|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
"Да, телефон — это замечательная выдумка, ведь с его помощью так просто стало позвать друга, чтобы поговорить о чем-то в уютной атмосфере" — думал Сэм, глядя на сидящего в кресле Генри. Собственно, звонок от старого друга и привел его в эту уютную гостиную — но о чем тот хотел поговорить, так и осталось непонятным: тот все еще сидел в кресле у камина с каким-то сердитым выражением на лице и мысли его явно бродили где-то далеко.
— Сэм, ты когда прочитал эту книгу?
— Какую именно? Я вообще-то довольно много читаю...
— Которую нам подарил этот сумасшедший русский.
— А... Сразу и прочитал. И, кстати, понял, почему он попросил сообщить о впечатлении не раньше чем через полгода.
— Ты написал ему? Что?
— Это, вероятно, самая необычная книга из прочитанных мною за всю жизнь. И если бы я написал ее, то гордился бы ею больше, чем "Гекльберри Финном". Больше того, скажу тебе честно: когда я ее читал, то у меня иногда даже возникало чувство, что я читаю написанное мною... нет, что я читаю то, что должен был бы написать сам. Но не сейчас, а...
— Я понял. И тебе, как другу, признаюсь: у меня было похожее чувство. Нет, не то что я должен был написать это... просто как-то странно читать собственный некролог.
— Наверное, мы все же по-разному ее восприняли. Скорее, это панегирик тебе, причем создается впечатление, что написан он лучшим твоим другом. Конечно, там многое выдумано, но по некоторым деталям можно догадаться, что герой книги списан все же с тебя.
— По некоторым деталям?! Да он описал такие "некоторые детали", о которых даже я успел забыть! И о которых, между прочим, никому и никогда в жизни не рассказывал! Тот эпизод о десятилетнем мальчишке с луком... и не он один! И ладно бы он писал про события, о которых все знают, или я знаю — но ему этого мало! Он описал что Я думал, когда делал то или иное... описал, почему Я это сделал, и даже описал то, что я НЕ сделал и почему! Но меня пугает даже не это... знаешь, я-то слова не сдержал, все руки не доходили, да и обещаний все же ему не давал. Книгу я прочитал пару месяцев назад, так в ней он еще за два года до событий точно описал что я БУДУ делать и почему! Но ведь так не бывает!
— Генри, в жизни я встречался и с более невероятными совпадениями...
— Сэм, ты ВНИМАТЕЛЬНО прочел его книгу?
— Думаю, да...
— Возьми мою, — Генри протянул Сэму знакомый томик, — посмотри последнюю главу. В твоей книге она была?
— Я думаю, что он нам дал одинаковые... а ты знаешь, этого точно не было. Про здоровый образ жизни я понял, а вот дальше... это о чем? Ты же знаешь, в финансовых делах я не силен.
— Это о том, как банкиры будут разрушать все то, что я выстраивал в течении всей жизни. И я не поверил... Сэм, а теперь я хочу тебе кое-что рассказать и мне очень нужен будет твой совет. Когда я все это прочитал, кое-что мне осталось непонятным... ладно, мне просто стало интересно, откуда он столько про меня узнал. За два последних месяца я потратил на разного рода детективов почти миллион долларов. Но сейчас не жалею ни о едином пенни из этой суммы, хотя и не узнал, что хотел. Но узнал кое-что другое — и мне теперь просто стало страшно...
— С тобой действительно что-то не в порядке — с тревогой ответил Сэм, — в стране просто нет столько детективов...
— Нет, но они щедро раздавали взятки, покупая людей и документы. Ты знаешь, за один документ я уплатил в конечном итоге почти четверть миллиона... не волнуйся, я пока не сошел с ума. А теперь по делу: ты помнишь тот кризис, что случился в Европе?
— Я тогда жил в Европе, если ты не забыл, но не представляю, какое он имеет отношение. В книге о нем вроде не упоминается...
— В Европе кризис бушевал, а у нас он лишь немного потрепал нервы банкирам. Так вот, теперь слушай. Все эти заведения Бариссона, Истмана, Голдберга, даже Гейтса — все это придумано Волковым и, более того, все это ему и принадлежит! Но именно из-за них у нас и не было кризиса, и не вовсе не потому, что они что-то особое делали, а потому, что они мешали что-то делать другим! Вся эта компания практически убила розничную торговлю в стране...
— Ты точно ничего не путаешь? Я где-то читал, что продажи только росли...
— Конкурирующую торговлю. Они заставили людей больше покупать — у них покупать — и тем требовали от нас больше производить. Больше народу получало работу — и, плату за эту работу, компании Волкова продавали все больше — дешево продавали, поддерживая тем самым спрос. Сэм, я умею считать деньги, и теперь, получив документы о работе этих компаний, понял: Волков зачем-то прилагал все силы, чтобы кризис не загнал страну в депрессию. Нашу страну!
— И чего тогда бояться?
— У него теперь есть своя личная страна, и у нас он выходит из бизнеса, переводя активы к себе. А когда он совсем выйдет... он ведь не отменил кризис, он задержал его, прижав торгашей. А если он их отпустит — кризис в Европе покажется детским писком на лужайке по сравнению с тем, что здесь начнется.
— Понятно... то есть не понятно: я-то в финансах не разбираюсь. Какого же ты ждешь совета от меня?
