|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава 9. Не так
С этой поездки, жизнь как Лаба в половодье попутала берега и покатилась по непроторённому руслу. Всё вроде как было: город, лица вокруг, даты на календаре. Но события плохо перекликались с тем, что хранилось в памяти. Даже Серёга приехал из санатория на неделю раньше чем в прошлый раз.
Впрочем, об этом потом. Тогда, в Краснодаре, мне было не до таких тонкостей. Душонка дрожала как заячий хвост.
Кто ж его знал, что взрослый мужик будет вести себя настолько неадекватно? — думал я, ковыряя в тарелке безвкусные рожки под кисловато-сладкой подливой. — Предупредили тебя, приоткрыли завесу над будущим. Делай вывод, вноси в свою жизнь коррективы. Ну, если никак без бухла, пей как матросы на судне загранзаплыва с цербером-помполитом: бутылку в сапог под портянку, стаканы в ящик стола, накатили по двести граммов — и в люлю. А он...
— Шихвоньеры здесь делают, бухветы. И это ещё... забыл, как оно называется... широкие тумбочки с полками наверху. Обрезков у станков остаётся вагон и маленькая тележка. Дядька сказал что на свалку вывозят, а зимой в котельной сжигают. Эх, кабы б это всё к нам в огород! Я бы вешалки делал и по рублю продавал. Законная вещь!
Витька вилок не признавал, но ложкой орудовал как загребной веслом и с ужином управился на раз-два. Врождённое чувство такта мешало ему раньше всех выйти из-за стола. Просто сидеть-молчать не позволял темперамент. Вот он и нашёл занятие по душе: сбивать меня с мысли своей маниловщиной. Ещё и наехал:
— Ты чё молчишь?!
Я вспомнил, во что превращается такая "законная вещь" после первого же наводнения, когда вода больше суток простоит в доме и спросил с изрядной долей ехидцы:
— А дожди?
— Чё дожди?!
Витька смотрел непонимающим взглядом, и я вспомнил, что в этом времени их улицу не затапливало, а если бы и затапливало, ни у кого в нашем городе ещё не было мебели из древесноволокнистой плиты.
— Чё дожди? — ещё раз спросил Витёк и победно закончил, — не боись, не раскиснут!
В отсутствии Льва Кассиля, литераторов на комбинате приняли сухо, то есть, совсем без спиртного. Даже столы не удосужились сдвинуть, чтоб незаметно достать своё. От принимающей стороны в столовой присутствовали директор с парторгом — люди занятые и замкнутые. Поэтому не было в мероприятии безудержной широты кубанского хлебосольства. А может, всё это мне показалось, легло на тревожное настроение? В этом огромном зале я чувствовал себя неуютно. Не спрятаться, не убежать.
За вычетом Витьки Григорьева, ужин сполна оценил разве что Марк Владимирович — улыбнулся тёткам-раздатчицам, отпустил комплимент шеф повару, возвратился с добавкой. Ну, он человек — перекати-поле: не в походе на боевом корабле, значит в творческой или рабочей командировке. Где повесил китель на спинку стула — там у него и дом.
Вот эта его способность — в условиях минимализма создавать для себя максимальный комфорт, удивила меня с первой встречи в далёком с любой стороны 1980-м году. Пара неочевидных штрихов, превратили стандартный гостиничный номер, чуть ли ни в филиал его московской квартиры. Не считая телевизора с холодильником (их редко кому удавалось выпросить у жлобской администрации), это халат тёмных тонов с золотыми разводами, домашние тапочки и будильник. Точно такой же, как тот, что в детстве поднимал меня в школу — "МЧЗ", с колокольчиком наверху. Мы пили холодную водку, он по-английски отсчитывал время: "clock... clock..."
Пили по классике на троих: Кабаков, редактор и я. Сначала, как водится, за знакомство. Потом за подборку стихов, записанную тем же утром в радиостудии. Потом уже за меня, чтоб скорей поумнел.
— Сволочь такая, — жаловался Евгений Иванович, — никак ему не внушу, что не он своему замполиту характеристику пишет, а очень даже наоборот...
На посошок Марк Владимирович согласился выслушать пару моих поэтических зарисовок, как он сказал, "из свеженького".
Я что? Для того, собственно, и шёл. Прочёл, что легло на душу:
Над землёй, как над фрегатом,
Поднят чёрный парус ночи.
Гром, проснувшийся с закатом,
Цепью якорной грохочет...
Мэтр вскинул внимательный взгляд из-под чёрных кустистых бровей. На лбу с большими залысинами явственней обозначилась стопа параллельных морщин.
— Знаешь, старик, старайся как можно точней формулировать свою мысль. Я ведь могу представить, что гром взял в руку якорь-цепь и так вот, хреначит по главной палубе.
Очень неожиданный выпад. Такой уж это поэт, такой человек. Ему изначально чужды стихотворные гаммы, арпеджио, пейзажные зарисовки. В море он видит главное — людей, которые ему служат. Даже смерть свою опишет как обыденный для них эпизод. Потому, что хорошо знает, как это бывает во флотской среде:
Я умру на бегу!
Это будет, наверно, пристойно.
