Исторические корни пелевинской мысли

Володя Злобин

Книги Пелевина, вот уже семь лет подряд провожающие лето, являются единственным скрепляющим литсобытием современной России. Ни размеренность книжных ярмарок, ни пьедесталы премий не имеют того объединяющего значения, охватывающего читающих и почти не читающих, круг литературный и круг иной, чем ещё одно иллюзионистское видение Пелевина. Вне его есть только междусобойчики — от тех, кто прилепился к толстякам, до тех, кто прогрессирует в 'Телеграме', а Пелевин давно уже скрепляет ещё пишущих и ещё читающих — от ненавистников своих до обожателей — и тем доказывает что-то не вполне даже литературное. Собственно, что должен был сделать главный русский постмодернист? Создать иерархию, проковать смысл, явить событийность, стать нарицанием, отделить верх от низа, соединить и сплотить, чётко выявить объект, предмет и структуру — то есть сделать что-то определённо не постмодернистское. Так оно и вышло. Иначе и быть не могло.

Крайний роман Пелевина называется 'Непобедимое солнце' и повествует о видимой части вселенского проектора — чёрном камне Элагабала, с помощью которого можно окончить или продлить материальный мир. На пути к этому камню тридцатилетняя блондинка Саша Орлова повстречается с главными трендами 2020 года — снова безликими разговорными персонажами — и, через ряд семантических кидков, будет поставлена перед вполне человеческим выбором, который и совершит. Повествование своевременно разрастётся до римских императоров, корпоративных анархистов, актуальной прогрессивной повестки и всего того, о чём можно писать каждый год так, чтобы никому не вышло убытка.

Романы Пелевина напоминают ежегодный рост китайского ВВП, особенно 2020 года: вроде плюс, недоступный всему миру плюс, но ему нельзя опускаться до определённых значений, ибо разогретый колосс остынет, остановится, покроется трещинами и лопнет. Вот и Пелевину, чтобы быть 'тем самым Пелевиным', необходимо писать не нормальный двухплюсовый роман ('Непобедимое солнце'), а сильную семиплюсовую вещь ('iPhuck 10'). Пояснительная метафора в духе самого Пелевина, у которого Екатерина Вторая — это возомнившая себя Путиным Меркель. И сразу про безликость пелевинских персонажей, исполняющих покорные диалоги. Это банальная необходимость. Если бы персонажи Пелевина выглядели живо и психологически полноценно, они бы всеми силами старались из его произведений удрать.

Но чем бы ни был очередной роман писателя, говорить о нём сложно. Пелевина некуда уязвить и не во что порадовать, ибо критическую оптику задаёт не что-то им объективно написанное, а пелевинский миф, где всегда про отшельничество, буддизм и пребывание над схваткой. Критик вынужден говорить из Пелевина, чем подчиняется правилам игры, где любое критическое высказывание о писателе можно им же перезеркалить, показав дурака в его же собственном зеркале. Например, 'iPhuck 10' отметает очевидный упрёк в самоповторе:


Милочка, — сказал я, — писатели, чтоб ты знала, бывают двух видов. Те, кто всю жизнь пишет одну книгу — и те, кто всю жизнь пишет ни одной. Именно вторые сочиняют рецензии на первых, а не наоборот. И упрекают их в однообразии. Но разные части одной и той же книги всегда будут чем-то похожи. В них обязательно будут сквозные темы.


Рецензии на Пелевина делают в жанре интервью, туристического путеводителя, авгурского гадания — комментаторы отдают должное Пелевину даже когда ругают его. Никто не назовёт Пелевина дураком или воображалой, но изобретёт что-нибудь вроде коммунального эзотерика, метафизической Донцовой, частушечного буддиста, теософского подпевалы, чифирного гуру, заболтавшегося гностика и засидевшегося архонта. Почему-то всегда в два слова — одно 'обидное', другое из самого Пелевина, что показывает наезд не с пустого, но расшаренного места, а значит, и какую-то фатальную стыдливость, ибо настоящие оскорбления всегда кратки и порывисты. Второе пелевинское уязвление — то, что он пишет для домохозяек, креаклов и менеджеров, пишет поверхностно и продажно, чтобы зашло молодёжи и прочей плотве. Обвинение предполагает, что для условных 'домохозяек' писать не надо, это плохо, потому что-то нивелирует и опошляет. Что поделать, элитизм — это болезнь масс.

