Лжец

...Когда князь Му испросил высочайшего позволения на брак своей сестры с простолюдином, у его величества застучало в висках. Перед глазами так и встал один простолюдин, господин Су Чжэ, за которого княжна Му Нихуан готова была выйти замуж немедленно... да что там, она была готова и просто уйти с ним куда угодно, без всяких брачных церемоний. Но тот человек умер, тому уже несколько лет. И княжна стиснула зубы и занялась тем же, чем и всегда: охраной южных границ, управлением княжеством Юньнань... но все понимали, что этим теперь должен заниматься ее брат, князь Му. Он больше не был ни ребенком, ни безрассудным порывистым юнцом. Молодой мужчина, способный держать в кулаке и свои земли, и границу с Чу. Сестре следовало сделать шаг назад и уступить место — и, видимо, она решила наконец поступить как должно.

Но если она отошла в сторону, оставив брату все дела, чем теперь заниматься воинственной княжне Нихуан? Ее место в Юньнани и в Великой Лян занято братом, а годы идут...

Что же, — подумал император, — если она решилась выйти замуж и тихо осесть в мужнем доме, в заботах о пище, одежде, тепле и садовых растениях, так и слава Небесам. Слишком долго она была лишена всего этого. Может быть, она даже еще сможет родить, хотя в ее годы это рискованно — княжне уже больше тридцати.

Интересно, кому удалось поколебать эту скалу, застывшую много лет назад в неизбывной верности умершему жениху — и не успевшую оттаять за два кратких года, когда он внезапно оказался жив.

На мгновение его величество представил, что это снова тот... умиравший на двенадцать лет и оживший на два года, чтобы умереть снова... один раз он это проделал, почему не во второй?..

Какая чепуха, Сяо Цзинъянь, — укорил сам себя его величество. — Только из того, что стареющая девушка решила наконец перестать ждать мертвеца, ты делаешь выводы о невозможном.

А вслух сказал:

— Пусть княжна Му решает свою судьбу сама. Я дозволяю ей выйти замуж за того, кого она выберет.

Тем более что статус Юньнани и сохранность южных границ теперь, когда там правит Му Цин, никак не зависит от этого замужества.

...Господин Ван Цзэлин и его новоиспеченная супруга вошли в спальню и сели на край постели. Господин Ван потянул красную ленту, связывавшую их руки.

— Вот замотали, — проворчал он.

Из-под глухой красной вуали раздался смешок.

Господин Ван отвлекся от ленты и взялся за вуаль, отбросил ее с лица новобрачной. Она смотрела на него прямо, и никакого смущения, приличествующего невесте, не было в ее глазах.

— Хороший обычай — с лентой, — сказала она. — Тебя не привяжешь — ищи потом по всему цзянху под новым именем.

Господин Ван пристыженно отвел взгляд.

— Посмотрите на него, — сказала молодая жена. — Сама невинность. Конечно, я тебя простила, дорогой, но не думай, что у меня отшибло память. Столько, сколько ты, мне в жизни никто не врал. Поэтому за соблюдением твоих обещаний я буду сле...

Господин Ван не дал ей договорить, закрыв ей рот поцелуем.

— Ммм! — возмущенно попыталась продолжить жена. — Мммм, ммм, мммм!

Но господин Ван одной рукой поймал ее руки, упершиеся ему в грудь, а другой обхватил ее затылок — и гневное мычание, теряя экспрессию, перешло в совсем другой звук, довольно тихий и совершенно не протестующий.

Через несколько долгих ударов сердца господин Ван оторвался от ее губ и тихо сказал:

— Видишь, я исполняю обещание... но лучше бы нам этого не делать. Ты же знаешь, я долго не протяну.

— Знаю, — ответила жена. — Но это не освобождает тебя от ответственности. Сколько бы тебе ни было отведено на этот раз, эта твоя жизнь — моя. Только попробуй отлынивать от лечения. Ни одного денька не отдам ни союзу Цзянцзо, ни Великой Лян, ни самому Небу.

— Ну и кто теперь опрометчиво раздает обещания?

— Ах так? Ты хочешь сказать, что не собирался держать свое слово?

— Я этого не говорил! Я сказал — исполню в следующей жизни...

— Вот именно! Воскрес — исполняй!

