Пленники Раздора. Книга третья

Красная ШКАПОЧКА и Белая СНЕЖКА

Ходящие В Ночи. Книга третья.

ПЛЕННИКИ РАЗДОРА

ПРОЛОГ

Темнота была непроницаема. Он сперва даже решил, будто ослеп. Нос ему, по всему судя, опять сломали. Дышать приходилось ртом, как собаке. В висках гулко тукала кровь. Хотелось пить.

Фебр с трудом поднял тяжелую голову, надеясь всё-таки разглядеть, где очутился, но в кромешном мраке по-прежнему ничего не увидел. Попытался шевельнуться, не смог. Только понял, что подвешен, словно шкура на распялках — руки разведены в стороны и крепко стянуты веревками — ни опустить, ни свести вместе. Пошевелился. Ноги тоже связаны. И отзываются глухой болью. Сколько он корчился тут, обвиснув в путах? Судя по тому, как затекли плечи и спина — долго. Пленник завозился, пытаясь подняться с колен, но туго натянутые верёвки держали крепко — не встанешь.

— Плохо тебе? — вдруг спросила темнота женским голосом.

Обережник промолчал.

— Стони, если больно. Зачем терпеть? Всё равно никто не услышит.

Сквозь узкие щёлочки заплывших глаз ратоборец разглядел смутные очертания женщины и хищную переливчатую зелень звериного взгляда. В груди Фебра жарко полыхнуло, Дар рванулся было прочь, но жесткий кулак волколачки врезался в живот. Мужчина задохнулся и скорчился, насколько позволяли путы.

А через миг на голову узника обрушился ледяной водопад.

Вода текла по лицу, капли щедро сыпались с волос. Фебр, наконец-то, сумел сделать судорожный вдох. Он жадно облизывал разбитые губы. Хотелось наклонить голову и высосать из набрякшего ворота влагу, чтобы заглушить горько-соленый привкус во рту. Гордость не позволила.

— Больше воды не будет. Долго, — насмешливо сказала Ходящая.

Он не вслушивался в её слова. Куда насущнее и страшнее оказалось осознание того, что всё произошедшее не сон, не горячечный бред. На него не просто напали. Его пленили. Как такое возможно? От бессильной ярости шумело в ушах, а ещё — отголосок последней схватки — кружилась голова, да вскидывалась из желудка к горлу вязкая волна тошноты.

Волколачка подошла близко-близко и с усмешкой спросила:

— Плохо быть беспомощным, верно?

Ответом ей снова была тишина.

Скрипнула дверь. В узилище вошли.

Фебр по-прежнему различал во мраке лишь силуэты. Пятеро.

— Что, Охотник, — обратился к пленнику один из вошедших, — опамятовался никак?

Голос был молодой, спокойный. Не звучало в нём ни безумия, ни ненависти. Будто человек говорил.

Ратоборец молчал. Он не понимал, как дикие твари могут вести себя, словно люди? Подкараулили в лесу, ладно. Но почему не загрызли? Не сожрали почему? Зачем привязали?

Оборотень тем временем сказал:

— Я хочу знать, сколько вас. Особенно, тех, кто носит чёрное.

Вон оно что!

Удивительно, но молчание узника не разозлило Ходящего.

— Я и не тешился надеждами... — вздохнул волколак. — Тот, здоровый, из Суйлеша — тоже все молчал.

Фебр вскинулся, пристально глядя в темноту. Из Суйлеша? Неужто Милад? Его туда отправили, да. Но Суйлеш далеко... Что это за стая, которая охотится на столько вёрст окрест? И почему эти шестеро не ярятся? Кровью ведь пахнет, а у волков нюх острее собачьего, отчего не бросаются?

— Чего молчишь-то? От страха онемел? — усмехнулся оборотень.

Пленник смотрел на него и безмолвствовал.

Та, с зелёными глазами, глядела из-за спины вожака и дышала тяжело. Ей самообладание давалось непросто.

— Не хочешь говорить? — вздохнул Ходящий. — Вот хлопот с вами... ну да ладно. Отвязывайте.

Двое волколаков начали сноровисто распутывать веревки.

Когда те ослабли, ратоборец рухнул на каменный пол. По спине и плечам горячими валунами перекатывалась боль, тьма перед глазами раскачивалась... Он всё-таки попытался собрать Силу в кулак. Впусте. Закостеневшее тело не подчинялось. Ходящие пересмеивались.

Мысль о том, что звероподобные твари каким-то образом научились ловить и мучить Осенённых, подстегнула, разозлила... Но, когда Дар уже готов был вспыхнуть, согревая кончики ледяных пальцев, на ратоборца словно обрушился могучий кулак. Чужая Сила вдавила в холодный пол, грозя размазать по камню. Пленник глухо застонал.

— Жизнь — есть мучения, — назидательно сказал оборотень, у ног которого скорчился обережник.

Фебр про себя от души согласился, тем более что удар по ребрам как нельзя более подтвердил слова волколака. Тьма вокруг расцвела маками.

Чуть поодаль глухо заворчал зверь. Узника обожгло горячее дыхание хищника, в лицо ударил запах псины.

Темнота скалилась и сверкала глазами. Темнота собиралась броситься...

Человеку позволили подняться на ноги, опираясь плечом о неровную стену. Позволили оглядеться. Позволили руке привычно метнуться к поясу, на котором прежде всегда висел нож. Позволили понять, что ни пояса, ни оружия на нём больше нет. Позволили даже горько усмехнуться собственной глупости.

А потом темнота прыгнула. Навалилась. Сомкнула тяжёлые челюсти и захлебнулась рычанием.

Кровавый клубок, в котором человека уже было не разглядеть среди хищников, покатился по полу.

Пленника грызли, трепля, словно старую тряпку.

И та, с зелёными глазами, тоже.

* * *

Студеный ветер ударял в спину, подталкивал. Клёна брела, держась за руку отчима. Через рыхлые, сыпучие сугробы идти было тяжело. И с каждым шагом боль в груди разрасталась, становилась все сильнее, а дыханье перехватывало. Слёзы на щеках индевели, ресницы смерзались.

Мороз стоял трескучий. Но девушке было душно и жарко. Хотелось распахнуть уютный полушубок, отдаться на волю леденящему ветру, чтобы выстудил пекущую боль. Однако вместо этого она лишь сильнее сжимала ладонь Клесха.

Буевище находилось в стороне от Цитадели. Чреда едва приметных под снегом холмиков. Много их. А один, с краю — самый свежий. На нём белое покрывало тоньше, чем на прочих, ведь последние несколько седмиц мело не так уж сильно...

Клёна отпустила руку отчима, обогнала его на несколько шагов и почти бегом устремилась вперед. Однако ноги изменили ей, подломились, и девушка упала в сугроб.

Обережник подошел и стал рядом. Падчерица скорчилась у могилы, закрыв лицо руками. Плечи мелко дрожали.

— Поднимись, застудишься, — сказал он то, что непременно сказала бы Дарина, останься она жива.

Помотала головой. Не встанет. Клесх опустился рядом на колени. Мелькнула мысль: они двое, словно кающиеся грешники, которые вымаливают прощение. Он — за то, что не оказался рядом, она — за то, что мать умерла с горьким осознанием невосполнимой потери.

— Доставай.

Девушка послушалась, отвязала от пояса холщовый мешочек, ослабила горловину и высыпала на холмик зерна пшеницы, что-то тихо-тихо шепча про себя. Сейчас она говорила всё то, что не успела сказать Дарине. Сбивчиво, давясь слезами, всхлипывая... Птицы склюют зерно и поднимутся в небо, туда, где в горних высях живут покинувшие землю души. Так слово дочери достигнет матери. Клесх мог бы тоже что-то сказать. Но, как всегда, не знал что. Да и следовало ли жалобами и просьбами о прощении тревожить тех, кто, наконец-то, обрел мир?

Он врал сам себе. Он молчал не потому, что не хотел нарушить покой жены. Нет. Он молчал, так как боялся. Боялся, что она его не услышит. Потому что в небе — только солнце, луна, облака и звезды. А больше ничего нет. И даже радуга — не сверкающий мост, по которому живые могут, если повезет, попасть к ушедшим и вернуться обратно. Радуга... это просто радуга. Разноцветная дуга в небе.

— Не плачь, — застывшая узкая ладонь легла на плечо мужчине.

Крефф покачал головой.

— Я не плачу.

Падчерица пытливо заглянула в застывшее лицо отчима. Глаза у него были сухие. А взгляд отрешенный.

— Я слышу, — негромко сказала она. — Просто у тебя все не как у людей. Поэтому и слез нет.

Клесх медленно повернулся. Как сильно она похожа на мать. Даже говорит её словами. "Все не как у людей..." Черная тоска снова стиснула горло. Обережник поднялся.

— Идём. Холодно.

Клёна вдруг порывисто обняла его и сказала:

— Ты прости меня! Прости меня за всё! Я... я просто глупая! — из её глаз текли и текли слезы.

Часто она теперь плачет. Почти постоянно. Как приехала накануне, так и заливается. А раньше ведь было слезинки не выжать. Гордая.

— Хорошо, что ты это понимаешь, — сказал он.

Девушка отпрянула, испугавшись, а потом посмотрела внимательнее в его лицо и улыбнулась. На ресницах поблескивали льдинки. Клесх обнял падчерицу. Он опять не знал, что сказать. Поэтому просто сжал в объятиях и сразу же отпустил. Да ещё повторил:

— Идем.

Они отправились обратно. Клёна ещё судорожно всхлипывала, вытирала ладонями замёрзшее лицо, а отчим размышлял, как с ней быть? Девка на выданье, красы такой, что поглядишь — глаза сломаешь. А в Цитадели одни парни. Ну, к чему ей с будущим обережником миловаться? Материну судьбу повторять? И не отошлешь ведь, некуда, да и опасно...

Клесх смотрел на падчерицу, гадая — как отцы управляются с дочерьми? Что с ними делать? Как уму-разуму наставлять, да и можно ли? Ты ей про здравый смысл, про то, что не всякому верить можно, а она глазищами хлоп-хлоп и слезы сыплются...

И ещё, поверх всех этих тяжких дум, не давала покоя другая мысль. Которая была много важнее мыслей о Клёне. Что делать с Беляном и Лютом? Что с ними, Встрешник побери, делать?

* * *

Белян сидел на топчане и мастерил из прелой соломы крошечных человечков. Такими он, как все деревенские ребятишки, играл в детстве. Глупость конечно, но больше ему тут нечем было заняться. Человечков набралось уже больше дюжины, он рассадил их вдоль стены.

Дважды в день юноше приносили еду. Утром миску каши, ломоть хлеба и ковшичек молока. Вечером — похлебку и сухарь. Да ещё кувшин воды — пей, сколько влезет. Но ни пить, ни есть не хотелось. Пленник то ходил из угла в угол, то возился на топчане, то вздыхал, то мастерил из соломы человечков, то снова ходил...

Волк, томившийся в соседней темнице, иногда выл. Он любил это делать, когда тишина становилась звенящей. Тогда Охотник, несущий стражу у входа в казематы, злобно рявкал на узника, а тот насмешливо отвечал:

— Не ори. Я проверяю. Вдруг спишь.

Белян же, в отличие от оборотня, старался вести себя тихо, быть учтивым и услужливым, чтобы к нему не относились, как к бешеному зверю. Увы, эти усилия его стражей не смягчили, напротив! Смирного угодливого пленника недолюбливали. Видать, решили, лицедействует, а сам держит зло за душой. Но он не держал. Просто хотел жить и боялся пыток.

На топчане в длинном рядке человечков появился ещё один, когда засов на двери темницы заскрежетал в пазах. Узник тут же вскочил на ноги. Время вечерней трапезы ещё не настало, значит...

— Выходи, — приказал стоящий в дверях статный парень.

Ходящий засуетился: пригладил волосы, одёрнул рубаху и шмыгнул к выходу.

— Эй, — Охотник постучал кулаком по двери соседнего каземата и посветил сквозь решетку внутрь.

Из каморки злобно рыкнул оборотень, которого яркое пламя ослепило, больно резанув по глазам.

— Не ори, — язвительно сказал ему человек. — Я проверяю. Вдруг спишь.

Белян прикусил щеку, чтобы не прыснуть со смеху. А волколак лязгнул зубами и... расхохотался:

— Не сплю. Если девку какую-нибудь мне приведешь испортить, так и вовсе скучать забуду.

— Скажи спасибо, что не оторвали ещё то, чем девок портят, — ответил страж и подтолкнул Беляна к выходу: — Иди, иди, чего встал?

Тот поспешно прибавил шагу.

Его вели туда же, куда и прошлый раз — в покои Охотника, которого здесь называли Главой. Юный пленник не помнил, чтобы кто-то прежде вселял в него столь дикий ужас. Глаза у мужчины были, как гвозди, смотрит на тебя и будто взглядом к стене приколачивает. Вот и нынче. Уставился, словно броситься хочет. У Ходящего даже колени ослабли. Захотелось плюхнуться на лавку и сжаться там в комок. Нельзя. Не разрешали. И он стоял, жалко сутулясь.

— Я хочу знать, где сейчас твоя стая и что там происходит.

Человек глядел пристально и зло. Не собирался жалеть. Не хотел сочувствовать.

— Я... — юноша закашлялся. — Я попробую.

Он зажмурился.

Клесх наблюдал. Лицо кровососа напряглось, по нему прошла едва заметная дрожь. Несколько мгновений пленник молчал, а потом открыл глаза и сказал:

— Они в Лебяжьих переходах.

— И что там?

Ходящий перемялся с ноги на ногу и виновато сказал:

— Не знаю. Просто они там. И всё.

Ему показалось, будто глаза того, кого называли Главой, потемнели.

— Сколько их? — негромко спросил мужчина.

— Не знаю, — Белян развел дрожащими руками, — не знаю, господин. Я могу видеть очень мало. Очень. Больше может рассказать только тот, кто там был, а я... вижу урывками. Защита вокруг этого места сильна. Она не дает дотянуться.

— Уведи его в мертвецкую и упокой, — равнодушно сказал Глава кому-то, кого пленник до этой поры не заметил — сидящей в дальнем углу женщине в сером одеянии.

Незнакомка легко поднялась на ноги.

— Топай, — она толкнула Ходящего в плечо. — Живее, ну.

Белян вцепился в запястье той, которой предстояло исполнить страшный приговор:

— Госпожа, не надо! Не надо! Умоляю! — он бухнулся в ноги женщине, даже не заметив того, что расшиб колени о каменный пол. — Не надо! Простите! Я, не лгу, я, правда, не могу! Не надо!

Бьерга застыла, потому что визжащий в отчаянье кровосос обхватил её колени и уткнулся в них носом. Колдунья перевела растерянный взгляд на Клесха. Лицо того по-прежнему было каменным.

— Не ори, — обережница дернула паренька за волосы. — Вставай!

— Нет, нет, нет!!! — он так крепко обхватил её ноги, что женщина покачнулась.

— А ну хватит! — Клесх грохнул ладонью по столу, так, что лежащие на нём берестяные грамотки подпрыгнули.

Белян скорчился на полу, подвывая:

— Я всё сделаю, всё...

— Ты бесполезен.

— Нет! Я... я могу позвать того, кто всё знает! Я могу позвать!

Глава поднялся на ноги и шагнул к пленнику:

— Ишь ты...

— Я... я позову своего вожака. Он знает... Только не убивайте!!!

