Доброволец

Доброволец

При такой тряске пломбы вылетают из зубов. К счастью, пассажиров в самолете не было, а пилот пломбами обзавестись еще не успел. Он до минимума уменьшил обороты мотора и, удерживая самолет от сваливания, тянул в сторону линии фронта. Пилоту было очень обидно. Всего второй боевой вылет и первый воздушный бой, а он не то что кого-то сбить, даже выстрелить не успел. Да что там выстрелить, он и противника толком разглядеть не смог до того, как был подбит сам. Когда их звено выполняло боевой разворот на противника, левый ведомый сделал это слишком круто. В результате самолеты ведомых чуть не столкнулись. Для того чтобы избежать столкновения, правому пришлось резко взять штурвал на себя. Самолет круто полез вверх, потерял скорость и свалился в штопор. На выходе из штопора его атаковали истребители противника, тусклые трассеры крупнокалиберных пулеметов прошли над кабиной, хлестнув по кольцевому капоту и зацепив лопасть деревянного винта. Сразу возникла сильная вибрация, о продолжении боя нечего было и думать. Летчик сориентировался на местности и направил нос самолета в сторону линии фронта. Кипевший над ним воздушный бой достиг своей кульминации, никому не было дела до выходящего из боя подбитого истребителя.

Летчик на мгновение бросил взгляд вниз, ему показалось, что под крылом мелькнула сеть траншей. Не успел он обрадоваться, как мотор обрезало, вибрация уменьшилась. Исчез и шум мотора, только набегающий воздушный поток посвистывал в расчалках кургузого биплана. Тяжелая девятицилиндровая звезда, прикрытая кольцевым капотом, потянула машину вниз, летчик выровнял самолет и начал искать площадку для аварийной посадки. Лобастый биплан, созданный для маневренного боя на горизонтали, имел низкую нагрузку на крыло и мог неплохо планировать с выключенным мотором. Аварийная посадка с выключенным мотором неоднократно отрабатывалась им и с инструктором, и самостоятельно, но сейчас двигатель не был выключен, сейчас он был поврежден. Высоты хватало, но внизу была пересеченная гористая местность, и найти на ней ровную площадку нужной длины было нелегко.

Наконец на пологом склоне обнаружился относительно прямой отрезок грунтовой дороги. Пилот поправил летные очки и пошел на посадку, по крайней мере, крупных камней на дороге быть не должно. Земля стремительно летела навстречу. Пора. Летчик уперся ногами в педали и плавно потянул ручку управления на себя, нос самолета послушно пошел вверх, закрывая обзор вперед. Удар! Самолет подпрыгнул, снова пошел вниз, еще раз дал козла и запрыгал по склону, стараясь удержаться на узкой дороге и оставляя за собой клубы поднятой в воздух пыли. Отчаянно запищали тормоза, и самолет, едва не скапотировав, замер в десятке метров от небольшого обрывчика.

Летчик поднял очки на лоб и стянул летный шлем с мокрой головы. Пилотом оказался совсем молодой парень, ему явно не исполнилось еще и двадцати лет. Когда осела поднятая при посадке пыль, он отстегнул лямки парашюта и выбрался из кабины. Первым делом бросился к мотору. Кроме простреленного винта крупнокалиберная пуля пробила один из цилиндров, повредила механизм газораспределения. Не смертельно, авиационные звездообразные моторы воздушного охлаждения выдерживали и не такое, но о ремонте на месте нечего было и думать. Надо было искать помощь и эвакуировать самолет, их и так оставалось немного, буквально каждый был на счету.

Оглядевшись, он увидел, что его посадка не прошла незамеченной. Вниз по склону спешили несколько человек. Им оставалось пробежать еще около полукилометра. С такого расстояния он скорее понял, чем увидел, что в руках у бегущих находятся длинноствольные винтовки. Свои или враги? Если враги, то это конец. Четыре скорострельных авиационных пулемета с полным боезапасом помочь ему ничем не могли, а никакого личного оружия, кроме складного швейцарского ножа, у парня не было. Укрыться негде, убежать невозможно. Из мощной пехотной винтовки хороший стрелок и с четырехсот метров достанет без всякой оптики. Только когда бегущим осталось преодолеть не больше двухсот метров, летчик разглядел на их головах характерные пилотки и облегченно вздохнул, свои.

Глава 1.

— Не смей, Володька! Слышишь, не смей! Прокляну, ей богу прокляну!