Потому что я с самого детства
Куда-то бежал,
Потому что родился в стране,
Где всегдашние войны,
И за каждым забором
Твой недруг, казалось, лежал.
Но я в этой стране счастлив был,
Как нигде на планете,
Потому что с любимою жил,
Потому что с друзьями дружил.
Я умру на бегу.
Вы меня помяните в буфете.
И прочтите стихи,
Те, что я мимоходом сложил
Впрочем, до этих строк ему пока далеко. Как мне до понимания жизни в обеих своих внутренних ипостасях. Сидим вон, компанией в половину огромного зала, хаваем на халяву. Власть озаботилась, а вдруг, на голодный желудок мы перестанем творчески развиваться?
Транспорт, командировочные, организационные мероприятия — в какую копейку это всё вылетело, ради кого, чего? С какого краю ни посмотри, не элита: рабочие, колхозники, трудовая интеллигенция. Действительно трудовая, как наш Киричек. Сашка с семнадцати лет по агитбригадам. От уборочной до посевной у него вечная битва за урожай. Он в основном сценарии пишет, стихи. Но, ежели край как надо, споёт-станцует. И на тракторе может, и на комбайне, и тяпкой работает, как поёт.
Такой вот контингент. В связи с этим вопрос: стоим ли мы, все, вместе взятые хоть половину затраченных на нас средств? Если это инвестиции в будущее, то не в коня корм. Где будем мы все, когда проходимцы скажут: "Хватит жить по талонам, ломайте эту страну. Ничего страшного не случится. Жить будем как сейчас, только ещё лучше"? И хватит у нас коллективизма только на то, чтоб в затылке пятернёй почесать: "Я что? Я как все. Может оно так и надо? Глянь ка: Гайдар впереди, на белом коне..."
И как с таким контингентом страну сохранить? Ладно, Витёк с его "вешалки делать и по рублю продавать", ладно Петро со смолы с его неуёмной жаждой наживы, а сам?! Себе не соврёшь, теплится во мне росточек надежды, что новая жизнь — это надолго. Так что ж я, такой правильный, планировал главным пунктом на будущее? — деньги вовремя снять со своей сберегательной книжки, чтоб их опять не схавала Павловская реформа. Так какое, скажите, есть у меня моральное право других осуждать, если сам такой же? Пусть бы оно шло, как идёт. Дёрнуло тебя...
Отдельно стоящее здание пищеблока было спроектировано так, что на верхний второй этаж выводила широкая лестница точно по центру зала. Квадратная ниша в полу была огорожена затейливыми металлическими перилами с поручнем под красное дерево. Всякий раз, когда там проступала чья-нибудь голова, я вздрагивал, вжимал голову в плечи, прятал лицо за воротником пиджака. Голос разума схлопывался, безнадёжно тонул в океане панических мыслей:
Ну всё, мотнулся следак в библиотеку. Навёл шороху. Все урны в округе перевернул. Нашёл что искал. Сейчас привезёт экспертов, будет сличать почерка...
На улице не потел, когда с Казиёй в рукопашной схлестнулся, а тут прям, потекло по спине...
— Ты доедать будешь? — повторно спросил Витёк.
— Чё?! — не врубился я.
— Давай заодно тарелки твои отнесу...
Друг, чё... Как, падла, я рад, что он жив!!!
...Первый этаж заканчивался длиннющей террасой с лесенками в торцах. Она возвышалась над уровнем производственного двора метра на полтора.
— Сиганём? — предложил я от переизбытка чувств.
— Ну его нАгад, — отрезал Витёк, — после жратвы? Не, лучше обойду...
Господи, как я его узнаю!
* * *
Дорога домой была бесконечно скучна. Смеркаться начало ещё в Краснодаре. Уже за постом ГАИ водитель включил фары. А в их дальнем свете, что вокруг разглядишь?
Витька дрыхнул. Я перебрался в кресло напротив, где раньше сидела рыжая со своим чемоданом, там тоже не видать ни фига. Все стёкла снаружи пылью прибиты. Когда никогда мелькнёт вдалеке жидкая цепочка фонарей.
Пялился-пялился — развезло. Так бы наверно и прокемарил до самого Лабинска, если б не аварийный мост. Высадили всех. Даже нас, пацанов, разбудили. Бредём, ёжимся. И в пиджачке пробирает. Зябкой прохладой покашливает река. Под чьей-то ногой шлёпает надорванная с краю доска. Дальняя оконечность моста теряется в облачном мареве, особенно различимом на фоне звёздного неба. Из него, как оплывшие свечи, тянутся кверху вершины разрозненных тополей. Видно, что не в ровную линию выросли. Что возле корней не околица и не дорога. А так, самосад.
Не знаю как Витьку, а меня дэцл взбодрило. Думал, что уже не усну. Но только поднялся в автобус, так стало тепло и уютно после речной-то прохлады, что не стал даже садиться возле окна. Лёг на сидение, свернулся калачиком и уплыл...
Высаживали нас с корефаном рядом с его мостиком. Кириллыч настаивал, чтобы меня довезли до калитки. Он, типа того что, моей матери обещал. А Кузьмич ни в какую:
— Я вам не трактор и не смоловоз! По светлому еле продрался мимо тех луж...
