Уроки ирокезского

Григорий Игнатьевич внимательно осмотрел будку. Вроде ничего не забыл? Нет, все верно сделано — и он, вздохнув, достал из-за пазухи приготовленную заранее бутылку. Жалко, конечно, такой продукт переводить — но, во-первых, телеграмма позволила ему с полного согласия Варвары купить таких сразу полдюжины, а во вторых — вдруг в телеграмме верно написано было?

Григорий Игнатьевич отвернул кусок тряпицы, прикрывающей лаз в будке — обычной собачьей будке, со скандалом отнятой у дворового Полкана, и еще раз крякнув, вылил содержимое бутылки в подготовленную дочкой посудину. Обернувшись, несколько оставшихся капель опрокинул уже себе в рот — но что ему будет от крошечного глоточка? Даже приятного тепла не разлилось по телу, только кончик языка чуть-чуть ожгло...

Он вышел из сарая — старого, сложенного из толстенных бревен, еще деду Григория Игнатьевича служившего амбаром — и повернул кран на трубе, идущей из стоящей в небольшой пристройке печки. Сарай раньше почти полвека служил сушильным цехом, и — поскольку дым мог испортить продукт — отопление в нем было сделано паровое, а печь стояла снаружи. Собственно, именно поэтому и для опыта был выбран именно он: ну где еще можно было нагреть посудину без огня? Разве что в новом цехе, но там работа кипела...

К стоящему у печи пожилому мужчине подошел Полкан — вопрошая взглядом, когда же ему вернут будку?

— Ничего, Полкаша, вот опыт сделаем, дочку успокоим — и получишь ты будку обратно взад — ласковым голосом проговорил Григорий Игнатьевич. Сам он — несмотря на бурно переживающую дочь — телеграмме не верил ни на грош. И опыт исполнять не стал бы — но тут уж дочка уперлась как ослица и выделывать товар отказалась напрочь. Ладно, опыт сделать-то недолго, а вот как потом дочь наказать? Вожжами бы ее, да по... ан нет, поздно уже, да и неприлично: девке-то уж двадцать стукнуло. А ну и что?!

Григорий Игнатьевич вспомнил о вылитой в плошку бутылке и твердо решил: вожжей дочь обязательно получит. Не за бутылку, а за то, что скрывает знакомство с этим, как его... Однако, пора опыт и заканчивать: выставленные в окно избы ходики показали, что пятнадцать минут вроде как и прошли. Так что сердитый отец неразумной девицы чиркнул спичкой (еще одна трата, хоть и невелика, но все же), запалил подготовленную дочерью веревку. Огонек с шипеньем скользнул под дверь, и Григорий Игнатьевич решил, несмотря на предупреждение дочери, глянуть хоть в щелку — что же там получится? Но не глянул: Полкан как-то истошно залаял и бросился к забору.

— Тьфу ты, кошку уличную увидал, а я, дурак, туда же... — подумал Григорий Игнатьевич, но обратно к двери подойти не успел.

— И слава Богу! — таковой была мысль незадачливого экспериментатора. Ну а что еще мог он подумать, увидев, как дверь сарая, сорвавшись с петель, легко и как-то даже изящно перелетела через дровяник и грохнулась о стену избы саженях в двадцати. А, зайдя уже в сарай, он с некоторым недоумением поглядел на доску от собачьей будки, наполовину вбитую в дубовое бревно стены — и, представив, что могло случиться, не отвлекись Полкан на приблудную кошку — ощутил такую слабость в ногах, что вынужден был сесть где стоял. И уже из сидячего положения обратил внимание на то, что половины крыши — хоть и из дранки — на сарае уже не было...

Зато уцелела вторая бутылка — предварительно оставленная у печи. Пара глотков "Вина столового номер двадцать один" позволила Григорию Игнатьевичу вернуть душевное равновесие.

— Дочка, еще раз спрошу тебя: кто сей господин, что телеграмму прислал?

— Еще раз отвечаю: не знаю. То есть может и знаю — подумав немного, добавила она, — но не по фамилии. В лицо может и признала бы...