— Дорогая, честно говоря, пока я разматывал эту чертову ленту, я совершенно выбился из сил. Где уж мне...

— Отдохни и с новыми силами. Ты лежи, а я буду на тебя смотреть.

Подумала и добавила:

— И трогать тоже буду. А ты отдыхай, отдыхай...

...Прошло меньше полугода с того дня, как она прискакала в его сюньяньский дом, не глядя бросила поводья, не заботясь, кто их подхватит, и скрылась за дверью. Охранники не посмели преградить ей путь, а слуги просто прыснули в стороны. Фэй Лю, игравший сам с собой на дворе в ножички, привстал было, потом махнул рукой и снова сел на корточки. Длинный кинжал свистнул и вонзился в дерн.

— Тыц, — сказал Фэй Лю. Оглянулся на двери дома, подумал и вынес вердикт: — Побьет.

Изнутри донесся грохот и звон бьющейся посуды.

— Ну вот, — кивнул Фэй Лю. — Уже.

И снова кинул кинжал. Тыц!

...Она ворвалась в комнату, и он встал ей навстречу. Она не дала ему и слова вымолвить. Ухватила его за отвороты платья и прижала к опорному столбу — ее наруч у горла невозможно забыть — и выпалила ему в лицо заряд ругательств, которые, видимо, долго копила. А потом губы ее задрожали, наруч отодвинулся от его горла, пальцы скользнули по его плечу и вцепились в рукав, и она уткнулась ему в шею и заплакала, бормоча: ты жив... ты правда жив... И пришлось обнимать ее, и садиться вместе с ней прямо на пол у того столба, и гладить ее по голове, и говорить, что уже всё, всё, она его нашла, зачем же теперь так убиваться, видишь, я здесь, я никуда не денусь, клянусь! перестань, а то я тоже заплачу, ну... Он не замечал, как дует от дверей, всё гладил ей спину и шептал какую-то чушь — и, конечно, навалился озноб и кашель, и она немедленно перестала плакать. Заставила его встать с пола, загнала в постель, укутала одеялами. Потом решительно потянула с рук свои наручи, скинула кожаный нагрудник, сняла верхнее платье — и нырнула к нему под одеяло в нижней рубахе и что еще там под ней.

Они обнялись, прижались друг к другу, и наступило блаженное тепло.

Давно он не спал так безмятежно, как в ее руках.

Слуги посмели сунуться только утром — и на цыпочках выскользнули обратно.

...После такого только жениться, конечно. Тем более она расположилась в его комнатах, будто так и надо, и начала командовать его людьми не хуже, чем своим гарнизоном. А они восприняли это как само собой разумеющееся, кланялись и бежали исполнять.

Нет, он мог бы воспротивиться, если бы хотел. Но он не хотел.

У него не было сейчас цели, которая требовала бы полной отдачи, а повседневные дела воинского союза и негласной поддержки правления его величества оставляли некоторый досуг... не было причин бороться с Нихуан, зато был большой соблазн поддаться — вот он и поддался.

И раз уж князь Му спросил официального дозволения, а Сяо Цзинъянь это дозволение дал, состоялся этот во всех отношениях неравный брак княжны, прославленной воительницы, с простолюдином, едва волочащим ноги и задыхающимся на третьем шаге.

...Тогда, наутро после приезда в Сюньянь, она вышла на крыльцо, села, подставила лицо ласковому весеннему солнцу. С вишен осыпались лепестки, падали, кружась. Подставила ладонь, поймала один.

Откуда-то сверху спрыгнул лопоухий юнец в удобном, не стесняющем движений кафтане. Полы одеяния взлетели, и вишневый лепесток сдуло с ладони. Закружился, полетел, лег на плиты двора рядом с такими же лепестками.

Фэй Лю кивнул, здороваясь, и даже сказал:

— Княжна.

Нихуан улыбнулась ему.

Сидели, молчали, думали каждый о своем. Потом она сказала:

— Фэй Лю, помнишь, как мы разговаривали с тобой в тот день?

— А?

— Когда братец Су уезжал на войну. Помнишь?

Фэй Лю сдвинул брови, вспоминая. Потом кивнул:

— Угу.

— Я сказала тогда, что буду доверять его решениям... но вот, не выдержала, приехала. Наверное, я неправа...

