Уроки ирокезского 23

Георгий Аполлонович чувствовал душевный подъем. Еще немного — и имя его узнает вся страна, а те, кто недавно еще брезговал с ним разговаривать, станут заискивать перед ним и...

Дальше в воображении Георгия Аполлоновича возникли картины совсем уже восхитительные, но сначала нужно закончить начатое. Забастовка, как доложили преданные люди, уже началась, рабочие уже успели поругаться с директором, а теперь собирались к Нарвскому отделу "Собрания". Впрочем, там уже с утра рабочие толпились, в том числе и с других заводов, и митинги толпу успели изрядно подогреть, так что осталось дождаться, пока подойдет основная масса работяг и...

Речь свою Георгий Аполлонович отрепетировал заранее. Конечно, помогли ее написать и примкнувшие в "Собранию" социалисты, но они-то дали лишь парочку дельных мыслей, а сама речь составлена лично им, и будет она именно его персональным триумфом. Уже скоро — так что Георгий Аполлонович велел подать экипаж, допил чай и вышел во двор. Езды было полчаса от силы, а затем...

К удивлению Георгия Аполлоновича, во дворе Пинхаса Моисеевича не оказалось. Хотя он и вышел буквально за минуту до него, но куда-то делся, наверное, за ворота вышел — непонятно только зачем: ведь ехать-то договаривались вместе, в одном экипаже. Который и стоял во дворе — но пустой. То есть на облучке сидел какой-то молодой парень, почему-то одетый в форму трамвайного вагоновожатого.

Обдумать увиденное Георгий Аполлонович не успел: к нему подошли еще два парня — вероятно, чтобы помочь сесть в пролетку, а потом...

Что случилось потом, Георгий Аполлонович сейчас очень старался вспомнить — однако память отказывалась прояснить, как он оказался в этом коридоре. Довольно широком, сажени в две, и длинном — никак не меньше саженей уже полуста. И отделанный белыми квадратными блестящими плитками, напоминающих кафель. Правда, размером куда как больше, фута по полтора — но, вероятно, из-за таких белых стен коридор, освещенный многими электрическими лампами, казался очень светлым. И из-за этого же на фоне стен белые, крашеные блестящей краской двери, были почти незаметны. Настолько незаметны, что о их существовании Георгий Аполлонович догадался лишь когда одна из дверей открылась и провожающие его молодые люди провели его в комнату.

Большую, и тоже с отделанными белыми плитками стенами. И тоже без окон — и Георгий Аполлонович решил, что скорее всего он оказался в какой-то из столичных больниц, причем не из дешевых. На мысль о больнице его натолкнула довольно сильная боль в голове — но почему в палате нет окон? Спросить оказалось не у кого: молодые люди, посадив Георгия Аполлоновича на топчан (тоже белый), из палаты тут же вышли.

Впрочем, сидящего у стены человека мысль о причине отсутствия окон заботила мало, его больше волновало то, что намеченный на сегодня триумф очевидно откладывается. И ему хотелось думать, что ненадолго — но когда дверь снова открылась и чьи-то сильные руки буквально забросили в комнату его секретаря, Георгий Аполлонович понял, что по крайней мере сегодня он проиграл. А когда в комнату вошел мужчина в форме жандармского полковника, он понял, что проиграл окончательно и бесповоротно...

На каждом "моем" трамвае было установлено по четыре семидесятипятикиловаттных мотора. Правда, на крыше еще размещался мотор-генератор на полтора киловатта, обеспечивающий электричеством освещение в салоне и фары, но это — мелочь, и каждый трамвай потреблял (в смысле, мог потреблять на максимуме) триста киловатт. От провода с напряжением полтора киловольта, что в переводе требовало тока аж в двести ампер. На один трамвай, а в Петербурге на линии должно было бегать одновременно до двадцати трамваев, причем только на "первой линии".

Конечно, трамваю такая мощность и не нужна особо, просто у меня других относительно массовых тяговых моторов не делалось, и использовалось что было — ну а переполненный трамвай на старте мог и на полную мощность моторам поработать, так что считать следовало по максимуму. Ну я и считал...

