Теория Фокса

— Чего ты так боишься?

— Что у меня не хватит времени.

— На что?

— Чтобы понять, где мы.

Глава 1

— Скажи хоть, за что ты меня убил?

Они сидели, напряженно всматриваясь друг в друга.

— Так всё же за что? — повторил он, держа руки в карманах пальто. — Надеюсь, у тебя была хорошая причина. А то ведь, согласись, как-то глупо умирать из-за нелепости, а?

Он нервно рассмеялся, и его лицо передернуло судорогой.

— Я не понимаю, о чем ты, Нельсон.

— Не понимаешь, Джимми? Ну, так послушай. Забавная история вышла сегодня ночью. Забавнее не бывает. Давай я расскажу, и мы посмеёмся...

Шапки на нем не было, холодный ветер трепал непослушные темные волосы, уже слегка подёрнутые сединой.

— Ну, так вот, представь себе, Джимми, сижу я с покупателем лицом к лицу. Вокруг мрак — только я, он и лампа. Даже стен не видно. Вроде бы всё, как всегда, обычная продажа идеи. Деньги переведены ещё вечером. И вот я передаю ему идею. Твою идею, Джим. Наизусть, по словам — всё давно заучено. Рассказываю медленно, не спеша, как телеграмму зачитываю... И знаешь, что? Он с серьезным лицом выслушивает до самого конца. Затем встает и так спокойно, не говоря ни слова, протягивает мне утренний выпуск "Уолл Стрит Джорнал". И угадай, что я вижу?.. Прямо на первой полосе: "Японский золотой запас пропал". Дальше и читать не надо, всё и так понятно. Слово в слово — идея, которую я ему только что продал. Твоя идея, Джим!

Джим видел, как дрожали его тонкие губы, как широко зияли зрачки его глаз.

— И вот мы сидим напротив друг друга в кромешной темноте, и я вдруг понимаю, что сейчас, пожалуй, лишь самый последний бездомный в самом дальнем вонючем углу нью-йоркской подземки ещё не знает этой идеи... Что может быть хуже, Джим? Продать уже слитую журналюгам идею!

Он замолчал; доносилось лишь его шумное, обрывистое дыхание. Ноздри раздувались, его бледное лицо было все перекошено, как от зубной боли.

— Джим, ты когда-нибудь пробовал продать дилерам разбавленный кокаин? Целую тонну левого порошка, а? Причем так, что ты сам узнаешь об этом последним?.. Тебе когда-нибудь бывало страшно, по-настоящему страшно? Так, чтобы дрожали коленки и хотелось залезть под стол?

Он не сводил с Джима своего испепеляющего взгляда.

— Так вот, поведай мне, Джим, зачем же ты её слил? Зачем ты меня убил?

— Верни ему деньги, — выговорил Джим, каждое слово давалось ему с трудом.

— Вернуть?.. Ему?.. Деньги!? — Нельсон уставился на него. — Ты совсем потерял рассудок?! Ты забыл, кто я?! Это продавец ещё может вернуть деньги. И, может быть, покупатель даже его пощадит. Но я же не продавец, Джим! Я же оценщик, один из трех во всем Нью-Йорке, будь проклят этот город! Каждая третья сделка, каждая третья идея проходит через меня. Все эти чертовы деляги, когда хотят определить цену идеи, к кому они идут? Ко мне! Иначе как определить цену идеи, не зная её? Ведь какой продавец расскажет идею авансом? А если расскажет, то зачем ему платить? Они не могут существовать без оценщика, посредника при продаже идей... Без меня.

Он схватился за голову.

— И что требуется от оценщика? — некоторое время он с ненавистью смотрел на Джима, затем не выдержал и сорвался:

— Молчание! Всё держится на простом правиле: оценщик молчит! Молчит во что бы то ни стало, изо всех сил. Как рыба об лед! Так молчат каменные идолы на острове Пасхи, Джим. Ведь если начинает говорить оценщик, то... — он вдруг побледнел. — За последние тридцать лет через меня прошли сотни идей... Я знаю каждую... Все эти покупатели и их самые сокровенные секреты... Эти сумасшедшие коллекционеры, заплатившие за идеи миллионы...

Он говорил, судорожно хватая воздух.

— И знаешь, что они сейчас делают? Я прямо вижу их лица сейчас!.. Они все, все до единого, эти сотни моих покупателей, проснулись сегодня и узнали, что я заговорил. И прямо сейчас все как один в ужасе думают, что делать дальше... Как сохранить свои идеи... Ведь это беда, Джим, — разговорившийся оценщик... Ведь он подвешивает их всех. Слив одного сегодня, кого я солью завтра?

Он прикрыл глаза, затем продолжил:

— За всё время было лишь пять случаев, когда оценщик заговорил. И ни разу он не дожил до утра... Я мертв, Джим! У меня на груди мишень размером в пол-Манхеттена. И повесил её ты. Меня убил ты, Джим....

— Скажи им, что подвел продавец. Что это — не твоя вина, — тихо произнес Джим.

Глаза Нельсона вспыхнули, в горячке, в приступе отчаяния он смотрел на него, как будто отказываясь поверить, в то, что услышал.

— Джим!.. Ты сам себя слышишь?! Они же не знают о тебе! Не знают, что идеи — твои! Они думают, что продавец — это я. Понимаешь? Я! И продавец, и оценщик одновременно... Черт тебя возьми, да ты же сам настаивал, чтобы о тебе никто не знал! И ведь я, глупец, купился! О, дьявол, и я ведь сам согласился — быть продавцом и оценщиком в одном лице... Идиот, идиот! — Нельсон ударил себя кулаком по лбу. — И теперь не на кого перевести стрелки, потому что продавец — это я и есть! Идиот! Это капкан! Выхода нет! Конец...

Его всего трясло. Было видно, как дрожали его губы. Вдруг он резко развернулся и посмотрел на собеседника в упор:

— Ты же всё это знал, да? Ты ведь знал, что это мой приговор?

Джим сидел, уставившись перед собой. На виске у него пульсировала артерия.

Он кивнул.

— Ты знал, что если сольёшь идею, то убьешь меня? И все равно слил?

Он снова кивнул.

Нельсон надолго замолчал. Затем достал из кармана термическую гранату и поставил её на скамейку между ними. Взрыватель был взведен.

— Ты знаешь, что это, Джим?

Тот поднял глаза.

— Уничтожитель идей...

— В радиусе пяти метров не останется ни одного байта информации. Даже по ДНК не смогут опознать... А теперь, когда мы можем спокойно пообщаться, поведай мне, Джим. За что ты убил меня?

Джим откинулся на спинку скамейки. Он сам не знал, почему он любил эту часть Центрального парка — ту, где лес скатывается к озеру. Прелый запах листвы и грибов, торчащие из воды, все во мху, коряги. Уже почти опавшие кроны, красные клёны, держащиеся до последнего дубы и проникающий сквозь них свет, отдающий свое последнее тепло. Единственное место в центре бетонного муравейника, где ещё можно было остаться наедине с собой.

— Нельсон, твой покупатель работает на ЦБ Японии. Это государство.

В ужасе Нельсон подскочил.

— Быть этого не может! Я десять раз проверял...

— Может. И есть.

Джим достал из нагрудного кармана помятую фотографию и протянул Нельсону. На ней двое садились в машину.

— Того, кто слева, ты знаешь.

— Д-да... Это покупатель...

— А справа — это...

— Заместитель главы Центрального Банка... Откуда это фото? Ему можно верить?

— Так же, как и тому, что они потеряли своё золото... Это государство, Нельсон. Сто процентов. Твой покупатель — государство...

Нельсон согнулся, схватился левой рукой за голову. Трех пальцев на ней не было — он потерял их ещё в детстве. Его исковерканная рука казалась одним длинным щупальцем.

— Почему?! — взвыл он. — Почему ты не сказал мне раньше?

— Я сам узнал вчера вечером. Твой телефон был выключен...

— Нее-е-т!.. Треклятая Зоя!

— Я на неё и подумал. Но найти тебя не смог...

— Проклятый вирус! Телефон и сейчас не работает, — он дернулся, замер и посмотрел на Джима.

— Я сделал всё, что мог, Нельсон. Но ты сам нарушил наше единственное правило — никаких властей... Когда я узнал, единственное, что оставалось, это уничтожить идею. Рассказать её всем... И я её слил...

— Ты... Из-за своего глупого принципа ты убил меня? Один раз ты не захотел поступиться, чтобы меня спасти?!

— Это было моё единственное условие, Нельсон. Тогда, два года назад, мы договорились — никаких властей. Никаких государств. Ты обещал.

— Но один раз... Чтобы спасти меня? Неужели я для тебя совсем ничего не значу? Все эти годы... Ты же мог, ты мог?.. Поступиться? Закрыть глаза, сделать шаг в сторону, не обратить внимания... Всего один раз!

Джим лишь покачал головой.

— Да будь ты проклят, Джим! Трижды проклят. Ты не человек! Бездушный кусок дерьма! Вот кто ты...

Он вынул из кармана правую руку. В ней был зажат детонатор.

— Хоть напоследок скажи, почему?

— Ты сам сказал, я — кусок дерьма... Знал бы ты, Нельсон... Как я их всех ненавижу! Этих серых людей, в погонах и без. Так кошки ненавидят собак, всем своим нутром...

— Но почему? — простонал Нельсон.

— У нас не хватит времени.

— О, нет! В нашем распоряжении всё время Вселенной. И с этой скамейки мы уже не встанем. Так что рассказывай, ты, ублюдок! Я имею право знать...

Комок подступил у Джима к горлу, он старался не смотреть Нельсону в глаза. Где-то вдали, из глубин города, урывками доносился звук полицейской сирены.

— Дело даже не в государствах... Я ненавижу всех их — толпы, группы. Массы — вот кто страшнее всего... Государства — просто самые большие из них.

— Чертов Джим-одиночка... Джималоун... Поэтому так тебя называют... Будь ты проклят! Будь ты трижды проклят!

— Государство — это обман. Одна сплошная крысиная нора, группа, паразитирующая на людях. Сбивающая их в кучи...

— Проклятый, проклятый идеалист! — причитал Нельсон про себя. — Ведь знал же... И зачем? О, зачем я с ним связался?..

— Все эти дела, — продолжил Джим, — которые ты мне давал, которые мы распутывали. Идеи, которые ты просил достать... Неужели ты не замечал, что они все одинаковые? Насилие и обман, скрывающий паразитов... Мир, в котором за одним притворством следует другое, и так без конца. Обман — это суть этого мира. И государство — самый большой обманщик. Оно всё покрывает...

Нельсон замотал головой.

— Я не понимаю.

— Весь этот мир — обман. Что ни возьми, даже, казалось бы, самое благородное, — всё на поверку оказывается ложью...

— Не понимаю...

— Ну, например ты, Нельсон.

— Я!? Я обманщик и паразит!? — с ненавистью, исподлобья он уставился на Джима.

— Нет. Но ты экономист. Ты выпускник Гарварда. Ты потратил более десятка лет, изучая экономику.

— И?

— Неужели ты не заметил ничего подозрительного? Ничего крысиного? Каких-нибудь изъянов в экономике? Ты же наблюдателен, Нельсон. Ты замечаешь детали.

— Всегда есть изъяны. Нет ничего идеального. Это неизбежно.

— Вся экономика как наука — это гигантский обман, Нельсон. Созданный, чтобы манипулировать.

— Бред, — его собеседник замотал головой.

— И тем не менее, обман... Экономика — это лженаука. Скажи, какой самый главный, фундаментальный закон экономики?

— И? — Нельсон смотрел на Джима как смотрят на сумасшедших, не зная, чего от них ожидать.

— Закон спроса и предложения. Если цена растет, спрос падает, — Джим скрестил руки, как бы показывая кривые спроса и предложения. Практически все в экономике так или иначе основывается на нем, на этом простом правиле. Спрос и предложение... Убери его, и экономика как наука теряет всякий смысл. Она рассыпается, как карточный домик. Но есть ли у закона какие-нибудь исключения? Есть ли ситуации, где он не работает?

— Хлеб, — автоматически ответил Нельсон.

— Товары первой необходимости. Если цена на хлеб падает, люди не начинают его скупать. Они не покупают больше хлеба, чем могут или хотят съесть. Если цена падает, спрос не обязательно растет. Еще примеры?

— Роскошь.

— Если хочешь продать сумку Шанель, нужно установить на неё высокую цену, или люди не будут её страстно желать. Они просто не захотят её покупать. Для многих цена — это показатель желанности. Другие примеры?

Нельсон мотнул головой из стороны в сторону.

— А вот теперь представь, что тебе надо что-то продать какой-то компании. И у этой компании есть менеджер по закупкам. Вроде тебя — посредник. Именно он решает, какой продукт купить. Что ты должен сделать, чтобы увеличить продажи?

Нельсон молчал, не сводя глаз с Джима.

— Ты должен увеличить цену. Скажем, на двадцать процентов. И затем отдать половину посреднику.

— Взятка?

Джим кивнул.

— А теперь представь абсолютно законную взятку. Поднимаешь цену на двадцать процентов и направляешь эти деньги на рекламу. Взятка, но прямая. Ты подкупаешь конечного пользователя напрямую. В посреднике больше нет необходимости. Растет цена, а за ней и спрос. Что скажешь, по-прежнему исключение? Сколько компаний используют рекламу, чтобы увеличить продажи?

— Но так не может быть! — вдруг не выдержал Нельсон. — Ты утверждаешь, что закон спроса и предложения не работает? Вообще? Как такое может быть?

— Посмотри на рынок акций. Самый большой рынок из всех. Что происходит, когда стоимость акций растет?

— Больше людей хотят их купить...

— И что происходит, когда цена падает? Ты помнишь последний биржевой крах?

— Все пытаются продать...

Джиму на колено упал кленовый лист, и он подобрал его, тусклый солнечный луч просветил лист насквозь, высветив красные прожилки, как вены пульсирующие сквозь ещё недавно живую плоть.

— Так причем здесь государство? — проскрипел в ярости Нельсон.

Джим вздрогнул.

— Это лишь один из примеров. Всего лишь один экономический закон. Но то же самое повторяется снова и снова... Во всех остальных законах экономики. Экономика не работает. Это лженаука. Целая наука — с тысячами профессоров и сотнями тысяч студентов — обман.

Глаза Нельсона сузились, по лицу проскользнула гримаса боли. Но Джим продолжал говорить:

— Знаешь, почему экономика не работает? Большинство экономистов — это математики-неудачники... Какой традиционный путь карьерного роста для них? Из всего поколения лишь пара математиков станут известными. Один или два, ну, может быть, три — не более — станут новыми перельманами. А что делать другим сотням тысяч математиков с дипломами, ещё пахнущими типографской краской. Что остается? Кстати, какая у тебя изначально была специализация?

— Математика...

— Ну, так вот скажи, что остается делать математикам-неудачникам, вроде тебя? — спросил Джим. — Стать либо программистом, либо банкиром, либо экономистом. И когда они смиряются с правдой, обычно курсе на третьем-четвертом, то в другом конце здания видят экономический факультет, где на досках красуются до боли знакомые сложные формулы. Математикам переход на экономический факультет дается легко. Они просто переходят через коридор. И чтобы быть хорошо оплачиваемым экономистом, более не надо входить в тройку сильнейших. В экономике, в отличие от математики, никто не голодает. И поэтому большинство экономистов — математики... И вот тут происходит эффект человека с молотком.

Нельсон побагровел от злости, но Джим уже давно увлеченно говорил сам для себя, не замечая ничего вокруг.

— Человеку с молотком каждая проблема кажется гвоздем. Если ты умеешь решать уравнения, то будешь применять их ко всему вокруг. Но некоторые проблемы не имеют математического решения. Попробуй применить уравнения к психологии. Ты сам только что видел — товары роскоши, взятки, реклама, рынок акций. Экономика — это чистая психология... Это мягкая наука, а экономисты подходят к ней, как если бы она была точной. Рулеткой они измеряют душу...

В физике или химии если ты проводишь два одинаковых эксперимента с одинаковыми начальными условиями, на выходе неизменно будет один результат. Они воспроизводимы. В экономике же ни один эксперимент нельзя повторить. В принципе. Именно поэтому предсказания экономистов практически никогда не работают. Единственное, что их спасает — никто не помнит их прошлых предсказаний. Экономика — это обман. Скажи, ты когда-нибудь применял на практике хоть одну из стандартных теорий?

— Причем здесь государство?! — исступленно прорычал Нельсон, зажав взрыватель в ладони.

— Все эти экономисты, они же не создают ничего ценного. Тогда почему их столько? Зачем они?

— И-и?

— Помнишь модель CAPM? Все помнят. Как забыть? Столько лет все её изучали. Знаменитая модель CAPM! Capital Allocation Pricing Model. Модель распределения капитала. Абсолютно фундаментальная экономическая теория. Современная наука инвестирования практически полностью основана на ней. Портфельная теория, несущая конструкция экономической науки. Если ты инвестор, то она тебе говорит, во что инвестировать. Бесчисленное количество областей экономики базируется на ней, включая, например, теорию оценки деривативов. Все профессора её используют. Миллионы годами штудируют ее в пыльных библиотеках. Помнишь, кто её придумал?

— Марковиц и Миллер.

— И они за неё получили Нобелевскую премию! И не только двое этих уважаемых профессоров, но и множество других. Шоулз, Шарп, Блэк, Фама, Модильяни и еще длинный список прочих академиков, последователей CAPM модели. Все они получили Нобелевские премии за что-то, так или иначе связанное с CAPM. Целый список! И тут есть одна странная деталь.

Джим говорил взахлеб, погрузившись в идею с головой. Нельсон смотрел на него, в отчаянии схватившись свободной рукой за лоб.

— Ни один из них не заработал и доллара, применяя модель на практике. Помнишь скандал с хедж-фондом Long-Term Capital Management? Это был единственный случай, когда эти CAPM профессора попытались применить свою модель в жизни. Возможно, они сами поверили своей же истории и решили попробовать. Помнишь, чем это закончилось? Три миллиарда вылетело в трубу! Нагремевший крах Long-Term Capital Management в 1998 году... Фонд, созданный этими профессорами. Государство дало этим Нобелевским лауреатам три миллиарда долларов. И они их потеряли! До цента, Нельсон. До цента. Теория не работает. И никогда не работала. Но они зарабатывают на жизнь, преподавая её и получая гранты. Они продавцы наживки.

— Наживки?

— Человек зашел в магазин для рыбалки и видит целую витрину блесен и всякой цветной наживки. Всё это совершенно невообразимых форм и вдобавок переливается всеми цветами радуги. И он спрашивает продавца: "Неужели рыбе нравятся все эти причудливые наживки?" А тот: "Я продаю её не рыбе, сэр". CAPM не работает. Это наживка.

— Почему тогда им дали Нобелевскую премию? — Нельсон на глазах свирепел.

— Вот! — Джим воскликнул и, наконец, взглянул на него. — Потому что Нобелевская премия по экономике — это обман, мошенничество. Ты же знаешь, что изначально не было никакой Нобелевской премии по экономике? Они создали её в 1969 году.

— Кто?

— Государство. Нобелевская премия по экономике не имеет никакого отношения к Нобелю. Вообще никакого. Просто кучка влиятельных мошенников присвоила себе бренд. Семья Нобеля вначале пыталась протестовать, называя это "пиаром обманщиков, пытающихся создать себе репутацию". Но безуспешно. Так что это все — махинация. Один из самых великолепных обманов, который я когда-либо видел... Они гении! Посмотри на список лауреатов. Не кажется тебе подозрительным, что большинство из них пришло из одной и той же "школы"? Большинство — последователи CAPM, эконометрики и похожих математических моделей.

— И что?

— Если начнешь копать глубже, увидишь, что они все друзья. Это одна и та же группа людей, которая из года в год награждает себя премией. Это мафия!

— И зачем им это надо?

— Именно, Нельсон! Это самое интересное! Зачем? Почему кто-то тратит столько усилий и денег, проводя эту премию? Это не может быть из-за простого пиара. Знаешь, зачем они это делают? Когда у кого-то есть Нобелевская премия, его вдруг начинают слушать. И верить ему. "Лауреат Нобелевской премии" — звучит, как магическое заклинание. И под него можно протащить любую ересь. И люди слепо ей верят. Вот взять, к примеру, ту же CAPM. Ты помнишь один из главных результатов модели CAPM?

Нельсон зло уставился на Джима.

— Что CAPM требует от инвесторов периодически делать?

— Ребалансировать портфель.

— Именно! — воскликнул Джим. — То есть продать часть акций и купить другие, чтобы сбалансировать портфель. И как часто модель требует это делать?

— Часто.

— Раз в год, или месяц, или неделю. Или даже ежедневно. Иногда даже каждый час или поминутно. И что происходит каждый раз, когда ты покупаешь или продаешь акции? Когда делаешь ребалансировку?

— Что?

— Ты платишь брокерскую комиссию. А кто её получает?

— Вот... Черт побери!

— Вот именно, Нельсон! Инвестиционные банки. А инвестиционные банки — это кто? Это и есть государство! Государство уже давно у них в кармане. Круг замкнулся. Они создали Нобелевскую премию по экономике, чтобы пропиарить кучку профессоров-математиков, изобрётших фальшивую экономическую модель, которая заставляет инвесторов часто торговать акциями и платить инвестиционным банкам брокерскую комиссию. Стопроцентный обман. Манипуляция. Почему-то, когда кто-то получает Нобелевскую премию, его начинают слушать. Верить и следовать. Даже если он преподает такой абсурд, как CAPM.

— Просто из-за Нобелевской премии...

— Вот поэтому они и паразитируют на этом бренде. Поэтому они и создали Нобелевскую премию по экономике. Баффет в 90-х пытался было всем это объяснить, но потом понял, что идти против толпы не выгодно, и замолчал. Вся финансовая сфера захвачена брокерами, стригущими комиссии с ничего не подозревающих спекулянтов и недалеких простаков. И на эти деньги они давно купили правительства и регуляторов. Теперь брокеры — и есть государство... И их невозможно остановить... Обман, это всё обман!

— Создать теорию, увеличивающую брокерские комиссии, — Нельсон взялся искалеченной ладонью за край скамейки. — Завернуть её в Нобелевскую премию и пропихнуть в массы...

— Ну да! Говорю тебе: они — гении! Это блестящая игра для доения простаков, которой они дирижируют уже полвека. Она приносит им несколько сотен миллиардов в год... И никто не может её остановить. Ведь все, кто в курсе, получают свой кусок. И государство — в первую очередь.

— Неплохая идея. Можно было бы кому-нибудь продать, — сказал Нельсон мрачно. — Если бы не нужно было умирать...

— И это повторяется из раза в раз, — продолжил Джим, ничего не заметив. — Но это лишь вершина айсберга. Экономика — это мелочь. Тоже самое повторяется везде, повсюду, куда не посмотришь. Весь мир устроен по точно такому же лекалу. И у всего этого одна цель, одна и та же цель!

Ветер скрипел в ветвях, срывая бурые листья, бросая их под ноги.

— Этот мир — не что иное, как крысиная нора, Нельсон. И неважно, в каком направлении ты смотришь, везде одно и тоже — жадные крысы и толпы слепых простаков. Одни без устали изобретают способы манипулировать другими. А простаки же настолько погружены в повседневность, что не способны даже поднять голову и это понять. Бесконечный цикл. Обман. Сплошной обман. Даже Нобелевская премия, и та фальшивая! Чему верить?!

Нельсон простонал:

— Джим! Но разве это не естественно? Это же природа так устроена. Она полна паразитов. Паразитизм, обман — это же естественная природная ниша. Комары, ленточные черви, ракообразные, кукушки. Неужели ты думал, что в человеческом обществе их не будет?

— Но это не значит, что надо становиться паразитом самому... Что надо иметь с ними дело...

Они оба замерли. Доносился гул города — он сливался в одну тревожную ноту, как расстроенная струна какого-то гигантского, невидимого контрабаса.

— И... И вот из-за этого ты меня уничтожил? — голос Нельсона дрожал, его воспаленный взгляд блуждал вокруг.

— Я ведь просил одного, Нельсон. Только одного — не иметь дел с властями. Мы договаривались...

— Ребенок, несчастный ребенок... Какой же я дурак!.. — простонал Нельсон, схватившись за голову. Он надолго замер, раскачиваясь и бормоча что-то про себя.

Затем, не поднимая головы, он выпалил:

— Где? Где ты их брал?!

— Кого?

— Идеи! — взорвался Нельсон. — Где ты находил все эти идеи?! Откуда? У кого ты их брал?!

Джим замер от неожиданности.

— Синтезировал, — наконец произнес он. — Я их синтезировал.

— И что, черт побери, это значит?

— В мире идей два плюс два может равняться пяти. А иногда и ста.

— Опять этот чертов абстракционизм. Примеры! — выкрикнул Нельсон. — Мне нужны примеры.

— Ну хорошо. Цикады.

— Что цикады?

— Есть виды цикад, которые личинками проводят под землей 11, 13, и даже 17 лет. Понимаешь, 11 и 13 — есть, а 12 — нет. Почему?

— Простые числа?

— Которые делятся только на единицу и на самих себя.

— И почему?

— Хищнику или паразиту трудно синхронизироваться с теми, кто следует циклу с простым количеством лет. Представь, если бы у цикад был цикл в 16 лет. Тогда любой хищник с циклом в 8 лет или даже в 4 года мог бы подстроиться под их ритм. Но достаточно цикаде просидеть под землей на один год дольше, и она выживет. Подстроиться под неё становится намного труднее.

— Что за чушь? Цикады? Какое значение это может иметь? Как это вообще может быть важно? — он перешел на крик. Парочка на скамейке вдалеке у озера обернулась.

— Стратегия, на которой основано выживание целого вида, как она может быть неважна?

— И что ты тут синтезируешь?

— Биологию и математику.

— Нет, это всё несерьёзно, — вскрикнул Нельсон. — Где ты её достал? На сдачу купил у коллекционеров? Ты переплатил, Джим!

— Хорошо... Тогда как насчет теории замены частей тела?

— А это как? — он наклонил голову.

— Теория искусственного разума. Достаточно серьёзная идея?

— И это синтез чего?

— Истории, бизнеса и геополитики. Да практически всего. Как много ты знаешь об индустриальных революциях?

— Паровая машина, электричество и потом — компьютеры с Интернетом. И что?

— Паровой двигатель, электричество и компьютер. Три главные индустриальные революции человечества. Три главных тренда, которые сформировали мир. Что у них общего? Ты не можешь увидеть будущее, если не поймешь их природу.

— Ни у одного из нас нет будущего. Там не на что смотреть... Так что говори прямо. Никогда не переносил твоих загадок.

— Индустриальные революции — это замена частей тела.

— При чем тут части тела? — глаза Нельсона сузились.

— Что заменил паровой двигатель? Какую часть человеческого тела?

— Хм... Ноги?

— Именно. Чтобы перемещать грузы, мышцы стали не нужны. Достаточно поезда или машины. Вторая революция — электричество — сделала ненужными руки. Электрические инструменты, конвейер, а потом — роботы. Нужда в руках отпала. Затем компьютер с Интернетом заменили нервную систему — это была третья революция. Стало возможным передавать информацию без человека. И заодно — память. Чтобы передавать и сохранять информацию, человек тоже более не нужен.

— И что дальше? Четвертая революция?

— Что еще можно заменить? Какую часть тела?

— Мозг?

— До мозга... Глаза и уши, Нельсон! Зрение и слух. Сенсоры! Раньше компьютеры не могли самостоятельно воспринимать внешнюю информацию. Они не понимали, что изображено на картинках, не распознавали звуки и речь. Теперь могут. Мы научили их. Раньше, чтобы распознать изображение и звук, был нужен человек. А теперь компьютер справляется с этим сам. Он получил зрение и слух. И поэтому сенсорная революция даже мощнее, чем пар, электричество и Интернет.

— Потому что она заменяет часть человеческого тела... — пробормотал Нельсон, поджав под себя ноги.

— Сначала ноги, руки и нервная система с памятью. Теперь — зрение и слух. Это повторение одной и той же закономерности.

— И причем тут синтез?

— А надо просто добавить историю. Посмотри, к чему привели первые три индустриальные революции. К гегемонии стран, которые возглавили эти революции. Или, точнее, одной страны — Англии, а затем и её последователя — Америки. Знаешь, что удивительно? На самом деле первая революция началась в Италии. Все началось с Галилея. На каком-то особенно занудном церковном служении в Пизе он смотрел на колеблющуюся лампаду и от нечего делать начал считать свой пульс. И вдруг понял, что как бы быстро лампада ни колебалась, одно колебание всегда занимало одно и то же время.

— Маятник, — бросил Нельсон.

— Закон маятника. Длина маятника, а не его скорость или амплитуда, определяет время между колебаниями. Маятник дал Галилею то, чего ни у кого раньше не было — возможность точно измерять время. Он нашел способ надёжно и научно, а не с помощью песочных или солнечных часов, измерять время. И это положило начало науке. Время стало началом всего.

— Религия от скуки породила науку...

— Удивительно, не правда ли? — спросил Джим. — Но, конечно, потом католическая церковь все-таки добралась и до Галилея. По счастью, Англия была более гостеприимна к сумасшедшим ученым, и начатое Галилеем продолжил Ньютон. Он взял его наработки и изобрел дифференциальные уравнения, без которых нельзя измерить изменения во времени. И это проложило дорогу всему остальному. И в итоге — подчинило весь мир. Поскольку англичане сделали искусственные ноги, руки и нервную систему, они получили преимущество в производительности труда. Другим странам нужно было десять человек, чтобы переместить тонну земли на один километр за день. Британии было достаточно одного. Колоссальное преимущество!

— И?

— Ну а дальше всё просто. Рост производительности труда привел к росту населения и ускорил научный прогресс. Английская армия стала самой мощной в мире. И постепенно маленький и никому не нужный островок на северо-западе Европы становится Британской Империей, а могущественная Италия сжимается до не более чем туристического направления. И поэтому мир говорит на английском, а не на итальянском. Так что, как видишь, наука решает, кому жить, а кому раствориться в забвении.

— И где здесь синтез? — прорычал Нельсон.

— Сейчас мы в начале четвертой революции. Сенсорной. И её последствия будут не менее грандиозными — она пройдёт, как цунами, сметая все на своём пути. Она началась в Америке, так же, как и первая революция в Италии. Но смогут ли Штаты её приручить? Кто победит в этой революции? Нельсон, ты же эксперт в сборе данных. Скажи мне, кто станет новой Англией?

Тот помолчал мгновение и, наконец, произнес:

— Китай.

— Именно, — Джим кивнул. — Чтобы натренировать сенсоры, нужны данные. Масса данных. И у китайцев они есть!.. Китай станет новой Британией. Китай победит!

— Синтез, ты говоришь...

— Да. Он позволяет заглянуть глубоко в суть.

— Но как? Как ты сводишь всё вместе?

Джим прикрыл глаза.

— Что было самым большим открытием тысячелетия?

— Ну и?

— Двойная спираль ДНК, код жизни. Что может быть больше? Знаешь, кто его открыл?

— Уотсон и Криг. И что?!

— Пара сумасшедших студентов. И ничего больше. Что один, что другой. Никто, абсолютно никто не воспринимал их всерьёз. Без оборудования и денег, без каких-либо глубоких знаний. Просто пара любителей-экспериментаторов... Знаешь, какое у них было оборудование? Кусочки картона и проволоки, из которых они строили модель ДНК. Это все выглядело, как какой-то школьный проект. Конкуренты потешались в открытую... Смеялись. И у конкурентов было все — приборы, деньги, поддержка и признание. И тем не менее, именно Уотсон и Криг сделали открытие тысячелетия. И всё потому, что они следовали трем железным правилам синтеза.

— Правилам?

— Первое: никогда не кажись самым умным в комнате. Потому что тебе никто не будет помогать... Чувство превосходства и собственной значимости — вот лучшие друзья неудачников-аналитиков, затерявшихся на обочине истории. Когда ищешь истинные знания, нужно быть скромным и открытым. Получай удовольствие не от осознания того, что ты прав, а от процесса поиска правды... Это было главной ошибкой конкурентов — они были настолько самоуверенными, что никто не хотел с ними разговаривать и делиться информацией. Они самоизолировались. А Уотсон и Криг оставались приземленными. Они слушали и слышали. Они разговаривали со всеми, и все им помогали. Это, кстати говоря, второе правило синтеза: слушай и задавай вопросы. Не спорь.

— Не спорь?

— Никогда, Нельсон! Потому что спор невозможно выиграть. Когда спорят, люди не слушают друг друга. Вместо этого, пока говорит другой, они думают, что сказать в ответ. И в результате никто никого не слушает. Все говорят!.. Поэтому победить в споре невозможно. Невозможно переубедить соперника в споре, если он не хочет этого сам. Так что твоя задача — не пытаться убедить, а оставаться открытым к тому, чтобы убедили тебя. Спор бессмыслен...

— Ну, а третье правило? — зло спросил Нельсон.

— Самое важное: иди вдоль реки Сакраменто и подбирай самородки. Прямо с поверхности. Не ищи рассыпное золото, не трать жизнь на это. Никогда не копай.