— Какого? Сэм, он написал эту книгу для нас. Для меня и для тебя, только для нас двоих. Для меня — финансиста, и для тебя — писателя. Он ведь и сам писатель, как и ты... Кстати, ты ведь сказал, что тебе казалось, что книга как бы тобой и написана? Сэм! Зачем ты писал эту книгу? То есть зачем ты бы ее писал?
— Воздать должное твоей памяти...
— Нет! Если бы ты ее писал мне еще живому?
— Я... я не знаю... Знаю!
— И зачем? — вкрадчивым голосом поинтересовался Генри.
— А вот за этим самым. Чтобы ты спросил у меня, зачем я ее писал.
— Ну так зачем!?
— Генри, но ее-то написал не я. Зато, я слышал, Черт Бариссон может связаться с Волковым по телефону...
— Ну, в одном этот Волков точно не ошибся: ты самый гениальный писатель Америки — уже повеселевшим голосом, но изображая недовольство, пробурчал Генри, схватив телефон и набирая запомнившийся ему номер.
— Чёрт? Это Адская гончая. Я тут книжку одну прочитал, и у меня появился вопрос к автору. Теренсу Хиллу, да, ты не можешь устроить разговор с ним? Что? Спасибо, я уже выезжаю. Сэм, я прямо сейчас еду в Балтимор. Не хочешь составить мне компанию?
К середине тысяча девятьсот шестого я, наконец, получил некоторое признание со стороны если не всей нынешней "элиты", то самой важной ее части. На моей стороне безусловно были все министерства КГБ и Красная Армия. Князь Хилков вместе со всем МПС меня точно поддерживал, ведь он смог (при моем непрерывном пинании, но и столь же непрерывном финансировании) за два года выстроить больше восьми тысяч километров только магистральных железных дорог, и тысяч двенадцать существенно улучшить. Еще "за меня" точно стояли финансы (государственные, в лице Коковцева) и культура. Но главное — на моей стороне оказался сам император, причем практически без моего сколь-нибудь деятельного участия.
Линоров со своей весьма немногочисленной группой и приданным ему Малининым расследовал попытку переворота "по верхам" — то есть среди высокопоставленных чиновников и царских родственников, а вот "по низам" все же расследование вело КГБ. И Вячеслав Константинович кое-что тоже нашел, правда, не "все концы", но ему удалось зацепить помощника военно-морского атташе Британии в Петербурге, и — уже с помощью моей охраны — тот был "нечувственно изъят" и доставлен в тихое место. Тщательно допрошен, а затем — продемонстрирован Николаю. Шлома Розенблюм (под скополамином) императору такого порассказал, что Николай теперь из моего городка предпочитал больше не высовываться даже на большие праздники. Но самым важным результатом общения царя со шпионом стало то, что он не просто перестал вмешиваться в дела Канцелярии, а, наоборот, все попытки царедворцев как-то на эти дела повлиять, он в Канцелярию и переадресовывал. Что было весьма забавно.
Но — вполне объяснимо. Этот самый Шлома императора ненавидел, впрочем, как и вообще всех русских. А под скополамином человек тупо отвечает на вопросы, причем отвечает правдиво, так что если вопросы задавать правильно... Евгений Алексеевич задавал именно правильные вопросы, и после встречи с "английскоподданным" Николай задал и мне вполне естественный вопрос:
— Почему они хотят убить именно меня? Ведь это же вы, как канцлер, всячески мешаете британцам в достижении их целей... подлых целей... они же не дураки, должны понимать, что ведь если они уберут вас, то...
— Николай Александрович, британцы, как вы верно заметили, не дураки. Но, как вы уже успели заметить, подлецы — и в силу этого считают, что и все вокруг такие же подлые. Что они видят? Русский император внезапно — о способах мы сейчас говорить не будем — разрушает их замыслы на Дальнем Востоке и, очевидно предвидя возможную реакцию, немедленно убывает в заранее выстроенную копию столицы. Недоступную британским агентам. Выстроенную каким-то писателем детских книжек на гонорары, в десятки, в сотни раз меньшие, чем стоимость строительства. И назначает этого писаку канцлером — мальчишку назначает, который занимается тем, что снимает фильмы, устраивает красочные парады... Страна тем временем — пока этот мальчишка занимается кинематографией — богатеет, причем богатеет в изрядной степени за счет отнятого у британских подданных промышленного капитала. А император, сидя где-то в глуши, занимается неизвестно чем — но в столицу не возвращается потому что там началась непонятная — и очень долговременная — стройка.
— Но вы-то все время на виду.
— Да, просто британцы искренне считают меня всего лишь подставной фигурой. Императорским шутом, призванным отвлекать внимание. Но они-то не дураки, все понимают... — я усмехнулся. — Понимают, что шут для того и поставлен, чтобы привлекать внимание — в том числе и показной охраной из юных девиц в разноцветных мундирах. Видите ли, примеривать короны желающих полно, а колпак с бубенчиком... ну кому он нужен?
— И что же, мне теперь здесь до конца жизни сидеть?
— Отнюдь. Через некоторое время до британцев все же дойдет мысль, что в дураках остались как раз они, но будет поздно — просто потому, что Россия станет действительно богатой и сильной державой. Достаточно сильной, чтобы очистить Британию от подлецов. Или, на худой конец, заставить их отказаться от совершения подлостей в отношении нашей Державы. Да, я вычистил в значительной степени явных и неявных британских агентов, и теперь большей частью те же люди, что и два года назад, работая на благо России успевают сделать в разы, на порядки больше. Собственно, я свою работу почти закончил, они теперь и сами справятся... большей частью. Я лишь еще некоторое время буду помогать им по-прежнему верить в свои силы, ну и финансово немного помогать, не без этого, конечно. Кстати...