Никогда еще студент второго года обучения механического отделения Петербургского политехнического института имени Петра Великого Владимир Александрович Чернов не видел своего отца в таком гневе. Так ведь и было из-за чего. Шел август 1914-го года, едва неделя прошла, как государь объявил мобилизацию. Под воздействием патриотического подъема, охватившего практически все население Российской империи, в том числе и столичное студенчество, вознамерился он пойти в армию вольноопределяющимся.

— Наследства лишу! Ни копейки больше не дам! — продолжал бушевать отец. — Не для того я тебя без мамки растил, чтобы пуля германская тебя убила.

Служил Александр Афанасьевич в канцелярии Костромского губернатора в невеликих чинах. С просителей брал по-божески, а потому больших капиталов не нажил. Но, взявши, слово свое держал, а потому имел репутацию человека честного и доверия заслуживающего, как среди коллег, так со стороны начальства. На работе был усерден, но карьеры сделать так и не смог. Не курил, хмельным увлекался в меру, всего-то пару раз и находили его чуток не дотянувшим до дома. Собственно, этот дом, доставшийся Александру Афанасьевичу в наследство от отца, мещанина города Костромы, и составлял все его достояние. Но главным своим богатством считал он своего сына единственного, Володеньку. Мать его, Аграфена Варфоломеевна, Грушенька, умерла при родах своего первенца, ничем ей не смогла помочь тогдашняя костромская медицина. Случилось это скорбное событие в 1896 году. Любил свою законную супругу Александр Чернов безумно, а потеряв, едва удержался на грани, не сошел с ума, не запил, не пустился во все тяжкие. С тех пор он больше никогда не женился. Правда, злые языки болтали, что соседка Черновых, вдова купца третьей гильдии Евдокия Саввишна, не только днем вела его холостяцкое хозяйство, а бывало, и до утра задерживалась. Ну да на горячем их никто не поймал, даже и ловить не пытался, а злые языки, как известно, к делу не пришьешь.

Всю свою нерастраченную любовь перенес Александр Афанасьевич на своего сына. Не сказать, что воспитывал в строгости, но вольностей особых ему не позволял. Впрочем, большую часть времени он был занят в заваленной всевозможными бумагами канцелярии, а воспитанием его занималась бездетная купеческая вдова. Купец женился на семнадцатилетней Дуняше, когда ему было хорошо за пятьдесят. Да видно не рассчитал сил своих с молодой женой и вскорости умер от апоплексического удара. Вот тут юная вдова проявила крутой нрав и железную деловую хватку. Начисто отвергнув все предложения продать мужнино дело и отбив все попытки родственников прибрать наследство к рукам, Дуня, враз ставшая Евдокией Саввишной, не только продолжила владеть двумя лавками: одной в Пряничных рядах, второй — в Малых Мучных, но и деревянным домом на Русиновской улице. Поскольку своих детей у нее не было, то и взяла она себя заботу о сироте, родной матери никогда и не видевшего. Впрочем, хоть и невелик был чин у Чернова, а служил все же при самом губернаторе. Это обстоятельство и позволяло Евдокии Саввишне без больших убытков отбиваться от придирок станового пристава. В Костроме все знали, кто чем живет и чем дышит.

Беззаботное детство Володиньки закончилось, когда исполнилось ему восемь лет. Тогда в качестве репетитора купчиха нашла одного из учащихся восьмого класса Костромской мужской (губернской) гимназии, располагавшейся на Всехсвятской улице. Хоть и проявил мальчик в учебе усердие и прилежание, а все же больших успехов не достиг. Потому и побоялся отец подавать прошение в вышеозначенную гимназию. Уж очень высоки были требования к поступающим. Да и сомневался он, что жалованье его чиновничье да скромная "благодарность" просителей позволят ему вытянуть сына-гимназиста. К счастью, в революционном 1905 году открылась в городе 2-ая мужская гимназия, занявшая два здания на Еленинской улице. Туда и подал прошение Александр Афанасьевич. "Честь имею просить Ваше превосходительство о допущении сына моего Владимира девяти лет от роду к держанию экзамена для поступления в первый класс вверенной Вам Гимназии". Выдержав вступительные экзамены по закону Божьему, русскому языку и математике, написав диктант, стал Володька Чернов гимназистом.