Четыре килоампера — это для контактного провода слишком много, поэтому провода примерно через каждый километр подключались к отдельной подстанции с трансформатором и выпрямителем, которые, в свою очередь, запитывались от проложенных между двумя путями кабелей — при этом подразумевалось, что под одной секцией контактного провода редко появится хотя бы два трамвая сразу. Причем по кабелям шел ток переменный, в двадцать пять киловольт. А двадцать пять киловольт, ползущие по жиле диаметром в пять сантиметров — это гораздо больше, чем могут сожрать все трамваи, примерно в тридцать раз больше. Хотя установленные на Петербургской "трамвайной" электростанции генераторы пока что столько и не вырабатывали: три шестимегаваттных генератора могли обеспечить энергией лишь шестьдесят трамваев. Но так как трамваев пока было только двадцать, а среднее потребление ими электричества составляло хорошо если треть от возможного максимума, "дополнительное" электричество было решено "продавать на сторону", подключая (не бесплатно, конечно) к сети жилые дома поблизости от трамвайных путей. И желающих оказалось довольно много, в связи с чем генерал Фуллон (работающий Петербургским начальником) разрешил улицы раскапывать чуть больше, чем требовалось для прокладки рельсов.

Ну а раз уж улицы все равно раскапывались... Кроме силовых кабелей под рельсами был проложен и стопарник ТЗГ. Через который обеспечивалась телефонная связь между трамвайной диспетчерской и стоящими через каждые пару сотен метров на столбах "служебными" телефонами. Но так как я уже в принципе знал, как через полосовые фильтры по одной паре проводов передавать по несколько разговоров одновременно, все "трамвайные" телефоны занимали три пары — ну а остальным-то зачем простаивать? За довольно приличную плату желающие могли установить телефон и у себя дома (приличную — потому что в каждом телефоне пришлось ставить одноламповый усилитель с заранее настроенным фильтром) — но телефон стал символом престижа и предложение также нашло уверенный спрос. В результате все работы по трамваизации столицы даже обеспечили некоторую (хотя и не очень большую) прибыль, однако эта прибыль меня вообще не интересовала. То есть интересовала, но так, слегка...

Евгений Алексеевич в Петербург приехал еще в начале октября, после того как все контакты с Гёнхо были переключены на Юрьева, и возглавил "службу безопасности" трамвайного парка. А ведь безопасность трамваев — это не только защита вагонов от вандалов, желающих камнем разбить огромное стекло. Хотя и такая защита тоже, но главной задачей было, как он доложил Фуллону, организация безопасного движения. Трамвай-то в случае чего зазевавшегося возчика объехать не сможет...

Я уж не знаю, какие аргументы Евгений Алексеевич выдвинул Ивану Александровичу, но Фуллон принял идею Линорова и "приписал" работников трамвайного парка к городской полиции в качестве отдельного (и не финансируемого из казны) подразделения. Чтобы те имели право как-то регулировать уличное движение, и чтобы успешно "бороться с безбилетниками": кондуктора трамваев были теперь приравнены к городовым среднего оклада (то есть к младшим унтер-офицерам) и юридически получили право безбилетника задержать и переправить в околоток для разбирательства. А вагоновожатым был сразу присвоен чин помощника околоточного надзирателя (то есть фельдфебеля) — что было, с точки зрения городского начальства, "сообразно работе", ведь эти вагоновожатые командовали и кондукторами, и уж тем более "рядовыми" рабочими путевой службы (то есть стрелочниками).

Правда, когда генерал Фуллон подписывал распоряжение о статусе трамвайных работников, он даже не догадывался, что и вагоновожатые, и кондуктора будут мало что женского пола, так еще и несовершеннолетними, но когда он новых "сотрудников полиции" узрел, то отменять распоряжение не стал: темно-вишневая форма с золотым шитьем гляделась на них очень красиво, а где эти девочки числятся — да какая разница! Евгений Алексеевич про "разницу" уточнять не стал...

Его основной его задачей стало наблюдение за активностью "подрывных элементов". Наблюдать было довольно просто: эти самые "элементы" даже не старались особо прятаться, а, напротив, чуть ли не в открытую "вербовали сторонников". Поэтому "агитаторов" — в основном из люмпенов, гордо именующих себя "рабочими" — легко и непринужденно взяли под плотный надзор (чему крайне поспособствовали подготовленные в "поместье" мальчишки, на которых это отребье и внимания не обращало), но гораздо важнее было вычислить руководство. И вот как раз с ним все оказалось до удивления просто.

Большинство интересовавших Евгения Алексеевича персонажей возможностью получить удобную связь воспользовались. Ну а когда кто-то заинтересовывал его всерьез, то у данного лица случалась "мелкая поломка" (для чего было достаточно отключить выходной фильтр на телефонной станции) и телефонный монтер быстренько неисправность устранял — а за появлявшиеся в телефонных розетках микрофоны телефонная компания дополнительную плату не взимала и все оставались довольны. Включая и начальника службы безопасности трамвайного парка.