— Что вы замолчали? Продолжайте.
— Насколько я в курсе, у вас за границей имеются довольно значительные средства. И не как канцлер, а как беспринципный бизнесмен, я бы вам посоветовал средства свои оттуда изъять. Отнимут ведь, поскольку подлость их пока еще не укрощена...
— Спасибо, я подумаю... А ваши планы каковы будут? Я имею в виду, как вы собираетесь заставлять англичан вести себя... прилично.
— Этим занимаются другие люди, и занимаются весьма успешно, как вы, вероятно, сами увидели. Этого одесского жида ведь Вячеслав Константинович нашел, я про него вообще не знал. КГБ и армия, МИД и Внешторг пусть и дальше выполняют свою работу без помех, а я займусь все тем же, чем и раньше: кинофильмы поснимаю, книжек понапишу... найду чем заняться.
Конечно же, Николаю я в глаза наврал: на самом деле на меня только за "нефтяное эмбарго" два покушения готовили. А всего их (неудачных конечно же, иначе я не смог бы царю врать) было уже раскрыто с десяток. Но так как служба Линорова их часто искала "от обратного" — то есть отслеживала, кому мои указы поперек горла встали и пытались разобраться, "почему он до сих пор не покусился" — то я о покушениях особо не беспокоился.
Но моему вранью Николай поверил. Не потому, что я глядел на него очень честными глазами, а, скорее, потому, что некоторые мои обещания — в которые он даже и поверить не мог — начали внезапно сбываться. Например, финский сейм обратился к нему (как к главе государства) с "нижайшей просьбой" остатки Великого герцогства окончательно присоединить к России в качестве новых губерний. Правда, Николай сразу не согласился (по-моему, он просто опешил), но и отказывать в просьбе тоже не стал. Решил подумать — причем думал он не только о финнах, благо информации для дум ему много подкинули.
Чем мне самому заняться, я действительно нашел, причем практически тем же, что Николаю и обещал. А вот Николай выпустил указ, запрещающий евреям въезд на территорию "Державы Российской": Шлома намеревался устроить покушение на Императора руками как раз своих единоверцев, навербованных в Европе из числа тамошних "социалистов". А то, что "люди канцлера" именно эту попытку и не заметили, Николая все же дополнительно испугало.
А я заодно подписал у царя указ о равенстве всех религий России. О равенстве в правах. Поначалу Николай даже не понял, "о чем это я", но объяснить ему пользу указа вышло буквально в двух словах. В смысле, "права без обязанностей не бывают"...
В январе еще я вместе со Степаном изготовил "электрический граммофон". Не граммофон с моторчиком вместо пружины, а то, что в моем детстве называлось, если я не путаю, электрофоном — с электрическим моторчиком и пьезоэлектрическим звукоснимателем. Изобилие сапфиров позволило поставить на головку иглу, которую не требовалось менять после каждой прокрутки пластинки, а присутствие рядом Камиллы позволило для записей применить недорогой (и уже достаточно доступный — хотя бы и чисто "теоретически") материал. Насколько я успел освоить "химическую терминологию", это был сополимер хлор— и ацетатвинила, и качество записей оказалось куда как выше, чем на довольно-таки шипящем шеллаке. Жалко только, что пока объемы производства пластмассы были маловаты для тиражирования: Камилла в лаборатории университета изготовила килограмма полтора и сообщила, что может повторить процесс еще раз или два, но в течение месяца...
Где-то в конце марта я изготовил диск из толстой (почти в миллиметр) лавсановой пленки, и тогда же выяснил, что "сынуля" — при активном участии сестры и ее мужа — наладил производство электрофонов. Не сказать чтобы уж совсем "массовое", но десяток в сутки выделенная мастерская на его заводе выпускала. Пришлось это дело срочно пресечь — в мастерской электролампового завода пресечь, выделив под производство один из строящихся заводиков и поставив энтузиастам уже серьезную "производственную программу" по выпуску минимум ста тысяч устройств в год. Ну, когда наладят это самое массовое производство, конечно...
Камилла задачу оценила и тоже где-то стала налаживать выпуск нужного сополимера. Полиэтилентерефталат-то оказывается и в производстве подороже пока выходил, и в других изделиях от него пользы больше. Ну а я начал потихоньку мечтать о массовом выпуске различной музыки в красочных альбомах, "теплом ламповом звуке"... и в процессе мечт сообразил, что для этого потребуется, кроме всего прочего, и полиграфию для выпуска собственно альбомов наладить, или хотя бы просто выпуск конвертов для дисков обеспечить. В принципе, где их печатать, было...
А после беседы с Николаем мне вдруг пришла в голову интересная мысль. Пришла и несколько дней их головы уходить не желала, причем настолько она меня достала, что я позвал доктора Батенкова и попросил его "простимулировать мне память". Ну, Николай Николаевич после долгой и занудливой нотации простимулировал, а заранее проинструктированная Марша задала мне "правильные вопросы". Когда я пришел в себя — примерно через полтора суток — зарекся экспериментировать со скополамином, но все же результат меня порадовал. И радовал примерно пару месяцев...
