|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Попытки увидеть будущее в прошлом порой дают страннейшие сближения.
Если сравнить "Мой старший брат Иешуа" и конфликты последних лет на пространствах бывшего Союза — возникает парадоксальный эффект. С одной стороны видно сходство ситуаций: истеричные толпы, распад привычного уклада жизни, который всё никак не сменится новой стабильностью, бессмысленность войн, тотальный крах множества проектов. Необычайное сходство духа эпохи, цвета времени. С другой — как можно прогнозировать что-то на основании художественного апокрифа?
Требуется перейти от аналогии — к анализу.
Мотив кризиса эсхатологического масштаба, с распадом государства и разложением общества — один из центральных в творчестве А. Лазарчука.
Эффект прогноза в самом общем случае задается сходством ситуаций: Лазарчук как автор сформировался в период кризиса Союза, который долго существовал под маской застойного благополучия, а потом начал разрушаться с немыслимой легкостью. Распад СССР вообще не ожидался подавляющим большинством населения, и мало кто понимал, что может прийти ему на смену. Практически все картины будущего, которые рисовали реформаторы 85-95гг. — рассыпались. Чередой пошли новые кризисы, которые местами приводили к натуральному средневековью.
Было бы наивно предполагать в творчестве Лазарчука исключительно отражение собственных переживаний. В условиях кризиса постсоветское общество живет едва ли не четверть века — тогда бы эсхатологические картины имелись в творчестве каждого фантаста. Есть чисто литературное основание: приём кризиса — как можно более глубокого — позволяет раскрыть мир и характеры персонажей в нём. Дойти до сути вещей, которая обыкновенно скрыта обычаем и коллективным лицемерием.
Постсоветское пространство столкнулось с необычайным разнообразием кризисов.
Состоялся распад крупнейшей военной державы — с устоявшейся идеологией, государственным механизмом, политической структурой. Часть бывших республик пережила радикальнейшее обновление на европейский манер, но за фасадом копятся новые проблемы, идёт медленное гниение. Другая часть республик, избежав отъезда четверти населения, столкнулась с обвальной деградацией техносферы и одновременным бешеным демографическим ростом.
"Цветные революции" стали очередной судорогой.
Если максимально обобщать, то человечество столкнулось с фазовым барьером, описанным С.Б. Переслегиным — требуется создание принципиально новой экономики, структур управления и даже морали. А поначалу выходит лишь деградация и распад, каждая реальная инновация внедряется всё с большим трудом. Причем выход на принципиально новую дорогу развития не просматривается.
Лазарчук сделал фирменным приемом многослойный кризис, в котором искажение реальности увязано с проблемами персонажа, и все это влияет на состояние государства — клубок противоречий, что распутывается вместе с развитием сюжета... история его крупной формы — это несколько вариаций, в которых делался акцент на разные грани кризиса:
— кризис политический системы типичного государства ХХ-го века. "Все, способные держать оружие" — показан "застойный Рейх в Перестройку". Это некая усреднённая авторитарная государственная машина рушится, не выдерживая, вообще-то ограниченных воздействий, которые по человеческим потерям не дотягивают и до локального конфликта. Хорошо показан каскад информационной атаки, с постепенным переполнением каналов связи в аппарате управления;
— кризис общества, с разрушением привычных обычаев и ориентиров — "Мой старший брат Иешуа": на фоне относительно мирной и, главное, предсказуемой жизни простонародья времен царя Ирода — показаны годы жизни Христа, когда общество срывается во всё более страшный фанатизм, в бесконечное предательство всех и каждого, в оплёвывание любого созидателя — тлеет тотальная гражданская война и одновременно готовится война внешняя. Аналогичный кризис в романе "Любовь и свобода" (в соавторстве с М. Успенским), это свободная фантазия по произведениям братьев Стругацких: в государстве, где поведение взрослых нормализировалось с помощью излучения башен — это излучение внезапно исчезло. Тотальная депрессия буквально "выключила" всех совершеннолетних. Детям пришлось как-то организовываться, но не в тропической раю, куда У. Голдинг поместил действие романа "Повелитель мух", а в условиях милитаризованного пограничья;