Во-первых, Пелевин пишет не для 'домохозяек', а так, чтобы 'домохозяйка' тоже могла воспринять написанное, а во-вторых, что, собственно, плохого, чтобы 'домохозяйка' (то есть приземлённый бытовой человек) могла ознакомиться с какими-то сложными понятиями? Писать для действительно знающих нет смысла, они всё понимают и без Пелевина, тогда как обращаться нужно к обычному человеку. И хотя буддизм, а значит, и мировоззрение Пелевина, в целом избежал такого явления как миссионерство, к кому как не к среднему классу обращаться в эпоху большой нелюбви? Кого спасать, как не духовно просветлённых? С кем беседовать, как не с циниками, эзотериками и контент-менеджерами? Это группа риска, утопающие, всерьёз воспринявшие один известный плакат. Вот почему произведения Пелевина не только про одно и то же, но про одних и тех же. Меняется (незначительно) лишь антураж. Это не исписанность, а осознанность. Если бы Пелевин писал в индустриальную пору — он бы, сохранив идейное ядро, задействовал марксистскую атрибутику как ориентирующуюся на промышленного рабочего. В досовременной эпохе он поступил бы сообразно ей. Понимать это важнее, чем говорить о Пелевине из формы.

Так что самый честный и точный отзыв на Пелевина — это обыкновенная статья без изыска, можно даже со строгим советским призором. Ещё лучше говорить не о романе, а об околоромане, не о том, что Пелевин пишет, а о том, что он для российского общества означает. Тем более 'Непобедимое солнце' сразу предоставляет прекрасный повод.

Роман Пелевина оказался подозрительно схож с книгой 'Танец с жизнью' некой Олеси Градовой, вышедшей ещё в 2011 году. Сродство не сюжетное, но символическое, сценическое, структурное, вплоть до основополагающих в романе Пелевина тем 'камня' и 'танца'. Натёк скандал, где бестолково нашлёпали, даже не сравнив обвиняемые произведения. Вместо этого раз за разом повторили неправду про 'сюжетное сходство' романов и про камень, 'стоящий в центре сюжета'. Это совершенно не так. Но между произведениями и вправду есть много общего.

Символическое сходство разнообразно: вихревые поля-воронки, оперсонаженные Солнце и Луна, шакти, танец, управляющий реальностью, всевластный магический камень, ключевой танец с Солнцем, масштабная перезагрузка мира, обоюдный резонанс с Шивой, лунные женщины и молодые героини-блондинки (с постоянными отсылками к блондинистости), даже несмешной эпиграф к вставленному в роман рассказу Градовой 'Рыжая в полоску', где упоминается лягушка и Иван-царевич, у Пелевина разворачивается в сказку о том, как продвинутый принц Иван обул пропповски настроенную лягуху... Символическое насыщение романов трётся друг о друга, и это нельзя списать на обычную многозначность Пелевина, который пишет широко и обо всём, так как практически каждый важный образ Градовой оказывается изъят и перелицован.

