Светофор

Володя Злобин

Светофор установили на пустыре средь бурьяна. Метрах в двадцати катила асфальтовая дорога, над которой свешивался другой, уже полезный регулировщик.

Бригадир лишь виновато разводил руками перед рабочими:

— Мужики, не я это придумал. Все вопросы к Джубаю.

— Причём тут Джубай?

— А то не знаете сколько и кому он заносит, чтобы мы тут корячились. Установка, понятное дело, из бюджета, а вот где поставить... тут уже Джубай подсказывает. Ну, не сам конечно. Фирма его.

— Так-то он и полезное делает, — ввернул один из рабочих, — клуб его этот, 'Джубай-Юниор'. Там сын у меня, в секции. Бесплатной, типа. Ничего не могу сказать: дурь из пацана выбили.

— Ну а чё б не бесплатничать, когда Джубай столько народу с квартирами надурил.

Далее завязался спор, какой часто бывает, когда считают чужие деньги.

Бригада провозилась на пустыре до самого вечера. На мачте повесили трёхглазый светофор. К штанге прикрутили знак пешеходного перехода, который предлагал пройти прямо через траву. Под конец несуществующую магистраль увенчали жёлтым ромбом в белой рамке.

— Они там совсем, что ли? Какая ещё главная дорога!?

— Нам сказали — мы сделали, — строго отрезал бригадир и украдкой посмотрел вверх.

Светофор торчал из бурьяна странным гнутым растением. Выглядел он совершенно ненужным. Но если б кто решил проехаться из глубины пустыря прямо к тому, настоящему асфальту, то там, повинуясь знаку, ему должны были уступить дорогу.

Над пустошью зажёгся первый зелёный свет.


'Вчера соцсети Новолесовска облетела фотография светофора на пустыре Зареченского района. Пользователи задались резонным вопросом: зачем там был установлен регулировщик? Корреспондент издания Novolesovsk.info побывал на месте событий и готов предоставить читателям весьма неожиданный ответ.

Зареченский район — самый быстрорастущий район города. Новолесовск здесь переправился на другой берег реки, на крутых склонах которой привыкли отдыхать горожане. Сейчас береговая линия активно застраивается. Мы уже не раз писали о том, как именно строительный магнат Владимир Джубай сделал Зареченский район своей вотчиной, но сегодня речь пойдёт не о домах, сданных в эксплуатацию без лифтов и водоснабжения, и даже не о 'Джубай-Юниоре' — молодых спортсменах из одноимённого клуба, служащих силовой поддержкой сомнительных инициатив предпринимателя, а о случае курьёзном, но, вроде бы, безобидном.

На пересечении улиц Весенней и Таловой, где Владимиром Анатольевичем совсем недавно был возведён нежилой комплекс на восемьсот квартир, находится пустырь, примыкающий к незастроенной ещё территории. Пустырь этот от края до края засеял бурьян, посреди которого зачем-то был воздвигнут светофор. Надо отдать должное — он крепко зацементирован, славно выкрашен и без перебоев показывает нужные цвета. Вот только до ближайшей дороги, где бы он мог пригодиться, больше двадцати метров.

В коммунальном хозяйстве города от комментариев воздержались. Дескать, никакой проблемы в установке светофора они не видят. Действительно, два миллиона рублей, потраченные на регулировку пустыря, не являются существенной проблемой. Подумаешь, цена двухкомнатной квартиры, купленной для семьи погорельцев или две однокомнатные квартиры для совершеннолетних сирот. Или несколько четырнадцатиметровых хором, купленных в джубаевском комплексе эконом-класса.

'Выбирать вам!', — как гласят баннеры, развешенные по всему Зареченскому району.

Появление на пустыре светофора, вероятно, является следствием давних обвинений Владимира Джубая в том, что он сдаёт дома в эксплуатацию без малейшей инфраструктуры. В открытых колодцах пока ещё никто не погиб, но местная канализация всегда рада пожрать жителей Зареченского района. Отвратительно налажен вывоз мусора, если, конечно, Владимир Джубай не запланировал его утилизацию прямо в жилых дворах. Шутить и горевать можно долго, но на лицо полное нежелание застройщика доводить возведённые им объекты до ума.