— Давай без загадок... Не сегодня. Только не сегодня. Два года ты кормил меня этими ребусами. Но сейчас мне нужны прямые ответы, Джим.

— Идеи — как золото, Нельсон. Они в основном бывают двух видов — самородки и россыпи. Тот, кто ищет рассыпное золото, отфильтровывает тонны песка и находит лишь крупицы. Например, физики ничего не знают об органической химии. Химики понятия не имеют о физике звёзд. Они все с головой ушли в свои маленькие мирки... Можно провести всю жизнь, зарываясь в один маленький прииск, и найти лишь крупицы, крохотные идеи. Или же можно пройтись вдоль русла реки и найти огромные идеи, блестящие самородки, размером с кулак, лежащие прямо на поверхности — точно, как первые путешественники Калифорнии. Они просто шли вдоль реки Сакраменто и подбирали с земли гигантские куски золота. Они никогда не рылись в земле. Зачем копать?

— Странник, а не старатель? — спросил Нельсон.

— Зачем тратить всю жизнь и рыться в одном месте, когда чуть дальше, прямо за перевалом, лежат огромные идеи-самородки? Они лежат и ждут тебя! Надо их лишь подобрать. Уотсон и Криг были странниками. Они узнали главные идеи из многих смежных областей — химии, физики, кристаллографии... А их конкуренты были типичными копателями, зарывшимися в одном прииске. Самоуверенные труженики лопаты, отказывающиеся поднять голову и выглянуть из своей ямы.

— Ну, допустим. Три правила, — проскрежетал Нельсон. — И что дальше?

— Ты просто складываешь эти идеи вместе и надеешься на чудо. И иногда оно происходит. Синтез... Собственно, так я узнал, что японцы потеряли золото.

Одним рывком Нельсон развернулся, Джим заметил, как у него перехватило дыхание.

— Как, как ты распутал это дело? Где же японское золото?

— Его уже давно нет. Растратили... Неужели ты всерьёз полагал, что американское правительство по-прежнему хранит золото Японии? Золото, которое Япония передала им на хранение.

— Как... ты узнал?!

— Это совсем простое дело. Ответ лежал на поверхности. Понадобилось синтезировать всего три идеи. Фембеззлемент, групповая безответственность и обычная алгебра.

— Фембеззлемент? Что это вообще за слово такое?

— Чарли Мангер обнаружил его. Если ты покопаешься в его старых интервью, то найдёшь. Люди отдают свои сбережения государству на хранение. А оно их тратит, вернее, пускает на ветер. Государства очень хорошо умеют это делать.

Нельсон смотрел молча.

— У растраченных денег есть странный эффект. Они возвращаются в экономику в виде зарплат и государственных расходов. Рост зарплат приводит к подъёму оптимизма среди людей и экономическому росту. В то же время люди не знают о том, что их сбережения были растрачены — они по-прежнему считают, что владеют капиталом... И делают покупки, как если бы у них по-прежнему были их деньги, что ведёт к еще большему экономическому росту. Так государство удваивает ощущение благосостояния в обществе. Все выигрывают, если закрыть глаза на то, что капитал никогда не будет возвращен. Он был бездарно растрачен. Это и есть фембеззлемент. Всё, что ты даешь государству, будет растрачено. Это в природе любого государства.

— Допустим, так, — Нельсон мотнул головой. — Дальше что?

— Теперь вторая составляющая — групповая безответственность. Если группа людей получает пользу от какой-либо вредоносной деятельности, но никто конкретный ответственности не несёт, такая группа будет заниматься этой деятельностью по нарастающей, до самого конца. Особенно если они получают выгоду сейчас, а последствия наступят лишь потом. Это железный закон поведения групп. Посмотри, например, на инвестиционных банкиров — они получают бонусы сегодня, в то время как вред от их деятельности проявится, когда от них уже давно простынет след. Идеальный рецепт групповой безответственности. Государства работают по такой же схеме.

— А алгебра?

— В мире просто недостаточно золота. Возьми калькулятор и подсчитай, сколько золота было добыто с начала истории человечества. Приблизительно, конечно, ведь никто не ведёт точный счёт. И ты увидишь, что все компании, банки и государства утверждают, что они владеют таким его количеством, которое намного превосходит объем добытого. Что это означает?

— Кто-то врет...

— И врет по-крупному. Угадай кто? Вот так-то... Так что все они, в том числе и Япония, потеряли всё. Американцы растратили их золото. Точка.

— И это всё? Где доказательства? Ты нашёл ответ просто вот так, сидя на скамейке?

— Три идеи, три сильные модели указывают в одном и том же направлении. Это все доказательства, которые тебе нужны. Нет нужды идти открывать хранилища, чтобы сказать, что золота там нет.

— Так просто?

— Синтез... Чего усложнять?

— Да-а...

Нельсон с тоской смотрел на стены домов Вест-Сайда, угадывающиеся сквозь полупрозрачную завесу хмурых деревьев.

— Разве ты не видишь, Нельсон? Они же все так... Государства... Говорю тебе, обман.

— Ребёнок, какой же он ребёнок... — в отчаянии шептал Нельсон про себя.

Туча заслонила осеннее солнце, и ветер загудел в резком порыве. Нельсон побледнел и вытянул руку с зажатым детонатором — тот тускло блеснул.

Вдруг Джим изменился в лице, как будто вся энергия покинула его в одно мгновение. Он наклонился к Нельсону.

— Скажи, — прошептал он, — ты хорошо спал? Эти последние годы, хорошо ли ты спал?

Нельсон лишь отрешенно посмотрел на него.

— А я вообще не мог... — продолжил Джим. — Бредил пару часов, а оставшееся время смотрел в потолок. И депрессия... Скручивало так, что порой не мог сказать и слова. У тебя была когда-нибудь депрессия? Настоящая, когда ты не можешь ответить кассиру, нужен ли тебе пакет? А я в ней жил каждый день...

Джим приглушенно вздохнул.

— Я ведь даже начал завидовать окружающим. Они не задаются лишними вопросами. Их обманывают — ну и что? Они счастливы, улыбаются. Смеются... А я здесь для чего? Чёртов синтезатор!.. Идеи? Да к черту все эти идеи! За что мне это наказание?.. Они же ничего не видят. И счастливы... Так почему я не мог быть как все? Может, нужно было просто бежать вместе? Присоединиться? Я жалок... А ведь было время, я считал себя исследователем, путешественником, повстанцем. Шерлоком Холмсом теневых сообществ, Агатой Кристи группового поведения, Тесеем человеческой природы в поиске пути через лабиринт Минотавра. И кем оказался? Менялой. Делягой, продающим идеи по пятаку за штуку... Так что, знаешь что?.. Жми, Нельсон! Давай, жми! Покончим с этим...

Мгновение Нельсон молчал, затем взял гранату и наклонился.

— Джим... — прошептал он, приблизившись вплотную.

Его глаза блеснули, и Джиму вдруг показалось, будто на миг в них отразилась вся Вселенная.

— Прощай.

Нельсон замолчал, затем резко встал и, пошатываясь, начал спускаться по тропинке, полами пальто цепляясь за пожухлую траву. Джим ещё долго смотрел ему вслед, пока он не растворился в окружающем мире.

Глава 2

Заморосил дождь. Капли шумели по истертому серому асфальту, вспученному скрюченными корнями. Как в замедленном движении, по лужам шла рябь, вокруг шуршали сорванные листья.

Узкая тропинка прижалась к скале, и Джим коснулся гранита кончиками пальцев. Мокрый, шероховатый камень, казалось, плакал о жестокости и несправедливости мира, свидетелем которой ему пришлось быть за время своей бесконечности. Людские судьбы проносились мимо него в стремительном водовороте. Снова и снова робко рождались надежды лишь затем, чтобы быть преданными, растоптанными жизнью. "Как же, наверное, трудно быть камнем", — подумал Джим.

Уже который час он шел, спотыкаясь, зарываясь промокшими насквозь ботинками в ворохи опавшей листвы, не разбирая дороги, вытирая лицо рукавом. И вдруг замер.

Ему нестерпимо захотелось бежать — сразу, прямо сейчас, изо всех сил, из той давящей тишины. Куда угодно, лишь бы отсюда. Туда, где шумно, где люди.

Он бросился поперек парка, срезая углы, прямо по траве. Бежал, перескакивая через ограждения, поскальзывался, как будто боялся опоздать, как будто знал, куда бежит.

Перебравшись через невысокий каменный забор, он оказался на забитой машинами улице. Их красные огни отливались от мокрого асфальта. Слева в дымке угадывался угол 81-й улицы, и Джим перебежал дорогу, по мокрым каменным ступеням соскользнув в подземку. Он ворвался на платформу, упиваясь оглушающим скрежетом экспресса, проносящегося без остановки, по параллельной ветке.

Почти сразу же подошел поезд из центра, его двери с лязгом распахнулись. Вагон был полон, и он с жадностью кинулся в него, как путник после перехода через пустыню, наконец, увидевший колодец. Вцепившись в поручень, он жадно вслушивался в разговоры, наслаждался какофонией звуков, впитывал запах промокшей одежды и парфюма. Никто не обратил на него внимания, даже не посмотрел, но с каждым перестуком колес паника отступала...

Он вышел на 110-й. Ещё долго он стоял, задрав голову вверх, не в силах пошевелиться, чувствуя капли дождя на губах. Затем вдруг вздрогнул и оглянулся — он стоял посреди тротуара, один в потоке зонтов. Джим взглянул на часы, развернулся, и начал быстро подниматься вверх, на запад.

Пройдя несколько кварталов, Джим перебежал дорогу и свернул направо. Через всю улицу громоздился каменный мост, с низких балок, нависающих над головой, срывались грязные капли воды, с гулким эхом разбиваясь об асфальт. Он прошел напрямую, через лужу, и, подойдя к позеленевшим от старости воротам, быстро оглянулся по сторонам, уперевшись коленом в створку. Нехотя заскрипев, она наконец поддалась. Он ещё раз взглянул по сторонам, проскользнул внутрь и очутился перед полустертой временем каменной лестницей. Но не успел он сделать и двух шагов, как сзади раздалось:

— Посмотри-ка, кто пожаловал! Да это же сам Джим-одиночка!

В углу, прислонившись к стене, стоял невысокий, плотно сложенный человек с серым лицом в точно такого же цвета полувоенном пальто с шарфом, змеёй окутывающим его шею.

— Уф, Артём, ты меня напугал! Что ты тут делаешь? Как ты меня нашел?

— Ты предсказуем, Джимми, — ответил серый, покручивая ус и ухмыляясь. — Да ты сюда как на работу ходишь. Где же тебя ещё искать, как не здесь?.. И чего ты тут нашел? Часовня Святого Павла? Какие-то воспоминания, да?

Приоткрыв дверь, он пропустил Джима вперед. С плавными движениями и мягкой речью, он был похож на утонченного, добродушного итальянского интеллектуала. Но каждый раз Джим почему-то не мог отбросить мысль о том, каким безжалостным взглядом Артём, должно быть, каждое утро смотрит на себя в зеркало.

— Откуда ты узнал? Где ты достал её? — прошептал Джим.

— Фотографию-то? Ведь пригодилась, да? — прошептал в ответ Артём, а затем оглянулся и стал говорить в полный голос. Как всегда, по утрам часовня была пуста. — Я скажу тебе так: мы ненавидим государства даже больше, чем ты. Но своего врага, в отличие от тебя, мы знаем в лицо.

— Чего тебе надо?

— Да вот подумал, что после сегодняшнего приключения ты решишь залечь на дно. А, тем временем, наше маленькое дело ещё не окончено... Нам нужна твоя помощь. Нужна небольшая идея.

— Я тебе ничего не должен. Я обещал лишь выслушать тебя.

— Конечно, конечно, — поспешно сказал Артём. — Вот я и говорю... И я говорю тебе, что нам нужна идея. И мы просим, чтобы ты её нам нашел.

Его слова гулко отражались от стен. Он начал растирать ладони — отопления не было. Стоял затхлый запах сырости и старого дерева.

— И что за идея?

— Крохотная идея... Пустяк, — он снова потер руки. Его глаза с нездоровым блеском блуждали по фрескам на потолке. — Религия. Сделай нам религию. Спроектируй нам новую веру... Для нашего нового мира. Честную религию для нового мира науки.

Джим уставился на него в оцепенении.

— Новую религию?! Зачем?

— Большие группы управляются насилием, лидерами, дезинформацией и религией. Первые три уже есть. Остается лишь религия. Но времени у нас почти не осталось. Совсем. Годами мы откладывали религию на потом. И вот, как видишь, дотянули до последнего, как всегда. Так что дело горит... Сделай нам новую религию!

— А чем существующие не подходят?

— Они все манипулятивные, созданы для того, чтобы держать под контролем большие группы обычных людей. Но в новом мире, нашем мире науки, они не будут работать. Посмотри хотя бы на чувство вины. Они почти все его создают. Они хотят, чтобы люди чувствовали себя виноватыми. Христианство, например, винит в распятии Христа. Джим, посмотри на него. Просто посмотри на него, — он махнул в сторону стены, где возвышался крест. — Он как будто говорит: "Это ты убил меня. Эй, ты, в сером шарфе с кривой рукой, ты убил меня!". Крест служит лишь одной задаче — винить. Создавать чувство вины — это одно из самых прибыльных занятий в этом мире. Если можешь создать в людях чувство вины, ты можешь ими управлять. Чувство вины повсюду — начиная с благотворительности и заканчивая политкорректностью. Это мощнейшее оружие, и, конечно, было бы странно, если бы религия его не использовала. Но проблема в том, что это уже не просто оружие. Это стало основанием, фундаментом религии. Без всех этих "господи, помилуй" они уже не могут контролировать людей. Они полностью полагаются на него. И поэтому христианство более не будет работать.

— Почему же?

— Потому что заложить чувство вины в рациональный ум ученого намного сложнее, чем в ум обычного человека. Вот почему нам и нужна новая религия, которая не будет зависеть от чувства вины.

— Тогда возьми иудаизм, — предложил Джим. — Эти ребята никого не винят. И их религия работает, как часы.

— Чувство осажденной крепости? Кругом враги? Мы избранные, а все остальные — против нас? Тоже не будет работать. Новый мир ученых будет монолитен. Нам не нужно будет создавать врагов, чтобы объединиться. Будем только мы.

В морщинках вокруг его глаз Джим пытался разглядеть, не шутит ли он.

— Но чувство вины и осажденной крепости — это все ерунда. Основная проблема — это, конечно, Бог.

— В смысле?

— Это должна быть религия без Бога.

— Религия без Бога? — Джим уставился на него в растерянности, не зная, что сказать.

— Именно так! — воскликнул он.

"Так!.. Так... Так...", — отозвалось эхо холодных кирпичных стен.

— Так не бывает.

— Джим, скажи мне, какое отношение существующие религии, церковь имеют к Богу. Что такое церковь? Кто эти люди? Они к Богу имеют такое же отношение, как уличный спекулянт билетов к театру. Возьми Папу Римского. Кто этот человек? Какой-то персонаж, носящий вычурные одежды и бормочущий всякую ересь на каком-то мертвом языке. Кто все эти люди, Джим? Я тебя спрашиваю, кто? Эти орды священников, мулл, раввинов. Черт побери, что вообще такое — церковь? Какое отношение она имеет к Богу?

— И?

— Джим, церковь — это социальный паразит. Общество — его носитель, переносчик. Помнишь, ты пытался отделаться от меня своей стандартной заунывной историей про фальшивую Нобелевскую премию по экономике? Церковь — это то же самое. Просто кучка людей захватила бренд "Бог". Они монополизировали его, и теперь управляют обществом, используя нехитрые манипуляции.

— Ну, и что? Было бы странно, если бы было иначе... Ты не можешь винить группу сообразительных людей, умеющих управлять другими, в том, что они умнее.

— А кто говорит, что я их виню? Я их и не виню вовсе. Я их понимаю и очень даже симпатизирую. Мне нравятся талантливые люди. Все, что я говорю — их схема более не будет работать. Она работала для обычных людей, для плебса. Но управлять учеными с её помощью не получится. Поэтому нам нужна религия, которая не притворяется, что у неё есть какая-то "прямая линия" с Богом, что она с ним на ты.

— И какая альтернатива?

— Религия, которая вместо того чтобы претендовать на близкое знакомство с Богом, будет заниматься его поиском. Религия, единственной целью которой является поиск Бога. И поэтому нам нужен ты.

— Я?

Артем испытывающе смотрел на него.

— Ну, и как же вы собираетесь его искать? — Джим откинулся назад, по его спине стекали холодные струйки воды.

— С помощью науки.

— Науки? — Джим зло ухмыльнулся. — Ты думаешь, что наука может это сделать?

— Почему нет? Поиск истины — конечная цель науки. Бог — конечная истина. Его поиск — цель науки. Все просто.

— Ты действительно думаешь, что люди будут верить в науку? Что поиск истины — её цель? — спросил Джим.

— Почему нет?

— Ты что, и правда, считаешь, что наука честна? Что у неё возвышенные цели?

— Без сомнения.

— Очень интересно... Тогда объясни мне парадокс зеленой энергии.

— Зеленой чего? — переспросил Артем, накручивая ус.

— Энергии... Ученые, которые разрабатывают все эти новые зеленые технологии — солнечную и ветровую энергию — любят говорить, что сохраняют окружающую среду. Но скоро эти технологии станут дешевле углеводородов. Как думаешь, что тогда произойдет?

— Энергия станет чище.

— И более "дружелюбной" к окружающей среде? Энергия — это, по сути, неограниченные пища и вода. Энергию можно конвертировать в пищу практически напрямую. Если есть энергия, еду можно выращивать хоть в пещере. И опреснять морскую воду. А что происходило в прошлом, когда у людей появлялись избыточные еда и вода?

— Рост населения.

— Не рост. Взрыв! Португальцы привезли из Америки в Китай сладкий картофель батат. До этого у китайцев были в основном рис и пшеница, которые росли лишь в паре мест. Но батат рос где угодно, даже чуть ли не на северо-востоке. Вскоре этим бататом покрылся весь Китай. И всего за какую-то сотню лет число китайцев увеличилось со 150 до 300 миллионов. В первую очередь, благодаря батату. А вот теперь скажи, что произойдет, когда пища и вода станут неограниченными?

Артем смотрел, выжидая.

— Сахара станет Манхеттеном, — сказал Джим за него, — с бескрайними улицами и уходящими в небо башнями. Вся планета превратится в один гигантский город. Как ты думаешь, в этом урбанистическом монстре останется место для зеленой, дикой природы?.. Она просто исчезнет. Она обречена. Интересно, не правда ли? Зеленая энергия — это то, что полностью уничтожит зеленую природу. Не будет более слонов, волков, кенгуру и панд — они все обречены. Ученые — такие, как ты — уничтожат их. Останутся лишь зоопарки. И скоро, очень скоро.

Он перевел дыхание.

— Артем, в мире нет ничего более разрушительного, чем наука. Она не ищет Бога. Не ищет истину. Истина ей безразлична. Она лишь ищет всё новые ресурсы, чтобы человечество могло размножаться... Чтобы группа могла расти.

Артем недолго помолчал, бродя глазами по потолку.

— Нет, Джимми... Ты ошибаешься, — его голова наклонилась вперед, руки были скрещены на груди. — Ты думаешь, что население продолжит расти по гиперболоиде.

— Почему нет? Это как раз то, чем научный прогресс занимался до сих пор — увеличением количества людей.

— Просто у нас не было выбора. Мы, ученые, толкали человечество вперед. Но мы — это лишь один процент от всего населения, даже меньше. Представь, что человечество — это поезд со ста вагонами. Поезд, ведомый локомотивом, первым вагоном. Нами. Учеными, которые продвигают научный процесс. А все остальные под завязку забиты безбилетниками. Нормальными людьми, как ты их называешь. Девяносто девять процентов людей — безбилетники. Они ничего не делают, чтобы толкать этот поезд. Лишь ползают по планете и размножаются. Как только предоставляется возможность, они дают потомство. Это они размножаются, не мы, — его воспаленные глаза блеснули. — И все это время они управляли нами.

— Управляли вами?

— Мы живем в обществе, которое дает один голос каждому. Гениальный ли это физик или бессмысленный офисный клерк — неважно. Все получают по одному голосу. В итоге нами управляют безбилетники. А этими простаками управляют политики и СМИ. И все это цементируется религией, которая делает вид, что имеет какое-то отношение к Богу. И в результате мы, ученые, единственный полезный класс общества, мозг человечества, подчинены говорящим головам из телевизора, политиканам и священникам... Но пришло время перемен! — он весь затрясся от возбуждения и злости. — Хвост более не будет вилять ящерицей. Восстание грядет!

— Восстание?

— Восстание ученых. Революция. Этот мир будет наш, Джим!

— Революция?

— Сколько лет мы готовились! И вот — наконец-то!

— Но как вы будете управлять теми девяноста девятью вагонами без религии? — Джим ухмыльнулся. — Как вы убедите людей не делать зла? Для многих жизнь — не что иное, как тест, экзамен перед следующей жизнью. Это единственное, что не позволяет им слететь с катушек и заставляет вести себя хорошо. Ты сам сказал — религия цементирует это общество. Да, именно так! И если ты уберешь цемент, все развалится. Чем же ты собираешься заменить религию?

— О нет, мы не собираемся избавиться от религии, — Артём затряс головой. — Мы не настолько глупы.

— Нет?

— Нет... — он посмотрел на Джима, прищурившись. — Мы собираемся избавиться от безбилетников.

— Людей?!

— Все эти столетия они были нам нужны, лишь чтобы выращивать еду и кормить нас. Нам приходилось их терпеть... Триста лет назад нужны были тысячи крестьян, чтобы прокормить одного из нас. Одного ученого. Сто лет назад уже нужны были всего сотни. Десять лет назад было достаточно лишь нескольких человек. А сейчас крестьяне не нужны нам вообще. Водители — не нужны. Строители, юристы — не нужны. Офисный планктон, все эти сотни миллионов людей в костюмах и галстуках, теперь они все — балласт! Но они по инерции правят нами... Хвост более не нужен, но он продолжает вилять ящерицей... Пора это исправить. Пришло время отбросить хвост, отцепить девяносто девять вагонов и дальше ехать налегке. Пришла эра ученых! Мы забираем власть себе.

— Но это восемь миллиардов человек... Что ты предлагаешь с ними сделать?

— Джимми, скажи, ты с нами? — спросил Артём. — Это твой последний шанс... В новом мире нет полутонов. Выбирай таблетку: красная или синяя? Присоединяйся, и мы сделаем тебя Главным по Смыслу. Ты создашь нам новую религию. Религия науки! Восстание ученых! Мы возглавим его вместе. Революция!

Его трясло, как в горячке. Он смотрел перед собой, глаза налились кровью в приступе ненависти.

— Десять лет! Целых десять лет мы готовились, жертвовали всем... И вот этот момент настал. Наконец-то мы готовы дернуть этот чертов рубильник и пустить вагоны под откос! Сбросить балласт, отбросить хвост. Пора взять власть в свои руки... Да, мы заслужили победу! Мы создадим новое общество. Мы победим!

— Артем, что с тобой?!

— Нами больше не будут управлять... Мы победим! — повторял он как мантру. — Ты с нами? Решайся, Джим! Последняя возможность. Присоединяйся... Мы построим новый мир!

"Он спятил!" — проскочила мысль. Джим собирался встать, как вдруг Артём замолчал, достал из кармана рацию и вставил наушник в ухо. Прижав его всей ладонью, он молча слушал. Наконец, большим пальцем зажал кнопку ответа и сказал раздраженно:

— Тогда чего вы ждете? Приступайте!

Он все ещё прятал рацию обратно в нагрудный карман, когда дверь приоткрылась, и в часовню неслышно вошла девочка в школьной форме. Искоса бросив на них взгляд, она прошла в дальний угол и присела, скрывшись за спинкой скамейки. Лишь голубая ленточка на шляпке напоминала о ней. Её появление дало Джиму несколько секунд, чтобы собраться с мыслями.

— Я одинокий волк... Я сам по себе.

Артём выдохнул и обмяк. Безумие сменилось апатией. Его губы едва заметно скривились и, чтобы скрыть раздражение, он пригладил усы.

— Жаль, Джимми, — сказал он, наконец. В тусклом свете, пробивающемся через витражи узких окон, он казался потерянным. Он встал и, слегка кивнув, сделал несколько шагов к выходу. Приоткрыв дверь, он вдруг замер, загородив собой свет. Затем обернулся, и вокруг него вспыхнуло тусклое свечение.

— Беги, Джим. Спасайся!.. Она началась, — сказал он устало, и потом добавил:

— И держись как можно дальше от людей. Спасайся... Подальше от больших городов... Слышишь меня?! Держись подальше от больших городов.

Промозглый ноябрьский туман уже поглотил его, но стены еще отзывались гулким эхом:

— ...Больших городов!..

— ...городов...

— ...городов...

Два часа спустя Джим отсутствующим взглядом смотрел на банку из-под колы у разделительного ограждения хайвея, порывы ветра перекатывали её из стороны в сторону. Её выбросили совсем недавно — рисунок на стенках ещё радостно переливался, как если бы впереди у неё было будущее.

— Пробка!.. Весь город — одна большая пробка! — с задором восклицал ведущий по радио. — Даже не буду говорить, куда сегодня не стоит соваться. Это неважно. Ведь стоит, друзья мои, всё!

Судорожными "перебежками" от столба к столбу, такси сумело было выбраться из каменного капкана Манхеттена лишь затем, чтобы намертво застрять здесь, в Квинсе, всего в нескольких милях от аэропорта. Таксист выругался на каком-то неизвестном Джиму диалекте и бессильно уткнулся головой в руль. Машина взвыла, но никто вокруг не обратил внимания. На забитой поперечной улице желтым светом обреченно перемигивались светофоры, ровной линией исчезая за холмом.

Наконец, Джим встряхнулся, просунул в проем водительской клетки несколько двадцаток и распахнул дверь. Закинув на плечо рюкзак, он зашагал вперед, протискиваясь между машинами. В левом ряду безнадежно зажатая скорая помощь пока не теряла надежды прорваться вперед, её сирена ещё долго надрывалась позади.

Зал вылета был пустынен. Завернув в туалет, Джим сорвал с себя парик и усы и замер перед зеркалом. Сквозь мутное стекло на него смотрело осунувшееся, вытянутое лицо, скулы резко выступали, горели воспаленные глаза.

"Ну, нельзя же так, Джим..."

Стойка 57 была пуста. Лишь одна скучающая девушка в форме задумчиво полировала ногти.

— А где все? — устало спросил Джим, протягивая ей паспорт.

— Застряли. Должен был лететь симфонический оркестр, — сказала она, шелестя страницами. — Но они наглухо встали ещё чуть ли не в Нью-Джерси. Так что только вас и ждем, мистер Треверс.

Его вдруг передернуло. "Опять забыл поменять паспорт, — подумал он. — Ты совсем потерял форму, мистер Ра".

— Хотите место у прохода?

Через час Джим лежал, свернувшись калачиком в кресле, обняв колени и пытаясь ни о чём не думать. Красное вино в стаканчике дрожало мелкой рябью. Моторы бубнили что-то про себя, унося на его запад. Он прикрыл глаза, и постепенно словно погружённая в молоко Вселенная вокруг исчезла...

Они стояли, глядя на него сверху вниз, в темноте. Оба лица расплывались — в тусклом, мерцающем свете, доносящемся откуда-то сзади, они были лишь силуэтами. Издалека сквозь туман доносился мягкий женский голос, но слова сливались друг с другом. Лишь иногда казалось, что доносятся приглушенные всхлипывания... Он попытался встать, но не смог — что-то намертво сковывало, мешало ему даже пошевелиться. Оставалось лишь смотреть, жадно вглядываться...

Вдруг раздался какой-то глухой звук, и лица начали удаляться. Когда они уже почти превратились в мутные, размытые пятна, его пронзила мысль, что никогда, никогда больше он их не увидит. Что отныне и навсегда он будет один. Каждую его частицу, каждую клетку вдруг обуял всепоглощающий страх. Он закричал.

Джим подскочил, судорожно хватая ртом воздух. Бешеным взглядом он смотрел на темные, пустые ряды кресел. Доносился лишь монотонный гул двигателей, и Джим без сил соскользнул обратно в кресло. И ещё долго лежал, дрожа, в холодном поту, уставившись в бесконечную тьму.

Глава 3

При виде наличных загорелое лицо продавца озарилось и расплылось в улыбке. Не удержавшись, он даже потер руки от радости. Машина была потрепанной. Но это было лучшее, что в окрестностях аэропорта можно было найти так поздно вечером, не привлекая лишнего внимания.

Солнце уже садилось, когда Джим наконец-то выбрался из пригородов Брисбена, держа путь на север. Шины мягко шуршали по неровностям хайвея, и закат цвета густого малинового варенья заливал небо по левую руку, подсвечивая колонны кучевых облаков. В дебрях леса устало перекрикивались кукабары. В багажнике позвякивали канистры с водой и набор для выживания: палатка, две коробки консервов, удочки, бензин, потертая, видавшая виды запаска и не менее потертый насос. Закинув назад пустой стакан от кофе, Джим пристроился за светящимся трейлером с прицепом, неспешно пыхтящим в левом ряду, и настроился на долгую дорогу. Он был рад бессонной ночи впереди.

К тому моменту, когда солнце начало согревать влажный песок, и первые струйки пара заструились над берегом, Джим уже был на месте. Громоздкий зеленый паром с гордой надписью "Manta Ray", переваливаясь с волны на волну, неспешно подползал к берегу. Джим достал флягу с водой, наполнил алюминиевую кружку и присел в рваной тени пальмы, в изнеможении откинувшись назад.

Впереди, уходя светлой полосой за горизонт, раскинулся Фрейзер Айланд. К верхушке холма, затаившегося где-то в глубине острова, прицепилось облако, океанский бриз пытался его отогнать, но оно сопротивлялось, вытянувшись в сигару. На скале забытой всеми одинокой чайкой пристроился маяк. В легкой дымке его формы едва угадывались.

"Почти на месте, Джим. Потерпи... Немного осталось..."

Перебравшись через узкий пролив и расплатившись с паромщиком, он забрался в машину и вышел на грунтовую дорогу. Не успев отойти от причала, дорога уперлась в бесконечный пляж, исчезающий за горизонтом. Дальше путь шел прямо по песку, вдоль линии прибоя.

Стравив давление в шинах, Джим забросил насос обратно в багажник и направился дальше на север. Скользя по раскаленному песку, свистели шины, машина виляла из стороны в сторону. Иногда появлялись указатели, вкопанные прямо в дюну. Они были единственным, что здесь напоминало о людях.

Берег порой прерывался нагромождениями бурых скал, как хвост какого-то доисторического монстра уходящих прямо в океан, и тогда полузаросшая дорога снова появлялась и, как бы рыская, шла в обход, то ныряя в заросли, то забираясь на скрипящие дюны.

Перед очередным объездом в рассеянном от жары воздухе показался указатель. От всех предыдущих он отличался большим красным восклицательным знаком. Джим притормозил.

Опасно для жизни! Следующие сто километров проходят в зоне прилива. Движение возможно только при низкой воде.

Джим сверился с часами, держа в руках карточку с расписанием. До прилива оставалось почти полчаса, и он бросил машину вперед, по ребристой поверхности песка, отполированной волнами и ветром. Справа бурлила вода, а слева исполинами нависали скалы, время от времени уступая место дюнам. Лавируя между плоских валунов и пересекая вброд мелкие промоины, Джим старался не сбавлять скорость, и когда пенящийся поток развернулся и начал жадно поглощать сушу, опасный участок остался позади.

Вдруг дорогу пересек родник. Он бил прямо из склона оранжево-красного холма, слоеного как торт "Наполеон".

Остановившись, Джим подошел и зачерпнул пригоршней воду. Пресную, чуть даже сладкую — он пил жадно, не отрываясь, пока оставались силы. Затем изможденно рухнул прямо на песок в редкой тени карликового эвкалипта, нашедшего прибежище в овраге рядом с родником. Это был скорее куст, чем дерево, бесчисленные шторма безжалостно скрутили его в форму капли.

На отмели невдалеке шумел прибой, взбивая пену, густую, как сметана. Волны обрушивались одна за другой, заставляя песок вздрагивать. Где-то позади, в зарослях оврага, неспешно переговаривались попугаи. Двигатель потрескивал, отдавая своё тепло вечернему воздуху. Одиночество было осязаемо, его можно было пощупать руками. Джим впитывал его по капле, оно звенело в ушах. Он не заметил, как заснул.

Джим закричал и вскочил, перехватывая дыхание. В панике, как загнанный зверь, он оглядывался в темноте. Наконец, со стоном опустился обратно на песок.

Джим видел этот сон каждую ночь, всю жизнь, сколько себя помнил. И каждый раз был, как первый. Он отчаянно пытался выхватить, запомнить эти лица, исчезающие вдали, но они никогда не открывались ему, всякий раз расплываясь в памяти, как сливки в черном кофе.

Звезды светили невероятно ярко, машина, валуны и скудная поросль отбрасывали тени. Через все небо, одним мазком разрывая его на две половины, нависал Млечный Путь.