— Я вот что думаю... — Григорий Игнатьевич прокашлял внезапно запершившее горло, но голос все еще оставался каким-то сиплым. — Человек этот, почитай, всех нас от смерти спас. И негоже его за сие не отблагодарить. Адрес ты знаешь... Денег на благодарность не жалей, ему они всяко нынче нужны — он ткнул пальцем в пришедшее третьего дня письмо — тысячу я тебе с собой дам, а нужно будет — еще пришлю. Собирайся, нынче же в гости к нему поедешь!

— А почему я? Вы, батюшка, может сами? — неуверенно поинтересовалась девица.

— Нет уж! Телеграмму он тебе слал, да и сама говоришь, что в личность может и узнаешь его. Так что собирайся, и чтоб духу твоего после вечернего поезда тут не было! Мать, собери ей поснедать на дорогу...

Вернувшись домой с вокзала, где он и Варвара Степановна помахали увозящему единственную дочь поезду, Григорий Игнатьевич достал из-за иконы ту самую телеграмму и с тем же недоумением, что и в первый раз, прочел:

"ПАРЫ СПИРТА КОНЦЕНТРАЦИИ СИЛЬНЕЕ ТРИНИТРОФЕНОЛА КАМИЛЛА СТАВЬ ВЫТЯЖКУ СРОЧНО ВОЛКОВ".

Первым моим осознанным ощущением была боль во всем теле. Болела каждая его мышца, и я с досадой подумал, что проводок, вероятно, оказался слишком тонким. Испариться — испарился, но основной поток электричества до меня не добрался. Обидно... а ведь была надежда еще пожить.

Однако очень быстро я сообразил, что боль была "не такая": даже до временного улучшения состояния боль была... рваной, что ли? — а теперь все болело... ровно? Но, главное, не очень сильно. Хорошо бы еще увидеть, где я нахожусь... по ощущениям — явно не в мартовской степи.

Успокоенный этим соображением, я почему-то быстро "выключился" — по крайней мере следующим моим ощущением стало разливающееся по ногам тепло. И слишком поздно до меня дошло, что разливалось-то вовсе не тепло, а нечто другое... А затем сильные теплые руки меня приподняли, и я почувствовал, как подо мной меняется... простыня? Изо всех сил я постарался открыть глаза... Наверное, это было для меня еще "сверхусилием".

— Очнулся — услышал я знакомый женский голос. — Вон, веки дергаются...

— Не очнулся, а только в себя приходить начал — отозвался мужской — тоже знакомый. И до меня дошло, что адский аппарат Федорова снова проделал тот же трюк. Снова перенес меня — и теперь я могу попытаться хоть что-то повернуть в лучшую сторону. Только бы не опоздать!

— Доктор, срочно пошлите телеграмму в Воронеж! Улица Малая Садовая, дом купца Синицына, Камилле...

— Господин Волков? — неуверенно спросила Наталья.

— Да, я Волков, нужно срочно отправить телеграмму...

— Успокойтесь, Александр Владимирович, мы уже послали. И в Воронеж, и в Петербург. Даже ответы получили — отозвался спокойный голос Якова Валериановича. Более того, дедушка ваш уже приехать изволили, так что Нюша тотчас же за ним и отправится. Очень он переживал, что внук его в столь изрядной неприятности оказался, но, слава богу, вы на поправку пошли.

— Уже приехал? — удивился я.

— Да, третьего дня уже как. Вы же, извините, почитай две недели в забытьи пробыли. И, откровенно говоря, я и не чаял, что на поправку пойдете, но организм ваш оказался крепок. Не иначе как спортом каким занимались вы изрядно, я, по чести, такую мускулатуру разве что у грузчиков с пристаней видал. Ну это мышцы...

— Я знаю, спасибо. Яков Валерианович, а что у меня с глазами? Я почему-то стараюсь, но открыть их не могу...

— Видать, не в полном забытьи вы и были, вон имя мое запомнили, это хорошо. А глаза я сейчас посмотрю, вроде ничего особо раньше не увидел — моего лица коснулись прохладные пальцы. — Да и сейчас не вижу, разве что... сейчас, мы вам веки немного промоем, похоже они слиплись... вот теперь попробуйте.