Полиграфический комбинат имени Чехова начал свою работу, но по его использованию у меня сразу же начались разногласия с Зинаидой Николаевной. Она-то за дело взялась рьяно, набрала довольно много народу — из людей, в вопросах именно культуры явно разбирающихся. По крайней мере набор книжек "для детей дошкольного и младшего школьного" у меня вызвал лишь уважение: из Толстого был выбран "Филипок", напечатанный двухмиллионным тиражом в "полукопеечном" формате — всего восемь страниц, в четвертушку бумаги размером, но с картинками на каждой, причем картинками цветными. Еще — миллионным тиражом — были изданы "Черная курица" Погорельского, "Конек-Горбунок" Ершова, "Рождественская песнь в прозе" Диккенса. Эти книжки были напечатаны еще в Векшинской типографии: ее Лера Федорова (после моих настойчивых приглашений) возглавила и оборудовала лучшими французскими машинами под массовую печать учебников для моих школ. И ее мощности на "самые детские книжки" хватило.
Но когда я решил печатать учебники на всю страну, Валерия Ромуальдовна, все тщательно подсчитав, сообщила что за год напечатает только учебники Киселева, да и то если бумаги хватит. А вот с последним как раз было неочевидно...
У меня с названием "Балахна" еще с детства была одна ассоциация: "балахна-картон". Так называл картон для книжных обложек один знакомый школьных еще моих лет, работавший в типографии. Поэтому когда — перед войной еще — встал вопрос о производстве целлюлозы для пороха, я без особых размышлений, исключительно на рефлексах выстроил целлюлозный заводик как раз в этом волжском городке. Ну заводик-то я построил, и целлюлоза там делалась — паршивенькая, но я особо за качеством пороха не гнался, мне количество важнее было. Порох — взрывался, и на остальное я внимания не обращал.
Затем эту целлюлозу стали использовать для выделки бумажной изоляции для кабелей, и — по отзывам кабельщиков — бумага получалась очень даже неплохая. И прочная — ее же стал активно использовать и папаша Мюллер для изготовления мешков, в которых цемент перевозился. Все замечательно было — но ровно до той поры, когда приспичило мне бумагу для типографий делать.
Вообще-то заводов, разную бумагу делавших, в стране было уже под двести. Много разной бумаги в России делалось — но тем не менее почти все книги печатались на бумаге импортной. Да и газеты в большинстве — тоже, потому что многочисленные заводы все вместе делали этой самой разнообразной бумаги столько, что не хватало даже на верчение кульков для семечек на рынках. То есть на кульки наверное хватило бы, но на что-то более серьезное...
А вот из целлюлозы с Балахнинского завода, оказывается, бумагу типографскую делать не получалось. Казалось бы, что проще: нарубил щепок, сварил их в щелочи — и вот тебе готовая целлюлоза. Она и на самом деле "вот тебе", но коричневого цвета. Прочная, для той же крафт-бумаги (ну или для с детства запомнившегося обложечного картона) очень даже подходящая — потому что всем плевать какого цвета мешок для цемента или картонка под наклеенной бумажкой.
Камилла мне объяснила, что в щелочи варится целлюлоза, именуемая сульфатной, и она коричневая. А можно еще щепки варить в кислой среде, в бисульфите натрия — и тогда целлюлоза получается желтоватой, а потом если ее в хлоре отбелить, то станет она белой — но очень непрочной, потому что хлор волокна рвет. Но больше всего меня поразило то, что газетная бумага вообще не из целлюлозы делается: бревна просто истирают в кашу (на бетонном барабане) и прямо из этой древесной каши бумагу и делают. Газетную, хреновую совсем: она через месяц пожелтеет, а через год-два просто рассыпаться начнет.
Правда, "бумажники" сказали, что если в чистую белую целлюлозу добавлять половину "деревянной каши" , используемой для газетной бумаги, то на такой бумаге книжки уже печатать можно. Особенно учебники, которые все равно лет за пять приходят в негодность. Вот только если для этого закупать хлопок (а где еще белую целлюлозу-то брать?), то дешевле будет бумагу в той же Германии закупать. Потому что немцы бумагу делали по "кислому" процессу — хреновенькую, но дешевенькую, и всю такую целлюлозу сами и тратили, а я как-то не сподобился озаботиться такими заводами...
Пошел жаловаться Камилле. И, оказалось, не зря. Жена выслушала, не отрываясь от переодевания Лизаветы, а затем, как-то ехидненько на меня посмотрев, попросила:
— Дай-ка мне телефон, и чтобы на том конце провода Антоневич висел.
— Вешать его обязательно? — уточнил я, набирая номер.
— Канцлер, не прикидывайся большим дураком, чем ты есть. Саша? Это Камилла. Тебе, я гляжу, сейчас делать нечего... Что? А я говорю нечего. Не спорь, а слушай и запоминай, и лучше запиши: ты сейчас едешь в Балахну и строишь там ванны для отбелки целлюлозы. Размеры сам посмотришь, я не знаю, сколько ее там делают... значит так, первый этап — обработка персульфатом аммония в серной кислоте, пятидесятипроцентной, при комнатной температуре, часа четыре. Тонна персульфата на тонну целлюлозы. Там тепло выделяется, поэтому ванны должны быть с охлаждением, записал? Потом промывка в воде и кипячение в трехпроцентной щелочи один час. И снова промывать, до получения нейтральной реакции... Химию-то не забыл еще? Что? Денег тебе Саша даст, а все остальное возьми сам, и не спрашивай меня где. Сроку тебе... — Камилла посмотрела на меня, стоящего рядом с открытым от удивления ртом — в общем, если за месяц справишься, я тебе дам откусить от Дарьиного пирожка, немножко конечно. Что? Да там по персульфату почти полная регенерация, нужно будет просто понемногу в раствор добавлять на каждом цикле... предусмотри! Ты у нас инженер, а не я. В общем, я через час иду гулять и если увижу тебя еще в Москве... Да, ты совершенно верно все понял.
