Звезда пленительного 7

Ферапонт Федорович задумался, но лишь на несколько секунд:

— То, что вы со мной решили посоветоваться — это вы правильно сделали. Сам-то я, пожалуй, мало чего сделать смогу, но совет полезный дам — он позволил себе усмехнуться при этих словах. — Вам бы с генерал-майором Ивановым об этом поговорить…

— С Ивановым?

Вспоминая о том разговоре, Ферапонт Федорович каждый раз тяжело вздыхал. И вовсе не потому, что сделал что-то плохое — напротив, сделанным он гордился. Вот только больше уж не получится поуправлять этой замечательной машиной…

Прав был Александр Владимирович, ох прав! В России таких машин много выделать не получится, а где-нибудь за границей, про нее узнав, наделают сотни подобных, если не тысячи. И если — не приведи Господь — война начнется, то ой как плохо придется русским солдатам. Именно поэтому к управлению машинами были допущены лишь немногие, причем даже из полиции офицеров выбрали не более дюжины. Прочие же все пришли их жандармерии — их начальник Саратовского управления самолично выбрал.

Правда сам Александр Владимирович по каким-то ему одному ведомым признакам чуть не треть присланных офицеров обратно отправил, и попросил заменить их другими, ему более подходящими. Причем как он о "подходящести" этой вызнал — одному Господу известно, но, оказалось, в людях он не ошибся.

И кому как не самому Ферапонту Федоровичу об этом не знать — ведь его-то изобретатель этих машин выбрал начальником всего отряда. Смешно получилось: у пристава в подчинении оказались и несколько ротмистров — но в этом деле опыт играл главную роль, а как раз у него этого опыта было больше всех. Да и работать пришлось в местах знакомых — так кому как не ему работой и руководить.

Вот только жаль, что более работы такой не будет: машины все, по окончании, разобраны были, и — по словам господина Волкова — уничтожены. Государственный секрет! И не жалко было Саше ради секрета этого сохранения спалить машин более чем на миллион рублей…

Государь, правда, работу оценил: каждого офицера орденом отметили. Тем, кто ранее не имел — "Станиславом" третьей степени отметили, тех же, кто уже сподобился (а таких до половины в отряде были) — следующим по старшинству. Ему же, как начальнику отряда, сразу "Станислава" второй степени вручили, вот только рассказывать за что — нельзя. Никому — даже жене…

Честно говоря, сам по себе патент Лодыгина был мне не нужен, потому что его патент вовсе не ограничивал использование вольфрама, а касался главным образом технологии изготовления вольфрамовой проволоки. А у меня технология намечалась принципиально иная, так что его "авторские права" к моим лампам отношения не имели. Но Россию-то знатный ламподел покинул "по политическим мотивам", и для меня он был потенциальным "мостиком" к русской большевистской эмиграции.

А "продажа будущих автомобилей" смысл имела глубокий: чтобы эти авто делать, требовались серьезные деньги — которых у меня как раз и не было. Те же, что были, были давно потрачены…

"Моторостроительный завод", на котором теперь трудился в роли главного конструктора Илья, обошелся, между прочим, в полтора миллиона рублей. И мог этот завод выпускать десяток моторов в сутки: по нынешним временам немало, но для завоевания мирового господства почти ничто. Мой "возврат" от УАЗ-469 к "предыдущей модели" тоже оказался вынужденным: денег на штампы "изысканной формы" не было, а у старого "козлика" большинство панелей практически прямые. Но денег не было по той простой причине, что все заработанное уходило на другие проекты, один "кислотно-металлический завод" в Воронеже сожрал всю выручку от зимней "навигации", а это составило больше пяти миллионов.

От "предыдущего" раза отставание было очень заметным — и случилось оно по той простой причине, что "стартовать" в этот раз вышло с почти полугодовым опозданием. Казалось бы — лишний месяц в постели провалялся — а так отстал, но ведь в России все хозяйство — сезонное, тут на пару дней опоздать означает часто опоздать на год… И чтобы это "отставание" как-то нагнать, и была придумана схема "авансовых продаж". Хотя сотня автомобилей в месяц — это очень немного, но все же лишний миллион. А миллион — он никогда не лишний.