И в результате Линоров уже двадцать седьмого апреля сообщил мне, что "на завтра намечена всеобщая забастовка" в Петербурге. Что было в общем-то понятно: британцы старались "донести до русского императора", насколько он оказался не прав побеждая японцев. Однако лично я мнения британцев не разделял...

Евгений Алексеевич раскопал не только где будет устроена забастовка, но и кем конкретно:

— Устраивает ее "Собрание русских фабрично-заводских рабочих", имеющей множество членов на фабриках, и есть сведения, что Собрание это активно сотрудничает с социал-революционерами. Возглавляет ее некто Георгий Аполлонович Гапон, священник. И, в отличие от "Общества взаимопомощи рабочих", в которое входят самые умелые рабочие и мастера, "Собрание" объединяет рабочих малограмотных, подсобных большей частью. Заработки у них копеечные, так что на бунт поднять их несложно — куда как проще, чем работать заставить. Тем более, что в марте на мануфактуре Кожевникова "Собрание" это уже забастовку попробовало, прибавку к оплате выбило — и теперь они думают, что ухватили Бога за бороду и им все дозволено...

— А что полиция по этому поводу предпринимает? Или информация есть только у вас?

— Про намеченную забастовку полиция вряд ли знает. То есть фон Плеве точно про нее не знает, а служба наружного наблюдения Евстрата Медникова Гапона вот уже два дня как "потеряла". Его по протекции Витте на должность поставили...

— Понятно. А у нас к забастовке все готово?

— Что смогли — подготовили. А достаточно ли — узнаем завтра.

Забастовка началась на Путиловском заводе — там, где гапоновское "Собрание" имело наибольшее число активных членов. Что было понятно: две трети рабочих на заводе были рабочими именно подсобными, ничего делать не умеющими, но желающими получать наравне с профессионалами. И даже кое-что получающими от щедрот генерала Фуллона: Иван Александрович "Собранию" давал определенные поблажки, искренне считая, что сможет эту шайку как-то контролировать. Ошибочно считая, конечно: эту лавочку давно контролировали совсем другие персонажи...

Ну с Медниковым-то было понятно: будучи заведующим кассой Московской охранки, он наворовал столько, что "за неразглашение" был готов "не увидеть" что угодно. Вдобавок, он был старообрядцем — то есть последователем церкви, официально предавшей анафеме всех Романовых, так что тут никаких неожиданностей не было. А за тем, чтобы до того же фон Плеве не просочилась информация из других источников, внимательно следили многочисленные "ставленники" Великого Князя Константина: тот практически всех своих многочисленных любовников "проталкивал" на довольно высокие должности в МВД — и у меня сложилось впечатление, что изрядную часть этих "мальчиков" князю кое-кто готовил заранее...

Двадцать восьмого — в понедельник — на Путиловском забастовало двенадцать тысяч человек (из семнадцати тысяч там работающих). Толпа собралась напротив заводских ворот, и простояла там часов до пяти вечера. Перед собравшимися постоянно выступали какие-то агитаторы, но никаких активных действий забастовщики не предпринимали. Что было понятно: одного завода руководителям забастовки было маловато. Все кончилось тем, что рабочие "договорились" назавтра к семи снова собраться на том же месте, разослать агитаторов по другим предприятиям — и потихоньку разошлись, имея в виду "назавтра сагитировать рабочих всех петербургских заводов".

Ну, насчет "всех" ребята явно погорячились, однако собранные Линоровым материалы позволяли сделать вывод, что "Собрание" намерено вывести на улицы даже больше ста тысяч человек. И лично мне готовящееся мероприятие оказалось не по душе — как, впрочем, и Евгению Алексеевичу. Причем мы оба знали, что городская полиция мирными способами помешать этому мероприятию не в состоянии: всего в городе полицейских было меньше двух с половиной тысяч человек, а численность только активных членов "Собрания" превышала десять тысяч человек. И "назавтра" его руководство намеревалось вооружить по крайней мере половину из них хотя бы дубинками...

— Мы можем его нейтрализовать по тихому? — поинтересовался я у Линорова, когда мы вечером возобновили обсуждение сложившейся ситуации.