— Камилла, я прекрасно знаю, что ты — величайший химик современности — не удержался я. — Но чтобы так, почти не задумываясь, изобрести способ отбелки этой самой целлюлозы...
— Ладно, только чтобы ты не ходил еще неделю с открытым ртом... — засмеялась Камилла. — Вот это что? — она сунула мне под нос грязную пеленку.
— Пеленка... описанная, а что?
— А то, что она из конопли, и способ убирания этого самого лигнина и отбелки растительных волокон мы придумали еще год назад. Ладно, я придумала, но потратила на это почти два месяца... Помоги Вовке одеться и пойдем вместе в парк погуляем — хватит тебе сидеть на своих совещаниях, скоро ходить разучишься. А заодно расскажешь, по какому поводу поцапался с Юсуповой...
Прогулки с семьей — они настраивают на позитивный лад. Успокаивают. И позволяют взглянуть на проблему свежим взглядом — в особенности если это взгляд умного человека.
— То есть вы всего лишь не поделили типографию? Ну вы и придумали развлечение: бумаги нет, а они из-за типографии собачатся! Ладно, бумага будет, может не через месяц, но к осени будет. И я тоже думаю, что учебники сейчас важнее, но ты же сам типографию всю Зинаиде Михайловне пообещал. Так что будет абсолютно честно, если что печатать будет решать именно она, тем более что книгоиздание теперь вообще не твое дело. Ну а чтобы она сама решила печатать учебники... Саш, у тебя же все министерства в госкомитеты собраны, так?
— Ну, почти все...
— И это неправильно...
— Почему это неправильно?!
— Потому что почти. Система должна быть единообразной. И если ты учредишь Госкомитет по образованию и культуре, подчинив ему и министерство культуры, и министерство печати, и министерство кинематографа, и министерство по радиовещанию... и министерство просвещения конечно же — а то какая же культура без образования?
— А Зинаиду Николаевну назначу председателем Госкомитета?
— Вот видишь, сам догадался — улыбнулась жена. — Анну Петровну назначь министром радиовещания, Лера пусть печатью заправляет. А министром просвещения...
— Камилла, ну двух женщин-министров у меня еще терпят, тем более что Зинаида Николаевна...
— Министром просвещения поставь Олю Мельникову. Будет у тебя женский госкомитет, один. Ты же не виноват, что Юсупова в свой комитет женщин на работу министрами берет?
— А что, это мысль неплохая. Надеюсь, она отвлечет народ от прочих забавных начинаний... вот только хороший диктор на радио или заведующая городскими школами — это совсем еще не министр.
— А им и не нужно быть "совсем министрами", Зинаида Николаевна одна со всем этим справится. То есть всем, кроме печати, а с книжками лучше Леры ты все равно не найдешь. Зато у тебя будет полностью женский Госкомитет и... в общем, довольно долго никто и внимания не обратит, что ты будешь делать сам.
Как же, не обратит! Введение государственной монополии на внешнюю торговлю — это такой незаметный финт... хотя можно ведь хвост и частями отрубать? Так что первое из намеченных "забавных начинаний" (то есть эту самую "монополию") пришлось перенести на конец августа. Второе — автоматически ставшее первым — под бурное обсуждение назначений сразу пяти женщин министрами действительно проскочило почти незамеченным, тем более и касалось-то оно исключительно "простого люда". То есть и тех, кто уже "не очень простой" тоже касалось, но "в полезном для кармана смысле": "Указ об обязательном четырехлетнем образовании" открывал почти двести тысяч педагогических вакансий для людей, получивших образование хотя бы в пределах реальных училищ, не говоря уже о гимназиях. А молодой семье бесплатное получение своего дома, полутораста рублей оклада на семью и еще изрядное количество привилегий раньше-то и во сне присниться не могло.
Впрочем, и немолодой — тоже, за месяц заявки на замещение вакансий подали и почти двадцать тысяч отставных офицеров. Им-то тем более предложение по вкусу пришлось: пенсия военная — невелика, дети выросли уже, в городах жить дорого и скучно... Нет, в деревне тоже особого веселья не ожидалось, но если внимательно прочитать "список привилегий", то там можно найти немало привлекательного. Например, "приоритетное получение автомобиля".
Конечно, если сравнивать с лучшими зарубежными моделями, то им предлагался не автомобиль, а какое-то недоразумение. Фары — крошечные, моторчик — тоже малютка какая-то. Да и внешним видом он на расфуфыренную карету совсем не походил. Так, железяка крашеная...