Ну и приоритеты теперь у меня тоже поменялись. Поскольку стало понятно, что самому мне Россию спасти не удастся, путь ее спасают те, кто один раз это уже смог сделать. Не лучшим образом — но что им так сильно мешало сделать все получше? Паршивое сельское хозяйство — раз, именно из-за него случались всякие голодания в Поволжье и прочие голодоморы. Никакая индустриальная база — два, и чтобы эту базу построить, тех же крестьян приходилось дополнительно грабить. Ах да, если мне память не изменяет, был еще и топливный кризис, и всеобщая неграмотность — но все эти негативные факторы можно существенно смягчить — в особенности, если о них заранее позаботиться. Вот я и позабочусь…

Но чтобы "заботиться" — нужны "кадры". Которые без специального присмотра куда-то из России деваются… В прошлый раз, пользуясь "личными связями в правительственных кругах" — а, точнее, некоторой благосклонностью со стороны Игнатьева — в целях укомплектования этими самыми кадрами собственных заводов я поизучал ситуацию с народом, получавшем высшее образования в России. До японской войны, понятное дело. И узнал, что в РКМП как раз проблем с высокообразованными специалистами не было. В смысле, готовилось всяких инженеров даже больше, чем Россия могла употребить: ежегодно институты выпускали инженеров около пяти сотен человек, а вот работу "по специальности" находило человек пятьдесят. А остальные…

Порядка сотни из "ненужных инженеров" оставались в стране, занимаясь всякой ерундой, а прочие очень быстро находили себе работу вне пределов Империи. Причем — не только инженеров: из трех врачей в России оставался хорошо если один, а из десяти агрономов — меньше двух. В США в девятьсот пятом году русских по рождению было двенадцать процентов населения, а среди части населения с высшим образованием наших соотечественников было уже более двадцати процентов. Русские инженеры строили океанские лайнеры, изобретали электрическое освещение — за рубежом. То есть "кадры"-то в России были, и весьма квалифицированные "кадры" — вот только занять их дома было нечем. И, вероятно, именно поэтому занюханный мыловаренный заводик в Казани "окучивали" сразу два университета, Московский и Петербургский: в них все (вообще все, до единого человека) профессора и преподаватели химических факультетов выполняли работы для этого завода. Понятно, почему и Лебедеву пришлось "научную карьеру" тоже на мыловаренном заводе начинать.

Задействовать специалистов было негде, а стране инженеров не хватало. Просто потому, что сам по себе инженер ничего сделать не может, ему нужны заводы с рабочими — а вот не было заводов этих! Потому что рабочих не было. Как-то попалась мне в тот раз статейка товарища Ленина, где тот насчитал в России рабочих миллионы… Ну, если с поденщиками считать, то может пару миллионов и найдется, а я очень хорошо помню, как со всей страны в кризис едва удалось набрать полсотни тысяч людей, у которых вид станка ужаса не вызывает. А чтобы набрать именно рабочих-станочников всего лишь с четверть миллиона, понадобилось пятнадцать лет напряженной работы.

Потому что поздно начинать рабочего учить, когда ему уже за двадцать: не лезет в него наука. Водку пить и кулаками махать он уже научился, а вот работать…

Чтобы русские инженеры стали работать на благо своей собственной страны, нужно просто дать им возможность работать на благо своей страны — а для этого нужно понастроить заводов. Заводы-то строились, но отечественным инженерам — да и рабочим тоже — было от этого ни жарко, ни холодно. На всем известном Путиловском заводе мало того что две трети директоров были иностранцами, так еще и шестьдесят процентов рабочих тоже были немцами — а русские разве что на работу класса "принеси-подай" претендовать могли. Если же завод строился на русские деньги, то все оказывалось еще печальнее…