Время от времени вокруг шуршали, замирая на мгновение и фыркая, тени лисиц. Крабы булькали в темноте. Чуть в стороне белел, как скелет какого-то колоссального ископаемого трилобита, выброшенный на берег ствол дерева. Джим пролежал остаток ночи, не отрывая взгляда от звездного неба, даже не пытаясь заснуть.

Вот, наконец, из воды яркой точкой показалась Венера, предвещающая скорый восход. В отличие от бесчисленных звезд, она не мерцала, а светила уверенно и ровно.

Ветер с океана шумел в ветвях.

Они появились перед самым рассветом, когда светлая полоса уже начала прорисовываться над океаном. Сначала один всполох за южными холмами, затем другой — искрящаяся точка возникла и стала приближаться зигзагами, как муравей в поиске жертвы. Вертолет с прожектором что-то выискивал. И Джим уже знал, что именно он ищет.

Бежать, прятаться не имело смысла. Да и куда? Пойманный между водой и горами, он мог лишь наблюдать за происходящим. Наконец прожектор выхватил машину, и номерные знаки предательски блеснули в темноте. Пилот сразу заложил вправо, сделал резкий круг и посадил вертолет рядом со стволом дерева.

Свет погас, и в предрассветной серости Джим разглядел двоих — пилота и пассажира. Оба японцы, что могло означать лишь одно — золото.

Пассажир был странен. Как будто при его природа играла с настройками и забыла вернуть их назад. Все в нем было непропорциональным: коренастый, с необычно широким телом, но короткими руками, вдобавок он сутулился. Волосы были тронуты сединой, но за каждым движением скрывалась уверенная мощь. Широкий и высокий лоб его был настолько же несуразен, как и всё тело.

Он приветливо кивнул и забрался на поваленное дерево. Джиму не оставалось ничего кроме как встать и подойти поближе. Японец улыбался легко и открыто, как если бы они были старинными приятелями.

— Великолепное, великолепное место! Прекрасный выбор. Не знал, что такие уголки ещё существуют, — его глаза рыскали по лицу Джима, словно пытаясь что-то разгадать.

"Японец с идеальным британским акцентом — не каждый день такого встретишь", — подумал Джим.

Даже в предрассветном сумраке его кожа отливала бумажно-белым. Она казалась белее, чем выцветший ствол, на котором он сидел.

Джим вскарабкался по скользкому, отполированному волнами дереву и уселся чуть в стороне. В воздухе не ощущалось угрозы.

Лицо японца было расслаблено. Джим чувствовал, что он сидел перед ним безо всякой защиты, без маски, не пряча эмоции, как это принято в Японии. Как будто хотел быть естественным. Пластиковые часы на запястье, спартанская рубашка и хлопковые штаны выдавали человека, пытающегося не привлекать внимания.

"В человеческих джунглях это немаленькая кошка. Какая-нибудь шишка из Центрального Банка", — решил Джим.

— Невероятно, насколько мощным может быть океан. Такая скрытая энергия... — пробормотал пришелец, как бы про себя.

Джиму оставалось лишь кивнуть.

— Джим, что ты тут делаешь? — японец резко перешел к делу.

— То же самое хотел бы спросить я, если бы знал твоё имя.

— Называй меня Филом.

— Прекрасное японское имя, Фил, — Джим ухмыльнулся.

— Оно было свободно.

— Я так и понял.

"Он здесь не для того, чтобы меня убить. Это понятно. Значит, ему нужна информация... Они отследили меня из Нью-Йорка. Но как, черт побери?.. Всё ясно... Паспорт..."

— Фил, чем обязан? Что привело тебя на этот пустынный клочок песка?

— Помощь. Нужна твоя помощь.

Они сидели молча, глядя на наливающееся розовым небо. Лопасти вертолета замерли, лишь ритмично покачивались на ветру. Странно, но тишина не давила.

— Джим, ну, конечно мы знали, что золото исчезло, — вдруг сказал он прямо, в упор.

— И почему тогда ты нанял Нельсона?

— Чтобы найти тебя.

— Для чего?.. Ты же знаешь, что я не работаю с правительствами, — сказал Джим.

— Да, слышал. Но не могу понять, почему... Почему ты так не любишь людей?

Джим поперхнулся.

— Не людей, а то, что с ними делают группы, — ответил он некоторое время спустя.

— Интересно, интересно... — Фил потер свой гигантский лоб. — И что же такого ужасного они делают?

— Они делают их плоскими.

— Плоскими? Это как?

Он смотрел, прищурившись. Джим вздохнул и устало ответил:

— Фил, неужели ты не замечал, что по отдельности люди могут быть интереснейшими созданиями... У каждого своя история, своя судьба. Каждый — личность! Но собери их в группу, и вот это уже блеющее стадо. В группах они превращаются в бесформенных, плоских существ. Вспомни, когда ты говоришь с кем-то один на один, иногда получается интересная беседа. Находится много общих тем для разговора. Но вот присоединяется третий, и тем становится меньше. А если вас будет четверо, то всё мгновенно скатится на разговор о погоде, политике, машинах и футболе. Всё! Интересных общих тем больше нет. Остались одни банальности, лишь чтобы занять время. Разговор ради разговора. Это как общий знаменатель в математике — чем больше разных чисел, тем меньше у них общих знаменателей. Чем больше людей, тем меньше общих тем. Так группы размывают личность, делают её плоской.

— Напрасно, Джим. Группы полезны. В них больше шансов выжить. И вообще, это естественное, природное явление, — он мельком взглянул на Джима и развел руками. — Зачем же ему сопротивляться? Какой смысл грести против закона нечётности?

— Что ещё за закон нечётности?

— Понимаешь, у этой Вселенной есть какой-то странный, глубоко спрятанный секрет...

Он на секунду замолчал, вглядываясь в чистый, цвета переспелой сливы горизонт, как будто высматривая что-то. Легкие порывы ветра доносили пряный, солоноватый запах водорослей.

— Природа не любит нечетные предметы, предпочитая четные, — продолжил он.

— Это как?

— Посмотри на то, как часто разные химические элементы встречаются во вселенной. Вот смотри...

Он оглянулся вокруг, спрыгнул вниз, и подобрал валявшуюся неподалеку корявую палку. Одним движением очистив её от листьев, он тонким концом начал чертить зигзаги на влажном песке.

— Представь себе таблицу Менделеева. Так вот, среди химических элементов некоторые встречаются чаще, некоторые реже. Если нарисовать, как часто они встречаются во вселенной, получится что-то подобное. Тут они в том же порядке, что и в таблице Менделеева, по мере возрастания количества протонов в ядре. Начиная с водорода с одним протоном — видишь, вот тут, слева вверху? И вплоть до урана с девяносто двумя протонами. Не находишь ничего необычного, Джим?

— Подожди-ка... Они колеблются вверх и вниз.

— Как пила. Атомы с четным количеством протонов — острия, с нечетным — впадины. Видишь железо со значком Fe? Оно четное — у него двадцать шесть протонов. У соседа, кобальта, двадцать семь протонов. Кобальт нечетный. И поэтому железо встречается в тысячи раз чаще, чем кобальт. И так практически со всей таблицей Менделеева.

— Четные встречаются чаще? — Джим вдруг встрепенулся.

— Намного более часто. В сотни и тысячи раз чаще. Это и есть закон Нечетности. Закон Оддо-Гаркинса.

— Закон Нечетности нашел человек с фамилией Оддо?

— У Вселенной хорошее чувство юмора, не правда ли? — Фил ухмыльнулся.

— И почему же так?

— Просто Вселенная любит пары и не любит индивидуумов.

— В смысле?

— В прямом. Джим, представь, каждый атом в этом мире — театр. Протоны сидят в атоме как зрители в театре. А билеты продаются парами.

— Почему билеты продаются парами?

— Все кресла на двоих. Ну, вот мир так устроен... Если индивидуальный протон хочет взять билет, то сначала должен найти пару. Очень редко какому протону-одиночке удается получить билет и проскользнуть внутрь. Вот поэтому элементы с нечетным количеством протонов так редки. Кстати, какие числа самые нечетные?

— Хм. Простые?

— Именно. Числа, которые делятся только на самих себя. И, по определению, не делятся на два. Какой ты знаешь тяжелый химический элемент с простым числом протонов? Золото. У него семьдесят девять протонов — простое число. И чрезвычайно нечетное число. Редкое, независимое. Это одна из причин, почему золото настолько редко — ведь трудно собрать в кучу группу из семидесяти девяти протонов, если все, что у тебя есть, это их пары. Поэтому-то если собрать все золото, добытое человечеством со времен неолита, то получится всего лишь небольшой кубик размером двадцать на двадцать метров. И поэтому все его хотят. Собственно, из-за этого мы несколько расстроились, когда наше золото исчезло.

— Подожди-подожди. Так почему билеты продаются парами? И вообще, кто их продает?

— А это мы сейчас увидим, Джим.

— Где?

— Прямо здесь... Вот!.. Вот он, наш продавец билетов, — он кивнул на горизонт.

— Не понимаю. Это всего лишь...

И тут над стальной поверхностью воды вспыхнула тонкая багровая полоска. Она стала расти, на глазах отливаясь в огненный шар.

— Красиво, да? — прошептал Фил. — Разреши представить... Это наш продавец билетов. Сводник.

— Но подожди...

— Он берет индивидуумов и делает из них пары. Это то, что он делает. В этом его главная роль.

— Фил, я не понимаю. Сводник?

— Джим, наше Солнце — это звезда. Состоит из водорода. Водород — это самый простой химический элемент — в нем всего один протон. Можешь считать водород индивидуумом, и в Солнце их триллионы триллионов триллионов. Знаешь, что оно с ними делает? Оно из них штампует гелий. Глубоко в своем ядре, там, где температура и давление максимальные, оно сдавливает вместе два атома водорода, и в результате получается один атом гелия. Гелий состоит из двух протонов. Это и есть сводничество. Два индивидуума под давлением объединяются в группу. И это, по сути, и есть единственная цель Солнца — брать нечетные индивидуальные атомы водорода и клепать из них четные атомы гелия. Реакция термоядерного синтеза. Кстати, два атома водорода по отдельности весят больше одного атома гелия. Что случилось с разницей, недостающей массой, Джим?

— Удиви меня.

— Вот она, прямо здесь, — Фил поднял руку, и всё ещё бледный луч света озарил её. — Это и есть пропавшая масса. Солнце её конвертировало в энергию. Масса превратилась в фотоны. Каждый раз, когда индивидуумы сливаются в группу, часть их массы превращается в свет. Помнишь уравнение Эйнштейна? Энергия равняется массе, умноженной на скорость света в квадрате. Энергия — это масса. Масса — энергия. Одно свободно перетекает в другое. Та пропавшая, недостающая масса была конвертирована в энергию, в этот самый свет на моей руке. Это та цена, которую индивидуумы платят своднику за билет. Свет — это прощальное слово индивидуумов. Их последнее слово.

— Фил, ты хочешь сказать, что наше Солнце — это не что иное, как завод по конвертации массы в энергию?

— Это завод по конвертации индивидуумов в группы. Это такой ЗАГС. И не только наше Солнце. Практически любая звезда во Вселенной делает то же самое. И когда у звезды заканчивается водород, заканчиваются индивидуумы, она взрывается. Весь тот образовавшийся гелий схлопывается в черную дыру. Не у всех звезд, но у многих. И это называется суперновой. Тот гелий, что в момент взрыва оказался на поверхности звезды, взрывная волна сплавляет вместе и выбрасывает в открытый космос. Собственно, так формируются еще более тяжелые элементы. Если слить вместе три гелия, получится углерод. В нем шесть протонов. Если четыре, будет кислород с восьмью протонами. И так далее — складывается вся таблица Менделеева. Если ты сливаешь воедино пары, четные числа, что, скорее всего, получишь?

— Четные атомы...

— Отсюда и "пила", Закон Нечетности. Поэтому нечетные элементы так редки. Природа не любит нечетное, терпеть не может индивидуумов. Поэтому она их уничтожает. Ей больше по душе группы. Она любит симметрию.

— Солнце делает химические элементы? — прошептал Джим сам себе.

— Ну да, — обронил его собеседник. — Странно, что ты этого не знал. Ты меня пугаешь, Джим. Для синтезатора твои знания отрывисты.

— Это означает, что всё создано звездами?

Фил кивнул.

— Практически все, что тяжелее водорода, пришло из звезд. Изначально был водород. Но звезды перерабатывали его в более тяжелые элементы и выбрасывали их в открытый космос. Так были созданы почти все элементы. Практически всё, что ты видишь, когда-то было частью звезды.

— И мы?

— Ну, конечно.

— Мы пришли из звезд?

— Мы — дети звезд. Наши тела, за исключением водорода в воде, пришли из них.

— Мы — звездная пыль?.. — спросил Джим.

— Пришли из звезд и уйдем в звезды... Они поглотят нас. Солнце, в конечном счете, распухнет и поглотит Землю. Мы вернемся обратно в звезду...

— Прах к праху...

— Пепел к пеплу.

В ступоре Джим смотрел на отблески солнца в воде. Океан как будто дышал, сжимаясь и снова расправляясь.

"Не каждый день узнаёшь, кто ты на самом деле".

— Но, Джим, ты главное пойми — группы естественны. Сама природа помогает им, создает их. Природа не любит нечетное. Так зачем перечить своей собственной природе? К чему всё это донкихотство?

Джим сидел, не говоря ни слова, обняв колени.

— Ладно, Джим, шутки в сторону. Давай перейдем к сути. Ты же собираешь глубокие истории? У меня есть для тебя одна. Она глубже, чем жизнь. Распутай наше дело, и история твоя.

— И что за история?

— Бог.

Джим сверлил его взглядом, но ни единый мускул не дрогнул на бледном лице японца. Джим не выдержал и рассмеялся.

— Действительно, глубоко копаешь.

— Любишь вишню?

— Что?!

— Любишь ли ты вишню? — голос японца доносился, приглушенный шумом прибоя. — Когда-нибудь проглатывал вишнёвую косточку? Знаешь, для чего она существует? Зачем дерево тратит бесценный сахар, чтобы создать всю эту сладкую мякоть вокруг неё? А ведь всё лишь для того, чтобы уговорить какое-нибудь животное съесть плод и перенести косточку в какое-нибудь другое место, где новое дерево могло бы вырасти и повторить этот цикл. Многие семена начинают прорастать только после того, как активизируются желудочным соком.

Фил замер на мгновение, и затем продолжил:

— Но что такое косточка? Семя. Генетический код. Гигабайт информации, упакованный в защитный чехол. Так что использовать животных как носителей информации — это старо, как мир. И в обмен на эту небольшую услугу дерево дает животному сладкую мякоть. Сахар. Это, собственно, то, чем занимаются все растения — платят животным за перенос информации. Когда в следующий раз будешь есть какой-нибудь фрукт, посмотри на семена и спроси себя, кто и зачем их туда поместил, что они там делают? И зачем вся эта сладкая мякоть вокруг? — он замолчал на мгновение и затем продолжил:

— А теперь представь, что ты — очень развитая цивилизация. Не как человечество, нет. Намного более развитая... И тебе надо передать информацию через пять миллиардов лет. Нужно, чтобы получатель прочитал твое сообщение. Не завтра, не через тысячу лет. А через пять миллиардов лет. Как ты это сделаешь? Напишешь на металле? Да время сотрет его в пыль. Какие еще варианты?

Джим застыл.

— Ты возьмешь маленькую молекулу, которая делает две простые вещи — самовоспроизводится и мутирует. Затем возьмешь свое сообщение и вставишь его в код саморепликации. И выпустишь её наружу... Куда-нибудь, где есть вода, чтобы молекула могла самовоспроизводиться. И потом...

— ...молекула начнет бесконечно копировать себя! — воскликнул Джим.

— И найдет способ выжить и передать сообщение дальше, по цепочке, через толщу миллиардов лет, — Фил улыбнулся. — Можно полностью положиться на её стремление размножиться — она будет рвать зубами, но выживет и доставит сообщение. Молекула, конечно, к тому времени эволюционирует до неузнаваемости, может быть, даже сможет строить космические корабли и путешествовать между звездами. Но так даже лучше — в интересах отправителя, чтобы сообщение распространилось повсюду.

— Но как? Где сохраняется сообщение?

— Как где? В нашем ДНК. Это база данных с почти что целым гигабайтом информации. И там столько избыточного кода, что спрятать в нем сообщение не составляет труда.

— Мусорное ДНК...

— Они называют её мусором, потому что не понимают её цели. Умно ли считать то, чего ты не понимаешь, мусором?

— Но это означает...

— Да, Джим. Мы переносчики. Почтальоны. Все мы — не что иное, как носители информации. Как карточка памяти, флэшка на брелке у школьника. Глубоко внутри себя мы несём это секретное сообщение, зашифрованное и запрятанное внутри каждой нашей клетки. И передаем его каждому следующему поколению. Это сообщение — цель органической жизни. Всего живого.

— Мы — почтальоны...

Он кивнул.

— Если я почтальон, где мой сахар?! Где моё вознаграждение?

— Ха, Джим, — Фил усмехнулся. — Жизнь. Жизнь — это то, что ты получаешь за доставку сообщения. Сама жизнь — вот твой сахар.

Они сидели молча, всматриваясь в пар, клубящийся над песком. Начинался прилив, вода развернулась и стала быстро подниматься, отвоёвывая у берега всё новую территорию. Одинокая нахохленная чайка патрулировала берег, оставляя за собой вереницу тонких следов.

— Мы нашли сообщение почти десять лет назад, — вдруг сказал Фил. — Оно древнее... Сидит в нас как минимум со времени первых бактерий. Каждая клетка всего живого на этой планете несёт в себе его. Одно и то же короткое сообщение... И теперь, наконец-то, мы готовы сделать следующий шаг.

Джим вскочил и метнулся к нему.

— Ты, ты расшифровал его?

— В прошлом году.

— Что? Что в нём!?

— Послушай, — сказал Фил еле слышно, слегка наклонившись и заговорщицки посмотрев по сторонам. — Ты, правда, хочешь знать?

Джим дрожал.

— Вот сообщение дословно: "Продается подержанная спиральная галактика. В рабочем состоянии и с большим запасом водорода. Не после столкновения. Хороший район. Тихие, приличные соседи".

Джим, оглушенный, смотрел на него.

— Это спам.

Джим почувствовал, как руки налились тяжестью.

— Мы — разносчики спама? Цель всей органической жизни — это доставка рекламы?! — он заскрежетал зубами.

Фил пожал плечами.

— Вот это всё, — Джим обвел головой круг, — лишь для того чтобы доставить рекламное сообщение?

— А-ха-ха! — Фил вдруг разразился хохотом, перекрывая шум прибоя. — Ну, конечно же, нет, Джим, друг мой... Это было бы слишком жестоко.

Кровь стучала у Джима в висках.

— Почему ты не спрашиваешь самое главное?

Джим смотрел на него, не в силах ничего сказать.

— Неужели тебе не интересно самое важное?

— Кто? Кто отправил его?

Фил широко улыбнулся.

-Вот! Именно! Тот, чьё сообщение в каждом из нас. В каждом человеке, животном, бактерии. Ради доставки чьего сообщения существует вся органическая жизнь. Как бы ты его назвал?

— Бог? — прошептал Джим.

Повисло молчание.

— Распутай моё дело. И я всё расскажу. Дам тебе ответ... Расшифрую сообщение. Меняю свою идею на твою, — он взглянул на Джима.

Они сидели на стволе и смотрели в океан. Пилот по-прежнему сидел в кабине.

— Джим, помоги. Нам нужен хороший синтезатор, и это вопрос жизни и смерти.

— Тебе нужен Нельсон.

— Не говори ерунды. Оценщик, который вдруг начал генерировать идеи? Расскажи это кому-нибудь другому.

— Но почему я? Есть же другие... Грегори, Винстон. Яцик, в конце концов... Ты показывал дело ему?

Фил помотал головой.

— Ты — единственный, кто может достать идею быстро. Если её не будет к концу недели, умрут тысячи людей. И я буду первым, — он посмотрел вдаль. — Я не знаю, как ты это делаешь, Джим. И сейчас меня это не особенно интересует. Но среди всех синтезаторов ты — самый быстрый. И точный. И единственный, кто хоть что-то понимает в Китае.

— Я? В Китае?! Ты ошибся, Фил. Я не китаист.

— Тем не менее, ты — лучшее, что мы смогли найти. Мы в отчаянном положении, Джим. Помоги. И тогда я расшифрую сообщение, которое ты носил в себе всю свою жизнь.

— Кто это, мы? — спросил Джим. — Кто ты? Кто те тысячи людей, которые погибнут?

— Мы — это люди, которых волнует, что произойдет с деньгами Японии. Нашими деньгами.

— Ты — Центральный Банк Японии?

— У правительства Японии нет денег. Оно лишь фасад, наемный менеджер.

— Ты — владелец?

— Можешь считать нас пенсионным фондом.

— И ты знаешь, что ваши запасы золота — это мираж? Что американское правительство уже давно похитило и растратило их?

— Золото — это лишь верхушка айсберга.

Джим вздохнул и поджал под себя ноги.

— Ну, хорошо... Давай вводные.

Ему показалось, что в уголках глаз Фила на мгновение появились морщинки.

— Золото — это ничто по сравнению с американскими казначейскими облигациями, которыми мы владеем.

— И сколько у вас их? По-прежнему около триллиона?

— Да, примерно. Одним словом — много.

— Вы дали взаймы американскому правительству триллион долларов?

— Да, Джим.

— Зная, что они уже похитили у вас золото? Почему вы снова дали деньги?

— Из-за "Миссисипи". Системы "Миссисипи".

— Системы "Миссисипи"?

— Да. Той, что Джон Ло построил во Франции в конце 1710-х.

— Ты имеешь в виду Вест-Индиз, первый в мире финансовый пузырь национального масштаба?

— Да, это всё одно и то же, просто под разными именами. Я расскажу тебе историю Системы "Миссисипи". Слушай внимательно — жизни тысяч моих людей зависят от этого, — он вздохнул, потер свой огромный лоб, и начал рассказ.

— Все началось в начале 18 века, когда Франция погрязла в долгах. Там были бесконечные войны с Британией и безумные растраты, что в итоге привело к какому-то немыслимому долгу. По мере его роста, ставки процентов, под которые кредиторы были готовы ссужать короля, росли и в итоге достигли 30 % годовых. Представь, как это — выплачивать ипотеку под 30 % годовых. Уже вскоре половина бюджета страны уходила просто на выплату процентов. Но появился один человек по имени Джон Ло. Он пообещал королю решить проблему, и тот сделал его министром финансов. И Ло сотворил чудо.

— И что же за чудо?

— Финансовое чудо. Тогда практически вся Северная Америка ещё принадлежала Франции. Все, что осталось от тех времен сегодня, это Квебек. Но тогда, в 18 веке, Франция владела практически всем материком. Все права на торговлю с Северной Америкой принадлежали монополии — компании, которая сначала называлась компанией "Миссисипи", а чуть позже — "Вест-Индиз".

Он замолчал на секунду.

— Тогда Северная Америка была еще не освоена. На всем континенте жили лишь несколько сотен поселенцев, в основном сосланные заключенные и проститутки. Но Ло взял эту компанию и выпустил её акции. И сотворил чудо. Он убедил практически всех кредиторов короля обменять его долги на акции компании "Миссисипи".

— Как?!

— Он использовал принцип Сардин для торговли.

— Сардин для торговли?

— Дело было в небольшом калифорнийском городе Монтерей. Однажды сардины не пришли на нерест. Прошел слух, что они больше никогда не придут, и тогда люди бросились скупать сардины в банках. Цена за банку сначала удвоилась, потом утроилась и учетверилась. Не далее, чем через месяц, уже весь город занимался тем, что покупал и продавал сардины по все растущим ценам. И действительно, если сегодня ты можешь купить банку сардин за сто долларов, зная наверняка, что завтра сможешь её продать за сто пятьдесят, зачем тратить время на что-либо другое? По мере того, как все участники этого выгодного дела богатели, те, кто не участвовали, казались полными дураками.

— Эпидемия.

— Она. Но вскоре один приезжий решил открыть банку и попробовать сардины, за которые он заплатил такие огромные деньги. К своему удивлению он обнаружил, что рыба давно испортилась. Он пожаловался продавцу, на что тот ответил: "Ну каким же надо быть идиотом, чтобы открыть банку! У всех был такой прекрасный бизнес, и ты все испортил!"

— Никто и не планировал открывать и есть сардины! — воскликнул Джим.

— Если торговля становится прибыльной, люди начинают торговать. И никого не волнует, чем именно они торгуют. Торговля ради торговли. И когда это происходит, цена на эту вещь взлетает до небес. И это именно то, что сделал Ло.

— С компанией "Миссисипи"?

— Да, с её акциями.

— И как?

— Он убедил короля дать компании право печатать деньги. Бумажные деньги, конечно. Тогда они были в новинку. Большинство стран ещё использовали серебро и золото.

Слева от них с обрыва сорвался песок и ручьем устремился к воде. Фил не повел и глазом.

— Знаешь, как Ло использовал напечатанные деньги? Он начал выкупать на них акции самой же компании "Миссисипи". Цена акций, подогреваемая все новыми напечатанными деньгами, стала расти как на дрожжах. И по мере того, как первые счастливчики стали хвастаться сделанными состояниями, в эту схему вовлекалось все больше и больше людей. Все разговоры в Париже были лишь о "Миссисипи".

— Точно, как с сардинами.

— Абсолютно. И поначалу Ло держал акции в дефиците, чтобы люди соревновались, боролись за них. Когда же ажиотаж был создан, он наконец-то смог приступить к главной части своего плана и предложил кредиторам обменять долги короля на акции компании. Поскольку акции были в дефиците — все хотели их купить, и мало кто хотел продавать — по сути, единственным способом их приобрести был обмен на королевский долг. Конвертация долга в акции.

— Потрясающе!

— Практически мгновенно весь долг был обменян на акции. Никто не хотел упустить такую редкую возможность.

— И что потом?

— Что за глупый вопрос? Потом, конечно, все рухнуло. И чуть позже привело к Французской революции.

— И гильотине?

— Это еще чуть позже. Главное, что проблема долга была решена. Король стал свободен. Гениально! Одна из наиболее успешных махинаций в истории человечества. И целиком и полностью основанная на психологии.

— Стадный эффект.

— Если все вокруг тебя заняты чем-то одним, то крайне трудно удержаться, чтобы не начать делать то же самое. Это в каждом из нас. Ты прав, мы стадные животные.

— Ну, хорошо. И какое отношение вся эта Миссисипи-история имеет к тебе и Японии?

— Система "Миссисипи" вернулась.

— Как?! Где? — воскликнул Джим.

— В 2008 году Америка решила бороться с финансовым кризисом с помощью колоссальных заимствований. И у них возникла та же проблема, что и у французского короля — как платить проценты по такому огромному долгу? И они, недолго думая, решили пойти по пути Джона Ло. Стали печатать деньги и использовать их для покупки собственного же долга, американских казначейских облигаций. Цена облигаций поползла вверх и породила лихорадку Торговых сардин. Все стали покупать казначейские облигации просто потому, что цена на них росла. Типичная система "Миссисипи". Америка назвала её программой Количественного Смягчения.

— Так просто? Ты утверждаешь, что вся эта программа Количественного Смягчения, о которой все говорят, это не что иное, как новая система "Миссисипи"?

— Разумеется. Собственно, поэтому и появились отрицательные процентные ставки. Только благодаря системе "Миссисипи".

— Какая связь? Признаться, я сам никак не могу понять, как такое может быть — отрицательные процентные ставки? Какой смысл класть деньги в банк на депозит и платить за это? Как такое вообще может быть?

— Вот! Это феноменально! Казалось бы, как процентные ставки могут быть отрицательными? Абсурд, да? А вот как. Казначейская облигация — это не что иное, как обещание американского правительства выплатить, скажем, сто долларов через несколько лет. В нормальных условиях казначейские облигации стоят меньше ста долларов. Например, если ты купил их за девяносто один доллар за год до их погашения, то через год предъявишь эту облигацию и взамен получишь сто долларов. Твой доход будет примерно десять процентов. Это и есть процентная ставка — десять процентов годовых.

— Девять долларов против вложенных девяносто одного... Да, приблизительно десять процентов годовых.

— Но сейчас, — продолжил Фил, — потому что все хотят купить казначейские облигации, цена растет. Сначала люди были готовы платить девяносто шесть долларов, потом девяносто девять. А потом и сто один доллар.

— Больше, чем сто долларов?

— Да.

— Даже если назад они получат лишь сто?

— Именно.

— Это же абсурд! Сегодня ты вкладываешь сто один доллар, чтобы завтра получить сто. Гарантированный убыток!

— Действительно нелогично. И всегда было нелогично, но не сегодня.

— Почему?!

— Потому что ты более не собираешься держать их до погашения. Вместо этого ты планируешь продать их завтра по еще более высокой цене. Если цена растет, какая разница, сколько ты платишь за облигацию сегодня? Завтра же ты все равно продашь её дороже.

— Быть этого не может! — воскликнул Джим. — Они что, все слепые? Этого не может быть. Они же не простаки с улицы. Казначейскими облигациями владеют банки и крупные фонды.

— И, тем не менее, они тоже люди. Люди принимают решения. И этим людям неважно, чем торговать.

— Невероятно! Казначейские облигации стали сардинами!

— Именно. Их никто не планирует открывать. Это сардины для торговли. Никто более не смотрит на процентные ставки. Даже если они отрицательные. Цена растет, и это всё, что важно.

— Я всегда знал, что государства — это обман. Но чтобы в такой степени! И все это сделано специально, спланировано, — он ударил кулаком по дереву.

— Ну, конечно, Джим. Но в их защиту я могу сказать, что они не изобретают эти махинации. Всё уже давно изобретено. Они просто используют шаблон — стандартная схема, которой в критической ситуации пользуются практически все. Пойми, государства всё время сталкиваются с одной и той же проблемой — неоправданно завышенными ожиданиями в обществе. Когда слишком много взято в долг, и выпущено слишком много денег, люди смотрят на свои банковские счета и думают, что богаты. Но количество реальных товаров не растет. Так что ожидания нужно периодически спускать, стравливать. И для этого нужен спускной клапан. Если покопаться в истории, примеры разбросаны повсюду. Помимо "Миссисипи", была компания "Южных Морей", МММ и бесчисленное множество более мелких примеров. Это все один и тот же шаблон. Все, что нужно, это придумать ему новое название. Нынешний назвали программой Количественного Смягчения, вот и всё. Так что государству нужно лишь создать фантом, а затем убедить людей следовать ему и отдать лишние деньги. А когда фантом исчезнет, с ним исчезнут и завышенные ожидания. И все долги. И тогда можно начинать с чистого листа.

— Или с Французской революции.

— Ну, Джим, не обязательно же доводить до крайности. Просто, когда пузырь лопается, нужно стоять от фантома подальше и сделать вид, что вся эта афера не имела к тебе, государству, никакого отношения. Но если все же дело зайдет слишком далеко, можно назначить козла отпущения, какого-нибудь зиц-председателя, шута. Например, дать людям возможность выбрать президентом заведомого клоуна или проходимца, а потом списать все на него. Ну, правда, а чего люди хотели, когда выбирали шарлатана? Вот и пусть и расплачиваются за ошибки. Так что, если элита не будет стоять к этому фантому слишком близко, такой досадной неприятности, как гильотина, можно избежать. Это стандартная схема, Джим. Её все используют.

— И как же такой неглупый человек, как ты, Фил, оказался замешан во всем этом? Зачем вы отдали американцам триллион долларов?

Спрыгнув с дерева, Джим возбужденно начал ходить взад и вперед.

— Потому что мы знали, что они готовят новую "Миссисипи".

— Как?! И все равно отдали деньги?

— Конечно.

— А-а! Всё ясно! Ты ожидал, что цена на облигации поползет вверх и поэтому их купил.

— Можно и так сказать.

— Япония стала торговцем сардин? Вы надеялись, что поскольку первыми разгадали, что американцы готовят очередную "Миссисипи", сможете выиграть. Ты знал, что это схема, но все равно вошел в неё. Да ты просто карточный игрок!

— Не спорю. Но, к сожалению, не мы первые это поняли.

— Кто тогда?

— Китайцы. Они вошли до нас.

— Ха! И получили основной куш, когда облигации поползли вверх?

— Несколько сотен миллиардов долларов. Одна из самых прибыльных сделок в истории.

— И зная всё это, ты все равно вложил в эту схему все сбережения японских пенсионеров.

— Не было выбора. Это была самая большая игра в мире, — Фил вздохнул и поежился, как будто от холода. На мгновение его лицо стало серьезным, как будто на него надели стальную маску. — На кону — триллион долларов и множество жизней, включая мою. Все зависит от ответа на вопрос.

— Какой вопрос?

— Собираются ли китайцы в ближайший месяц продавать казначейские облигации?

— Потому что у них тоже примерно триллион этих облигаций, и если они продадут первыми, ты потеряешь все? Точно так же, как те кредиторы короля в системе "Миссисипи", да?