Учился он средне, не было способностей к языкам, зато хорошо давались точные науки, история и география. Мальчик рано пристрастился к чтению, став постоянным посетителем публичной библиотеки. А однажды взял и починил висевшие в доме старые ходики. Александр Афанасьевич давно собирался отнести их к часовщику, да все что-то мешало. То времени не было, то с деньгами туго. Страшно было десятилетнему Володе лезть внутрь деревянного корпуса, но жуть как интересно. И ведь нашел, нашел перекосившуюся шестеренку, и на место сумел поставить. А потом выпросил у тети Евдокии смазочное масло, купленное для швейной машинки "Зингер", и как смог смазал механизм часов. Пришедший домой отец увидел качающийся маятник старых часов и подивился способностям сына. Ласково погладил по голове и смахнул некстати набежавшую слезу.

— Жаль матушка твоя, Грушенька моя милая, не видит.

Дальнейшая карьера механика у гимназиста Володьки, правда, не заладилась. Во-первых, развернуться было негде, количество доступных для изучения механизмов в двух мещанских хозяйствах начала двадцатого века было до обидного маленьким. Во-вторых, далеко не все они оказались простыми в сборке, разборке и изучении. А уж когда сынок ухитрился разобрать ножной привод швейной машинки в соседском доме, то испробовал на своем непутевом затылке тяжесть отцовской руки. И не то чтобы уж очень сложным был привод, как он работает, мальчик понял, просто детских силенок не хватило для сборки тяжелых деталей в единый механизм. Однако к концу учебы в гимназии со своим будущим Владимир Чернов определился однозначно — Петербургский политехнический институт. И отец, и тетя Евдокия были категорически против того, чтобы отпускать дите неразумное в далекую и страшную столицу.

— Куда ж тебя несет, за тридевять земель? Вон хоть в Москву езжай, все к дому ближе.

Но тут пришел черед юноше проявить свой характер. И ведь проявил, добился отцовского благословения и в 1913 году не без труда поступил на механическое отделение института, открытое только в 1907 году. Подавляющее большинство студентов политехнического института того времени были нацелены на учебу. Казалось, что революционные вихри закончились. Диплом престижного столичного института высоко котировался у работодателей, открывал широкие перспективы и прямой путь к материальному благополучию, а то и состоятельности. В политехническом институте на традиционный приоритет фундаментальной и общеинженерной подготовки удачно накладывалось повышенное внимание к упражнениям и летним производственным практикам. Привязка профессорских кафедр к конкретным отделениям была весьма условной, в одном лекционном потоке и в лаборатории собирались студенты разных отделений. Экзамены проводились в течение всего года, в основном осенью, по предварительной записи студентов к профессору.

Буквально с первых дней начала занятий он начал посещать Курсы авиации и воздухоплавания при кораблестроительном отделении. По сути это была первая авиационная школа в России. Курсы располагали аэродинамической и аэрологической лабораториями, мастерской, оснащенными новейшим оборудованием, имели музей и библиотеку. Увы, буквально сразу же выяснилось, что путь в небо для Владимира Чернова закрыт — подвело зрение. Зато он нашел свое призвание в авиационной мастерской. До дрожи в руках волновался он, в первый раз собирая восьмидесятисильный ротативный "Гном-Рон". И как счастлив был, когда, чихнув дымным выхлопом, и разбрызгивая касторовое масло с ревом заработала семицилиндровая авиационная звезда. Там же на курсах произошла мимолетная встреча провинциального юноши и гардемарина Морского кадетского корпуса Александра Николаевича Прокофьева-Северского, сказавшаяся на дальнейшей судьбе Владимира и его будущей семьи.

Сам чиновно-надменный Петербург произвел на студента Чернова, ранее ничего кроме родной провинциальной Костромы да крикливо-купеческой Москвы и не видевшего, двоякое впечатление. С одной стороны, строгая линейность перспектив, гранит набережных свинцовая невская вода, с другой — грязь и копоть заводских окраин. Он не прижился в этом городе, мало бывая в его парадно-показательной центральной части. Почти вся жизнь его проходила в пределах территории, ограниченной институтским забором. Зато здесь было безумно интересно, здесь ключом била жизнь, рождались и воплощались новые научные и инженерные идеи, здесь были его новые товарищи, здесь он был своим.

Все изменилось в августе 1914 года. Чернов только вернулся с летней практики, которую проходил на заводе "Мотор" в Риге. Завод выпускал семицилиндровые авиационные двигатели мощностью шестьдесят и восемьдесят сил, разработанные инженером Калепом на базе тех же французских "Гномов". Петербург встретил Владимира хорошей погодой и объявлением мобилизации. На дворцовой коленопреклоненный народ пел "Боже царя храни...", а на Исаакиевской площади громили германское посольство. Заодно досталось и витринам магазинов с немецкими фамилиями, и представительствам немецких фирм, кое-где дошло до поджогов. Подъем патриотизма был невероятным, все знали — начинается великая война, но почему-то были уверены, что продлится она не больше четырех месяцев, ну полгода максимум. Некоторые товарищи Чернова решили идти на фронт добровольцами, рассчитывая к весне вернуться в институтские аудитории.