В начале лета вскрылась крупная афера, провернутая харьковскими банкирами во главе с неким Алчевским: он, будучи владельцем шахт и свежевыстроенного металлического завода выдал (от лица заводчика) себе (шахтеру) векселей на три миллиона — и под эти векселя в банке (где он был председателем правления) взял три миллиона кредитов. Затем — как председатель банка — под эти же векселя он взял в другом банке еще три миллиона, и другой банк их дал. Потому что директором второго банка был тот же Алчевский. А ещё во втором банке заводовладелец взял еще шесть с лишним миллионов уже под свои акции — которые, как выяснила комиссия Госбанка, были переоценены ("специалистами" первого банка) более чем в три раза…

В целом под прикрытием строительства завода банкир спер вместе с подельниками более двадцати миллионов, а общие убытки двух банков превысили двадцать шесть миллионов.

Понятно, что акции этих банков продавались чуть дороже туалетной бумаги — и "капитал" в четырнадцать миллионов (номинальная стоимость всех акций) мне удалось скупить меньше чем за триста пятьдесят тысяч. Банкиром становиться я не собирался, но заложенное имущество привлекало…

Но пока шли судебные разбирательства, наложить лапу на металлургический завод не получалось — и заводы нужно было строить самому. А чтобы эти заводы работали, нужно подготовить собственных "правильных" рабочих. И начинать это дело следует с самого начала.

Когда на счету в банке лежат суммы с шестью нулями, окружающая публика идеи владельца этих сумм начинает воспринимать очень позитивно. И в результате пять сотен десятин в степи — сразу на Нижним Погромным — Царевская администрация отдала мне вообще бесплатно. Кое-что все же пришлось потратить — например, деньги за проезд в Астрахань к Михаилу Александровичу — астраханскому губернатору , но это можно вообще не считать, потому что с ним решался другой, гораздо более важный, вопрос. Но участок достался мне еще в мае — и теперь на нем уже стоял самый странный город Российской Империи.

Волга мелела на глазах начиная с июня — и поэтому уже четыре десятка плоскодонных самоходок денежку гребли лопатой. Сорок тысяч в сутки — это очень немало, в особенности учитывая, что трехэтажный дом на двадцать четыре квартиры обходился всего лишь в две тысячи. Очень простой дом, землебитный, но все же с минимальными удобствами: вода, канализация, центральное отопление. Еще и электричество — в минимальных масштабах: по лампочке на комнату, а еще в кухне и сортире. Квартирки были невелики, общей площадью метров по сорок — но их было много. Потому что домов таких было выстроено ровно сто штук.

А еще в городе, названия пока не имевшем, были выстроены две (и тоже трехэтажных) больницы, четыре точно таких же школы — "общественные здания" отличались от жилых разве что наличием одного подъезда вместо двух и "коридорной системой" размещения комнат. Но были в там и совсем иные здания.

Город — это целый организм, в котором должны гармонично сочетаться разные слои населения. Если есть школы — то должны быть и учителя, а если есть больницы — то нужны врачи и фельдшеры. И всем этим людям нужно соответствующее их статусу жилье. Ну с учителями-то понятно: для них были выстроены дома, аналогичные прочим — только квартир было вдвое меньше, а сами квартиры — на метр повыше и вдвое больше по площади. Ну и дома были кирпичные, а не "земляные". А для более "значимого" персонала пришлось и жилье посолиднее строить — и тут уже "развернулся" Федор Чернов. С размахом развернулся: дом он построил один, но шестиэтажный и в шесть подъездов. С шестью лифтами — а каждый, между прочим, стоил почти семь тысяч рублей. Федор Иванович вероятно больше у меня ничего строить не будет, потому что один этот дом обошелся чуть дороже, чем весь остальной город — но тут и я виноват, впопыхах перед гонкой просто забыл четко определить лимиты — а так как денег поступало много, бухгалтерия (с согласия Машки, оставшейся "за главную") просто выделяла требуемое.

