Странная страшная сказка или Николай Грозный

— Что-то долго вы пристреливаетесь. Так нас не просто обгонят, а еще и ждать будут.

— Первый раз стреляем не по щитам, а по настоящей цели, Владимир Иосифович, — ответил лейтенант Пышнов. Но 'фитиля' артиллеристам задал, лично сбегав к орудию, а вернувшись на мостик — еще раз запросил данные стоявшего старшим у дальномера мичмана Черниловского-Сокола, уточняя дистанцию. То ли ругань, то ли уточнение дистанции помогло, но очередной снаряд попал точно в трубу парохода, причем исправно взорвавшись и снеся ее за борт. После чего Пышнов приказал стрелять залпами всем бортом, после тройки каковых судно неторопливо, словно нехотя, легло на борт. Потом, неожиданно перевернувшись, быстро ушло под воду. Но 'Варягу' все же пришлось догонять отряд и в Сангарский пролив он вошел самым последним в колонне, мателотом 'Светланы'.

Через пролив эскадра нагло прошла днем, не скрываясь, словно дразня наблюдателей. Сигнальщики с крейсеров докладывали, что заметили у берега множество поспешно улепетывающих джонок, а в бухте Хакодате, кажется, даже несколько канонерок. Но Небогатов решил не задерживаться на столь незначительные цели, если только сами японцы не рискнут заступить дорогу крейсерам. Однако таких храбрецов (или самоубийц) русским что-то не повстречалось. Поэтому в Тихий океан Крейсерская эскадра вышла без помех.

А потом началось настоящее веселье, которое с легкой руки одного из мичманов, любителя английской литературы, получило среди экипажей название 'Большой Охоты'. За неделю русские крейсера сумели захватить в качестве призов или утопить семь пароходов, из которых три английских, и вспомогательный крейсер 'Касуга-мару'. После чего караван из крейсеров и тройки захваченных быстроходных судов вернулся во Владивосток, проскользнув между Курильскими островами, а затем проливом Лаперуза.

Российская Империя, Санкт-Петербург, июль 1902 г.

Все смешалось в здании на Дворцовой набережной, двадцать шесть. Слуги, вместо исполнения своих обязанностей, старались укрыться у себя в комнатах. А если и вынужденно по неотложным делам выходили на 'барскую половину', то передвигались перебежками, стараясь превратиться в тень и не попадаться на глаза хозяйке. Владимирский дворец напоминал, по словам одного из побывавших там офицеров, 'Севастополь в Крымскую, под обстрелом англо-французов'. Прав был знаменитый писатель, заявивший, что каждая несчастная семья несчастлива по-своему. Он только забыл добавить, что и переносят свои несчастья тоже абсолютно по-разному.

В данном случае великая княжна Мария Павловна, переживая тяжелое ранение своего любимого и балованного сына Кирилла, впадала временами в настоящую истерику и даже могла бросить в слугу, чем-то не угодившему или оказавшемуся в не то время и не в том месте, любым тяжелым предметом. Конечно внешне все было абсолютно прилично, гостей, заглядывавших во дворец с выражениями сочувствия, 'тетя Михень' встречала пристойно и спокойно. Разве что позволяла отпустить не слишком остроумную, но очень ядовитую реплику о 'царе, готовым ради утоления обиды за удар саблей по голове' пролить кровь тысяч ни в чем не виноватых своих подданных и несчастных японцев. Или заявить, что удар японского городового очень нехорошо отразился на умственных способностях нашего Государя. Зато потом, после ухода очередной делегации от гвардейского полка или светского знакомого, отрывалась на слугах. Которые, надо признать, не молчали и слухи о таком ее поведении понемногу распространялись по столице. Князь Вандбольский, светский тонняга и остроумный собеседник, заметил во время одного из приемов по этому поводу, что больше всего в этом случае повезло великому князю Владимиру. И что он, по прибытии в Ташкент, должен поставить пудовую свечу за здоровье Его Императорского Величества, столь своевременно направившего его в Туркестан. Bon mots князя моментально разлетелось по гостиным столицы, а оттуда — и в другие места, оказавшись в конце концов напечатанном даже водном из желтых газетных листков, расплодившихся в Империи после снижения требований к цензуре, словно ряска на воде застойного пруда.