— разрушение привычной экономической модели — "Абориген". С одной стороны ретроспективно показана многолетняя умышленная деградация, в которую земляне загоняли экономику планеты Эстебан: колонистам оставили технологии чуть не XIX-го века, наладив неравноценный обмен обычных топливных элементов на ценнейшее лекарство, что колонисты собирали с риском для жизни. А с другой — парадоксальные события, сопровождающие снятие земной блокады, когда система многолетнего "вдавливания в каменный век" оказалась демонтирована буквально за несколько дней;
— тотальное обрушение мира, вплоть до изменения физических законов — "Кесаревна Отрада". Мир, допускающий волшебство, не может вынести растущего могущества чародеев, которые стремятся переделать его по своему вкусу. Несколько сильных волшебников практически одновременно начинают миропреобразующие проекты, для которых им требуются сражения, большое количество мертвецов и "механические дива" — хорошо организованные толпы. Война становится всё более страшной, отменяются законы не только человеческие, но и физические;
— кризис контакта с более развитым противником, и одновременно кризис в работе сложившейся организации — "Транквилиум". Мир a la "хруст французской булки" пытаются раскачать на революцию агенты КГБ. Патриархальные государства в итоге распадаются, столкнувшись с новой для себя инфляцией, яростной популистской пропагандой и политическим терроризмом. Но и главный герой, мистически одаренный, способствует почти полному истреблению тринадцатого отдела ГБ;
— кризис мировоззрения, которое почти рушится под напоров новых тайн — "Посмотри в глаза чудовищ". Поэт Гумилёв, попадая в тайное общество "Пятый Рим", проживает всю историю "малого ХХ-го века" в состоянии каждодневного ожидания "выхода земли из-под ног" — то его встречает яков Брюс, сподвижник Петра1-го, то приходится быть посредником на переговрах между главой "аннаербе" и пражским раввином, а то в Африке, поблизости от города вымершей, нечеловеческой цивилизации, он видит марш мертвых людей и животных;
— кризис личности — её одновременный распад и рост — "Параграф 78". Протагонист — человек с острейшим семейным и личностным кризисом — после заражения биологическим оружием очень быстро увеличивает свои интеллектуальные способности. В результате ему приходится переоценивать практически всю жизнь. Похожий кризис в "Соли Саракша"
В творчестве Лазарчука можно выделить разную "амплитуду" кризисов. В небольших произведениях начала 80-х — таинственное ещё не системно, это скорее загадка, ужас в темноте. Конце 80-х и 90-е — это максимальное разнообразие художественных приемов, романы, которые можно считать едва ли не эпопеями, и, самое главное — кризисы охватывают все уровни бытия выдуманного мира. От онтологии (законов физики) до интеллекта главного героя (личности). С середины 00-х — системность описываемых кризисов падает.
При всей фантастичности посылок — каждый кризис прописан максимально подробно и целостно. Даётся действующая модель, которую можно сравнить с организмом. Эта модель, в силу своей целостности — максимально правдивая метафора кризиса — тенденциозность автора обернулась бы фальшью персонажей. Но всё равно лишь метафора. Нельзя искать в лесу слона по фотографии белки. Однако биологи легко докажут, что оба они хордовые, млекопитающие, да ещё и теплокровные.
Вычленим действующие элементы моделей — и сможем сравнивать их.
Структурный элемент высшего уровня — сам кризис. Идёт накопление противоречий, которые больше не может выносить старый мир. Для людей — это невозможность поддерживать привычные социальные роли — потому кризис порождает невиданный вал предательств. Для институтов — угроза банкротства, недостаток специалистов и т.п. — и сами институты тоже предают работников, причём, казалось бы, самых нужных "все подставляют всех, причем — помимо своей воли". Для мира — истончение образности в культуре, бессмысленные войны, трансформация привычных экосистем. Космос перестает быть опорой.
Кризисы у Лазарчука заведомо более проектны и субъектны, чем в реальности. Интригу во "Все способные держать оружие" обеспечивает группа путешественников во времени, тасующих исторические карты для обеспечения максимального предвоенного накала к 2002-му году. В "Опоздавших к лету" идёт становление новой мировой сущности, рождается новый бог, и действует служба, которая пытается этому противостоять. В "Гиперборейской чуме" и "Марше экклезиастов" тайных сил так много, что их мелодии становятся какофонией, но белого шума всё равно нет — всегда найдется конкретный виновник, организовавший кризис. Распад общества как таковой, который происходит от простого изменения климата в древней Иудее — исключение.