Фэй Лю мотнул головой:

— Права.

— Думаешь, права?

— Права, — решительно заявил Фэй Лю. — Он скучал.

Помолчал и добавил:

— Оставайся, идет?

...Давным-давно, в юности, такой далекой, что, казалось, ее и не было никогда — оба они были крепки телом и мастерски владели оружием, но он был старше на четыре года и, разумеется, сильнее. Когда ему исполнилось девятнадцать, а ей пятнадцать, она научилась восполнять недостаток силы гибкостью и быстротой, и все же им и соревноваться было не надо, чтобы выяснить, кто победит. Конечно, он. Но в том самом несчастном году, когда ему было девятнадцать, а ей пятнадцать, он ушел воевать на север и погиб, а она осталась.

Не всякая девушка будет долго сокрушаться о женихе — родители далеко не всегда принимают во внимание чувства своих чад, учитывают лишь знатность и богатство рода, подсчитывая, как увеличатся принадлежащие семье земли, а в браке взаимное уважение куда полезней, чем глупая страсть. И все же почти каждая, думая о женихе, волнуется. Знать, что этот человек тебе предназначен, да если он еще и полон достоинств... даже если это лишь знатность и земли. А если он еще и человек хороший... А если он друг детства... если вместе с ним ты часами отрабатывала удары на тренировочной площадке, если вы подставляли друг другу подножки, катались по траве, утирали друг другу пот? Ничего удивительного, что девочка-подросток оглянуться не успела, как влюбилась в предназначенного ей жениха — однако кому могло прийти в голову, что она не забудет его ни через год, ни через два, ни через двенадцать лет?

Ну и кроме того, вскоре после гибели жениха она осиротела — и внезапно оказалась старшей в роду, а Юньнань требовала постоянного внимания, и не было надежных плеч, на которые можно было бы переложить это бремя. Зато то и дело объявлялись желающие избавить княжну от забот, а заодно и от земель. Пели сладкие песни о том, как девушка прекрасна, сравнивали ее с розами, хризантемами и соловьями, а сами складывали в уме соблазнительные цифры. Куда девочка денется? Припугнуть, запереть на женской половине — и вот она, красавица юга провинция Юньнань, в полном распоряжении законного супруга! Что, есть еще младший брат, наследник отца? Да разве это проблема, всем же известно, как легко в наших краях умирают дети, буквально от любой заразы, съел что-нибудь — и нет наследника...

Отказывать претендентам на руку и земли Нихуан научилась быстро — пришлось. Даже покойный жених не мог помочь ей в этом деле — потому что был объявлен мятежником и, следовательно, не заслуживал, чтобы девушка по нем убивалась. Приходилось справляться самостоятельно, без всякой поддержки. Показывать характер. Держать под рукой воинский отряд. Вызывать на поединок и не давать пощады, чтобы непонятливый претендент проникся и отстал... годы без родителей и без жениха были долгими, но она справилась, защитив и брата, и Юньнань.

...Ее жених погиб, она научилась без него обходиться, и даже не вспоминать каждый день, и ни в коем случае не плакать — нельзя оплакивать мятежника, это может повредить Юньнани и брату, — а мятежник внезапно вернулся из небытия, но оказался болен и слаб, будто оставил себя-прежнего в загробном мире. Будто вернулся один дух, запертый в немощном и негодном к долгому использованию теле.

Княжна по-прежнему скакала верхом и сражалась, а он грел руки у огня, кутался в одеяла и страшно кашлял, словно душу выкашливал наружу. Но это был он, он... голова шла кругом от осознания, что через все эти годы он снова здесь, с ним можно поговорить, его можно взять за руку, и пусть он неузнаваем внешне, какая разница, это же он...

За двенадцать лет она забыла, как сильно его любит, теперь вспомнила, почувствовала каждой жилкой, начала осторожно строить планы — и когда уже почти поверила, что, может быть, у них есть будущее, он погиб второй раз, еще безнадежнее, чем в первый.

К счастью, у нее были Юньнань и младший брат.