Попробовал. Левый глаз открылся, правый — частично. Действительно, склеились веки. Я попытался протереть глаз — и вдруг осознал, что рука мне не подчиняется. То есть поднять я ее не могу...

К приходу деда — а он вошел в комнатушку, где я валялся, где-то через полчаса — я уже закончил "эксперименты" со своим телом. Печальные эксперименты: шевелить я мог лишь левой рукой, а правая, как и ноги, существовали исключительно для комплекта. Головой я немного еще мог вертеть — но лишь немного поворачивая шею вправо-влево, поднять же голову — то есть наклонить шею — тоже не получалось. В глубине сознания даже промелькнула мысль, что напрасно я так с электричеством вольно обращался: глядишь, сейчас бы меня уже ничто и не волновало.

Однако вид деда — здорового, шумного — меня откровенно порадовал:

— Дед, отлично выглядишь!

— Александр... — как-то не очень уверенно обратился ко мне старик, — вы не могли бы уточнить, каким манером мне надлежит достать упомянутые вами гинеи?

Понятно, придется снова врать. Ну что, не впервой:

— Сам я никогда не видел, но, насколько я знаю, нужно потянуть на себя планку с левой стороны под подоконником в синей комнате, и ящик тайника сам выскочит. Там отец хранил детские "сокровища" свои, и две монеты по пять гиней, что выиграл в Английском клубе. Сами видите, Николай Владимирович, мне эти деньги сейчас очень бы пригодились: мои-то богатства, что не покрадены были, сгорели...

— Извини, внучек, уж больно ты неожиданно объявился. Да и телеграмма твоя...

— Какая?

— А... любезный Яков Валерианович послать распорядился. Я было решил, что из соседей кто шутковать затеял... вот: — он достал листок с телеграммой из кармана — "Дед пусть Терентий крыльцо песком посыпет не ходи гулять до часу пополудни Александр сын Владимиров". Я посмотрел — крыльцо с утра и взаправду ледком покрывается, а к часу как раз солнышко лед съедало. Кому как не соседям о том прознать-то? Но за телеграмму спасибо, мог и поскользнуться, твоя правда. А затем письмо от доктора пришло, в коем он просьбу твою про гинеи написал. Тут я и догадался, что может и взаправду Володя жив остался и сыном обзавелся: про гинеи-то эти даже дома только я один и знал.

— Но я же в забытьи был, доктор сказал...

— Доктор сказал, что ты и в забытьи все просил мне да какой-то девице телеграммы послать. Сулил, что иначе помрут те, кому телеграммы назначены. А что еще говорил, то Яков Валерианович уж письмом отписал. С письмом уж я и решил приехать, на внука нежданного глянуть. Но догадку-то проверить надо, ты уж не серчай... Поскольку по всему выходит, что наследство-то Володино теперь тебе передать следует. Имение я, правда, продал, но деньги сохранил. Не все — годов-то сколько прошло, никто же и не чаял...

— Сдается, что наследство это мне уж ни к чему будет: я же шевельнуться не могу.

— Безделица это, внучек, право слово. Меня, помнится, тоже о мачту приложило, что месяц членами шевельнуть не мог, а всяко поправился. Мы, Волковы, крепки телом, и ты на поправку пойдешь. Я тогда тебя нынешнего даже старше был, а у тебя дело и вовсе молодое...

Хотелось бы. Потому что в положении лежа можно если и наделать чего, то только под себя. Хорошо что говорить могу: при нужде Наталью-то позвать без голоса и не вышло бы. А так получалось себя даже в чистоте сохранять. И отдельное спасибо трудолюбивым китайцам: оказалось, что купленные мною перед отъездом бамбуковые трусы и стираются легко даже простым мылом, и сохнут быстро. С футболками оказалось несколько хуже: без кипячения с щелоком выглядели они уже несвежими даже после стирки. Хотя оно и понятно: пожмакать в мыльной воде — это еще не выстирать...