Сценическое сходство тоже обширно. Один из героев Градовой ходит по городу 'в арабском платье-абае поверх джинсов и в сандалиях на босу ногу', отыгрывая суфия, а один из героев Пелевина передвигается в галльской накидке с капюшоном, вживаясь в императора Каракаллу. Рассказ о несчастной любви некоего Дамира у Градовой напоминает рассказ о несросшейся любви буддиста Вульфа у Пелевина (к слову, имя Винсента Вульфа перекликается с именем Вероники Волк у Градовой). Идея заголовочного романа из текста Пелевина напоминает перемешанные 'суфием' Яном рекламные отрывки из 'Танца с жизнью', выложенные похожим столбцом. Подробно прописано музыкальное сопровождение, межующее оба романа. Звучат два ключевых рефрена, смысл которых раскрывается в самом конце: у Пелевина это балет 'Кот Шрёдингера и бабочка Чжуан-Цзы в зарослях Травы Забвения', где Саша Орлова готовится танцевать запасную бабочку, а у Градовой — сценарий мистической 'суфийской' вечеринки 'Танец жизни', которую она устраивает. У Градовой есть молоденькая танцовщица Азали, танцующая с Солнцем (символически), у Пелевина есть молодая танцовщица Наоми, тоже танцующая с Солнцем (непосредственно):


Она играет с солнечным лучом, перебирая его в ладонях и обвиваясь всем телом вокруг него и соединяясь с ним. Тонкие руки скользят по поверхности луча, и он словно отвечает ей, лаская плечи и маленькую грудь.
В ее руках большое Солнце, которое она приносит в мир. Она боится обжечься, но еще больше боится уронить. Солнце как воздушный шар, отпускает в небо.


Чей это танец — пелевинский или градовский — несущественно. Движения схожи так же, как и меняющие реальность камни.


Описание камня у Пелевина:


На повернутой ко мне стороне камня было почти правильное круглое пятно — будто туда плеснули огнем, и образовался еле заметный кратер со следами разлетающихся осколков. Пятно окружали нечеткие радиальные лучи. Родинка на камне.


И чуть дальше: '...камень треугольный, а пятно напоминает глаз'.


А вот описание камня у Градовой:


Я увидела его. Я помнила этот огромный валун с круглыми углублениями сверху. Столетний мох почти закрыл треугольник, образуемый тремя словно выточенными в камне кругами. Кто оставил эти следы? Что они значили? Не мне разгадать эту загадку.


Романы имеют структурное сходство. Оба они начинаются с перечисления 'бывших' главных героинь, которые им что-то дали и затем куда-то исчезли. Причём в списке Градовой наличествует некий Димка Кнуров, политтехнолог с пристрастием к алкоголю, также как и в романе Пелевина у Саши Орловой оказался политолог Егор с пристрастием к 'пивандрию'. В оба романа по-булгаковски включён роман внутренний. Булгаков тоже упоминается.

Различия коренятся в сюжете. Там ничего общего. Роман Градовой — это чудовищный любовный спазм начитавшейся Ошо Красной Шапочки, которая хочет, чтобы её вместо бабушки съели эзотерические серые волки. У Пелевина ничего этого нет, любовные переживания лишь возможность для феминистских острот. Тем не менее кое-какая связь всё же прослеживается: вполне вероятно, Пелевин в 'Непобедимом солнце' решил окончить мир, чтобы никто и никогда больше не смог сочинить ни одного 'Танца с жизнью'.

Если предположить, что Пелевин был знаком с означенным романом (а сходства хватает), то он, конечно, не украл его и даже не переделал, а использовал как компост, чем, не ведая стыда, ещё раз доказал, что лучше не знать, из какого сора растут стихи. Олеся Градова перечислила замечательных мыслителей от Григория Сковороды до Бодрийяра, суфийских мистиков и богословов, а это, даже осмысленное в эротическую биполярочку про Свет и Тьму, всё равно пища для размышлений, не лишённая, кстати, интересных наблюдений и образов, чем Пелевин — и вот это может быть постыдно — втайне питается. Не в том смысле, что что-то нельзя читать, а потому, что Пелевин, которого ценят как раз за единственность и неповторимость, именно 'пелевинское' подсматривает, а не создаёт.