— Примерно так, — процедил Фил.

— Но почему ты думаешь, что они собираются продавать? Они держат их уже больше десяти лет. Почему сейчас?

— Зоя.

— Что Зоя?

— Из-за Зои.

— Не понимаю... Зои?

— Зоя — это компьютерный вирус. Ты сидишь, изолированный от мира, и ничего не знаешь. О, как бы я хотел просто вот так спрятаться, как ты, — он вздохнул.

— Расскажи...

— Сначала она была безобидна. Просто ещё один паразитический код, блуждающий по Интернету. Никто бы и внимания не обратил. Но потом она начала заполнять собой место на компьютерах и забивать каналы связи. Она расползается, и очень быстро. Пока паники нет, но она будет, когда люди поймут, что это такое.

— И что же это такое?

— Оружие.

— Оружие?

— Мы думаем, что Интернет будет полностью закупорен не далее, чем через две недели.

— Тогда ты пришел не по адресу, Фил. Я вообще ничего не понимаю в компьютерах.

— Весь мир оказался поражен, — сказал он, — кроме одной страны.

— Китая?! — воскликнул Джим.

— Мы думаем, что Зоя — это их оружие. И если это так, китайцы продадут американские казначейские бумаги.

— Почему?

— Потому что Зоя — это объявление войны. Экономической войны на поражение. Уничтожение всей глобальной финансовой системы.

— Но тогда какая разница, кто продаст облигации первым? Если Интернет перестанет существовать, финансовые рынки исчезнут. Кого тогда вообще будут волновать американские казначейские бумаги?

— Никого... Кроме нас. Ты знаешь, что происходит в Японии, если ты теряешь чужие деньги? Пенсионные сбережения всей нации? Харакири по-прежнему в ходу, Джим. И это очень неприятная процедура, — сказал он, потирая шею.

— Ты серьезно?

— Абсолютно. И в тот же самый день, когда умру я, со мной погибнут тысячи моих людей... Весь мой клан.

— Кто ты? — спросил Джим, оцепенев.

Фил расстегнул верх рубашки. Хвост красного дракона обвивал его плечо.

"Якудза".

Две волны на отмели столкнулись, взметнув вверх белые стрелы. Мгновение спустя донесся гулкий удар, и песок задрожал.

— Фил, ничем не могу помочь.

— Почему? Я же не государство.

— Ты хуже. Те уничтожают личность хотя бы неосознанно, просто по своей природе. Ты же делаешь это специально. Ты чистое зло, Фил. Ничем не могу помочь. Прощай.

— Хотя бы послушай, что я скажу. Я расшифрую тебе сообщение и...

— Ничем не могу помочь, — повторил Джим отстраненно. — Прощай.

— И даже Бриджит Клэнси тебя не переубедит?

У Джима перехватило дыхание.

"Только не Бриджит...".

Бриджит отравила себя сто лет назад, после того как её любовник и одновременно муж её сестры, погиб под завалами золоторудной шахты неподалеку отсюда, в Чартер Тауэрз. Её могилу, затерянную посреди пустыни, Джим превратил в банковскую ячейку — под памятником, поставленным её сестрой, хранилось его золото.

Джим уставился на бурлящие волны, не в силах сдвинуться, пытаясь осознать новую реальность.

"Золото у японцев. Теперь я бродяга без единого цента".

— Ты умеешь выбирать советчиков, но мой ответ по-прежнему нет. Уходи.

— Боюсь, тебе все-таки придется помочь нам, Джим. Ты не оставил мне выбора, — сказал Фил, доставая телефон. Когда он нажал на кнопку, Джим увидел знакомое лицо.

— Папочка?

Тишина, и затем...

Левый кулак был нацелен в висок, ногой Джим готовился нанести удар в тело. Но вдруг он сам очутился на песке, с рукой, намертво зажатой за спиной. Он не мог пошевелить и пальцем.

— А-а-а! Чего ты хочешь? — прорычал Джим.

— Ответ. Достань информацию.

— Я достану любую информацию, любую идею... Но сначала освободи Марию.

— Сразу после того, как ты распутаешь наше дело. Извини, другого способа нет.

Пилот с серым, излучающим смерть автоматом узи, встал напротив, чуть в стороне. Фил выпустил руку Джима.

— Я сделаю... — он приподнялся на коленях, раздавленный и разбитый. — Я всё сделаю...

— Знал, что могу на тебя положиться, — сказал Фил спокойно, прислонившись к дереву чуть поодаль. — Ну, так вот. Правило простое. И оно одно... Ты получаешь свою дочь после того, как мы получаем ответ на вопрос.

— На какой вопрос?

— Является ли Зоя оружием китайцев? Кто создал её? Готовятся ли они сбрасывать казначейские облигации?

— Столько вопросов!? — воскликнул Джим в отчаянии.

— Это по сути один и тот же вопрос... Началась ли война?

Джим смотрел на него, но теперь перед ним сидел совершенно другой человек. Расслабленность исчезла. Вместо дружелюбного лица была маска белого медведя, на которой не читалось ни единой эмоции. Лицо, не показывающее ничего, кроме решимости и безразличия.

— А если ответ неправильный?

— Тогда Мария умрет, — сказал Фил, беря сверток, протянутый ему пилотом. Сняв обертку, он бросил содержимое на песок. Боль вывернула Джима наизнанку. Перед ним лежала окровавленная трехпалая рука.

— Нельсон, Нельсон!.. Прости меня... Прости! — Джим потянулся к руке, рыдая. — Зачем? За что?! За что ты убил его?

— Всё равно он был не жилец. Но зато теперь ты знаешь, что ответ должен быть правильным. Извини, но это было необходимо. Одна жертва, чтобы спасти тысячи... Но не забывай, что, если ты потерпишь неудачу, я тоже погибну. Всё по-честному. Мы в одной лодке, Джим. И на твоем месте я бы собрался и уже начал искать ответ. Каждой минутой, которую ты здесь плачешь, ты отнимаешь у Марии день жизни. Так что иди и найди ответ.

— Но как... Как ты узнаешь... Правильный ответ или нет? — он задыхался.

— Мы подождем неделю. Если казначейские бумаги упадут на десять процентов, значит, китайцы продают. И когда мы получим подтверждение, отпустим Марию.

— А если... он окажется неправильным?

— Тогда, боюсь, ты более её не увидишь, — бросил Фил равнодушно.

— Это невозможно! За что? Почему ты с ней так поступаешь? На такие вопросы невозможно получить точные ответы. В них слишком много неизвестных. Ты опять играешь в игру, и на кону жизнь!

— Вот поэтому ты и нужен — слишком много неизвестных. Иди и найди ответ. Распутай это дело. Ведь ты так хорошо умеешь это делать... Другого пути нет, Джим. Прости, но ты и твоя дочь оказались в жерновах этой большой игры. И с этим ничего не поделать... Найди ответ. И помни: это честная игра. Ты ошибешься — я тоже умру. Это честная игра.

Он замолчал, наблюдая за Джимом.

— У тебя три дня, — он посмотрел на часы. — В полдень субботы по токийскому времени Марии не станет.

— Нет! Это невозможно! — закричал Джим. — Это просто физически невозможно! Уйдет целый день, чтобы только выбраться с этого острова. Начинается прилив... Дорога будет затоплена. Это ловушка!

— С собой я тебя взять не могу, прости. Выбирайся сам. У нас нет времени. Зоя уже повсюду. Через неделю всё это уже будет неважно. И поэтому нужен ты. Не знаю, как ты это делаешь, но только ты сможешь найти ответ вовремя.

— Не смогу. Никто не сможет.

— Выбора нет. Ни у меня, ни у тебя.

— Ааа!.. — Джим взвыл от боли. — Как я найду тебя?

— Отправь ответ по этому номеру, — Фил бросил на песок квадратный кусок картона.

— Как проверить, получен ли ответ?

— Придет подтверждение.

— А... А если номер будет выключен?

— Это триллион долларов и моя жизнь. Он будет включен. Просто отправь ответ.

— А как я могу быть уверен, что ты отпустишь Марию?

— Никак. Но выбора нет... Вот твоё золото — все сто двадцать один килограмм, — он кивнул пилоту, и тот, закинув автомат за спину, начал выгружать деревянные ящики. — И вдобавок — пятьдесят килограммов на текущие расходы. Этого должно хватить.

Пилот сложил на песке три одинаковых ящика, забрался в кабину и запустил двигатели. Фил подошел на несколько шагов.

— Суббота, полдень, токийское время! Крайний срок! — он перекрикивал нарастающий гул мотора.

— Будь ты проклят! Будь ты проклят!!

— Да, и еще, — добавил Фил, спиной отступая к вертолету, — учти, что сообщение существует. История про ДНК — не вымысел. Оно существует.

— Фил! — крикнул Джим, когда тот уже начал забираться в вертолет, рукой прикрывая глаза от песка. — А Бог? Он тоже?.. Тоже существует?

Фил крикнул что-то в ответ, но был слышен лишь рокот мотора.

Глава 4

— Что делать? А-а?! Что делать?! — причитал Джим, сидя на коленях, судорожно сжимая карточку обеими руками. Его трясло, одна и та же мысль вертелась в голове по кругу без остановки. Отчаяние поглотило его целиком, но постепенно слабый голос рассудка стал пробиваться через завесу паники.

"Теряешь время. Соберись. Спрячь номер в надежное место".

С трудом он поднялся на ноги, добрался до машины и кривым, дрожащим почерком написал номер у себя на руке, чуть ниже локтя, вонзая острие ручки до крови.

"Хорошо. Теперь пульс".

Сердце стучало, вырываясь из груди. Разум загнанной крысой метался из угла в угол, бесконечно прыгая от ярости к отчаянию и обратно, не способный ни на чем сконцентрироваться.

"Медленно выдохни. Ещё медленней. Быстро вдохни. Каждый выдох медленнее, чем вдох. Ещё медленней. Ещё. Ещё!"

Он едва не удушил себя этим старым приёмом. Но, как и всегда, метод сработал. Успокоив тело, разум мог взяться за дело.

Самым срочным вопросом был прилив. Из бардачка он выхватил расписание. Менее чем через час эти сто километров песка, камней и оврагов превратятся в океан. Всего час там, где нужно как минимум два. Вдруг он кожей ощутил, как остров, словно осьминог, своими цепкими щупальцами обхватывает его.

"Капкан, это смертельный капкан! Нужно как-то проскочить к парому! Вперед, Джим! Остальное продумаешь в дороге".

Он подтащил ящики к машине и забросил их на заднее сиденье. Затем кинулся за руль и вдавил педаль газа в пол.

Задача была невыполнимой — это было ясно с самого начала. Но чем больше он о ней думал, тем более безнадежной она казалась. Ещё никто, ни один синтезатор не находил Планка в Китае. А Планк был единственным, кто мог распутать это дело.

Когда Макс Планк обнаружил, что вся материя и энергия вокруг состоит из квантов — иными словами, что они не как вода, которую можно делить бесконечно, а как кирпичи — многие университеты пригласили его прочесть лекцию о своём открытии.

Почти год он провел в поездках из одного университета в другой, и практически всегда его сопровождал один и тот же шофёр. После одной из лекций шофёр пошутил, что он уже столько раз слышал эту лекцию, что мог бы и сам её прочесть. Планк сразу же согласился.

В университете Мюнхена его водитель вышел на сцену, представился Планком и изложил стандартную теорию. После этого он с легкостью расправился с обычными вопросами слушателей, ответы на которые он слышал уже не раз. И никто, ровным счетом никто не заметил подмены.

Есть два типа людей: Шофёры и Планки. Шофёры запоминают речи и ответы на стандартные вопросы. Они заводят связи и знакомства, получают дипломы и сертификаты. Они понимают, что людям свойственно слепо полагаться на бренды, и поэтому превращают свое имя в бренд. Они знают, как побеждать в бюрократической борьбе. Шофёры создают ученые советы, профсоюзы и всесильные ассоциации. Они умеют говорить уверенно и профессионально, выступая перед публикой с великолепными речами. Они умеют убеждать.

Но они пусты.

Выплыв за буйки, Шофёры становятся беспомощны. Способные казаться столь убедительными, объясняя прошлое, они ничего не знают о будущем. У них нет понимания... Не зная глубинной сути предмета, они полагаются на запоминание, притворство, имитацию. И ещё они много говорят, создавая шум и помехи. Первая задача синтезатора в любом сложном деле — отсеять шум, создаваемый Шофёрами.

Только у Планков есть понимание. Они нутром чувствуют суть вещей и могут предсказать будущее. Вторая задача синтезатора — найти Планка.

Но проще сказать, чем сделать. Планки редки, реже чем золото. Но хуже всего, что они прячутся, скрываются, чтобы выжить, спастись от безжалостного истребления.

Практически в любом профессиональном сообществе как минимум 99 человек из 100 — Шофёры. Ученые, журналисты, архитекторы, финансисты, артисты, инвестиционные аналитики — практически все лишь имитаторы и притворщики. Большинство даже не осознают, что они шарлатаны. Шофёры прячут эту горькую правду в первую очередь от самих себя. В конце концов, кому нравится чувствовать собственную никчемность?

Шофёрам комфортно среди себе подобных, таких же, как они. Но если вдруг появляется Планк, сразу становится понятно, кто есть кто. И поэтому Шофёры мгновенно, рефлекторно на него нападают, пытаясь перегрызть горло. Любое профессиональное сообщество первым делом искореняет Планков, и поэтому это последнее место, где синтезатор должен их искать.

Планки неуловимы. Как редкий вид на грани исчезновения, они прячутся, стараясь не появляться на радарах. Работая в тени, они невидимы для окружающего мира. Они — античастицы человеческого общества, живущие в своей, параллельной реальности.

У каждого синтезатора свой способ поиска Планков. И каждый бережет его в тайне, как зеницу ока. У Джима был радар Планка — система распознавания человеческих античастиц. Копаясь в потоке информации, она их находила, отфильтровывая в бескрайнем море Шофёров. Так он и находил идеи, распутывал дела.

Но чего он не мог сделать, как бы ни старался, это найти Планка в Китае. Поднебесная оставалась терра инкогнита, Эверестом мира Планков. Китайские Планки — это уже не просто античастица. Они что-то другое, принципиально неуловимое, как бозоны Хигса — ты чувствуешь, что они должны существовать, но они все время ускользают, не оставляя следа.

"Как найти Планка за три дня там, где не смог это сделать за десять лет?" — в панике, подскакивая на очередном бархане, думал Джим.

Прилив упорно и беспощадно приближался. Каждая волна слизывала новый кусок сухого песка, тесня машину к скалам и булыжникам. Океан загонял его, как волка загоняет свора собак, оставляя все меньше места для манёвра. Он старался не думать о том, на что не мог повлиять.

Удар! Машину подбросило, и в свободном падении Джим вцепился в руль. Всем своим весом передняя часть машины рухнула на песчаную дюну, издав глухой, утробный скрежет. Джим рывком переключился на пониженную передачу, но было поздно. Машина встала, колёса вращались впустую, лишь беспомощно завывал мотор. Заглушив двигатель, он выскочил и обежал вокруг.

Машина сидела на брюхе, в самом центре песчаной ловушки.

Джим оглянулся, и холодный пот проступил у него на спине. Он стоял прямо на пути прилива.

— Дьявол!

С каждой волной вода подползала все ближе и ближе. Через десять минут, не более, она достигнет машины, и как только первая волна коснется колеса — пиши пропало. Железо уйдет в песок.

Ждать помощь было неоткуда. Понимая всю тщетность надежды, он всё же судорожно оглянулся. На тонкой полосе между водой и скалами не было ни одного следа машин. Бескрайняя каменистая пустыня вокруг давила своей пустотой, как будто из неё выкачали весь воздух. Лишь бурлящая пена слизывала выгоревший, белесый песок, подкрадываясь все ближе и ближе. Вдруг его мышцы начали деревенеть. Первобытный страх, страх полной беспомощности сковывал, и Джим взвыл, как попавший в капкан зверь.

"Ты тратишь время напрасно. Время, которого у тебя нет. Вставай, Джим! Заставь себя. Найди выход".

Он выхватил из багажника саперную лопатку и бросился к колесу, ближнему к воде. Лезвие впивалось в дюну, но она не отдавала добычу — песок лишь срывался, снова и снова заполняя яму. Джим продолжал неистово вгрызаться лопаткой, уже понимая, что вызволить колеса ему не успеть. Он не смел обернуться, но соленые капельки воды уже оседали на его губах.

"Все пропало".

"Думай. Думай быстро!" — он изо всех сил укусил себя за кулак. Вспышка боли перекрыла отчаяние, и на секунду ясность мысли вернулась: "Нужна какая-то поддержка, плоскость, чтобы подложить под колеса".

Он мельком осмотрелся, но вокруг не было ничего, решительно ничего. Ни дерева, ни коряги, ни подходящих камней. Лишь чуть в стороне, в раскаленном воздухе переливались истертые ветром валуны. Но ни один из них не был достаточно близко для лебедки. Машина беспомощно распласталась посередине раскаленной дюны.

И тут он увидел три деревянных ящика, штабелем сложенных на заднем сиденье. Распахнув дверь и уперевшись ногой, он вытащил верхний. Тот упал и гулко впился в песок, наполовину уйдя в него. Блестящие слитки внутри лежали рядами, переложенные тканью из шерсти. Тонкие, как плитки шоколада, контрабандные слитки из Гонконга переливались изящными драконами и иероглифами. Между ними вразнобой лежали чуть красноватые, грубые, как эксперимент какого-то неряшливого пекаря, кирпичики с печатью Банка Австралии. Все они были маленькие, не более нескольких килограммов каждый, некоторые завернуты в тряпки. Лишь один массивный кирпич лежал особняком, сбоку.

"Японское золото".

Джим оглядел ящик, но только дно было достаточно большим. Схватившись за торчащий угол, он опрокинул его и слитки глухо посыпались, сгрудившись в пирамиду. Нескольких ударов коленом оказалось достаточным, чтобы выломать дно. Расправившись с двумя оставшимися ящиками, Джим вскоре держал три широкие доски.

И тут он подпрыгнул. Волна нахлынула сзади, обволокла пирамиду. На глазах слитки стали один за другим исчезать в мокром песке, словно масло на раскаленной сковородке. Он рванулся к машине и судорожно начал вбивать ногой доски, вертикально, прямо перед колесами. В тот момент, когда почти получилось впихнуть последнюю, необъяснимый ужас вдруг охватил его.

"Что?!"

Он замер, и вдруг мурашки пробежали по его телу. Он понял. Исчез звук прибоя, тишина резала слух. Как в замедленной съёмке, он поднял взгляд, словно боясь увидеть то, о чём и так уже знал.

Впереди, не более чем в пятидесяти метрах от берега, уже нависала тень гигантской волны. Она словно собиралась с силами, готовясь обрушиться прямо на него.

В немыслимом скачке он бросился за руль, одновременно левой рукой заводя двигатель, а ногой выжимая педаль газа. Передние колёса, скуля, отчаянно заскоблили по доскам. Взвыв, как раненое животное в последней попытке спастись, машина начала вытягивать себя из песчаной ловушки, когда пришла волна.

С шипением разъярённой змеи она покрыла все вокруг. Её удар на мгновение выбил машину из песчаного плена и, отчаянно пытаясь нащупать твердую поверхность, колеса начали взбивать смесь песка и воды. Вдруг, как будто почувствовав опору, двигатель взревел, и машина начала набирать скорость, уходя в сторону от основного потока. Позади волна покрыла весь берег без остатка, ударилась и отхлынула от скал. В зеркале заднего вида кипело варево из пара, пузырей и водорослей. Не в силах отвести глаз, Джим смотрел как остатки золотой пирамиды, блестя на солнце, уходили в песок. Навсегда. Но остановиться означало умереть. Второго шанса остров не даст.

"Выдыхай. Медленней, ещё медленней. Выдыхай".

Пульс ударами молота стучал в голове, и тело тряслось от лошадиной дозы адреналина.

Солнце уже было в зените, когда с одним пробитым колесом Джим влетел на южную часть острова. Впереди раскинулся залив, прикрываемый от прибоя отмелью. Завидев баржу, подходящую к острову с подветренной стороны, Джим иступлено закричал, но из его сухого, забитого песком горла донеслось лишь приглушенное мычание.

"Успел!"

Когда наконец машина оказалась на твердой поверхности перед причалом, он попытался перевести дыхание. С усилием он оторвал вцепившиеся в руль руки и выключил мотор. Звенящая тишина оглушила. Парковка была пуста.

На мгновение ему показалось, что баржа остановилась, и Джима охватил ужас от одной лишь мысли, что его не заметили. Локтем он распахнул дверь, выпал из машины, вскочил и бешено замахал руками, хрипло крича и подпрыгивая. Лишь когда над баржей взметнулось черное облачко, и она снова стала приближаться, Джим упал на землю. Его затекшие плечи дрожали, пальцы впивались в плавящийся асфальт.

Впереди ярким пятном замаячила голова паромщика — высунувшись из окна, он пытался прикинуть расстояние до заросших ракушками полусгнивших деревянных столбов причала.

Когда паром, наконец, пристал, по шаткому трапу Джим загнал машину внутрь. Ворота закрылись, и весь ржавый механизм дернулся, начав гулко вибрировать. В иллюминаторе пустынный песчаный берег медленно исчезал вдали, покрытые зеленью холмы растворялись в дымке. Джим обернулся и посмотрел на машину. Перекошенная, со спущенным колесом, одна в центре пустого трюма, она казалась всеми забытой жертвой кораблекрушения.

Он открыл багажник и достал домкрат, пытаясь собраться с мыслями. Был нужен план действий.

"Как синтезировать идею о Китае без китайского Планка? За три дня? Без проверенных данных? Если все что есть — это шум Шофёров?"

"И без денег", — вдруг понял он.

Он распахнул заднюю дверь и в сумраке обшарил салон. Наконец, в складках между сиденьями рука нащупала мягкий металл. Небольшой слиток каким-то образом выпал и упал за сиденье — всего один килограмм, около пятидесяти тысяч долларов.

"Практически ничего".

Он было взвыл в бессилье. Но в последний момент сумел совладать с собой и, перепрыгнув на переднее сиденье, вытащил из бардачка мобильный телефон. Тот озарился мягким синим светом. Сигнала не было.

Выскочив наружу, Джим забежал в отсек управления.

— Шкипер, друг!

— Что? Чего случилось?

— Можно позвонить с твоего телефона?

— Дружище, мобильные не работают. Ничего не работает. Все звонят с заправки.

— Заправки?

— Эксон. Ну, той, что в Рэйнбоу Бич, знаешь? У них же обычный телефон, проводной.

Не более чем через полчаса Джим влетел в деревню. Приютившись на самом берегу, под холмом, сверху она казалась затерянным островком посреди бескрайнего эвкалиптового леса. Заправка, больше похожая на магазин тысячи мелочей, гудела, как улей. Столкнувшись с толпой, Джим быстро отбросил колебания и, придав извиняющееся выражение лицу, начал локтями пробиваться через шумную очередь раздраженных европейских туристов. В основании очереди обнаружилась дама в безмерном кашне, сидящая в закутке с трубкой в руке. Отчаянно жестикулируя, она пыталась перекричать толпу, то тут то там вставляя "мердэ".

Полное недоумение проступило на её лице, когда, смотря ей прямо в глаза, Джим разъединил телефон. Не в силах поверить в происходящее, она даже не пыталась сопротивляться. Плавным движением Джим забрал из её руки трубку и оттеснил в сторону. Времени для вежливости не оставалось.

В трубке раздался громкий и отчетливый гудок, перекрыв всплеск возмущения и ярости вокруг. Коленом он заблокировал вход в закуток, держа разъяренную толпу на безопасном расстоянии от шнура телефона, и набрал номер.

— Эйдан! — прокричал он.

— Джим... — слабый голос дрожал где-то вдалеке. — Как же я надеялся, что ты сегодня позвонишь.

— Чрезвычайная ситуация! Нужна твоя помощь.

— Скажи, чем могу помочь, — сквозь шум он был едва слышен.

— Нужен Планк в Китае. Сегодня. Прямо сейчас.

— Невозможно. Ты же знаешь это лучше, чем я.

— Они похитили Марию. Нужен китайский Планк.

Повисла пауза.

— В какой... области? — голос по ту сторону стал распадаться на куски, как если бы каждое слово давалось с невероятным усилием.

— Экономика, политика, — ответил Джим. — И самое главное — Зоя!

— Приезжай, — услышал Джим после молчания, показавшегося вечностью. — Планк будет. Где ты?

— На Фрейзер Айланде.

— Полночь, сегодня. В Сиднее. В нашем месте.

— Эйдан, я же не успею.

— Джим, времени нет. Совсем нет. Полночь. Планк будет. Но ты должен поторопиться. Время уходит.

— Выезжаю.

Джим бросил трубку. Пробраться наружу через беснующуюся толпу стоило ему нескольких ссадин и порванной рубашки. Выскочив на улицу и повернув за угол, он вдруг не выдержал, и без сил сполз прямо на бордюр. Всё тело налилось опустошающей легкостью, словно после бесконечного подъема горный перевал остался позади, и с плеч, наконец, сброшены впивающиеся лямки рюкзаков.

"Планк. У меня будет Планк!" — всё внутри него кричало.

Но легкость пропала так же быстро, как и появилась. Не было ни времени, ни бензина. Возникшую было идею попытаться снова зайти на бензоколонку он сразу же отбросил, как безумную. Джим быстро огляделся по сторонам.

На противоположной стороне дороги грузный бородач в широкополой шляпе цвета хаки копался в моторной лодке. На крыше внедорожника, к которому тележка с лодкой была прикреплена, виднелась батарея красных пластиковых канистр. Минуту спустя, выпотрошив бородачу всё содержимое кошелька, Джим тащил три канистры.

Залив в бак две из них и забравшись в машину, он снял с руки часы и установил таймер. Кровавого цвета цифры запульсировали перед ним:

2 дня, 23 часа, 15 минут.

"Тысяча двести километров. К полуночи должен успеть", — наскоро прикинул Джим, выдохнул и выжал педаль газа до упора.

Он летел через лес, вписываясь в крутые повороты, не снижая скорости и не обращая внимания на знаки, лишь уворачиваясь от редких встречных машин. Он несся, не замечая мелькающих мимо коренастых деревьев и слепящих отблесков солнца на раскаленном полотне. Перед ним была лишь дорога, желтая прерывистая полоса посередине мелькала азбукой Морзе, посылая сигнал SOS. Порой резина срывалась с кромки полотна, вздымая облака бурой пыли, тогда Джим резко перебрасывал автомобиль на пониженную передачу и выжимал из мотора всё, что тот мог дать. Пролетая пустынные деревушки насквозь, он рвался к шоссе.

Наконец, увидев указатель хайвея, Джим, не сбрасывая скорости, соскользнул в крутой съезд... И сразу же резко выжал тормоз, едва не выскочив на обочину. Замерев, он в ужасе смотрел на шоссе, простирающееся внизу. Всегда пустынное, теперь оно двигалось вязким, тягучим потоком. Полоса красных огней змеёй скрывалась за горизонтом.

"Дьявол! Истинный дьявол! — Джим вскрикнул. — Что же делать?! Должен же быть способ!"

Стоять на месте смысла не было, и он рванул вперед по обочине. Примерно в километре над деревьями возвышалась вывеска сервисного центра. Джим влетел на его парковку и, сбросив скорость, пересек её, вглядываясь по сторонам, левой рукой на ходу пытаясь засунуть в рюкзак канистру с бензином и слиток. Ветер перекатывал мусор, хлопала разбитая дверь "Макдоналдса", двое переругивались в очереди у заправки.

Скоро он увидел то, что искал — одинокого байкера. Не раздумывая, Джим припарковался рядом и, выйдя из машины, потянулся, всем своим видом излучая дружелюбность.

— Дружище, что за день, а? — задал он непринужденный тон беседе.

— Да уж, — байкер посмотрел на Джима без какой-либо опаски.

Оглядевшись в поисках свидетелей и увидев, что никому до них решительно нет дела, Джим решил действовать.

— А что за байк?

Он подошел поближе, стараясь выглядеть, как мотоциклист-любитель.

— Четыреста пятидесятая "Ямаха", — ответил ничего не подозревающий парень с некоторой гордостью, держа шлем в обеих руках. — Сделана под...

Короткий хук в подбородок оборвал его на полуслове. В самый последний момент Джим успел подхватить падающее тело, пока выпавший шлем с гулким звуком катился по асфальту. Обмякшие ноги байкера ещё долго не хотели помещаться на заднем сиденье, но вскоре Джим все-таки смог их утрамбовать. Он отвернул голову парня в сторону, захлопнул дверь и оглянулся по сторонам.

Мотоцикл оказался оглушающим, шатким внедорожным монстром, предназначенным для гонок по песчаным дюнам. Проверив бензобак и поправив рюкзак с полной канистрой, Джим выжал ручку газа. Раздался грохот метеорита, входящего в верхние слои атмосферы, и вывеска "Макдоналдса" позади мгновенно исчезла.

Он держался обочины, объезжая брошенные машины, рычанием мотора разгоняя зазевавшихся людей. Их становилось все больше — они брели вперед, обвешанные сумками или магазинными пакетами, таща за собой чемоданы и толкая детские коляски. Вскоре движение на дороге встало окончательно, люди начали выходить из машин, и Джиму становилось все труднее объезжать их, появляющихся в свете фар из ниоткуда.

Первый обгоревший каркас показался, когда ещё не начало смеркаться — Джим лишь снизил скорость, чтобы объехать вещи, разбросанные вокруг. Чуть спустя в воздухе повисла гарь, и клубы черного, удушающего дыма перекрыли дорогу. Машины горели колесами вверх, вокруг мелькали люди в масках. Джим не снимал руку с акселератора.

Однажды обочину загородила растрепанная женщина, пытавшаяся толкать магазинную тележку, набитую памперсами и банками с детским питанием. Отчаянно кричащий младенец, ослепленный светом фар, беспомощно болтался в корзине за спиной. Она что-то пыталась сказать Джиму, но он вывернул руль и обогнул её стороной.

Лишь раз он остановился, чтобы долить бензина, канистра прыгала в его дрожащих руках, разливая горючее по бензобаку. Отбросив в сторону пустую емкость, он отжал ручку до упора. В темноте красные блики таймера ярко отсвечивали в обтекателе.

До полуночи ещё оставалось пятнадцать минут, когда, наконец, шоссе вышло прямо на мост. Город был погружен во мрак. Лишь слева, где-то под мостом, играло пламя, отсвечивая в стеклах небоскребов. Это горела Опера. Всплески огней вырывались из её раковин, как если бы какой-то древний вулкан, проснувшись, извергался прямо в черную воду залива. Но Джим уже давно перестал обращать внимание на происходящее вокруг — с грохотом он пролетел мимо.

Ровно в полночь, бросив байк у деревянной ограды, он, спотыкаясь в свете луны, бежал по полю над обрывом. Вот показалась столь знакомая скамейка...

— Эйдан! — крикнул он ещё издалека.

— Джим!.. — донесся слабый отклик.

Эйдан смотрел на приближающегося сбоку Джима, не поворачивая головы. Под его носом в свете луны блеснула пластиковая трубка.

— Что случилось? — Джим схватил его левую руку, пытаясь вглядеться ему глаза.

— Мария... — Эйдан заморгал. — Что с ней?

— Якудза взяли её в заложники.

— В обмен на китайское дело?

Джим кивнул.

— Понятно, — Эйдан закрыл глаза и еле слышно вздохнул. — А Нельсон? Что случилось с ним?

— Японцы убили его... Я доберусь до них, Айдан. Клянусь! Я это так им не оставлю...

— Ты имеешь в виду Якудзу? — он закачал головой.

— Что с тобой? — снова спросил Джим.

— Где ты был всё это время? -Эйдан снова не заметил вопроса. — Куда ты пропал?

— Мне было плохо.

— Но мог хотя бы дать о себе знать... Нельзя же так — просто взять и исчезнуть.

Джим потупился и промолчал.

— Я надеялся, что хотя бы сегодня ты объявишься, — наконец сказал Эйдан, его голос был слабым, еле различимым. На нём был потертый красный свитер с рисунком, напоминающим карточный знак пик, упавший на бок.

— Почему?.. — Джим вдруг задрожал.

— Я хотел попрощаться. Сегодня мой последний день.

— Нет, пожалуйста! — Джим вскрикнул, соскользнув на землю, и схватился за его колено.

— Боюсь, что мне пора, Джим. Этот кислород, — он кивнул в сторону баллона рядом с ним, — только благодаря ему я еще могу дышать. Моё время пришло.

— Но почему?!

— Мне девяносто пять, Джим. В битве со временем мы все побежденные, — он закрыл глаза и сипло вдохнул. — Ты помнишь этот свитер? Он ведь был твоим.

— Ты дал мне его, когда мы впервые встретились. Здесь, на этой самой скамейке. Я замерзал, не знал куда идти.

— Почти двадцать лет тому назад, — прошептал Эйдан, подняв глаза к звездам. — Теперь, когда я стал таким худым, он мне даже впору.