Скандал вышел на федеральный уровень. Владимир Анатольевич, имеющий прочные связи с мэрией, в спешном порядке принялся заметать сор под ковёр. Вот почему по всему Зареченскому району прямо в лужи кладут асфальт и втыкают в землю деревья, которым вскоре суждено засохнуть. В этой суматохе светофор мог быть установлен на пустыре как ещё одно важное, но не единственное Зареченское недоразумение'.


Владимир Джубай хмуро досиживал общественные прения в мэрии. У города будто не было других проблем, кроме тяжб с его строительной компанией, но предприниматель, обеспокоенный шумихой в СМИ, был вынужден держать себя открыто.

— Владимир Анатольевич, по поводу надоевшего инфраструктурного вопроса...

Неприятный вопрос задали по договорённости. Его бы всё равно задали, но другие — седые интеллигенты-архитекторы или эти, молодые, в роговых оправах, которые спросили бы свысока и насмешливо, так, как Джубай не любил.

— Я отвечу честно, — начал Джубай, — меня обвиняют, что в квартирах эконом-класса невозможно жить. Во-первых, на рынке есть жильё и меньшей размерности, чуть больше десяти квадратов. Я же строю не меньше четырнадцати, а типовой размер — пятьдесят восемь квадратов. Во-вторых, наш народ живёт небогато, и для кого-то квартира за полмиллиона единственная возможность приобрести жильё. Если есть спрос, его нужно удовлетворить, и винить в этом нужно не меня, а экономическую обстановку в стране. Да, при строительстве случаются накладки, но это плата за то, чтобы у людей были хоть какие-то метры. И уверяю вас, я работаю над устранением недочётов...

— А 'Джубай-Юниор'!? — крикнули с места, — Они опять отличились!

Джубай поднял мутный, как у боксёра, взгляд. Нашёл спрашивающего. Ответил едва сдерживаясь, по-бычьи:

— Что касается 'Джубай-Юниора', то этот спортивный клуб я основал на собственные деньги. Государство не вложило в него ни копейки. Он на моём балансе, и напомню, что занятия в нём бесплатны. Поэтому любые нападки на него считаю попросту неэтичными. Чего хотят провокаторы? Чтобы сотни пацанов оказались без призора? Я знаю о чём говорю. У меня у самого сын. Я сам вырос в непростое время и в непростом месте. От кривой дорожки меня удержал тренер. Мой долг сегодня — помочь молодым людям. И не моя вина в том, что некоторые из них так резко реагируют на критику в мой адрес.

— Владимир Анатольевич, — спросила журналистка в очках, —символом вашей нечистоплотности стал светофор, установленный на пустыре...

— Нечистоплотности!? — взревел мужчина, — Скажите спасибо, что я правильно воспитан и не подам на вас в суд! Я ещё раз повторю: при моих объёмах строительства случаются недоработки. А этот светофор ставил не я, у меня вообще нет таких прав. Всё равно что обвинять меня в наличии ям на дорогах! Это вопрос к коммунальным службам города, администрации...

— Которые связаны с вами.

— Послушайте, любой бизнесмен старается установить доверительные отношения с властью! — тут Джубай напрямую обратился к журналистке, — Вы хоть что-то в своей жизни построили? Вы придумали себе сказочную страну, где всё берётся из ниоткуда и обвиняете меня в том, что я не строю из радуги и облаков! Что касается этого вашего светофора, то, повторю, его ставил не я. Если он вам так мешает или вы считаете, что в городе нет проблем поважней, можете обратиться к коммунальщикам, которые его демонтируют.

Владимир Джубай перевёл дух. Нападки он отбил, но с чёртовым светофором нужно было что-то делать. Предприниматель расправил борцовские плечи и миролюбиво добавил:

— Знаете, я вырос в военном гарнизоне. Отец всё время на службе, а мы жили в бараках. Нам ещё повезло. Остальные ютились в вагончиках. Так вот, однажды в таком вагончике угорела целая семья. В том числе два моих друга. Мы с ними на речку собирались идти. После я спросил у отца, почему мы не можем поселиться в квартирах. Он мне ничего не ответил, только посмотрел странно, мол, позже пойму. Не буду лукавить — не этот случай привёл меня в строительство, но благодаря нему у меня нет никаких сожалений по поводу сноса частного сектора или предубеждений перед многоэтажным жильём. Хотя, если кому-то нравится, он может по-прежнему топить печку дровами и иметь удобства во дворе.