Машинку я "слизал" с "Судзуки-Самурая", у однокурсника такая была. Этакий микро-джип чуть ли не с мотоциклетным мотором, но однокурсник говорил, что этот джип — основной в индийской, что ли, армии, а тогдашняя индийская армия — она покруче нынешней британской будет. Правда, что внутри у настоящего "Самурая" было, я не видел, а у меня внутри стоял двухцилиндровый моторчик чуть больше литра под прямогонный бензин, в восемнадцать лошадок — уже "вылизанная" версия мотора от "Глазастика" — и его вполне хватало "носиться" по нынешним шоссе со скоростью километров до шестидесяти. Комфорт, конечно, у меня получился тоже практически "индийско-армейский", но зато цена укладывалась в тысячу, даже чуть меньше — это вместе с гидроусилителем руля и полным приводом. Причем полный привод как раз для армии и делался, а если попроще, "гражданский вариант" — то себестоимость укладывалась рублей в семьсот: ШРУС оказался в нынешних условиях штукой очень дорогой...
Машинка получила название "Самурай" — ну, то есть я ее так называл, "по инерции". А когда народ поинтересовался, почему название "непатриотичное", я ответил в духе "это в Японии самурай — великий воин, а в России он годится только учителей в деревнях на горбу возить". Идея народу понравилась...
"Самурай" делалась сейчас аж на шести заводах. То есть не шесть заводов ее выпускали, а один делал моторы, один — колеса. Отдельный завод делал рулевое управление и коробки передач, совсем другой завод делал сидушки — тоже изделие не самое простое. Еще на одном заводе делалась вся электрическая система, ну а на сборочном еще и раму с кузовами сами изготовляли. Кузовов разных тоже три делалось, но это уже "вкусовщина".
А о том, что школьным учителям машина нужна — это мне Машка вовремя подсказала. Не всем, конечно, а только деревенским, да и обещал я их пока исключительно отставным офицерам, выбравшим эту непростую работенку — но это пока машин не хватает. Завод мог их выпустить лишь порядка двадцати пяти тысяч в год — временно, конечно, но учителям они нужны уже теперь, так что все прочие — подождут. Было у меня подозрение, что большинство офицеров-отставников только на машинку и клюнули...
Ну и хорошо, что хоть на что-то клюнули: две сотни тысяч свободных грамотных людей в стране пока вряд ли найти выйдет. Но пока на столько и школ не настроено, так что будем есть слона маленькими кусочками. Одна проблема: слонов-то развелось сразу многовато, на всех ртов может и не хватить. Но если откусывать по кусочку от каждого...
Было бы неплохо еще несколько автозаводов построить, но где деньги взять? Практически все, что приходило из-за рубежа, шло или на "стройки века", или на раздачу старых долгов. Успел же Сергей Юльевич этих долгов наделать! Кстати, а не пора ли ему за это ответить? При поддержке "силовиков" этот трюк проскочит на ура, а заодно прояснится уровень лояльности широких дворянских масс, что тоже немаловажно в свете намечающегося третьего "забавного" мероприятия...
Сейчас Витте занимал странную должность Председателя Комитета министров — царского еще Комитета. Странную потому, что Комитет этот — призванный вообще-то координировать работы разных министерств — и при Николае практически не функционировал, а теперь — после перевода Минфина, Министерства иностранных дел и МПС в новый Совет комитет этот вообще стал не нужен. Но — формально существовал, и Витте даже жалованье получал, довольно немаленькое — не хотел я его спугнуть раньше времени. Ну а когда время подошло, он, осыпаемый насмешками со стороны как бывших коллег, так и "либеральной прессы", впавший в депрессию от невозможности что-либо украсть, не выдержал и в начале июня подал в отставку...
Очень вовремя. Как раз появился повод его пригласить в Москву... Наверное, он подумал, что я собираюсь ему предложить более выгодное местечко — по крайней мере примчался он на следующий же день, хотя в приглашении я особо указал "в удобное для Вас время". Ну не заставлять же столь заслуженного господина ждать в нетерпении аудиенции! Тем более что Евгений Алексеевич своего человечка в Париж уже успел сгонять (или у него там постоянный резидент сидел: не знаю, да и знать не хочу — не мое это дело), сумму уточненную я узнал...
— Добрый день, дорогой Сергей Юльевич, приношу свою благодарность за то, что вы смогли столь оперативно откликнуться на мою просьбу. Я бы не стал беспокоить вас по пустякам, но без вашей помощи невозможно решить одно важное государственное дело...
Сергей Юльевич аж расцвел! Впрочем, ненадолго:
— ... Тут у России внезапно нужда возникла острая, в деньгах, точнее, во французских франках. Потребовалось державе сто двадцать семь миллионов четыреста сорок две тысячи триста восемнадцать франков... а у вас, как я знаю, как раз такая сумма излишних денег и имеется.
— К-каких денег?
— Ворованных, Сергей Юльевич, ворованных. И ведь Карпинского того же, царствие ему небесное, суд за сумму в десять раз меньшую повесить приговорил, а он, бедняга, даже не из казны воровал. Ну а за суммы казенные, да в особо крупных размерах, и на кол посадить не грех... одна лишь проблема: если... когда я вас на кол посажу, Ротшильды сделают морду кирпичом и скажут, что никакого такого вкладчика Витте они знать не знают и денег никаких не брали. Я, конечно, все равно денежки заберу, но дело это не быстрое... Думаю, вам стоит проявить инициативу и денежки из Франции эти в Россию быстренько перевести. Причем Россию при этом не покидая. Кстати, супруга ваша, как соучастница и в некотором роде вдохновительница хищений, уже сидит — вместе с дочерью, конечно — в теплом уютном... каземате и ждет, наденут ей петлю на шею или нет. Но пока об этом знаю я, вы теперь знаете... ну и несколько моих телохранительниц.