Колдунья передернулось от жалости и отвращения. Белян решил, она его сейчас ударит, но вместо этого женщина больно схватила полонянина за ухо. Несчастный заскулил. По лицу покатились слезы.

— Вот же, теля глупое, — покачала головой обережница, — и как тебя угораздило-то таким стать, а?

Он плакал, размазывая слёзы по щекам.

— Зови.

— Нынче? — голос пленника был сиплым.

— Нынче.

Он снова зажмурился и стоял так на коленях едва не четверть оборота. Из-под ресниц катились слезы. Быстрее, быстрее, быстрее...

— Не слышит. Он меня не слышит, — в глазах Беляна уже не было страха, только глухое смирение. — Я не могу... Оградительная черта на совесть сделана. Не получается.

Клесх и Бьерга переглянулись.

— В мертвецкую, — только и сказал Глава.

Плечи приговоренного окаменели.

— Я не виноват, — шептал юноша. — Не виноват.

Как они не понимают? Что он сделает, если защита Переходов так сильна? Столько Осенённых в одном месте! Взять хоть Цитадель, тут тоже Сила потоками льется на протяжении веков. Так ведь и в Переходах Дар тратят не менее щедро.

Белян стоял, опустив голову, а Клесх наблюдал за пленником — спина сгорблена, в лице ни кровинки, губы перекошены от едва сдерживаемого рыдания, слёзы падают и падают. Не врет.

Убить его?

Не так уж много у них Ходящих в казематах, чтобы раскидываться. А этот к тому же Осенённый, мало того, Дар видит, да и согласен на всё, до того боится боли и смерти. Жизни его лишать глупо. Знай себе, пугай. Но дашь слабину, поймет, что угрозы Главы пустые, что грош им цена, тогда уж не жди пользы.

— Хватит рыдать, — оборвал тихие всхлипывания Клесх. — Какой от тебя толк?

Пленник вскинулся и в отчаянье выкрикнул:

— Я знаю ещё одного Осенённого! Он рассказывал нашему вожаку про Переходы. Я... я попытаюсь... может услышу его... Он вряд ли мне отзовется, нас не связывает кровь, он меня не кормил, но он кормил того, кто... кто сделал меня таким. Я попытаюсь.

Глава усмехнулся:

— Пытайся.

Белян снова закрыл глаза.

Женщина в сером одеянии села на лавку и неторопливо раскурила трубку. Юноша почувствовал запах дыма, вдруг ощутил, как болят разбитые колени, понял, что сильно устал и глубоко презирает самого себя, подумал о том, что если и сейчас ничего не получится, то эта самая женщина, годящаяся ему в матери, отведет его в подземелья, туда, где холодно и пахнет прелью, а там...

Он очень-очень старался. Но по лицу Главы так и не понял — доволен тот или по-прежнему считает его бесполезным.

* * *

— Свет ты мой ясный! — раздался звонкий голосок.

Донатосу сразу же захотелось вжать голову в плечи. А выученики, что были в покойницкой, побледнели, застыли и, кажется, перестали дышать.

— Чего тебе, Светла? — тяжело вздохнул колдун.

— Так поесть принесла, родненький, ты ж, вон, опять в трапезную не ходил, — зачастила девка и поставила на стол кособокую корзинку.

Крефф едва заметно повел бровями и выучей сдуло.

Подлетки колдуна блаженную любили от всей души, ибо с её появлением наставник почти всегда либо сам уходил, либо их отсылал — и то, и другое было великой благостью. Поэтому парни дурёху пестовали и опекали. Пару дней назад и вовсе случилось в Цитадели неслыханное — вышли за конюшнями стенка на стенку выучи-одногодки. Колдуны сшиблись с ратоборцами. Хотя, какие там колдуны и ратоборцы? Смех один, едва по две весны отучиться успели. Но рожи поразбивали друг дружке знатно. А из-за кого? Из-за дуры скаженной, которой один из выучей Ольста отвесил напутственного пинка за то, что крутилась под ногами. Да ещё и подзатыльником наградил, покуда из сугроба поднималась, дескать, нечего тут мельтешить.

Донатос о том не знал. И не узнал бы, если б не побоище, из-за которого к нему прибежал один из старших — Годай — и выпалил с порога:

— Наставник, щеглы там с Ольстовыми схлестнулись, зубы во все стороны летят! Я уж ихних и наших старших кликнул, чтобы разнимали, а креффа найти не могу. Они там за конюшнями сейчас поубивают друг друга.

У наузника глаза на лоб полезли. Отродясь не бывало такого, чтобы парни в Цитадели выходили друг против дружки, как в деревнях, на сшибку.

Когда оба наставника примчались с разных сторон крепости к месту побоища — один злой, как Встрешник, а второй растерянный, и оттого ещё сильнее хромающий — снег за конюшнями был искапан кровью и изрыт, будто там носился табун. Старшие послушники уже раскидали дебоширов по разным углам двора, но двое все ещё пытались стащить одного из донатосовых подлетков — Зорана — с его супротивника, которого парень отчаянно вбивал в сугроб кулаками.

— А ну встал! — Донатос так рявкнул на выуча, что тот кубарем скатился с неприятеля, да ещё и отпрыгнул.

Краса-а-авец... губищи расквашены, волосы торчат, морда лоснится от пота, кожух распахнут, рубаха на груди разорвана, от разгоряченного тела валит пар.

Покуда наставники растащили полудурков, покуда выяснили у них, перелаивающихся и плюющихся кровью, что к чему, во двор спустился Клесх. Оглядел место потасовки и спросил невозмутимо:

— Ну и кто кого?

Выучи притихли. Зоран рукавом вытер разбитый рот и ответил:

— Мы. Этих, — он небрежно кивнул на сгрудившихся вокруг Ольста ребят.

Глава окинул потрепанную рать задумчивым взглядом и сказал:

— Молодцы.

Те пристыженно поникли головами, а крефф их, напротив, вскинулся:

— Глава, они...

— Молодцы, — так же спокойно перебил его Клесх. — Хватило ума Дар в ход не пускать. А вы, — он перевел взгляд на понурившихся послушников Донатоса, — с какой цепи сорвались? Если б из них хоть один Даром врезал? О чем думали? Вас бы тут от стен отскребали.

Парни отводили глаза. Наконец, Зоран не выдержал:

— Так то — Даром. А без Дара, всё одно, мы их уделали!

Ольстовы ребята загудели и единой стеной подались вперед, тесня наставника:

— Вас больше пришло! А нас только семеро! — зло сказал тот, от которого еле оттащили Зорана.

— Кто мешал ещё привести? — тут же обернулся выуч колдуна. — Я что ли? Так и скажи, другие не пошли.

— А ну тихо, — Глава не возвысил голоса, но перебранка смолкла. — Разорались. И тех, и других высечь, а потом попарно сажать на ночь казематы караулить. Вот этих двоих — первыми, — он кивнул на Зорана и Ольстова парня, с которым тот перебрехивался. — В остальном наставники вас сами накажут, как нужным сочтут.

И он уже было отправился прочь, но у двери в крепость, обернулся:

— Так из-за чего разодрались-то?

Зоран, который, видимо, всех и взбаламутил, ответил:

— Ихний упырь Светлу пнул. Я сам видал.

— Что ж не вступился?

— Я вступился! Дак их семеро, сразу стеной встали, — враждебно ответил парень. — Вот и сказал, чтобы в полдень сюда приходили, коли смелые такие.

— А сам, значит, решил пол-Цитадели привести?

— Никого я не приводил, — буркнул выуч. — Сказал — зачем идём, все и пошли. За этими-то, вон, никто не увязался.

Клесх покачал головой и усмехнулся. Поглядел на Ольста, который от подступившего гнева стоял багровый, будто только из бани вышел.

— Ольст, я б их не столько за драку выдрал, сколько за то, что девку обидели, — признался Глава. — Драка что... коли сил много и девать их некуда.

Крефф ратоборцев от этих слов стал ещё пунцовее.

— Донатос, к парню этому присмотрись, — тем временем кивнул Клесх на Зорана. — И девку свою... запирай что ли.

Колдун сделался злее, чем был, а на Зорана метнул такой взгляд, что выуч сразу же слился с неровной крепостной стеной.

"Девку свою". Вот уж и, правда, ярмо. И Клесх от него избавлять не станет... Надо ему больно. Поди, потеха — глядеть, как полоумная к нелюдимому креффу льнет.

...— Сейчас-сейчас покушаешь, свет ты мой ясный, а то, вон, гляди, как с лица спал, одни глаза и остались...

Колдун очнулся от мрачных размышлений. Светла тем временем продолжала хлопотать — отодвинула на край стола пилы, ножи и крючья, прикрыла мертвое тело с развороченной грудиной рогожей, метнулась к рукомойнику сполоснуть руки. После расстелила на освободившемся месте тканку, водворила на неё миску, ложку, хлеб и закутанные в войлок горшки.

— Ты садись, ненаглядный мой, сейчас кашки откушаешь. Сама варила.

Донатос с безмолвным страданием во взгляде смотрел, как в стоящую перед ним миску юродивая наливает жидкую кашу. От увиденного обережника передернуло и он мученически простонал:

— Молочная?

— Так да, — развела руками скаженная. — Ты всё воду хлебаешь, а без молока как же? Матрела вот сказала, завтра петухов резать будут, так я тебе похлебки куриной сделаю. Ты клади, клади маслица-то, как же кашку, да без маслица.

В миску полетел ярко-желтый кусок масла.

Крефф смотрел на морщинистую молочную пенку и мечтал оказаться где-нибудь далеко-далеко — на буевище, среди мертвяков. Он даже готов был упокаивать навьих, но только не есть молочного. С детства терпеть не мог — ни томлёного молока, ни парного. Однако под взглядом широко распахнутых глаз, смотрящих со слепой любовью, колдун отважно зачерпнул ложку и, зажмурившись, пихнул её в рот.

— А на второе я тебе репы с потрошками заячьими принесла, ты кушай, кушай, миленький, у меня, вон, и кисель припасен...

От этих её слов колдун едва не выматерился.

* * *

— Славен, открывай! Ишь, заперся среди бела дня! Боишься, что украдут, что ли? Ясна, есть кто живой?

— Иду! Иду! — донесся из-за тына женский голос. — Не слышала, кур кормила.

Створка ворот поползла в сторону, впуская гостей.

-Мира в пути, обережники, — хозяйка подворья, чуть посторонилась, пропуская вершников. — Случилось чего?

— Мира в дому, Ясна, — поприветствовал женщину ратоборец.

Он был молод, статен и хорош собой, однако русые волосы и бороду уже тронула седина. Следом въехал на гнедой лошадке колдун — темноволосый, но при этом с такими светлыми глазами, что они из-за смуглой кожи, темных бровей и ресниц казались незрячими бельмами. Сторожевики так и прозвали его промеж себя — Слеп, хотя в миру он был просто Велешом. Этих двоих на заимке видели часто и не раз они останавливались здесь на ночлег, а потому были свои, почти родные.

— Идите в дом скорее. Замерзли, поди, — торопила Ясна. — Метёт-то как! Случилось чего, что в непогодье такое по требам поехали?

Она обеспокоенно смотрела на путников.

— Случилось, — кивнул Велеш, спешиваясь. — Ходящие случились. Вот, в Верёшки ездили, на обратном пути решили к вам заглянуть, хоть обогреться.

Женщина покачала головой.

— Проходите, проходите. Сейчас на стол соберу.

— Славен-то дома? — спросил колдун, поглаживая коня. — Или опять по лесу бродит?

— Да что ты, какой лес! — замахала руками женщина. — Вон, в бане. С утра хлев чистил, теперь моется. Пока светло-то.

Обережник кивнул, неторопливо расседлывая лошадь.

Проводив приезжих в дом и накрыв на стол, хозяйка отправилась кликать мужа и заканчивать свои хлопоты.

Когда, спустя четверть оборота, дверь в сенцах хлопнула и распаренный Славен появился на пороге, гости как раз заканчивали трапезу.

— Мира в дому, — кивнул ратоборец. — Как ты не утолщал ещё на эдаких щах, какие твоя Ясна готовит, а?

Славен улыбнулся. На вид ему можно было дать весен тридцать пять — лицо чистое, без морщин, светлые волосы, светлые брови, почти белые ресницы, а глаза темные, им бы с Велешом поменяться очами, вышло б в самый раз:

— Мира! Хороши щицы, Елец? — весело спросил хозяин у воя.

— А то! — расплылся тот в ответ. — А у меня Лада знатные блины печет.

Хозяин заимки хмыкнул. Обережник любил молодую жену, опекал, как ребенка, и, как ребенком любимым же, гордился.

Наконец, и колдун отложил ложку, сказал:

— Щи, блины... Сегодня нам и солома за радость была б. Как собаки бездомные — голодные, озябшие, никак не отогреемся.

Славен снова улыбнулся, забросил на печь тулуп, в котором пришел, и сказал:

— Вовремя приехали, вон, как вьюжит. Сами-то в баню не хотите?

— Сил уже нет, — ответил ратоборец и добавил: — Славен, ты б дровишек принес, а то промерзли мы. До сих пор поколачивает...

Мужчина потянулся обратно за тулупом и проворчал:

— Так говорю ж, в баню идите. Но подтопить надо, что верно, то верно.

И он, набросив на плечи одёжу, направился к выходу, однако у самой двери замер с нелепо вытянутой вперед рукой. Будто на невидимую стену наткнулся.

Застыл.

Плечи напряглись.

А потом хозяин медленно повернулся к сидящим за столом гостям.

Колдун смотрел на него тяжелым взглядом и молчал. Ратоборец крутил в пальцах нож, словно девка веретено, и задумчиво глядел на тускло поблескивавший клинок, острый кончик которого упирался в лавку.

— Не получается? — сочувствующе спросил Елец, не поднимая впрочем глаз. — Не пускает? Велеш, если круг обережный чертит, ни одна тварь не переступит.

Наузник, сидящий напротив своего сотрапезника, продолжал неотрывно глядеть на Славена. Тот молчал. Окаменел и смотрел по-волчьи.

— Что глазами жжёшь? — снова спросил вой, не отрывая взора от ножа. — Схожу-ка я и, правда, в баню. Ясну встречу.

С этими словами он поднялся из-за стола. Хозяин дома от этого простого движения рванулся вперед — удержать. Но снова налетел на невидимую преграду и побелел, как береста.

— Хранителями молю, не тронь жену ... — попросил он. — Человек она.

Обережники переглянулись.

— Не знает ничего, — торопливо продолжил Славен. — Дай ей спокойно в избу прийти, не пугай. Я всё, что хотите сделаю, только Ясну не обижайте.

Мольба в его осипшем голосе было столь сильна, а страх за жену столь непритворен, что Елец буркнул:

— Не обижу, ежели сама не кинется, — и вышел.

Мужчина проводил его встревоженным недоверчивым взглядом и вновь повернулся к колдуну:

— Велеш, вы же все тут бывали не по разу. Пушнину брали, ночевали. Зачем, как со скотиной со мной? Сейчас жена придет, пройдет через этот круг и не заметит, я тебя жизнью молю, выведи меня, будто в баню идем. Слово даю — убегать не стану. Только ей... не говори ничего, я с тобой, как человек всегда был, так и ты со мной тоже человеком останься.