В зале угодливо засмеялись. Владимир Джубай почувствовал себя триумфатором. Он начал своё восхождение с самого низа, и не этим соплякам и седым снежинкам учить его, как и что нужно строить.

А со светофором он разберётся. Сегодня же.


Книга была тяжёлая, в хорошем переплёте. В самом начале она была заложена исписанной почтовой открыткой. Мужчина с осторожностью вынул её и поднёс книгу к тусклому зарешёченному свету:

'...Зареченский светофор стал объектом искусства в ходе долгих меонических превращений. Это был не акт, но процесс, причём — итерационный, долгое горизонтальное делание, когда светофор эксплицировал в объект искусства постепенно, с неторопливой гетерогенностью. Он родился случайно, из стандартизированного фордистского производства, и был установлен в рамках современной городской пародии на римский военный лагерь, но что-то пошло не так — сбилась ли квадрирующая планировка, вмешалась ли казуальность — в любом случае, светофор был установлен вдали от регулируемых им трасс. Само его появление — сложная связь прекарности и дисциплин, конвейера и анархии. Даже 'толчком к искусству' послужила не рецепция интеллектуалов, а столкновение, в ходе которого неизвестные напали на активистов, в качестве протеста дежуривших возле Зареченского светофора.

Как мог бы сказать классик: мачта Зареченского светофора оказалась сплетена из стаи крысиных хвостов.

Поэтому Зареченский светофор увлекает своей контингетностью и парадоксальностью: он возник на пустыре, хотя должен был стоять у дороги — и этот его рефьюджис указывает на судьбу мигранта; он подвижен в своих значениях и при том полностью стационарен; оказывает седативный дисциплинарный эффект, но нарушает привычное одним своим присутствием; он конвергентен к локальному и дивергентен к глобальному. Иными словами, Зареченский светофор обречён исчезать через своё проявление и проявляться через своё исчезновение.

Достаточно сказать, что полное создание инфраструктуры — зебры, поребрика, проезжей части — полностью бы убило смысл Зареченского светофора, который имеет ценность лишь в значении пустыря. Его частичная вытопка — первый шаг к исчезновению светофора как объекта искусства и первый шаг к трансформации светофора в культурный объект, ибо отныне оказалась возможна не только пассивная контемплативность, но и акционизм — например, стояние под красным сигналом светофора или следование на зелёный, то есть включилась репликационная игра смысла.

Первой её фазой была понятная обыгровка авторитарной зарегулированности: контроль добрался до изнанки пустотного капитализма — пустыря — чем разоблачил свою заинтересованность в подавлении всего, даже камней и пыли. Тем парадоксальней оказалось следующее наблюдение. Единственной подлинной вертикалью Зареченского района оказались не матричные многоэтажки, а намеренно отставленный в сторону светофор. Он был локализован на периферии и быстро стал притяжательным локусом маргинального и контрадикторного. В понимании модернистских теорий протест связан с мобилизационным ресурсом. Но бунт вызрел в слепом пятне города, не в инфраструктуре, а за её пределами. Причины понятны: инфраструктура со времён барона Османа растачивается, чтобы увеличить пропускную способность власти, на периферии же контроль ослаблен; пустырь является ничьей территорией с обнулёнными иерархиями — более того, пустырь излюбленное место 'разборок' (примечательно, что этот деконструкторский термин был выработан интуитивно и точно схватывает распад старых и появление новых иерархий). Вот почему Зареченский пустырь оказался подобен скандинавскому тингу, который часто располагался на удалённом острове. Установка на нём светофора создала улицу, которую оказалось возможно перебежать на красный свет. Зареченский светофор — это антиципация бури.