Поддался всеобщим настроениям и Владимир, но его остановил Александр Афанасьевич, примчавшийся из Костромы по велению отцовского сердца. Отцовские проклятия, как и угроза лишения наследства не слишком напугали студента. Как и всякий образованный юноша начала двадцатого века, в вере он был не тверд и божьей кары не боялся. Наследство в виде деревянного дома в Костроме тоже его не заботило. А вот лишиться финансовой поддержки было действительно тяжко. Жизнь в столице была дорогая, даже если найти репетиторство, а отыскать приличный вариант было ох как нелегко, то все равно не хватит. Да и жалко было тратить время на обучение столичных олухов. Ведь в авиационной мастерской можно было провести его с гораздо большей пользой. Продумав свои возможности и пожалев отца, Владимир сдался. Взяв с него клятву на кресте и оставив две "красненьких", одну от себя, одну от Евдокии Саввишны, успокоенный отец отбыл к себе домой.

Между тем великая война решительно вторглась в жизнь страны, города и института. 18 августа, сочтя историческое название слишком немецким, "Государь Император Высочайше повелеть соизволил именовать впредь город Санкт-Петербург Петроградом". Студенческое сообщество не досчиталось нескольких десятков своих членов, добровольно ушедших в армию. Августовская эйфория к осени сменилась горечью и разочарованием, вызванными гибелью армии Самсонова. В зданиях 1-го и 3-го студенческих общежитий был оборудован госпиталь на 900 мест. В октябре туда поступили первые раненые. Авиамастерская начала выпуск запчастей и ремонт авиационных моторов. В химлаборатории стали изготовлять лекарства для фронтовых госпиталей. В институте изготавливались полевые телефонные аппараты и коммутаторы, открылись двухмесячные курсы военных летчиков. Все больше студентов уходили в военные училища и школы прапорщиков, некоторые из старшекурсников поступали на службу техниками, преподаватели в военной форме стали обычным явлением.

В 1915 году Владимир формально окончил курсы авиационных мотористов, ничего нового они ему дать не могли. В авиационных моторах он уже разбирался прекрасно. Днем он продолжал учебу, а по вечерам работал в авиационной мастерской. Но окончить обучение ему не пришлось. В январе 1916 г. Военное министерство получило право досрочно призывать студентов, имевших отсрочку до окончания института. С марта начались массовые мобилизации студентов.

Не избежал сей участи и Владимир Чернов. Уже в конце марта он сменил студенческую скамью Политехнического института на красные, обшитые по краю узким галуном и с нанесенным по трафарету желтой масляной краской вензелем, погоны юнкера Павловского военного училища. Конечно, хорошего авиационного техника-моториста можно было бы использовать по профилю без всякой дополнительной подготовки, но дефицит офицерских кадров был настолько велик, что Военному ведомству недосуг было разбираться с каждым призванным студентом. Поэтому вскоре бывший студент вместе со всеми горланил на плацу:

Под знамя Павловцев мы дружно поспешим,

За славу Родины всей грудью постоим!

Мы смело на врага,

За русского царя,

На смерть пойдём вперёд,

Своей жизни не щадя!

Рвётся в бой славных Павловцев душа...

Свою историю училище вело от Императорского военно-сиротского дома, основанного императором Павлом I для воспитания бедных сирот обоего пола в 1798 году. К моменту появления в нем бывшего студента оно располагалось на Большой Спасской улице, в четырехэтажном здании бывшего Дворянского полка, постройки 1837 года. Кстати, шефом училища был сам Николай II, начальником училища — генерал-майор Вальберг. Годом ранее училище закончил известный в дальнейшем писатель Зощенко.

Организационно училище состояло из четырех рот, всего около четырехсот человек. С началом войны срок обучения юнкеров был сокращен до четырех месяцев, а окончившие училище получали звание прапорщика. Предполагалось, что изначально высокий общеобразовательный уровень призываемых позволит им быстро овладеть военной специальностью. Между тем, среди юнкеров попадалось довольно много людей случайных, в другое время об офицерском звании и не помышлявших. И после начала войны все их интересы находились за пределами военной службы. Да и образовательный уровень их также оказался невелик, что не способствовало получению русской армией хороших командных кадров, в отличие от армии немецкой, которая такую подготовку смогла наладить. Прусский школьный учитель одержал очередную победу, на этот раз на Восточном фронте.

