Две Сусерти

3

— Наливай! — Николай Фёдорович размашисто кивнул головой и прогрохотал пустым стаканом по доскам деревянного стола.

Каждый раз с огромным удовольствием я сюда приезжаю. Лучше места для выбора натуры и придумать сложно. Отдалённая, живущая своей жизнью деревенька в два десятка дворов. Кажется, и дома тут должны быть скособоченные, да вросшие по окна в землю. Так нет, всё справно, яркие крашенные крыши между зелёными шапками деревьев, устеленные досками тротуары. Даже заборы ровные.

С Николаем Фёдоровичем Стрельченко я познакомился в первый свой приезд, и очень мне запал в душу как хозяин этой избушки, стоящей чуть наотлуп от остальных, так и сам его быт. В этом доме вообще не водилось магазинной мебели. Всё было сделано мозолистыми хозяйскими руками, и пусть где-то неказисто, без вычурности, но зато даже на вид было добротно и надёжно. Я качнулся взад-вперёд на табурете, причём он даже не скрипнул, подхватил за длинное горло огромную пятилитровую бутыль и плеснул по полстакана.

Бутылка была нереальной формы, с длинным и еле заметно поведённым вбок горлом, а мутноватый самогон внутри добавлял гротескности обстановке. Будто натюрморт примитивиста-народника. Собранный из лиственных досок стол, дощатый огромный сундук вместо кровати, поношенные тёплые вещи, висящие на самодельной вешалке, в которой угадывались разобранные на составляющие лосиные рога. Всё это навевало странные мысли, казалось, что мы сидим внутри сказочного фильма про Россию столетней давности. Против желания в голове всплыла фраза: "Деньги и поменять могут в одночасье, а бутылка, она всегда бутылка и есть". Я невольно улыбнулся своим воспоминаниям.

— Ну, хоть покажи, чего нарисовал-то, художник от слова "худо", — глаза Фёдоровича смотрели с хитринкой.

Вот ведь хохол щирый. Единственный, наверное, на сотню вёрст кругом. Всё под простого рядится, а сам, помнится, как пришёл сюда лет двадцать назад, тут же артель в деревне организовал. Хоть и оставались в отдалённой, забытой всеми богами, Сусерти одни старики, но жизнь потихоньку они себе наладили. Сам видел, на каждом доме крыша железом крыта, в каждом дворе машина. Как зима, почти половина жителей по тёплым краям разъезжаются. Обустроились пенсионеры, и никто им тут не указ.

— Вот, смотри, — я ногой подтянул к столу рюкзак и плюхнул на доски ноут.

Бутылка встревоженно закачалась, стаканы звякнули друг об дружку, но устояли. Только ломтик домашней колбасы малодушно скатился с керамической тарелки и, будто испугавшись собственной инициативы, тут же спрятался под её широким бортом. Николай Фёдорович мгновенно изловил беглеца и отправил в рот.

На экране появились первые снимки. Я меланхолично давил на стрелочку, перелистывая. Собеседник молча смотрел в монитор. Наконец он протянул жирный от колбасы палец и уверенно клацнул обратно.

— Ну-ка, ну-ка, — в его голосе чувствовалась скрытая тревога.

На экране вновь показалась предыдущая фотография — небольшое, абсолютно круглое лесное озеро. Если не приглядываться, то ничего необычного. Вот только листья у деревьев вокруг воды были не ко времени жёлтые. Вокруг зеленело всеми оттенками малахита лето, а возле озера будто кто-то включил осень. Мне потому и понравилось это место.

— Так это всё фотографии. А рисовал-то что? — Фёдорович вновь поднял на меня карие глаза. На этот раз хитринки в них не было, но просматривалась тревога.

— Пока ничего, — я развёл руками. — Пока только место выбирал. Озеро, кстати, красивое.

— Не ходи туда.

— Почему? — мне стало обидно. Среди других фото эта картинка была в приоритете.

— По кочану, да по капусте. Просто не ходи. Гиблое место.

— Там что, радиоактивный могильник?

— Тьфу на тебя! Скажешь тоже. Нет в наших местах подобной гадости, и, надеюсь, не будет никогда. А на озеро всё одно, не ходи. Старики бают, лесовик там людей к себе уводит.

— Фёдорович, ты чего? В эти дедовские сказки веришь? Вроде, умный мужик. Вон, компьютер сам освоил, даже деньги в интернете умудряешься зарабатывать. А всякую чушь про леших с русалками повторяешь. Прямо стыдно за тебя.

Николай Фёдорович, не говоря ни слова, налил по полному, выпил свой стакан в три глотка, не чокаясь, и забросил следом в рот кусок солёного по его собственному рецепту сала. Долго и тщательно его пережёвывал жёлтыми от табака зубами, затем глянул на меня. На этот раз его глаза светились пьяной бесшабашностью.

— Я бы тебе, Славка, и не говорил ничего, если бы не того... — он неуверенно махнул перед собой рукой. — Если бы сам, дурак, в этом озере не искупался.

— Ну вот, — я указал на него пальцем. — Вот и доказательство. Ты здесь, живой и пьяный.

Меня самого уже немного разобрало, вид недовольного деда казался смешным и хотелось как-то его подколоть.

— Или ты не ты тут сидишь, а леший?

— Да какой леший? Я это! — Фёдорович гулко стукнул себя кулаком в грудь.