Удивительно, но в квартире на Тверской, которую так любил посещать господин Извеков спокойствия тоже не наблюдалось. В гостиной, в которой обычно царила атмосфера непринужденной светской беседы, сегодня было довольно шумно. Причем больше всех возмущался именно Сергей Маркович. Присяжный поверенный вел себя, над признать столь непохоже на себя, что некоторые гости от удивления не могли вымолвить ни слова.

— Варварство и тирания! — громил громким голосом, словно своего оппонента в суде, Сергей Маркович оторопевшего от такого напора собеседника. — Спровоцировать несчастных японцев на стрельбу, а потом их же в этом обвинить и объявить войну — это византийство, варварство и нецивилизованность!

— Извините, Сергей Маркович, — робко возражал ему хозяин квартиры, подавленный бешеным напором его речи, — но 'Новое время' пишет...

— Реникса и ерунда! — безапелляционно пресек попытку отпора Извеков. — Английская 'Таймс' опубликовала подробный отчет и из него следует, что именно наш корабль был готов к бою! Японцы шли, ни о чем не подозревая и поэтому начали столь поздно защищаться! И понесли потери! Но даже и при таком благоприятном раскладе наши 'самотопы' (прозвище моряков, появившиеся после затопления ЧФ в гавани Севастополя) не смогли их разбить и потеряли оба судна! Позорище! Хотели устроить второй Синоп, а получили второй Севастополь! Еще и Крымскую вторую получим, при сей варварской политике!

— Но позвольте, немецкая 'Берлинер тагерблат'..., — попытался прервать обличающую речь юриста кто-то из гостей.

— Не позволю-с, батенька! — громко возразил Сергей Маркович. — Не позволю! Немцы, после заключения нового торгового соглашения в благоприятном для них духе, готовы и не такое написать, лишь бы помочь сохранить трон за..., — он перевел дух, осмотрел присутствующих и закончил, гордо подняв голову, но понизив громкость, — за Ананасом (из ранних прозвищ Николая 2, произнесшего в одной из речей: — А на нас господь возложил...).

Кто-то испуганно выдохнул, кто-то иронически улыбнулся... но в этот момент из прихожей донесся звонок новомодного электрического звонка, голоса и в коридоре послышался малиновый перезвон шпор.

— Жандармы! — ахнула хозяйка, побледнев и готовясь упасть в обморок. Все молча повернулись к двери, словно гости городничего в последней сцене 'Ревизора'... И облегченно выдохнули, когда в дверях появился, вслед за непонятно почему раскрасневшейся горничной, знакомый всем присутствующим Михаил Пафнутьевич Гаврилов. Только не в привычном всем ладно сидящем статском костюме, а в новой необмятой форме кавалериста, с погонами прапорщика.

— Et tu, Brute! (И ты, Брут), — вырвалось у Извекова. — На войну и на смерть...

— Dulce et decorum est pro Patria mori (Сладко и почетно умереть за Родину) — ответил на той же латыни Гаврилов.

— Михаил Пафнутьевич, да как же так? Вы же в министерстве... — пораженно взмахнула руками хозяйка (у которой, надо признаться на этого молодого и холостого чиновника были некие виды ввиду скорого приезда племянницы). — А вы все бросаете...

— Увы, милейшая Капитолина Львовна, но труба зовет, — усмехнулся бывший столоначальник. — Да, признаться и в министерстве грядут некие пертурбации, — негромко заметил он, так, чтобы слышали только встречающие его хозяин и хозяйка. — Настоящий патриот, полагаю, не имеет права отсиживаться в стороне, когда его Родине грозит опасность. Тем более, 'желтая', — добавил он громче, напомнив о недавней речи Извекова по поводу китайской 'желтой опасности', грозящей нашему Дальнему Востоку в связи с аннексией Маньчжурии.