Чисто литературные предпосылки этого очеловечивания кризисов понятны. Реальная история, при всей своей сюжетности, порой оказывается на редкость занудна. Пока общество не подберет правильный ответ — снова и снова идут волны распада и деградации, войн и смут, причины которых малопонятны современникам. Так гибла Римская империя — "не дотянувшись" до индустриальной фазы развития, она во многом пожрала саму себя, перепрела. И сюжет победы над тупиком традиционного сельскохозяйственного общества относится к совершенно иной исторической эпохе. Но и в эпоху Нового времени сложно сказать, кто именно из ученых обеспечил прорыв к индустриальному миру. Н. Стивенсон попытался ответить на этот вопрос, но его "Барочная трилогия" сложнейшее сплетение историй, в котором главного героя выделить так же сложно, как найти основной поворот в лабиринте.
При этом перемена роли, которая может считаться предательством — крайне редко становится чисто моральным актом. Просто сквозь старую маску вдруг проступают совершенно иные черты лица — цыпленок пробивается сквозь скорлупу. Это можно сравнить с проявлением новой личности пациента, когда искусственную, установленную для контроля, уже не может поддерживать гипнотизёр. Причем не обязательно восстанавливается оригинальная личность — перед нами новый индивид.
Соответственно, персонажи в кризисе (элементы второго уровня) делятся по своей осведомленности, и трансформация их происходит по линии смены масок:
— архитекторы и организаторы распада. Они в тайне и тьме, они скрыты — на первых порах. Если манипуляторы и кукловоды в итоге снимают маски и являют себя — как Авенезер третий в "Кесаревне" — с ними можно бороться и даже побеждать. Трансформация их маски — это трансформация самого исторического времени. Но завышенная субъектность кризиса требует компенсации, иначе бы мир вокруг нас повиновался исключительно капризам скрытых гигантов, а модели кризисов стали бы чересчур стохастичными. И в пределе своего могущества — кукловоды утрачивают личности, как утрачивает её Бог у Спинозы. Абсолютное знание отнимает свободу выбора. Глеб Марин, разобравшись с полученными знаниями атлантов — вынужден инициировать распад государства Палладии в своём мире, чтобы разрушить Союз. "Золотой дракон Дево" — всего лишь суперкомпьютер погибшей цивилизации, вынужденный отвечать "да" любому, получившему к нему доступ. Высшие по возможностям маги в мире кесаревны Отрады — это не люди-номосетисы, а тупые звери, источающие витальную силу. Ну а те земные конторы, которые приняли решение снимать блокаду с планеты Эстебан — скорее безличные воплощенные принципы, бюрократические машины. По-настоящему они и не могут снять маску — за ней ведь нет человеческого лица.
И чем более могущественную силу мы желаем увидеть в существующем мире, тем больше ограничений вынуждены на неё наложить;
— все, кто борется в кризисе — фигуры на доске. Это герои или злодеи, всё равно. Они обладают значимой информацией, но не полной картиной. Что еще важнее — у них нет своего мегапроекта. Ни Гумилёв, ни Север, ни Глеб Марин первых своих лет, ни львиная доля "Опоздавших к лету", ни Алексей Пактовий, ни даже царь иудейский Иешуа, — не знают, какой мир они хотят получить и как достичь этого образа. В сердце живет ностальгия, но сохранять старое больше нет сил. Поскольку надличностной проектностью они не располагают — обостряется проблема выбора и моральные дилеммы.
С одной стороны часть моральных норм, этикет и условности — приходится выкидывать. Забывать о старых одолжениях, плевать в лицо благодетелям ("а я тебя вот таким взял" — антагонист в "Гиперборейской чуме" взывает к совести позитивных персонажей). С другой — какие-то нормы приходится соблюдать железно, пусть и ценой собственной жизни. Представление о благе своего окружения или людей в целом — становится той основой, на которой действуют персонажи.
Самый, пожалуй, яркий пример — это император Арий. Пытаясь добиться блага империи, почти уничтожив Астерия Многоживущего, он оставался статистом в громадном спектакле конца света. И когда цунами застало его корабль у побережья — предпочел погибнуть с приближенными и командой, а не телепортироваться на берег.