Наузник некоторое время молчал, не отводя взгляда от собеседника, а потом медленно кивнул. Он и сам до конца не мог поверить, что Славен — Славен! — которого в сторожевой тройке почитали почти своим, оказался Ходящим. Это не вмещал ум, отторгала душа... И тяжело от нового знания было обоим — и человеку, сидящему за столом и тому, кто стоял напротив него, скованный силой обережного круга.

Мужчинам казалось, будто время остановилось. Ясна все не шла и не шла, не возвращался и Елец. Славен беспокойно поглядывал то на дверь, то на колдуна, светлые глаза которого и впрямь казались ему теперь слепыми.

А метель выла за окном, бросала в стены снегом...

Но, наконец, в сенях раздались шаги. Вошла румяная, укутанная в заячий полушубок женщина. Из-под платка выбивалась ещё влажная прядь волос, круглое курносое лицо было румяным и счастливым.

— Никак отобедали? — улыбнулась она, отряхнула занесенную снегом одёжу и прошла мимо мужа к вбитому в стену колышку. Повесила шубку, обернулась:— А ты что стоишь тут, как прибитый, а?

Славен бросил растерянный испуганный взгляд на Велеша, до последнего опасаясь, что колдун не смолчит. Но тот лишь пристально смотрел, как Ясна перешагнула невидимую, нацарапанную на половицах черту, переняла из рук у Ельца охапку дров и направилась к печи.

— У вас тут тихо, прямо как на пепелище. Или не поделили чего? — спрашивала женщина, разгребая кочергой головни. — Случилось что?

Она не подозревала плохого и говорила весело, потому что была уверена — ни с Велешем, ни с Ельцом её мужу делить нечего. И оттого вид мрачного, стоящего в дверях ратоборца, напряженного Славена и задумчивого колдуна, казался всё более и более неуместным.

— Выдумаешь тоже, — слегка осипшим голосом сказал Славен. — В баню мы собрались, потолковать надо. А ты отдыхай пока.

Ясна кивнула, не поворачиваясь:

— Ступайте, ступайте, холстины сухие из сундука возьми, не забудь.

Так обыденно женщина всё это говорила, что трём мужчинам, напряжённым, как перед смертельной схваткой, вновь стало не по себе. Первым из избы вышел Велеш, незаметно чиркнувший сапогом по половице и что-то пробормотавший, следом отправился хозяин заимки, а за ним уже потянулся Елец, словно невзначай положивший руку на пояс, поближе к ножу.

Прозрачные зимние сумерки встретили крепким морозцем и резким ветром. По сиреневой тропинке, расчищенной так, чтобы мог пройти лишь один человек, отправились к бане. Славен шел, с трудом переставляя ноги, будто схваченный параличом. Он и впрямь не пытался бежать. Его шатало. Но и сторожевикам, шедшим один впереди, другой следом — было по-своему тяжко свыкнуться с новой непривычной мыслью, что тот, с кем делили хлеб, в доме у кого находили приют и ласку — оказался тварью нечеловечьего племени. Возможно ли такое? И если возможно, то сколько их — живущих, как этот? На душе было муторно.

— Садись, — приказал Елец Славену, когда все трое вошли в предбанник. — Рассказывай.

— Что? — глухо спросил тот. — Что рассказывать?

— Как ты обжился тут, как девку себе взял, почему не сожрал её до сих пор? Или мы не ведаем чего? Может она тебе уже и детей наплодила? — ратоборец говорил, а самому делалось тошно от собственных злых слов, от того, как непотребно и не по-людски они звучали.

— Каких детей? — горько усмехнулся Славен, глядя на свои сцепленные в замок руки. — Не родится от мёртвого живое.

В его голосе звучала нескрываемая горечь.

Велеш закончил вязать узелки на тонкой веревочке и, не спрашивая позволения, вздел науз на шею тому, кого ещё вчера считал человеком, да что там — другом считал!

— Говори толком, как девку взял, как осел тут с ней, — приказал Елец. — Ну!

— Я её в лесу нашел, радость мою, — сказал Ходящий и взгляд тёмных глаз потеплел. — Заплутала. Дело к вечеру было. Повезло ей, что на меня набрела. Луна не подошла, и собой уже умел владеть. Увидела, глупая, обрадовалась, кинулась навстречу — всё не так боязно, как одной. Проводи, просит. Я проводил. Она в деревню зазывала переночевать, да куда мне — через Черту... Отнекался, соврал, мол, с обозом я обережным, возвращаться, дескать, надо быстрее. А сам думаю: как так — не увижу её больше? И эдак сердце стиснуло, будто морозцем прихватило. Вроде не красавица, мимо пройдешь — не взглянешь, но вот понял — не смогу без неё. От стаи оторвался своей, от братьев. Сказал: остаюсь. У нас вожак сильный был, справедливый. Отпустил меня, понял — лихое дело дурака удерживать. До отхода помогли землянку устроить и частоколом обнести. Дальше, мол, сам. А что сам? Ну, на зверя стал охотиться. Ну, живу один. Месяц, другой... Кормиться к дальнему селу ходил. Сам понимаешь... А потом опять Хранители свели, снова набрел на неё — в брусничнике ползала. Увидала меня, глазки заблестели: "А я, — говорит, — знаю, что ты не к торговому обозу торопился. Заимка тут у тебя. Не страшно одному-то?" Все остальное уж сама выдумала, будто из рода извергся, будто к ней в село не пошел, оттого что бедности своей постыдился... "Мы ж, — говорит, — тоже перебиваемся". И правда, семья у ней оказалась небогатая, даже такому нищему жениху порадовались, только бы избавиться от лишнего рта. Пришлось сказать — в деревню свататься не пойду, мол, из почепских я, не принято у нас... Родители её и на это глаза закрыли, благословили среди леса, в приданое дали две рубахи да глиняный горшок. Вот и всё богатство. С той поры и живём. Лет уж пятнадцать как. Не бедствуем, видишь. Но она до сего дня уверена, что я с почепской придурью. Любит меня. Вот только детей нет... Жалко её. Как-то попросила, мол, может, сиротку какую возьмем в дом? Плохо ведь без ребятишек. Я ответил: или мои, или ничьи. Она и тут не осудила. Только мне каково жить с этим? То-то... Не говорите ей ничего. Не заслужила Ясна такого.

Мужчина замолчал, устремив остановившийся взгляд в пустоту.

Обрежники переглянулись.

— Завтра поутру едем в Цитадель, — сказал Елец, у которого по-прежнему духу не хватало увидеть в Славене лютого врага.

— А жену? Жену куда я дену? Тут ведь обережной черты нет! — вскинулся мужчина. — Куда её?

Ратоборец ответил:

— С собой возьмём. Так что знай: измыслишь какую пакость, недолго твоя радость будет в неведении томиться.

Ходящий поднял глаза на сторожевика и сказал глухо:

— Зачем ты так, а?

Елец промолчал. Он и сам не знал — зачем. Оттого было ему ещё поганее, чем Славену.

* * *

На смену вчерашней метели пришёл погожий день — яркий, искрящийся, безветренный. Сугробы намело сыпучие, глубокие, но огромный лось легко тянул крепкие сани. В лесу было тихо и деревья под шапками снега стояли торжественные и тёмные. Красиво. Но Ясна, которая сидела в санях, едва не по самые глаза укутанная в меховое одеяло, еле сдерживала слезы. Она не понимала — куда и зачем они едут, отчего их, будто провинившихся, вырвали из дома, разом лишив всего, что было: покоя, уверенности, достатка, привычной жизни.

Пока рубили головы курам и резали кабана, женщине всё казалось, будто не с ней происходит, не на её подворье, потому что зачем обережникам, которые всегда были такими приветливыми и благодарными, лишать хозяев заимки всего немудрёного добра?

Но когда мужчины вошли в хлев и оттуда испуганно, тревожно замычала Ночка, Ясна зарылась лицом в тканки, устилающие лавку, и разрыдалась, как по живому человеку.

— Родная моя... — Славен зашел в избу, сел рядом с женой, обнял, притянул к себе, но она глухо плакала у него на груди, не желая успокаиваться. — Сама подумай, до Цитадели путь неблизкий, кто за скотиной ходить будет? А так... хоть мясо. Сама ведь понимаешь, ни сёстры, ни мать с отцом своё подворье ни кинут ради нашего, да и страшно им здесь одним в лесу-то. Это уж мы привыкли... А корова, ну что — корова? Другую купим...

Он гладил её по волосам, убаюкивая, но Ясна внезапно вырвалась, оттолкнула мужа и в глазах полыхнул гнев:

— Зачем мы им нужны? Чего приехали они? Не говорят, не объясняют! Что нам в той Цитадели? Почему ты их слушаешься?! — она говорила, захлебываясь слезами, но в этот миг от двери донесся спокойный голос:

— Не серчай, хозяюшка, иначе нельзя. — Велеш вырос на пороге беззвучно. — Нынче у Курихи разорили такую же вот заимку. Всю семью разорвали. А в Цитадели вам будет защита, сорока, вон, прилетела оттуда — просит Глава охотников к себе, народ прибывает, кормиться как-то надо, да и тебе дело найдут.

Его слова не вполне убедили женщину, но рыдать и причитать она перестала. Славен посмотрел на обережника с благодарностью. Однако взгляд колдуна был пустым и остановившимся, будто всё сказанное он произнёс через силу.

...А теперь вот Ясна сидела в санях, рядом покачивались обёрнутые в холстину кабаньи туши, связки забитых, но неощипанных кур и короб, в котором изрубленная на куски лежала Ночка. И уже не верилось, что ещё вчера хозяйка доила её, угощая подсоленной горбушкой.

Под полозьями скрипел и скрипел рыхлый снег. Бежали мимо деревья, мелькали кусты.

Двоих обережников путники увидели выезжающими с большака: колдун и ратоборец в посеребрённых инеем полушубках.

— Наши, — сказал непонятно кому Елец и придержал своего жеребца.

Славен тоже натянул вожжи и лось остановился, подрагивая боками. Ясна испуганно посмотрела на незнакомцев. С недавних пор она вдруг стала бояться тех, кого раньше почитала, как защитников и кому верила безоглядно.

— Мира в пути, — сказал Велеш. — Эк, вы ловко обернулись, точно к условленному сроку.

— Мира, — ответил незнакомый Ясне вой. Голос у него был пересушенный, усталый. — Как сказали, так и приехали.

— Лесана?! — колдун произнёс это недоверчиво и радостно.

— Я, Велеш, — грустно улыбнулась та, к кому он обращался.

Они съехались, похлопали друг друга по плечам.

— Чего мрачная такая? — спрашивал наузник. — Случилось что?

Девушка помотала в ответ головой. Видно было — не хочет говорить.

— Тамир, — сторожевик повернулся к её спутнику: — Ишь, отощал как...

Незнакомый Ясне обережник в ответ лишь пожал плечами:

— Не поспеваю жиры копить... Этих, стало быть, в Цитадель-то? — он кивнул на сани.

Ясна растерянно поглядела на мужа, сидящего на облучке — лицо его было спокойно, словно ничего особенного не происходило, словно не о нём и жене сейчас говорили, как о скотине, которая ничего не слышит и не понимает.

Меж тем, колдун направил своего коня вперед, приблизился к Славену, наклонился и небрежно, не спрашивая позволения, отогнул ворот полушубка, протянул между пальцами шнурок висящего на шее оберега. Потом усмехнулся, выпрямился в седле и повернулся к Велешу:

— До Ирени вместе доедем?

— Вместе, — подал голос Елец, который со вчерашнего дня избегал глядеть Ясне в глаза, а отчего — она не могла понять. Стыдно ему, что с места их сорвал? Нет, не в том дело... Но какое-то неловкое отчуждение пролегло между двумя сторожевиками и обитателями лесной заимки. Будто рассорились из-за чего-то, а теперь всем стало совестно, потому и вести себя, как обычно, уже не получалось.

Хранители, да что же происходит?!

Но вот девушка, которую назвали Лесаной, тронула пятками лошадку и приблизилась к саням.

— Вы уж простите его, — кивнула она на своего спутника. — Тамир иной раз про вежество забывает. Это он по привычке оберег проверил, надежно ли заговорен. Все-таки, не у каждого ладанка должным образом начитана, а дорога дальняя. Меня Лесаной зовут.

— Ясна.

— Славен, — в голосе мужчины слышалась благодарность.

Обережница улыбнулась.

— Дозволь и твой посмотрю, — кивнула она женщине.

Та поспешно пошарила под одеждой и вытянула теплый от касания с телом оберег. Лесана скользнула по нему пальцами, грустно улыбнулась, посмотрела на Славена и сказала:

— Дельно.

Лицо мужчины на миг словно окаменело, но обережница тут же продолжила:

— До Ирени вместе доедем, ну и оттуда мы с вами в Цитадель подадимся, а Велеш с Ельцом обратно в город.

Осенённые двинулись вперед. Ясна, нет-нет, бросала удивленные взгляды, то на оружную девушку, одетую в мужское платье, то на её спутника, то на мужа, который был задумчив и молчалив.

Ирени достигли ещё до наступления сумерек. Большая весь стояла на пересечении двух лесных дорог и жили здесь тем, что давали приют странникам. Перед воротами Велеш спешился. Ясна решила, будто он что-то обронил и теперь шарит над сугробами. Остальные терпеливо ждали, пока колдун не махнул рукой, призывая двигаться дальше. Сани выкатились на широкую улицу, но Ясна краем глаза заметила, что Тамир отстал и въехал в ворота последним, перед тем тоже спешившись и пошарив в снегу.

А когда обережник нагнал спутников, женщина видела, что он перевязывает ладонь тряпицей.

Приезжих разместили в гостином доме, выделив две комнатенки. Ясна-то, глупая, думала, их с мужем положат вместе. Куда там! С ней осталась обережница, а мужчины отправились ночевать в другой покойчик.

Устраиваясь на своей лавке, женщина с трудом сдерживала слезы. Тревога поселилась в сердце, тревога и страх. А от непонимания происходящего ещё и беспомощность.

— Ясна, — тихо вдруг позвала со своего места Лесана.

— А? — она постаралась, чтобы голос звучал спокойно, но вышло всё равно сдавленно, с отзвуком рыданий.

— Ты любишь мужа?

Чудной вопрос!

— Как же его не любить? — голос женщины дрогнул.

— Всякое бывает... — сказала задумчиво обережница.

— Бывает. Но меня за него силой не отдавали. Сама пошла. И с той поры дня не пожалела.

Девушка помолчала, а потом сказала:

— Редко так бывает. Иных счастье лишь поманит, а потом отвернется, — с этими словами она уткнулась лбом в сенник и больше не произнесла ни слова.

Ясна долго лежала без сна и глядела в потолок. От этого короткого разговора тревога лишь усилилась. Пойти бы к Славену, но разве сунешься в комнату, где мужики одни? Да уж и легли они, поди, спят. А в уме всё кружились, всё бередили душу слова обережницы. И отчего-то вдруг подумалось: Хранители пресветлые, только не насмехайтесь, только не отбирайте то единственное, что есть!

* * *

Славен сидел на лавке и зло глядел на стоящего напротив колдуна.

— Ты с цепи что ли сорвался? Зачем жену мою напугал? Что я вам сделал?

Тамир смерил его тяжелым взглядом и сказал:

— Рассказывай, как головы Осенённым дурил.

— Ты мне никто. И говорить я с тобой не стану. Везёте в Цитадель, так везите. Там и побеседуем. А Ясну ещё пугать вздумаешь, зубы выбью, придётся по всему лесу собирать.