Выпуск набранного в марте контингента Павловского училища был уже недалек, когда, с небольшим промежутком по времени, произошли две встречи, определившие дальнейшую судьбу Чернова и не позволившие ему сгинуть где-нибудь на Галицийских полях великой войны. В один из солнечных июльских дней юнкер Чернов, будучи свободным от службы, решил посетить родное учебное заведение, где у него еще оставалось немало друзей и просто хороших знакомых. На входе в химлабораторию, в которой и трудился один из его приятелей, Чернов чуть не столкнулся с сестрой милосердия, выходившей из лаборатории с подносом, уставленным какими-то склянками.

— Прошу прощения, сударыня, — извинился за свою неловкость Владимир, уступая девушке дорогу.

Та молча проскользнула мимо, осторожно неся поднос с хрупким грузом. Чернов провожал ее задумчивым взглядом, пока она не скрылась за поворотом коридора.

— Это кто такая у тебя была? — поинтересовался у лаборанта юнкер.

— Это? Машка Аксенова — сестра из госпиталя, того, что в первом общежитии. За реактивами приходила. А тебе зачем?

— Интересная девица.

Приятель только поморщился. На его взгляд девица была так себе, ничего особенного. Впрочем, как говорится, на вкус и цвет... Как и на размер, и на объем, и на массу. Каждый выбирает сам.

К следующей своей встрече юнкер Чернов подготовился гораздо основательнее. Через своих институтских приятелей он узнал, что Мария Осиповна Аксенова — купеческая дочь, ныне добровольная сестра милосердия. Подгадав одно из увольнений в город к окончанию дежурства сестры Аксеновой, Владимир дождался ее выхода из дверей госпиталя. К счастью, она была одна.

— Сударыня, разрешите представиться? Чернов Владимир, юнкер, некоторым образом...

Воспитанный в патриархально-провинциальной строгости, почти юноша, он впервые осмелился на попытку вот так, напрямую, познакомиться с понравившейся ему девушкой. Но смелости его хватило ненадолго, и он замолк, пытаясь собраться с мыслями и продолжить разговор, но ничего путного в голову не приходило. Неловкая пауза затягивалась, но тут, видя смущение кавалера, Мария Осиповна взяла их совместное будущее в свои пропахшие карболкой ручки. Сделав шутливый книксен, она ответила.

— Мария Аксенова, сестра милосердия. А вы верно хотели проводить меня до дому?

— Конечно, конечно, — обрадовался Владимир. — Я, как только увидел вас...

Хоть Маша Аксенова и не блистала красотой среди подруг, но ум имела живой и острый, а купеческая среда, в которой она выросла, позволяет изучить разные стороны человеческой натуры. Еще больше она узнала, работая в госпитале. Пока они прикованы к госпитальной койке, и ты выносишь за ними утки, они руки готовы целовать. Но стоит им хоть чуть отодвинуться от холодной грани смерти, как они тут же норовят залезть со своими поцелуями гораздо дальше рук. Получив же возможность передвигаться на своих ногах, пусть даже и при помощи костылей, интерес их тут же распространяется на более привлекательных или более доступных особ, пусть и за пределами госпитальных стен.

А время идет. И по традиционным меркам она уже может считаться перестарком. Интерес к ней случайно встреченного юнкера в смешных круглых очках, не был секретом — добрые люди поделились информацией. И он ей понравился. Своей чистотой душевной, вот и приветила она робкого молодого человека. Так, болтая о том, о сем, сами не заметив пролетевшего времени и пройденного расстояния, приблизились они к трехэтажному кирпичному дому, где на господском, втором этаже обитало семейство Аксеновых.

— Здесь мы расстанемся.

Владимир удивленно обозрел кованые решетчатые ворота, ведущие во внутренний двор, и понял, что они уже пришли. А так хотелось идти, идти и идти. И чтобы дорога эта не кончалась. Видя расстроенную физиономию кавалера, Маша поспешила дать ему надежду.

— Я рада нашему знакомству, но сейчас мне надо идти, я устала.

— Могу ли я надеяться, что снова увижу вас?

— Конечно, вы же знаете, где я работаю, а теперь, и где живу.

— Ах, сударыня, я ведь человек военный, подневольный. Не знаю когда я смогу вырваться из под начальственного ока в следующий раз.

