Может, предки?..

Ты когда-нибудь был ковром на стене?

Висишь, а тобою любуются...

Но когда всем надоедает твоя тускнеющая картина,

Тебя снимают и начинают бить...

Пытаясь таким образом вернуть твои яркие краски.

Выбивая из тебя всю твою мудрость,

Которую ты впитывал, вися на стене...*

* — здесь и далее сборник "Философия", гр. Мертвые Дельфины

...К чему могли привести такие отношения? К еще большим непоняткам, ведущим за собой все новые и новые проблемы, ссоры, препирательства, недомолвки...

Два года таких странных взаимоотношений... Два года... Марика страдала, Стас это видел, и... ничего не мог с собой поделать. Ему хотелось простых и понятных, но серьезных отношений, и ей было нужно то же самое. Только подходы у них были диаметрально противоположные. Она ценила крепкий, надежный материально-экономический базис для создания твердого фундамента отношений, он считал, что достаточно одной силы любви, того, что они уже вместе. Стаса вполне устраивали те двести — двести пятьдесят баксов, что он получал на работе, тем более от нее он получал удовольствие, а Марика никак не могла этого понять. Она говорила, что он так и останется снимать квартиру, получать мизерную зарплату...

Намеки были ясны даже слепому. Ей нужен тот, кто будет зарабатывать если и не больше ее, то хотя бы наравне. Стас знал, что никогда не сможет столько получать, чтобы взять квартиру в кредит и за год полностью рассчитаться, при этом еще и машину из недешевых купить... Слишком он был скромен. Зажат даже. Малообщительный, он всегда казался окружающим широкой и медленной рекой... А Марика имела с ним мало общего: яркая, не красавица, но очень симпатичная, живая, подвижная, как огонь, целеустремленная. Такие на месте никогда не сидят.

— Ты похожа на монолит, огромный, неприступный, непокорный никому, даже Богу, — сказал Стас, в его глазах печально вспыхивали огоньки боли и понимания. — Но я-то знаю, что ты беззащитна, тебя очень — иные даже не представляют насколько это очень — легко ранить. И поэтому ты облачаешься в непробиваемые доспехи гордости и агрессивности. Но не надо в них идти и на меня!.. Мне тоже бывает страшно! Ты даже не можешь представить, насколько иногда может быть страшно!..

— Я знаю... — грустно ответила она. — Я знаю... Твой страх в том, что ты боишься посмотреть в глаза грядущему. Тебе довольно того, что ты имеешь, и поэтому ты не смотришь в будущее. Стас, ты просто не хочешь меняться, я это чувствую... И потому мне все чаще кажется, что у нас совсем разные пути, и нам идти в другие стороны...

Стас вздрогнул. То, о чем он догадывался, но не хотел верить, все же было сказано. Марика тоже понимала. Стасу показалось, что небосвод дал по краям трещину, она все росла и росла, порождая новые, сначала крохотные, но очень быстро растущие, змеящиеся, словно молнии во время ночного урагана, пока, наконец, не рухнуло небо вниз, придавив его невыносимой тяжестью, впиваясь острыми осколками в плечи и, минуя кости, напрямую в мозг.

И еще добавилось ощущение всеобъемлющей пустоты, что росла прямо в нем, и ей не хватало места, и она все росла и росла, пока не заполнила собою все вокруг. Шум улицы доносился слабо, словно через незримый барьер, все цвета слились в нечто серое и непонятное, разделились на два — беспросветно-серый и подавляюще-черный. Лишь Марика оставалась цветным пятном в смазанной картинке окружающего мира...

Я опустил вниз глаза...

И как только я это сделал,

Вслед опустились мои руки...

Навсегда опустились...

Стас знал, что что-то надо сказать, но вот что именно?.. Нужные слова, как всегда, терялись в мишуре абсолютно лишних и неуместных фраз. Комок застрял в горле, колючий, острый, и мешал не только говорить, но и дышать.

— Солнце, я понял. Я все понял... Поздно слишком что-то менять, и не вернуть уже ничего, ведь правда?