— Э-э-э... — между мужчинами вклинился Елец, разводя руки так, чтобы бранящиеся, буде приспичит, не могли друг до друга дотянуться. — Хватит, хватит. Славен, охолонись.

— И не подумаю, — Ходящий неотрывно смотрел на колдуна. — Я с вами добром пошёл, никому ничего плохого не делал. Если будете, как со скотиной со мной, не ждите добра. Я в холопы не отдавался и с грязью себя мешать не позволю.

— А ну как жене расскажем, каков ты есть, небось по-другому запоешь? — прищурился Тамир.

— Вы меня уж который день этим пугаете, я даже бояться перестал.

— Тамир, — негромко подал голос из своего угла Велеш. — Оставь его, правда, в покое. Вези в крепость, пусть Клесх и спрашивает. Главное-то уж понятно — обереги его — деревяшки простые, а обережная черта — без Дара нанесена, резы он на воротах сам рисовал, тем глаза и отвел. А мы и не вняли. Знамо дело — живет человек в лесу, значит защищён. Мы ж и знать не знали, что они днём ходят, да и притом... — он осекся, не желая продолжать, что не догадывался, будто ночные твари могут быть, как обычные люди.

Колдун скрипнул зубами, но от пленника отстал. Славен обвел троих мужчин мрачным взглядом и вдруг произнес:

— Вот потому Серый вас и жрёт.

— Чего сказал? — дёрнулся Елец.

Мужчина спокойно, с расстановкой повторил:

— Потому. Вас. Серый. И жрёт. Как вы во мне человека не видите, так и он в вас себе подобных. Мы для Цитадели — твари кровожадные. Вы для нас — еда. Только, вот ведь, как получается: в доме моём вы приют и ласку находили. Никого не тронул, хотя мог. И ног бы не унесли. Отчего ж вы теперь взъярились, едва узнали, какого я племени? Я-то в вас еду не видел. А вы во мне только зверину дикую зрите.

Обережники переглянулись. Ответил Велеш, как самый спокойный:

— Славен, тяжело нам это... — Он с трудом подбирал слова, но так и не придумал, что ещё добавить, лишь вымолвил через силу: — Прости.

Ходящий усмехнулся:

— Прощаю. Но последний раз прошу жену не пугать. Больше молить не стану.

Тамир глядел волком, но взгляд прозрачных глаз Велеша несколько охладил клокочущую в нём ненависть.

...Когда укладывались спать, Елец подвинул свою лавку так, чтобы стояла на входе, поперек двери. Славен на это только грустно усмехнулся. Тамир раздевался, зло дергая завязки на рукавах и вороте рубахи. Он никак не мог взять в толк, из-за чего вправду накинулся на мужика? Ну Ходящий, ну и что теперь? Вон, Лют, тоже Ходящий, да ещё из тех, кто людей жрал, не нежничал. Или, например, Белян, на которого и вовсе глядеть противно. А тут — обычный мужик, так отчего?

Обережник пытался разобраться в себе, никак не понимая причин внезапной ненависти, а потом, когда уже улегся и около оборота провертелся с боку на бок, запоздало сообразил: Лесана. Вот, в ком дело... Она снова пожалела дикую тварь, он по глазам видел — пожалела. И это его злило. Зачем она их жалеет, как может? Он же заметил. Заметил, как последние дни ходила по Цитадели, будто мертвая. И глаза были опухшими от слез. Колдун все ещё помнил, каково это — терять. Пусть плохо, но помнил. И сочувствовал ей в душе. Потому что... ну что она в этой жизни видела, кроме боли и потерь? Но всё равно ничему не училась, всё равно всех жалела. Дура.

С этой мыслью он и уснул.

* * *

Назавтра, когда солнце перевалило за полдень, они добрались до Цитадели. Тамир был угрюм и вспыльчив, поэтому Лесана старалась с ним не разговаривать, всю дорогу беседовала с Ясной и Славеном, расспрашивала о том, как живется одним на заимке, не страшно ли, не лютуют ли волколаки? Колдун ехал рядом и молчал. Девушка гадала, чему он злится? Ответа не было.

— Ой, громадина-то! — ахнула Ясна, когда из-за деревьев появилась крепостная стена. — Ты погляди!

Она обернулась к мужу, но тот лишь кивнул и обеспокоенно посмотрел на Лесану. Обережница понимала, Славен особенно остро сейчас осознал, что скоро тяжелые ворота Цитадели захлопнутся у него за спиной и тогда путь назад окажется отрезан. Нет его и сейчас, но остается хотя бы вероятие умереть свободным. А что ждёт там, впереди?

— Не бойтесь, — сказала девушка спутникам. — Тут не обидят.

Славен глубоко вздохнул, стегнул лося, и сани покатились вперед.

Тамир ехал следом мрачный и оттого ещё более похожий на Донатоса, будто тот сам во плоти явился. Лесане сделалось досадно, и она больше не глядела в его сторону.

Двор крепости встретил прибывших многолюдством, гудел, как растревоженный улей — приехало сразу три обоза, купцы и странники гомонили, разбирая поклажу с саней.

— Эй! — Лесана махнула девушке из служек и повернулась к Ясне: — С ней ступай, она тебя к людским проводит, там у нас много покоев свободных, обустроишься, поглядишь — где что. А мы Славена к Главе отведем. Да не робей, не робей.

— Ясна! — муж вдруг порывисто обнял женщину и прошептал: — Иди, не бойся ничего, я скоро вернусь.

Она улыбнулась, не подозревая даже о том, что творится у него на душе, какие сомнения и опасения гложут. Сама-то Ясна уже успокоилась. Глухая тревога отступила поутру, едва откланялись и отбыли восвояси Елец и Велеш. Будто гора с плеч свалилась. А теперь за высокими каменными стенами и вовсе сделалось спокойно. Чужое всё, да, но безопасно и народу много.

— Идём, — Лесана кивнула Славену.

Они двинулись к высокому крыльцу.

Мужчина оглядывался, всё пытался отыскать взглядом жену, запомнить в какую сторону та пошла, но за мельтешащими головами ничего не увидел.

Внутри каменной громады после яркого зимнего дня показалось темно и мрачно, путанные коридоры, бесчисленные всходы... Славен быстро потерял счет шагам и ступенькам. Пожалуй, бросят тут одного — не выберешься до ночи. Остановились же перед самой обыкновенной дверью. Лесана толкнула створку и шагнула через порог, а Славена пихнул в спину идущий следом колдун.

В прохладном и светлом покое за крепким столом сидел молодой мужчина и разбирал сорочьи грамотки. Птица важно прохаживалась перед ним по столу. В остывшем очаге угли уже подернулись пеплом.

— Глава, вот тот, кого ты приказал доставить, — Лесана кивнула на Ходящего.

Обережник оторвался от берестяных завитков, лежащих на столе, и устало сказал:

— У Радая, что ни грамота, то, будто сорока набродила — ничего не разобрать. Садитесь.

Но девушка не села, подошла к очагу, бросила несколько поленьев, подула на угли и спросила просто, хотя и не к месту:

— Ты сегодня в трапезной был?

— Нет, — он потёр лицо и повернулся к тому, кого она привела с собой. — А ты, значит, Славен?

— Значит, да, — ответил мужчина, глядя в уставшее лицо Главы Цитадели.

Славен был удивлен. Он ожидал увидеть либо мудрого старца, либо могучего головореза, а напротив сидел мужчина одних с ним лет. Неужто, он держит Крепость? Тем временем обережник спросил:

— Есть хочешь?

Растерянный и сбитый с толку Славен медленно кивнул. Он приготовился, что с ним снова будут говорить, как со скотиной, обольют презрением, а вышло иначе. Может, подвох? Пока он лихорадочно над этим размышлял, хлопнула дверь покоя — это ушла куда-то Лесана.

Тамир остался сидеть в углу, сверля Ходящего глазами.

— Как вы меня нашли? — задал, наконец, Славен вопрос, который больше всего его беспокоил.

— Показали на тебя. Мальчишка из ваших. Лесана его поймала по осени в деревеньке одной разоренной. Парень трусоват и мало что знает, вспомнил лишь про тебя, да рассказал, где искать, а я отправил сторожевиков из тройки. Мне надо поговорить хоть с кем-то, кто в ясном разуме.

— Понятно, — мужчина вздохнул. — О чём ты хочешь поговорить?

— О Лебяжьих Переходах. О тех, кто там живет. О таких, как ты. Я хочу понять. Как ты умудрялся столько лет жить с женщиной и не загрызть её? Способны ли на это остальные? Много ли таких? Что у вас думают о Сером?

Славен растерялся. Вопросов было слишком много. И этот человек вёл себя слишком просто. Говорил с ним, как с равным, но просил о немыслимом — просил рассказать про стаю... Да, сейчас Глава Цитадели казался простым мужиком, уставшим от усобиц и потерь, забывающим поесть или выспаться, но Славен понимал, что думать так — ошибка. Потому что вот эти пальцы, перебирающие тонкие завитки берестяных грамоток, легко могут озариться мертвенным сиянием Дара. И тогда — смерть.

Опять хлопнула дверь, это вернулась Лесана с корзиной в руках, подошла к столу, согнала сердито застрекотавшую сороку, постелила чистую холстину, взялась доставать горшки, миски, хлеб.

Глава задумчиво отложил в сторону прочитанную берестяную грамотку и уже собрался было взять следующую, но девушка, словно этого и ждала, — тут же вложила ему в освободившуюся руку ложку. Видимо опасалась, что если этого не сделать, он так и не поест. Обережник усмехнулся, а потом кивнул Славену:

— Садись ближе, — и повернулся к Лесане и её спутнику: — А вы ступайте.

Они вышли. Едва спину перестал прожигать взгляд колдуна, дышать сделалось легче. Славен, будто во сне, взял ломоть хлеба и спросил:

— Как тебя называть?

— Клесхом, — спокойно ответил Глава.

— Чудное какое-то имя... — растерянно произнёс собеседник.

— Северное. Я вырос у Злого моря.

Происходящее казалось вымыслом. Они сидели рядом и ели. Славен даже не разобрал, что именно, ибо сама трапеза была слишком странной...

— Как думаешь, что скажет твоя жена, если узнает, с кем жила все эти годы? — спросил спустя какое-то время Клесх.

Вот оно! Славен напрягся. Отложил ложку и посмотрел исподлобья на человека.

— Не знаю. Хотел бы узнать — рассказал бы, — а потом глухо добавил: — Но... она бы не поняла. И никто бы не понял.

— Почему? Я вот сижу, ем с тобой, разговариваю. И мне всё равно, что ты — Ходящий.

Мужчина усмехнулся:

— Это тебе оттого всё равно, что ты обережник. И в любой миг убить меня можешь, только дёрнусь.

— А ты дашь повод? — спросил Клесх с удивлением.

— Нет, — покачал головой Ходящий и добавил: — Пока в разуме. Но луна подойдет, и рассудок будет мутиться.

— И как же ты держался рядом с человеком живым?

— Уходил. Говорил, на охоту.

Глава усмехнулся:

— Не врал. А как же в те дни, когда охоты нет? Когда непогода и из дому не сунешься?

Его собеседник уронил взгляд в пол и замолчал.

— Ты кусал жену... — понял обережник.

Ответом ему была тишина.

Какое-то время мужчины безмолвствовали. Есть Славен больше не мог — кусок в горло не лез, да и человек, сидящий напротив, тоже, видимо, не был голоден. Наконец, он отодвинул в сторону горшки и произнес:

— Скажи своей жене, кто ты есть.

Ходящий вздрогнул и медленно поднялся со скамьи:

— Зря я вам доверился. Надо было бежать. Все одно, также бы остался ни с чем — без жены, без дома. Но я решил — должны ведь понять...

Клесх смотрел на него снизу вверх, словно не замечая зарождающегося в тёмных глазах гнева:

— Твоя жена тебя любит. Знает много лет. Ты не ждешь от неё понимания. Но хочешь его от меня и других обережников. Не слишком ли это странно? Мы должны видеть в тебе человека, относиться, как к себе подобному, а она?

Взгляд Славена стал колючим и злым:

— Ты и правда разницы не понимаешь? Или насмехаешься?

— Нет. Я объясняю, почему в тебе не замечают людского. И не будут замечать, пока сам не принудишь. Скажи жене, кто есть. В подземелье узников у меня довольно. Тебя я туда сажать не хочу. Нет надобности, вроде. Но если ты хочешь жить, как человек, то и веди себя по-человечески.

— Зачем? Что вы все пристали к моей жене? — рявкнул Славен и врезал кулаком себе по бедру, не зная, как ещё выместить гнев, страх и ярость.

Обережник спокойно убрал в корзину миски и горшки, бросил туда же холстинку и заметил:

— Славен, таких, как ты, много. Вы ведь не хотите умирать, верно? А я не хочу, чтобы гибли люди. Значит, нам надо учиться жить вместе. Мне бы поговорить с кем-нибудь из ваших вожаков. Они ведь тоже не любят Серого. И нам, и вам он, как кость в горле.

Ходящий задумался. В словах человека была истина. Стая волков и впрямь приносила лесу и его обитателям слишком много хлопот. Если б не оборотни, то Славен и дальше бы жил себе на заимке, никем не раскрытый, а люди по-прежнему ничего не знали о Лебяжьих Переходах... Вот только, помощь обережникам может выйти боком. Дашь убить Серого, как бы не принялись после за всех остальных... С другой стороны, не поможешь — сама по себе поднимется Цитадель, и тогда кровью умоются все. Обережникам-то гибнуть не привыкать, по ним и не заплачет никто — привычное дело. А у Звана в стае ребятишки, бабы, старики и всех под нож?

Мужчина молчал долго. Наконец, сказал:

— Серого тебе Зван сам отдаст. Эта скотина дикая всем уже опротивела. Но я не поведу вас к Лебяжьим Переходам. Я недостаточно тебе верю.

— Это правильно, — спокойно кивнул Клесх. — Я ведь тебе тоже недостаточно верю. Но я хочу с вами договориться. А это вряд ли получится, если мы будем сидеть по норам и осторожничать. Серый в силу с каждым днем входит. И опасен он нам одинаково.

Славен выслушал эту речь, но потом всё равно помотал головой и упрямо сказал:

— Не поведу тебя на наших Осенённых.

Клесх досадливо хлопнул себя по колену:

— Да нешто я такой страшный? Меня к ним не поведешь, они в Цитадель тоже вряд ли явятся. И чего? Мне к вам сватов засылать что ли? Значит, так. Я тебя отпускаю. Иди отсюда на все четыре стороны. Без жены. Могу даже спутника дать, все одно в каземате томится и слезы льет целыми днями. Прикажу — вас выведут. И ступайте, куда глаза глядят. Все, что мне от вас надо — это узнать, как Серого обложить, сколько волков у него, насколько сильны. И быстро.

Славен изумленно хлопал глазами, не в силах поверить в то, что его и впрямь готовы отпустить. Лишь потом дошло — без Ясны. Она тут останется. Клесх не дурак.

— Я вернусь и всё расскажу, — ответил мужчина. — Всё, что узнаю. Обещай ничего не говорить жене.

Обережник пожал плечами:

— Мне от её слёз никакой пользы.

Ходящий задумчиво потёр подбородок и осторожно спросил:

— А кого ты мне в спутники дать вознамерился?

Глава Цитадели задумчиво ответил:

— Никого. Он мне и тут пригодится. Иначе, как я узнаю, что ты дошел, куда отправляли? Но сперва я вас познакомлю.