Когда второстепенный персонаж получает почти неограниченный доступ к информации — Отто Ран, нашедший грааль, или же царь Диветох, разобравшийся в воспоминаниях Отрады — адекватного проекта он всё равно создать не может, в лучшем случае его вмешательство точечно. Он как случайный прохожий, оказавшийся в нужное время и нужном месте — подаёт герою оружие.
Да, разумеется, вторичные персонажи сохраняют некую свободу воли — и могут попробовать начать переделывать мир под себя. Как попробовал профессор Иконников в "Транквилиуме", отчасти как Астерий в "Кесаревне". Их бьют в спину, но эти удары не есть чистое проявление подлости — они недостаточно хорошо знают вселенную, чтобы переделывать её. Они уязвимы из-за несоответствия своих планов и объема сведений.
Центральных персонажи, получившие сопоставимый доступ к информации — тоже начинают проектные действия. Но в этот момент моральные дилеммы, как инструменты выбора, у них почти атрофируются. Совесть пусть не исчезает совсем, но "архивируется". Что-то надо делать, и "надо" перевешивает почти всё — при этом позитивный персонаж думает ещё отчасти как человек, а какой-нибудь Заботтендорф — спокойно списывает со счетов всё человечество.
— те, кто меняется, не обладая почти никакой информацией — часть преданных агентов 13-го отдела КГБ или почти весь состав группы "Трио", под масками, в роли марионеток, проведена половина жизни. Статисты, которые и не могут сыграть первых ролей. Их собирательный образ дан во "Всех способных" — старушка Клавдия Павловна, которая полжизни "за других", — воевала, потом сидела, любила одного, вышла замуж за другого, родила от третьего. Позднее он воплотился в Дору Хасановну Шварц — изломанная биография, честная служба своим идеалам, которые эксплуатируют чужие люди.
Тут предательство становится реализацией локального, обреченного на неудачу или забвение проекта. Попыткой построить свой маленький мир-дом-счастье. В тринадцатом отделе все думали, что Альбер Величко сбежал в Америку с деньгами — и в начале 80-х это было логичное предположение. В кризисе, как в лабиринте без выхода, поначалу видится много открытых окон и окошечек — часть людей притворяется крысами, надеясь просочиться. Причем просачивание порой приобретает эпический размах: таким стало бегство большого дворянского гнезда Панкратовых от революции в далекое прошлое, чуть не в межледниковый период. Этот процесс ухода затянулся, приобрел собственный смысл, и даже в конце 20-го века потомки Кронида Платоновича всё тянули и тянули специалистов через открываемые врата в прошлое;
— ниже — просто люди, просто массы. Отношение к ним противоречиво, потому как изображаются весьма и весьма различные общества. Да и в этих обществах люди бросаются они из стороны в сторону — обитатели идиллических Мэриленда и Палладии, в итоге перегрызлись в бессмысленных гражданских войнах. Все зависит от того, что покажут людям в дворцовое окно — "икону или афедрон".
Массы, лишенные структур самоорганизации — управляемы, слишком зависимы от собственного настроения. Они как тесто. Тут прямая аналогия с описание людей в "Золоте Бунта" А. Иванова — люди равно способны и на благородные, и на низменные поступки, просто толпу легче толкнуть к гадостям;
— в самом низу — детали "механического дива", сквозного образа в книгах Лазарчука — люди в толпе, которая, выполняя определенные действия, позволяет менять мир. Они не просто лишены информации — они потеряли личность и скорее мертвы, чем живы. Это одна из самых ярких метафор митинговых масс, где в толпе люди теряют себя, но толпа эта на площадях-майданах может очень много. Казалось бы, ну кто эти люди — пусть даже их и двадцать, и тридцать тысяч? Но должным образом скоординированное и управляемое, "механическое диво" сносит всё на своём пути. Уж сколько раз последние четверть века люди на постсоветском пространстве "просыпались в другой стране";
Лазарчук реализует модели поведения персонажей перед качественно новыми вызовами. Эти вызовы приходится как-то принимать, переживать. Поэтому искать надо не в сути этих вызовов (если только вы не всерьёз собрались в параллельный мир), а в описании "работы на излом" людей и организаций.
Главная проблема, с которой сталкиваются персонажи — те, кто борются в кризисе, и остаются фигурами на доске — перемена цели.