— Как вырветесь, так и приходите, — рассмеялась девушка и пртянула руку для поцелуя.

Обратно в училище юнкер Чернов летел как будто на крыльях скоростного моноплана с мотором в двести сил.

— Чернов?!

Владимир вздрогнул. Настолько был увлечен своими мыслями, что не заметил офицера и чести не отдал. Рубанув, как положено, строевым, Владимир вскинул правую ладонь к виску и гаркнул, как учили.

— Так точно, господин мичман! Юнкер Чернов!

За прошедшие два года гардемарин Прокофьев окончил Морской кадетский корпус, стал военным летчиком, потерял ногу при неудачной посадке на подбитом гидросамолете и научился ходить на протезе.

— Эк, тебя в павлонах выдрессировали, — удивился офицер.

До влюбленного юнкера не сразу дошло, что господин офицер шутить изволит. Конечно, прежней свободы отношений между двумя малознакомыми людьми, один из которых стал кадровым офицером императорского флота, а другой только готовился примерить погоны пехотного прапорщика военного времени, быть не могло. Но было между ними одно большое общее дело — авиация. Мичман поинтересовался судьбой прежних участников авиационных курсов. Иных уж нет, иные — далече. В конце разговора Прокофьев дал ему совет.

— Пиши рапорт об откомандировании тебя в авиацию. Прямо сейчас пиши, даст бог, к выпуску, может, дело и решится. Одним полуротным больше или меньше — никто не заметит, а приличного авиамеханика днем с огнем не найти. Я бы тебя к себе на завод Щетинина взял, да ведь сухопутное ведомство тебя ни за что не отпустит.

В училище Чернов едва успел к сроку, но прошедшим днем был весьма доволен. А рапорт он написал буквально на следующий день и подал его по команде. Начальство поморщилось, но ход рапорту дало. Оставалось только ждать решения бюрократической машины военного ведомства.

За время, оставшееся до конца учебы в училище, Владимир еще трижды виделся с Машей, провожал ее к дому, и даже однажды был приглашен за заветные фигурные ворота. Осип Митрофанович выбор дочери не одобрил. Нашла, называется, кавалера, соплей перешибить можно, на чем только очки держаться! Впрочем, в последнее время он почти смирился с поступками дочки. А ведь какая буря была, когда почтенный купец узнал о намерении Марии пойти работать в госпиталь! Виданое ли дело, незамужней девице за мужиками ухаживать, во всяких местах их обмывать и бинтовать, утки выносить. Оно, конечно, раненые воины, защитники отечества, но того и гляди дочка в подоле принесет, позора на весь Петроград не оберешься!

Поэтому, приглядевшись к худосочному юнкеру внимательнее, Осип Митрофанович поинтересовался. Местные сударушки такой возможности не упустят, всем косточки перемоют, на все семью тень ляжет.

— А что вы, господин хороший, после войны делать думаете?

— Думаю окончить полный курс института.

Узнав, что потенциальный зятек метит в инженеры, купец второй гильдии немного подобрел. А что? Инженер — это не так и плохо, всегда при деле будет. Можно и спихнуть за него Машку замуж. Ишь, уставился на девку, чисто кот на сметану, вот пусть сам за ней дальше и приглядывает. Голодранец, конечно, зато из дворян и приданного много не запросит, а запросит, так и от ворот поворот всегда можно дать. Вот младшая дочка, Ульяна, по-семейному Уля, та действительно настоящая красавица, такую и за гвардейского поручика или за сынка купца первой гильдии вполне выдать можно. Вот уж тут-то на приданое никто скупиться не будет. Приняв решение, купец махнул стопочку, закусил, расслабился и мысленно махнул рукой на чадо, отправляющееся в самостоятельное жизненное плавание. Намерениями самого Владимира никто не поинтересовался, но они и так были видны всем присутствующим.

Видно, ради интереса судьба решила подыграть новопроизведенному прапорщику и вместо продуваемых промозглым весенним ветром с Балтики окопов под Ригой, его ждало поле Комендантского аэродрома. Даже не поле, а металлические ангары, выстроенные на его краю. В 1916 году Комендантский был одним из наиболее хорошо оборудованных аэродромов. Кроме ангаров, на аэродроме имелись уже мастерские, склад авиационного имущества, склад ГСМ, гараж, радиотелеграфная станция и офицерское собрание, и другие сооружения. Аэродром был электрифицирован.

