как следует, насмотреться.
Вот где красота! Обычный на первый взгляд одноэтажный сруб с башнями, мезонинами и слуховыми окнами, обшитый вагонкой. Но с таким уважением к людям, себе и семейному ремеслу делали его местные зодчие, что не могли не вызвать такого же душевного отклика. В наше бы время набрали стены из неструганых горбылей, прокинули по нутрянке синтетический утеплитель, сховали его под пластиковые панели, а наружку облагородили сайдингом. А вязь, многоуровневая резьба — для этого душу надо иметь, большую и щедрую, чтоб всё из неё выплёскивалась наружу.
В общем, создали шедевр мужики по единому замыслу. Там где нет архитектурных изысков, листовое железо на крыше в два ската, обшивка на стенах в строгую вертикаль и узоры параллельно земле. Зато у парадного входа, где навес плавно перетекает в выдающиеся вперёд мезонины, фантазию прорвало. По верху фасада прошлись сразу несколько размашистых линий. За ними уже — по второму, по третьему плану — ёлочки, ромбы и весёлые солнечные лучи. Даже железо по крыше пустили косым квадратом, как впрочем, и раму на слуховом окне. Всё, главное, в ритм, всё в такт этой положенной на дерево песне.
По-хорошему, такую работу надо было олифить и бесцветным лаком вскрывать, да денег в казне не нашлось. Заляпали масляной краской: где голубенькой, где салатной. Пришпандорили вывески, транспарант про восьмой пятилетний план. По скату до конькового бруса пустили два уголка. К ним прикрепили мегафон "колокол" и часы без секундной стрелки. Всё в целом смотрится весело, но не та красота, структура дерева ни фига не играет.
Вот такая Зима на Восточносибирской железной дороге. Людей на перроне много, но почти все они пассажиры нашего поезда. Из местных только старушки с корзинками. Ходят от вагона к вагону и продают домашнюю снедь. Милиция их не гоняет, да и не видно её, той милиции. Все люди, все понимают что такое казнь общепитом по ресторанным ценам. Картошка у бабушек вкусная, мясо вообще замечательное. На вкус отдаёт какой-то лесной ягодой. От разовых тарелок из толстой фольги всё ещё идёт пар. По форме они похожи на песочное пирожное "корзиночка" по двадцать две копейки за штуку. Только большие и гнутся.
— Мальчишки, пожалуйста тише!
Сквозь приспущенное окно доносится звуки знакомой мелодии и проникновенный голос Марка Бернеса — героя едкого фельетона "Звезда на "Волге" из книги "Смех дело серьёзное", которую мама перечитывает в дороге. Только Бернес всё равно её любимый певец. Я тоже с удовольствием слушаю его незабываемый речитатив:
"Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины..."
Ну да. Зима не была бы Зимой, если бы не щеголяла песней своего молодого, но уже знаменитого земляка. Был, кстати и у неё альтернативный текст:
"Хотят ли русские вина?
Спросил у бога сатана..."
Заслышав первую строчку, я обижался и отходил в сторону. В душе закипал протест: как можно издеваться над такими стихами?! Наивность конечно, но если бы все поступали так, да всю свою жизнь.
Песня ещё звучала.
— Да не хотят русские той войны! — ликующим тоном сказал сосед, отталкиваясь спиной от узкого торца переборки. — Пива они хотят!
Крупные капли влаги срывались с боков запотевших бутылок, которые он прижимал к груди, сочились сквозь пальцы и падали на линолеум пола. И я неожиданно вспомнил, что зовут его Андреем Петровичем, что он отпускник и едет в Сочи, к младшему брату...
— Арся! Арся, я тут!
Схлынуло. Суховей ударил в лицо запахом угольной пыли. Со мной несомненно что-то произошло. Я вспомнил поездку в поезде "Владивосток — Адлер", будто она случилась не чёрт знает когда, а всего три года назад. И не только её. Далёкое детство выглянуло из прошлого, приблизилось, стало отчётливым, выпуклым, обрело новые эпизоды и какую-то хронологию.
Я чуть не заорал: "нет!" и судорожно вцепился в остатки того что пережито и прожито, с мистическим ужасом предвкушая, как эти новые файлы начнут заменять собой, стирать, форматировать следы моей взрослой сути.
А что? Все умирают... — мелькнула запоздалая мысль.
— Стоим семь минут! Успеете все!
Я с ненавистью взглянул на этого "грозу инвалидов", как будто бы он — мой проводник в прошлое и виноват во всём, что сейчас со мной происходит. Глянул и вспомнил, как он разрыдался, когда мамка ему отдала трёхлитровую банку сока лимонника. Почти полную. Без трёх чайных ложек.
— Возьмите, — сказала. — Всё равно будем оставлять. Куда её в дорогу без крышки? А вам пригодится.
Вытирая глаза, проводник отступил к своему купе, но вскоре и вернулся в парадном кителе, при петлицах в малиновой окантовке. А на нём орденов и медалей — как Мамай наединоросил. Он долго стоял перед нашим столом, прижимая к груди злосчастную банку, переминался с ноги на ногу, рассказывал, как воевал и благодарил, благодарил...
Не только мы, даже соседи по боковушкам были ошеломлены: это ж надо, столько эмоций из-за какой-то кислятины! Откуда нам было знать, что лимонник это лекарство и такой дефицит, что его не встретишь в продаже. А нам он достался на "Советском Союзе", в нагрузку к дюжине флотских тельняшек и куртке-москвичке для деда. Причём, не одна банка, а целых четыре, по семьдесят две копейки за штуку. Много чего тогда продавалось "в нагрузку". Например, сахарный песок. Полкило к еженедельнику "Футбол".
Я понял, что память о прожитом не умерла, когда снова увидел мамку и то ли подумал, то ли сказал: "Ну слава богу, дожил". А вот радости не было. Её погребло под собой бездонное чувство вины, которое я испытывал все последние годы. Особенно после того как мамка сломала ногу. Как это подло, идти на работу, понимая, что в доме беспомощный, психически больной человек, которому никто не поможет сесть на горшок, не подаст кружку воды. А я уходил. Ещё и злорадствовал, что теперь-то уж точно она никуда из дома не забежит. Подлое время! Жизнь заставляла рубить бабосы на всех фронтах. А иначе никак. Нам нечего было бы жрать...
Мамка спустилась с нижней ступеньки осторожно, чтобы не подвернулся каблук. Повернулась ко мне. Присела. Запечатлела на
мокрой щеке дежурный, сухой поцелуй.
— Ну как ты?
— Нормально, — ответил я и добавил, боясь, что забуду. — Ты приходи к нам в восьмую школу. Илья Григорьевич пообещал взять
тебя на работу.
Но она не расслышала. Верней, не успела расслышать. К ней уже жадно тянулись лица и руки моих стариков.
— Дочечка!
Объятия, поцелуи... первый вопрос, естественно, о Серёге.
— Я разве не писала? В санатории он...
Наверно писала. И в этот, и в прошлый раз. Да только опять не дошло. В нашей огромной стране люди и письма перемещаются с разной скоростью. Так будет до тех пор, пока эпистолярный жанр не отомрёт за ненадобностью. Его не надолго переживут и те, кто умел доверять свои мысли бумаге. А пока... под охи и ахи бабушки
я обхватил колени своей мамки, прильнул к ним всем своим телом и громко сказал:
— Прости!
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