Они вступают в игру с одним набором карт — судьба постоянно сдает новые. И вопрос: как человек умудряется их осмысливать. Мистическое знание Глеба Марина — исключение. Поэт Гумилёв, оставшись без опеки старших товарищей, почти ничего не делал тридцать лет подряд. Да и делать было особо нечего — орден "Пятый Рим", при всём своём могуществе, работал фактически вхолостую. После "сохранения православия на Руси в шестнадцатом веке" — у ордена просто не было реальных задач, а попытки сунуться в политику каждый раз оканчивались конфузом. Мистические знания нашли применение, лишь когда активизировалась всякая нечисть.
Эстебанец Север в процессе расследования и мести, которые вытащили его из самоизгнания — видел всё больше признаков распада привычного уклада жизни, видел сгущение туч, которое было предвестием ухода землян и "великой гонки на всем что угодно". Почти все его размышления — это попытка увидеть за деревьями лес, но лес каждый раз оказывался слишком фантастичным, чтобы в него поверить. Но к переменам Север был готов и постоянно держал в голове как идеи будущей войны, так и задачи будущего мира.
Отважник Пактовий — первоначально хотел вытащить наследницу престола из лабиринта миров, потом влюбился в кесаревну, а обретя божественное всезнание — начал спасать мир. Но за его спиной вполне явно проговаривается, что именно месть за казненную первую любовь — месть "всем купно", всему миру — и стала одной из пружин конца света.
Конкретная причина перемены их целей каждый раз своя, и ответ дается не столько аналитически, сколько через переживания каждого отдельного персонажа. И в первом приближении эта причина скорее в сходстве образа жизни и мыслей протагонистов. Я бы уподобил её периодичности в шпенглеровском духе эпохи: у Античности и Европы свои, глубоко различные прасимволы, но Цезарь и Бонапарт — это люди как будто сходного исторического времени, одного круга задач и образа мыслей. Приличные протагонисты — прилично реагируют на конец света. Решающими в неожиданном кризисе становятся те черты, которые до того казались вторичными. Вкусы, особенности воспитания, ведения хозяйства, чтения книг. Вторая натура приходит на место первой.
Но дело не только в этике и эстетике.
Перед каждым из протагонистов стоит более чем конкретная проблема — война.
Нападение противника, который поначалу кажется совершенно неодолимым. Что советские танки в стимпанковском Транквилиуме, что вторжение Степи-Империи в Мелиору, что информационно-террористический накат на государства 2002-го — примеры воздействия заведомо более могущественных структур. Привычные формы сопротивления не работают в принципе. Но и классическая военная победа — совершенно не обязательна.
Война в этом смысле лишь один из уровней противостояния, пусть вполне реальный и опасный. Да, враг может разрушить страну/дом/семью персонажей, и с ним надо сражаться. Вопрос, однако, не в том, чтобы убить всех солдат противника, или перестрелять всех бандитов. Отважник Пактовий, штурмующий столицу Степи, город Дорону, или убивающий императора Ария — это бессмыслица ещё большая, чем войска Гондора, штурмующие последнюю твердыню Саурона. Потому как задача солдата в системном кризисе — выиграть достаточно времени для собственного качественного скачка. Победа одерживается через разрушение чужого проекта, или через признание и встраивание в оный, или через перехват управления.
Смена цели определяется тем качественным изменением в понимании мира, которое герой должен пройти практически одновременно с меняющейся вселенной.
Качественный скачок совершается где-то на периферии событий, в голове раненного или больного человека, порой в его галлюцинациях. Это почти что таинство. Оно беззащитно, как новорожденный младенец, но сильные мира сего в этот момент решительно заняты другим. Войной, переворотом, своими собственными планами.
Обеспечение этого качественного скачка и есть первейшая задача героя.
В проекции на объективную действительность — это скорее призыв к читателю. Моралитический. В кризисе главное открыть глаза. Понять, что надрывные крики агитаторов и звуки дудочки крысолова — одно и то же. Нет ничего проще, чем пойти за ними и раствориться в бесконечном хороводе очередного "механического дива". И ничего сложнее, чем разобраться в их причинах.
Проблема героя в том, что не только его совесть может раствориться в необходимости, не только его эмоции станут механическими — но и сам он вполне может угодить под "автоматизацию". В физическом смысле.