При этом Зареченский светофор сам по себе содержит культурные и искусствоведческие интенции, а его механика — чистая фасцинация: когда мы идём на зелёный свет, то уже не думаем об исчезнувшем красном (никто не скажет: 'Красный исчез, пойдём!', но произнесут: 'Зажёгся зелёный'). Это полная валоризация, доступная даже для традиционалистского толкования: триангулярный колор, онтичность самого объекта, мифологический переход улицы-реки, протест против современного мира и демиургического застройщика.

Тем не менее, принадлежность Зареченского светофора к произведениям искусства доказывает не операистская автономия его метафор и даже не изменённая им объективная действительность — посадка Владимира Джубая и инфраструктурная доделка микрорайона — а тот факт, что после всех ассамбляжей светофор не снесли и он продолжил работать. Коррупция и бюрократия, спровоцировавшие протест, оказались объективированы в охраняемую ценность, которой стал Зареченский светофор. А отношение к объекту как к тому, что не должно быть уничтожено временем и человеком, присуще символам трансцендентным, предназначенным к передаче смысла, то есть символам искусства или религии. И так как Зареченскому светофору при всей его многозначности всё же не поклоняются, его следует признать состоявшимся объектом искусства, порождённым без всякой причины и приведшим к совершенно неожиданному результату.

Так, как это свойственно гениальной новации'.

Владимир Джубай захлопнул книгу. Он просил сына присылать всё, что было написано о том треклятом светофоре, но это был первый текст, через который заключённый с таким трудом продрался.

Большой палец в задумчивости проехался по набрызганной на стену шубе. Стены были добротные. Куда толще, чем он когда-либо строил. Владимиру Джубаю показалось, что книга эта написана так же — побольше бетона да этажей. Только продавалась она тем, кто отчего-то считал себя богачом.

Мужчина потянулся к псалтырю, чтобы доучить начатые молитвы.


В темноте вспыхнуло мерцающее нечто — одновременно красное, белое, сероватое, с запёкшейся по краям ослепительной корочкой. Цвета были больше гудением, чем веществом — горячим дрожанием воздуха, волной ночного прибоя, магнитным пощёлкиванием, треском, жарой... Они не горели даже, а исторгались, колебля пространство и время.

Цвета пульсировали, прерывались, смазывались в линию, на мгновение исчезали, а потом вновь вспыхивали, коллапсируя в блёклую ячеистую звезду. Она испускала поток незримых частиц, оставлявших нечёткий размытый след, с выдержкой большей, чем мог бы заметить взгляд.

Отовсюду, — из влажных каменных лабиринтов, из трав, гнили, воздуха, ветра — к свету летели и выползали те, кому он обещал долгое обжигающее путешествие. Слепые, крохотные и незаметные, живущие в щелях и на самом дне, они тянулись к заворожившему пустошь мерцанию, и их раззявленные пасти, ощеренные усики, тонкие изломанные конечности, матовый блеск крохотных глаз не могли оторваться от чуда, вдруг воссиявшего в чёрном небе.

Бабочки, мотыльки, комары и мошка, бронзовеющие жуки, повсплывавшие в лужицах водолюбы и плавунцы — все насекомые, жители пустыря, потянулись к работающему в ночи светофору. По мачте освещения ползли муравьи и не трогающая их жужелица; взрослые мухи гудели в воздухе тихо и медленно, совсем иначе, чем днём; жалили темноту слепни, живущие у реки; вихрем вилась мошка; мотыльки порхали жалобно, будто в последний раз. И не было числа другим безвестным жучкам — мелкому птичьему корму, временно ожившей земле, точкам и бусинкам — что спиралью закрутились над пустырём.

Светофор сверкал в ночи сияющими фасеточными глазами.


На курсах вождения было чудовищно скучно. Андрей бесцельно листал учебник, где текст перемежался долгими рядами картинок с машинами, не знающими куда повернуть и где можно остановиться. В пол-уха слушая преподавательницу, молодую ухоженную женщину, Андрей силился отыскать в учебнике хоть что-нибудь интересное.