Чуть в стороне от основного "жилого массива" стоял красивый кирпичный двухэтажный домик, в котором поселился выпускник Харьковского ветеринарного института Терентий Иванович Жердинский. Не совсем выпускник — он институт закончил еще три года назад, но когда он понял, что от него требуется, единственное, что удержало его от немедленного увольнения, был оклад жалования. Правда чуть позже, выяснив, что можно заказывать любую литературу, он немного успокоился — и в ноябре был полностью готов "к труду и обороне". Тем более, что помощников у него хватало — но и работы тоже: за его особняком была выстроена настоящая птицефабрика. И она обошлась чуть ли не дороже чем жилье…

На двадцать тысяч несушек требовалось две тонны корма в сутки, а на пятьдесят тысяч бройлеров — тонны три, и пришлось "на всякий случай" выстроить и склад, где было запасено пятьсот тонн продукта. Кроме кур в хозяйстве была еще сотня коров — красные датские, которые ежедневно с удовольствием потребляли по паре пудов всякого разного — и для прокорма этой прожорливой скотины пришлось строить здоровенные сенные сараи, силосные ямы и овощехранилища: без сочных кормов вроде той же кормовой свеклы и турнепса надои резко падали — а мне нужно было очень много молока. Просто потому, что в городе ожидалось очень много детей.

Благодаря помощи Мельникова "удочерение" и "усыновление" Векшиных удалось оформить еще в начале августа, перед отъездом на гонку, и пока я катался по Европам, уже официальная "дочь наша" потихоньку заселяла город "обслуживающим персоналом". Если не считать техников, работающих на электростанции и водопроводе, персонал набирался из одиноких и не очень одиноких вдов из Царицынского и Камышинского уездов — так что проблем с этим не было. Точнее, проблемы были не очень серьезными: по данным прошедшей переписи достаточно молодых вдов в уездах было чуть больше пяти тысяч, а требовалось на работу триста человек — так что даже при том, что две трети от работы отказывались, набрать народ удалось очень легко.

Ну а с середины ноября в город пошел "контингент" — дети, которых вновь учрежденный "Фонд Марии Волковой" выкупал у родителей за еду. И некоторое число многодетных вдов: по условиям Фонда теперь на работу брали лишь тех, у кого было не менее трех детишек. Живых детишек. Не потому, что остальных было не жалко — просто каждая "работница" должна была заботиться о дюжине детей — и заботиться хорошо, поэтому нанимали женщин "с позитивным опытом работы". С декабря народ в город приезжал в основном в специальных прицепных вагонах на "речных поездах", до двух сотен в сутки — и уже к Рождеству стало ясно, что с пропорциями возрастов я сильно просчитался и школ в городе не хватает. Почему-то в прошлый раз детишек в основном в приюты сдавали мелких, от трех лет — а на этот раз две трети детей были от семи до десяти. В одну школу же с трудом получалось "запихнуть" семь сотен учеников…

Впрочем, эту проблему решили просто: ввели невиданную в России ранее "двухсменку". Пришлось, правда, и число учителей удвоить — за что меня вызвал Борис Борисович Мещерский и, несмотря на то, что сам он народному образованию всячески способствовал, изощренно обругал.

У меня-то учитель в школе получал сразу оклад в сто рублей, а в губернии учитель "народной школы" мог рассчитывать на сорок. И, несмотря на то, что своих учителей я набирал в совсем другом слое русских подданных, губернские стали выражать недовольство…

То, что я Борисом Борисовичем я и "раньше" плодотворно общался, а потому характер его был мне знаком, помогло серьезных неприятностей избежать, правда пришлось рассказать о "планируемых масштабах голода и мерах борьбы с оным". Ну а после этой, состоявшейся в начале декабря, "беседы" судьба повернулась ко мне, наконец, правильной стороной.