Разрастание Машины, выход её на все новые уровни мышления, эмоций, умений создавать — еще один традиционный приём у Лазарчука. Организованности могут быть не только государственно-техническим (рассуждения инженера Юнгмана в "Мосте Ватерлоо"), но и техно-биологическими ("Жестяной бор" — лесной массив, насыщенный электроникой, с использованием принципиально новых технологий — стал трансформировать сознание людей), и даже магико-биологическими (трансформация нескольких королевств в "Солдатах Вавилона"), которые постепенно создают условия для рождения нового бога, мировой сущности... "Механическое диво" лишь одно из проявлений и не самое страшное, потому как ограничено своими задачами. Мегамашина цивилизации познает человека — и лучше всего это показано в "Жестяном боре", когда герой понимает, что его чувство любви, его последней настоящей любви, было искусственно инициировано, биохимическим путем. "Моральный износ — сто пятьдесят процентов", говорит о себе персонаж второго плана, и главному герою остается только согласиться с этим. Мир как-то самоорганизуется, прогресс обустраивает вселенную под себя, и человек — совсем не первая величина в этом мире.
Это разнообразие организованностей, которые практически на каждом уровне стремятся к формированию какого-то подобия личности, субъекта — очень созвучно идеям С.Б. Переслегина о сапиенизации биоты (распространения разума среди других биологических видов) и образам технологической сингулярности В. Винджа. Административный уровень подобной организованности А. Лазарчук и П. Лелик рассмотрели в эссе "Голем хочет жить". Отдельный вопрос — насколько Лазарчук последователен в использовании образа познающей человека Машины. В работах, опубликованных за последние полтора десятилетия, системы одновременного и многоуровневого "сапиенизации" — просто нет. Хотя в "Параграфе 78" фигурируют поумневшие крысы, а нео-чернобыльская зона в "Спирали" тоже много чего рождает — компьютерная техника уходит на второй план. Ничего подобного "Ложной слепоте" П. Уоттса или "Счету по головам" Д. Марусека. Едва ли не самым комплексным, по уровню упомянутых организованностей, произведением последних лет, стал рассказ "Аська" (соавторство И. Андронати). Падший ангел начинает массово соблазнять людей, используя систему мобильной связи и манипулируя их судьбами.
Но задачи, которые стоят перед героями, практически не изменились, поставила ли Машина весь мир на край гибели, или всего лишь десяток человек в железном ящике пытаются выбраться к свету: надо найти какие-то новые способы взаимодействия личности и цивилизации, своего "Я" и новой технологии. Пока "кодоны" окончательно не промыли мозги, или пока старую личность не вытеснила новая.
Однако, ясное знание крайне редко само по себе может трансформироваться в действия. Один в поле не воин, даже если это обредший сверхзнание отважник. Требуется организация. Когда Глеб Марин просит полковника Вильямса о содействии, и тот слепо подчиняется — это редчайший случай, который возможен ещё только потому, что Вильямс по инструкции Марина уже смог закрыть сквозной проход между мирами, остановить советское вторжение.
Проблема в том, что ранее созданные структуры — действуют по докризисным правилам. Потому либо ничем не могут помочь, либо заведомо вредят. Даже если люди там действуют с самыми благими намерениями, хотя и благие намерения сейчас редкость. Правила игры и её цели могут меняться несколько раз — возникает проблема взаимодействия протагониста с остальными людьми. Он слишком много знает, и порой это сказывается даже на его возможностях общения. Ему просто некогда объяснять растолковывать все детали, пересказывать историю с самого начала.
У Лазарчука команда героя — не фэнтезийная "дружина", которая жаждет приключений1. Не кучка авантюристов, которые идут за кладом. Не группа мстителей-самураев. И даже не друзья детства. Слишком сильно встряхивает мир вокруг, чтобы команду можно было комплектовать по таким принципам.
Герой, переживший качественный скачок, склонен видеть вокруг себя пешки-марионетки, и часто бывает так, что он может легко дергать за ниточки. Но если еще в нём осталось представление о том, будущем мире, где он хочет жить вместе с другими людьми — превращать друзей-знакомых в марионетки не получается.