Весть о текстосмешении пришла анонимно, из сервильных полей 'Телеграма', где так же быстро и анонимно была опровергнута со стороны поклонников писателя. Зачин как для неплохого маркетингового скандала, где Олеся Градова должна дать (и дала) интервью и написать (и написала) несколько текстов, где неизменно говорила о граде критики, который на неё обрушился. Видимо, град побил какое-то офшорное поле — осадков нигде толком не наблюдалось. Было бы здорово, если бы Олеся Градова оказалась не выкупленной закладкой с Прозы.ру, а лёгким пелевинским касанием, который вот так развлекался или чего-то ждал. На это намекает отсутствие каких-либо фотографий автора 'Танца с жизнью', как и осмысленных социальных страниц. Добавляет странности, что роман Пелевина вышел 27 августа, а, например, клип 'История Олеси Градовой. Танец с жизнью' появился на YouTube 25 августа 2020 года, равно как социальные страницы Градовой стала заполняться только с июля 2020-го. Случайность или намеренная подладка под выход Пелевина? И чья подладка? Читая ответы Градовой, трудно отделаться от ощущения, что их написали третьи лица: талантливо, говоря о самой Градовой как о посторонней, без упоминаний реального сходства с 'Непобедимым солнцем', зато с фактологическими ошибками (так, пелевинский профессор Ахмет Гекчен ложно объявлен 'учителем' Саши Орловой). Та же 'Очная ставка с Виктором Олеговичем' написана с характерными под Пелевина оборотами и даже начинается в лоб, с откровения:


Следователь предупредил нас об ответственности за дачу ложных показаний, спросил, не являемся ли мы близкими родственниками, и велел секретарю вести протокол.


Если это ирония — то первоклассная, если инцест — тоже хорошо. Распутывать интереснее, чем читать 'Непобедимое солнце', и, быть может, роман сознательно танцевал к перформансу, неудавшейся заказухе ЭКСМО. Тем более 'Танец с жизнью' в 2011-м вышел в АСТ, которое позже совокупилось с ковеном ЭКСМО, по сю пору выпускающим Пелевина. Сама Градова переиздала 'Танец с жизнью' в... июле 2020 года. Очень похоже на вялый спектакль: сами вкинули, сами сразу же опровергли, сняли видео, что-то написали — и вот так вот оно всё. Беглый анализ показывает, что самые громкие скандалы с плагиатом в современной русской литературе неизменно оказывались частью книжного продвижения. Вероятно, с 'Непобедимым солнцем' дело обстоит так же: участвует Градова в постановке или она искренне удивлена случившимся, хочет она прославиться или так совпало, есть ли вообще эта Градова (есть ли вообще кто-то?), или профиль её выкуплен Гелиогабалами из ЭКСМО — всё это неважно. Просто ещё одна реклама. Это, конечно, забавно — Каракалла там, расцепляющиеся эоны, танец, которым можно разбить мировой кинескоп, а на выходе (вероятно) посредственная придумка издателей, чтобы вот деньги, опять деньги и ещё раз деньги. Так-то честно — о продажном маркетинге сотни страниц в этом самом 'Непобедимом солнце'. К Пелевину снова не подкопаться, он всё оговорил заранее. Хотя это как предусмотрительно плюхнуться в лужу, прежде чем в тебя собрались залепить грязью.

Но это всё же не плагиат. С некоторыми важными уточнениями.

Постмодернистская литература принципиально строится на плагиате, похищая темы, высказывания, фигуры и направления, перемешивая их, комментируя друг другом. Обвинять постмодерниста в плагиате всё равно что обвинить писателя в том, что он пишет. Это естественно. Установка на плагиат свойственна всей постмодернистской литературе, где отстаивается это неотъемлемое право. Теоретики постмодернизма изобрели немало славных аналогов слова плагиат (оммаж, пастиш, компиляция, интертекстуальность, раскавычивание, ремейк, экспонация, сэмплирование, референс, рекуперация, рециклирование, коллаж, аккумуляция...). Но между плагиатом и постмодернизмом есть сущностное отличие.