* * *

Уже несколько дней Клёна почти не выходила из своего покойчика. Цитадель её пугала. А ночами снились кошмары. Первые ночи девушка провела в комнате отчима. Засыпала на соседней лавке, прижимая к лицу старую шаль. Та ещё пахла мамой...

Слезы катились, катились, катились. Голова сразу же начинала болеть — биение сердца глухими ударами отдавалось в затылке, темени, висках. Главное, не всхлипывать, а то Клесх проснется. Спит он крепко, но звук рыданий его будит. А отчим и так не высыпается и лицом чёрен. Почти не ест. Седины в волосах добавилось. Складка между бровями залегла глубже.

Падчерице было жалко его, такого молчаливого и окаменевшего. В нём будто жизнь остановилась и замерла. Как в ней.

— Ты что такая бледная? — спросил Клесх как-то вечером.

— Голова болит, — виновато ответила девушка.

— А чего ж молчишь? Идём.

Он повел её куда-то в соседнее крыло. Там пахло травами и воском. В одном из покоев, где с потолка свисали пучки сушеницы, а на полках стояли рядами горшки и корчажки, мужчина с изуродованным лицом готовил на маленькой печурке духмяное варево. Варево весело булькало, источая запах девятильника и меда.

— Ихтор, — Клесх подтолкнул падчерицу. — Погляди, чего с ней. Белая вся. Говорит, голова болит.

Клёна сробела и опустилась на краешек скамьи, пряча глаза, чтобы не глядеть на развороченную пустую глазницу целителя. Откуда-то из-под стола выглянула рыжая кошка, зевнула во всю пасть, неспешно направилась к гостье, запрыгнула на колени и боднула ладонь, гладь, мол. Девушка провела пальцами вдоль рыжей спины. Кошка довольно заурчала и прикрыла янтарные глаза. Хорошо ей — ни тревог, ни забот...

Тем временем на затылок Клёне легли тяжёлые руки. Под кожу сразу побежали врассыпную горячие искорки. Девушка хихикнула. Щекотно! Но головная боль отступила.

— Она очень сильно ударилась, Клесх, — послышался сверху голос лекаря. — Кость треснула, вот тут. Сейчас уже ничего, не страшно. Видать, Орд поработал. Но Дара излечить её совсем у него не хватило. Если б раньше она мне попалась... В ушах шумит у тебя? — наклонился мужчина к девушке.

Та кивнула и сказала виновато:

— И ухо одно слышать хуже стало. Правое.

Ихтор покачал головой.

— Эк, тебя. Могу только... — он неожиданно крепко обхватил голову Клёны, так, что та испуганно пискнула. Горячие ладони стиснули затылок и лоб и обжигающие токи хлынули в кровь, перед глазами всё смерклось, девушке показалось, будто бы кости под кожей шевельнулись, даже челюсть повело. И тут же накатила тошнота, а потом облегчение.

— Лучше? — спросил целитель. — Голова не кружится?

— Нет... — ей и впрямь стало лучше, в ухе больше не шумело, и боль отступила, почти исчезла.

— Завтра ещё придешь. Хоть на время полегче будет.

Клесх, который всё это время стоял, привалившись к косяку, мрачно спросил:

— Это что ж — навсегда теперь?

— Головные боли притупятся, но совсем не пройдут, — ответил крефф. — Поздно спохватились. Может, Майрико бы и смогла её поправить. А мне не по силам. Да ты не горюй, красавица. — Лекарь потрепал девушку по макушке: — У нас в этом году хорошего мальчонка из Любян привезли. Подучится, глядишь, и не такое сможет исцелить. А пока ко мне приходи. Дорогу запомнила?

Она кивнула и опустила глаза в пол. Страшно было на него смотреть. И стыдно этого страха.

— Ну, ступай.

Девушка вернулась обратно в их с Клесхом покойчик. Там можно было спрятаться ото всех. Хоть на время. Клёна понимала — надо заняться каким-нибудь делом, нельзя вечно сидеть в четырех стенах и скорбеть. Увы, переневолить себя не получалось. Покуда старая шаль ещё пахла мамой, хотелось просто обнимать её и не думать ни о чем. Лишь вдыхать родной запах, который медленно-медленно истончался, становился всё менее заметным...

Через несколько дней Клесх показал ей маленькую комнату и спросил:

— Не забоишься одна ночевать?

Девушка помотала головой. Нет. Теперь уже не забоится. Да и ему ведь тоже, небось, надоело слушать ночами её всхлипы. В покойчике оказалось на удивление уютно. А ещё тут можно было до ночи жечь лучину, смотреть на огонёк, на пляшущие тени, слушать ветер за окном. Одной. И кутаться в мамину шаль. Но так случилось, что именно в этот первый свой по-настоящему одинокий вечер Клёна с тоской поняла: шаль теперь пахнет Цитаделью и ей самой.

Следующим утром, Клесх заглянул в её каморку. Падчерица сидела, забравшись с ногами на лавку, в одной исподней рубахе и бездумно перебирала косу. А в плошке под светцом лежала горка сгоревших лучин.

Отчим окинул покойчик быстрым взглядом и с порога сказал:

— Значит так, девка. Хватит. Нагоревалась. Одевайся. Тебя на поварне ждут. А то этаким манером, совсем усохнешь. Зеленая, вон, вся, только плачешь да сопли глотаешь. Поднимайся, поднимайся.

Она испуганно вскочила и принялась торопливо одеваться. Клёна боялась его таким — властным, резким, с колючим взглядом серых глаз.

— Ну, будет, — смягчился он, увидев её испуг. — Затряслась. Идём.

И вдруг обнял. Уткнулся носом в макушку, глубоко вздохнул. Клёна окаменела, а потом с опозданием поняла — он тоже чувствует запах... запах мамы, дома, всего того, что исчезло навсегда. И она, так похожая на Дарину, для него то же, что для неё старая ношеная шаль — память о самом дорогом.

— Клесх! — девушка вцепилась в него.

— Хватит... — он сразу отстранился. — Идём, покажу кое-кого.

— Кого? — падчерица взглянула с удивлением.

— Увидишь.

На поварне было душно, жарко, пахло луком и вареным мясом, а у окна на огромном присыпанном мукой столе месили тесто...

— Нелюба?! — Клёна подалась вперед, не веря глазам. — Цвета?

Девушки обернулись на её возглас и несколько мгновений изумленно хлопали глазами, словно не узнавая.

— Клёна! — первой взвизгнула Цвета. — Клёна!

— Ну, — Клесх шагнул в сторону, чтобы не мешать подругам обниматься. — Вижу, дело на лад пойдет. Небось, теперь повеселеете.

С этими словами он вышел.

Однако были на свете вещи, в которых Глава Цитадели ничего не смыслил. Такие как, например, глупые девки. Поэтому не мог Клесх предугадать, что три чудом спасшиеся подружки возьмутся рыдать на всю поварню, вспоминая сгибшие Лущаны, родню и женихов. Повеселеть в тот день у них не получилось. Да и у него тоже.

* * *

Он не знал, сколько прошло времени — оборот, день или седмица. Темнота не сменялась дневным светом. Она оставалась все такой же непроглядной и глухой.

В узилище постоянно кто-то был. Сторожа приходили разные. Одни являлись в зверином обличье и ложились у двери, другие оставались людьми и просто сидели на полу, разглядывая пленника.

Эта со злющими зелёными глазами наведывалась часто — устраивалась напротив и начинала шептать. Во мраке голос звучал глухо и казалось, будто с обережником беседует темнота.

Темнота предлагала воды или еды. Темнота издевалась. Темнота рассказывала про то, что в лесу светит солнце. Темнота ходила кругами, то вкрадчиво шепча, то глумливо уговаривая, темнота касалась холодного лба мягкой горячей ладонью или хищно рычала. Темнота смеялась. Реже вздыхала. Но не от жалости. Нет. Ей было скучно с ним. Пленник молчал.

Молчал и лежал, закрыв глаза. Изредка вяло шевелился на жестком полу, если шёпот становился невыносимым, а боль в разбитой голове — тошнотворной. Когда приходилось совсем уж тяжко, он глухо стонал, кусая разбитые губы. В конце концов, нет ничего стыдного в том, что страдание отворяет глотку, позорно, когда оно развязывает язык.

То ли седмицу, то ли месяц, то ли год назад — он не знал, как давно — его приходили первый раз кормить. Тогда он ещё мог сопротивляться. Слабо, но мог. Вырывался, дергался. Кто-то ударил его головой о каменный пол. С той поры у него в ней всё перемешалось. А, может, не с той... Он не помнил. Может, это случилось тогда, когда ударили, из-за того, что молчал, не отвечал на вопросы вожака? Или вожак после того, первого раза более не приходил? Мысли путались.

Сознания ратоборец больше не терял, хотя иной раз и предпочел бы беспамятство яви. Его уже не грызли. Он без того был едва жив. Сила уходила вместе с кровью, тело сделалось чужим, неповоротливым, холодным. Он замерзал.

Все чаще и чаще, обережник погружался в равнодушное вязкое полузабытье и плавал в нем, будто в киселе. Не размышлял, не злился, не надеялся. Просто был. Ни живым, ни мертвым. Никаким. С ним что-то делали, то поили, то через силу вливали безвкусную похлебку. Сам он не ел — зачем давать откармливать себя, как свинью, на убой? Но эти не хотели, чтобы он умирал. Им нужна была кровь. Сила, которой в нём почти не осталось. Поэтому пленнику позволяли окрепнуть ровно настолько, чтобы не умер. Но Фебру было уже всё равно. Он хотел спать. Просто спать. И тишины. Чтобы темнота молчала. Он же молчит. А ей чего неймется?

Ходящие больше не вызывали ненависти, скрип двери — любопытства, а собственная беспомощность — злости. Он лежал, как бревно. Его о чем-то спрашивали. Что-то обещали, если ответит. Он не вслушивался в слова.

Эта, с зелеными глазами, иногда подсаживалась близко-близко. Клала горячие ладони на его раны и под кожу лилась стужа. Разорванная плоть затянулась, но сил пленнику это не прибавило. Он только ещё больше зяб. И мечтал, чтобы мучительница ушла и оставила его в покое — плавать, плавать, плавать в полузабытьи.

Время от времени, узника вздергивали с пола. Он висел на руках оборотней, словно мёртвый, безучастный ко всему. Его трепали по щекам, в надежде, что обессиленный, измученный, он всё же начнет говорить хоть что-то, но голова обережника лишь безжизненно моталась туда-сюда. На том всё и заканчивалось.

Он молчал.

Тянуть сведения из пленника болью опасались. Помрёт ещё. Волколаки злились. Но Фебра это уже и не радовало, и не забавляло. Он хотел лишь одного — чтобы опустили обратно на пол, чтобы не трогали. Пусть будут шум в ушах и холод в теле, только не приступы вязкой тошноты, когда вздергивают на подгибающиеся ноги, не холодный пот по спине, не сердце, бьющееся у самого горла, не эта боль, грозящая разорвать голову...

Та с зелеными глазами приходила снова и снова. Глядела, шептала, дергала за волосы. В голове будто разлетались осколки камней. Больно. Что ей всё надо? Он вяло удивлялся. А она щупала изгрызенные предплечья, водила пальцами по рубцам, резко надавливала на едва затянувшиеся раны. Узник глухо стонал. И даже за руку схватить её не мог, чтобы отстала. Сил не осталось.

Серый наведывался несколько раз, смотрел, пнул носком сапога, но уже безо всякого интереса. От пленника, который и сидеть без поддержки не мог, больше не ждали ответов. Да, небось, не так и важны были эти ответы. Нужнее была кровь. И Дар. Которого в Фебре уже не осталось.

Нынче волчица опять пришла. Села рядом. Сладко говорящая темнота.

Пару раз эта темнота касалась его головы ледяными руками и под кожу лилась стынь, казалось, волосы покрываются инеем и даже глаза в глазницах замерзают, схватываются ледком. Как он хотел, чтобы она ушла!

— Эй, ты... всё никак не сдохнешь? — спрашивала Ходящая и сама отвечала: — Живучий попался. Это хорошо.

Он молчаливо не соглашался. Плохо. Теперь участь сдохнуть казалась ему такой желанной...

— А хочешь я поговорю с Серым? Попрошу для тебя легкую смерть? — волколачка наклонилась близко-близко, словно угадав мысли человека. — Просто и быстро. Скажи мне — сколько вас в Цитадели?

Фебр понимал — ответы ей неинтересны. Просто нравится издеваться над беспомощным. Он злился. Как-то вяло. Пытался отвернуться.

— Тьфу, — брезгливо отпихивала его женщина. — Воняешь, как тухлятина!

Конечно, воняет. Сколько он уже тут? Лохмотья от грязи и крови уже задубели.

В другой раз волчица пришла с кем-то из мужчин, села поближе к пленнику и не давала ему покоя: дергала за слипшиеся волосы, щипала, принуждая стонать, вырывая из порубежного забытья. И этот холод, который тек под кожу с её пальцев! Инистый озноб, мешающий забыться...

— Отстань от него. Видишь, глаза мутные, — недовольно говорил другой оборотень. — Что ты прицепилась? Загнется ещё раньше времени.

— От такого не умирают! Не так уж много из него испили.

— Да нет, вполне довольно, — усмехался собеседник.

На это она шипела:

— Мало! Из-за него Грызь обезножел! А Крап, Зим и Жилка? Где они теперь? Забыл? — зелёные глаза вспыхивали, а потом волколачка плюнула в пленника и ушла.

Нет никого гаже мстительной злобной бабы. Фебр с облегчением погрузился обратно в кисельные волны. Темнота, не дававшая ему покоя, хоть ненадолго угомонилась и смолкла.

* * *

Руська жил в Цитадели уже вторую седмицу. Попервости всё здесь удивляло мальчишку: и высокие каменные стены, и мрачные коридоры с крутыми всходами, и выучи, так не похожие на обычных парней и девок. Пострижены послушники были коротко, одеты одинаково, глядели серьезно, даже не зубоскалили. Сразу видно, что заняты люди. Не подступишься.

Окромя того изумляли поварня и трапезная. Ух, огромные! Из конца в конец покуда дойдешь, замаешься. А ему-то вовсе бегать приходилось. В день по три раза. Потому что к величайшему разочарованию рвущегося в бой мальчонки, ему не вручили сразу же меч и не взялись учить ухваткам оружного боя. Как бы ни так. Клесх привел подопечного к старшей кухарке Матреле, передал с рук на руки и сказал:

— Пусть помогает на столы накрывать, а то без дела набедокурит ещё.

Вот Руська и бегал из поварни в трапезную, расставлял по столам стопки мисок, приносил ложки, двигал лавки, сметал крошки, носил объедки в сорочатник. Тьфу.

Почти то же самое, что и дома — хлопочешь, как девка, по хозяйству и тоска берёт. А то всё: "Цитадель, Цитадель..." На деле же только без конца шасть туда, шасть сюда, дай, подай, уйди, не мешай.

Но, до чего же здорово было глазеть на ратном дворе на яростные сшибки выучей воев! Как зло метали стрелы, как яростно бились, сходясь один на один...

Наставники поглядывали на паренька, но даже не предлагали взять в руки деревянный меч. Заместо него давали обычную палку. Досада. Вот отчего так? Но он всё равно хватался и бился с кем-нибудь из молодших послушников. Остальные подбадривали, давали советы. Впрочем, то недолго. Потом снова отправляли посидеть в сторонке, не путаться под ногами. Обидно...