Первым делом Борис Борисович в сопровождении кучи чиновников приехал в "детский городок" на предмет уличения меня в скрытой работорговле. Однако уличил лишь в том, что в больницах городка, через которые проходили все поступавшие новоселы, врачей насчитывается почти столько же, сколько во всей остальной губернии. Народ-то поступал насквозь больной, так что пришлось пригласить почти сотню врачей-"контрактников"…

Однако наибольший интерес у него вызвал "товар для обмена на детишек" — дрожжевая "каша", которая выделывалась на трех заводах, по сотне тонн в день на каждом. К сожалению, "кислотный" завод в Воронеже из-за нехватки денег получился пока небольшой, даже на эти три завода продукции не хватало — но, с учетом "прошлых изобретений" Юры Луховицкого и нынешних творений Гаврилова и Иванова эти три завода работали на самом высоком технологическом уровне. Герасим Данилович с Африканычем выпускали по два турбогенератора в неделю, по шестьсот пятьдесят киловатт — и с помощью получаемого электричества из воды и соли добывалась щелочь и соляная кислота. Щелочью из сырья вываривалась целлюлоза — а затем она проходила через серную кислоту (на треть превращаясь в сахара), а остатки "дорабатывались" уже соляной кислотой, и из тонны деревяшек или сухого камыша выходило чуть больше полутонны сухих дрожжей. Правда, чтобы все же "выходило", пришлось в знакомом "уголке" — в Кологриве — запустить заводик по выпуску аммиачной селитры, да еще выкопать шахту в Соликамске для калия и маленький карьерчик в Подмосковье для фосфора — зато продукта получалось много. И дешево.

Мещерский распоряжался губернским фондом, выделенным царем в помощь голодающим. Вот только зерноторговцы цену взвинтили до полутора рублей за пуд, а моя "каша" обходилась в пять копеек за килограмм (вместе с пакетом, в который она и упаковывалась). Борис Борисович смекнул, что производимый именно в его губернии продукт рейтинг губернатора повысит безмерно — и убыл в столицу с "интересным предложением". А через неделю вся "каша" с гидролизных заводов пошла в казну. За деньги.

Пятнадцать тысяч в день — сумма небольшая, едва покрывающая затраты на производство продукта, но все же получать — не тратить, вдобавок спирт с заводов доставался мне теперь вообще бесплатно. К тому же Газенкампф ввел "повинность" по рубке камыша, и завод рядом с Царицыным еще и сырье получал "за спасибо" — так что удалось выкроить копеечку и на иные нужды. Очень приличную копеечку.

И самая большая копеечка — почти три миллиона рублей — ушла на строительство химического завода в заволжской степи, в тридцати верстах от Волги и в семидесяти выше по реке от "детского городка". Там было несколько соленых пересыхающих озер, из которых стока в Волгу не было совсем — а это было очень важно, так как завод делал ДДТ. И делал его очень много.

Директором (и главным технологом завода) был выпускник Московского университета Лев Александрович Чугаев. Несколько лет он проработал в московском же Бактериологическом институте, заведовал там химическим отделением — но от моего предложения отказаться не смог. Тем более, что важность работы (после довольно долгих разъяснений) он осознавал до глубины души. И, что может быть более важно, понимал саму работу.

Если хорошему химику объяснить что от него требуется, то этот химик скорее всего требуемое сделает. Просто объяснять нужно хорошо — а я очень старался и результат меня порадовал. Только я не ожидал, сколько для получения результата потребуется остродефицитного для России продукта — обычного этилового спирта…

Спирт конечно на заводе использовался многократно, но его все равно требовалось дофига. Нужный изомер ДДТ лучше других растворяется в кипящем спирте и хуже — в охлажденном до комнатной температуры. Поэтому выделение именно нужного изомера сводилось к тому, что ДДТ растворялся в кипящем спирте, а затем охлаждался (на все уходило два часа), выпавшие кристаллы собирались, мылись, растворялись, а затем процесс повторялся снова и снова — и первая линия по получению чистого продукта состояла из двадцати четырех хитрых котлов, в которые в сумме вмещалось спирта двенадцать тонн. И такая линия давала в сутки сто килограмм продукта на выходе — а мне требовалось больше. Много больше — поэтому кроме этой "экспериментальной" линии на заводе было еще пять, в каждую из которых заправлялось уже по сто двадцать тонн отравы. И из шестисот тонн используемого спирта пять, несмотря на все ухищрения, ежедневно терялось…

Но спирт — это всего лишь вопрос денег. Как и вся прочая химия: заплатил денежки — химики что надо схимичили. А инженеры сынжинерили котлы, холодильники, дистилляторы и все прочее. Однако кое-что нынешние инженеры сделать не могли: их знаний не хватало. Поэтому пришлось очень плотно поработать и самому, причем и головой, и руками.