Плагиат серьёзен. Постмодернизм ироничен.

Плагиат хочет обмануть, поэтому прячется, притворяется, заметает следы. Здесь необходима серьёзность, зачистка концов, тогда как постмодернизм игриво оставляет кончики на виду — читателю должно быть интересно находить их и тянуть, вытаскивая то хрен, то репку. Грамотная отсылка углубляет и расширяет размерность произведения. 'Жизнь насекомых' Пелевина названа так, чтобы по-менделевски скреститься с 'Из жизни насекомых' братьев Чапеков. Но это работает только с нормативными произведениями, отсылки к которым можно уловить просто по факту нахождения в культурном пространстве, тогда как 'Танец с жизнью' — это не то, что сразу приходит на ум. Чему, конечно, стоит порадоваться.

Творчество само по себе не лишено плагиата, ибо создаваемое всегда ориентируется на уже существовавшие образцы. Где-то там, в пещерах, ещё были гении, которые иссекли скалу из себя, впервые сообщив камню животные контуры, но сегодня, когда груз культуры больше, чем весят все скалы на свете, творить чисто, основываясь лишь на духе, а не на том, что за ним последовало, не может, вероятно, никто. Заимствование способно быть ненамеренным, простым как чтение или взор, и нет референтного способа отличить, является ли созданное следствием чистого творчества или переработанным гумусом уже написанного и уже прочитанного. Это подход Аристотеля, воспринимавшего искусство как подражание, позже даже развившийся в идею, что история искусства есть история плагиата.

В самом деле, кто творил из ничего? Даже Богу пришлось обратиться к Себе. Искусство — занятие повторяющееся. Поэтому отдавать себе отчёт в плагиаторстве нравственно, ибо кто не плагиатит — тот крадёт.

При этом недостаточно ограничивать сравнение 'Непобедимого солнца' и 'Танца с жизнью' отношениями плагиата. Плагиата (в его общепринятом смысле) как раз нет. Есть кое-что другое, а именно отшельническое существование на вершине мира, откуда люди и их жилища выглядят маленькими и почти ничтожными. Опять пелевинский миф, который разворачивается в опасную оптику, когда люди — не из бумаги, а всё ещё живые и несовершенные — могут быть без спроса извлечены из жизни и выставлены на всеобщее обозрение. Пелевину свойственно привлекать современников по делам своих романов. Иногда они узнаваемы, вроде Дупина из 'Лампы Мафусаила', а порой малознакомы и темночисленны, как из 'ДПП (НН)'. Пелевин заимствует не имена, а сущности, характер, само поведение, что создаёт сходство, а сходство есть то, из-за чего злит пародия.

Персонажам — раньше известным или маргинальным, а теперь, после Градовой, просто случайным — стоит признать, что быть замеченным Пелевиным не только лишь здорово. Это может быть неприятно. Да, это всё ещё общее интеллектуальное вознесение, не пять минут славы телевизора и даже не вечный повтор Сети, а серебряная проба каждого года, почётная даже в своей насмешке. Но это и прямое указание на существование некой внеположенной воли, когда из неизвестного существования неизвестного тебя помещают в главное литературное событие года. Если для людей известных это лишь приключение (порой гаденькое, как для Павла Бисинского из 'Generation 'П''), то для обыкновенных смертных оно может стать неприятностью. Пародия на гения нужна, чтобы любить его, пародия на знаменитость — чтобы её терпеть, но пародия на маленькое и несовершенное... здесь можно разглядеть насмешку, бессердечие, а то и хуже — безразличие, холодный расчёт экспериментатора, когда цель оправдывает средства. И вот Пелевин, раз за разом пишущий о некой скрытой Силе, легко меняющей чью-то судьбу, сам становится зашухерившимся демиургом, который выдёргивает случайных людей просто потому, что это нужно для его очередного творения.