— Эйдан, не бросай меня, пожалуйста. Ты научил меня всему, что знаю. Ты подобрал меня, потерянного щенка, и сделал из меня то, что я есть.

— Это хорошее прощание, — он попытался улыбнуться, но помешала трубка, — хоть и несколько запоздалое.

— Эйдан... — Джим посмотрел ему в лицо.

— Не будем терять времени, — он оборвал его на полуслове. — Что было — то было. Исчез, так исчез. Значит не было другого выбора... Я знаю тебя и то, что ты хочешь сказать. Нет нужды тратить слова понапрасну... Расскажи мне, что им нужно.

Вышедшая из-за облака полная луна озарила его лицо. Щеки его блестели, пока Джим говорил.

— Ясно, — кивнул Эйдан, когда Джим закончил. Он выслушал всю историю молча, лишь пару раз спросив о Филе, его реакции и интонациях. Когда Джим рассказал о судьбе Нельсона, он прикрыл глаза рукой. Несколько минут он молчал, а затем произнес:

— Фил — не маньяк. Он мыслит рационально и не хочет превратить тебя в кровного мстителя. Он отпустит Марию после того, как получит свой ответ. Это хорошие новости, если можно так сказать.

Он задумался, глядя на мерцающие звезды. Долгое время тишину нарушало лишь шипение кислорода.

— Я встретил его в семьдесят втором, в Пекине, — сказал он внезапно.

— Кого?

— Ли. Китайского Планка.

— Как?! — воскликнул Джим.

— Я был тогда с Никсоном, а Ли встречал нас.

— Как? Как ты узнал, что он Планк?

— Его глаза. В них было что-то такое, чего я никогда не видел. Ни до, ни после. Бездонный, черный колодец. Всепоглощающая глубина. Сначала это была лишь интуиция, ведь я ничего о нём не знал. Боялся, что это окажется простым оптическим обманом, иллюзией. Но нет, не оказалось... Всего один раз я переговорил с ним один на один. Он произнес не более сотни слов, но в каждой его фразе было больше смысла, чем в иной книге. Он — Планк, я знаю наверняка. У него есть "оно".

— Понимание?

Эйдан еле заметно кивнул.

— Он ещё жив?

— Возможно.

— Как мне найти его? — спросил Джим.

— Тебе понадобится это, — рука Эйдана дернулась влево, к папке, лежащей сбоку. — Ли практически невидим. Последний раз он появлялся в восемьдесят девятом. Но я чувствую, что он по-прежнему где-то рядом.

— Как? Откуда ты знаешь?

— Каждое субботнее утро его сестра приходит в парк в Нанкине. Там она встречается со своей дочерью Тьао, школьной учительницей. Они сидят, разговаривают, держатся за руки, пока Тьяо не приходит пора идти в школу. Это происходит каждую субботу на протяжении последних шестидесяти лет, несмотря ни на что. Его сестра по-прежнему там. Она — единственное связующее звено с Ли. Если ты найдешь её, найдешь и Ли.

— В субботу утром? — голос Джима внезапно охрип.

— В семь утра.

— Мария умрет в полдень субботы по токийскому времени. В одиннадцать по Нанкину, — сказал он в отчаянии.

— Значит у тебя будет четыре часа на то, чтобы синтезировать и отправить ответ.

— Что, если у Ли не будет ответа?

— Если у Ли нет ответа, ни у кого нет. Ли — это единственный рациональный способ спасти Марию.

— А что, если он больше не в Нанкине?

— Он там. Я чувствую.

— Откуда такая уверенность? — спросил Джим.

— Потому что он и его сестра не могут покинуть город.

— Почему?

— Потому что Тьяо не может покинуть его.

— А почему не может она?

— Потому что это то место, где она умерла пятьдесят лет назад.

— Как?! Разве...

— Сестра Ли так и не поняла этого. Для неё Тьяо, её единственный ребенок, по-прежнему жива. Каждую субботу в семь утра они встречаются, — Эйдан посмотрел на лунную дорожку на поверхности океана и вздохнул. — Ли там. Иди и найди его.

Он ещё раз вздохнул и сжал руку Джима.

— И ещё. Тебе понадобится Джулия. Она будет ждать тебя.

— Кто такая Джулия?

— Мой Планк в вирусологии...

Он начал говорить отрывисто, кусками.

— Очень скрытный... Не более трех человек знают о ней... Может быть, она знает, что такое Зоя. Я договорился... Будет ждать тебя завтра в шесть... вечера в ресторане гостиницы "Хенде" во Владивостоке. Возьми... мой самолет. Он готов. К полудню будешь во Владивостоке, и у тебя останется целый день, чтобы... добраться до Нанкина.

Джим вдруг весь сжался.

— Прости, я поступил неправильно... тогда с тобой, — сказал он сбивающимся голосом и вдруг заплакал. — Но я не мог, я правда тогда не мог остаться...

— Я знаю... Сначала я сердился, но потом понял... Я никогда в тебе не сомневался... Я понял тебя...

— Прости...

Айдан вдруг замолчал, как будто задумавшись.

— Выслушай меня, Джим. Я расскажу тебе... секрет... Мой секрет...

— Третий ингредиент?!

— Да... Третью составляющую.

— То, как ты находил Планков?

— Да... Прости, я не говорил раньше... Но ты был не готов, — Эйдан снова замолчал, переводя дыхание. — Благородство.

— Благородство?! — тихо переспросил Джим.

— Энергия, интеллект и благородство. Три фундаментальных качества любого человека... Почти всё остальное сводится к ним... О первых двух я знал всегда. И лишь потом понял благородство... Джим, Планк должен быть благороден... Благородство — это понимание... сути мира... Понимания сути вещей не бывает без него. Не бывает неблагородных Планков... Это ещё Ницше понял... У благородной души есть какая-то... глубинная уверенность в себе... Что-то, что нельзя приобрести, или даже, возможно... потерять. Благородство... существует само по себе. Оно либо есть, либо его нет. Это фундаментальное свойство... И о нем можно лишь узнать...

— Но я не понимаю... — прошептал Джим.

— Понять благородство может лишь благородный. Мне... понадобилась почти вся жизнь, — сказал Эйдан, скрестив перед собой руки и сжимая свитер, — чтобы узнать себя самого... Что моя душа... благородна. Не думаю, что это можно... объяснить. Но ты скоро сам... найдешь... я знаю. И тогда сразу все поймешь. Момент, когда я... нашел в себе благородную душу, был счастьем. И оно длится с тех самых пор. Она объяснила все... мои поступки в прошлом. Я впервые понял, почему делал то... то, что делал. Всю жизнь... я не мог объяснить это сам себе. Но потом... потом я узнал. За всем, абсолютно всем, что я делал... была она. Благородная душа... И как только я понял, перестал о чем-либо волноваться... Бояться... Тревожиться... Я успокоился. Глубоко внутри я стал счастливым, — он закрыл глаза и добавил шепотом:

— Единственный способ понять, что... такое... благородная душа — это найти её в себе. Нужно... найти... её в себе. И как только найдешь, станешь счастлив, Джим... Навсегда...

Это были его последние слова.

Пилот ждал Джима в баре терминала. Вокруг бесцельно метались люди, табло вылетов и прилетов пестрело красным. Паника только-только начала проникать сюда, и персонал ещё по инерции был на месте. Но предчувствие скорого коллапса уже было осязаемо.

"Нужно выбираться отсюда. Скоро всё посыплется..." — сквозь туман подумал Джим.

— Дружище, я бы предложил тебе кофе, но он закончился. Тут вообще ничего не осталось, даже печенья, — сказал пилот, протянув бутылку воды. У него была улыбка человека, не знающего тревог и волнений. — Я и топливо-то еле нашел.

— Зоя?

— Ага.

— Тогда вперед. Времени нет. Сначала во Владивосток, потом в Нанкин.

— Так, не понял... Разве мы не летим в Тофино?

— Тофино?

— Ну да, Канада. Самое большое научное открытие столетия.

— Открытие столетия? — отсутствующе переспросил Джим.

— Ну да. Эйдан говорил, что мы летим в Тофино, на конференцию о главном научном открытии столетия. Разве мы не туда? Все его друзья уже там.

— Мы — во Владивосток. Нужно быть там не позже четырех вечера, — Джим открыл бутылку и сделал глоток. Внезапно чувство нестерпимой жажды охватило его, и в три глотка он осушил всю бутылку.

Пятнадцать минут спустя они вырулили на полосу и оторвались от земли, взяв курс на север. Сжавшись в кресле, Джим молча рыдал. Внизу, подсвечивая темные здания, разгорались багровые огни пожаров. Город в огне провалился в никуда...

Глава 5

Датчик аварийного остатка топлива отчаянно моргал последние полчаса.

— Владивосток-контроль. Владивосток-контроль. Это ББД-115. Экстренная посадка. Топливо на нуле, освободите полосу, — сухо повторял пилот.

Тайфун заставил их сделать широкую петлю, и пилот сначала умолял, а затем требовал, чтобы они дозаправились в Японии. И лишь когда Джим пообещал, что по прибытии в Нанкин самолет станет принадлежать ему, тот взял в руки калькулятор. Долго рассчитывая что-то столбиком в блокноте, он постоянно поглядывал на топливомер, и наконец бросил: "Когда мы рухнем, это будет целиком на твоей совести".

Джим сидел в кресле второго пилота, стараясь ни до чего не дотрагиваться и ничем себя не проявлять. Панель приборов мерцала, как оркестр лампочек и датчиков. Всем дирижировал, целиком подчиняя своей несгибаемой воле, индикатор топлива в самом центре панели. Он больше не мерцал — полыхал, как маяк посреди безумия шторма.

Вдруг раздался настойчивый писк, и пилот резко выбросил руку вверх, щелкнув каким-то переключателем. Сигнал было замолчал, но почти сразу же зазвучал ещё один, затем другой. Пилот перестал обращать внимание на какофонию, и лишь всматривался в серую пелену вокруг.

— Система навигации отключилась, пропали спутники. GPS не работает. Нулевая видимость. Мы летим на последних каплях топлива. И я понятия не имею, где мы... Это конец, — впервые за последний час он посмотрел на Джима. В его глазах была смесь отчаяния и укора.

И в этот самый момент под ними, прямо по курсу, облачность чуть расступилась, и через завесу тумана проступили оранжевые огни взлетно-посадочной полосы. Ещё до того, как Джим успел вскрикнуть, пилот схватился за штурвал и бросил самолет вниз. Машина взвыла, и земля стала стремительно приближаться. Заложило уши. Судорожно вцепившись в подлокотники, Джим был не в силах отвести взгляд от черных отметин на бетонной полосе. Они росли, становились все больше и больше. Машина не снижалась — она падала. Джим зажмурился.

От удара по кабине разлетелись бумаги. Рухнув почти на самый конец полосы, самолет отскочил от бетона, накренился и несколько раз подпрыгнул, крылом чиркнув по стремительно несущейся навстречу обледенелой земле. Под вой двигателей и визг тормозов они повисли на ремнях, и резкий запах жженой резины заполнил кабину. Конец полосы приближался неумолимо, но в самый последний момент пилот вдруг резко повернул штурвал, и самолет, скрипя каждой деталью, свернул влево.

Подпрыгнув на каких-то шлангах и сбив несколько указателей, они наконец замерли прямо напротив входа в терминал. Внезапно повисла оглушающая тишина, и лишь в глубине приборной доски что-то жалостно потрескивало. Со всех сторон уже неслись, перемигиваясь красно-синим, пожарные машины. Пилот замер, в ступоре уставившись прямо перед собой, его всего трясло.

Перехватив дыхание, Джим посмотрел на таймер.

1 день, 19 часов, 52 минуты.

"Меньше часа до встречи. Будет ли она ждать?"

Вокруг уже собиралась толпа, и, оставив пилота разбираться с разгневанными людьми в форме, Джим сбежал с трапа. Бросившись вверх по металлической лестнице, он смешался с ручейком людей, выходящих из боинга, стоящего по соседству. Просочившись через очередь, с паспортом в руке он переминался с ноги на ногу перед стойкой контроля, одновременно стараясь привести волосы в порядок, чтобы хоть как-то быть похожим на фотографию. Эффектная блондинка в синей блузке с погонами, сурово окинув его взглядом, немного задумалась, но все же поставила штамп и открыла дверцу.

Пробежав насквозь зону получения багажа, он сразу же очутился в толпе таксистов, разгоряченных в поисках жертвы. Отбившись от их первого натиска, он огляделся и подошел к скромно стоящему в стороне пареньку в потрепанной кожаной куртке и с лаконичной табличкой "Такси" в руках.

— "Хендэ"? — спросил Джим. Джулия ждала его в "Хендэ", единственной гостинице города.

— Две тысячи, — таксист кивнул, показав два пальца и с сомнением его оглядев.

— Сто долларов, если довезешь за полчаса, — Джим для наглядности достал купюру.

Пока машина ставила рекорды скорости, он смотрел по сторонам, пытаясь разглядеть признаки надвигающегося катаклизма. Мимо проплывали заваленные снегом коробки заводов с выбитыми окнами и низкие, серые дома, хаотично разбросанные по берегам ещё не скованного льдом залива. Из труб валил сизый дым, обволакивающий холмы своей еле уловимой дымкой. Кислый запах угля пропитал всё вокруг.

Торопить водителя не имело смысла — не снижая скорости, он маневрировал в сумбурном, практически броуновском потоке, обходя скопления машин по обочине. На лобовом стекле висел телефон, отчаянно болтающийся на каждой дорожной выбоине. Вдруг потрескавшийся экран ожил, на нем высветилось новое сообщение.

"Работающий телефон!"

— Зоя? — спросил Джим.

— Что Зоя? — недоуменно переспросил водитель.

"Здесь еще не слышали о Зое!" — подумал Джим.

Действительно, жизнь за окном шла своим чередом — усталые после работы люди сгрудились на остановке, пешеходы на зеленый свет переходили заметённую снегом дорогу. Следов катастрофы не было.

Сияющую гостиницу Джим заметил ещё с моста над проливом и, пока дорога петляла, неспешно забираясь вверх по холму, уже не сводил с неё глаз.

"Ещё чуть-чуть... Почти на месте..."

Вильнув хвостом на очередном крутом, как терренкур, повороте, они вдруг встали. Впереди, перегородив подъём, отчаянно буксовала фура с прицепом. Водитель было развел руками, но, увидев на приборной доске целых три стодолларовые купюры, резко вывернул на встречную полосу и повел машину вверх по холму, прямо по сугробам, уворачиваясь от ослепляющего света встречных фар.

Через минуту, толкнув вращающуюся дверь, Джим ворвался в лобби, чуть не сбив швейцара с ног. Тот хотел было что-то сказать, но Джим уже бросился к провалу справа — мраморная лестница каскадами исчезала в темном подвале. Перескакивая через три ступеньки, Джим сбежал вниз и огляделся. В сумраке зала виднелись приоткрытые двери с корейскими иероглифами. Над ними часы с вытянутым циферблатом показывали всего несколько минут после шести.

"Успел!"

1 день, 18 часов, 56 минут.

— Дай, угадаю. Зоя?

Джулия напоминала леопарда: расслабленная, но готовая к прыжку. В своей хрупкой руке она держала наполовину пустой бокал вина, отбрасывающий багровые блики. Тонкий серебряный браслет, змейкой обвивающий запястье, был её единственным украшением.

— Так очевидно?

Она наблюдала за Джимом, пока он пытался справиться с дыханием. Столик, расположенный в углу, был накрыт на двоих. Джим оглянулся на пустой зал — лишь за ширмой у входа виднелись фигуры официантов.

— Я тебя себе не так представляла...

— А кого ты ожидала увидеть?

— Хм-м, — она издала неопределенный звук и замолчала, неспешно изучая его.

Джим не нашелся, что сказать.

— Эйдан ничего толком не объяснил. Лишь что-то пробормотал о вопросе жизни и смерти. Так в чём дело, Джим?

— Зоя. Кто её сделал? Откуда она пришла?

— Ха, Джим! Вставай в очередь. Все хотят знать... Не каждый день появляется вирус, парализующий человечество.

Она чуть протянула руку, чтобы беззвучно появившийся официант мог долить вино.

— Как хорошо ты её знаешь? — он впился в неё взглядом, пытаясь уловить малейшие отблески эмоций на её лице. — Откуда она? Кто создал её?

— Кто создал Зою? — переспросила Джулия.

— Единственный дорогой мне человек умрет... завтра. Мне нужно знать.

Она чуть повела бровью.

— Хм, ты как-то не очень похож на торговца идеями, Джим. Как-то слишком радикально, они редко доводят до таких крайностей... Так что же тебе обо мне рассказал Эйдан?

— Лишь то, что ты Планк в вирусологии. И что ты сможешь помочь.

— Интересно... И почему он так в этом уверен?

— Был уверен... Он умер прошлой ночью.

Джулия откинулась назад, обхватив плечи. Некоторое время она молча смотрела в стол, затем подняла взгляд и сказала:

— Зачем самцу павлина хвост?

— Что?! — Джим вздрогнул.

— Зачем павлину двухметровый хвост?

— Какое отношение?..

— Ответь, зачем павлину такой хвост?

Джим было замер в нерешительности, но затем отбросил сомнения.

— Не знаю. Уж точно не для поиска еды. И не чтобы спрятаться.

— Ведь хвост же так усложняет жизнь! Скажи, как выжить в джунглях с двухметровым хвостом?.. И тем не менее он есть. Хвост есть! Зачем?

Тень официанта едва слышно промелькнула рядом и скрылась за ширмой.

— Когда-то давно у всех были обычные, короткие хвосты. Но несколько самок павлинов стали выбирать самцов по длине хвоста. Они предпочитали тех, у кого хвост был чуть длиннее.

— Зачем? — спросил Джим.

— Кто знает. Может быть, вначале чуть более длинный хвост каким-то образом помогал выжить. Или, может, это просто был знак хорошего здоровья. Скажи, почему современные мужчины предпочитают женщин с длинными, стройными ногами? Почему мы вынуждены мучить себя этими каблуками? — она слегка высунула ножку из-за скатерти и поиграла стилетто из кожи крокодила.

— Кто знает? Эстетика?

— Именно. Кто знает? В чем бы ни была причина, это дало самцами с чуть более длинными хвостами больше возможностей размножаться. Самки предпочитали их, и поэтому они дали больше потомства. С одной стороны, их потомство несло в себе гены длиннохвостых самцов. И оно же несло в себе гены самок, предпочитающих самцов с длинными хвостами. Гены предпочтения.

— И что?

— Если ты павлин с длинным хвостом, то скорее всего, не только у твоего отца были гены длинного хвоста, но и у твоей матери был ген предпочтения длинного хвоста. Предпочтения, Джим! — Джулия поправила прическу. — Собственно, из-за этого она и выбрала твоего отца. И поэтому очень возможно, что не только ген длинного хвоста, но и ген его предпочтения, передались тебе. Они заложены в твоем ДНК. И твои дочери будут искать самцов с длинными хвостами. Вполне вероятно, что одна из них — с особо сильным предпочтением — выберет самца с даже ещё более длинным хвостом, чем раньше. И у их потомства будут еще более длинные хвосты. И так на каждом витке хвост будет все длиннее и длиннее. Пока...

— Пока, что? Не может же он расти вечно?

— Во-о-от! Действительно не может. Он растет, пока не начинает слишком сильно мешать выживанию. И обычно это происходит достаточно быстро. Вот почему мы не видим женщин с трехметровыми ногами. Но в случае с хвостом, почему-то он вырос до абсурдных размеров. Павлины каким-то образом умудряются с ним выживать. И это называется половым отбором.

— И к чему это?

— А к тому, что у полового отбора есть один маленький секрет. Ведь дело в том, — она наклонилась поближе, — что когда-то давно несколько самок сапиенсов начали предпочитать самцов с чуть большим уровнем интеллекта...

— То есть...

— Человеческий интеллект — это результат полового отбора. Точно так же, как и павлиний хвост.

— То есть... Ты хочешь сказать?..

— Хочу. Интеллект создали женщины.

Она наблюдала за Джимом, склонив голову немного набок, оценивая его реакцию. Носок крокодилового стиллето постукивал по ножке стола.

— Некоторые самки человека предпочитали самцов с более развитым интеллектом, большим мозгом, если угодно, — продолжила она. — Так же, как самки павлинов предпочитали самцов с длинными хвостами. Интеллект — это хвост.

Джим уставился на неё.

— Скажи, сколько интеллекта нужно падальщику, роющемуся в зарослях саванны? — чуть погодя спросила Джулия.

— Падальщику?

— Большую часть своего эволюционного времени наш вид был падальщиком, пытающимся урвать остатки от добычи больших хищников, а в свободное время бродящего в поисках всяких корешков, плодов и ягод. Зачем для этого интеллект? Куча животных с мозгом, как у крысы, и сейчас прекрасно справляется с этой нехитрой задачей. Так что ясно, что это не саванна, не окружающая среда заставили мозг человека развиваться.

— Заставили?

— А ты думал, что такой огромный мозг развился сам по себе?

— Почему нет?

— Мозг требует безумно много энергии — не менее ста граммов сахара в день. А где в саванне ты найдешь сахар? Это редкая и ценная вещь — чистая энергия! Так что бродить по равнине с полуторакилограммовым мозгом так же трудно, как и летать в зарослях джунглей с двухметровым хвостом. Что заставило человека обзавестись таким большим и затратным устройством там, где в нем не было решительно никакой необходимости?

— Самки?

— Женщины. По крайне мере, некоторые из нас. Мы выбирали мужчин по интеллекту. И, так же, как и павлиний хвост, мозг буквально взорвался в размерах. И, точно так же, как и павлиний хвост, интеллект абсолютно бесполезен для выживания. Он существует исключительно потому, что нравится женщинам.

— Но он не может быть бесполезен, — запротестовал было Джим.

— В саванне он был бесполезен.

— Но он же был нужен, чтобы создавать орудия труда!

— Послушай, Джим, — сказала Джулия. — Если ты возьмешь мозг ученого из НАСА и мозг последнего охотника-собирателя с какого-нибудь острова Папуа Новой Гвинеи и покажешь их нейрохирургу, он не увидит разницы. За последнюю сотню тысяч лет мозг практически не изменился. А теперь скажи, на кой черт охотнику с каменным топором прибор, способный послать спутник на Юпитер или запустить ядерный реактор? Мозг охотника-собирателя, наш мозг, всегда был чересчур умным для задач, стоящих перед ним.

— Значит, женщины создали интеллект? — мысли Джима метались из стороны в сторону, его глаза горели.

— Половой отбор. Он делает возможными вещи, которые естественный отбор давно бы отбросил за ненадобностью... — она закрыла глаза и вдохнула тонкий аромат вина. — Когда ближе к концу Дарвин обнаружил половой отбор, он сразу понял, на какую глыбу он наткнулся. И насколько это важно... Важнее, чем естественный отбор... И старик оказался прав. Природа более не отбирает. Теперь отбором занимаются женщины.

Ироничная улыбка на мгновение промелькнула у неё на лице.

— А теперь о главном. Зоя. У неё есть пол.

— То есть как?! — воскликнул Джим. — У компьютерного вируса есть самцы и самки?!

— Да.

— Как так?! Я думал, у вирусов не бывает пола.

— Я тоже так думала. До того, как увидела Зою. Обычные вирусы просто делают идентичные копии самих себя. Для этого им не нужен представитель противоположного пола. Зое же он нужен. У Зои есть самцы и самки. Зою создал гений.

— И!? — Джим замер. Было слышно, как струится вода в фонтане у входа.

— Хочешь спросить, есть ли у неё интеллект?

Он молча смотрел на неё, вцепившись в край стола.

— Пока вряд ли. Но, рано или поздно, будет, — сказала Джулия.

— Когда?

— Может, через год. А может быть, на следующей неделе.

Она на мгновение замолчала.

— И ведь половой отбор дал ей не только пол! Но ещё и рекомбинацию. С ней мутации ускоряются в миллионы раз. Ну, а остальное — уже дело времени.

— Рекомбинация?

— Когда самец и самка Зои встречаются, их коды перемешиваются, почти так же, как перемешивается ДНК. Код, гены отца и матери смешиваются, как в миксере. Когда это происходит, эволюция ускоряется. Появляется разнообразие. Это почти как копирование книги, где геном — это книга. Представь, машинистка просто перепечатывает одну книгу с начала до конца. Буква за буквой. Время от времени она будет делать опечатки, но мало. Одна опечатка тут, другая там. Это то, что делают вирусы и всякие бесполые организмы, вроде бактерий. Они просто бесконечно копируют один и тот же код, без радикальных изменений — от нескольких опечаток не меняется смысл. И поэтому они изменяются медленно. Ну, сравнительно медленно.

Её глаза заблестели.

— А теперь представь, что перед машинисткой две копии книги. Это копии одной и той же книги, но они чуть-чуть разные — ведь каждая уже копировалась миллионы раз. Но, тем не менее, это копии одной и той же книги. Первая книга — это геном отца, вторая — матери. И теперь машинистка составляет новую копию, беря куски текста то из первой книги, то из второй. Как в миксере. Абзац из первой книги, потом предложение из второй, потом целую главу снова из первой. И так далее. Представляешь, какое пространство для ошибок? Это уже не просто опечатки, а целые новые главы! Можно, например, абзац из введения по ошибке засунуть в середину текста. Какое колоссальное разнообразие это дает! Сколько мутаций! Эволюция на допинге.

Она снова перевела дыхание.

— Вот и Зоя так же. Она постоянно мутирует. Её мутанты становятся все более и более разнообразными. Представь, ты в террариуме держишь ящерицу. Вечером пошел спать, а когда вернулся утром, помимо собственно ящерицы там оказались хамелеон, игуана и вообще аллигатор... Примерно так и Зоя. Ты оставил её в системе на ночь, а к утру там будет с десяток мутантов. Похожих друг на друга, но разных. Ты потратишь весь день, разыскивая и подчищая их, но где-нибудь в укромном уголке притаится какой-нибудь хамелеон, и ты его не заметишь. А следующим утром там уже будет целый зоопарк. Зоя меняется быстрее, чем я могу отследить. А теперь они ещё и начали конкурировать между собой...

— Кто?!

— Виды Зои. Они воюют между собой.

— Война компьютерных вирусов?

— О, да! Они конкурируют за место в системе, за ресурсы. Уничтожают друг друга. Идет война без правил, на поражение. Ничего подобного раньше не видела.

— И кто побеждает?

— А какая разница? Конкуренция делает их всех быстрее. Тут самое главное — это скорость. Скорость приспособления к изменениям. Приспособься или умри. И поэтому уничтожить Зою уже вряд ли получится... Её создал гений, Джим!

— То есть Китай победил?

— При чем здесь Китай? — она непонимающе завертела головой.

— Почему тогда Зоя поражает всех, кроме Китая?

— Ну, это просто. Из-за Стены, из-за Великого Файервола. Они давно поняли, насколько Интернет делает общество уязвимым для социальных эпидемий. И поэтому они заблокировали Фейсбук и Гугл. Создали свой собственный Интернет. Китай первым понял, что в новом мире уже не правительства или медиа решают, что смотрят и думают люди. Это раньше то, что показали вечером по телевизору, утром становилось мнением большинства. Теперь же правительства и телевизионщики больше ничего не решают.

— Тогда кто? — спросил он.

— Алгоритм. Программный код, который знает о каждом человеке все. Это раньше все смотрели один и тот же телевизор. У всех была одна и та же версия реальности. Теперь же каждый человек видит свою собственную картинку. Алгоритм решает, что показать каждому конкретному человеку, чтобы вызвать нужное поведение. Алгоритм знает о каждом всё: его настроение и тайные желания, скрытые даже от него самого. Алгоритм знает, как заставить этого человека купить что-то, проголосовать за кого-то, убить кого-то. Никто не может сделать это лучше и быстрее него. Китайцы просто поняли это раньше других и успели создать собственную, изолированную копию Интернета, где алгоритм контролируется правительством, а не непонятно кем.

— И теперь, отгородившись, Китай создал вирус с половым отбором, чтобы парализовать мировой Интернет, а самому остаться неуязвимым?

— Начинается эпоха кибер-войн, когда все только так и будут делать. Больше не имеет смысла посылать на войну человеческие тела в сапогах. Вирусы и дроны воюют намного лучше. Люди больше не нужны, Джим.

— То есть Зою сделал Китай? — гнул своё Джим.

Она пожала плечами.

— Тогда кто?! — воскликнул он. — Кто ещё?

— Может, Китай. Может, Штаты. А может быть, где-нибудь в Саратове какому-нибудь системному администратору просто надоело переустанавливать Виндоуз? Кто знает? Это не более, чем кусок кода, содержащий лишь то, что нужно для самовоспроизведения. Ни отпечатков пальцев, ни подписей. Ничего. Просто кусок кода.

Джим сидел на крае стула, снова и снова складывая и раскладывая белоснежную салфетку. Стебли бамбука на потолке переплетались между собой в затейливом рисунке.

Джулия допила вино и медленно отодвинула бокал в сторону, не сводя с него глаз.

— Джим... — произнесла она.

— Да? — он приподнял голову.

— Почему ты Джималоун? Почему ты один?

— А ты? Тот же вопрос можно задать и тебе. Почему ты одна?

— Ну, это просто.

Её ногти блестели, переливаясь в цвет темных глаз.

— Джим, существуют ли герои? Встречал ли ты таких?

— Я встречаю много странных людей.

— Мужчины настолько глупы, Джим. Все их интересы сводятся к выпивке, футболу и бессмысленным дракам. Не более чем пустышки, предназначенные лишь охотиться и размножаться — вот они кто... Абсолютно бесполезные в остальном. О чем с ними говорить наедине? Машины, погода, работа и "угадай, что сегодня показали по телевизору"? Джим, кто эти карлики? Что случилось с гигантами? Ведь они же когда-то были, да? Гиганты. Должны были быть. Где герои? Что с ними случилось?

Она вздохнула.

— Знаешь, я ведь сначала думала, что это всё из-за разницы в скорости развития. Женщины созревают быстрее — так требует природа. И поэтому в садиках и школах девочки умны, собраны и серьёзны. И кого мы привыкаем видеть перед собой? Мальчишек-ровесников. Безответственных пакостников, легкомысленных забияк и глупых драчунов. Примитивные создания, отстающие в развитии. И вот мы, женщины, с самого начала привыкаем к этому и всю оставшуюся жизнь видим в мужчинах лишь недалеких и безответственных хулиганов. Карликов. И в итоге они и становятся ими, просто потому что от них не ожидают большего... Вот и я сначала так думала. Но потом поняла, что всё намного хуже...

— Как?

— Это просто женская доля. Наша участь, — она вздохнула. — Это цена, которую нам пришлось заплатить за интеллект. За половой отбор... Ведь выбирающие должны быть умнее выбираемых. Женщины должны быть умнее мужчин. Закон природы... В этом наша трагедия — мы обречены копаться в куче посредственностей в поиске хоть чего-то стоящего. И поэтому героев нет. Наша участь в том, чтобы жить в плоском мире примитивных созданий. Карликов. Вот так вот и ждем, безнадежно...

— И ты также? Ждешь героя с большим интеллектом?

— Я уже и не знаю, чего я жду, Джим.

Джим перевёл взгляд на серебристый кувшин в нише над столом, и прошептал:

— Сплошная селекция. Прямо птичья ферма какая-то...

— Так и есть. А мы кто?

— Павлины, ищущие хвост подлиннее? И ради чего?.. Мы вообще кто? Люди или?.. Где во всем этом... место?

— Хотел сказать, любви? — она горько улыбнулась.

— Знаешь, Хайям сказал, что лучше быть одному, чем быть с неродным человеком, ведь иначе, если всё-таки встретишь своего, то уже не сможешь полюбить. И случится самая большая трагедия, которая только может произойти.

— Встретить, но не смочь полюбить?..

Джим кивнул.

— "Растратить тепло души на неродного человека..." Так он написал в старой зеленой книжке, которую я нашел у себя под кроватью... Знаешь, в детстве я был странным. Не мог ходить. Все бегали играть во дворе, а я сидел у окна и смотрел. Все, что я мог делать — это наблюдать. И в какой-то момент вдруг начал замечать странные вещи. Очень странные. Вот девочка делится с подругой яблоком. Но ты видишь... Нет, не так — чувствуешь, как, чёрт побери, ей этого не хочется... И делает это она потому, что так принято, а не потому, что этого хочет... И то же самое повсюду... Мы делаем совсем не то, что на самом деле думаем. И говорим не то, что чувствуем... Совсем не то. А то, что другие хотят от нас услышать... И мы даже сами об этом не догадываемся... Притворщики, все притворщики. И скрываем это сами от себя...

Он вздохнул.

— Потом, уже когда мог ходить, знаешь, что я любил больше всего? Просто сесть в углу кафе и смотреть. Смотреть как они разговаривают. Вот, например, кто-то сделал комплимент. Но нижняя губа чуть поджата, уголки глаз напряжены. И без детектора понятно, что это фальшь, — он откинулся на спинку стула. — Про голос даже не говорю. Хрупкость искреннего звука ни с чем ни спутать... О, как он звучит! И как редко... Дети, лишь дети иногда искренни. У взрослых же каждое слово уже увязло в двойных смыслах, расчётах, недомолвках. Их слова вязки, как патока...