В покой к Лесане Русай возвращался вечером, ложился сестре под бок и лежал молча. Но не потому, что сказать нечего было. По чести говоря, он бы болтал и болтал, без умолку. Да только, что с этих девок взять? Вон, уж который день супится, будто устала, но он-то видит — глаза на мокром месте, того гляди заревёт.

— Ты чего? Чего ты? — спрашивал он, гладя по руке. — Обидел кто?

Она горько усмехалась:

— Деревню сожрали, а там... в общем, люди там жили, хорошие. Близкие... как родня. Жалко их.

— А-а-а... — тянул братец. — Да чего ж теперь? Назад ведь не повернешь.

Он старался говорить, как взрослый, но сестра лишь горько улыбалась, да обнимала его за плечи... А у самой губы дрожали.

Эх, и жалко было дуру глупую! Только и Руська ведь тоже хорош. Едва Лесана бралась мокрыми ресницами хлопать, так и у него, ну никаких сил терпеть её печаль не оставалось. Все мужество и строгость улетучивались. Тут же принимался глаза тереть да моргать. Хоть вовсе не приходи в каморку! А как не придешь? Что ж ей — девке бестолковой — одной что ли выть? Одной-то совсем тошно. Вот и ревели вместе, носами хлюпали.

А когда наплакались вдосталь, день на третий ли, четвертый, сестра повела меньшого "кое-кого проведать". Он обрадовался, что ж не проведать? Чай лучше, чем сопли на кулак мотать.

Миновали несколько переходов — все вниз и вниз, потом спустились на один ярус. Темнотища... только кое-где в стенах факелы чадят. И душно, как в бане. Завернули в какой-то кут, в дверь постучались. А за дверью бабка. Ну, чисто шишига! Зубов всего два — сверху да снизу, сама скрюченная, патлы седые платком кое-как покрыты. Бр-р-р...

— Лесанка, ты что ль? — карга прищурилась.

— Я, бабушка, вот, гляди, кого привела, — и сестра вытолкнула братца вперед.

Тот сробел. Ничего себе "бабушка"! Этакая во сне привидится, как бы под себя не сходить.

— Батюшки! — всплеснула руками старая. — Совсем твой упырь меченый с ума посходил, ребенка приволок! Ой, нелюдь, ой, нелюдь... А ты иди-тко сюда, дитятко, иди, иди. Меня что ль так напужался?

Как же "напужался". Не пугливые мы. Просто... просто к шишигам не приучены.

Хрычовка, заметив замешательство мальчика, хихикнула:

— Обережник будущий старую каргу боится? Да подойди, не съем, я уж сытая. Матрела меня нынче щами потчевала.

Услышав имя стряпухи, мальчишка приободрился и шагнул к бабке.

— Ой, горе мне с вами, горе... Лесанка, ножни подай, патлы состригу хоть ему. Да не крутись ты, вот же веретено! Гляди, уши-то обкорнаю!

Руська с тревогой посмотрел на старуху, кто её знает, вдруг и правда ухо оттяпает? А Лесана-то, вон, ничего, стоит, посмеивается. Знать, можно не бояться.

— Да не трясись, не трясись, нужны мне твои уши, как нашему Койре молодуха.

Паренек и сам не заметил как оказался сидящим на низкой скамеечке.

— Кто ж учить-то его будет? — продолжала расспросы карга. — Клесх что ли? Ай ты?

И бабка залязгала ножнями.

— Да Глава сказал, мол, пусть до весны обживется, пообвыкнется, а там уж, как новых выучей привезут, так с ними и станут учить. Кто ж посередь года науку ему давать будет? Подлетки, те далеко ушли, ему не догнать, да и старше они. Пока, вон, Матреле помогает, на ратный двор наведывается. Хоть не шкодит...

Руська недовольно шмыгнул носом. Не шкодит! Совсем уж его тут за дите глупое держат, чай понимает, куда попал.

— Ну, коли он пока не первогодок, так одежу не дам, неча трепать попусту, — закончив стричь паренька, старушонка уселась на большой ларь, будто боялась, что Лесана скинет её с него, чтобы силой захватить добро.

Впрочем, девушка внимания на хозяйку каморки не обращала, знай себе, сметала состриженные волосы в совок:

— Вон там-то тоже махни, иль не видишь? — командовала карга и зачем-то снова сказала: — А одёжу не дам, так и знай.

Обережница посмеивалась:

— Нурлиса, вы с Койрой не родня, а? У него тоже снега зимой не допросишься.

По морщинистому лицу пробежала лёгкая тень, и старуха сказала негромко:

— Не родня, дитятко, просто жизнью мы битые. И я, и дурак этот плешивый, и все тут. Ты, что ль, думаешь, другая?

Лесана забыла выпрямиться, глядела на бабку с удивлением, держа в одной руке совок, в другой веник. Впрочем, Нурлиса моргнула и шикнула:

— Ну, чего растопырилась? Мети, давай, наберут лентяев!

Девушка лишь головой покачала.

А Руська стоял в стороне, щупал вихрастую голову и только глазищами: луп-луп.

— А правда что ль, Лесанка, ты волколака в казематы приволокла? А? Да будто в разуме он? — полюбопытствовала тем временем Нурлиса, поправив на голове платок. — Это у нас теперь два Ходящих? А он, как тот кровосос, случаем, не Осенённый ли?

— Нет, — девушка ссыпала содержимое совка в печь. — Обыкновенный. Но в разуме. Сидит, на луну воет.

— Молодой? — живо поинтересовалась старуха.

— Меня постарше чуть.

— Хоть бы поглядеть свела, — обиделась карга.

— А чего на него глядеть? — удивилась обережница. — Сидит, вон, зубоскалит, да мечтает, чтобы девку привели повалять.

Бабка хихикнула:

— Ишь, какой! И что, Лесанка, прям-таки с хвостом?

Девушка растерялась:

— Да нет, мужик, как мужик... трепливый только. И всё просится, чтоб из клетки выпустили, делом каким заняли, мол, тошно сидеть. А куда его? Он же света дневного боится.

Бабка едко усмехнулась и сказала:

— А то в Цитадели тёмных углов мало! Схожу к Главе, в ноженьки упаду, авось не оставит милостью. У меня, вон, дров на истоп совсем нет. Пущай зверина ваша колет да наносит. Воды опять же. Чего на него харч переводить, коли пользы никакой? Да и мне будет, с кем словом перемолвиться...

Лесана едва не рассмеялась, представив, как вредная бабка станет гонять острого на язык Люта по коридорам Цитадели. Пожалуй, на вторую седмицу взмолится, наглец, чтоб пощадили...

Девушка совсем забыла про братца, а тот стоял себе рядом, развесив по плечам уши и разинув рот: в казематах Цитадели сидит настоящий кровосос! В клетке. Да не просто кровосос, а Осенённый! Волколак-то ладно, чай с ним он седмицу в санях ехал, даже привык. Но кровосос... Говорят у них зубы, каждый длиной с медвежий коготь.

* * *

Лесанка упала дрыхнуть. Казалось, ноги ещё с полу на лавку не закинула, а к подушке летит и уж сны видит. Но хоть не ревет, и то ладно.

Русай выждал, покуда дыхание сестрицы выровняется, станет тихим и плавным. Авось теперь не проснётся. Спит-то она, конечно, крепко, но слух остёр.

Мальчик осторожно сел, стараясь не шуршать. Вздел штаны и рубаху, потом нащупал ногами сапоги, подхватил их и как был босой, по студеному полу прокрался к двери. Два раза глубоко вдохнул-выдохнул, потянул створку. Уф. Не заскрипела. Накануне он её нарочно смазал тряпицей, смоченной в масле. Благо, на поварне масла этого стояли полны кувшины.

В коридоре было тихо и темно. Привалившись к стене, паренек быстро повязал обмотки, всунул ноги в обувку и шмыгнул прочь, на нижние ярусы. Лишь бы не налететь на кого, а то ведь за ухо обратно сведут. И он бежал во весь дух.

Вот и лестница. Теперь вниз. Так-а-ак... Мальчонок озадаченно замер перед расходящимися в две стороны коридорами. Налево или направо? Направо темно. Налево вроде свет брезжит. Значит, налево, Ходящие ж вроде огня пугаются, стало быть, там, где факела чадят, и искать надо.

Когда он вылетел из-за угла, впереди оказалась забранная надёжной решеткой дверь, возле которой на скамье сидели два послушника и читали при свете лучины свитки. Чего сидят? Кого высиживают?

— Опа! А ты как сюда попал? — не дав Руське и рта открыть, поднялся крепкий парень весен девятнадцати с виду.

— Да это... — развел руками мальчик. — Вот... заплутал.

— Зоран, сведи его наверх, — кивнул выуч приятелю.

Второй, придержав пальцем строку, на которой прервал чтение, бросил угрюмый взгляд на товарища:

— Сам дойдет, — и добавил, повернувшись к мальчику: — Ступай прямо, а потом два раза налево. И по всходу наверх. Гляди только, в другую сторону не потащись. Там мертвецкие, оттуда наверх не выйдешь. Чеши, чеши.

Пришлось, повесив голову, брести назад.

Сходил, называется, поглядел на кровососа. Тьфу.

Хотя...

Направо мертвецкие? Там все дохлые, конечно, но хоть одним глазком-то поглядеть можно. Любопытно ж! И Руська заторопился по полутёмному коридору вперед. Однако бежал недолго, потому что налетел с размаху на кого-то, вынырнувшего некстати из-за угла.

* * *

Донатос шёл в мертвецкую. Он едва отвязался от Светлы, усадив её перебирать сушёный горох. Сказал дуре, будто хочет каши. Вот она теперь и перекладывала из миски в миску отборные горошины. Пусть забавляется, а то спасу нет.

Крефф уже спустился с первого яруса, когда из-за поворота навстречу ему вылетел привезенный Лесаной мальчишка — ростом от горшка два вершка — и врезался рослому обережнику в живот.

— А, чтоб тебя Встрешник три дня по болотам гонял! — выругался колдун, ловко цепляя мальца за ухо. — Ты чего тут шныряешь, а?

Даже в тусклом свете догорающего факела было видно, какой отчаянной краской залился паренек.

— Дя-а-адька, — заныл он, — я ж плохого не делаю, чего ругаешься? Заплутал просто.

— Заплутал... — передразнил крефф. — Иди отсюда, пока по заднице не отходил. Давай, давай, шевели копытами-то.

И он пихнул мальчишку, придавая ускорения.

Тот шмыгнул носом и побрел прочь.

— Стой, — колдуну вдруг стало любопытно. — А куда это ты пёрся на ночь глядя?

Руська посмотрел на мужчину исподлобья и буркнул:

— Хотел на кровососа живого поглядеть.

Крефф в ответ хмыкнул:

— Ну, тут живых нет. Только мёртвые. Топай.

Паренёк нахохлился и спросил угрюмо:

— А мёртвых чего, нельзя глядеть?

Донатос пожал плечами:

— Отчего ж нельзя. Можно. Только я не пущу. Все вы сперва лютые. А потом блюёте по углам. Тебе ж такое видеть и вовсе не по летам, будешь ночами в сенник дуться.

— Чего это я буду дуться? Чай, ты не дуешься, — пробурчал мальчик.

Обережник усмехнулся и привалился плечом к стене:

— Чай, я и постарше буду. Не боюсь.

Руська вздернул подбородок:

— А я, можно подумать, боюсь.

— А то нет? — спросил крефф, а глаза смеялись.

Русай осмелел:

— Чего их бояться? Они ж мёртвые.

Колдун вздел бровь:

— Они — Ходящие. Ну и воняют ещё.

— Конечно, воняют, раз дохлые. Дай посмотреть-то. Жалко что ли?

Крефф подошел к пареньку, вгляделся в синие глазищи и сказал задумчиво:

— Не жалко... идём, коли смелый такой.

Детское лицо просияло на все казематы.

— Дядька, а тебя как звать-то? — Русай понял, что его не гонят и осмелел.

Мужчина удивленно оглянулся и ответил:

— Звать меня креффом. Всё ясно?

— Дык, а по имени?

— Соплив ты ещё больно, по имени меня звать, — беззлобно сказал обережник и распахнул перед мальчиком дверь. — Заходи.

Мальчонок, не задумываясь, не задавая вопросов, смело шагнул в просторную залу с низким потолком. Здесь ярко горели факелы, освещая стоящие рядами длинные столы.

В зале оказалось полным-полно выучей в серых одеждах. Завидев Русая, ребята, сгрудившиеся вокруг наставника, недоуменно смолкли, один даже шагнул в сторону незваного гостя, чтобы вывести, но увидел заходящего следом Донатоса и замер.

— Иди, иди, — крефф подтолкнул своего спутника в спину. — Чего застыл?

Тот обернулся сердитый:

— Так куда идти-то? Столов, вон, как много.

— К тому, который больше нравится и иди. Гляди сколько всего. Интересного.

Колдун смотрел на Русая внимательно.

Паренек огляделся. Краем глаза заметил, что незнакомый крефф глядит на него и стоящего позади обережника с таким же интересом, что и послушники. И больше не обращая ни на кого внимания, Русай медленно двинулся вдоль столов.

На одном лежала здоровенная волчица с окровавленным боком. Слипшаяся от крови шерсть влажно блестела. Мальчик сунулся поближе. Потрогал безжизненно висящий хвост. Шерсть на нём свалялась, примялась. Некрасиво. Длинные когти на лапах оказались чёрные, крепкие. Пострашнее собачьих. А, может, и медвежьих.

— Здоровая какая! — восхитился Руська. — А это, вон, чё?

Он кивнул на что-то, торчащее из меха.

— Это? — крефф подхватил со стола щипцы и с хрустом вытащил из туши измазанный в чёрной крови наконечник. — Это стрела.

— А-а-а... — протянул с пониманием паренёк и снова двинулся вперед. — А это?

Донатос посмотрел в ведро, куда уставился мальчик.

— Не видишь что ли? Голова.

— Чья? — Русай обернулся.

Крефф наклонился, взял голову за волосы и выдернул из деревянной лоханки.

— Упыриная. Гляди зубы какие.

— Фу, воняет, — поморщился паренёк, глядя на мёртвое бородатое лицо — распухшее и синее. — Да не дурак, вижу, что не человечья.

И с любопытством посмотрел на безвольно отвалившуюся челюсть.

— Острые какие.

— Ну да.

Двинулись дальше. Незнакомый Руське крефф стоял, переплетя руки на груди, и наблюдал с явным интересом, выучи молчали.

— А этот нож для чего? — тем временем кивнул Русай на здоровенный тесак.

— Кости перерубать, — спокойно ответил Донатос.

— А этот?

— И этот.

— А тот?

— Ты на ножи пришёл любоваться или на Ходящих? — спросил колдун.

— На Ходящих! — паренёк двинулся дальше.

Послушники расступились, пропуская его вперёд — к столу, на котором лежало принесенное с ледника обнаженное мужское тело с развороченной грудиной.

Мальчонок несколько раз обошел стол по кругу. Деловито потыкал мертвеца пальцем, задумчиво пошевелил губами. Выученики переглянулись. Один Донатос смотрел только на Русая. Смотрел пристально, надеясь увидеть в сосредоточенном лице то, что оставалось неведомым прочим. А, может, просто ждал, когда парнишка испугается. Или, напротив, не хотел, чтобы пугался?