Вместо ответа только ее кивок. Тяжелая копна белых, окрашенных, но не потерявших своей притягательной силы волос повторила это движение. Но голоса не было. Марика предоставила решать ему одному. Для себя она все уже давно просчитала, распределила и взвесила. И выбор сделала.

— А я?.. Я был слеп и не видел ничего вокруг, кроме тебя... Марика, ангел мой, если я причинял тебе боль, почему же ты раньше молчала? Почему не могла сказать, когда все только начиналось, ведь тогда не было бы так больно ни мне, ни тебе... И что мне теперь делать?

Девушка молчала. У нее были слова, но их лучше не произносить...

— Все зашло слишком далеко, я прав? Пропустил все повороты и объездные, пер по прямой, не видя, что впереди мост стоит разобранный, и до той стороны не долететь, не перепрыгнуть...

— Может быть, ты прав... Но ты говоришь совсем про другое, — в ее глазах тоже плескалась боль и невыразимая мука, та что сжигает изнутри, оставляя лишь оболочку... — Стас, ты слаб. Я не чувствую рядом с собой мужчину, парня. Ты слишком мягок, прости. Ты даже за малейшую оплошность извиняешься и краснеешь... А мне нужен крепкий, уверенный в себе человек, с которым можно было бы смело идти по жизни и ничего не бояться. А ты... Тебя и тряпкой-то назвать сложно, та хотя бы когда-то была прочной... Эх...

Печальный, горький вздох и движение рукой — от себя, в сторону...

— Ты можешь ненавидеть меня... Но я сказала все, что думала. У тебя был шанс, и не один. А ты... Ты оказался слеп настолько, что запинался на каждом и даже не замечал.

Руки Стаса потянуло вниз, неудержимо, сгорбливая плечи и давя на шею...

Тряпка... Всего лишь тряпка... Тряпка для мытья полов и не более... И та — дефективная...

— Значит, все кончено, — его голос дрожал. — Не ожидал, что вот так, внезапно. Как в снег после парилки. Марика, я понял. Все понял, — повторил он и взглянул на нее глазами, в которых таяли последние лучи надежды. — Можно тебя хотя бы проводить?

— Зачем?

— Просто... Просто проводить.

— Мне не так уж и далеко идти. Незачем.

— Я все равно провожу, хочешь ты того или нет, — твердо сказал он, впервые, наверно, показывая характер.

Человек...

Настоящий, живой человек.

Он как песочные часы...

С одной лишь разницей,

Нельзя перевернуть, и заново...

Шли в полном молчании, и уже не держались за руки, и не смеялись. И не смотрели друг другу в глаза, все понимая без слов. Между ними креп и рос барьер, непреодолимый с его стороны, непробиваемый — с ее.

Она шла как и раньше — стремительно, вперед, слегка сутулясь, но отведя плечи назад. Гордая, неприступная, сильная.

Он же брел, едва передвигая ноги, ссутулившись, сгорбившись, понуро опустив глаза и голову. Бесхарактерный, слабый. Тряпка...

— Марика! — позвали девушку, когда им оставалась сотня метров до подъезда. — Стой, Марика! Поговорить надо, об очень интимном! — после этой фразы с лавочки, расположенной у стены панельной многоэтажки, в самой тени, сорвалась лавина пьяного, самодовольного смеха.

Стас вздрогнул, он чувствовал, чем может закончиться этот вечер, если они остановятся. Поэтому он взял ее холодную ладошку в руку и потащил дальше. Девушка поупиралась, наконец, вырвалась из Стасовых рук, таких неожиданно крепких, сильных...

— Чего тебе, Малой? — он когда-то был лидером их дворовой компании, а потом... Потом Марика встретила Стаса, и компания забылась. Не было больше этих посиделок до полуночи, а то и до утра, с гитарой и пивом, воплей и подозрительных взглядов старух, что потом разносили по окрестным дворам сплетни одна другой хуже и извращеннее...

— Посиди с нами, Марика, пивка попьем, погуляем, как раньше...

Малой... А ведь когда-то Марика рассказывала о нем Стасу. Он неуклюже пытался ухаживать за ней, пока однажды не попытался овладеть ею прямо на лавочке в небольшом скверике, после чего долго ходил весь потерянный, ноги в раскоряку...