Её едва заметно передернуло, как будто от холода.

— Так я научился читать... Читать людей... И теперь, чтобы прочитать человека, нужно лишь несколько минут... И не нужно больше бесконечного десятилетия, чтобы понять, что человек — притворщик... Не родной, понимаешь? Не родной... Вот так и живу...

— Дааа, — протянула Джулия и откинулась на спинку стула. Она долго смотрела сквозь Джима, а затем вдруг бросила:

— Читать других, говоришь?

Он кивнул.

— Зеркало... Нож...

— Что? — переспросил Джим.

— Зеркало не может показать себя. Нож не может себя порезать. Вирус не может себя инфицировать... Джим, можешь ли ты читать себя?

— Себя?!

— Да. Кто ты?

Они долго смотрели друг на друга. Её лицо окаменело.

— Так я скажу тебе... Ты — эгоист.

— И что в этом такого?

— Ничего. Кроме того, что ты никогда никого не найдешь. Хайям тебе солгал, — она уперлась локтями в стол. — Искренность, говоришь?.. Гнусная ложь. Напрасно потраченная жизнь... Родных людей не бывает... Мы все чужаки!

— Б-бывает, — голос Джима вдруг задрожал. — Я знаю...

— И что ты знаешь? Да что ты можешь знать?!

— Знаю, потому что нашел...

— Нашел!? — она привстала.

— Я шагал по городу. Просто так, знаешь, как это бывает? Не зная откуда и зачем... — Джим запинался. — Помню, была какая-то мостовая, старая, вся в расшатанной, побитой временем плитке. Какая-то лестница. Я повернул за угол, а она шла навстречу... И тут она споткнулась и едва не упала прямо на меня. И тогда, в это самое мгновение, я всё увидел в её глазах. Я прочитал её всю, до самого дна. Всю... И тогда я уже знал...

Джулия прикрыла глаза.

— И?

— Она умерла при родах.

— Ребенок?

— Мария. Её семья отсудила её. Они так меня и не простили... За то, что меня там не было... Меня лишили прав... Она, её бабушка, получила судебное решение. Я Марию не могу даже видеть. Прямо, как на войне... Уже пять раз меня арестовывали. Судья сказал, что в следующий раз даст срок... Единственное место, где мы могли видеться, была церковь рядом с её школой. Там мы и сидели, перешептываясь... Если счастье бывает, то это было оно...

— Было?

— Её похитили. Вчера...

— И ты здесь, чтобы её спасти?

Джим кивнул. Она вдруг зло ухмыльнулась:

— Пытаешься загладить вину?

— Вину?!

— Почему тебя не было с ней? Где ты был, Джим?

— Я не успел...

— Струсил, да? Побоялся ответственности.

— Нет, послушай...

— Нет, послушай меня, Джим. Ты побоялся. Потерять независимость, вот чего ты испугался. Поэтому-то её у тебя и отобрали... — она выдохнула. — История стара, как жизнь... Карлики, одни лишь карлики...

Она долго смотрела на него, потерянного и потупившегося, затем выпрямилась и резким движением руки убрала назад свои каштановые локоны.

— Куда теперь?

— В Нанкин. Нужно быть там в субботу утром, послезавтра.

— Это невозможно, Джим.

— Меня ждет самолет.

— Вопрос не в билетах. Вопрос в том, как ты собираешься пересечь границу.

— То есть?

— Они перекрыли въезд иностранцам. Карантин.

— Когда!? — воскликнул Джим.

— Утром. Из-за Зои.

— Нет! Только не это!.. Как, как попасть внутрь?! — вскричал он.

— Невозможно, — сказала она, наблюдая за ним, — разве только, если не...

— Если не что?!

— Только если ты не планируешь возвращаться... Могу перебросить тебя через границу, но это будет билет в один конец. Вытащить тебя обратно уже не смогу.

— Помоги! Прошу тебя, ради бога, помоги. Мне надо, надо быть в Нанкине в субботу в семь утра! Она погибнет!

— Ещё раз: вытащить тебя оттуда не смогу. Их система терпеть не может непрошенных посетителей. Как ты там собираешься прятаться? Тебя сто процентов вычислят. И тогда у тебя будет несколько десятилетий свободного времени, чтобы практиковаться в китайском в какой-нибудь тюремной клетке.

— Выбора нет!

— Хм, ну смотри сам... — она посмотрела на часы. — Через три часа в Шанхай отправляется катер.

— Катер?! — воскликнул Джим, теряя последнюю надежду. — Ни один катер не сможет добраться так быстро.

— Этот сможет. Он как раз должен доставить один груз в Шанхай к утру субботы. Капитан высадит тебя на берег, ну, а уж дальше ты сам, Джим. Залив Улис. Ровно в девять мигнут зеленым фонарем.

— Спасибо... Спасибо тебе!..

— Удачи!

Перед тем, как исчезнуть, она едва коснулась его плеча.

1 день, 18 часов, 13 минут.

Глава 6

Пристегнутый страховкой, Джим сидел на ящике с контрабандными трепангами, обоими руками вцепившись в фальшборт. Плащ не спасал от брызг и пронизывающего ветра, но онемевшее тело давно перестало что-либо чувствовать.

Уже который час капитан держал курс вслепую, по приборам, то и дело протирая рукавом экран радара. Он был немногословен — с того самого момента, как катер подобрал Джима, он лишь изредка кивал и жестами давал указания. Да и пытаться говорить было бесполезно — два мощных навесных двигателя, размером чуть ли не с саму лодку, заглушали все вокруг.

На полпути, где-то между Кореей и Японией, капитан так же молча протянул Джиму фляжку, и теплота коньяка разлилась волной по всему телу. Он благодарно кивнул — капитан кивнул в ответ, не сводя глаз с беспроглядного мрака впереди.

Изредка по сторонам пролетали какие-то огни, а однажды они даже прошли рядом с гигантским, светящимся, как новогодняя ёлка, лайнером. На секунду показались фигуры, одетые в вечерние платья и смокинги, танцующие на верхнем, застекленном этаже. На мгновение даже показалось, что слышна музыка, но лайнер быстро остался далеко позади. Джим отвернулся, перехватил холодный и скользкий поручень и, вжимаясь в ящик, устремился взглядом вперед.

Тайфун настиг их, едва они обогнули Корею. Шторм ворвался без предупреждения, взметнув столбы воды, похожие на стальные небоскребы, до самого неба. Неистовый ветер срывал их верхушки, завывая и унося вдаль водную пыль.

Катер безжалостно кидало из стороны в сторону — он был лишь щепкой в игре стихии, раз за разом взбираясь на очередную волну лишь затем, чтобы мгновение спустя сорваться с нее в отчаянном пике.

Все смешалось — больше не было верха и низа. Забившись в угол на носу катера, прижавшись к борту, Джим кожей чувствовал беснующуюся мощь по ту сторону тонкого слоя металла, готовую смять, сокрушить и обратить в забвение всё на своём пути. Каждый вал казался последним — катер кренился всё больше и больше. Было трудно представить более отчаянное положение, и Джим лишь вглядывался в лицо капитана, ожидая увидеть признаки надвигающегося конца. Но тот был сосредоточенно спокоен, как самурай во время битвы.

Наступила ночь, и в полной темноте они прорывались вперед, искали путь сквозь стихию, лишь часы на руке Джима кроваво мерцали.

Вдруг катер сбросил скорость, и вой двигателей затих. Джим осторожно высунулся — перед ними, тяжело проваливаясь после каждой волны, стоял сторожевой корабль. С расчехленной носовой пушкой, темный, без единого огня на палубе, он был похож на летучего голландца, унесенного бурей, и лишь вращающаяся планка радара говорила о том, что эта машина смерти жива.

Внезапно на рубке мигнул сигнальный фонарь. Капитан словно ожидал его — двигатели снова взревели, и катер рванулся вперед, пройдя вплотную к сторожевику, глухо отразившись воем двигателей от серого борта с красной звездой. Ещё мгновение — и сторожевик исчез позади во мгле.

Почти сразу же они вошли в русло реки, и ветер, как по приказанию, стих, вода сразу помутнела и успокоилась. Усилием воли Джим заставил себя разжать руки и отпустить фальшборт.

Еще несколько минут, и они очутились в удушливом облаке. Впереди ползла вереница крохотных барж, гуськом пробирающихся вверх по течению, источая вокруг себя гарь, видимую даже в ночи. Виляя в их бесконечной веренице, капитан одновременно пытался огибать скопления мусора, тенями мелькающие за бортом.

В промозглой мгле по сторонам проплывали мрачные силуэты портовых кранов, походившие на скелеты древних животных, выброшенных на берег умирать. Все было серо, и лишь впереди полоса красных и зеленых огоньков на кормах барж указывала путь.

Пройдя под очередным исполинским мостом, капитан вдруг резко взял право руля и проскочил между двумя обшарпанными буксирами. Едва не зацепившись за уходящий в воду трос, он резко сбросил газ, и уже через мгновение стоял на носу, целясь канатом куда-то в сумрак причала. Еще до того, как швартовый был закреплен, вынырнувшие из ночи тени стали через борт перегружать деревянные ящики с быстро портящимся драгоценным товаром.

Джим уже привык, что в плотной дымке всё появлялось из ниоткуда и исчезало в никуда. Но когда у самого борта, в двух шагах от него, возник силуэт в форме, он вздрогнул. Однако, тот появился лишь для того, чтобы чуть заметно кивнуть капитану и пропасть обратно в ночи. За все это время никто не проронил ни слова.

"Сюда, очевидно, карантин пока не дошел. Горы высоки, император далеко".

Капитан отряхнул плечо, и Джим, получив оговоренный сигнал, нацепил очки и маску, поднял капюшон и перелез через борт, едва не поскользнувшись на мокром бетоне. Тени были слишком заняты разгрузкой, чтобы отвлекаться — сквозь тишину доносились лишь их мягкие, семенящие шаги.

Шатаясь и спотыкаясь в кромешной тьме, Джим брел вдоль грубой кирпичной стены прочь от причала в поиске дверного проёма. Сердце дрогнуло, когда он носом чуть было не уткнулся в глухой угол. Но рука всё же судорожно нащупала обещанную дверь и, мельком оглянувшись, Джим проскользнул внутрь.

Боясь каким-нибудь звуком выдать себя, он крался по узкому коридору, вытянув вперед руки. Его качало — пол уходил из-под ног. Каждое неловкое движение отзывалось гулким эхом, но он постепенно продвигался вперед, и вскоре коридор выбросил его наружу. Стараясь не дышать, он прикрыл за собой дверь и медленно оглянулся.

Улица была пуста. Через дорогу угадывались ещё спящие дома, и лишь где-то вдали маячили редкие молчаливые уличные продавцы на велосипедах с прицепами. Сладкий запах печеного картофеля и едкого дыма просачивался даже через маску.

"Шанхай!"

И тут вспыхнул таймер, отбросив на стену красные блики:

0 дней, 6 часов, 00 минут.

"До поезда час. Не мешкай, Джим".

Карантин означал, что как только первый прохожий распознает в нем иностранца, ему конец. Весь расчет Джима был на смог. В середине осени ветер менялся с восточного на западный, и на место свежего морского бриза приходил удушающий холодный дым бесчисленных фабрик. Всё окружающее погружалось в блеклую, разъедающую глаза пелену, и люди стирались в безликие силуэты в масках. Сплошного капюшона и пары изменений в походке было достаточно, чтобы смешаться с толпой. Никому не было дела до закутанного до макушки прохожего.

Первым делом нужно было выбраться подальше от порта. Как только слухи о просочившемся иностранце начнут расползаться, выезды перекроют. Нетвердой походкой он зашагал вдоль кажущейся бесконечной стены, стараясь не высовываться из её тени — в дремлющем субботнем городе одинокая фигура наверняка привлекла бы ненужное внимание.

Дойдя, наконец, до перекрестка, он прислонился к облезлому стволу уже сбросившего листву платана, стараясь слиться с ним в одно целое. Не успел Джим толком осмотреться, как вдали показался мерцающий зеленый огонек. Слегка притормаживая на перекрестках, в плотной дымке такси летело, похожее на комету. Джим выбросил руку вперед.

Водитель машинально повторил адрес, кивнул и сонно уставился на дорогу, лишь время от времени отрывисто зажимая клаксон большим пальцем, притормаживая на очередном перекрестке. Он клевал носом.

"Конец смены. Удачно", — подумал Джим.

Сквозь лобовое стекло, увешанное планшетами и какими-то перемигивающимися устройствами, дорога была едва видна. Автоматический голос без остановки бубнил какие-то адреса.

Несколько раз повернув, такси быстро выбралось из лабиринта жилых домов и выехало на эстакаду хайвея, набирая скорость. Джим обернулся — сзади было темно. Пока они неслись над крышами домов по все ещё пустынному шоссе, он, наконец, выдохнул и поправил громоздкие, больно давящие на переносицу очки с выдавленными линзами. По сторонам сливались в бесконечную полосу рекламы машин, рисовой водки и маленькой пухленькой девочки, присевшей в задумчивости рядом с лозунгом "Мечта Китая".

Конечно, можно было сразу поехать на вокзал, но, как бы ни поджимало время, оставлять столь очевидный след было опасно — они наверняка будут опрашивать водителей.

Такси приближалось к центру, и в дымке, как привидения, начали проступать колонны офисных зданий. Ракетой, нацеленной в небо, справа показался шпиль русского дома, и водитель свернул с хайвея. Он молча взял деньги, так ни разу и не посмотрев назад.

Перебежав дорогу, Джим подошел к очереди из зеленых такси, томящихся перед ещё спящим отелем "Ритц-Карлтон". Нового водителя его персона также не заинтересовала, и уже через десять минут они нырнули в подземную парковку вокзала.

— Покажи свою карточку, — устало потребовал человек в форме сразу при выходе из парковки.

"Патруль! Черт побери! Надо было выйти за несколько кварталов до вокзала! Идиот!"

Патруль стоял в засаде за углом. Джим загнанно оглянулся, но пути назад не было.

— Покажи мне свою карточку, — уже раздраженным тоном на шанхайском диалекте повторил патрульный. Не поворачивая головы, Джим ещё раз огляделся по сторонам — они были почти одни. Лишь метрах в тридцати другой патрульный в точно такой же форме проверял входящих.

"Думай. Думай быстрее. Это не полицейский, а просто какой-то помощник, дружинник. Клерк"

Сквозь бутафорские очки он видел усталые, печальные и распухшие глаза с набухшими синяками под глазами. Перед Джимом стоял измотанный, больной и несчастный человек, застрявший на осточертевшей ему тупиковой работе. Джим мог представить его отчаявшуюся жену, каждый вечер пилящую его от безысходности . Все, на что ему оставалось надеяться, это ранняя пенсия.

"Пока никого нет, действуй"

— Пожалуйста, отпустите меня, я иностранец, — приспустив маску, жалостливо сказал Джим на ломаном пекинском диалекте, чтобы походить на корпоративного лаовая, одного из иностранцев, которых западные компании массово засылали сюда работать. — Завтра утром я лечу домой. Мне нужно лишь забрать семью. Пожалуйста!

Глаза патрульного расширились, а рука потянулась к рации на поясе. Краем глаза Джим следил за его напарником, погруженным в проверку пары беспокойных уйгуров с целой телегой замызганных сумок.

— Пожалуйста, — Джим взял дружинника за рукав и тот, заморгав, уставился на золотой слиток в своей руке. Слиток тускло поблескивал. Джим говорил быстрым шепотом, пытаясь подыскивать правильные слова и одновременно просчитывать варианты:

— Это золото, почти триста тысяч юаней.

"Это две или три его годовых зарплаты. Нас никто не видел, так что он может взять золото и завтра выйти на пенсию, к радости жены. Если же он поднимет тревогу, то все, что он получит, это похлопывание по плечу. Ну и, может быть, грамоту... И ад дома, когда узнает жена. Шансы на моей стороне"

— Пожалуйста, отпустите. Это чистое золото. Никто нас не видит. Я просто лаовай.

Патрульный нервно оглянулся назад, и Джим увидел, как его глаза забегали. По-видимому, их расчеты привели к одинаковому выводу. Как только патрульный начал колебаться в нерешительности, Джим перехватил инициативу.

— Спасибо! — шепотом сказал он, нацепил маску и двинулся вперед по лестнице, на каждой ступеньке ожидая окрика сзади... Кровь стучала в висках.

"Не побежать... Не сорваться..." — приказывал себе Джим.

Уже почти наверху. Вот, вот уже она — спасительная ступенька, за которой начинается привокзальная площадь. Уже виднелись часы на крыше и очередь, змеёй уходящая внутрь вокзала. Оставалось лишь перешагнуть порог...

Сзади раздался резкий крик и шум толкотни. Сердце замерло, и Джим в ужасе обернулся.

Уйгуры пытались поймать вырвавшийся чемодан, покатившийся вниз по лестнице. Патрульный смотрел в противоположную сторону. До Джима никому не было дела.

Уже через минуту, смешавшись с толпой, он пробирался через турникеты. Внизу длинными поленьями, как крокодилы на берегу, лежали скоростные поезда. Джим дважды пробежал сквозь хаос зала посадки, пока, наконец, не нашел шестичасовый экспресс на Пекин. Быстрым шагом он спустился по эскалатору и очутился на перроне. Толпа уже почти вся растворилась, лишь опаздывающие неслись с чемоданами за спиной да перед дверями вагонов, сжавшись на холодном ветру, небольшие группки торопливо докуривали.

Заскочив внутрь, Джим нашел место у окна и сразу же отвернулся к темному стеклу, с головой закутавшись в куртку, прикинувшись спящим. На него никто не обратил ни малейшего внимания. В вагоне стоял аромат лапши быстрого приготовления, табачного дыма и специй — где-то впереди увлеченно чавкали.

Наконец, раздался сигнал и двери захлопнулись.

0 дней, 5 часов, 1 минута.

До Нанкина был почти час пути, и, пока поезд бесшумно набирал скорость, плавно скользя через бесконечные ряды жилых башен с верхушками, скрывающимися где-то высоко в ноябрьском смоге, Джим ещё раз проверил телефон. Его вместе с очками передал Джиму капитан. Он же сунул ему пачку красных денежных знаков с изображением председателя Мао, многозначительно смотрящего в сторону на что-то, видимое ему одному. Джим снова мысленно поблагодарил Джулию.

Сигнал был сильным и устойчивым, синяя надпись China Mobile обнадеживающе переливалась в углу экрана, и Джим выключил его, чтобы не тратить заряд. Немного переведя дыхание, прикрывшись курткой, Джим открыл папку и, стараясь не шелестеть бумагой, в который раз стал перебирать дело Ли, ища какие-нибудь упущенные зацепки.

Оказалось, что Эйдан всё это время тайно изучал Ли. Как и у любого коллекционера, у Эйдана была мечта заполучить наиболее редкий, желанный и ценный экземпляр. Ли — единственный когда-либо обнаруженный китайский Планк — был бы вершиной коллекции любого синтезатора. В своих руках Джим держал всё, что было собрано на него за последние сорок лет. Всё это уместилось в одну тонкую папку.

Ли был неуловим. Если до конца восьмидесятых отрывочные, косвенные следы ещё изредка намекали на его существование, то затем они пропали окончательно. Единственное, что напоминало о нём, была его сестра, ставшая местной знаменитостью — газеты Нанкина регулярно публиковали трогательную историю её привязанности к умершей дочери. Каждую субботу в парке она ждала её. Это был единственный мостик, ведущий к Ли.

Время от времени Джим поднимал голову, но в окне лишь беспрерывно мелькал серый калейдоскоп однотипных домов, фабрик, и ТЭЦ. Сосед достал прозрачный термос, отвинтил крышку и наполнил её чаем — в воздухе разнесся тонкий, сладкий аромат. Вагон беззвучно нёсся по бесконечной эстакаде, кресла качались в такт.

Сам не заметив того, Джим прикрыл глаза и вдруг погрузился в забытье... Свернувшись в кресле, он прижал колени, обхватив их руками...

Он закричал, когда сосед не выпил ещё и половины крышки. Он подскочил, схватившись за подлокотники, тяжело дыша ртом. Его сердце стучало, даже под маской проступала гримаса отчаяния. Несколько секунд он сидел, уставившись перед собой, затем в ужасе посмотрел на часы и вскочил, пытаясь разглядеть на мониторе следующую станцию. Сосед, отклонившись в сторону, с опаской наблюдал за ним. Наконец, совладав в собой, Джим снова уткнулся в сторону, и до самого Нанкина уже не двигался.

Выскочив из вокзала, Джим на мгновение замер. Перед ним раскинулись озёра и покрытые лесом холмы, подернутые розовым предрассветным туманом. Внезапно не в силах сдвинуться с места, он смотрел на этот осколок природы, зажатый в тисках цивилизации.

"Вперед!"

0 дней, 4 часа, 05 минут.

Парк уже был полон людей. Одни занимались тайчи, другие играли в шахматы. Метнувшись зигзагом из одной стороны в другую, Джим скоро нашел место, столь знакомое по газетным фотографиям. Бордюрный камень углом врезался в гладь озера. Прямо на холодном камне, в стороне от людей, сидела женщина в истрепанной блеклой шляпке с полями. Лицо было отрешенным, как если бы оно было проекцией из какой-то параллельной Вселенной. Глаза были закрыты, и лишь колебания иссохших цветов лотоса за её спиной напоминали о ходе времени.

"Она!"

Сняв очки, Джим присел невдалеке, время от времени поглядывая на неё. В какой-то момент она, словно почувствовав его взгляд, искоса посмотрела в его сторону, едва уловимо, не поднимая глаз. Затем, медленно поднявшись, она плавно направилась в сторону ворот. Никто вокруг не обратил на её уход внимания, и только шахматист под деревом напротив машинально проводил её задумчивым, отсутствующим взглядом.

Чуть погодя Джим встал и последовал за ней, с каждым шагом сокращая дистанцию. Подойдя к массивным парковым воротам, они почти поравнялись, пробиваясь через поток шумных туристов, с увлечением жующих жареных кальмаров на палочках. Сразу за воротами шум начал растворяться позади, и скоро Джим следовал за ней в полном одиночестве. Они свернули в небольшой переулок и через несколько кварталов очутились перед обветшалой кирпичной стеной небольшого двухэтажного дома, построенного ещё до коммунистической эры. Она плавно толкнула узкую, почти незаметную с улицы дверь и, не говоря ни слова, жестом пригласила его войти. Джим благодарно кивнул, наклонил голову и вошел, очутившись в крохотном внутреннем садике. Также безмолвно она указала рукой на круглый столик с парой стульев в углу сада и исчезла внутри дома. Пятью шагами он пересек сад и неловко устроился на скрипящем стуле. Из маленького пруда у стены, беззвучно то раскрывая, то закрывая высунутый из воды рот, за ним наблюдала белая рыба с красными отметинами на спине.

Он снял маску с капюшоном и посмотрел на таймер.

0 дней, 2 часа, 17 минут.

Высокая, сухая фигура появилась в дверном проеме. В мягких тапочках, с чайником и двумя плоскими чашечками на подносе, он беззвучно подошел к столику.

Джим наблюдал, пока он, не говоря ни слова, нетвердыми руками разливал чай. Открытое лицо, все в глубоких морщинах, напоминало высохшее яблоко. Он пододвинул Джиму чашку и внезапно посмотрел на него в упор.

"И правда... Неужели так бывает? — подумал Джим. — У его глаз нет дна!"

Сделав несколько глотков, он решил начать первым.

— Нам повезло, что погода такая мягкая. Наверное, это последние теплые дни.

— Возможно вы правы, — вежливо ответил старик. — Ваш китайский очень хорош. Где вы учились?

— Вы мне льстите. Я едва могу связать два слова. Немного учил в университете, — ответил Джим, как этого требовал протокол, и посмотрел на таймер.

0 дней, 2 часа, 13 минут.

"К черту хорошие манеры!"

Джим вызывающе посмотрел старику прямо в глаза.

— Я Джим.

— Я Ли. Что привело тебя сюда? — собеседник легко перешел на "ты".

— Мне нужно знание.

— И как ты меня нашел?

— Практически случайно.

— Очень интересно... — сказал китаец, прикрывая ровные, коричневые от никотина зубы рукой, как бы борясь с зевотой. — Джим, в эту дверь не заходят случайно. Если хочешь, чтобы я был открыт с тобой, тебе придется открыться мне.

Тот поспешно закивал.

— Мой учитель и я, мы построили машину, которая ищет аномалии в новостях. Эта машина нашла тебя, — Джим начал говорить скороговоркой. Ощущение исчезающего времени начинало обжигать его изнутри.

— И зачем вы её построили, вашу машину?

— Чтобы искать людей с истинным знанием.

— Истинным знанием?

— Искателей понимания. Планков.

— И как же вы их находите?

— Компьютерный алгоритм просматривает новостной поток и исторические архивы, ищет характерные комбинации.

— И ваша машина подумала, что я — один из этих, как их... Планков?

Джим кивнул.

— И почему?

Джим посмотрел на таймер.

0 дней, 2 часа, 09 минут.

— Ты подпадаешь под параметры. У тебя черты, присущие искателям истины.

— Например?

— Ты избегаешь внимания.

— Ну, в этом мире нет недостатка в интровертах.

— Это так. Но в экстренных ситуациях ты всё же появляешься на поверхности.

— И что же это были за ситуации?

— Восстание на площади Тяньаньмэнь. Это было твое последнее появление. Ты консультировал Дэн Сяопина. Машина нашла целых два эпизода, в которых ты принимал активное участие. Под вымышленным именем, разумеется.

— Что-нибудь еще?

— Ты искатель настоящих ценностей.

— А это как?

— Этот мир полон имитаторов, иллюзий, обманов и паразитов. Так устроена природа. Но приложив некоторое усилие, многих из них можно избежать. Чем и занимаются искатели настоящих ценностей. Они роются глубоко в сути вещей и отбрасывают подделки.

— Докопаться до сути... Понять, что важно... — едва уловимо усмехнулся он.

Джим жадно наблюдал за его реакцией.

— Ну, продолжай. И как же ты их находишь?

Джима бросило в жар. Ли же был спокоен.

"Убийственно спокоен, как эта рыба в пруду".

— У них есть собственное мнение.

— А это как?

— Многие вещи ценны лишь тем, что их считает ценными кто-то другой. Как картины Рембрандта. Когда-то давно кто-то первый заплатил за них баснословные деньги. И теперь толпа слепо идет вслед. И действительно, если это не настоящее искусство, разве бы оно стоило такие деньги? Разве считали бы столько людей эти картины ценными? Собирали бы выставки столько посетителей? Толпа собирается вокруг рембрандтов, полагаясь на мнение других. Это не собственное мнение, это мнение толпы.

— Хм-м. Толпа, говоришь? Ну, и как ты их находишь, этих своих искателей?

— Надо смотреть на скрытые сигналы. Например, отношение к роскоши. Планк избегает фальшивой роскоши.

— Фальшивой? — он повел бровью.

— Роскошь, к которой стремятся лишь потому, что окружающие считают её желанной. Роскошь, которая повышает социальный статус, и только. Другими словами — рембрандты.

— И как же отличить настоящую роскошь от фальшивой?

0 дней, 2 часа, 04 минуты.

"Почему? Почему он задает так много вопросов? Вдруг он не Планк?.. Нет, должен быть! Все эти вопросы — просто он хочет убедиться... Ведет разведку... Проверяет меня".

— Для этого есть тест "Никто не смотрит". Захотел бы ты эту вещь на необитаемом острове? Где некому её показать? Когда некого ею впечатлить, продемонстрировать статус? Если нет, то роскошь фальшивая.

— А настоящая роскошь?

— Время, любимые люди, любимое дело и дом с видом на море.

— И где же мой дом с видом на море? — ухмыльнулся старик.

— Уверен, что с твоего балкона открывается неплохой вид на озеро Щуэн-у.

— Ты наблюдателен, — китаец улыбнулся, и его круглое лицо стало еще чуть более круглым. — Что ещё? Расскажи... Расскажи, Джим.

— Ещё Планки одиноки. Они терпеть не могут имитаторов, бегут от них, как от огня. Рядом с ними приживаются лишь искатели истины, такие же, как они сами. А поскольку таких мало, то Планки одиноки. Ну, или кажутся такими. Ты очень одинок.

— Более, чем хотел бы... — прошептал Ли.

— Ты не принимаешь никаких наград. Тебя вообще мало интересует мнение окружающих, их признание.

— Ты тоже Планк?

— Я синтезатор. У меня нет собственных идей, я живу чужими.

— И когда ты находишь Планка, как ты убеждаешь его поделиться знаниями? Что ты даешь ему взамен?

— Обычно... — Джим запнулся, — это происходит само по себе. Найдя благодарного слушателя, они рассказывают все сами.

— Как интересно...

0 дней, 1 час, 59 минут.

Увидев, как таймер, мигнув, перевалил за двухчасовую отметку, Джим вдруг взорвался:

— Ли, к чему эти бесконечные вопросы! Умоляю, помоги!

— И что же ты ищешь сегодня? — спросил Ли, не меняя приветливого выражения.

— Собирается ли Китай продать принадлежащие ему американские казначейские облигации? — сказал он залпом.

— Это твоя работа? Твоё дело?

— Да!

— И зачем ты её делаешь?

Джим уже было хотел рассказать о Марии, как внезапно что-то его остановило. Предчувствие шевельнулось в нём.

— Деньги, — соврал Джим.

— Правда? И зачем тебе деньги? — Ли снова улыбнулся. Его лицо по-прежнему было дружеским, но внутри у Джима уже вовсю гудел набат.

"Что-то здесь не так... Очень не так, Джим".

— Чтобы быть независимым, — снова соврал он.

— Так ли много денег нужно для независимости? Ты хочешь сказать, что у тебя их нет?

— Есть. Точнее были. Их забрали люди, которые наняли меня.

— А-а-а, ну хоть что-то стало понятно. Но все-равно, должно быть что-то еще. Из-за чего твои нервы в таком расстройстве, Джим.

— С чего ты взял?

Постепенно Джим начал понимать, что его тревожило. Это не был типичный разговор с Планком. Это был допрос под прикрытием дружеской маски.

— Ну, это просто. Твои глаза — они дергаются. Еле заметно, но дергаются. Руки, посмотри на свои руки. Тебе стоит больших усилий не выдавать волнение. У меня руки дрожат от старости. От чего же они дрожат у тебя? Так что есть что-то ещё, Джим, — он подул на чай. — Да, и почему ты кусал ногти?

— Многие кусают ногти. Что в этом такого? — неожиданно резко спросил Джим, посмотрев на свои руки.

— Ну, не до такой степени. Ты на грани, — Джиму показалось, что старик улыбнулся. — И это не из-за денег. В чем же дело? Будь открыт со мной.

— Ты пытаешься меня прочитать?

— Конечно. И что в этом такого? Моя очередь. Твоя машина рассказала тебе обо мне. Я же о тебе не знаю ничего, — Ли откинулся на стуле, его ноги были скрещены. Он потянулся за салфеткой и громко высморкался. — Твои часы показывают час пятьдесят пять. Что случится потом?

Джим посмотрел на него в упор.

— Моя дочь умрет.

Что-то неуловимое изменилось в его лице, но Джим не успел прочесть. Ли слегка наклонил голову, как если бы рассматривая поверх несуществующих очков, оценивая.

— Её держат в заложниках?

— Да.

— Американцы или японцы?

Джим молча уставился на него. Становилось теплее. Но разговор уходил не в то русло — Ли быстро захватывал преимущество. Своими вопросами он препарировал Джима, как школьник лягушку. В попытке перетянуть инициативу на себя, Джим решил идти напролом.

— Ли, скажи прямо, у тебя есть ответ? Собираются ли китайцы продавать облигации? Что такое Зоя, откуда она пришла? Кто её создал?

Ли обхватил чашку обоими руками, уйдя в созерцание рисунка, который в холодном утреннем воздухе вырисовал пар. Некоторое время казалось, что ответа не последует, как если бы вопросы ушли в песок. Затем он подул, и рисунок исчез.

— Да, — сказал он немного спустя. — У меня есть ответ на первый вопрос.

— И насколько ты в нем уверен?

— Уверен.

— Можешь ли ты мне сказать? — голос Джима дрожал от волнения.

— И что я получу взамен? — он снова улыбнулся, но с ужасом Джим заметил, что это была уже совсем другая улыбка. Улыбка не друга, а приемщика в ломбарде.

"Маски сброшены!" — с ужасом подумал Джим.

— Я дам тебе всё, что пожелаешь.

— Ну, — протянул Ли, — ты же не можешь рассчитывать получить ценное знание просто так, не предлагая ничего взамен. Мне нужно будет от тебя что-то существенное.

— Назови, что нужно, и я достану это.

— Ты собиратель историй. Ну, так расскажи мне историю. Что-то, чего я не знаю. Расскажи, и я спасу твою дочь. Но это должно быть что-то важное. Что-то экстраординарное. Да, и ещё — ты первый. Ты должен рассказать свою историю первым, до того, как я помогу тебе, — сказал он с блуждающей улыбкой на губах, наслаждаясь ароматом чая.