Все же жизнь в богатстве и роскоши развращает: привычка ежедневно менять белье и принимать по крайней мере душ при невозможности это сделать резко отрицательно влияет на характер — ну и на мыслительные способности в целом. Всего через четыре дня я, увидев входящую в двери новую посетительницу, не нашел ничего лучшего, как поприветствовать ее простыми словами "о наболевшем":

— Солнце мое, сделай доброе дело, синтезируй перкарбонат натрия, хоть полфунта для начала...

— Извините... это вы господин Александр Волков?

— Да, это я...

— Перкарбонат натрия... а вам зачем? Это же очень неустойчивая соль.

— Мне гипохлорид не нравится, он него дух тяжелый, да и портит он ткань...

— Гипохлорид? А он зачем? И причем тут ткань?

— Белье отбеливать... Камилла, ты же живая!

— Я... мы получили вашу телеграмму, она на самом деле помогла не совершить опасную ошибку и я приехала вас отблагодарить... только я вас не знаю. Если это возможно... почему вы прислали эту телеграмму? И как вы вообще узнали...? Доктор! Яков Валерианович!

Очень вовремя я вырубился: врать не пришлось. Потом, конечно, придется... может быть, а пока все всё забыли.

Ну то есть почти все и почти всё: Камилла кое-что забыть не могла по определению. Поэтому я не очень даже и удивился, когда уже через час она снова появилась в моей комнатушке:

— Извините, Александр Владимирович, я хотела только спросить: а вам в каком виде перкарбонат желательно получить? И как скоро? Если в растворе, то он очень быстро разла... испортится, а как его без лаборатории просушить, я не знаю. Дома, думаю, я смогу его выделать... фунт, говорите вам нужен?

— Камилла, ты не представляешь, как я счастлив, что... Извините, Камилла Григорьевна, забудьте вы про эту химию... то есть про перкарбонат. Это вовсе не срочно... вдобавок можно стабильность кристаллической формы резко повысить с помощью ингибиторов. Если я правильно помню, лучше всего натриевой солью этилендиаминтетрауксусной кислоты... или динатриевой? Забывать уже стал.

— Как вы говорите? — я даже не понял, откуда в руках Камиллы появилась небольшая записная книжка и карандаш. — Этиленамид...

— Этилендиаминтетрауксусная кислота. Получается если этилендиамин обработать хлоруксусной кис...

— Александр Владимирович!

Почему-то когда любимая женщина рассказывает всякие непонятные вещи, вещи эти понятнее не становятся. Но запоминаются крепко. А одной из последних разработок Камиллы "во втором пришествии" был завод этой самой хлоруксусной кислоты. Нужной, вообще-то, в первую очередь для изготовления основы для пасты к гелевым ручкам — но химику только дай чего-нибудь в изобилии — тут же придумает еще сто пятьсот "очень нужных" применений полученному. Вот я и запомнил, что пользы от разных карбоновых кислот — которые с помощью хлоруксусной можно получить "сколько хочешь" — гораздо больше чем вреда.

И вообще — запоминать, что говорит тебе жена — очень полезно. И вообще, и в частности: теперь Камилла проводила с неподвижным инвалидом минимум пару часов в день, выслушивая (и тщательно конспектируя) то, что она рассказывала мне много лет тому назад и вперед. По возможности, конечно — но я теперь сознание терять при разговорах с ней вроде бы перестал.

Но долгие разговоры все же начались не сразу: узнав, что отец велел ей любым способом "отблагодарить" меня минимум тысячью рублей, я попросил Камиллу потратить эти деньги с большей пользой для мировой науки. И не только науки — но просить оказалось больше некого. Дед, меня очень внимательно выслушав, согласился заняться решением лишь одной части "поставленной задачи", а Камилла — Камилла отправилась в Нижний с задачей привезти в Царицын Векшиных.