Витте мгновенно погас, вроде даже как-то уменьшился в размерах. И, судя по бегающим глазкам, пытался сообразить, как выпутаться из сложившейся ситуации — но, похоже, до конца еще не поверив случившемуся.
— Даница, ты умеешь человеков на кол сажать?
— Скажете — посажу. Только попорчу сильно, недолго мучиться будет. Вы лучше отца моего разыщите, он, думаю, лучше справится...
Почему-то после этих слов девочки Сергей Юльевич упокоился — вероятно решил, что это все же глупый розыгрыш.
— Даница, тут товарищ не проникся. Сделай ему больно, только без членовредительства — ему еще бумаги всякие писать. И рот заткни, чтобы не орал...
Существует очень много способов сделать человеку действительно больно. Через пару минут, когда обмочившийся Витте валялся на полу, тихонько подвывая, я еще немного прояснил ситуацию:
— Послушай, мразь, своровав эти полста миллионов рублей ты тем самым убил — до смерти убил — минимум миллион детей. Сейчас у тебя есть шанс — небольшой, но вообще единственный — спасти от смерти хотя бы половину от этого числа. И если ты шансом этим не воспользуешься, то всю боль, которую испытали эти дети — весь миллион — испытаешь ты и твоя семья. У тебя времени — неделя, если через неделю сворованные деньги не вернутся в Россию, то то, что ты почувствовал минуту назад, будет сопровождать тебя до конца жизни. Довольно, кстати, долгой — у меня врачи, между прочим, лучшие в мире. А просить этих милых девушек о милосердии... Из-за тебя, из-за таких как ты, мне их продали — как вещь продали, за деньги, чтобы спасти от голодной смерти остальных детей в семье. И они прекрасно знают, кто в этом виноват. Так что... сейчас вторник, одиннадцать сорок утра. В следующий вторник, ровно в одиннадцать сорок я допущу этих славных девочек до ваших тушек. Сейчас тебя отведут в комнату раздумий. Думай, и помни о времени.
Сергей Юльевич перехитрил сам себя: чтобы случайно не выдать свои махинации, деньги он хранил на номерном счете (что я уже знал), а взять их оказывается можно было по паролю, привязанному к дате выписки чека. Так что Александр Иванович Нелидов, бывший послом во Франции, довольно просто перевел денежки Витте на свой новенький счет, открытый в том же банке Ротшильда, предварительно положив туда сумму даже большую, чем "доля Витте", а спустя месяц выплатил — чеком, а вовсе не золотом — очередную часть русского долга в двести шестьдесят миллионов франков. Ротшильда эта операция довела почти до банкротства, поскольку столько наличности в банке просто не было — но это было уже вовсе не мое дело, пусть французы сами разбираются.
Французские долги были моей особой головной болью: из почти семи миллиардов внешних долгов больше трех были "долгами" по железнодорожным облигациям. Восьмидесятилетним, с доходностью аж в четыре процента годовых. Правда их удалось (было такое условие при их размещении) довольно безболезненно конвертировать в двадцатилетние, причем (поскольку в примечании о конвертации доходность указана не была явно) в трехпроцентные. Но вот их-то народ массово понес сдавать, поскольку теперь простой банковский депозит оказался выгоднее.
Ну а так как новые облигации подлежали теперь "срочному выкупу" только в двадцать пятом году, то скупали их специально организованные конторы с дисконтом, за девяносто процентов от номинала — что все равно было выше цены размещения, поэтому хотя и сдавать их понесли все же не все сразу, тем не менее суммы для этого требовались очень немаленькие. Я планировал, что все три миллиарда предъявят к оплате года за четыре...
Правда, поскольку французы — точнее, французские банкиры — изначально были мошенниками (впрочем, все банкиры такими были — работа у них такая), мне удалось как-то поток зарегулировать: все займы-то брались под залог золота, а вот с возвратом этого золота оказались некоторые проблемы. У французов всего золота в банках было заныкано примерно на три миллиарда франков, и значительная часть его была именно русской. Когда еще Александр II размещал займы, он вывез во Францию золота на почти двести миллионов рублей, а всего в заграницах русского золота в залоге было больше полутораста тонн. Примерно на полмиллиарда франков — но когда я предъявил документы о выкупе облигаций на эту сумму, эти умники не нашли более умной идеи, чем объявить, что залог — он "на все восемьдесят лет размещения займа".
Правда, на следующий день газеты (французские же) напечатали объявление, что пока Франция не вернет залоговое золото по погашенным облигациям, Россия проценты по оставшимся платить не будет, причем они даже начисляться не будут. Целый год не будут, а потом облигации и вовсе аннулируются — и золото в Россию ушло. Почти пятая часть всего "французского" золота и треть официального государственного золотого запаса Франции — так что правительство и банкиры начали пропагандистскую кампанию на тему "кто сдал русскую облигацию — тот не патриот Республики". Честно говоря, меня эта кампания удивила, ведь Россия уже свое золото получила, но может я чего-то про взаимоотношения прежних царей с французскими банкирами не знал? В результате количество "непатриотов" сократилось примерно до девятисот миллионов франков в год (или трехсот тридцати миллионов рублей), и с этими деньгами теперь очень успешно разбирался Коковцев (с изрядной помощью де Фонтане — о которой, правда, Коковцев не знал).