В таком случае вроде как отстранённый писатель, которого некуда уязвить, приобретает человечность, воплощаясь в этическом измерении. Здесь есть о чём поспорить, что осудить и куда ударить. Кто хочет — может этим заняться.

А чем занимается сам Пелевин? Он раз за разом прячет в тексте управленческое Нечто, которое порождает вокруг себя несколько слоёв иллюзий и полуправд. Герой последовательно проходит по этим слоям-лабиринтам, апофатически отшелушивая истину. В конце романа происходит прорыв к подлинному Бытию, либо оно вновь ускользает, оставляя героя в завесах. Подобную схему в ХХ веке лучше всех воплотил Филип Дик (упоминается, кстати, в 'Непобедимом солнце'), апофеозом чего можно считать роман 'Убик'. Достаточно простая книга сильнее любых пелевинских наворотов — шумеро-аккадских ли, ги-деборовских, — так как Дик понимал, что смысл лабиринта не в отделке его стен и даже не в Минотавре, а в скрываемой истине, которая 'настолько проста, что за неё даже обидно'. Это дух присутствовал в самых ранних и самых точных произведениях Пелевина — читатель знал, что стоит ему открыть шкаф, выйти на улицу, загрузить компьютер или просто распахнуть глаза, как он столкнётся с тайной, которая и не думала скрываться. Удивительное чувство близости, когда верно сочтённые буквы растаможивают реальность. Но чем изощрённей Пелевин прятал сокрытое, тем недоступнее оно становилось, и вот камень Элагабала, который не встретишь на школьном дворе, стал петровской медалью за чтение, тяжёлой метеоритной бляхой, клонящей голову ко сну.

Пелевин, в общем-то, даже не постмодернист. Он играет, но нигде не прозревает форму, как упоминаемый Градовой Фаулз. Постмодернизм его просто метод, к тому же избирательный. Пелевин почти не занимается языковыми проделками и тем более не разрушает форму. Ирония его не тотальна, а, скорее, добра. Но писатель также отсылочен, эклектичен, забавляется с понятиями, явлениями, трендами, критикой, культурой, стилями... Пелевин сделал современность комментатором его главной идеи — иллюзии мира, и эта чёткая последовательность разводит его с аналогичной установкой постмодернизма, которая видит самоценность в бесконечной перетасовке означающих и намёках, оканчивающихся там же, где они начались.

У Пелевина, напротив, есть что драпировать: красные бархатные портьеры всё ещё что-то скрывают, как философский трёп на яхте AUrora скрывает излучение камня Элагабала. Для постмодерниста игра, лоскутность, ирония — это цель, тогда как для Пелевина — средство. При всей насыщенности его прозы сомой самого актуального отжима, Пелевина интересует не тренд, а то, что он означает, причём не по отдельности, а в совокупности, из чего писатель вьёт то конопляную вервь, то нить зеленоватого кода, то цепочку ДНК. Методологически это напоминает структурализм, с помощью которого Пелевин выделяет принципиальные структуры угнетения, власти, иерархии, обмана, побега, освобождения и спасения. Из какого сырья они выделены, не так важно. Важно, куда они ведут.

Одна из таких структур — это пропущенная через разные романы и разные интерпретации легкокрылая философия Чжуан-цзы. Пелевинская структура — это свойство элементов множества, когда вагоны ранней 'Жёлтой стрелы' в поздней 'Любви к трём Цукебринам' оказываются связаны не только друг с другом, но и другими поездами. Даже когда по романам Пелевина составляют гипертекстовые навигаторы, получается не взлохмаченная ризома, а чистый холизм, где целое снова больше, чем сумма его частей. Отдельные объекты пелевинского мира не просто взаимосвязаны, но тождественны целому — что бы ни входило в равенство его значений, оно всё равно остаётся справедливым. И вот улитка, так многозначно ползущая по склону Фудзи, вновь выстраивает иерархию верха и низа, показывая, что нужно сделать, а что — не стоит. Прописывается даже итоговая возможность исхода (Любовь), то есть большой нарратив, не убитая пока история. Это не постмодернизм, а опять что-то русское. Книги Пелевина всегда будут про одно и то же, а именно про выделение из мировой суеты древних, ведущих в ночь структур. Постмодернизм же, на минуточку, ярый противник структурализма.