Вопрос "куда" не ставился: дед, выяснив, что из Царицына никуда я уезжать не собираюсь (да и Яков Валерианович сказал, что в Петербург я живым просто не доеду), решил "сделать все возможное для любимого беспомощного внука" — и купил дом. Оказывается, дома в уездном городе — это даже и не роскошь непозволительная: вполне приличный и даже двухэтажный (хотя и деревянный) домик на Тульской улице обошелся ему меньше чем в тысячу рублей. Причем "вместе с мебелью" — которую я, впрочем, тут же решил выкинуть. Но — позже, когда денег заработаю.

Зарабатывать, не имея возможности двигаться, довольно трудно. Но если вспомнить Стива Джоббса...

— Дед, извини за неприличный вопрос — обратился я к нему на следующий день после переселения — ты не мог бы мне выделить сто двадцать рублей?

— Скажи, что купить, я Терентия пошлю...

— Мне нужно купить одну девицу, сейчас она работает в книжном магазине Абалаковой. Мне срочно нужен секретарь, а она подходит для этого дела лучше всего.

— Ну раз уж тебе девица потребовалась, то дело точно к поправке идет...

— Дед, мне нужен секретарь чтобы заработать деньги. И девица пойдет ко мне работать, если ей жалование поставить в пятьдесят рублей за месяц.

— Да я тебе и за тридцать найду...

— Мне нужна именно она, и ты сам сразу поймешь почему. То есть сразу, как она работать начнет.

Пятьдесят рублей — это деньги по местным понятиям очень немаленькие, поэтому Дина на приглашение, переданное Терентием, откликнулась довольно быстро. Ну как быстро: единственное, что помешало ей прибежать впереди дедова денщика было то, что она адреса не знала. В отведенную мне комнату ее проводил Николай Владимирович, и, как мне кажется, был более чем удивлен данными девице инструкциями. Честно говоря, и я бы на его месте удивился безмерно — но не сообразил, а потому "говорил что думал":

— Дина, за пятьдесят рублей в месяц вы будете каждый день кроме воскресенья с девяти утра до шести вечера писать то, что я буду вам диктовать. Может быть и до семи, но в день вы будете этим заняты примерно шесть часов. Вы принимаете мое предложение?

— Да, я только хотела спросить...

— Вопросы потом. Если принимаете, то сейчас возвращаетесь в магазин, покупаете шесть толстых тетрадей, ну те, в синей пестрой обложке, нелинованные, с подкладкой линованной которые, сто листов писчей бумаги по полкопейки, самописную ручку — у Анны Ивановны таких три, черного цвета с золоченными колпачками, которые по девять рублей с полтиною... лучше две ручки сразу купите — деньги я вам сейчас на это дам. И четыре кубика чернил, фиолетовых, разведете их уже здесь, я скажу как. Ничего не забыл?

— Я не знаю...

— А я не вас и спрашиваю... да, зайдете еще в магазин Свешникова, две лампы керосиновых купите, которые с зелеными абажурами, стеклянные, оплатите их, скажите, пусть сами принесут. И керосину... нет, это Терентия я попрошу. На покупки вам два часа, к полудню все принесите и начнете работу, сегодня вам полный день будет уже оплачен.

— Саша, откуда такие познания в царицынской торговле? — поинтересовался дед, когда Дина ушла.

— Про самописки я у Козицына слышал вроде — Наталья по-моему удивлялась, какие ручки дорогие и зачем их Анна Ивановна вообще брала, ведь не купит никто... А тетради — ну и где их еще искать, как не в книжном магазине? А по России они всюду одинаковые...

— А про Свешникова?

— Так не ты ли говорил, что кроме как у него, в городе и ламп приличных не найти?

— Не помню... может и говорил. Ну и память у тебя, однако!

— Дед, когда делать больше вообще нечего, только и думаю о том, кто что сказал. Поэтому и запоминаю...

— Оно и видно, что запоминаешь. А думать забываешь: если девица эта писать должна, то сюда нужно и стол какой-никакой принести. Думаю, разве что из кухни...

— Да, забыл... дед, а еще три сотни выдать можешь сейчас? Я верну, через месяц уже...

— Молчи уж! Три сотни, говоришь?

— Да. И Терентия позови?