Да, прием, о котором заговорили в соответствующих 'кругах', явно удался.

Китай, район реки Ялу-Тюренчен, июль 1902 г.

Работа на позициях кипела вовсю, словно противник ожидался уже завтра. Неработающие на окопах солдаты не просто отдыхали, а лежали ниже по берегу редкой цепью, готовые в любой момент открыть огонь. Генерал-майор Генгросс, одобрительно посмотрев на вытянувшегося во фрунт поручика, подбежавшего с докладом, ответил на его приветствие, но выслушивать не стал, прервав речь офицера взмахом руки.

— Без доклада, господин поручик. Мы прекрасно видим сами, что у вас дела идут. Как справляются запасные? Что мешает работам? И почему не возводите редут?

— Ваше высокопревосходительство, запасные старших возрастов за время пешего перехода в службу втянулись и сейчас не требуют специального надзора, за исключением обучения на трехлинейную винтовку, кою не знают совершенно. Посему мною, с разрешения ротного командира организованы занятия по изучению сего оружия с одновременным выполнением задач боевого охранения и отдыха от земляных работ. Касательно же помех выполнению работ докладываю вашему превосходительству, что основным препятствием является недостаточное число шанцевого инструмента и строевого леса. Посему командиром роты капитаном Нетребко совместно с командиром батальона принято решение в первую очередь оборудовать окопы, а по получении помощи от саперной роты — и остальные намеченные укрепления.

— Хорошо, господин поручик. Выражаю вам благодарность за образцовую организацию. — Генгросс выслушал уставной ответ поручика, милостиво кивнул и попрощавшись, двинулся вперед. За ним неторопливо тронулась и его свита.

— Иван Константинович, — обернулся на ходу генерал к скачущему неподалеку адъютанту, штабс-капитану Скордулли. — Запиши для памяти фамилии поручика, его ротного и батальонного. По возвращении в штаб — отправь им депеши с моей благодарностью. И проследи, чтобы внесли в формуляры. Кабы все так службу несли...

— Слушаюсь, — ответил адъютант и слегка приотстав, отъехал чуть в сторону от эскорта. Приостановился, записал в американский патентованный блокнот указание и, пришпорив коня, начал догонять уехавших вперед сослуживцев.

Надо признать, что после увиденного на позициях настроение командующего Первым Сибирским корпусом слегка поднялось. Как и то, что поводов пребывать в английском сплине было более чем достаточно. Недавно развернутый корпус имел не как все нормальные корпуса две дивизии или тридцать два батальона, а всего три бригады, каждая по два трехбатальонных полка или всего восемнадцать батальонов. Развернуть более не получалось, ввиду нехватки личного состава и вооружения. По планам военного ведомства накопление таких запасов могло быть завершено лишь к началу девятьсот четвертого года. Но война началась более чем на год раньше. Надо признать, что слабость корпуса, который должен был контролировать почти девяносто верст берега реки Ялу командование осознавало и усилило его. В том числе новейшими пулеметными частями, придав каждой бригаде по полевой пулеметной роте, и даже артиллерией, присоединив к корпусу отдельную артиллерийскую бригаду. Не совсем полного штата, всего тридцать два орудия — скорострельных трехдюймовых, а также легких и батарейных, но и это было немало. Теперь в распоряжении начальника артиллерии корпуса вместе с орудиями стрелковых бригад, было аж восемьдесят орудий, правда, в основном устаревших систем — восемь новейших семидесятишестимиллиметровых, пятьдесят шесть легких, калибром в восемьдесят семь миллиметров, и шестнадцать батарейных в сто семь миллиметров (по старым штатам дивизионной артбригады).. А по донесениям разведки, в Чемульпо японцы готовились высадить не менее трех... четырех дивизий с их артиллерией, кавалерию и тяжелые орудия. То есть как минимум в два...три раза больше, чем в распоряжении Александра Алексеевича. Даже если учесть, что Забайкальская казачья бригада, сейчас выдвинутая несколькими отрядами для рекогносцировки в Корею, тоже подчинялась Генгроссу.