Решается проблема двумя методами. Во-первых, через ситуационные союзы и манипуляции — тут химически чистое предательство (вольное или невольное) присутствует в сделках по умолчанию. Во-вторых, союзы, продиктованные общностью взглядов на будущее и теми самими особенностями восприятия мира, за которые держатся персонажи. И здесь тонкость — Зден, отец спецагента Игоря смог нормально поговорить с сыном только за несколько часов до слияния миров, нашего и вселенной, где властвовали майя — раньше Зден, один из тех, кто пластал время и манипулировал судьбами нашего мира, оставался игроком. Сын был одной и пешек на доске — специальным человеком, за судьбу которого тот переживал, но никак не мог выделить его из прочих.
Соратники протагониста — это камешки из мозаики будущего.
Кажется, что такой критерий походит на "уловку 22", ведь те, кто пришел к власти или к просто к победе под соответствующим знаменем — они и будут определять будущее. Надо просто попасть в число диадохов у Александра Македонского — и ты точно станешь одним из царей. Но в жутком, многослойном кризисе победить может только та команда, которая даст правильные ответы на вопросы истории. И не просто напишет их на бумаге, а ещё и сможет воплотить в жизнь. Быть частью такой команды — и означает создавать грядущее.
Таков перечень основных элементов: кризис, как общий механизм, а в нём несколько типов персонажей, противостояние-война, обязательная перемена цели и рост героя над собой, меняющийся мир, которые обретает сознание и стремится запустить свои щупальца в головы персонажей...
Как же эти элементы проецируются на будущее? Можно увидеть качества грядущих кризисов, которые наверняка проявятся во всём блеске:
— естественно, Лазарчук не знает, каким будет переход через "фазовый барьер", но постоянно говорит, что кризис будет глубже и необычнее, чем можно ожидать на первый взгляд. Непривычность возникающих переходных структур и есть лучший прогноз: практически любая архаика может получить высокотехнологичную поддержку — и там, где до того были пустые разговоры или бессмысленные обряды, вдруг возникает действующая система. Небольшая этническая группы, прослойка социума, даже фаны популярной игры — вдруг могут стать поставщиками вполне мотивированных кадров. Сама эта переходная система может быть тупиковой, но оттого не мене страшной и упорной в борьбе за существование;
— переход будет сопровождается разрушениями, бессмысленными войнами, попытками уничтожить противников, потенциал которых уже через пару лет окажется критически важен для технологического скачка, но договориться с ними отчего-то не выходит. Цитируя С. Лема: "время ужасных чудес ещё не прошло". Нет ничего проще, чем сгинуть в таких вот бессмысленных войнах — вчерашние пастухи-фаны-сектанты могут легко сжечь страну, сами не очень понимая, что делают;
— в кризисе возникнет множество организаций-манипуляторов, которые будут компенсировать отсутствие собственных сил и ресурсов намеками на тайну и всезнание — образ тоталитарной секты лишь самый известный и распространенный из образов подобных структур. Они сделают трансформацию личности адептов своим основным инструментом. В смутное время любая технология работы с сознанием позволяет взять ресурсы будто из воздуха;
— эта трансформация сознания будет носить отчетливо технологический характер, когда за бубнами шаманов и листовками — стоят вполне серьезные наработки. Вовсе не обязательно медикаментозные или кибернетические, часть из них вполне может использовать привычные носители информации. Ужас в том, что инструменты подобных манипуляций получают в руки не самые умные, и уж точно не самые дальновидные люди;
— после кризиса границы личности индивида, зона его "Я", самоконтроля — неизбежно изменятся, скорее всего, сузятся. Соотношение органического/технологического в личности поменяется — и эту проблему хорошо бы решать уже сейчас;
— эскапизм для читателя, который мечтает уйти в страну никогда-никогда, оборачивается требованием к нему же — осознать кризис. Если в детективе ищут убийцу, то у Лазарчука в романах ищут выход из многомерного лабиринта. Простые, очевидные и при этом неправильные решения — обозначены в ассортименте. Только нетривиальный подход дает шанс на существование, при этом невозможно победить всех своих противников — надо встроиться в новый мир.
В творчестве Лазарчука, вполне возможно, есть еще детали, которые можно использовать при прогнозировании — но пока они остаются неизвестны читателям. Надо ждать публикации "Парфянской стрелы", "Вся плоть — трава" и...
Май 2015
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