Слушал я их, слушал, пожитки собрал — и гайда! Мне в спину "Куда?!", а я за Витьком, через кладку. Не гоняться же взрослым за мной? Постояли, развернулись, уехали.
Стою, как дурак. В одной руке пустая балетка, в другой сумка. Под мышкой костюм, рукав пиджака стелется по земле. Тут слышу:
— Санёк!
Мля!!!
Нет, темноты я давно не боюсь. Да не очень-то сейчас и темно. Прожектор с железной дороги почти до реки добивает. Неожиданно просто. Казия на моих глазах только что за угол заворачивал. А он:
— Что-то я вешалки не найду. Пошли на бревно, в сумке твоей поглядим. А то тут собаки гавчуть...
Вот падла! И в дыню не дашь. Если по справедливости, не за что.
Искали-искали, всю сумку перевернули, а они в пиджачке, за подкладкой. И как, умудрился?
Хотел я Витьку обматюкать, поднял глаза, а со стороны смолы чёрная тень на нас надвигается. Вздрогнул, но не успел испугаться, по силуэту понял что дед. В этом же самом месте я видел его во сне последний и единственный раз. Только тогда он шагал навстречу, в сторону дома.
— Дедушка, — говорю, — ты же умер?
А он мне:
— Отгул! Кобылянский подменил до утра...
Витька чё. Раз — и слинял, хоть у деда и не было хворостины. А я, блин, оторопел. Прям, мистика какая-то! И одет точно так же: чоботы "прощай молодость" со стоптанными вовнутрь подошвами, пузыри на штанах в районе колен, пиджак в чуть заметную полосу, да шляпа, сплетенная из соломы. Глянул в прищур:
— А ну-ка домой!
И попробуй ему объясни, что запарка у нас. Слова не вставишь в своё оправдание.
— Там бабушка с мамой все глаза проглядели. Ждём пождём, ждём пождём. Будет тебе на орехи...
Ждут они, как же! Островок миновали, издали вижу, что в доме ни огонька. Трава возле калитки усеяна жёваными "бычками". Это наверное дед устроил себе внеочередное ночное дежурство, увидел издалека стоящий автобус, пошёл разбираться, что там, да как. А то и ходил не один раз...
Спал на полу, под круглым столом. Дед просветил направление спичкой и шёпотом на ухо:
— Туда, только тс-с-с!
Долго ворочался, всё представлял, как буду рассказывать мамке о встрече с дядькой Кронидом. То-то она обрадуется...
* * *
Утро нагрянуло вместе с Витьком. Ну как утро? — кроме меня никого уже в доме не было. Мамка ушла в школу, дед неизвестно куда, а бабушка на островке копала молодую картошку.
— Ну, ты и спать! — сказал корефан. — И куда в тебя столько влазить? Ну что, достал?
— Кого? — не врубился я.
— Забыл, что ли? Крючки для вешалки!
— Когда б я успел? Ладно, сейчас гляну. Может, зайдёшь?
— Не! — отшатнулся он.
— Ну как знаешь...
— Слышь? — Витька придержал меня за руку — твой дед про меня вчера ничего такого не говорил?
— А он тебя видел? Я сам не заметил, когда ты слинял.
— Ну, слава богу! А то я за баком сидел. Боялся тебя позвать, пока он на суд не ушёл...
Какой суд? Почему суд?
Пиджак был заштопан и выглажен. Я нашёл его, где обычно, на спинке стула, поверх своих парадных штанов. Трофейные вешалки дружбана тоже разыскивать не пришлось. Бабушка их положила на стол, рядом с будильником и книжкой "Лесная сказка". Как это она всё успевает?
Пока я отсутствовал, пацанов у калитки прибыло. С какого-то хрена к Витьку присоседился Жох. Сел, падла, на наше брёвнышко, как будто мы с ним не в контрах, и светские беседы разводит.
Увидел меня — слинял. Я б его сам шуганул, да Быш с Овцами нарисовались, Валерка (наш атаман) и младшенький Сасик — куда ж ему без него? Меня чуть ли ни за грудки по поводу своего матча-реванша. Я, мол, кругом виноват, что у них до сих пор не срослось. И главный вопрос: "Когда?!"
— Давайте, — говорю, — завтра.
— Не, — заартачился атаман, — завтра нельзя. Завтра папку из больницы выписывают. В обед будем встречать. По мне так сейчас.
— Ага, по жарюке? — не согласился Музыка-старший. — Если сегодня, то вечерком, часика в три-четыре.
Валерка:
— Тогда в пять!
Это ж он хочет, чтобы его атаманское слово стало последним! Был у меня в душе подспудный протест и желание его обломать, да времени подходящего не придумал. И сегодня неохота и завтра...
— Ладно, — сказал, — замётано. В пять так в пять. Там же, около школы?
— Ага. На новом футбольном поле, где раньше кукуруза росла.
На том разошлись. Валерка пытался зазвать меня "на зернуху", испытывать новый поджиг. Я отказался. Соврал что, мол, бабушка отправляет за молоком. И как всё равно накаркал. От порога:
— Сашка! Ты иде?