Он пошёл на курсы по нужде. Оставшаяся без отца машина сулила заработок, который мог покрыть образовавшиеся расходы. Только вот учиться было уж слишком тоскливо. Остальным вроде бы нравилось. На перерывах незнакомые парни и девушки живо обсуждали то, как будут 'гонять' и 'возить'. Сам Андрей хотел уехать куда-нибудь за город, остановиться у обочины, окунуться в мягкую густую траву и идти, чтобы трава поднималась как море и у горизонта коснулась шеи.

Андрей долистал до темы о светофорах, где нехотя прочитал: 'В светофорах применяются световые сигналы зелёного, жёлтого, красного и бело-лунного цвета'. Вздрогнув, прочитал снова. Огляделся по сторонам, а когда вернулся, учебник всё ещё рассказывал о бело-лунном сиянии светофора. Волнуясь, Андрей перевернул страницу: 'Круглый бело-лунный мигающий сигнал, расположенный на железнодорожном переезде, разрешает движение транспортных средств через переезд'.

Последний раз Андрей так радовался, когда вычитал в учебнике о гужевых повозках, но бело-лунный сигнал светофора светил не для лошадей, а в какую-то таинственную даль, где нашёлся тот, кто решил дать железнодорожному огню бело-лунное имя.

— А скажите пожалуйста, — еле дождавшись перерыва, спросил Андрей, — почему сигнал светофора назван бело-лунным?

Преподавательница отхлынула от телефона. Грудь её тревожно качнулась:

— Что вы спросили?

— Ну вот так тут написано... — Андрей поднял учебник, чтобы отразить им любопытные взгляды, — сигналы светофора бывают красные, жёлтые, зелёные или бело-лунные. Почему бело-лунные? Не белые, не светлые, не серые?

Девушка на секунду замялась. Она сама была немногим старше Андрея. Белая блузка, строгий знающий взгляд, длинные пальцы, обещающе мелькающие над телефоном... и такой вопрос.

— Просто подходит цветовая гамма, хмм-м... Морозов же, правильно? Вы не торопитесь, Морозов. До этой темы мы ещё дойдём. А пока выучите всё-таки, является ли обочина частью дороги. В прошлый раз вы так и не смогли с этим определиться.

— А там и до голубого сигнала дойдём! — сострил кто-то.

В группе противненько захихикали. В ней уже сложились шушукающиеся кучки, откуда Андрей ловил оценивающие взгляды. Окраинные парни с бритыми затылками ещё на первом занятии поняли, что Андрей не из числа: в одинаковое пофамильное перечисление 'Механика!', 'Механика!', 'Механика!' Андрей вставил скромное женское 'Автомат'.

Через пару занятий его начнут встречать на прокуренном крыльце. Спрашивать что-то насмешливо. Может, толкнут.

Всё-таки как много значат слова. Назовись Андрей не по матери, Морозовым, парни бы уже выстроились в очередь, чтобы пожать руку всё ещё уважаемому Джубаю, а на следующей неделе преподавательница прочитала бы целую лекцию на тему бело-лунного цвета. И расстегнула бы блузку.

После занятий Андрей решил прогуляться до Зареченского светофора. Тот довёл отца до тюрьмы, а Андрея, прежде беззаботного студента, примирил с необходимостью самому зарабатывать на жизнь.

Андрей на отца не злился. Тот хотел воспитать из него мужчину, перекидывал из одной секции 'Джубай-Юниора' в другую, пока не смирился с тем, что отпрыск предпочитал сидеть дома и читать книжки. Отец ещё пытался тягать Андрея на неформальные переговоры, знакомил с партнёрами, поручал небольшие дела, готовя сына к наследному владению империей, но учиться составлять договора и улаживать вопросы с поставщиками для Андрея было так же скучно, как зубрить ПДД. К чести отца, тот от Андрея отстал. Помогал, конечно, но не баловал — вот, разве что, автомобиль. Андрей безвестно жил с матерью, пока не приключалась вся эта катавасия со светофором. Компаньоны сразу же разбежались, и до приговора всё вернулось как на двадцать лет назад: только мать, сын и отец.