Здесь же располагались завод Щетинина, производивший летающие лодки конструкции Григоровича и завод Лебедева. В начале войны завод Лебедева собирал самолеты, поставляемые союзниками, в основном, Вуазены. Весной 1916 года предприятие выпускало самолеты "Лебедь-XII", сконструированные по типу немецких "Альбатросов". Численность рабочих превысила полторы тысячи человек, а выпуск самолетов тридцати штук в месяц. Но предприятие выпускало только планеры, а моторы Сальмсон в сто тридцать лошадиных сил вместе с системой охлаждения и винтами поставляло военное ведомство. На территории завода стояло доселе невиданное чудо — самолет, названный своим создателем "Святогор". Аппарат поражал своими размерами: размах крыльев — пятьдесят аршин, диаметр задних колес — почти три. Жаль стоял он без движения — не было двигателей нужной мощности и массы.

Первое время Владимир буквально дневал и ночевал на аэродроме, ведь именно он отвечал за проверку моторов и их установку на самолет. А какое изобилие новых двигателей открылось ему! "Гном-Моносупап", "Сальмсоны", "Санбим", "Фиат", "Испано-Сюиза". А мощности! Сто сорок, сто пятьдесят, двести, и даже двести тридцать сил. На их фоне восьмидесяти, да и стодесятисильные "Роны" выглядели несерьезно. Было от чего возрадоваться душе настоящего авиатора. Чего греха таить, временами, копаясь в механических потрохах очередной новинки союзнического моторостроения, забывал он любезную свою Марию Осиповну. Но если выдавался свободный вечер, то отправлялся прапорщик Чернов к стенам Политехнического института, где хлопотала над ранеными защитниками Отечества скромная сестра милосердия. Благо недалеко было, по прямой всего-то километров пять, час прогулочным шагом.

За этими занятиями почти незаметно пролетели события весны и лета 1916 года. Начался и закончился прорыв генерала Брусилова, 1-я зенитная автомобильная батарея к Тарновского в районе Двинска при налете семнадцати самолетов противника, сбила два, началась постройка двухмоторного биплана — большого истребителя — "Лебедь-Гранд". С работавшими на аэродроме мотористами у Чернова сложились нормальные, рабочие отношения. "Их благородие" с вечно перемазанными, что очень не нравилось Маше, машинным маслом руками был принят ими за своего. Здесь же он познакомился с лучшими умами российской авиации: Лебедевым, Григоровичем, Сикорским.

Мичман Прокофьев тоже служил неподалеку — на заводе Щетинина военным приемщиком летающих лодок, предназначенных для авиации Балтийского моря. Однако весной он без разрешения выполнил полет на новом типе самолета. За нарушение дисциплины мичман был арестован. От наказания его спасло только вмешательство Императора Николая II. История полета одноногого летчика, передвигавшегося на протезе, попала в газеты и получила широкую огласку. В знак восхищения перед отвагой и волей пилота — инвалида царь специальным решением простил дисциплинарный проступок и разрешил Прокофьеву вернуться к летной службе. Весной 1916 года в составе большой группы летающих лодок он отправился из Петрограда на фронт.

Румыния объявила войну Германии, а Болгария объявила войну Румынии. Прапорщик Владимир Чернов был помолвлен с купеческой дочкой Марией Аксеновой. Уклад традиционной купеческой жизни не допускал спешки в таком важном деле, хотя суматошная столичная жизнь, а теперь еще и война, частенько вносили свои коррективы.

— Куда так спешите, сударь вы мой любезный? — вопрошал будущего зятя купчина, когда тот заикнулся о желательном приближении срока свадьбы. — Я понимаю, дело молодое, не терпится. И сам бывало в ваши годы...

Осип Митрофанович прикусил язык, бросив опасливый взгляд на присутствующих в гостиной дочерей и супругу, но те, занятые своими, женскими пересудами, вроде, не заметили.

— Короче, до рождества и не думай.

Хоть он и смирился с этим худосочным очкариком в качестве будущего зятя, но предпочитал еще потянуть, может, от нетерпения и в вопросе приданного будет посговорчивее. На приданое Владимиру было наплевать, а зря. Столичная жизнь и раньше была недешевой, а нынче рост цен стал совсем неслыханным — извозчики меньше, чем за четвертак и разговаривать с потенциальным пассажиром отказывались. Всех прапорщицких финансов хватало только на крохотную комнату, снятую неподалеку от аэродрома, благо обед в офицерском собрании был замечательно дешев. Содержать молодую жену на одно только жалованье было решительно невозможно, но Чернов упорно отказывался это замечать.