Если нет стеклянных нитей, то можно использовать что-то иное. Например, шелк. Дороговато для массовой продукции, но "шелкопластиковые" самолеты вышли не очень дешевыми, зато легкими и "могучими": по тонне груза поднимали. В первый раз — почти сорок лет "назад и обратно" — услышав про пятнадцать тысяч квадратных верст саранчи я испугался, как испугался бы каждый на моем месте. Но уже второй заход показал, что саранча — не дура, и яйца несет в наиболее удобных местах — а потому для нанесения ей существенного ущерба можно ограничиться территорией гораздо меньшей. Скажем, всего в тысячу верст. Самолет же — если использовать не пятипроцентный "дуст", а пятидесятипроцентную эмульсию на керосине — способен за вылет отгеноцидить насекомое почти на половине квадратного километра. А двадцать четыре самолета, делая по четыре вылета в день вполне обработают пятьдесят "квадратов". То есть хватит трех недель для полного охвата территории — а саранча ходит пешком вдвое дольше.

Все же Поликарпов был гениальным конструктором: даже сотворенная мною "по образу и подобию" машина была очень просто в управлении и сама не падала. Правда пилотов пришлось мне готовить самому — как ни плохо я умел "летать", лучше меня пока в этом мире летать не умел никто. По крайней мере поначалу — но уже в апреле полсотни человек делали это точно лучше. И пятнадцатого апреля они отправились на работу. А двадцатого мая — ее закончили (разбив за все время только две машины — да и то из-за отказов моторов). По счастью, никто из пилотов не пострадал — чего нельзя было сказать о саранче: мимо нас "пролетело" всего четыре стаи, да и то не очень впечатляющих. По крайней мере при пролете темно как ночью не становилось…

А уже в июне мы "пожали плоды трудов праведных": с подачи Мещерского Машка (как "основательница и глава фонда спасения малюток") отхватила от царя сразу Анну-три, Чугаев отхватил такой же орден за ДДТ, всем пилотам были пожалованы ордена — в основном "Станиславы" третьей степени, а командиру эскадрильи Ферапонту Федоровичу Черкасову дали сразу "Станислава" второй.

Да, приставу первого полицейского участка Царицына — потому что почти все пилоты были набраны из полиции и жандармерии. Просто я как-то, еще до того, как первый самолет был готов, разговорился с ним о "грядущих проблемах", рассказал о планах "непримиримой борьбы за урожай" — и Черкасов вызвался стать первым летчиком. А затем уже глава местной жандармерии прислал "контингент на обучение" — вопросов по поводу секретности "изобретения" у него не возникло. Правда чуть не половину присланных пришлось отправить обратно — технических навыков было маловато, но зато под шумок удалось от жандармерии "прикомандировать" тех, с кем я был знаком по прошлому разу, и среди них Евгения Алексеевича Линорова. По окончании "борьбы с насекомым" все они убыли обратно по местам трудовой славы, но с Линоровым удалось очень плодотворно побеседовать… я думаю, что плодотворно. Самолеты пришлось разобрать и спрятать: рано еще всяким буржуинам про устройство столь полезной машины узнавать. А то у них и заводов больше, и инженеров неглупых хватает: в прошлый-то раз не только немцы, но и итальянцы за пару лет чуть не превзошли меня в авиастроении. Кстати, надо будет на досуге снова самолетными моторами заняться. Не новыми — хотя бы те, что уже есть, починить. Потому что два мотора вышли из строя ещё во время работы, а проверка показала, что из оставшихся более-менее исправными остались шесть штук. Но пока ими заниматься было некогда — других дел хватало. Причем совершенно неотложных.