— Гапона? Безусловно. Есть у меня один специалист, Павел Стефанович, он в юности в сумасшедшем доме где-то в Плоцкой губернии санитаром работал. И сей господин мешочком с песком любого аккуратно на полчаса отправит в царство Морфея. Думаю, на квартире попа брать надо, лучше всего — завтра утром, когда он на митинг к забастовщикам поедет...

— Ну, раз специалист у вас есть, делайте как считаете нужным. А я — я еще раз бегло просмотрел подготовленные Линоровым планы грядущих безобразий — займусь вот этим...

Двадцать девятого путиловские работяги действительно снова собрались (хотя и в заметно меньшем составе) и промитинговали уже часов до десяти утра. До десяти — просто потому, что ранним утром вторника небольшая толпа (по словам Линорова — человек сто, максимум сто двадцать), вооруженная дубинками и железными прутами, направилась к неподалеку расположенному судостроительному заводу. Подойдя к воротам, они представились как "путиловцы" и попытались войти внутрь — очевидно, с целью "сагитировать" судостроителей присоединиться к забастовке. Почему эти граждане называли себя "путиловцами", было не очень понятно — ведь приперлись они со стороны уже год как закрытой фабрики Кёнига (в пустующих цехах которой обычно тусовалась мелкая шпана), но уточнять это никто не стал. Потому что заранее подъехавшие верфи "трамвайные кондукторы" под руководством нескольких "вагоновожатых" внезапно сделали "агитаторам" бо-бо. Очень внезапно — и очень сильно.

Вообще-то девочек там было пара дюжин всего, но "путиловцам" это помогло чуть меньше чем вообще никак. Потом что резиновая пуля, выпушенная из помпового ружья четвертого калибра человека чаще не убивает, но ребра сломать вполне способна — да и с ног довольно легко сбивает. А раз уж Володя Ульянов эти ружья сделал под укороченную до пяти сантиметров гильзу, то патронов в "попму" помешалось достаточно — и по паре таких пуль каждому из "путиловцев" досталось. Некоторые, правда, откуда-то достали оружие вполне огнестрельное — но в плане применения оного эти некоторые заметно тренированным девочкам (другим девочкам, удобно рассевшимся на крышах окрестных зданий) проигрывали. А если учесть, что пуля из "бульдога" даже в упор пробить два слоя пятимиллиметрового поликарбоната не могла, шансов навредить "трамвайным девушкам" у "путиловцев" практически не оставалось.

Да, одна девушка все же словила пулю в надетую под мундир кирасу... но подоспевшей "традиционной полиции" осталось лишь погрузить скованных наручниками бузотеров в телеги — ну и отправить в морг трех "стрелков" и с дюжину попытавшихся удрать — в полицейские лазареты с простреленными ногами. На этом, собственно, "забастовка" и закончилась — потому что остальных забастовщиков, столпившихся в ожидании "лидеров" у ворот Путиловского завода (а так же у Невского отделения "Собрания") другие "вагоновожатые" просто закидали "дымовыми" шашками с хлорацетофеноном...

Наверное, устроителями все же подразумевались более серьезные беспорядки, но если этими беспорядками руководить оказывается некому, то энтузиазм бузотеров куда-то испаряется. А чтобы он не разгорался, руководителей ещё до того, как они встретились с "народом", Евгений Алексеевич аккуратно "изъял" и вывез в подвал "инженерного дома" в трамвайном парке — куда чуть позже пригласил полковника Лаврова из жандармерии: он как раз занимался вопросами "контрразведки" в нынешнем МВД и ему было о чем расспросить задержанных. Подвал там был двухэтажный, довольно вместительный — так что там поместились все. То есть все "серые кардиналы" гапоновского "Собрания" во главе с Пинхусом Моисеевичем Рутенбергом.

Лавров чуть позже сказал, что этот Пинхус очень интересным человеком оказался... Социалист-революционер, борец, понятное дело, за светлое будущее. Непонятно, правда, чьё: Рутенберг выполнял распоряжения Роберта Уилтона — корреспондента лондонской газеты "Таймс" и кадрового британского разведчика. Но большую часть денег получал от корреспондента "Манчестер Гардиан" (и тоже кадрового разведчика) Гарольда Вильямса. А отчеты передавал почему-то Морису Берингу — тоже, естественно, корреспонденту (на этот раз из "Морнинг Пост") и тоже, естественно, кадровому британскому разведчику.