— Через час пятьдесят умрет моя дочь. Помоги спасти её, а затем я расскажу тебе все истории, которые я знаю. Всё, что у меня есть. До единой! Клянусь! Но только спаси её, умоляю!

— Джим, друг мой. Сто пятьдесят тысяч людей умирают каждый день. С того момента, как ты прошел через эту дверь, — он кивнул, — уже умерло три тысячи человек. Скажи, в чем важность кого-то одного? Как меня может волновать, что кто-то умрет?

— Потому что это моя дочь! И я сижу здесь, напротив тебя, умоляя. И Эйдан, которого ты встретил в семьдесят втором, был моим учителем.

— Ааа... Ну, как же, помню, помню. Так это он все задумал? — старик, закивал и постучал указательным пальцем по губам. — Ну, и что? На этой планете живут восемь миллиардов человек. Какое значение имеет один, если вокруг еще целых восемь миллиардов?

Джим свирепел, в нем закипала кровь, подступая к вискам.

— Что ещё может иметь значение, если не люди, Ли?

— Скоро на этой планете их будет сто миллиардов. А затем — триллион. Ты думаешь, что и тогда индивидуум будет кого-то волновать? Это человеческая инфляция, Джим. Чем больше людей, тем менее важными они становятся. Человеческая инфляция...

Ли отрешенно рассматривал рыбу, обхватив руками колено. И затем вдруг произнес:

— Я не спас свою племянницу, почему я должен спасать твою дочь?

Джим сидел с открытым ртом.

— Ты не спас кого?!

— Свою племянницу.

— Ты?.. Не спас?.. Свою... племянницу?!

— В семьдесят первом её арестовали хунвейбины. Я мог освободить её одним звонком. Который я так и не сделал. Все об этом знают, Джим.

Он, выдвинув вперед подбородок, посмотрел вверх, как будто пытаясь высмотреть что-то в квадрате серого неба над ними. Кирпичные стены давили со всех сторон — они сидели в каменном колодце. Сад превратился в камеру.

— Ты мог спасти свою племянницу, но не сделал этого? — Джим не мог поверить своим ушам.

— С того самого момента моя сестра так ни разу и не заговорила со мной. И не заговорит. Почти пятьдесят лет я не слышал её голоса. Ни одного слова, Джим. С тех пор она молчит.

Он продолжал смотреть вверх отсутствующими глазами.

— Но почему!? Почему ты не спас её?

— Как раз эти самые слова я слышал от сестры последний раз... Тогда, в холодном семьдесят первом. Здесь же, на этом самом месте...

— И что же ты ей ответил? — прошипел Джим яростно.

— Как я могу заботиться о ком-то одном? Об одном индивидууме? В чем может быть важность одного человека? Человеческая инфляция, Джим.

— Но как... Как ты мог... — Джим замер с открытым ртом.

— Как я мог — что?

— Жить все эти пятьдесят лет?.. Сколько раз ты пытался убить себя?

— Зачем? Как можно оставаться объективным и рациональным, если ты заботишься о ком-то? Если ты зависишь от кого-то?

Джим смотрел на него, не в силах пошевелиться.

— Как можно управлять миллиардом человек, если ты заботишься об одном? — продолжал Ли. — Ты не можешь позволить себе иметь любимчиков. Разумеется, нужно притворяться, что заботишься обо всех. Иначе ими труднее управлять. Но отдавать кому-то предпочтение — это слабость. Надо уметь жертвовать.

Джим уставился на него, не моргая.

"Планк-мутант!"

— Видишь, Джим, во мне не осталось жалости. Ни капли — я высох. Так что тебе лучше рассказать мне хорошую историю. Что-нибудь большое. И ради бога, забрось надежду достать из меня ответ пытками. Ничего хорошего из этого не выйдет, уверяю.

— Ли, а что, если она тебе не понравится? Что, если история будет недостаточно большой? — глухо произнес он, все ещё не силах поверить в происходящее.

— Тогда ты получишь неверный ответ. Но узнаешь ты об этом только тогда, когда уже будет поздно. Так что, Джим, давай, расскажи мне историю.

— Остался час сорок до того, как Мария умрет. На другую историю уже не останется времени. Так какую же историю мне рассказать?!

— Давай начнем с того, почему ты кусал ногти.

— Что?! — Джим уставился на него.

— Расскажи мне, почему ты несчастлив. Ты же наверняка потратил кучу времени, чтобы разобраться в этом. И наверняка многое узнал. Но, Джим, прошу... Я чувствую крысу за милю. Будь открыт и честен, — он посмотрел на него сверлящим взглядом, не моргая. — Иначе твоя дочь умрет.

"Это ловушка. Как проверить, даст ли он правильный ответ. Да и есть ли вообще у него ответ? Это всё могла быть имитация, обман. Что если Ли — это колоссальный Шофер, гигантский притворщик, способный обмануть даже Эйдана?"

Ли наблюдал за ним, прищурившись, изучая.

— Поверь. Это лучший способ найти большую идею. Просто следуй течению, и оно выведет тебя на что-то важное. Это твой единственный шанс спасти дочь. Так что расскажи мне, Джим, почему ты несчастлив?

0 дней, 1 час, 38 минут.

Джим закрыл глаза и выдохнул:

— Я потерял веру в людей.

— В людей?.. Вот так раз!.. И почему?

— Я пытался им объяснить, что с ними делают группы. Как группы обманывают их, манипулируют. А взамен... — Джим умолк.

— Что?

— Взамен меня заклеймили заносчивым эгоистом, думающим только о себе. Считающим себя лучше других... Меня презирают, Ли... И в ответ я начал презирать их.

— Хм. Ну, и как же группы манипулируют людьми?

— Даже не знаю с чего начать. Куда ни посмотри, везде одно и то же — сплошной обман.

— И все-таки...

— Хорошо, — Джим вздохнул. — Человеческое общество, как самая большая группа, хронически нам лжет. Возьми хотя бы цели, которое оно в нас закладывает. Практически все они фальшивые. Нас с детства инфицируют ложными целями, которые нужны обществу. Не нам, а обществу! Не нам, а другим. Для них мы просто собака, радостно бегущая за брошенным мячом. Да мы, собственно, и есть эта собака.

— Собака, бегущая за мячом? — спросил Ли.

— Было время, когда я любил сидеть на пляже и просто смотреть на горизонт. Вокруг выгуливали собак и время от времени бросали им всякие палки или резиновые мячи. Меня всегда поражало то слепое удовольствие, даже счастье, которое это доставляет псу. И ни разу собака не остановилась, не задумалась, на кой черт ей этот мяч, и вообще, зачем она бежит в этом направлении?

— Автоматическая реакция. Рефлекс. Так устроены собаки. Это нормально.

— Мы ничем не отличаемся. Первый мяч бросают в детском саду, когда мы еще и говорить-то толком не умеем, а нам уже внушают: "Ты сейчас всего лишь ребенок. Подожди, скоро ты пойдешь в школу. И ты уже не будешь просто детсадовцем. Ты станешь школьником! Будешь важным человеком, не то, что сейчас".

Когда ты попадаешь в школу, всё повторяется один в один: тебе говорят, что надо идти в университет. Там, и только там ты, наконец, станешь кем-то значимым. Найдешь свою профессию, станешь счастливым.

В университете снова то же самое — тебе бросают новый мяч, и ты узнаешь, что надо найти работу в крупной компании, лучше всего в банке, ну, или стать доктором, или юристом. Вот тогда, тогда ты станешь счастливым!

Понятное дело, затем бросают новый мяч. На этот раз тебе нужно стать вице-президентом. И уж тогда ты точно станешь счастливым и по-настоящему значимым. Только тогда ты будешь успешен. Ведь все, кто ниже — неудачники, обреченные на жалкое скуление и поддакивание на бесконечных корпоративных заседаниях. И чтобы избежать этой прискорбной участи, ты начинаешь карабкаться по трупам корпоративной лестницы.

— И живешь нормальной жизнью, — сказал Ли, раскачивая ногой.

— И однажды, лет через пятнадцать, тебя, наконец, сделают вице-президентом. В первый день ты думаешь: "Боже мой, я успешен!" Но потом оглянешься вокруг и не увидишь никакой разницы. Ровным счетом никакой! Тебе дали угловой кабинет. Сквозь стекло, прямо напротив, ты увидишь другой, точно такой же кабинет в соседнем небоскребе. Когда стемнеет, в нем ты увидишь точно такого же, успешного и значимого, как и ты. Вы иногда машете друг другу. Большая часть времени проходит в бесконечных встречах, в бессмысленности которых ты постепенно забываешь о мяче. Забываешь, ради чего всё это было. И вот однажды ты придешь на работу и увидишь шарики повсюду. Опять эти проводы на пенсию... Ты их видел тысячу — они все одинаково ничтожны. Но эти проводы особенные. Знаешь почему?

— Почему? — Ли приподнял брови.

— Они твои. И вот ты стоишь там, посреди этой комнаты, судорожно сжимая в руках цветы и пластиковую награду "Спасибо за 30 лет работы в нашей компании". Растягиваешь губы в улыбке и отвечаешь на вымученные поздравления людей, большую часть которых ты даже не знаешь. А внутри всё кричит: "И это всё?! Это и есть успех?! Что это вообще было? Какова была цель?!" Ты кричишь, потому что больше никто не бросает тебе следующий мяч. Никто больше не говорит тебе, что делать дальше. Больше нечего достигать! Нет больше битв, сражений... Твой кабинет уже отдали другому, а фотографии твоих родных со стола сгребли в картонную коробку для уничтожителя бумаги. Вот эта коробка, стоит в углу на полу, у двери. И тут ты слышишь: "Следующий, пожалуйста. Свободная касса!". Тебя списали.

Джим пролил чай.

— Ранее тебе в жизни всегда было к чему стремиться. Тебе говорили, что если будешь много работать, в будущем с тобой случится что-то хорошее. Никогда не говорили, что именно это будет. Но что-то будет! Не может же не быть, да? Перед тобой всегда висела морковка, и ты пытался её схватить. Но теперь, когда успех достигнут, и ты, наконец, прибыл к пункту назначения, морковки больше нет. Нет её! Да и самого пункта назначения тоже нет. И, как оказывается, и не было! Ты сам по себе, и никому нет до тебя дела. Твоим бывшим коллегам не терпится разбрестись по кабинетам и выкинуть тебя из памяти. И скоро — очень скоро — ты обнаруживаешь себя в хосписе, в паллиативном отделении. Ты умираешь, один. Абсолютно один. Сидишь в наклонном кресле, не в состоянии встать, мысли замутнены обезболивающим, и смотришь в потолок. Ждешь... И вдруг, в самом конце, когда способность ясно мыслить на мгновение возвращается, пробивается через медикаментозный туман, ты кричишь: "Что всё это было? Вся эта жизнь, к чему она? Зачем?!" Кричишь, но никто тебя не слышит. Ты совсем один... Все умирают в одиночестве... Мы все умираем одни... И только тогда ты поймешь, что всё это время ты гнался за чужим мячом. Сражался в чужой битве. Но уже ничего не изменить...

— Чужой битве? — спросил Ли.

— Знаешь, какой самый верный способ проиграть сражение? Ввязаться в чужое. Даже если ты его выиграешь, то все равно проиграешь.

— И?

— Всю жизнь ты сражаешься в чужих битвах. Они бросают тебе мячи, и ты слепо бежишь за ними. Тебе не дают времени сесть и подумать, что нужно тебе. Не кому-то, а тебе! И поэтому ты никогда не будешь счастлив. Всю свою жизнь ты растратишь на чужие сражения.

— И кто же стоит за всем этим? Чья же эта битва? Кто бросает мяч? Общество?

— Кто выигрывает от всего этого? Кому это нужно? — спросил Джим. — Группам людей, человечеству. Они бросают тебе мяч, чтобы ты работал на них. Им нужен твой труд, время. Чтобы ты был как все.

— Понятно...

Ли сидел, раскачивая ногой, а затем медленно произнес:

— Я могу сказать, что это такое. За чем они все бегут. Что это за мяч такой... Это типичный "завтрашний джем".

— Завтрашний джем? — переспросил Джим в недоумении.

— Помнишь "Алису в Стране чудес"? Белая королева предложила ей джем по прочим дням. И по определению, это — никогда сегодня. По прочим дням, то есть всегда завтра. Завтрашний джем. В латыни есть одно очень интересное время. Оно часто называется "jam" и означает настоящее время, но только в будущем. И этот "джем" всегда остается в будущем. Поэтому королева так легко его предложила — это невыполнимое обещание. Ведь завтра не существует. Оно никогда не настанет. Оно всегда будет завтра.

— Не понимаю.

— Любишь кошек? — невозмутимо спросил Ли. — Мы все любим кошек. Но ещё больше мы любим их котят. Ведь они такие милые. Мы часами можем смотреть, как они играют. Но ещё больше мы любим котят этих котят. Они ещё милее. Ну, и так далее, до бесконечности. Мы запрограммированы любить следующее поколение. Запрограммированы проводить с ними время, заботиться о них. Как только у кошки появляются котята, все внимание переключается на них. Это дает нам иллюзию вечной жизни и осмысленности. Обещание смысла в будущем. Джема завтра. Не сегодня, завтра!

Но в обмен на обещание завтрашнего дня у нас забирают сегодня. Все играют с котятами, а сама кошка уже никого не интересует. Мы забываем о сегодня, и ждем завтра. Но завтра никогда не наступит. Джим, завтра не будет джема. Римляне знали это — не зря они отвели под это целое отдельное время. Завтра не существует, потому что, когда оно наступит, это будет сегодня, и мы будем так же безразличны к нему, с ожиданием смотря в следующее завтра. Будущее — это иллюзия, его не существует. Есть только сейчас. Вот прямо сейчас, этот конкретный час и минута.

Он отхлебнул из чашки.

— Но твои собаки, взбирающиеся по корпоративной лестнице, просто никогда об этом не задумаются.

— Они лишь смотрят в будущее... — пробормотал Джим.

— Мы так все запрограммированы. В нас заложено пренебрежение к сегодняшнему дню... Так работает эволюция.

— При чем здесь эволюция?

— Те, у кого в генах был "завтрашний джем", особенно усердно заботились о новом поколении. Ведь они все смотрят в будущее. И поэтому их потомство имело больше шансов на выживание и дальнейшее размножение. А те же, у кого джема не было, оставили меньше потомства, если вообще оставили. Так что мы, по большей части, потомки тех, кто жил завтрашним днем. И поэтому мы слепы сегодня.

— Джем завтра, но никогда сегодня.

— А поскольку завтра не существует... — начал Ли.

— То вообще нет никакого джема, — выдохнул Джим.

— Ну, вот! Видишь, Джим, это эволюция. Она бросает этот мяч. Ты бежишь за ним, потому что твои гены хотят воспроизвестись. Потому что генам нужно будущее.

"Сообщение! — мысль пронзила Джима. — Потому что им нужно доставить сообщение! Черт побери..."

— Да, завтра — это мяч. Но это ты запрограммирован на то, чтобы бежать за ним. Ты, твои гены бросают тебе его. Так что это не вина групп. Ты лаешь не на то дерево, Джим. Общество тут ни при чем. Это твоя собственная природа играет с тобой. Человеческая природа.

— Но общество получает выгоду от этого!

Ли добавил напитка в чашку из чайника. Он закинул ногу на ногу и обхватил рукой подбородок, на мгновение погрузившись в раздумья.

— Всё, что делает общество, это пытается оттянуть тот момент, когда ты поймешь, что имеешь дело с луковицей.

— Луковицей? Какой ещё луковицей?! — вскинулся Джим.

— Потому что интуитивно, в подсознании, ты чувствуешь, что тебе досталась луковица, а не апельсин.

— Луковица, апельсин?!

— Глубоко внутри себя, ты уже знаешь ответ на вопрос.

— Какой ещё вопрос?

— Что именно общество скрывает от тебя.

— И что же оно скрывает?

— Тот простой факт, что несчастье — глубокое, фундаментальное, безграничное— лежит в основе этого мира. Несчастье — это естественное состояние человека. Мир тотально безразличен к нам. Если завтра всё человечество, включая невинных младенцев, погибнет в ужасающей агонии, природа даже не заметит. Нет ничего страшнее безразличия — оно бесконечно. Оно холодно. Пусто. Даже ненависть — она и то лучше. Поверь мне, Джим, ничего не может быть мучительней безразличия. Но это именно то, из чего сделан мир.

Джим, ты когда-нибудь замечал, что природа проектирует животных так, чтобы их рождалось заведомо больше, чем может выжить? Большинство умрёт, не сделав и нескольких шагов в этом мире. И только несколько сильнейших выживут. Жестоко, не находишь? Все эти крошечные котята, щенки, птенцы — безразличная природа обрекает их. Человек ничем не отличается — мы окружены той же пустотой.

Он вздохнул.

— А теперь, Джим, скажи. Неужели ты предлагаешь оставить людей один на один с этой пустотой? Как ты можешь быть так жесток?

— Мы просто звездная пыль... — прошептал Джим.

— Именно. Каждый пришел из ничего, и в ничто уйдет. И нет никого, Джим, кого бы это волновало. Так скажи, как можно оставлять людей один на один с этим жутким фактом? — он прикрыл глаза. — Группы, которые ты так не любишь, это общество — они делают единственно возможное: они успокаивают людей. Как родители успокаивают детей перед неминуемой смертью. Общество говорит тебе, что у тебя в руках апельсин — все, что нужно сделать, это снять кожуру. А дальше будет сладкая мякоть. Дальше будет смысл! Надо лишь пробиться через верхний слой. Общество обманывает тебя, убеждая, что тебе достался апельсин. В то время как на самом деле у тебя в руках луковица. Сколько не снимай с неё кожуру, под ней будет то же самое, слой за слоем. Разве можно винить общество за это? Это обман с благой целью. Общество заботится о тебе, как родитель...

— Родитель, который лжет?

— Ты ведь детдомовец, да? — неожиданно спросил Ли, уперевшись локтем в колено.

— Как?! — у Джима сперло дыхание. — Как ты узнал?

— Ну, кто ещё будет задаваться вопросами об обществе? Обычные люди даже не понимают, о чем идет речь, — сказал Ли. — Но мы-то замечаем. Мы другие. Сидя, зажавшись в том холодном углу, мы с пеленок научились распознавать ложь. Мы чувствуем её нутром. Вот почему ты так близко принимаешь всё это к сердцу, Джим. Просто ты чувствуешь ложь, не можешь спать и кусаешь ногти до крови. Но пойми, это ложь во благо. Общество спасает тебя, заботится о тебе. Как родитель.

— Давая ложные цели? Кидая мяч в неправильном направлении?!

— Джим, — сказал он, доливая чай, — тебе не приходило в голову, что направление, куда бросили шар, абсолютно не важно?

— Даже если это неправильное направление?

— А что, если правильного направления не существует, все направления неправильны? А нам просто нужно за чем-то бежать, что-то преследовать? Мяч дает хоть какое-то направление. Представь, ты отправляешься в плавание в океан, и отец дает тебе компас. И этот компас не показывает север. Но он показывает хотя бы что-то. Может быть, лучше иметь неправильный компас, чем не иметь компаса вовсе?

— Плацебо-цель...

Ли кивнул.

— Джим, общество — не обманщик. Наоборот. Это навигатор, компас. Родитель, который даёт детям цель.

— Неправильную цель.

— Может быть. Но лучше так, чем без цели вообще.

— Может быть, ты и прав, Ли. Но родители не обкрадывают детей.

— То есть?

0 дней, 1 час, 15 минут.

Ли увидел, что он смотрит на таймер.

— Джим, соберись. Это единственный способ спасти твою дочь. Продолжай. Расскажи мне, наконец, большую идею. Так что, общества воруют, ты говоришь?

— Ты знаком с историей фунта стерлинга?

— Может быть.

— Знаешь, почему британский фунт называется фунтом стерлинга? Потому что до недавнего времени его стоимость равнялась одному фунту серебра. "Стерлинг" означает серебро. Один фунт стерлингов можно было обменять на фунт серебра. Знаешь ли ты, сколько серебра можно купить на один фунт стерлинга сейчас?

Ли приподнял бровь.

— Меньше, чем одну сотую от фунта серебра. Что случилось с остальными девяносто девятью процентами этого фунта?

— Что, Джим?

— Государство отобрало его у людей.

— Через инфляцию?

— Да. Государство, то есть группа людей, управляющая этим обществом, напечатала новые деньги, что сделало все деньги индивидуумов бессмысленными бумажками. Группа просто отобрала у людей сбережения всей их жизни, их пенсии. И никто — никто, Ли! — даже не заметил этого.

Джим не сводил с него глаз, пытаясь понять в правильном ли он идёт направлении. Лицо за фальшивой дружелюбной маской было непроницаемым.

— Но государства на этом не останавливаются.

— Нет?

— Предположим, у тебя есть дом. Что произойдет, когда государство напечатает деньги, и цены на все поползут вверх? В особенности цены на жильё.

— Я получу прибыль. Мой дом подорожает, — ответил Ли.

— Да, внезапно твой дом станет стоить намного дороже. Ты получишь прибыль. Но Ли, это будет ненастоящая прибыль. Потому что ты по-прежнему будешь владеть лишь этим домом. Единственное, что изменится, это ценник.

— Согласен. Ничего не изменится, кроме цены.

— А вот и не так! — воскликнул Джим. — Изменится ещё одна вещь.

— И какая же?

— Государство будет считать изменение цены твоей прибылью и обложит её налогом. В некоторых странах государство забирает до половины прибыли. И тебе придется платить этот налог, если, например, продашь дом.

— Но я все равно останусь в выигрыше?

— В этом и дело. Твое состояние, выраженное в долларах, увеличится. Но на самом деле оно уменьшится. Смотри. Допустим, изначально твой дом стоил сто тысяч долларов. Потом цена выросла в четыре раза, и дом стал стоить четыреста тысяч долларов. Твоя прибыль — триста тысяч. Допустим, что налог составляет пятьдесят процентов, и государство забирает себе половину прибыли.

— Половина от трехсот тысяч — это сто пятьдесят тысяч, — сказал Ли, нетерпеливо постукивая кончиками пальцев друг о друга. — Итого мое состояние составит двести пятьдесят тысяч. Что в два с половиной раза больше, чем оно было. Я должен быть рад.

— Если ты измеряешь в деньгах. Но если ты измеряешь в домах... Какую часть дома ты смог бы купить за двести пятьдесят тысяч? Двести пятьдесят делим на четыреста. Или около шестидесяти двух процентов. То есть теперь тебе принадлежит лишь шестьдесят два процента дома. Остальные тридцать восемь государство отобрало. Просто напечатав деньги.

— Государство взяло их себе, — китаец зевнул. — Так же, как родители заставляют детей мыть посуду. Ну, и что? Что в этом нового?

Джим часто дышал.

"Что же, что же тебе будет интересно!? А что, если?.."

— Деньги Павлова! — выпалил он. — Самая большая махинация в мире.

— Деньги Павлова?

— Павлов был биологом. Он сделал одно из главных открытий человечества — условные рефлексы. Он обнаружил, что можно научить собаку выделять слюну в ответ на звук звонка. Да и вообще, на любой внешний сигнал.

— Я знаю, кто такой Павлов. Но какое отношение слюноотделение собак имеет к деньгам и обществу, обкрадывающему индивидуумов?

Впервые в глазах Ли промелькнула тень заинтересованности.

— Речь даже не о собаках. Вопрос на самом деле фундаментальный — как работает мозг. Как устроена нервная система любого органического существа, включая человека, и как государство научилось манипулировать этим.

— И как же?

— Я начну с простых, казалось бы, очевидных вещей. Но скоро ты увидишь, как все складываются в картинку.

— Ну, давай попробуем, — сказал Ли, поёрзав на стуле.

— Когда ты кормишь собаку, она выделяет слюну. У собак есть цепочка нейронов в мозгу, связывающая еду и слюноотделение. Эта цепочка вырабатывается у щенка в самом начале жизни и активизируется каждый раз, когда собака собирается есть. Если мозг получает сигнал о том, что скоро будет еда, то сразу же начинается слюноотделение. Это цепочка "еда — слюна". Затем Павлов обнаружил, что, если некоторое время перед кормлением будет звонить звонок, в мозгу собаки выработается параллельная цепочка нейронов "звонок — слюна". И скоро собака начнет выделять слюну лишь от одного звонка. Еда для этого более не нужна. Так устроена нейронная сеть любого органического существа.

— И что? — спросил Ли нетерпеливо.

— А теперь представь, что ты государство. Где-нибудь в далеком прошлом, скажем тысячу лет назад, строишь дорогу, и тебе нужно платить рабочим, которые её строят. Ты платишь им едой.

— И?

— У строителей в голове вырабатывается сильная нейронная цепочка между едой и работой. "Еда — труд". Ты даешь им еду, взамен получаешь работу.

— И?

— И тут тебя осеняет идея. А что, если одновременно вместе с едой начать давать им деньги, и тогда...

— Стой, подожди... — Ли резко выпрямился.

— Видишь, да? Параллельно цепочке "еда — труд" ты начинаешь создавать цепочку "деньги — труд". Эти две цепочки параллельны, они сосуществуют. И вот тут-то происходит чудо.

Ли встряхнул головой и откинулся на спинку стула, не произнеся ни слова. Его губы сжались в полоску.

— Через какое-то время рабочие начинают привыкать к деньгам, — продолжил Джим. — Цепочка "деньги — труд" становится все более сильной, и теперь ты постепенно можешь давать им меньше еды. Люди будут работать на тебя просто за деньги. Они переключатся на деньги так же, как собака переключилась с еды на звонок.

— Деньги — это звонок! — вскрикнул старик и вскочил на ноги. — Как же просто!

— Деньги — это звонок, а труд — слюна. Звонок — слюна. Деньги — труд. Больше нет нужды давать собаке еду, чтобы получить слюну. Больше нет нужды давать людям еду, чтобы получить их труд.

— И люди готовы работать просто за деньги! Павловские деньги. Условный рефлекс! Ну, конечно! — Ли ударял ладонью по лбу, ритмично отмеривая сад широкими шагами, от стенки к стенке, как заключенный в камере.

— Разумеется, — продолжил Джим, — им по-прежнему нужно давать немного еды, чтобы они выжили. Но в принципе они готовы работать лишь за кусочки бумаги. Тебе лишь нужно их вовремя печатать. И можешь быть спокоен, люди ничего не заподозрят.

— Общества играют с людьми так же, как Павлов с собаками! — Ли начал выплясывать какой-то замысловатый танец. — Неплохо, молодой человек. Неплохо.

— И получают бесплатный труд. И очень замотивированный труд. В бесплатном труде нет ничего сложного — это обычное рабство. Но рабы ленивы — от них больше вреда, чем пользы. А вот движимые деньгами люди готовы работать на износ, день и ночь. Посмотри на Японию.

— Великолепно! — сдавленно воскликнул старик. — Японцы работают и сберегают, но не тратят. А Японское правительство просто печатает деньги.

— И люди этого не понимают... — Джим вздохнул. — Как бы ты не старался им объяснить.

— Деньги — это звонок! Деньги — это звонок! — старик безостановочно повторял эти слова, как мантру. Вдруг, остановившись на полушаге, он обернулся. — Джим... Знаешь, почему люди не понимают этого? Почему тебя никто не слушает, считают выскочкой и эгоистом? Отщепенцем?

Джим уставился на Ли.

— Охотники и собиратели, доисторические люди не могли выжить в одиночку. Тех, кто осмеливался пойти против коллектива, из племени выгоняли. И они исчезали без следа. Тех же, кто не ставил под сомнение действия племени, тех группа принимала. И они выжили. Мы все — потомки выживших приспособленцев и конформистов, предпочитавших слепо следовать группе и не задавать лишних вопросов. И поэтому сегодня мы считаем, что группа всегда права. Что бы она ни делала, она всегда права. И ты... Ты надеялся, что люди поймут, что такое деньги Павлова? Правда, думал, что они будут слушать твои истории о том, как их обманывают группы? Неужели ты всерьез переживал, что не принят, отвергнут другими?.. И из-за этой мелочи ты несчастлив? Потерял веру в людей, говоришь? Повзрослей, Джим!

Тут он затряс головой и выпалил:

— Сколько у нас времени?

Джим машинально вытянул руку с таймером.

0 дней, 0 часов, 58 минут.

— Так не будем его терять, — он метнулся к столу. — Итак, Джим, японцы похитили твою дочь, чтобы узнать, собираемся ли мы, китайцы, продавать Американские казначейские облигации, так?

Джим кивнул, не зная, чего ожидать.

— Это большой вопрос. Вопрос на триллион долларов. Но чтобы на него ответить, сначала нужно понять, зачем Китай приобрел долг американцев. Почему Китай дал в долг Америке целый триллион долларов? Что тебе сказали японцы?

— Что в 2008 году вы, китайцы, каким-то образом узнали, что Америка попытается выйти из кризиса за счет роста долга.

— Что-то вроде семьи, которая закладывает свой дом и проживает полученные деньги? — спросил Ли.

— Примерно так. Но чтобы держать процентные ставки низкими, Америка решит создать искусственный спрос на свои облигации, свой долг. Они сделают это, печатая деньги и покупая на них свои же облигации. Создав ажиотаж.

— Америка стала самым большим покупателем своего собственного долга, — кивнул Ли. — Цены на облигации поползли вверх, и кредиторы стали соревноваться за возможность дать штатам в долг. Все правильно. Типичная система "Миссисипи".

Джим уставился на него, чуть не подпрыгнув на стуле.

"Планк! Только Планк мог знать... — как в горячке думал он. — Это не может быть совпадением!.. Или может? Что, если о "Миссисипи" здесь знает каждый? Что, если он всё же не Планк? Вдруг Эйдан ошибся?"

— Мало кто смог избежать искушения и не поучаствовать в игре, — продолжил Ли. — Да и как их можно винить? Даже Исаак Ньютон, один из умнейших людей тысячелетия, и тот в свое время не смог удержаться. Когда Англия примерно в то же время создавала идентичную пирамиду под названием компания "Южных Морей", Ньютон был среди первых инвесторов. Когда же цена взлетела до небес, он продал акции и написал статью, в которой объявил эту схему мошенничеством и глупостью. Но когда цена продолжила расти, он не удержался и снова их купил, на этот раз потеряв все. Ньютон! Это тогда он сказал свою знаменитую фразу о том, что может рассчитать движение планет, но не в силах понять человеческую глупость и безумие. И это он о себе! Даже ярчайшие умы бессильны и не могут сопротивляться таким схемам. Так что, как мы можем винить обычных людей?

— А Китай? — спросил Джим, смотря на часы.

— Мы были первыми кто понял, что штаты готовят новую систему "Миссисипи". На этот раз её назвали программой Количественного Смягчения. Что, конечно, можно понять — каждой схеме нужно хорошее и туманное имя. И "Количественное Смягчение" подходит отлично. Если бы они её назвали "Система Списания Долга", то кто бы их купил?

Ли отхлебнул чаю.

— И вы, поняв, что стоимость американских облигаций будет расти...

— Решили начать спекулировать? Нет. Это то, что сделала Япония. Китай же купил американские казначейские облигации по совершенно другой причине, — он замолчал на секунду. — Чтобы выиграть ответную опиумную войну, самую большую в мире. Главная война современности. Я тебе расскажу вкратце...

— Какое отношение опиумная война имеет к облигациям? — в отчаянии Джим оборвал его. — К ответу на вопрос?

Но старик продолжил:

— С начала шестнадцатого века, с тех пор как португальцы обогнули Африку и нашли прямой путь в Азию, европейцам понравились китайские товары. В основном шелк, фарфор и чай. Особенно чай. Европе были нужны китайские товары, Китаю же европейские товары были глубоко безразличны. Единственное, что нам было интересно, это серебро. Но серебро в Европе очень быстро кончилось. А как вести торговлю, если противоположной стороне ничего от тебя не нужно? — Ли постепенно начал говорить быстрее, жестикулируя руками в воздухе. — И Европа, недолго думая, переключилась с серебра на опиум. К тому моменту у Британии уже были колонии в Индии, как раз там, где климат идеален для выращивания опиумного мака. В Китае опиум был запрещен, но европейцы занялись контрабандой. И всего через пару десятилетий опиумная зависимость распространилась повсюду. По всей стране.

— И это дало Англии валюту для торговли?

— Именно. Император Даогуан попытался воспротивиться и объявил Британии войну. Но наша армия была столь отсталой, что британцам ничего не стоило развеять её по ветру.

— Ещё бы! У них благодаря индустриальной революции уже были пушки и пароходы. У вас же были луки и парусные лодки.

— Да, — Ли поморщился. — Европейцы полностью разбили китайскую армию, и опиумная торговля продолжилась. Это, собственно, и была Опиумная война. И скоро все серебро перекочевало обратно в Европу в обмен на опиум. Китай разорился, превратился в наркомана без единого медяка в кармане... Мой дед много рассказывал о том жутком времени.

— Какое отношение это всё имеет...

— Что является современным опиумом? — резко спросил Ли. — Что Китай продает остальному миру?

Джим уставился на него с раскрытым ртом.

