Память

Он молод, хорош собой, блестяще образован, его семья богата и держит в кулаке весь уезд. Девушки, видя его, опускают ресницы, поглядывают из-под них, шушукаются и хихикают.

Глупые, думает он. Знали бы они.

Скоро полнолуние.

Он соблюдает договор, заключенный с госпожой еще в детстве.

— Я дам тебе то, чего ты хочешь больше всего, — сказала госпожа. — Но ты за это тоже должен кое-что для меня сделать.

Он смотрел на нее исподлобья, переминаясь с ноги на ногу. Босые ноги в цыпках. Драные штаны. Чумазая рожица, нос разбит, на руках синяки. В животе вечно ноет от голода, а иногда и режет, хоть кричи. Только не поможет.

— Я договорилась, — сказала госпожа. — Теперь твое имя Чхве Чжуваль, ты сын господина Чхве. Пойдем. Ты будешь спать в тепле, будешь сыт и хорошо одет. А если ты будешь хорошо делать свое дело, я позволю тебе называть меня мамой.

Конечно, он согласился.

И тогда она надела ему на палец тяжелое кольцо из темного камня, почти черного. Внутри камня вспыхивали редкие красные искры.

Ей нужны были невинные души.

За теплый дом, сытную еду и хорошую одежду нужно было каждое полнолуние приводить госпоже невинную душу. Девушку. Мужчины госпожу не интересовали.

Стоило прикоснуться к подходящей девушке, как кольцо на пальце вспыхивало глубоким красным светом. Тогда он улыбался ей и звал ее за собой. С тех пор, как он стал хорошо жить, он узнал, что его улыбка очаровательна.

Пока он был мал, девушки шли за ним без всякой опаски. Годилось простое "пойдем, я покажу тебе что-то". И только в лесу на горе они начинали чувствовать неладное.

Когда он стал постарше, госпожа дала ему нож.

Он быстро научился убивать с одного удара. Размахиваешься, всаживаешь нож ей в грудь, и пока она умирает, прикладываешь к ее шее талисман — бумажный листок с нарисованным магическим знаком. Дальше девушку нужно отнести на гору, в маленький дом, скрытый от лишних глаз магической защитой.

Потом подождать, пока госпожа насытится, и убрать за ней.

Когда госпожа сыта, она улыбается ему и хвалит его. И тогда можно назвать ее мамой. Разок.

Он привык ждать полнолуний с легким волнением и предвкушением. Работа, хоть и неприятная, не была трудной, и за это у него был дом, как он и хотел, сытная еда, хорошая одежда — и мама.

Пока однажды он не ошибся.

Он не понял, что произошло. Он же сделал всё, как надо. Он нашел девушку, такую чистую, что камень на пальце засиял алой звездой. Он пришел за ней в полнолуние, как делал это всегда. Он ударил ее ножом, спящую, она даже не успела проснуться толком, прежде чем умерла. Он запечатал талисманом ее душу. Он отнес ее в дом на горе, уложил на лежанку у стены, под магическим кругом, сплетенным из древних могущественных символов, значения которых он не знал — его никогда это не интересовало. И он привел госпожу, и та уже облизывалась в предвкушении — но тело исчезло!

Он винил себя. Видимо, я что-то упустил, думал он. Кто-то проследил за мной и украл тело. Госпожа осталась голодной, она очень зла, но как загладить вину? Полнолуние миновало.

Госпожа гневалась, он кланялся, умолял о прощении, клялся сделать что угодно, лишь бы загладить свой промах. Госпожа немного смягчилась, но не позволила назвать ее мамой. Он не решился возразить, полный раскаяния. Он не исполнил договор, конечно, он виноват.

Потом он узнал, что вмешались силы, о которых он и не думал никогда. Госпожа — думала и учитывала, но полагала, что хорошо спряталась от этих сил.

Ее дом и маленькая трапезная в лесу на горе были надежно скрыты от взгляда Небес.