Впрочем, командующий не унывал — не такой был характер у этого генерала (в нашей истории трижды отличился в русско-японской войне, активно атакуя противника. Награжден золотым оружием 'За храбрость' и получил досрочно звание генерала от инфантерии 'за отличие'. Наоборот, он радовался тому, что удалось вырваться из штаба Заамурского округа пограничной стражи в армию. Конечно, он признавал важность и необходимость пограничников и охраны территории Империи. Но полагал, что его призвание — прямой бой с противником, а не погони за контрабандистами и хунгузами. Время у его войск еще было. Японцы, которые высадились в Чемульпо и захватили Сеул, выдвинулись несколько вперед, потеснив передовые отряды забайкальцев. И остановились, очевидно опасаясь оторваться от базы снабжения. Да и действия русского флота не только препятствовали дальнейшим высадкам, но и угрожали в любой момент прервать сообщение высадившихся войск с метрополией.

Так что используя скудные местные ресурсы и наличные силы, Александр Алексеевич готовился дать отпор попыткам японцев вторгнуться в Маньчжурию. И смотрел в будущее с оптимизмом. Пока японцы не разобьют флот, решительного наступления их армии можно не ждать. А тем временем удастся наладить снабжение корпуса и создать оборону о которую 'узкоглазые' обломят все свои зубы.

Красное море, июль 1902 г.

С мостика броненосца 'Ростислав' открывался великолепный вид на море и корабли. Величественная, торжественная и грозная картина: тяжеловесные утюги броненосцев и легкие силуэты крейсеров, блестящие на солнце стволы орудий, истребители (эсминцы), переваливающиеся на волнах, пузатые и тяжелые от принятых грузов транспорты...

Три отдельных отряда русских кораблей, не без проблем, но преодолевших Суэцкий канал, наконец встретились и готовы были продолжить путь на Дальний Восток. Объединенная эскадра, густо дымя трубами, шла к Аденскому проливу. Шла несколькими колоннами, заставляя встречные суда невольно отворачивать в сторону.

На шканцах 'Ростислава' суетился с установленной на треногу камерой фотографического аппарата мичман Данчич, увлекающийся фотографией. Он пытался запечатлеть на память идущие в соседней колонне крейсера 'Память Азова', 'Аскольд' и 'Богатырь'. Устроившееся чуть дальше к корме несколько офицеров лениво, из-за жары, спорила, получится ли что-нибудь у Бориса или очередная пластинка будет засвечена зря.

С другого борта, свободные от вахты матросы наблюдали за колонной транспортных судов, идущих в кильватер крейсеру 'Адмирал Корнилов'. Длинная, намного длиннее колонн боевых кораблей, она служила нескончаемым источником матросских шуток. Не имеющие опыта такого плавания, суда то растягивались, то сближались настолько, что приходилось вываливаться из строя во избежание столкновения. Каждый такой случай собравшиеся матросы сопровождали негромким свистом, смехом и солеными шутками. Несколько старослужащих, однако, не участвовали в этом веселье. Стоя небольшой компанией чуть в стороне от основной группы матросов они рассматривали только идущий напротив угольщик и обсуждали предстоящую угольную погрузку с помощью новейшей 'мериканской ситемы'. Оптимист рассчитывал, что погрузка пройдет намного легче, чем обычная. Однако пессимистов было больше, и все они уверяли, что ничего хорошего ждать не следует. Так как погрузка угля всегда и везде одинакова — висящая в воздухе угольная пыть, забивающая дыхание и лежащая везде, где только можно и где нельзя. А потом приборка и драяние медяшек до морковкина заговенья. Но оптимист не сдавался, уверяя, что ему передавал привет и письмо кум, служащий в Артуре, который уже эту системы видел в деле. Однако пессимисты не сдавались тоже, уверяя, что кум всего лишь 'заливает', по гордости своей от службы на новейшем 'мериканском' броненосце 'Редьку-в-зад'.