Злодеями не рождаются

Злодеями не рождаются.

Пути долга.

Шваркарас, земля благословенной Гольвадии, где под властью веселых королей угнездился веселый и славный народ, населяющий остров Шварк и соседствующую с ним островную мелочь, гордо возвышающуюся над бурливой морской стихией крутыми утесами и пологими пляжами, флагами величественных крепостей и ветхими флюгерами прибрежных городишек. Шваркарас, где король думает, что правит, а герцоги мириада враждующих провинций думают, что позволяют ему это делать. Страна, где гильдия магов соперничает в могуществе с сонмом разрозненных церковных орденов, а ковен колдунов мудро взирает на эту детскую возню. Мир, где аристократы славны буйным нравом и быстрой шпагой, трон оберегают величественные гвардейцы в синих плащах с тремя пиками, а каждому, от маркиза до последнего крепостного, щедро отмеряна доля свободы в неравных пропорциях. Земля, славная интригами и подвигами, винами и балами, прекрасными стервами и галантными интриганами. Никогда и ни за что, по собственной воле, без злого умысла жители могучей и стабильной Алмарской Империи не отправляются в эту, надо сказать, соседнюю державу, без крайних обстоятельств. У Иоганна ванн Роттенхерца такие обстоятельства были.

Теплый, влажный и томительный месяц вандратакас щедро нес Шваркарасу благословенные дожди и редкие грозы, год клонился к концу, но до дней, когда в мир придут ливни и холодные ветры, оставалось еще не менее месяца, месяца тепла и неги.

Месяц сна древнего языческого божества Вандора встретил Иоганна ванн Роттенхерца в провинции Люзон, известной своими озерами и виноградниками. Под ногами лежала крепкая выложенная резным камнем дорожка, небо сияло синевой, и лишь вдали, над величественным озером Лами, нежными ангелами реяли небольшие облачка. Ветер нес прохладу, солнце вежливо улыбалось с небес суровому нездешнему джентльмену, которого скорее тянуло назвать герр.

Высокий, статный мужчина, тяжело постукивая лакированной дубовой тростью, с навершием в виде рычащего грифона, мерно шагал по плитам широкой дороги, ведущей к шикарному особняку, вольготно раскинувшемуся по круче над озерными волнами. Облик мужчины, будто искусно выточенный умелым божественным резцом, с некоторой суровой небрежностью, выдавал его благородное происхождение. Высокий лоб, признак ума, четко очерченные скулы, тяжелый упрямый подбородок, брови вразлет, тонкие, напряженно сжатые губы, прямой, чуть загнутый узкий нос, — все это складывалось в мрачной гармонии мужественной красоты, дополненной рядами ровных морщин и редкой сединой темно-русых волос, собранных в низкий хвост. А шрамы сеткой памяти прошлых боев и походов выдавали старые — бурное прошлое, свежие — нелегкое настоящее.

Мужчина был высок, по-алмарски широк в плечах и тяжел в кости, к своим сорока годам он продолжал сохранять юношескую подвижность, лишь немного разбавленную приходящей с возрастом солидной тяжеловесностью. Несмотря на теплый месяц, он был облачен в строгий черный сюртук с рядом серебряных пуговиц, плащ с пелериной, вздымающейся на ветру, узкие кавалерийские брюки с несколькими кожаными ремнями, удобные растоптанные ботфорты, перчатки-краги на руках и черный бархатный шейный платок, заколотый иглой с мелким, молочно-сияющим камнем. Образ портила несколько потешная походка, — тремя месяцами ранее правую ногу Иоганна ванн Роттенхерца в лоскуты изорвали не в меру ретивые адские гончие, защищавшие арестованную им на родной земле ведьму, и потому теперь он, исцеленный дорогостоящими алхимическими декоктами, ждал, пока мышцы, связки и кости окончательно зарастут. Ждал и носил тяжеловесную трость со встроенным пистолем, в дополнение к широкому палашу в ножнах из шкур тех самых гончих.

В Шваркарасский Люзон, на озеро Лами, во владение маркизов де Люмино, Иоганна ванн Роттенхерца, знаменитого, подчас печально знаменитого охотника на монстров, привел долг. Грехи предков влекли алмарца в беззаконную страну, которую он предпочел бы видеть лишь на старых картах, неудержимо и жестоко. Предки Иоганна всегда были с ним излишне строги.

Впереди вырастал особняк. Бесподобное творение наемного архитектора, имени которого никто не помнил, кроме пыльного архива маркизата, и подневольных каменщиков, отрабатывавших барщину. Он угнездился на утесе, высящимся над кристально чистом озером Плевро, младшим кузеном раскинувшегося вдали озера Лами. Четырехугольное здание могло похвастаться лепниной, вычурными статуями на фронтонах, цветочными орнаментами, мозаичными окнами башенок-флигелей и гордо реющими прапорцами на их остроконечных вершинах, сияющих металлической черепицей. С каждым шагом особняк, обросший как старый морской камень водорослями, пристройками и хозяйственными строениями, вырастал, подавляя трехэтажной высотой, толщиной колонн и придирчивым, брезгливым взором высоких окон, обрамленных широкими балконами.