К счастью, несмотря на ошибку, его не лишили ни дома, ни положения, ни имени. Госпожа сказала, что не простит — в следующий раз. А на этот раз простила.

Так что всё могло бы наладиться, но та третья сила...

Госпожа не получила вовремя свою душу, и могущество ее пошатнулось.

А девушка оказалась жива.

В это невозможно было поверить.

Она продолжала ходить и улыбаться, такая красивая, и такая чистая душой, уж кому-кому, а Чхве Чжувалю не приходилось в этом сомневаться — камень на пальце никогда не лгал. От нее было трудно отвести взгляд. И ее голос... и ее манера разговаривать — никого не боясь и ничего не стесняясь, она резала правду в лицо кому угодно, даже самому господину Чхве, неписанному хозяину здешних мест. Ее невозможно было не замечать.

Сперва он хотел убить ее снова, чтобы исправить ошибку, но госпожа сказала:

— Не смей. Я передумала. Она нужна мне живой. Пойди-ка, очаруй ее и приведи ко мне.

Он повиновался, как делал это всегда.

Когда он понял, что влюбился, всё уже летело кувырком.

Потом оказалось — с памятью неладно. Еще недавно он знал о себе всё, и вдруг обнаружилось, что о некоторых вещах лучше не задумываться, потому что там что-то есть еще, чего раньше вроде бы и не было, а теперь есть... и, кажется, это было раньше, просто он забыл. Головная боль — и премерзкое ощущение: вон оно, забытое, брезжит... но никак не всплывает, не может. Где-то там, в памяти, зияет дыра. У нее рваные неровные края, они болтаются мятыми, измочаленными лоскутами. Лица. Голоса. Отдельные фразы. Заколка в волосах. Тонкое запястье, залитое кровью. Противный хруст — звук ножа, вонзающегося в тело. Запах крови. Липкие пальцы. Пятна на рукаве. Почему цветной рукав, он же ходил убивать в черном...

Обрывки, невнятные образы, не связанные между собой сцены.

Если это не трогать, отвлечься, можно жить и даже рассуждать разумно, можно действовать, как велела госпожа... но так и тянет потрогать эти изъяны, как трогают языком больной зуб. Но тронешь — становится еще хуже. Больно и тошно. И уже не можешь забыть, помнишь всё время — вон там я что-то забыл. Что?

Ему десять лет, он бежит через лес. Тонкие чахлые стволы, подлесок, под ногами сухая трава и камни. Это та самая гора. За ним бежит девушка. Он не помнит ее лица, а одета она — как все они.

— Скорее, — торопит он. — Уже почти пришли.

— Постой, — говорит девушка. Надо же, он помнит ее голос. — Да погоди же, мальчик, дай я отдышусь.

— Скорее, — настаивает он. Хватает ее за руку, тянет за собой. — Сейчас ты увидишь.

Дальше он не помнит, только ее крик. И как он потом засыпал яму.

Ему шестнадцать. Он следит за девушкой из ночной тени. Она переминается с ноги на ногу возле дерева на окраине города, нетерпеливо оглядывается, топает узорной туфелькой. Ждет.

Он выходит к ней.

— Здравствуй, — радостно говорит она. — Почему ты так долго?

Он достает нож.

Лицо ее меняется, из хорошенького и оживленного становится испуганным и некрасивым.

— Ты... ты... — бормочет она, потом кричит: — Не надо! не убивай меня!

Нож входит в ее тело легко — хорошо наточен, потом застревает. Задел ребро. Плохо целился. А зачем она вырывалась, стояла бы спокойно...

Он подхватывает ее, пачкая руки в крови.

Обрывок памяти ускользает, оставляя напоследок: а ведь она ждала именно тебя. Ты улыбнулся ей днем и сказал: ты мне нравишься, приходи вечером к старой сосне...

Он трясет головой, пытаясь немедленно забыть снова. Все равно он даже не помнит ее лица, зачем же тогда...