Многоэтажки выглядели уютно, в диагоналях светлых огней. Раньше они походили на огромные многооконные кенотафы, ждущие заселения мёртвых. Даже ходить было негде — никакого асфальта, неубранный снег, вечный затык у трассы... С тех пор район прихорошили, но Андрей понимал, что лоск сойдёт, а кварталы запаршивеют. Даже 'Джубай-Юниор', сверкающий стеклом и хромом, потускнеет, и у его ворот, вот как сейчас, не будет шумно смеяться компашка крепких парней. Мэрия так и не взяла клуб на баланс, тренера уволились, и только бывшие воспитанники ещё наведывались к зданию перетереть о чём-то своём.

Из-за поворота показался пустырь. Светофор, переливающийся ненужными вроде огнями, стоял средь травы. Было пусто. Вытоптанная в том беспокойном году поросль вымахала ещё выше. Тихо ласкался ветер. Светофор светил просто так, не указывая пути. Андрей подумал, что исчезни вдруг — он исчезни, не светофор — мир бы не изменился. Всё так же будут катить по дороге автомобили и зажигаться по вечерам окна. Отсутствия Андрея никто не заметил бы, словно он всю жизнь простоял на чужом пустыре.

Голова светофора свисала как с виселицы. Предлагая задуматься, предупредительно мигал жёлтый свет. Окрепший ветерок пытался загнуть края бесполезного знака. В ночи ромб его казался оранжевым. Вспыхнул зелёный. Андрей разочарованно выдохнул.

— Эй, Васёк! Ты откуда здесь нарисовался!? — раздалось сзади.

Подходили четверо — короткостриженные, крепкие, чуть помладше, с глазами, которые не знают, куда деть руки.

— Потупить на светофор пришёл, да? С правобережки, да?

Их глаза, руки, расслабленные пока ещё шеи, широкие лица просили сказать 'да', подтвердить заданный с уличной надеждой вопрос. Андрей отвечать не спешил. Ему показалось, что там, среди облепленных мошкарой огней, промелькнул незнакомый отблеск.

— Ты в уши долбишься?... Да он из этих, из-за которых клуб закрыли! Вон как на светофор тупит.

Огни светофора вдруг потухли и по центру замигал новый, ослепительно-яркий кружок. От удивления парень открыл рот, и по нему тут же прилетел боковой, поваливший Андрея в траву.

За год там прорезались разбитые бутылки, щебёнка, какие-то деревяшки. Мусор больно впился в щёку. Слух заложило, и откуда-то издалека, возможно из-под той же земли, донёсся размеренный нарастающий перестук. Дрожа, подпрыгнули камешки. В ночи протяжно загудело.

Андрей попытался подняться, но профессиональным захватом его бросили обратно, испачкались, выматерились и принялись бить сильнее. Бурьян зловеще качался, и его высокие тени укрывали людей так, будто за что-то мстили. Ветер задул луну, и в темноте, замышляя недоброе, зашелестели сухие стебли.

Избиение прекратилось. Андрей кое-как воздел себя на ноги. Затуманенный взгляд смотрел вверх — на блестящее пятно светофора.

— Он опять тупит! — просипел кто-то. — Урод, сука! Убью!

На голову обрушился тяжёлый удар. Кость хрустнула, из пролома потекло густо и чёрно. Андрей рухнул обратно, в уже знакомую траву. За ней, в двух десятках метров, шумела дорога, к которой неспешно шли насытившиеся охотники.

Перевернувшись на спину, так, что из головы вытекало что-то невосполнимо прошедшее, Андрей смотрел вверх. В чёрном безрадостном небе горел светофор. Все три глаза его были залиты бледно-лунным светом. Они мигали торжественным серебристым сиянием, и было так ярко, что хотелось стать мотыльком.

С окраин, где пустырь упирался в тёмное глухое поле, нарастал размеренный перестук колёс. Запахло шпалами, креозотом, и, как из туннеля, налетел прохладный волнующий ветерок. Светофор задребезжал прикрученным к нему знаком. На жёлтом ромбе разросся приближающийся свет.

Веки Андрея тяжелели. Они сужали бледно-лунный огонь в луч, от которого счастливо слезились глаза. Жизнь покидала Андрея, и от этого было хорошо и волнительно, как от приглашения на неведомый праздник.

По пустырю нёсся незримый поезд, которому следовало уступить дорогу.

[Наверх]