— Так и знал, брешет Тамир! — глубокомысленно изрек тем временем Руська: — Говорил, у них в нутре — опарыши и черви. А там кишки только.

— Блевать-то не тянет? — спросил обережник.

— Не. Когда воняют, конечно, противно. Дядька, а чего вы с ними тут делаете? А?

Колдун взял нож с соседнего узкого стола, на котором поверх холстины были разложены чистые пила, крючья, тесаки, клещи...

— Палец уколи.

— Донатос... — подал было голос другой крефф.

Но колдун в ответ лишь вскинул руку, призывая молчать.

— Коли, чего смотришь? Боишься что ли? — сказал он мальчику.

Руська, неотрывно глядя в глаза обережнику, проткнул кончик большого пальца на левой руке. Выступила капля крови.

— Молодец, — похвалил колдун. — А теперь ему разрежь вот тут.

Он указал на широкое запястье.

Мальчишка старательно, хотя и неумело, рассёк мертвую плоть.

— Голова не кружится?

Руська строго посмотрел на креффа:

— Я что, девка что ли?

Тот довольно кивнул:

— Капай на рану и скажи: эррхе аст.

Паренек посмотрел на обережника с подозрением, но сделал, как было велено.

Мертвая ладонь поднялась и застыла.

— Ух ты! — Русай отпрыгнул от трупа. — Это как, дядька? Это я?!

Выучи глядели на него, разинув рты.

— Понятно? — обвёл Донатос парней тяжёлым взглядом. — А вы тут как куры квохчете. Ты. Со мной пойдем, — и крепкая рука ухватила мальчишку за плечо.

— Дядька, — задохнулся тот и взмолился: — Только сестре не говори! Уши надерет!

— Быстро ж ты смелость растратил... — крефф толкнул паренька к двери. — Шагай, упырёнок.

— Чего это я упырёнок? — обиделся Руська.

— Вот и я тебе не дядька.

Мальчонок надулся, но пошел, куда вели — на верхние ярусы.

— Сюда, — крефф втолкнул его в освещённый лучиной покой, в котором за столом сидела растрепанная девушка и перебирала в миске горох. — Светла, на вот тебе помощника. Проследи, чтобы спать лёг.

— А Лесана? — вскинулся мальчик.

— А что Лесана? Пусть спит. Завтра с ней поговорим, — с этими словами колдун вышел.

* * *

Утром, когда Донатос вернулся в свой покой, то нашел зевающего Руську сидящим на лавке, возле свернувшейся калачиком Светлы. Увидев колдуна, мальчик протер глаза и сердито проворчал:

— Ты чего так долго, дядька? Я уж заждался. Вон, она горячая вся. Захворала.

— Выдеру я тебя за дядьку, — пригрозил наузник и сел рядом.

Светла не спала — металась в полубреду. Огненная.

— Беги в башню целителей, позови кого-нибудь. Или выучей из старших, или креффа. Пусть пока лежит.

— А ты куда? — спросил Руська, поспешно обуваясь.

— Куда надо. А ну, бегом!

Мальчишка унёсся, Донатос же — делать нечего — отправился к Лесане.

Далеко идти не пришлось. Девка налетела на него в коридоре, злая, как Встрешник:

— Ты... какого... он дитё совсем, упырь ты смердящий!!!

Крефф смотрел на обережницу красными от недосыпа глазами:

— Будет уж орать-то. Сам пришёл. Не по нраву, так забирай обратно. Только назавтра он всё одно под дверью мертвецкой будет сидеть. И у тебя не спросится. К Клесху идем.

— Ты!.. — она схватила колдуна за плечо, но он рывком стряхнул её руку.

— Охолонись. Расквохталась. Он — колдун. Ты его учиться привезла или к подолу своему поближе? Хотя... откуда у тебя подол.

Лесана медленно отвела в сторону руку, на пальцах которой вспыхнули, переливаясь, голубые огни.

— Уймись уж, дура, — устало сказал крефф. — Боюсь тебя, спасу нет. Совсем, как ты меня. На том и разойдемся. Ты б меня убила, да не можешь. А я тебя, но тоже терплю. Цитадель — она такая, всё в пыль перемелет: и ненависть, и злобу, и любовь. Не живут они тут долго. Да только ты никак этого понять не хочешь. Зря. Наставник твой быстрее повзрослел.

Девушка смотрела на него глазами, полными ненависти, но сияние её Дара медленно угасало.

Колдун пожал плечами.

— Идём к Главе. Мне тут с тобой языком чесать никакого интереса. Как и тебе со мной. А мальчишку не береди. Как тебе ни противно, он к мёртвому ближе, чем к живому. Привыкай.

Развернулся и пошёл дальше. Лесана скрипнула зубами, но, делать нечего, подалась следом, в душе жалея, что не может удавить скотину прямо здесь — посреди коридора.

* * *

Когда Лесана и Донатос пришли, Глава беседовал с Лютом. Оборотень с плотно завязанными глазами сидел на лавке и что-то говорил, живо размахивая руками, однако услышав, что в покой вошли посторонние, осёкся и смолк.

Девушка при виде пленника с трудом подавила досаду. Его тут только не хватало! Будет сидеть, уши греть. Не гляди, что уже несколько седмиц в темнице бока отлёживает, вон, ни самоуверенности не растерял, ни дерзости. Учуял обережницу и расплылся, подлец, в такой улыбке, словно она на свидание к нему явилась.

Поэтому, поприветствовав Клесха, Лесана прошла мимо волколака, как мимо порожнего места. Опустилась на соседнюю лавку и даже головы не повернула. Пленник, того хотя не видел, но всё одно, как-то понял и едва слышно хмыкнул.

Донатос, в отличие от обережницы, яростью во все стороны не пыхал, сел спокойно рядом с оборотнем, небрежно отогнул у того ворот рубахи, прошелся пальцами по собачьему ошейнику, которым, не мудрствуя лукаво, волколаку заменили плетёные наузы. Крефф по привычке проверил чужую работу — не ослабло ли заклятье? Нет. На совесть сделано. Видать, Бьерга наговаривала, уж её-то крепкую манеру везде узнаешь.

— Это что за сход? — тем временем сухо осведомился Клесх. — Я вас не звал.

Лесана насупилась. Вот так приветил наставник! Хотя, какой он теперь наставник? Глава. Просто так уж не ввалишься. Она открыла было рот, ответить, но Донатос, нож ему под ребро, заговорил первым. Перебить старшего, значило и вовсе явить себя последней дурой, поэтому девушка уронила взгляд в пол, зло кусая губы.

— Да вот, Глава, — тем временем миролюбиво начал колдун, — обережница досадует, что у меня выуч новый появился. Говорит, не по моим зубам. Ты уж рассуди по чести. Обиды я ей чинить не хочу, как скажешь, так и будет.

У Лесаны от злости даже дыхание перехватило. Вот же, тварина беззаконная, как всё вывернул! Да ещё Лют тут сидит, уши развесил. А Клесх глядит, вздёрнув бровь. Удивлен. А пуще раздражён, что пришли, прервали беседу по пустяковому зряшному делу. Вот ведь!

— То есть как — не по зубам? — наставник посмотрел на выученицу, а той под его прожигающим взглядом захотелось провалиться сквозь все четыре яруса Цитадели. Но делать нечего, поднялась, стараясь ничем не выдать гнева и волнения.

Говорить начала, а голос хриплый:

— Глава, Донатос Русая ночью водил в мертвецкую, упырей показывал, руку резать заставлял. А мальчишка — дитё совсем, его даже к ратному делу не допускают пока. Зачем его пугать раньше срока?

— Ну, во-первых, — спокойно прервал её колдун, — не водил и не заставлял. пришёл он сам. Я ещё отговаривал, чему и видоки, и послухи есть. Во-вторых, руку он не резал, не выдумывай. Палец всего уколол. Но я ж не знал, что будущему обережнику, если он твой брат меньшой, такое позволить нельзя... А пугать, Лесана, в моё дело не входит. Я не упырь. Я — наставник. Учу я тут. Страхи перебарывать, гадливость, леность и другое многое.

Крефф покаянно развел руками, мол, не серчай и строго не суди.

Прибить захотелось сей же миг!

— Глава, Русай — дите! — Лесана заговорила с жаром, но тяжёлый взгляд наставника охладил её пыл, поэтому девушка сдержалась и продолжила спокойнее: — Какие ему покойники? А напугается если? Потом науку клином не вобьёшь. Да и крефф, как позабыл, что даже взрослых ребят-первогодок готовят, прежде чем в казематы вести...

Брови наставника сошлись на переносице.

— Лесана, покойников никто не любит. — Клесх говорил сухо, будто стыдясь выходки выученицы. — Понимаю, брата жалко, но, раз он сам пошел, раз силком не волокли, чего ты блажишь? Если парень к науке тянется, зачем его гнать? Ты хоть видела его? Говорила с ним?

Девушка нахмурилась:

— Нет. И ещё даже не знаю, где искать. Может, в нужнике блюёт.

Донатос в ответ на это ровным голосом ответил:

— Искать его надо у целителей, я его туда отрядил с поручением. А спал он нынче в моём покое, как подстреленный. Под себя не ходил и не вскрикивал, — последнее он сказал, повернувшись к Лесане.

Та вперила в собеседника ненавидящий взгляд.

Клесх задумчиво посмотрел сперва на креффа, потом на выученицу и, наконец, спросил:

— Всё у вас?

Она поджала губы:

— Всё.

— Тогда забирай вот этого, — кивнул Глава на пленного оборотня. — Отведи в мыльню, у Нурлисы смену одёжи попроси. Как намоется, устрой его в покойчике, там, возле её каморки. На дверь наложи охранительное заклятие, чтобы сам выйти не мог. А то будет по коридорам слоняться. Ступайте.

Девушка поднялась и поглядела на Люта. Так хотелось на нём сердце сорвать! Погнать бы пинками до самых мылен! Да только он-то тут причем? А на беззащитном душу отводить — вовсе стыдища. Бить надо того, кто заслуживает, а не того, кто под руку подвернулся. Хотя... этот заслуживает, откуда ни посмотри.

— Идём.

Оборотень поднялся, но вместо того, чтобы двинуться к двери, вдруг повернулся к Донатосу, втянул носом воздух... озадаченно покачал головой и похромал прочь. Крефф колдунов смерил его равнодушным взглядом, после чего снова обратился к Клесху:

— Глава, у Русая Дар к колдовству. Дар сильный. И к делу мальчишка тянется. Возьму его, коли ты не против.

Лесана всё-таки замерла на пороге, ожидая, что ответит Клесх. Тот сказал:

— Забирай. Но учи без лютости.

Колдун кивнул:

— Нешто я зверь?

Девушка чуть не до крови прикусила губу и вышла. Едва сдержалась, чтобы дверью не хлопнуть. Не зверь...

Оборотень шёл впереди, припадая на увечную ногу. И так шёл... вот вроде лица не видно, а даже по спине, по затылку, по всей походке понятно — забавляют его и Лесанин гнев, и её безуспешные попытки справиться с обидой.

— Что?! — рявкнула обережница так, что пленник, незряче скользящий ладонью по стене, вздрогнул.

— Чего орешь? — спросил он, оглянувшись. — Я иду, никого не трогаю.

— Чему ты радуешься? — наступала на него девушка, сжав кулаки.

На удивление Лют не стал ехидничать, а миролюбиво сказал:

— Да не радуюсь я! Он мне тоже не понравился — самодовольный и воняет мертвечиной. Но ты сама виновата — неправильно разговор повела. Говорила б иначе, глядишь, услышали бы.

Девушка, которой не нужны были ни его сочувствие, ни его советы, ни, тем более, его порицание, сквозь зубы процедила:

— А ну, п-шёл!

— Иду, иду, — покорно захромал вперёд волколак. — Чего ты рассвирепела?

Слепой гнев поднялся в груди обережницы обжигающей волной. Лесана не сдержалась. Со всей злости она толкнула пленника между лопаток, чтобы пошевеливался и перестал чесать языком. Без того тошно. Вот только в своей праведной ярости девушка не рассчитала силу — пихнула дурака, а сама забыла про то, что он хромой.

В попытке удержать равновесие оборотень неловко вскинул руки, но увечная нога предательски подвернулась, он оступился и с размаху упал на колено.

Не вскрикнул. Только зубами скрипнул так, что Лесана побоялась — раскрошит.

— Прости! — девушка виновато склонилась над Лютом: — Я не хотела, я...

Пленник оттолкнул протянутую руку небрежным движением плеча:

— Чего это ты удумала — перед тварью Ходящей каяться, — он поднялся, опираясь о стену.

Обережница видела, что левое колено волколак ссадил до крови, даже штанину порвал. Не диво — пол-то каменный. Но Лесана не стала больше ничего говорить. И правда, кто он такой — виноватиться перед ним.

— Шевелись тогда, пока ещё не добавила, — прошипела девушка и удивилась себе — неужто это она говорит, со злобой такой?

Спрашивается, чего взъярилась? Этот-то дурень не виноват в том, что Донатос — сволочь последняя. Но не прощенья же снова просить? Поэтому дальше пошли молча. Внизу, не доходя до мылен, Лесана ухватила Люта за ошейник и впихнула в каморку к Нурлисе, однако в последний миг удержала, ну как опять растянется назло спутнице.

— Бабушка! Это я — Лесана.

И про себя с трудом подавила досаду, не дай Хранители, сейчас ещё и Нурлиса разразится привычной бранью. То-то Лют самодовольство потешит! Охотницу, его словившую, как поганый веник по Цитадели пинают.

— Доченька? Ты никак?

Обережница удивилась непривычной ласке в голосе старухи и тут же устыдилась собственных злых мыслей. Правда, чего взъелась на всех? Ходит, как упыриха, злющая, того гляди кидаться начнёт.

— Я, — сказала девушка и кивнула на своего спутника: — Вот на этого одежу бы сыскать. Глава приказал переодеть.

— Ишь ты! — Нурлиса окинула пленника цепким взглядом: — Экий лось!

Лесана открыла было рот, объяснить про "лося", но тот опередил. Видать, соскучился молчать. Языком-то почесать он любил не меньше Нурлисиного:

— Я, бабулька, не лось. Я — волк.

Старая уперла руки в бока и осведомилась:

— Ты где тут бабульку унюхал, а, образина? Волк он. То-то я гляжу, ошейник на тебе собачий. Будку-то сколотили уже? Али на подстилке в углу спишь?

Лесана стиснула оборотня за плечо — удержать, если вдруг от злости рассудком помутится да кинется на сварливую каргу, но этот гордец опять удивил. Расхохотался:

— Экая ты, старушонка, злоязыкая! Поди, в молодости красавицей была?

Нурлиса опешила и насторожилась:

— Чего это красавицей? — недоверчиво спросила она.

— А красивые девки всегда злые и заносчивые, потому к старости, как ты, сварливыми делаются, — оборотень повернулся к Лесане и сказал: — Смотри, оглянуться не успеешь, такой же станешь.

Девушка раскрыла рот, осадить его, но не нашлась, что сказать, а Нурлиса сквозь смешок проскрипела:

— Лесанка, а он ведь тебя только что красавицей назвал. Ну и хлыщ. Ладно. Дам тебе порты. За то, что языкастый такой.

Лют опять рассмеялся:

— Что ж только порты-то?