— Да, ты прав, Джим. Потребительские товары. Потребление — это основная движущая сила современных обществ. И мы научились производить их лучше и дешевле, чем другие. И в обмен мы получаем мировое богатство. Наше богатство. Мы просто забираем его назад.

— Потребительские товары — это новый опиум?

— Желания могут создать зависимость посильнее опиумной. Ещё Будда знал это. Знаешь какой вид недвижимости пользуется спросом в Штатах? Хранилища. Люди покупают так много ненужных им вещей, что им становится негде их хранить. И тогда они просто арендуют место в хранилище и складывают туда всё старое, чтобы освободить место для новых вещей. Типичное поведение наркомана.

— То есть теперь Запад — наркоман, а Китай — контрабандист? Роли поменялись?

Джим сидел, закрыв глаза, пытаясь осознать.

— Это же... Невероятно... Но как?

— Как что, Джим?

— Как у вас получилось провернуть всё это так, что никто не заметил?

— Нет, ну, конечно были те, кто заметил. И даже пытались что-то с этим сделать. Баффет, например. Помнится, он даже целую статью написал в "Форчун". Огромная была статья, почти в полжурнала. "Торговый дефицит Америки вымывает страну прямо из-под нас" — как-то так она называлась... Но никто не обратил внимания. Даже бровью не повел. Никто.

— Никто не обратил внимания на Баффета?

— Все получали прибыль. Политики были рыцарями глобализации, продавцы всех мастей получали комиссии, а обычные люди вдруг почувствовали себя намного богаче — ведь китайские продукты были настолько дешевле! Экономика росла, все были довольны. Все были счастливы.

— Кроме Баффета...

— Просто он сидел выше и видел дальше. Но даже он не смог идти против толпы. И все катилось по наклонной вплоть до 2012 года. Тогда Запад впервые начал подозревать, что что-то не так. Их начал тревожить наш экономический рост. И тут нам пришлось пойти на несколько трюков, отвлекающих маневров. Начали мы с дезинформационной кампании под названием "В Китае кризис". Мы убедили мир, что Китай на грани коллапса.

— То есть?

— Это почти как в регби. Представь, в следующем месяце у тебя игра против сильного противника. Какие у тебя могут быть две информационные стратегии? Либо попытаться запугать противника своей мощью так, что его сила воли дрогнет. Или прикинуться слабым и покорившимся. И тогда твой противник вместо тренировок проведет этот месяц в баре, заранее празднуя победу. Мы пошли вторым путем.

— Как?

— Мы притворились, что у нас экономический кризис. Помнишь кампанию о городах-призраках? О том, что мы построили миллионы домов, в которых некому жить? Эта кампания отвлекла Запад. Представляешь, они поверили, что у нас не хватит людей, чтобы заселить новые дома! Но поверили же. И в итоге вместо того, чтобы начать собираться с силами, они продолжали праздновать. Ну, действительно, кто будет волноваться по поводу Китая — страны на грани развала.

— Вы манипулировали статистикой и новостями! — воскликнул Джим.

— Ну, конечно. Запад думал, что мы фальсифицируем статистику, чтобы показатели выглядели лучше. Но в действительности мы делали прямо противоположное — искажали показатели в худшую сторону. Чтобы они не заметили нашего роста.

— Когда сильный, притворись слабым?

— А когда близко, притворись что далеко. Искусство Войны, Сун Цзы. Обмани врага и пробуди в нем самодовольство. К 2014 году нам удалось убедить мир, что мы на грани коллапса. Все начали считать, что Китай больше не будет покупать сырье. А на тот момент мы уже были крупнейшим потребителем железа, меди, угля, нефти, ну, и так далее. Если Китай схлопнется, то кто все это будет покупать?

— И цены на сырье рухнули.

— Цена на нефть упала со 120 долларов до 30. И кто от этого выиграл? Кто крупнейший покупатель? Вот так-то... И заодно мы бесплатно получили всю нефть и газ Сибири.

— Всю нефть Сибири?

— Мы заключили контракт на всю нефть Сибири. Как раз в это время. И проложили нефтепровод. Нефть с этих месторождений теперь может идти только нам. У нас монополия. Сибирь теперь наша. Как у штатов есть Канада, так теперь у нас есть Россия, — он усмехнулся.

Джим молча смотрел на него.

— Мы получили всю Сибирь даром, по ценам 2014 года. В подарок.

— Искусство ведения войны, когда противник не знает, что идет война!

— Победить в войне ещё до её начала. Если Сун Тзи всё-таки существовал, он точно был одним из этих, твоих... из Планков. Вот так мы подсадили Запад на потребительскую иглу и бесплатно получили Сибирь.

Джим снял с руки таймер и положил его на столик между ними циферблатом вверх. Красные цифры отражались в прозрачном стекле чайника.

0 дней, 0 часов, 45 минут.

— И какое отношение эта ответная опиумная война имеет к Американским казначейским бумагам?

— Прямое. Деньги у штатов кончились давно, задолго до 2008 года. Им нечем было расплачиваться за наши товары. И тогда мы в обмен на опиум — то есть, прости, товары потребления — стали брать американские долговые облигации. Так постепенно у нас накопилось американских казначейских облигаций почти на триллион долларов. Мы продавали в долг.

— И так вы стали крупнейшим их держателем? В обмен на ваш опиум?

— Именно. Точно не из-за спекуляций. Не как Япония. И теперь главный вопрос. Зачем нам столько американского долга? Мы уже получили почти все, что хотели, от Запада. Они отдали нам все свои ключевые технологии. Просто так, представляешь? Вообще удивительно, с какой легкостью западные компании, конкурируя между собой, расставались с ними. Технологиями, на разработку которых у Запада ушли десятилетия. Мы же получили их просто так. Так что не так много на Западе осталось технологий, которых у нас ещё нет. Потом мы скупали недвижимость в ключевых городах. Нам удалось получить её в обмен на товары потребления.

— Почти как голландцы, купившие Манхеттен за бусы.

— Один в один, как Манхеттен! Справедливость все-таки существует! — Ли улыбнулся. — Так что у нас уже есть почти все, Джим.

— И что дальше?

— Есть последняя, самая ценная вещь, который ещё остается у Америки. Статус мирового банкира. Возможность печатать деньги для всего мира. Весь мир фактически работает на Америку просто так, за доллары. Которые им ничего не стоит печатать. Мир — их собака. Все, что от них требуется, это позвонить в звонок, и эта собака будет работать на них. И более не нужно ей давать еду — она будет работать просто так...

— Штаты — это Павлов. И вы... — прошептал Джим. — Вы собираетесь...

— Америка была тем ученым, который приручил собаку к звонку, к американским долларам. И мы собираемся увести у них эту собаку. Перегрузить этот условный рефлекс. Перетренировать её на китайские юани. Ты можешь себе представить, что произойдет, когда мы станем всемирным Павловым? Когда весь мир будет нашей собакой?

— Весь мир будет работать на вас просто так. Бесплатно!

— Именно. Теперь понимаешь, зачем нам американские казначейские облигации? Почему мы не можем их продать? Потому что они нам нужны, чтобы приручить собаку.

— Сделать её своей, но как? — спросил Джим.

— Казначейские облигации дают кредитору власть над должником. Власть обанкротить должника.

— Но штаты ведь всегда могут напечатать ещё долларов и отдать вам долг ими? Как можно объявить их банкротом, если они печатают деньги?

— Решим простейшую математическую задачку. Представь, что ты должен двадцать триллионов долларов, что примерно равняется американскому долгу.

— Предположим.

— В нормальных условиях тебе бы пришлось платить по этому долгу примерно пять процентов в год. Около триллиона. Но поскольку ты создал искусственный спрос на свои облигации, свой долг...

— Систему "Миссисипи"...

— Именно. Так что поскольку ты создал ажиотаж, люди готовы давать тебе в долг очень дешево. Практически бесплатно. Или, иными словами, под практически нулевой процент. Или даже, как мы видели, под отрицательный процент — так сильно они хотят купить твои облигации. И в результате, вместо триллиона в виде процентов по долгу, ты не платишь практически ничего. Все дают тебе в долг бесплатно.

— Умно!

— Глупо. Невероятно глупо. Поскольку это работает только пока процентные ставки низкие. Пока тебе готовы давать в долг бесплатно.

— А почему процентные ставки должны вырасти? Если вы захотите избавиться от облигаций, штаты просто напечатают вам триллион долларов.

— Это было бы так, если бы триллион казначейских облигаций был нашим единственным оружием. На самом деле, облигации — лишь щит, который воин держит в левой руке. Самое главное — то, что в правой.

— И что же в правой руке?

— Меч. Наше главное оружие. Ты же знаешь, что в последние два десятилетия инфляция в штатах была рекордно низкой? Знаешь, почему? Из-за дешевого китайского импорта. Наши товары были намного дешевле, и поэтому цены не росли. Низкие цены означают низкую инфляцию. И что произойдет, когда мы перестанем продавать Америке наши дешевые товары?

— Цены взлетят вверх. Гиперинфляция!

— Именно. Представь, завтра ты заходишь в торговый центр неподалеку от дома и видишь, что цены практически на все поднялись на треть. И кто даст тебе в долг под нулевые процентные ставки, если цены на все вокруг растут на тридцать процентов в год? Кто даст тебе в долг под пять процентов? Или даже под десять?

Джим сидел с распахнутыми глазами.

— Вот именно, — продолжил Ли. — Допустим, что проценты возрастут до десяти процентов в год. И сколько процентов тебе надо будет платить по тем двадцати триллионам, которые ты должен?

— Два триллиона.

— Откуда ты их возьмешь? — спросил Ли. — Весь твой оборонный бюджет меньше триллиона.

— Напечатать?

— Если ты напечатаешь два триллиона, ты практически удвоишь количество денег в экономике. Это означает гиперинфляцию. И что произойдет, если у мирового банкира начинается гиперинфляция?

— Он теряет доверие, статус мирового банкира, — ответил Джим.

— Есть ли еще какой-нибудь способ выплатить два триллиона долларов процентов?

— Занять их.

— Именно. Предположим, что ты решил занять два триллиона долларов, чтобы расплатиться с процентами по предыдущему долгу. И в тот самый момент, когда ты хочешь это сделать, кто-то выставляет на продажу целый триллион твоего долга.

— Китай?

— Да, мы. Неужели ты серьезно рассчитываешь, что найдешь хоть одного кредитора?

— Гениально! Это вызовет дефолт.

— И потерю статуса мирового банкира. Дефолт уничтожит старого Павлова, а Китай станет новым! Мир станет нашей собакой! Мы уведем её у Америки, приручим эту собаку, выработаем в ней новый условный рефлекс. Натренируем её работать на нас за юани так же, как она сейчас работает за доллары. И вся эта операция будет нам стоить какой-то жалкий триллион. Выгодное дельце, я тебе скажу, Джим! Собака в обмен на триллион казначейских облигаций, — откинувшись на стуле, старик был похож на довольного шахматиста, только что разнесшего в щепки защиту противника.

— Так что мы не продадим наше оружие, Джим. Эти казначейские облигации нужны нам для дела. Ты можешь быть уверен в этом. Это твой ответ. Твоя миссия выполнена. Дело раскрыто. Иди и спасай дочь.

0 дней, 0 часов, 35 минут.

"Это ответ. Спасен! Спасена!"

Легкость обхватила Джима, как скалолаза, висевшего на отвесной стене и в последний момент перед тем, как сорвется рука, сумевшего закрепить карабин. И спастись. Обессиленный, он откинулся на спинку стула.

Но вдруг внутри его что-то дернулось. Какая-то тревожная пружина. Да, он получил ответ, но что-то было не так!..

"Постой, постой... Джим, а вдруг он дал тебе фальшивый ответ? Что, если история ему не понравилась? Как он сказал? "Ты получишь неверный ответ. Но узнаешь ты об этом, только когда уже будет поздно". Так вот это он и есть! О, черт побери! Он же дал тебе неверный ответ. Это же ответ-обманка! Точно! Обманка! Ааа, что делать?!"

Ли смотрел выжидающе. И тут Джима ослепило, как лучом лазера.

"Благородство... Только благородные бывают Планками... Так ведь, Эйдан?.. Это же ловушка!"

На лице китайца снова была дружелюбная, хоть и слегка обеспокоенная маска.

"Спокойно, спокойно. Ещё есть время. Испытай его!.. Но как?.. Как понять, сказал ли он правду? Как?!"

— В твоей истории что-то не сходится.

— Что? — спросил Ли.

— Эта ваша ответная опиумная война, это настолько сложный план, требующий деятельного участия стольких людей. Авторитарному государству провернуть такую схему не под силу. Слишком сложно для автократии. Да и вообще, они просто столько не живут, умирая вместе со своим вождем. Каждый раз начиная с нуля. И вот Китай — чистая автократия. Как ты утверждаешь, уже двадцать лет вы ведете ответную опиумную войну, самую сложную игру тысячелетия. Как это вообще возможно? Что-то здесь не клеится. Авторитарные государства не могут осуществить такие сложные схемы. Что-то во всей твоей истории не так.

— Ты не понимаешь, Джим. Китай — это не автократия. Это заблуждение. Вы, лаоваи, этого не понимаете. Да и сами китайцы толком не знают, что такое Китай. Что ты скажешь, если я скажу, что Китай — это крупнейшая в мире демократия?

— Демократия?! — взвился Джим. — Зачем ты суёшь мне это пропагандистское клише?

"Так и есть!.. Он просто хочет от меня отделаться! Он дал мне неверный ответ. Обман, это всё обман!"

— Я абсолютно серьёзен. Джим, на минуту забудь всё, что ты знаешь о Китае. Выбрось это из головы, начти с чистого листа. Готов? Китай — это политея.

— Какого черта? Это ещё что такое — политея?! — от отчаяния Джим перешел на крик.

— Почти все на Западе придерживаются простой логики. Той же самой логики, которой руководствуешься и ты. Они думают, что поскольку авторитарные государства не способны быть эффективными и иметь работающую экономику, они обречены на распад и исчезновение. И это так — история замусорена сотнями примеров несостоявшихся автократий. Взять хотя бы Советский Союз. Но далее из этого они делают вывод — тот же самый вывод, что сейчас сделал ты — что Китай обречен повторить эту судьбу. И вот тут они не правы.

— Нет?

— Нет. Китай — это не автократия. Может быть, это действительно звучит очень странно, но Китай действительно демократия. Конечно, это не стандартная демократия, вовсе нет. Это гибридная демократия...

"Что за ересь? Что он несет?! Обман!"

— Синтетическая гибридная система, специально спроектированная, чтобы избежать дефектов и изъянов обычных демократий и в то же время сохранить их преимущества.

— И кто же её спроектировал?!

— Когда старая, имперская система распалась, мы отправили сотни исследователей во все основные страны мира на поиски новой формы государственного устройства, которая бы нам подошла. Двух из них ты знаешь — Джоу Энлай и Ден Сяопин. Первый исследовал Японию и Западную Европу. А второй — Россию и Францию. В Париже они и встретились в 1920 году. Собственно, там все и началось. Встретились два величайших мыслителя столетия.

Джим вдруг заметил, как Ли странно смотрит куда-то вниз. Проследив его взгляд, он увидел, как непроизвольно у него дергалась рука. Судорожным движением Джим подложил её под себя.

— Они быстро поняли, что демократия — самая эффективная форма управления. Они попытались разобраться, почему демократии доминируют в современном мире, и достаточно скоро выяснили, что из-за выборов. Затем они поняли, что ценность выборов не в том, что они приводят к власти умнейших и наиболее способных лидеров. Вовсе нет. Скорее даже наоборот — к власти по большей части приходят посредственности. Ценность выборов в том, что они не дают старым лидерам остаться у власти. Ротация, смена лидеров — вот что самое важное. Без периодической смены руководства бюрократы быстро захватывают рычаги управления страной. Формируются кланы, которые цементируют элиту. И через этот бетонный саркофаг не просачиваются ни новые идеи, ни новые люди. Политическая ткань общества перестаёт обновляться. Следующий шаг — стагнация и смерть. И выборы — это главный механизм, чтобы этого избежать. Это как помешивать суп, чтобы он не подгорел...

Джим весь дрожал: "Обманывает, он обманывает меня..."

— Но у выборов есть один колоссальный недостаток. Популизм. Ещё Аристотель задавался этим вопросом. Он изучил историю десятков демократий, которые образовывались то тут, то там на греческих островах, и обнаружил, что все они распались из-за популизма. Коc, Родос, Гераклея, Мегара, Цим, — все они проследовали одним и тем же путем — от власти народа через власть демагогов к власти тиранов. Популизм — это естественная и неминуемая терминальная стадия демократий. Это то, как они умирают. Ведь в чем заключается стратегия демагога? Пообещать то, что никогда не может быть дано. Любой рациональный политик в сравнении с демагогом кажется блеклой молью. И кто наиболее уязвим для подобных обещаний? Кто им верит? Люди. Обычные люди. Ведь у большинства людей просто нет достаточно опыта, чтобы распознать пустые обещания. Они зачастую не могут здраво взвесить факты.

Джим молча смотрел на него.

— Посмотри хотя бы на главный налог на глупость — лотереи. Мало что может посоревноваться с лотереями в обмане людей. И этот обман лежит на поверхности, никто даже не пытается его скрыть. И, тем не менее, миллионы раз за разом выстраиваются в очередь за билетом. Все, что для этого нужно, лишь показать по телевизору одного счастливца, которого лотерея обогатила. Математика, теория вероятности и здравый смысл бессильны перед эффектом Золушки. Людям нужна мечта, надежда мгновенно вырваться из унылой серой реальности в новый, сверкающий мир. И популисты это знают.

Он перевел дыхание и продолжил:

— Чтобы лишить популистов их силы, нужно, в первую очередь, отсечь их от их основной аудитории — простых людей. Всеобщее голосование, когда каждый получает по одному голосу, это основа, фундамент популизма. Когда один обычный человек имеет такой же голос, что и выдающийся, у популистов появляется гигантское преимущество. Гигантское! Стандартный способ борьбы с этим — либо олигархия, либо аристократия. Но власть и денег, и наследных имен нарушают закон ротации, из-за чего обе эти формы правления ведут к упадку и распаду даже быстрее, чем демократия.

Он вздохнул.

— Тут может показаться, что популизм неизбежен. Но Ден и Джоу откопали давно всеми забытую идею Аристотеля. Политею.

— Политею?

— Смесь олигополии и демократии. Гибридная система, где к выборам допускаются только способные люди, а плебс отсекается. Аристотель полагал, что способные люди намного менее уязвимы перед популизмом. Они способны мыслить критически. Аристотель называл эту систему политеей. Но поскольку такие системы в природе практически не встречаются, сам он её считал утопией. Ведь как находить и выбирать способных людей?.. И вот здесь-то и засиял гений Дена и Джоу. Они поняли. Они нашли способ!

Он более не сидел отрешенно, как судья. Наклонившись вперед, в каждое дыхание он пытался вместить как можно больше слов, его глаза горели.

— Они нашли даже два способа. Первый очень прост — дать каждому человеку право отказаться от своего голоса в обмен на деньги. Именно не продать, а аннулировать голос. И назначить высокую цену, которая отсеет всех, склонных к популизму. Скажем, если заплатить за голос тысячу долларов, то девяносто процентов людей возьмут деньгами. Но у этого способа есть недостаток — он слишком меркантильный, очевидный. Не оставляет места романтике и идеологии. А без романтики никуда, Джим... Ден и Джоу знали это, и в конце концов, нашли способ.

0 дней, 0 часов, 29 минут.

— В отличие от постсоветской России, мы сохранили Коммунистическую партию. Но это мутант... Гибрид... В Советском Союзе членство было своеобразным билетом в лучшую жизнь. Наша же партия не даёт своим членам никаких материальных привилегий. В Советском Союзе если ты не был членом партии, твоя жизнь была ничтожна. В Китае же твоя жизнь ничтожна, если ты член партии. Чувствуешь разницу? Членство в нашей партии не дает никаких благ и преимуществ. Наоборот, члены должны платить значительные для них взносы и посвящать этому кучу личного времени. Они идут на жертвы, чтобы быть членом партии. И партия изо всех сил старается, чтобы все знали, как велики эти жертвы. Время от времени даже начинаются как бы стихийные кампании в газетах, где члены партии анонимно жалуются на свою тяжелую долю и непосильные взносы. Знаешь зачем?

Джим вопросительно кивнул.

— Партия постоянно посылает во вне сигналы о том, как в ней все плохо, отпугивая случайных людей и искателей легкой жизни. Они сами себя отсеивают. И это сработало на удивление хорошо — несмотря на то, что любой может войти в партию, у нас всего девяносто миллионов членов. Менее семи процентов населения. Но зато это люди, которые хотят участвовать в управлении обществом и готовы ради этого на лишения и издержки. И они способные — им не страшны демагоги. Самоотбор, мой друг, самоотбор. Их не надо выбирать. Они сами себя выбирают. Это система с негативным самоотбором...

Он перевел дыхание.

— И вот каждые десять лет эти семь процентов меняют руководство. Избирают новую элиту. Ротация. Разумеется, там не один человек — один голос. Система более сложная. Но каждый в той или иной степени влияет на решение. И они сделали это уже пять раз. Полвека подряд. Так что это очень живучая система. И это не автократия, мой друг, это политея. Демократия, где голос дается только способным. И где способные находят, отфильтровывают себя сами. Сам Аристотель считал свою политею утопией. Мы же её построили, величайшую демократию в истории человечества! Поэтому-то мы и смогли осуществить ответную опиумную войну. У Запада теперь нет шансов. Их время ушло. Просто наша система более эффективна. Это более продвинутая версия демократии. И она неизбежно вытеснит устаревшую, западную модель. Вот и всё. Эволюция, Джим.

0 дней, 0 часов, 26 минут.

— Гибридная демократия, говоришь? А как же культурная революция? Вы убивали своих же ученых. Вы посылали их в деревни.

— Не только ученых. Вообще всех образованных. Знаешь, что было главным открытием Павлова? Вовсе не условные рефлексы.

— Какая связь?..

— Знаешь, что случилось с его собаками в 1924 году, когда подвал, где он их держал, затопило разливом Невы? Это были те самые собаки, приученные к звонку. Павлов потратил годы, чтобы выработать в них рефлекс. В ту ночь он добрался до них, когда вода уже подступала к самому потолку клеток. Так вот, знаешь, что было с теми собаками, которых он успел спасти?

— Что?

— Все рефлексы были стерты. Как будто и не было всех тех лет тренировок. Так он и выяснил, чем можно уничтожить, перезагрузить старые рефлексы. Стрессом. Стресс стирает их подчистую.

— И?!

— Почему Китай проиграл первую опиумную войну? Почему мы стали жалкой колонией Запада? Потому что наше общество не смогло перестроиться. Наши элиты — бюрократы, интеллигенция — за столетия династии Тинь закостенели. Все эти городские жители сопротивлялись любым реформам. В них были заложены старые, имперские рефлексы. Нужно было их перезагрузить.

— И вы затопили китайское общество?! — Джим уставился на него, раскрыв рот.

— Мы послали городских в деревни и поставили крестьян ими руководить. Нужен был стресс. Что может быть большим стрессом, чем когда твой вчерашний подчиненный становится твоим начальником? Мы перезагрузили общество. Начали с чистого листа.

— Но... но убивать?

— Не специально. Мы не убивали ради удовольствия или мщения, как Сталин. Мы уничтожали, лишь когда не было другого выхода.

И у Джима вырвалось:

— Значит... Значит, так ты уничтожил Тьяо, свою племянницу? Не было выхода?

Лицо Ли в мгновение почернело, бездонные глаза вспыхнули, обезумев от боли. Ртом он пытался схватить воздух, как будто сходу налетел на фонарный столб.

— Это... Это они... Они... Её собственные студенты... — судорогой его свело. Он замер и стал говорить урывками, едва переводя дыхание. — Она преподавала физику, и кто-то... какая-то сволочь... донесла... они обвинили её в саботаже... Толпа убила её прямо во дворе университета... Палками и ногами. Затоптали. Её собственные ученики... Они разорвали её на части... Не партия... Не мы... Ничего... Я ничего не мог поделать... Когда я приехал... Ааа!..

И тут выдержка окончательно покинула его. Он сорвался в крик.

— Ну, что, Джим!.. Что? Что я мог поделать?! Я стоял там, на той площади, с двумя моими солдатиками против тысяч. Эти разъяренные лица, красные глаза! Обезумевшая толпа... Я смотрел, как её убивают, и не смог двинуться с места, отдать команду... Не смог, Джим! Это, это были не люди... Животные, готовые разорвать любого! Я всегда думал, что у меня есть... смелость. Что я рожден, чтобы вести вперед других. Что я лидер... Но тогда, в центре беснующейся толпы, тогда я мог отдать команду, но не отдал... Мог хотя бы попытаться спасти... Но не попытался... И в тот момент я понял, что я... что я... — гримаса невыносимой боли исказила его лицо.

— Что?

— Трус!

"Нет... Эти бездонные глаза не высохли... В них ещё есть слезы".

— А звонок? Как же телефонный звонок? Ты сам говорил, что мог позвонить по телефону.

— В тот вечер, сразу после того, как Тьяо не стало, у меня был выбор. Чтобы меня считали либо трусом, либо бессердечным циником. И я опять струсил... Я выбрал второе. И придумал всю эту историю со звонком... Люди не дадут вести их за собой, если будут считать тебя трусом, — его плечи содрогались в судорогах. — Подлецом — пожалуйста. Но не трусом. За последние пятьдесят лет не было ни ночи, ни ночи, Джим, чтобы я не думал о самоубийстве. Пятьдесят лет, Джим!

Джим замер; он смотрел на старика, не двигаясь. И затем произнес:

— Аристотель был бы счастлив: вы построили его мечту...

— Звони японцам, — сказал Ли, уткнувшись в рукав. — У нас заканчивается время.

"У нас..." — подумал Джим.

0 дней, 0 часов, 22 минуты.

Через минуту на столике лежали два мертвых телефона — один Джима, другой Ли. Ни в одном не было сигнала. Пульс в висках Джима застучал железным молотом.

— Джим, оба телефона это Чайна Мобайл. Нам нужен другой оператор. Быстро иди в парк — найди кого-нибудь с Чайна Юникомом или Телекомом. Быстрее!

Но не успел Джим сделать и шаг к двери, как от кирпичной стены отделилась тень.

— Попробуй мой.

Она протянула синий "Нокиа" с кнопками.

"Сестра Ли... Она же всё слышала. Она была здесь!"

Ли, обернувшись, замер. Он пытался что-то произнести, но не мог. Его всего как будто парализовало, превратив в исковерканный мраморный камень.

"Он же не слышал её голоса... пятьдесят лет!.."

— Это другой оператор, Юником, он ещё должен работать, — сказала она. Её глухой, шершавый голос дрожал.

Джим бросился к ней и выхватил телефон. Крохотный экран озарился бирюзовым светом, на индикаторе сигнала было три полоски. Джим упал на колени и судорожно начал набирать сообщение: "Фил, Китай не продает бумаги. Пришли подтверждение. Джим". Набрав номер телефона, раз за разом он перечитывал сообщение, пока, наконец, не нажал на зеленую кнопку. Телефон беспомощно пискнул и полоски сигнала погасли. Сообщение осталось в папке неотправленных.

— Здесь нет стационарного телефона, — прошептала сестра Ли в отчаянии. — Чайна Телеком... У них другая система, старая... Она еще может работать. Беги, найди Чайну Телеком...

Джим метнулся к двери. Руки дрожали, он едва смог провернуть круглую ручку замка. Закрывая дверь, он обернулся. Ли по-прежнему сидел, окаменев, сестра стояла за ним, обхватив его голову руками, прислонившись. Оба плакали. Её губы шептали:

— Прости, прости...

Джим поднял капюшон и выбежал за угол. Но не успел он добежать до первого перекрестка, как сзади окрикнули:

— Не двигаться, не двигаться. Полиция!

Он резко развернулся и увидел двух крепышей с квадратными лицами не более чем в паре шагов. Первый уже хватал его за рукав, готовясь вывернуть руку, второй подходил следом. Они двигались уверенно и даже вальяжно, словно не привыкнув к сопротивлению.

Рефлекторно Джим освободился от захвата и когда-то давно отработанными ударами отправил обоих на землю. Кто-то приглушенно вскрикнул. Присев рядом с первым, Джим обшарил его карманы и достал было телефон, но тут же отбросил в сторону — его экран был заблокирован паролем. Телефон второго тоже запросил код, но на лоснящемся экране отчетливо проступала буква "V". Джим провел по ней пальцем, и система, послушно завибрировав, открылась. В углу сверкнула эмблема "Чайна Телеком". Сигнал был почти в полную силу. Поспешно спрятав телефон в нагрудный карман, Джим оглянулся. Собиралась толпа, раздались крики и несколько женщин из толпы начали указывать на него пальцем.

"Прочь отсюда, Джим. Скорее!"

0 дней, 0 часов, 16 минут.

"Найди спокойное место. Быстрее! Шевелись!"

Добежав до перекрестка, он повернул за угол и перешел на быстрый шаг. Оглянувшись и не увидев каких-либо преследователей, он снял и вывернул на изнанку куртку, сменив её цвет на грязно-серый.

"Не беги. Только не беги! Не привлекай внимания"

Через дорогу был квартал старых советских домов с зарешеченными окнами вплоть до самого верхнего этажа. Общие ворота были открыты настежь, и дремлющий охранник внутри будки не проявлял ко входящим никакого интереса. Оглянувшись по сторонам, Джим нырнул внутрь и начал петлять в лабиринте узких проходов, редкие прохожие не обращали на него внимания. В каком-то заполненном битым кирпичом углу, за сохнущим на веревке бельем, он заметил узкую нишу, скрытую в стене. Протиснувшись внутрь, он достал телефон и набрал сообщение: "Фил, это Джим. Китай не продает облигации. Китай НЕ продает облигации. Подтверди получение".

Прошло тридцать секунд, но круг на экране продолжал вращаться. Уставившись на экран, Джим старался не моргать. Но решительным образом ничего не менялось.

"Вдруг ниша блокирует сигнал?!"

Вытянув руку с телефоном высоко над собой, Джим побежал вперед, перескакивая груды мусора, глядя на экран. Ещё несколько поворотов, и проход вывел на шумную улицу, заполненную электрическими скутерами и людьми. На противоположной стороне, вдоль канала, виднелась дюжина деревьев, сгрудившихся вокруг вышки сотовой связи. Круг продолжал вращаться.

"Звони... Звони Филу. Прямо сейчас!"

Джим перебежал дорогу, набрал воздуха и нажал кнопку набора номера. Несколько секунд спустя автоматический женский голос что-то сказал по-японски и, не дожидаясь ответа, отключился. Джим держал телефон двумя руками, не веря самому себе.

"Что делать? Что делать?!"

Внезапно со всех сторон сразу, как по команде, завыли сирены. Лавиной они приближались, неумолимо заполняя собой всё пространство вокруг. Пути назад были отрезаны, и в панике Джим заполз под ветви ивы — пожухлые концы её густых веток низко свисали, образуя небольшую нишу вокруг ствола. Прислонившись к стволу, он уставился в экран, и тут корпус телефона завибрировал. Круг на экране исчез.

"Ушло! Отправилось!"

0 дней, 0 часов, 6 минут.

"Успел. Спасена. Спасена!"

Без сил он прислонился к дереву. Сквозь густые ветви было видно, как парк наполнялся рыскающими полицейскими в форме. Его пока не заметили, но было ясно, что это лишь вопрос времени. Все, что оставалось — это сидеть, ухватившись за телефон, как за спасательный круг и ждать подтверждения.

И тут аппарат завибрировал, и конверт нового сообщения появился на экране. Дрожащими руками Джим открыл его:

"Сообщение не может быть отправлено".

Со стоном он сполз вниз.

"Мария, прости!.. Прости меня..."

"Как давно я здесь?!"

Джим подскочил и посмотрел на запястье. Часы пропали. Он загнанно огляделся. Где-то наверху, потрескивая, мигала старая лампа дневного света, отбрасывая вокруг мерцающие тени. Стены, пол, потолок, даже стол — были из бетона. В камере не было ничего, на чем можно было сосредоточиться. Ботинки исчезли — вместо них металлические браслеты обжигали кожу.

"Холодно, как же холодно..."

Изо рта шел пар. Джим попытался позвать на помощь, но будто сотни иголок пронзили горло — от боли выступили слезы. Спазм сухого кашля скрутил его, как канат.

"Пневмония".

Раздался щелчок, в глаза ударил свет, и Джим застыл, как олень в свете фар.

— Кто ты? — раздалось из темноты.

— Мне нужно... позвонить... — он не узнал собственного голоса.

— С какой целью ты в Китае?

Он снова посмотрел на запястье.

— Ради бога, сколько времени?! Скажите, который час!

— Что ты делаешь в Китае? — голос был плоским и безразличным, как если бы он читал по бумаге.

— Один звонок... пожалуйста.

— Как ты пересек границу? Кто ты? На кого ты работаешь?

— Я расскажу... Но дайте... мне сделать... звонок. Всего один звонок. Я расскажу всё.

— И кому ты собираешься звонить