— А почему бы и нет? — улыбнулась девушка, уже шагая в сторону лавочки. Она не хотела, но чувствовала, что Стасу надо насолить, заставить ревновать, может, тогда он хоть чуточку изменится?

— Нет, — еще тверже сказал Стас, догоняя ее и вновь хватая за руку. — Я обещал проводить тебя до дома, я провожу.

Малой поднялся, и все вокруг уважительно притихли. В вечернем воздухе на фоне темнеющего неба и черных уже скал домов его силуэт бугрился мышцами, огромными, перекатывающимися, сильными. Глаза пьяные, налитые кровью, но голос еще трезв. Стас почувствовал, как его пробрал холодок, по спине прокатились ледяные мурашки. Не дай боже встретиться с таким в поединке, тем более со Стасовой комплектацией скелета, зачем-то заново облаченного в кожу.

— Эт еще че за хуй? — прогромыхал он, сверля взглядом в теле Стаса все новые и новые невидимые дырки. — Парень твой, что ли?

— Бывший, — отмахнулась Марика. — Взялся зачем-то проводить домой, хотя я ему ясно сказала, что между нами все кончено. Понятно, Стас?

— Я все равно доведу тебя до дома, — упрямо повторил парень. — Хоть я и тряпка, как ты выразилась, но слово держать умею.

— Поучить его маленько, красавица? — в глазах Малого блеснул нехороший, ох какой нехороший огонек.

— Ну, если только маленько, — протянула Марика, отводя глаза от Стаса.

— Слышь, ты, хуй, тебе девушка ясно сказала, что ты ее не интересуешь. А ты ее еще и лапаешь. Руки отпусти, понял?

Стас нехотя отпустил Марику, затылком и копчиком чуя, каково будет это 'маленько' применительно к нему. Дрожь охватила тело, но страх сковал и руки, и ноги, не дернешься, не пикнешь — челюсть словно сведена судорогой.

И от удара кулаком он не смог уклониться, пригнуться, прыгнуть в сторону, в конце концов. Почувствовал, как в лоб ткнулось что-то чертовски твердое и быстрое, перед глазами вспыхнули искры, его завертело в кромешной тьме, а он падал, падал и падал, не было конца-краю этому падению...

Они просят прощения,

За то, что не видели свет...

Глупы...

Я бы за это спасибо сказал...

У них на все вопросы один ответ — Нет.

И ландыши босоногие...

И радуги черно-белые...

Где я?.. Мелькнула мысль, далекая и неповоротливая, тяжелая, неподъемная... Стас открыл глаза, чтобы тут же их закрыть.

Солнце катилось к горизонту, огромное, кроваво-красное, оно погружалось в дым, идущий из-за леса, и казалось, что чей-то гигантский глаз, яростный, пылающий, смотрит из тьмы... Чуть позже в уши ворвался грохот, дикий, оглушающий, он все равно доносился словно сквозь вату. Стас против своей воли открыл глаза, коснулся ушей. На широких ладонях, с короткими, толстыми пальцами осталась кровь.

— Е... ор... Е... ор... Гор... — слышалось откуда-то со стороны. Голос был расплывчатым, слабым, он никак не хотел прозвучать нормально, так, чтобы было понятно.

Контузия. Снаряд рядом попал, — мелькнула чья-то чужая мысль. — Где капитан?

Стас осмотрелся, увидел лишь торчащую из воронки руку в окровавленной ткани. Дополз до нее, схватился и потянул на себя. В голове настойчиво звучала одна и та же мысль: 'Капитан... У него карта, у него отмечен путь через болото... У него дочка трехлетняя и сыновьям год исполнился...' Внезапно рука подалась, Стас тупо уставился на оторванную культю, с той стороны, где должно было быть плечо, свисали лохмотья мяса и жутко белели костяные осколки. Чуть дальше лежал сапог с торчащей из него ступней. То же мясо, те же осколки... И запах — пороха, дыма и сладковатый — горящего мяса.

Стас смотрел на останки капитана, на обугленный клочок, оставшийся от карты. А перед глазами стояла странная картина — грязь, кровь, страх и ярость, и посреди этого — надраенный до блеска сапог... Капитан всю жизнь прожил по уставу, и даже умер — в чистой обуви... Когда только время-то нашел, ведь они всего полчаса назад вышли из болота, и тут же попали под обстрел.