— Иду, ба!
Витёк меня за руку:
— А крючки?!
Я и забыл! С этим футболом, совсем у меня мозги набекрень.
— Держи, — говорю. — Только не уходи никуда. Есть к тебе пара вопросов.
На малейшую недосказанность Витька ведётся как лягушка на лист акации. Ну, думаю, сейчас я тебя так заболтаю, что ты у меня мимо своей кладки проскочишь до железнодорожного магазина. Стрёмно же идти одному. Ну как на кодлу нарвусь? Остался ко мне у Дзяки большой и неоплаченный долг.
Вернулся с трёхлитровым бидоном. Григорьев уже танцует от нетерпения. А я ему в лоб:
— Ты чё это, с Жохом совсем скентовался? Он тебе чё, братом родным стал?!
Придавил я Витька, короче. Чтобы податливей стал. Он такого наезда, ясное дело, не ожидал. Начал оправдываться:
— Да вот, — говорит, — Санёк, мы ж с Жохом теперь в одном классе будем учиться. А там, в 5-й школе, семсовхозовские богуют. В общем, всем пацанам с нашего края надо держаться одной кучей. А то зашугают, затуркают...
Чешем мы с ним по шпалам. Витька за мной как привязанный. Я слушаю, он рассказывает и, типа того, выдыхается. Самое время подбросить новую тему. Спросил у него о причинах товарищеского суда и кто бенефициар.
— У-у-у! — Григорьев аж взвыл. — Там бабка Данильчиха с соседкою поскублись. Колодезь у них на меже заилился в прошлом годе. Вот заспорили, чья очередь людей нанимать, чтобы очистили.
С тех пор и пошло. То одна у другой курицу пришибёт, то кошонка задушит. А на неделе вцепились друг дружке в патлы...
Витёк что глухарь. Если токует, ничего в округе не замечает. А я меж вагонов смотрю: что-то мне та картина до боли напоминает.
Толкнул его в бок:
— Ну-ка позырь!
Тот:
— Гля, вроде бы наш ПАЗик. Или не наш? Сходим, разведаем?
Спускаемся с насыпи, как будто из настоящего во вчера.
— Точно наш! — подтвердил Витёк.
Самое натуральное дежавю: те же лица, тот же автобус. Только все какие-то озабоченные, да вместо таблички "Пресса" на лобовом стекле висит теперь другая — "Служебный".
Василий Кузьмич топчется босыми ногами по синей фуфайке на отмели, матерится сквозь зубы. Главный редактор маячит возле открытой двери своего редакционного ПАЗика, кулаки за спину заложив. Сделает шага четыре, перекатится грузным телом с пяток туфлей на носки, развернётся — и в том же темпе назад.
Витька рад, что сорвался с крючка. Камушки подфутболивает, что-то щебечет, а у меня что-то внутри ёкнуло, оборвалось и упало вниз живота. Не, думаю, "это ж-ж-ж неспроста". Автобус прислали за мной. А коли прислали, значит, пошла в Краснодаре движуха по делу писателя Титаренко. И я у них там главный подозреваемый.
Подхожу на негнущихся цырлах:
— Здравствуйте! — говорю.
Иван Кириллович вздрогнул, оступился на полушаге:
— Саша Денисов? А я тебя без костюмчика не узнал. Ты как здесь?
— Да вот, иду в магазин. Бабушка послала за молоком.
Я думал, что редактор обрадуется, что так скоро меня разыскал. Ну-ка, скажет, беги скорее домой переодеваться! А он отмахнулся расхожими фразами, типа того что, пионер всем ребятам пример, и должен во всём помогать взрослым.
Витька, тем временем, через кладку "хамылю, хамылю...", а я, падла, стою как оплёванный. Нутром понимаю, что человеку не до меня, а всё равно неприятно. И радость какая-то тоже присутствует по соседству: если меня с собой не зовут, значит, вчера обошлось.
— За пивом никак? — оборачиваюсь, а то Киричек с тем самым портфелем. У него, единственного из всех, в глазах оптимизм. Как тут не улыбнуться в ответ?
Я ему:
— Здравствуйте!
А он:
— Ну что, пионэр? Нехорошо обманывать взрослых дяденек! А то станешь таким же двуличным как давешний Титаренко и тоже к американцам перебежишь. Сидит сейчас в ихнем посольстве...
У меня и душа в пятки. А Кириллович чуть не подпрыгнул:
— Александр Васильевич, я же предупреждал: никому!
Тот тоже буром попёр:
— Что, если б я этого не сказал, он бы обратно перебежал?
Стоят друг перед другом, сжав кулаки. Здоровые мужики, а ей богу, как пацаны!
Сплюнул, в конце концов, главный редактор, в автобус полез. Тут-то я Киричеку и говорю:
— Когда это, дяденька, я вас хоть в чём-нибудь обманул?!
А у того в глазах погас огонёк, остался один дым. Видно, что на душе кошки скребут. Но улыбнулся мне через силу:
— А ну, пионэр, напомни, что ты тут давеча говорил. Почём в вашем ларьке "Рубин"?