...Но вот же, вопреки всему он снова по эту сторону мира, среди живых. Как и прежде, слабый и подверженный хворям, ни единой зимы без тяжелой простуды, ни единой весны без сенной лихорадки, ни единой осени без ломоты в костях... Лекари, привыкшие нависать над ним с лекарствами, пугая скорой смертью — если не побережетесь, господин, следующая простуда может оказаться последней! — благословляли княжну, ибо она приняла самое трудное на себя. Командовать господином Ваном было практически невозможно, слушался, только если хотел, но, к радости всех окружающих, княжну он готов был слушать чаще, чем всех прочих. Только иногда упирался. Тогда она бранила его, называя лжецом и негодяем, и воздевала руки: Небеса всё видят, ты обещал!

Иногда это действовало, и он сдавался. Послушно пил лекарства и не совался под дождь.

Даже, случалось, откладывал срочные дела.

...Годы шли, и каждая "последняя простуда", очередная и неизбежная, проходила, и после каждого исцеления брови лекаря Яня, уже совершенно седые, поднимались выше и выше. Потом он начал задумываться. Потом уехал на гору Ланъя к Линь Чэню. Сказал — посоветоваться надо.

Приехал Линь Чэнь, как всегда резкий, посмотрел в лицо господину Вану, отвернулся, долго смотрел в сад, потом снова взглянул в лицо пациента. Нахмурился. Потребовал:

— Руку дай.

Считал пульс, поворачивал голову господина Вана то так, то эдак, хмыкал, ворчал себе под нос.

Наконец сообщил:

— Здоровье твое как всегда никудышное, братец Су... но помирать ты перестал. Я же говорил — женщина непременно повлияет благотворно, и чего было тянуть, барышня Гун Юй вон, вся извелась...

— Прекрати, — возмутился господин Ван. — При чем тут Гун Юй?

— Ну вообще-то, я считаю, ты вполне потянул бы и вторую жену, — заметил Линь Чэнь. — Поверь мне как лекарю.

— Вообще-то, я считаю, я вполне в силах дать тебе по шее, — парировал господин Ван. — Поверь мне как бывшему воину.

— Ладно-ладно, — засмеялся Линь Чэнь. — Не хочешь — как хочешь, твои дела, твои женщины, просто барышню жалко.

...Прошло много лет, прежде чем он понял, что время обходит его стороной.

Он заболевал, тяжело болел, поправлялся — и хотя его то и дело бросало то в жар, то в холод ("яд огня-и-стужи", — важно говорили лекари, поднимая палец), — за жизнь он держался цепко. Даже задыхаясь, дышал, даже теряя сознание, приходил в себя, даже обессилев, поднимался на слабые ноги и продолжал идти. Потом его отпускало — и он подолгу чувствовал себя совсем хорошо, насколько это вообще было возможно в его обстоятельствах. Не под силу тяжелые нагрузки, но нигде не болит, и кашель не возвращается целыми неделями, чего еще желать?

Он постепенно привык к тому, что умрет не только не завтра — а вообще неизвестно когда, как всякий обыкновенный человек. Ну слаб здоровьем, и что же? Думать ему это не мешает, а дел всегда полно, пусть он и разрешает их при помощи слова и кисти. Когда-то в юности казалось, что он создан для пути меча. Что же, с годами выяснилось: это не так. И чем это хуже?

Доктор Янь отошел от дел и уехал в Долину целителей — его давно звал туда ученик. Линь Чэнь иногда появлялся, щупал пульс и намекал на вторую жену, теперь уже не на барышню Гун Юй — та вышла замуж за некоего Ли Фэна, третьего в нынешнем списке Ланъя, и уже учила играть на цине третью дочку. Так что Линь Чэнь сватал каких-то других девиц, с неизменным неуспехом. Господина Вана не интересовала никакая вторая жена, и даже довод о наследниках не мог его поколебать — хотя детей у них с княжной так и не случилось.

— В доме должны топотать детские ножки, — ворчал Линь Чэнь. — У тебя же топочет только Фэй Лю, но ему же уже лет тридцать, вон, борода какая выросла. Не думаешь, кстати, женить деточку?

— Еще чего, — сказал Фэй Лю, услышав такие разговоры. — Не хочу.

— Ты небось не знаешь, — сказал Линь Чэнь. — С женой можно играть в такие занятные игры...

— Знаю, — отрезал Фэй Лю. — Играю. Есть с кем. Жениться — нет уж. Отстань.