Рубашка его непостижимым образом оказалась расстёгнута, под ней виднелась синяя в белую полоску майка. Он, не отнимая кулака, почесал костяшками пальцев грудь, затем взял пустой стакан и зачем-то повертел его перед собой. Поставил на стол и тихо, не глядя мне в глаза, начал:

— Двадцать лет назад это было. Я тогда был сильно моложе, мозга в голове не наросло ещё. Да и жили мы в те годы бедно. Бывало, насобираешь белых да маслят, выйдешь на трассу, и стоишь целый день, расторговываешься, чтобы хлеба да крупы какой купить. Нищенствовали, что говорить. Тебе не понять, а вся Сусерть, почитай, только с леса и жила. Да и не мы одни.

Он замолчал, смахнул пылинку с носа, поднял двумя пальцами пустой стакан и стукнул донышком об стол.

— Я в тот день никак грибов достаточно набрать не мог. Какой-то гад все мои делянки прошёл и как комбайном всё подчистую и обобрал. Ну и добрёл я к вечеру до озера этого, чтоб ему пусто было. А там и малины украсно, и боровых убело. За час два ведра грибов, да ягод лукошко. Я ещё подумал, хорошо, что какой-то дурак это место проклятым назвал, не ходит сюда никто.

Он вынул из кармана самодельный кожаный кисет, достал из него листок газетной бумаги, щепоть домашнего табака, и ловко, за несколько секунд, свернул самокрутку. Прикурил от современной газовой зажигалки, смачно затянулся и выпустил густое сизое облако. В комнате тут же запахло табачным дымом, и я открыл окно.

— Домой идти было уже поздно, солнце село, — продолжил Фёдорович. — А по темну, чай, и родные места чужими кажутся. Не приведи, господь, за корень какой запнёшься, можно и ногу сломать. Ну и остался я у озера ночевать. Костёр разводить не стал, хлебом перекусил, а перед сном решил искупаться. Чего грязным ложиться, если вода, вот она. Влез я, значит, в озеро-то, а водичка как парное молоко. Так бы и жить там остался. Не меньше часа плавал да плескался. А когда вышел — вещей-то моих тю-тю.

Он затянулся и табак в самокрутке громко затрещал.

— Ни одежды, понимаешь, ни добычи. Эх, не представляешь ты, как я обозлился. Всю ночь сидел, зубами клацал, да вычислял, кто же это из наших меня обобрать решил. Так до утра и не уснул. А утром, чуть свет, домой в чём мать родила помчался. Прибегаю...

Он снова затянулся, стряхнул пепел в жестяную банку и в ней же затушил самокрутку.

— И что? — не выдержал я.

— А то, что прибежал я, а деревня-то и не моя!

— Как не твоя?

Рассказ меня заинтриговал, поэтому услышав такую банальную небылицу в конце я даже обиделся. Но Николай Фёдорович не заметил, и начал объяснять.

— Смотрю, а дома другие, и люди ходят незнакомые. На дороге, вроде, тоже Сусерть написано, а всё не так, как вчера было. Ни друзей никого нет, ни моего дома.

— Врёшь, — выдохнул я.

Ну нельзя же так откровенно лгать. Ведь это можно раскрыть в момент, стоит лишь спросить у любого жителя. Похоже, Фёдорович заметил мои сомнения, да и кто бы не заметил, так что тут же предложил:

— Выйди на улицу, да спроси кого хошь, как я тут появился. Любой скажет, вышел из леса в чём мать родила. Но то, что ты не веришь, мне понятно. Я сам сперва не верил. Думал, не в ту сторону забрёл, или ещё что. А до конца всё понял, когда газеты читать стал. Мне же подшивку принесли, все, что в клубе были, за все годы. И ты не представляешь, каким шоком для меня оказалось, что в этой России не было ни Первой, ни Второй мировых войн, ни революции. Даже японцев вы победили!

Он грохнул кулаком по столу и колбаса наконец-то раскатилась вокруг тарелки. А меня взяла гордость. Да, узкоглазым мы в Последней войне так наподдали, что те до сих пор боятся лишиться российского протектората. Правда, было непонятно, что это за мировые войны такие, но я решил уточнить позже. А может, это вообще пьяный бред. А Фёдорович между тем совсем загрустил.

— Да что бы вы в жизни понимали, мимозы вы оранжерейные, — он почти плакал. — Мы за страну грудью стояли, кровь лили. Семьи не осталось, чтобы кого-то на фронте не потеряла, а у вас всё тихо, спокойно. И император тут у них, Константин четвёртый, и экономика первая в мире... А у меня там родичи, не знаю, выжили ли.

Он снова опустил кулак на столешницу, правда, на этот без усилия, так что ответили ему только еле слышно звякнувшие стаканы. С минуту за столом стояла тишина, наконец из-под густых седых усов послышался глухой печальный голос.

— Я ведь раз десять после этого в озеро купаться бегал, всё надеялся, домой попаду. Потом плюнул, прижился у вас. А семь лет назад малец один из этого озера не вынырнул, так я с новыми силами опять пробовать начал. И опять без толку.

Он посмотрел мне в глаза, и во взгляде его не было и следа опьянения.

— Так что ты туда не ходи. А то ещё не ровен час, в мой мир перенесёшься. А там по сравнению с вами жуть, как тяжело.