Стоит заметить, что употребление термина 'постмодернизм' бессодержательно. Он давно применяется к не-постмодернистским вещам, став стереотипным восклицанием на что-то современное и непонятное. Речь не столько о размытости словесного значения, а об изъятии компасных сторон света, где указывающая стрелка постмодернизма может притягиваться к чему угодно, а то и суфием вертеться вокруг своей оси. Когда какое-то понятие становится всеобщим и навязчивым, оно утрачивает содержательность, а значит, постмодернистом может быть назван любой. Судьба слова 'постмодернизм' напоминает судьбу слова 'фашист' или 'террорист': сегодня ими может быть кто угодно — от соседской бабки, не дающей жить, до разоссавшегося кота.

Поэтому уравнивать постмодернизм и Пелевина можно только во имя традиции, что тот ещё каламбур. Пелевин архаичен. Есть что-то безнадёжно устаревшее в том, как он шутит и с чем играет. И прекрасное в том, куда он ведёт. Считать Пелевина постмодернистом не ошибка, а блаженная школьная неосознанность: все с крыши прыгнули, ну и я прыгнул.

Первые произведения Пелевина выходят как раз в годы постструктуралистского захвата России, и никто не высмеял этот захват точнее, чем в 'Македонской критике французской мысли'. Теме писатель привержен до сих пор, что видно не только по культурным кодам нуленостых, но и по дате написания самых лучших произведений Пелевина. Это и в 'Непобедимом солнце' есть, где тридцатилетняя Саша Орлова вместо пользовательских кумиров 2020 года ориентируется на Гребенщикова и, не зная о насущных приложениях на телефоне, по старинке обращается в турагентство. Уже в 2022 году Пелевину исполняется шестьдесят лет: возраст отца тридцатилетних.

Пелевин стар (в смысле прожитого) и как-то обыденно, без чествований и банкетов, перешёл из разряда ироничных комментаторов в привычку, месяц календаря. Он единственный в России значимый интеллектуал, кто выбрался из кокона, ибо все остальные комментаторы девальвированы, им не верят или их не знают вне группы сторонников. Почему так, понятно: Пелевин соблюл себя. Он хлестал российскую грязь, но без хрюкающего демшизного удовольствия. Он оттаптывается по Западу, но без кирзовых солдатских сапог, какие носят патриотические попаданцы. Убегал от напугавших его деревенщиков из Литинститута, но нежно высказался о 'сиреневой обочине нагретого шоссе'. Как порядочный постмодернист, Пелевин не дал себя ни к чему привязать — 'антифеминист' в 'Тайных видах на гору Фудзи' и 'феминист' в 'Непобедимом солнце', он и эти роли исполняет по-своему, так, что будут недовольны соответствующие пользовательские множества. Чтобы иметь право судить, нужно быть над схваткой, и этому соответствует весь пелевинский миф.

Пелевин вовремя объявился в девяностые, дабы объяснить, что именно и как колонизует Россию. Он был интересен в нулевые, ибо мир был на пике глобализма и американской гегемонии, история казалась завершившейся, а события истончились до новых моделей телефонов. В этой цифровой паутине нужен был тот, кто бы доступно показал, как это всё сплетено и кто сидит в её центре. Пелевин идеально пришёлся не только ко времени, но и к России, которая впервые в своей истории погрузилась в относительно долгое и относительно сытое существование. Верно и обратное: чем сильнее будет расшатываться современный мир, тем менее ценными будут описывающие его книги Виктора Олеговича. Всякое разрушение подобно наготе: в нём обнажается что-то скрытое и прежде невидимое, и тайнодоступный роман, вновь городящий лабиринты, придётся не ко времени и не к дивану. Поэтому мимо книг Пелевина, толком не задев их, прошло небывалое Исламское государство, поэтому ясно было, что в 'Непобедимом солнце' почти не будет ковида.