Эта троица (и еще столько же других корреспондентов) работали под управлением третьего секретаря британского посольства лорда Крэнли, который — кроме своей работы в посольстве — был постоянным гостем Петербургского Английского клуба, и, вдобавок, приятелем Петербургского митрополита Антония Вадковского (который — вопреки церковному Уставу — вернул низвергнутому из сана за повторный брак Гапону звание священника и даже восстановил его в духовной академии)...

Правда, большую часть этой информации Лаврову как раз Евгений Алексеевич и изложил — но и у жандармерии, оказывается, были "свои источники", так что "обмен мнениями" оказался взаимно интересным. В общем, когда Евгений Алексеевич подробно расписал мне всю схему, я впал в некоторое оцепенение: по первому впечатлению по крайней мере в Петербурге мне одному не хотелось как можно больше навредить России. Ну ладно, еще Линорову и Лаврову. Еще, пожалуй, Вячеславу Константиновичу... Нет, еще Валю, Штюрмеру... после нескольких минут размышлений я все же успокоился: есть еще вполне приличные люди. И их — много, просто если копаться исключительно в дерьме, то только дерьмо и видишь...

— Александр Владимирович, нам эту забастовку удалось сорвать. И, судя по тому, что сейчас творится у наших... противников, в ближайшее время попыток ее повторить не ожидается. Но, повторю, лишь в ближайшее время.

— Ну, хоть это радует...

— Особо радоваться все же нечему. Тот же фон Плеве ничего сейчас делать не в состоянии, департамент полиции фактически саботирует все его приказы, а жандармов в городе всего тридцать восемь человек. Относительно дееспособной сейчас остается лишь армия — но, как вы сами отметили, целью заговора и является провокация уличной стрельбы. Да, ваши девочки пока стреляли резиновыми пулями, и то... А в следующий раз в ход пойдут не парочка "Бульдогов", а оружие куда как посерьезнее.

— У нас тоже есть оружие посерьезнее.

— Я знаю, но уместно ли будет...

— Евгений Алексеевич, у нас есть одно, но очень серьезное преимущество: мы заранее узнаем о планах противника и у нас будет время, хоть и небольшое, подготовиться к противодействию. Так что давайте пока просто наблюдать за ними, очень внимательно...

Я оказался, в некотором роде, оптимистом. "Заранее узнать" о том, что уходящий в испытательное плавание броненосец "Орел" шарахнет из пушки в сторону Зимнего дворца, нам не удалось. Правда, выстрел цели не достиг: снаряд упал в Неву за Дворцовым мостом и даже не взорвался. Однако Николай "намек понял" и после обеда отбыл с семьей в Гатчинский дворец — поручив Фуллону "навести порядок в городе". Ну, поручать — это дело несложное...

Хотя... Конечно, флотские полицию на борт "Орла" просто не пустили. Правда, и сами не нашли стрелявшего. Ну да в недостроенном броненосце много где спрятаться можно, а при помощи с берега и покинуть его — после того, как корабль поставили обратно к достроечной стенке — не очень сложно. Тем не менее в Петербурге волнения затихли. В смысле, никто не бастовал, по улицам демонстрации не шастали.

Зато мне усиленно закапала мелкая денежка в больших количествах: за разговоры по телефону моя компания брала по копейке за каждый звонок и по копейке в минуту, начиная с четвертой. Правда "четвертых копеек" почти и не было, зато количество разговоров увеличилось в разы. И по улицам зашастали не рабочие на демонстрациях, а приличные (по крайней мере на вид) люди в различных экипажах: весна на дворе, пора в гости ходить.

В подвале инженерного дома (на первом ярусе, не там, где отдыхали руководители "Собрания") с утра и до позднего вечера сидели очень хорошо обученные мальчики, внимательно вслушиваясь в различные разговоры. На всякий случай слушаемое записывалось и на проволочные магнитофоны, которых там стояло уже две дюжины. Я боялся, что столько не хватит — однако Евгений Иванович меня успокоил: те, кого нужно было слушать, предпочитали собираться вместе, так что оборудования хватало с запасом. Времени не хватало на обработку записываемого, и Линоров, казалось, вообще круглосуточно работал.

Неделю круглосуточно — но того, чего я ждал, не происходило. И если бы мои ожидания не оправдались, в ход пошел бы "план Б". Однако восьмого мая Евгений Алексеевич поднял меня еще до рассвета:

— Александр Владимирович, вы велели сообщать в любое время...

— Велел, так что извиняться даже и не вздумайте.

— А я и не собирался — усмехнулся экс-жандарм. — Завтра, в половине десятого. Поезд уже заказан...