Я, честно сказать, даже не понял, что он собирается пошутить.
— Как, — говорю, — почём? По девяносто восемь копеек!
А он мне:
— Я тоже думал, что девяносто восемь. А продавщица сказала, по рубль две!
— Вчера же... — промямлил я, окончательно сбитый с толку.
— Вчера да, — перебил меня Сашка. — Только поэтому я тебя и прощаю. Поехали со мной, пионэр, мороженым угощу!
— На конференцию?
— По мотивам. Там, говорят, случайно нашли бумаги с планом побега. Сообщник этого Титаренко выбросил в урну, да прогадал. Кто-то из наших проявил бдительность. Теперь не уйдёт. Поехали, хоть посмотрим в глаза подлецу.
— Не, — говорю, — нельзя мне. Бабушка послала за молоком.
— Киричек! — крикнули из глубины салона. — Тебя ещё долго ждать?!
— Да иду я уже, иду! — И ушёл.
Одно моё слово, и я снова стал бы частичкой этого коллектива, если, конечно, Сашка не прикололся. Жил бы его заботами и общей тревогой, а не стоял на обочине. Жизнь это череда повторяющихся случайностей, и каждая со своим непредсказуемым результатом. Не отошли я в газету стишок, торчал бы сейчас Евгений Максимович в гостиничном номере над очередной рукописью. Жалко его...
Когда ж он, падла, успел?! Суток ещё не прошло. Не иначе, гад, на такси. Эх, если б вчерашний день можно было вернуть назад, ни за что б, ни сел за это письмо.
На горизонте кудрявилась пыль. Пахло несгоревшим бензином. Пирамидальные тополя процеживали солнечные лучи, всхлипывала река. Жалей, не жалей поздно теперь. Проехали. Надо жить.
А где-то в альтернативном реале мой озабоченный брат сидит за фамильным круглым столом в нашей большой комнате, ставшей невысокой и маленькой. Решает задачку со многими неизвестными. Сорок дней на носу. Как ему меня помянуть на восемнадцать штук, да так, чтобы перед людьми не было стыдно? Кого я сейчас больше люблю: тех, кто со мной здесь, или оставшихся там?
Так, перескакивая с мысли на мысль, как со шпалы на шпалу, я брёл по железной дороге. Куда и зачем, совсем из головы вон. Мог запросто проскочить мимо магазина, если б не сын бабушки Кати. Чуть было не столкнулись: я вправо, он вправо, я влево и он влево. Подымаю глаза: Лёха Лыч! Небрит, рот до ушей, фикса пожаром на солнце горит. Исхудал, поятное дело, на студенческой сухомятке, но одет, как обычно, с иголочки. Нейлоновая рубашка немыслимой белизны, брючата из армейской диагонали, расклешённые от бедра, лакированные "колёса", заострённые на носках, в районе большого пальца.
Жарко ему в синтетике, морду хоть отжимай, но рад:
— Здорово, Сашок, не узнал?
Ага, обознаешься тут!
Лёха старше меня на пять с половиной лет. Как ни расти — не угонишься. В округе его сызмальства уважали. Сверстники малость побаивались, родители ставили в пример, а старики дивились, что у такой боевой бабы как Пимовна, вдруг появился на свет спокойный и рассудительный сын. Могу подтвердить. С виду вахлак вахлаком, не хвастун, но когда надо — смелый до безрассудства.
Лыч, кстати, не кличка, а просто фамилия. И баба Катя — Лыч, но так уж на улице повелось, что все её величают Пимовной, а сына конкретно Лёхой Лычом. Это не потому, что внук атамана, заслуги семьи дело десятое, такое вот, сложносочинённое прозвище самому заслужить надо.
Был он чуть младше, чем я сейчас, когда обезумевшая лошадка вдруг понесла, не разбирая дороги, пьяненького дедка вместе с его бричкой. Я в комнате был. Письмо на Камчатку писал печатными буквами: "Здравствуйте мама, папа и братик Серёжа! Я жив-здоров, хорошо кушаю и гуляю..."
Тут, слышу, грохот и шум. Выскакиваю за калитку, а напротив двора, в кювете, телега застряла. Правым углом упирается в ствол нашего ореха, нет хода ни туда, ни сюда. Лошадка ещё порывается встать на дыбы, но никак. Лёшка сосед держит её за постромку на морде, у самого мундштука. Белый-белый! Куда и загар подевался.
Взрослые набежали, еле разжали кулак.
Были, наверно, ещё какие-то поводы с Лёшкиной стороны, что заставляли уличных пацанов трижды подумать прежде чем до него заедаться. С четырёх моих лет соседствуем, по одной улице ходим, ни разу не слышал, чтобы Лыч с кем-то повздорил или подрался. И это при том, что язычок у него довольно-таки поганый. Взял, да и распустил по округе слух, что мы с Родионовой Танькой в "письки-затыкалки" играли. Спрятались, мол, за колодцем возле его двора и предавались разврату, а он это дело видел в окно.
Лет шесть мне тогда было, а до сих пор помню, как боялся на улицу выходить. Танька пацан в доску свой, она промолчит. А если кто-то другой? Ну, как её отец схватит за ухо и поведёт на разборки к деду? Попробуй им докажи, что письки мы даже не доставали, а делали из песка куличи?