Зато в романе немало пустопорожнего. Искушённый читатель ответит, что это такой коан, введённый Пелевиным намеренно, чтобы скука прививала от пресыщения. Вы хотели что-то захватывающее, яркое, оригинальное? Но почему вы этого хотели? Не потому ли, что рабски привязаны к свеженькому? Собственно, на это можно отыскать намёк в 'Sol Invictus', когда Саша в шутку дарит пустобрешной буддистской архатке серебряный самотык с наручниками, мол, это такой коан, который архатка принимает всерьёз и всерьёз потом решает.

То есть, если говорить о современности, нужно делать это тухло, рыхло и скучно, чтобы в финале резче почувствовался разрыв и освобождение. Именно так можно объяснить утомлённость 'Непобедимого солнца'. Но есть в романе Пелевина одна вещь, которая заставляет думать иначе:


Я потом узнала, что когда-то эта колонна была покрыта золотом и торчала в центре огромной пустой площади, примерно как Адмиралтейский столп перед Зимним Дворцом.


Столп-то не Адмиралтейский, а Александровский, да и не столп даже, а колонна. Какого-то иного смысла в ошибке нет, она ни к чему не ведёт и не снимается повествованием от первого лица. Даже самый преданный поклонник не сможет как-то внятно объяснить этот 'Адмиралтейский столп', а скажет только, что прикопались к какой-то мелочи. Но в том-то и дело, что Пелевин — это писатель, ошибки которого трактуются в его пользу. Адмиралтейский столп — это объективно неверно, пелевинское суждение из головы, не проверенное ни им, ни редактором, пробравшаяся на страницы глупость, а раз так, кто поручится, что глупостями не является всё остальное, и бессмысленная наполненность романа не потому, что коан, а потому что, ну... вот что-то ещё?

Возможно и так, кто знает. Можно на этот счёт спросить у птиц, но это опять не про 'объективно написанное'.

Пелевин — это такая народная забава, новостной сюжет, подсчёт и подбивка, телепрограмма, выходящая раз в год и выходящая, кстати, из перелома 80—90-х, а, увы, не из вечности. Внимание к Пелевину — это внимание к собственной напрасной юности, сладостно прошедшей и оставшейся в гараже, да на полке. Чтение Пелевина всегда немножечко личное, как о собственной жизни — вот здесь можно было бы иначе, вот так лучше было бы не поступать. Пелевина можно перерасти, утратить к нему интерес, забыть даже, но не взаправду ругать или до хрипоты озлобиться. В тусклые времена он пытается удержать что-то им не принадлежащее — тайну, возможность её, конец — и потому каждым романом крепит якоря, забивает структурные сваи. Всерьёз лаять на это неправильно, как и неправильно негодовать. Пусть будут эти ежегодные обзоры, гадания, обвинения в плагиате и их разборы, про 'исписался' крики и про то, что вот это лучше того. Это эмпирически интересно, как срез общества, кто и что думает, такая всероссийская олимпиада по остроумию, результаты которой заносят в тайный отчёт. Кроме того, это по-домашнему греет: есть писатель и есть событие, где все могут друг к другу прислониться и о чём-то сказать. Больше такого не выдаёт никто, ни один российский творец. Возможно, никогда и не выдаст. И хорошо. И не надо пока другого.

Так что снова доказывает парадоксальность русской жизни?

То, что постмодернист Пелевин стал в ней традицией.

[Наверх]