А иногда, наоборот, всплывают лица, и он никак не может вспомнить, какая была раньше, какая позже. Какую он увел посмотреть на цветы сирени — они так хороши в полнолуние, с какой встретился на горбатом мостике над прудом, какую просто подстерег на темной улице, и за какой-то ведь он пробирался в дом... и сколько их было? Сколько их было — у сирени, на мостике, на темных улицах, в своих постелях? Один удар ножа, иногда вскрик, а чаще — только хрип. И кровь на руках, невозможно не вымазать руки, пока несешь тело.

Как госпожа ела, он, наверное, не видел? Он не может вспомнить. Зато он вспомнил ту яму в лесу.

Яму он сначала увидел, вспомнил только потом. Когда судейские нашли захоронение, и пригнали тележки, и вытащили на свет все кости и все обрывки ткани, все эти ленты из волос, и кошелечки, и брошки, и туфельки, истлевшие, измазанные землей... Он не сразу понял, что тех, лежавших в верхнем слое, он знает. Он убивал их сам. Но под ними, еще сохранившими остатки плоти на костях, лежали другие, и они попали в яму до него. А самые нижние кости, голые и темные, покоились в яме не меньше сотни лет.

Судья приказал достать их все.

Чхве Чжуваль тогда отнесся к находке судьи с любопытством и с законным негодованием: зачем рыться в прошлом и мутить народ? Господин Чхве, которого он привык называть отцом, не простит.

Ну да, он сбрасывал трупы в эту яму. Снимал верхний слой земли, поднимал крышку, швырял вниз тело, присыпал землей и камнями. Закрывал крышку, снова насыпал поверх нее землю.

Теперь его руки вспомнили, как тяжела даже самая хрупкая девушка, когда она труп. Как блестит под луной полоска зубов в приоткрытом рту. Как он закрывал им глаза, если вдруг оказывалось, что они открыты. Холодные веки под рукой, и ресницы щекочут ладонь. Отвратительно.

Теплыми и живыми они были куда приятней.

К сожалению, приходилось убивать, ведь госпоже нужны были души, а он заключил договор.

С каждым днем болтающиеся лоскуты воспоминаний оказываются всё больше и больше. Подробности, которых не было вчера, сегодня так и маячат перед глазами. Как та — кричала. Как эта — плакала. Как та — не проснулась, а та — обмякла в его руках.

Потом он вспомнил, что ненавидит убивать.

Его память — истлевшая склизкая ткань, ползущая под руками, как те слежавшиеся в яме шелковые тряпки. Хватаешь за край — рвется, путается, лица сливаются в одно, кровь течет по рукам, рукава уже мокры, с них капает, и подол блестит под луной, отливая красным, красное на черном не должно быть видно, но почему-то видно, и кольцо на руке мерцает огненной звездой, кровавой, как и всё вокруг, и луна тоже забрызгана кровью, и запах — крови и тлена, и яма распахнута, и скалятся из-под тонкого слоя земли черепа, и костлявые кисти рук, еще сохранившие сухожилия, скребутся и шевелятся, хотят ползти и схватить, но на лицах не осталось глаз, и они не видят, где он.

Пока — не видят.

Он же ненавидит убивать, он ненавидит, когда другим делают больно, он вступается за тех, кого бьют, он...

— Госпожа, — его трясет, он плачет, он схватил бы ее за руки, если бы посмел, — госпожа, спасите меня. Госпожа...

— Что ты как маленький, — ворчит госпожа. Она недовольна, но так, слегка — потому что сыта. — Сколько можно стирать тебе память?

— Госпожа, — бормочет он, не слыша себя, — умоляю, сотрите...

Она кладет ему на затылок руку, и ему становится хорошо.

И тогда он говорит:

— Мама.

Но силы госпожи иссякают, и она больше не кладет ему на затылок исцеляющую руку.

И он вспоминает.

Вспоминает...