Подставил, короче, меня Лёха. Обиделся я тогда. Не конкретно, а так, любя. Как, примерно, на деда, когда за какую-то "шкоду" он отстегает меня хворостиной. Потому что добра от соседа я видел не меряно, а тот непонятный случай это, пожалуй, и весь негатив что я мог бы ему припомнить. Идёшь, бывало, по огороду. Увидит меня, окликает с той стороны:
— Здорово! А ну, подойди. Я тут тебе кое-что смастерил...
Слетает туда-сюда и подарит какую-нибудь игрушку из дерева: саблю, коня, свистульку, рогатку или кораблик.
Конь из его рук не просто длинная хворостина. Толстый конец у неё загнут буквой "г" и зафиксирован обрезком шпагата. Для тех, кто понимает, это считается лошадиною мордой. Оседлаешь этого скакуна, выхватишь сабельку из побега вербы и рысью на бурьяны!
Кораблик от Лёхи — натуральный трехтрубный лайнер. Одна беда, на воде плохо держится, всё норовит перевернуться. Казалось бы, всё из дерева: снизу дощечка с заострённым форштевнем, выше квадратная чурка с нарисованными иллюминаторами (это палубная жилая надстройка). А на ней уже три пустые катушки от ниток, на шурупы прикрученные, и мачта — новенький гвоздик двухсотка с красным картонным флажком. Как ни мудрил я с тем пароходом, а ни фига. В ванной ещё держится на ровном киле, если на главную палубу камень-противовес положить, а по реке не ходок. Течение в Куксе непредсказуемое, мотает его на верёвке туда-сюда. Короче, пока я экспериментировал, она и оборвалась. Жалко было до слёз. Когда ещё баба Катя использует для пошива три полных катушки ниток?
В общем, помимо того случая, я ничего плохого о Лёхе сказать не могу. И кто его падлу за язык дёргал? Наверное, хотел пошутить, да шутка та мне долго ещё аукалась.
Четыре года прошло, вернулся я из Камчатки домой. Чешем мы с Витькой Григорьевым в мою новую школу — первый раз в третий класс. Ну и, на правах старожила, он меня вводит в курс дела: с кем можно дружить, от кого держаться подальше, чтобы не "схлопотать в дыню". Таких в коллективе оказалось очень уж много, чуть ли ни каждый второй.
Чём больше Витёк говорил, тем явственней проступал главный посыл: чтобы выжить в кровожадной орде, мне надо держаться его, и слушаться, как старшего брата.
В общем, илу, настроение и так ниже плинтуса, а Григорьев до кучи впаривает про Соньку. Отдельным инструктажём.
— Ты, Санёк, на неё вообще не зырь, и всё будет ханты-манси. А начнёт задаваться, молчи. Против неё только слово скажи, разом затопчут. Куда? — довольно невежливо инструктор поймал меня за рукав, застопорил. — Те чё, повылазило, это же чёртовы ворота!
Меня развернуло. Витька, как раз, кивком своей лысой башки,
указывал на анкерную опору с укосиной и узенькую тропу промеж ними.
— Ты, Саня, под ними никогда не ходи. Примета дюже плохая, вредная для здоровья.
Там, где мы остановились, тропинка раздваивалась, чтоб через пару шагов соединиться опять. Люди, наслышанные о нехорошей примете, огибали укосину по короткой крутой дуге. Век живи — век учись.
Довольный собой, гид развернулся и небрежно поддел правой сандалией ссохшийся ком земли. Если он целился в штангу, тогда попал. Цокнув по деревяшке, чернозём рассыпался в прах, осыпая придорожный лопух серым налётом.
Витька, наверно, и сам удивился такому везению. Он попал, я не поднял кипиш за грязные пятна на обшлаге. И так это дело его вознесло, что возомнил он себя очень крутым пацаном. Внутренне, наверное, посчитал, что теперь уже точно, я ему в доску свой, и мы, наконец, пришли к той степени отношений, когда никаких секретов между кентами быть не должно.
— Так чё там у вас с Родионихой было?
Никогда б не подумал, что меня переклинит до звона в ушах. В глазах полумрак, на коричневом фоне круги. Я бы, наверно, Казию точно ударил, если бы видел где эта падла стоит. И Танька давно на Железнодорожной улице не живёт. Переехала вместе с родителями в новый микрорайон, где по весне не подтапливает. И я без опаски мимо их бывшей хаты хожу, поскольку давно позабыл о давнишней обиде. Отболела, зарубцевалась душа. А тут, будто бы кипятком, да прямо по ней!
Очнулся, а Витёк уже метрах в пятидесяти. Идёт мимо тарного комбината, портфелем помахивает. Не стал я его догонять, ну его, думаю, в баню!
Осень. Первое сентября. Пчёлы повыгоняли трутней из ульев. Вот они и облепили цветы, чтобы последние месяцы перед смертью нажраться. Так мне не хочется в школу, в этот кугутский класс, где был у меня товарищ, да оказался предателем.