— На рубаху не наболтал, — отрезала бабка. — Вот дров наколешь, будет тебе и смена. А пока свою ветошь прополощешь, да взденешь. Ничего, крепкая ещё. И иди, иди отседова, псиной воняешь!

Сунув в руки Люту штаны и свежие обмотки, карга вытолкала его в три шеи, но за шаг до двери удержала Лесану и шепнула:

— Правду ты сказала, эх, и треплив...

Из уст Нурлисы это прозвучало, как похвала.

В раздевальне, куда Лесана привела пленника, никого, по счастью, не оказалось. Лют тут же стянул через голову рубаху, взялся разуваться, а девушка поглядела на болтающийся на его шее науз. Да уж... нарочно ведь кто-то такое удумал — на волка ошейник нацепить. Сняли, видать, на псарне с какой-то собаки. Затянули не туго, но железную скобу для шлеи оставили, то ли не заметив, то ли, наоборот, с намеком. Для острастки.

Казалось бы, Люту, с его гордостью, да при таком-то "украшении" держаться надо надменно и заносчиво, пытаясь сохранить хоть остатки достоинства, но пленник был беспечен и будто не злился на своё унижение и обережников.

— Ты со мной и в мыльню пойдешь? — ухмыльнулся волколак, распутывая завязки штанов. — Я уж даже мечтать не смел.

Обережница смерила его угрюмым взглядом:

— Даю четверть оборота.

Он пожал плечами. Девушка вышла.

Когда, спустя условленное время, она заглянула в раздевальню, там было пусто. Выругавшись про себя, Лесана шагнула в душную и тёмную помывочную залу. Лют лежал, вытянувшись на скамье, и дрых, уткнувшись лицом в скрещенные руки. Только патлы мокрые до пола свисали. Вот же! Ну, будет тебе... Обережница неслышно прокралась по сырому полу к лоханке с холодной водой, подхватила её и с размаху окатила оборотня. Ох, как он подпрыгнул! Будто не колодезной обдали, а крутым кипяточком. Любо-дорого поглядеть.

— Тьфу! Вот ведь злобная девка! — отфыркивался Лют. — Вот, есть же ведьмы!

— Одевайся. Быстро. Иначе вместо каморки отведу обратно в каземат и на цепь там пристегну, — сказала Лесана и вышла вон.

— Да иду я, иду, заноза!

Волколак похромал следом. В раздевальне девушка села в сторонку, давая ему одеться. Мужчина неторопливо вздел порты, повязал чистые обмотки, обулся, простиранную отжатую рубаху закинул на плечо.

— Веди, чего расселась? — сказал он, будто обережница должна была сразу же броситься к выходу.

— Шагай. Разговорчивый больно.

Девушка в душе жестоко досадовала, что Хранители обделили её острым языком и она не находилась, что ответить Люту. Получалось обидно — последнее слово всегда оставалось за этим трепачом, а Лесана словно щелбан очередной получала. Но ведь и если взгреть наглеца, никакого облегчения не получишь. Да и он сразу поймет, сколь сильно её ранят едкие речи.

От этих мыслей ещё пуще захотелось врезать болтуну так, чтобы повылетали все зубы. Но ведь это неправильно, поскольку от беспомощности. Пленник-то от злоязычия не терялся. Вон, Нурлиса, как словами отстегала, а он и не поморщился. Посмеялся только. Отчего у Лесаны этак не получается? Отчего любой укол жалит до слез? Вот и приходилось идти, хмуриться, делать вид, будто плевать. Но на душе так горько было!

По счастью, каморка, которую Клесх распорядился выделить пленнику, оказалась неподалеку. Обережница отодвинула засов и распахнула низенькую дверь.

Кут был крохотным — несколько шагов в длину и ширину. Но чего Люту ещё надо? Стол, да старая скрипучая лавка с соломенным тюфяком поверх.

— Ну и хоромы... — насмешливо протянул пленник, бросая на стол сырую рубаху. — Но хоть тепло и лёжка есть.

И он сразу же брыкнулся на ложе.

— Ну, давай, дверь заговаривай да иди. Спать хочу.

Вот как у него так получается, а? Будто это он тут приказывает, будто не полонянин даже! Лесану снова взяла злая досада. Что за день сегодня? Сперва проснулась, не поняла, куда Руська утёк ни свет, ни заря, затем встретила одного из молодших выучей Лаштовых, который, кругля глаза, поведал о мальчонке, приведенном Донатосом в мертвецкую. От гнева даже разум помутился. Потом Клесх, будто плюх навешал. Теперь скотина эта вонючая над ней изгаляется!

— В серьёзных беседах, Лесана, — вдруг негромко сказал со своей лавки Лют, — нельзя горячиться. Огонь только в сердце гореть должен, а разум в холоде надо держать. Ты же, когда злишься, об этом забываешь. А ещё никогда не обличай наскоком. Если обвинять берёшься — храни спокойствие. Крикунов не слышат.

— Поговори ещё, псина облезлая! — огрызнулась Лесана и захлопнула дверь.

Она задвинула засов с такой злостью, словно это он был виноват во всех её горестях.

А Лют лежал на тюфяке и улыбался в темноту. Он был доволен.

* * *

Донатос вошёл в жарко натопленную лекарскую и отыскал глазами Русту. Тот отчитывал двоих старших выучей, неловко переминавшихся с ноги на ногу. Светла, на диво смирная, сидела в стороне на лавке да перебирала обтрёпанные концы своего опояска.

— Вас обоих высечь надо, как подлетков! Последний год учатся, а ума не прибыло за столько лет, — лютовал крефф целителей.

Парни угрюмо молчали.

Колдун переждал, пока наставник закончит распекать провинившихся и лишь после этого спросил:

— Ну? Чего с ней? — и кивнул на скаженную, которая счастливо ему улыбнулась.

— Да нет-ничего! — сварливо отозвался Руста. — Я вот этого дуболома отправил её поглядеть, а он дружка позвал, и они вдвоем девку твою сюда приволокли.

Целитель кивнул на одного из ребят, который стоял, сжав губы в тонкую линию и молчал, не пытаясь оправдаться.

— Вместо того чтобы делом заниматься, решили вокруг дуры хороводы водить. То ли беда, что у нас в обозе, который нынче пришел, три человека от сухотной загибаются? Нет, мы Светле примочки на здоровую голову ставим.

Парни искоса переглянулись, но промолчали.

— Что значит "на здоровую"? — не понял Донатос.

Колдун шагнул к Светле, положил ладонь ей на лоб и поглядел на выучей.

— Она ж, как из пекла, полыхала.

Руста дернул плечом:

— А ныне полыхает?

— Нет... — удивлённо ответил наузник, глядя на свою подопечную.

— Ну, а коли нет, какого Встрешника её примочками пользовать? Дел других мало?

Донатос повернулся к выучам:

— Был жар у неё?

Один из ребят угрюмо кивнул:

— Ещё какой! А пока сюда притащили, пока настойку варил, она отживела. Вон, сидит, ногами болтает...

— Ты сколько уже на выучке? — рассердился Руста. — Если жара нет, чего вы тут вдвоем топчетесь вокруг здоровой?

Крефф был зол не на шутку.

— Погоди, Руста, — Донатос внимательно посмотрел в разноцветные глаза девушки. — Это я приказал, чтобы её со всем тщанием оглядели. И правда полыхала девка.

— Вон отсюда, — сверкнул глазами на выучей Руста.

Послушники исчезли раньше, чем он успел договорить.

— Донатос, — целитель повернулся к колдуну, — ты ж не дите малое, вон, голова, почитай, вся седая. Ты или не знаешь, отчего у девок иной раз хвори случаются? Ну, сам же видишь — здоровая. Да и я её оглядел уж всю. Может, у неё пора лунная подошла занемочь? А, может, просто истомилась в четырех стенах. Она уж которую седмицу у тебя носа из крепости не кажет. Вся прозрачная, как навь. Собаку и ту с цепи иногда спускают — побегать. Ты б хоть погулять её выводил.

Колдун в сердцах махнул рукой:

— Вот ведь наказанье! Что мне жалко её выпустить? Да на все четыре стороны. Только без меня нейдёт. А самому когда?

И он с досадой посмотрел на дурочку, во взоре которой светилось слепое обожание.

— Так чего ж ты хочешь тогда? — развел руками целитель. — Этак кто угодно зачахнет.

Обережник в ответ покачал головой и кивнул девушке:

— Идём. Ишь, расселась.

Светла заторопилась. Всунула ноги в валеные сапожки, накинула тулупчик, обмотала кудлатую голову платком и спросила с надеждой:

— Гулять?

Донатос про себя вздохнул. Какое "гулять"? Ему бы доползти до покоя, уткнуться мордой в сенник и выспаться...

— Иди уже, — подтолкнул он дурёху. — Всю душу вымотала.

— Родненький, устал? — на крыльце Башни целителей блаженная обернулась к спутнику и сострадательно коснулась плеча. — Идём, ляжешь, отдохнёшь. Я тебе похлёбки с поварни принесу...

Он глядел на неё, на то, как она суетилась, как светилась от счастья, что может быть полезна, может ухаживать за ним... Вот создадут же Хранители бестолочь такую!

— Не надо мне похлёбки. В лес идём. Гулять, — обережник с трудом выталкивал из себя слова. — А то, правда, загнёшься, скажут — уморил.

Нет, он бы не сожалел, случись дуре и впрямь загнуться, но ведь, стрясись чего с этой малахольной, как бы Клесх не насторожился, не передал Русая другому креффу. Ещё попустится уговорами Лесаны и отдаст парня, кому помягче. Да той же Бьерге! Она — баба, к тому же в тех самых летах, когда всякий делается жалостливым да мягким.

— Гулять? — Дурочка забежала вперёд, заглянула в глаза спутнику, стараясь угадать — не насмехается ли? — Прям так-таки гулять?

— Прям да. — Он пропустил её вперед, почти выталкивая за ворота крепости. — Ну. Гуляй.

Девушка обернулась, смерила креффа удивлённым взглядом:

— Как?

Он рассердился:

— А я почем знаю, как тебе гулять надо? Туда сходи или вон туда. От меня отстань только.

Светла тут же заплакала:

— Родненький, ты почто же меня гонишь? Куда же я туда пойду? Там ведь снегу по колена! Да и холодно! Идём домой, родненький, — и потянула его, дурища, обратно в Цитадель.

Но Донатос не дался. Схватил скаженную за плечо, подогнал пинком и направил в сторону леса.

— Пока три раза вокруг крепости не обойдешь, никакого дома. Иди. Я тут посижу, — он устроился на старом выворотне. — Ступай, ступай. Там, вон, белки. На них поглядишь. Может, ещё чего забавного увидишь.

Блаженная упёрлась:

— Одна не пойду. А ежели волк?

Колдун вздохнул. Да, о волках-то он не подумал. Да и зачем ей три круга вокруг крепости давать и, правда, в снегу увязнет... Ну вот что с ней делать?

— Ладно, идём до каменоломен. Там тропинка натоптанная. Туда сходим, обратно вернемся, как раз нагуляешься.

Девушка радостно кивнула и взяла спутника за руку.

Зимний лес был молчалив. Снег под ногами скрипел. Шумели деревья. День стоял не самый погожий — ветер нес с закатной стороны тяжелые тучи. К ночи быть метели...

Когда впереди показался старый лог, колдун собрался повернуть назад, но Светла удержала его.

— Что? — Донатос очнулся от своих размышлений.

— Свет ты мой ясный, — позвала девушка и посмотрела на обережника переливчатыми глазами. — Когда умру, хоть вспоминать будешь?

Крефф замер, глядя в безумные очи.

— Я тебя для того тут выгуливаю, чтоб померла? — строго спросил он.

Скаженная грустно улыбнулась и коснулась его щеки кончиками тёплых пальцев:

— Всякому свой срок отмерян. Однажды придётся прощаться, — её голос был тих и серьезен. — Хоть вспомнишь меня, глупую, иной раз? Или забудешь тотчас же?

Колдун смотрел на девушку и будто снова не видел в чертах её лица и во взгляде привычного безумия, не слышал в голосе беспокойства.

— Да ты, никак, к Хранителям собралась? — спросил обережник.

Она склонила голову на бок и улыбнулась:

— Нет, свет мой. Но ведь однажды придётся.

Донатос усмехнулся:

— Однажды всем придётся.

Скаженная вдруг прижалась к нему, сдавила в объятиях и прошептала:

— Нет-нет, как же я тебя оставлю-то? На кого брошу? Ты же ведь и поесть забываешь. А не озяб ли? Ещё расхвораешься...

Крефф с трудом высвободился из кольца неожиданно сильных рук.

— Обратно идём, — сказал он, с усталостью понимая, что короткое просветление, случившееся в скудном уме дурочки, завершилось.

— Ты вот не любишь меня, — меж тем лопотала блаженная, — а зря. Зря не любишь. Я же ведь тебе добра одного желаю. А ты всё гневаешься, всё ругаешь меня...

Она щебетала и щебетала, а он равнодушно шагал рядом, уносясь мыслями далеко-далеко: надо отыскать Русая и всыпать паршивцу, чтобы больше не вздумал убегать от креффа без позволения. Потом надо дуру на поварню отвести, чтобы накормили, да попросить меда, пусть ест, а то и правда, вся синяя, будто на непосильной работе ломается...

-...женишься на мне, тогда уж... — вырвал обережника из раздумий голос скаженной.

— Чего? — Донатос даже споткнулся. — Чего сделаю?

Дурочка глядела на него радостно:

— Женишься!

— А-а-а... — протянул крефф. — И когда?

Она счастливо улыбнулась:

— Так по осени. По осени свадьбы-то играют.

— И правда... — мужчина пошел дальше. — Глупость спросил.

Скаженная устремилась следом:

— Так вот женишься когда... — продолжала она. — Там уж я...

— Светла, — вновь остановился Донатос, которому неожиданно стало весело: — Как я на тебе женюсь? Я крефф — у нас семей нет. Да и старше насколько. Ты мне в дочери годишься. Ну и дура ты ещё. Это тоже, с какой стороны не взгляни — причина.

Девушка нахмурилась:

— Тебя, родной, послушать, так во мне вовсе ничего хорошего нет.

Обережник искренне рассмеялся:

— А чего ж в тебе хорошего?

Она замолчала. Открыла и закрыла рот, не найдясь, что ответить, потом рвано вздохнула, моргнула, брови надломились, губы искривились и из разноцветных глаз полились слезы. Они катились градом по щекам, застывая на морозе.

Выгулял дуру. Тьфу.

— Хватит, — крефф вытер блаженной лицо. — Хватит, я сказал.

Но она все всхлипывала и всхлипывала, брела рядом, спотыкалась, сопела, хлюпала носом и никак не могла успокоиться. Она плакала, когда они шли через двор, плакала, пока поднимались по всходам на четвертый ярус, пока раздевалась в покойчике... А потом легла ничком на свою лавку и разрыдалась так безутешно, что Донатос почёл за лучшее уйти, нежели слушать эти тяжкие стенания.

Он спустился в мертвецкую, подцепил в коридоре за ухо невесть откуда появившегося Руську и отправил к Светле — приглядеть. Когда через несколько оборотов мальчонок вернулся с известием о том, что скаженная мечется в бреду, Донатос даже не удивился.

Только окровавленный, перепуганный Эльхит остался лежать, зажимая разорванную руку.

ДОЧИТАТЬ КНИГУ МОЖНО ЗДЕСЬ:

<

center>

https://author.today/work/30041