— Видишь? — засмеялся господин Ван. — Ему нравится топотать в моем доме.

— Учишь вас, учишь, — скривился Линь Чэнь. Встал, подошел к распахнутой двери в сад. Солнце осветило его как всегда растрепанную шевелюру, беспощадно выявляя седые пряди.

Господин Ван смотрел, думал, — и мысль, крутившаяся в голове, нравилась ему всё меньше. Наконец произнес:

— Да ты седой, братец Чэнь. — Помолчал, добавил: — А я нет.

Линь Чэнь обернулся, взглянул остро.

— Когда понял?

— Понял? Не знаю. Осознал — сейчас.

Линь Чэнь вернулся в комнату, сел у стола.

— Чертова отрава, — сказал он. — Я не знаю, что еще она способна выкинуть. И... — усмехнулся криво и совершенно невесело, — я не знаю, что с этим делать. Прости.

...В горах Циньлин наступает осень, склоны горят золотом и медью, а выше — темная зелень сосен, над которой, как и над ним, не властно время. Небо низкое, серое, и суставы привычно ноют, но через день-два это пройдет, нужно только отогреться как следует и заварить травы — он давным-давно собирает их себе сам и сам заваривает, это проще, чем объяснять рецепт новому слуге. На обратном пути, кстати, надо будет собрать ягоды с того барбариса у поворота тропы. Но это потом.

На вершине, под соснами, плита и на ней плоский вертикальный камень. Плита засыпана сосновыми чешуйками и сухими иглами. Он опускается на колени у плиты, ставит наземь корзину. Сметает с плиты сор, достает палочки благовоний, рис, бобы, бумажные деньги... всё, что нужно.

— Здравствуй, — говорит он.

...Он держит ее тонкую руку, когда-то такую сильную, а теперь слабую, гладит исхудавшие узловатые пальцы, шепчет ее имя. Она улыбается устало, ей трудно говорить, но все же она собирается с силами и произносит, отдыхая между словами:

— Не плачь. Ты сильный... не знаю никого сильнее тебя... Спасибо тебе за все... не спеши ко мне, я дождусь тебя... слышишь? Я ждала тебя на земле... дважды... уж конечно, я подожду на Небесах. Не плачь, слышишь?

Он опускает голову, утыкаясь лицом в ее плечо, чтобы она не видела слез, и отвечает глухо:

— Я не плачу, с чего ты взяла, Нихуан?

Ее пальцы, ослабевшие от лет и болезни, касаются его волос.

— Лжец, — и в голосе ее дрожит любовь, нежность и насмешка.

...По камню сверху вниз — надпись. "Благородная госпожа Му Нихуан, княжна Юньнани, супруга покойного полководца господина Линь Шу".

Он зажигает благовония, кланяется раз, другой. Смотрит на камень. Лицо его серьезно и, кажется, спокойно, если не видеть, как вздрагивает угол рта — и если не заглядывать в глаза.

— У меня все хорошо, милая, — говорит он. — Видишь, я здоров.

В самом деле, сегодня с утра еще не было ни одного приступа кашля. Не закашляться бы сейчас, перед ней.

— Я скучаю по тебе, — продолжает он. — Разве мы могли с тобой даже подумать, что не я тебя, а ты меня будешь дожидаться на Небесах?

Тонкая струйка ароматного дыма поднимается к хмурому небу. Наверное, после полудня будет дождь. Серый надгробный камень молчит, слушает. Время сгладило углы, иероглифы норовят затянуться мхом, снова придется мыть камень...

Она ждала его из царства мертвых двенадцать и пять лет — а теперь ждет его, сама оказавшись в царстве мертвых.

Камни крошатся, горы меняют очертания, реки меняют русла, возникают и гибнут династии, и кашель возвращается каждый год, но каждый раз проходит.

— Прости меня, — говорит он.

В волосах его нет седых прядей, лицо его так же гладко, как в тридцать пять, здоровье... он давно разуверился в проклятой болезни, которая мешает жить, но не дает умереть.

...Говорят, монгольская сабля оборвала его жизнь во времена династии Сун, но как знать? Камень с полустертыми иероглифами все еще стоит в горах Циньлин, и дважды в год над ним плывет запах кедра и сандала.