Порознь пришли. Под первый звонок. Посадили меня справа от входа, за печкой. Витьку к стенке, меня с краю. Там всего-то в ряду три парты. Он отвернулся, обиделся, как мышь на крупу. Будто это не он за Таньку спросил. Взялся я новую тетрадку подписывать по камчатскому образцу, хоть бы подсказал, что школа у нас средняя, а вовсе не восьмилетняя. Екатерина Антоновна потом исправляла.
На перемене Витёк сам подошёл:
— Ладно, Санёк, не хочешь, не говори...
— Да не было ничего! — взорвался я криком души.
— Будем считать, что не было. Только видели люди...
И ведь, гад, всё равно не поверил! Спасибо ему и на том, что никому в классе не растрындел...
Ну вот, а Лёха говорит, не узнал. Столько всего с его именем-прозвищем связанного вспомнилось-переплелось, что как тут от радости не онеметь? Обхватил я его за пузо, прижался к рубашке щекой — чуть ухо себе не обжёг.
— Скинул бы ты, — говорю, — эту броню. На краю тебя все знают. Перед кем тут мазу качать?
Обиделся Лыч, отстранился. Рот рукавом вытер, вытащил из кармана пачку "Ростова" и спичку. Правую ногу в коленке задрал, и серкой от задницы до бедра. Заполыхала как миленькая.
Раскурил сосед сигарету, пыхнул разок, не затягиваясь, только тогда сказал:
— Много ты, Сашок, понимаешь! На эту броню я месяц копил. Вагоны на станции разгружал по субботам и воскресениям. Шутка ли? — четвертак. Я может, для того её и надел, чтобы от поезда до дома дойти?
Что-то ещё наверное, намеревался произнести, да поперхнулся: дыму хлебнул и закашлялся. Это же он, падла, для форса цигарку в зубы воткнул. А фокус со штанами и спичкой при мне отрабатывал, чтобы не утратить навык и проверить чужую реакцию. Пацан ещё пацаном!
— Эх, — говорю, — Лёха! Стать взрослым ты успеешь всегда. Это дело за жизнью не заржавеет. А вот раздеться сейчас до трусов, да пройтись босиком по железке, как это бывало встарь, такое уже может не повториться.
Не понял меня сосед. С платформы чемодан подхватил, ступил пару раз, спросил, для проформы, не оборачиваясь:
— Как там мамашка?
— По-разному, — проворчал я. — Найдёт, упаси господь, твои сигареты или учует, что от рубашки разит табаком, тогда и узнаешь как.
Ухмыльнулся он, блеснул золотой фиксой, дальше пошёл. Что, мол, толку с пузатой мелочи? Пиво не пьёт, в бабах не разбирается, о серьёзных вещах не поговорить. А зря. Кто кроме меня знает, что год ему осталось казаковать?
Ну да, в будущем августе, ближе к концу его производственной практики, появится вдруг у колодца, где мы с Родионовой Танькой лепили из песка куличи, девушка с животом. И с помощью веника которым бабушка Катя сметает сейчас "куриные говны", начнётся создание образцовой советской семьи. Только об этом я Лёшке не расскажу никогда. Это ему, падлюке, за Таньку.
В общем, добрался я до магазина, когда продавщица открыла последнюю молочную флягу. До этого встретил на площади Дзяку. Он был со своими родителями. На станцию, вместе с пассажирским составом, вагон-магазин с одеждой и обувью привезли. Расстелили полотнища, разложили-развешали на деревьях рубашки, костюмы, платья, коробки с туфлями и босоножками — налетай, не хочу! Вот и вывели папка с мамкой оболтуса своего, прикупить что-нибудь к школе.
При взрослых, тем более, — своих "паханах", у нас заедаться не принято. Обжёг меня Дзяка ненавидящим взглядом, будто бы из рогатки в лоб засветил. А я только ухмыльнулся. В общем, удачно сходил. Досталось мне молока, пусть и от самого дна.
* * *
Мамка вернулась с работы: руки в черни, кончики локонов в каплях извёстки. У них там ремонт силами пед. коллектива. Белят, красят, готовятся к новому учебному году.
Бабушка за масло, за керосин. В работу её взяла, не сказала ни разу "горюшко ты моё". Субординация.
Дед посмотрел, хмыкнул:
— Ты бы Сашку с собой взяла. Он бы у вас все парты за день перекрасил.
Та ему:
— Нельзя! Детский труд нашим законодательством запрещён!
А он ей:
— Тако-о-е! С каких это пор запрещено матери помогать? Он что, на работу собрался устраиваться?
— Тю на тебя! — отрезала бабушка. — У мальчонки каникулы!
Перед обедом кухонный стол пришлось отодвигать от стены. Вчетвером за ним уже тесно. Серёга приедет, будет вообще атас. Деда, наверно, это тоже обеспокоило.
— Надо веранду расширить. Завтра же возьмусь за фундамент.
Хотел я ему предложить пару комнат к дому пристроить, чтобы не зря не тратил цемент. Всё равно ведь, все его перестройки тем и закончатся. Да не успел. Радио отвлекло. Что-то там об Андропове говорили. Подхватился я из-за стола, сбегал в большую комнату — нет, про Китай. Наверно, послышалось.