Тело двигалось независимо от Стаса, оно не слушалось команд, инстинктов... Его вел чужой разум, незнакомый, сильный, а парень с ужасом понимал, что в этом теле он всего лишь узник... Не было времени задумываться, как это произошло, почему именно с ним, и где это он сейчас. Было просто страшно. До дрожи в ногах, которых лишен, до лязга отсутствующих зубов...

— Егор, — прозвучал рядом голос. Стас повернулся, ожидая увидеть еще более страшную картину. Сзади стоял молодой парень, заляпанный грязью до самого подбородка, из раны на лбу сочилась кровь, затекала в глаз, отчего тот щурился и, как на мгновение показалось Стасу, даже улыбается.

— Чего, Санек?

— Нас осталось пятеро...

— И?..

— Уходить за подмогой надо, Егор. А из офицеров только ты и остался, мы тут пошукали, только трупья рваные валяются, да лычки потраченные.

— Уходите, я...

Впереди раздался отчетливый треск, а следом за ним — шум десятков моторов, что-то тяжелое шло через пролесок, неудержимое и опасное...

— Танки! — заорал Санек, безрезультатно передергивая заклинивший затвор ружья.

Стас молча сграбастал его за шкварник и швырнул к чахлому леску, окружающему болото.

— Тикайте, хлопцы, я прикрою!

Гуськом, низко пригибаясь, они побежали к деревьям, а Стас деловито проверил боезапас: две гранаты, пулеметный диск, автомат с гнутым дулом, и трофейный 'шмайсер'.

Танки прошли мимо, Стас схоронился в ямке под невысоким кустом, прикрывшись сорванной травой и сухими ветками. Пока стальной поток медленно несся вдоль подлеска, парень боялся вздохнуть и почесаться, а неумолимый зуд разбегался по телу, начиная со спины и заканчивая пятками. Чуть погодя Стас понял, что в этой ямке обосновались муравьи, которым он явно не пришелся по душе. Черные мелкие мураши кусали, но пусть уж лучше они загрызут, чем погибнуть под траками танка, не выполнив обещанного.

Он знал, что следом пройдут солдаты в серой форме, в касках со стилизованным крестом, а за ними — походная кухня и офицерский транспорт. Наверняка они остановятся в деревеньке, расположенной в паре километров отсюда. В ней обосновались беженцы с запада, в основном поляки и чехи, но и русских хватало. А немного к юго-востоку расквартирована пятая рота Красной армии.

Стас мрачно подумал, что красные сполохи, пусть даже и недолгие, и отсветы на макушках деревьев привлекут внимание дозорных, а если и совсем уж повезет, то в самой деревне должны быть партизаны или люди, имеющие с ними связи. Повстанцы не упустят возможности сообщить в штаб роты о прибывших фашистах...

Птицы железные,

Нет им спасения:

Вверх — поражение...

Вниз — унижение...

Как только я увижу одну из таких птиц,

Я поймаю ее, и вылечу...

А потом научу летать.

Летать с закрытыми глазами...

Стас незамеченным проник в деревню — небольшую, всего полтора десятка дворов, по улочкам бродили тихие незаметные тени, опускающие глаза при виде оккупантов; селение кольцом окружали танки, пехота расквартировалась там же, по домам расползлись офицеры. С чьего-то забора снял почти просохшую одежду, переоделся, военную форму закинул подальше в огород, гранаты уместил за спиной на поясе, пистолет — в кармане драной фуфайки. На необхватной ветви сильного, кряжистого вяза качались три трупа — наверняка местный старейшина, и все, кто совсем уж явно не попадал под определение арийца. Жутко посиневшие лица с вывалившимися языками, казалось, поворачивались вслед за идущим человеком. Тела раскачивал ветер, конопляные веревки терлись о прочную кору, издавали странный, приглушенный и тоскливый вой, переплетающийся с завываниями собак, почуявших свежую мертвечину... Тут и там раздавался пьяный довольный смех, ругань на немецком и редкие, полузадушенные девичьи крики.