Мое же дело было с другими денежками разобраться. С американскими. Потому что внезапно...
Хотя внезапно сначала в Москву приехала вдовствующая императрица Мария Федоровна. То есть не совсем внезапно, все же, насколько я знал, именно она когда-то всячески продвигала Витте на высокие должности, и публикация известия о том, что Сергей Юльевич арестован за кражи, мимо нее не могла пройти. Но вдовствующая императрица меня все же удивила:
— Господин канцлер (по имени или фамилии она меня ни разу так и не назвала), я желаю знать в чем обвиняется Сергей Юльевич.
— В краже, ваше величество, всего лишь в краже и потворстве разворовывания казны третьими лицами.
— А для этих обвинений есть основания?
— Думаю, что есть. Сергей Юльевич успел вернуть часть того, что украл лично он, всего лишь сто двадцать семь миллионов франков.
— То есть ущерб он возместил...
— К моему сожалению, лишь в незначительной степени. Вернул он лишь то, что не успел с женой промотать, а его зарубежные сообщники украли из казны, по материалам расследования, суммы, заметно превышающие миллиард рублей, и они как раз возвращать ничего не собираются.
— Мерзавец! И что его ждет?
— Конечно мерзавец, ведь он бросает тень на тех, кто ему доверял... а ждет его суд, после которого, мне кажется, его просто повесят.
— Одного? Да его жена не менее его, если не более, в том повинна!
— Жену тоже ждет суд, и, скорее всего, тоже петля. Девочек же, Сергеем Юльевичем опекаемых, ждет высылка... в Арафур. Точнее, уже не ждет, они в пути.
— Да? Жаль... вторую следовало бы поместить... вместе с матерью.
— Приятно узнать, что мы одинаково смотрим на вещи... но дети не виноваты в грехах родителей. Так что... но вы правы в том, что России они просто не нужны.
— А мой сын тоже не нужен?
— Ваш сын... он взял на себя тяжелую ношу, просто для него ноша оказалась слишком тяжела, я же лишь подставил ему свое плечо. Ну а то, что он просто всю ее переложил на мои плечи... Ваше величество, могу я вас попросить немного помочь уже мне?
— И чем же... пожилая дама может помочь столь юному и бойкому канцлеру?
— Пожилая дама — ничем. А умная и деятельная императрица... Вы, вероятно, знаете, что с Нидерландами у нас сейчас выстроены отношения весьма дружественные и взаимно выгодные. Но таковые как правило строятся на личных симпатиях... и если вы могли бы донести мои симпатии вашему брату...
— Вы мне предлагаете опять отправиться в путешествие на этом вашем шумном кораблике?
— Что вы, ваше величество! То есть на кораблике-то каюту уже успели прилично отделать, да и шумит теперь он гораздо меньше, но в вашем распоряжении будет любой корабль Империи.
— А что вы желаете получить от Дании? И что Дания может получить от подобного улучшения отношений?
— Я? Лично мне ничего не нужно, но Россия... России понадобится много датских свиней, коров — и нужно обучить людей выращивать их. России нужно много судов — грузы возить, рыбу ловить — и я с удовольствием приобрету их. А Дания — она получит огромный рынок... если мы... если вы сможете договориться об устранении препятствий, мешающие людям свободно торговать и ездить друг к другу.
— Препятствий? А разве таковые есть?
— К сожалению, много больше, чем хотелось бы...
Вдовствующая императрица Мария Федоровна была всего лишь светской бездельницей, "покровительницей искусств" и "благотворительницей", а вот урожденная принцесса Мария София Фредерика Дагмар оказалась весьма деятельной фигурой на европейском направлении политики России. У нее же столько родственников в каждом королевском доме... ну, в половине этих домов.
Но это в Европе, а текущую информацию о Заокеании я получал из отчетов Бориса Титыча: он каждые две недели звонил мне и рассказывал о "постигнутых утратах". С утратами было неважно, акции "Севен-Иллевен" расходились довольно плохо, ведь все знали, что магазинчики эти торгуют "всякой дешевой мелочью". Собственно поэтому Бариссон мне и звонил так редко, однако "на всякий случай" предусматривались и "резервные дни связи". Именно предусматривались, поскольку из-за разницы во времени Борис Титыч звонил мне в шесть утра.
Так что "внеочередной" его звонок застал меня в уже относительно проснутом состоянии. Хотя, похоже, недостаточно проснутом — я не сразу сообразил, о ком Черт мне говорит:
— Александр Владимирович, тут с вами Гончая срочно побеседовать желает. Надеюсь, вы не в обиде за то, что я его пригласил к аппарату...
Однако голос Генри меня сразу проснул окончательно:
— Добрый день, Алекс... или что там у тебя, утро? Я тут прочитал твою книжку, наверное поздновато, но так получилось... и у меня появились два вопроса. Могу я их задать?
— Слушаю...
— Я не совсем понял, что ты там написал про биржевой кризис, который прикончил главного героя книги, и был бы рад, если бы ты смог это как-то поподробнее описать, а то читателям разобраться трудно. И второй вопрос: я решил помочь Сэму с продажами его книжек... сколько ты хочешь за свои магазинчики?
— Какие магазинчики?
— Все, которые принадлежать лично тебе. Я бы купил их. Ведь тебе они сейчас уже не очень нужны?
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