Вернулся к столу, а бабушка:
— Никто тебе на седушку иголку не подложил? Если ты так и в школе маме помогать будешь, бегать туды-сюды...
Забыла уже, что "у мальчонки каникулы".
Молоко было ещё горячее. Поэтому я саданул кружку закваски с сахаром и попытался откланяться:
— Можно мне пойти погулять?
— Иди! — отмахнулся дед. — Только воды курям принеси, и в хате чтоб были полные вёдры, — дополнила бабушка.
Интересное дело, вчера ещё вернулся из Краснодара, а мне до сих пор не задан традиционный вопрос: как я там себя вёл? Книжка "Лесная сказка" сушится во дворе после Витькиного мороженного, хоть бы кто-то раскрыл и увидел, что она с дарственной надписью.
После мамкиного приезда, в доме я больше не центр вселенной. Не насмотрелись ещё на неё мои старики.
Всё течёт, всё меняется, остаётся только любовь. Поэтому люди не ставят ей памятники. А время придёт, не вспомнят, какой же она была?
...За куриной перегородкой полуденное затишье. Контингент прячется в тень и там зарывается в землю. Кому не хватило места, ходят с раскрытыми клювами да жалуется на судьбу: то там, то сям, хриплое тоскливое "ко-ко-ко-о..." Будто бы Кокошу зовут. А он и так следит за порядком. Переспелое яблоко с дерева упадёт — кто первым на подборе? — петух! И мякоть, и зёрнышки распределит по старшинству и степени личной привязанности. Вода пока не в почёте. Поилкой у нас половинка автомобильного ската. Она там за пару часов превращается в кипяток.
Вот, говорят, что у кур нету мозгов. Как ещё есть! И сердце не для навара в борще. Через пару недель навернётся с забора Кокоша после утреннего "кукареку" так, что ноги не выдержат собственной тяжести. Будет бедная птица лежать на боку под забором, а чёрная Квоха подсядет голова к голове — и от него никуда. Я им водичку ежечасно менял, пожрать приносил.
Бабушка мне:
— Давай, зарубаем, чтобы не мучился? — (у неё с ним давние счёты).
А я:
— Да ты что?! Отлежится, к вечеру отойдёт...
Кокоша из моего белого списка, то есть, из той живности, что ни при каких обстоятельствах не должна идти под топор. С чёрных комочков у меня на руках. До их пор помню как он, дурачок, меня в зубы клюнул, думал, что кукуруза. Поэтому бабушка и спросила.
На следующий после этого день, подарит нам Пимовна нового петуха: молодого, мосластого, белого, с бархатным гребнем очень похожим на красного ёжика: "Возьмите, мол, пока в стае его до смерти не забили"!
У неё во дворе этот фольксштурмовец из гитлерюгенда не был в авторитете. И вдруг, подкатили ему целый гарем, где только один конкурент и того не сегодня, так завтра на мясо. Радуется падлюка, новые порядки наводит. А вот на Квоху с Кокошей даже ни разу не посмотрел, ближе трёх метров не подошёл, будто и нет их. Не стал
утверждаться, уничтожая заведомо слабого, и на чужую любовь не посягнул. Благородная птица попалась. Я её потом тоже в белый список включил. А Кокоша не оклемался. Кинулись к вечеру, там уже и рубать нечего...
Жарко сегодня. Железная крышка колодца изнутри запотела. В него на длинной верёвке спущен трёхлитровый бидон. Так дедушка Ваня распорядился. Он пьёт исключительно свежее молоко, а воду наоборот, всегда кипячёную. Наверное, в этом один из секретов его долголетия. Воду я черпал осторожнее, чем обыцчно, старался не гнать волну. На обратном пути заскочил в сарай. Мухтару плеснул свежака, снял с гвоздика дедов секатор. Всё, Кокоша, кое-кто у нас допрыгался, отлетался!
К курам я захожу или босиком, или в сапогах. Как этот скат не переворачивай, чтобы вылить из него горячую грязную воду, а всё равно, уделаешься до колен. Проще потом ноги в речке ополоснуть, чем мыть и сушить парадные башмаки. Выдернул я, короче своего петуха из скопища спин, когда все набежали на водопой, сунул его подмышку и понёс на расправу. Он что-то там возмущался, ногами сучил, но так, для порядка, чтобы марку держать. Знает, кто к нему только с добром. Сели мы на скамеечку около умывальника, я ему горлышко почесал, указательным пальцем брови погладил. Торчит, падла, глазки под плёнку закатывает, тихонечко так, "ко-ко-ко-о..."
Живи, дурачок! Распушил я ему левое крыло, обкорнал на нём кончики перьев. Правое трогать не стал. Кокоша, когда к курочкам пристаёт, им прикрывается, будто бы расстёгивает мотню.
Любовь это долгий пологий подъём. Его надо пройти от начала и до конца, всматриваться в окружающий мир, приближать кого-то к себе. И дарить капельку доброты тем, кто без тебя никогда бы не знал, что это такое. А если проскочить на попутке, в итоге и сам не поймёшь, куда тебя занесло.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