— В облаках все на своих аэропланах витает, — неодобрительно заметил по этому поводу отец невесты.

Но уж сама невеста благоразумием обижена не была и все переговоры по этому поводу, вопреки традициям, взяла на себя. Хоть в делах отца она и не участвовала, но от семьи купец тайн не имел, поэтому об имуществе и финансовом положении осведомлена была неплохо. Купец только охал, крякал, вздыхал, спорить с родной дочкой было непривычно. Но где-то в глубине души был доволен, даже с таким мужем дочка не пропадет, не пойдет по миру. А кто родил, растил, воспитывал? Эх, жаль не парень!

Антанта официально отказалась от немецких мирных предложений и потребовала возврата оккупированных территорий, в Париже французская контрразведка арестовала танцовщицу Мату Хари, в Ревеле был передан Флоту "Альбатрос А2" N 217 завода Лебедева на поплавках с четырехлопастным винтом и мотором "Санбим" в 150 лошадиных сил, построенный еще в 1915. Венчались в Никольском соборе, на свадьбе Осип Митрофанович решил не экономить. Гуляли знатно. Первая брачная ночь прошла в доме невесты. Если бы не вопли пьяного тестя, требовавшего внуков незамедлительно, и пытавшегося сообщить об этом молодоженам лично, новоиспеченный муж справился с супружескими обязанностями намного быстрее и успешнее.

Едва только новая, семейная жизнь Владимира начала входить в привычную колею, домашние обеды, раннее возвращение домой и прочие радости женатого мужчины, как случилась революция. Собственно, саму революцию Чернов заметил по отсутствию некоторых мастеровых и механиков из солдат. Полным ходом шла приемка большой партии разведчиков "Лебедь-XII" со стопятидесятисильными "Моносупапами". На вполне законное возмущение прапорщика столь наглым и неприкрытым манкированием служебными обязанностями, один из унтеров мотористов ответил.

— Так ведь революция, ваше благородие, царя свергать пошли.

"Ваше благородие" прозвучало с весьма заметной издевкой, но Чернов этого просто не заметил. Сам он к самодержавию претензий не имел. Свободолюбивые вихри недавней студенческой жизни его благополучно миновали, хотя многие его однокашники в той или иной степени этим переболели, а некоторые, так и не излечились. С другой стороны, нынешний государь, самими господами офицерами именуемый царскосельским сусликом, тоже сочувствия не вызывал. В любом случае, ни свергать, ни становиться на защиту самодержавия прапорщик Чернов не собирался. Поэтому, пожав плечами, он приступил к проверке следующего "Моносупапа".

Вечером, торопясь домой к любимой жене и горячему ужину, буквально в двух шагах от дома, прапорщик наткнулся на четырех основательно подвыпивших солдатиков.

— А-а-а, дракон царский!

И сразу в морду. Владимир даже рта раскрыть не успел. Но, может, это было даже к лучшему — зубы остались на месте.

— Хватит, попили, сволочи, нашей кровушки!

От серьезных травм спасло только то, что новоявленные адепты революции и сами держались на ногах весьма нетвердо, а оружия у них не было. Но все-таки солдатскими сапогами ему досталось изрядно. Когда довольные покинули место битвы, Владимир оторвал свое болезненно реагирующее на каждое усилие тело от земли, сплюнул на затоптанный снег сгусток крови и, цепляясь за стену дома, поднялся на ноги. Редкие прохожие, отводя глаза, торопились проскочить мимо, никто не остановился, чтобы помочь. К счастью, и довершить начатое солдатиками тоже никто не спешил.

Появление припозднившегося и пребывающего мужа в столь плачевном виде Мария Осиповна встретила без малейших признаков паники. Никаких криков, причитаний и уж тем более падений в обморок. Как сестра милосердия они и не такого насмотрелась. Владимир был тут же осторожно раздет, обмыт, уложен в постель и успокоительно поцелован. Раны его были тут же обработаны. Ему повезло, ничего жизненно важного повреждено не было, только ссадины и ушибы. Это и подтвердил семейный доктор купеческой семьи Аксеновых, на всякий случай вызванный заботливой женой.

Несколько дней прапорщик Чернов провел на пуховых перинах. Нельзя сказать, что приятно провел, на малейшее усилие избитое тело реагировало болью. Но едва пожелтели синяки под глазами, а передвижение по комнате стало не таким болезненным, как он засобирался на службу.

— Машенька, будь любезна, закажи мне новые очки.

Старая оптика встречи с солдатскими сапогами не пережила.