Вокруг замка был разбит парк, с ровными аллеями ухоженных кустов и буйными дебрями внутренних дорожек, где скрывались игривые дриады-беседки. По дороге Иоганну встретился небольшой фонтанчик, украшенный парой мраморных ребятишек, один из которых радостно обнимал игрушечный меч, а второй лил воду из пасти большущей рыбины, которую еле удерживал в пухлых ручонках. Дети радостно улыбнулись случайному прохожему.

Ван Роттенхерц намеренно выбрал пеший путь через живописный сад, по каменной резной дорожке, сквозь легкий бриз с озер и зеленую прохладу парка, заросшего кипарисами. Ему хотелось подумать.

Не каждый день, и это приятно, приходилось отправляться за тридевять островов, в страну чуждую и разгульную, дабы навестить тихое, веселое семейство, и заявить "Здравствуйте, мой папаша-чернокнижник лет тридцать-тридцать пять назад посылал вам богатый подарок, так вот он проклят, отдайте его".

Трость с бронзовым наконечником мерным набатом бухнула в камень тропинки.

"Вы, скорее всего, тоже прокляты, если не все, то половина — точно, позвольте вас проверить, это не больно. Больно будет неизлечимым". В такие моменты Иоганн особенно резко ненавидел своего отца — заговорщика, демонолога, черного колдуна. Ни за десять лет, проведенных в аду монастырского училища, ни за презрительные взгляды, ни за страх в глазах окружающих и даже ни за постыдное звание бастарда. Он ненавидел отца за такие вот моменты, когда состоявшийся, сильный и независимый мужчина, уже давно делами доказавший, что не имеет с предком-негодяем ничего общего, оказывался вынужден... Вынужден расхлебывать дерьмо, заваренное много лет назад, мечтами безумного семейства ванн Роттенхерц ввергнуть Гольвадию в пучину беззаконного правления. Ему приходилось уничтожать монстров, созданных черным гением родителя, раскрывать остатки его сети заговорщиков, ловить выживших после инквизиторской чистки учеников, и, конечно, уничтожать чернокнижные артефакты, которые отец, в качестве знаков внимания и благоволения, раздаривал направо и налево. Что могли такие артефакты? Да что угодно — они могли содержать в себе демона, превращать хозяев в нежить, "полоскать" им мозги, делая рабами давно сожженного и развеянного над рекой трупа. И множество других пакостей.

Род де Люмино был древним и могущественным, он приходился родственным герцогскому роду, владевшему обширной, богатой и людной провинцией Шваркараса Люзон, он был полезен для планов Гуго ванн Роттенхерца, проклятого отца Иоганна, и наверняка мертвый старикан когда-то давно, желая заручиться поддержкой жадных де Люмино, отправил сюда нечто весьма эксклюзивное.

Найдя упоминание о подарке, нынешний ванн Роттенхерц, бездетный, а потому последний в роду, поспешил в Шваркарас, дабы по мере сил изгладить вред, нанесенный его предком семье маркизов. Глядя на благолепный особняк и аляповатую, крашеную розовым лепнину на фасаде, он думал о том, что не все еще потеряно. Иоганн, охотник на монстров, всегда привык ожидать худшего.

Внутренний двор особняка, просторный словно плац, встретил алмарца темной прохладой, исходившей от вычурных стен, и старой липы, наросшей на решетчатое чугунное ограждение. Липа уютно шелестела листвой, а пожилой дворецкий, вышедший встречать гостя, был вежлив и предупредителен. Дворецкого звали Жак Лон, и этот согбенный, выглядевший отрешенным от мира старец, лет семидесяти произвел на Иоганна двойственное впечатление. Он был воспитан и обходителен, но в то же время неприятно напоминал охотнику настоятеля монастыря, где прошло его безрадостное детство. Потому, когда Жак проводил посетителя в затянутый розовым бархатом, со вкусом двадцати поколений благородных предков обставленный приемный зал, ванн Роттенхерц был рад услать старика прочь, попросив приглядеть за тем, чтобы верный Гиттемшпиц — хальст, служивший алмарцу, получил так же надлежащий прием и все необходимое для организации комнаты для своего патрона. Гиттемшпиц, представитель малого народа Алмраской империи — четырехглазых, коренастых и пушистых хальстов, как раз отправился в конюшню. Он прибыл по главной дороге, и теперь ставил в стойло лошадей, на которых они с хозяином ехали в особняк ровно до тех пор, пока тому не взбрела в голову идея прогуляться. Вежливо попросив гостя располагаться, дворецкий отбыл выполнять поручение.

Беседа, с которой началось знакомство ванн Роттенхерца с владетельными господами маркизата, оставила приятное впечатление. Истинная голубая кровь, обитатели поместья де Люмино были чрезвычайно любезны. Гостя накормили обедом из шести перемен блюд и напоили вином, которым так славился Люзон, из собственных виноградников.

Маркизы де Люмино были похожи не более чем сабля и штык. Он — правящий маркиз, мужчина чуть за тридцать, с отрешенным мечтательным взглядом на крупном, одутловатом лице, отличался привычкой к поэзии и стремился вырастить бороду, в подражание знаменитому шваркарасскому поэту тех лет графу де Бальзе. Но если у графа борода была густой и кустистой, более подходящей честному алмарцу, чем разгульному шваркарасцу, то у маркиза на его тощем, впалом подбородке и полных щеках росло клочковатое нечто соломенного цвета. Она — статная, чуть полноватая дама, облаченная в платье свободного покроя и в высоком парике, отличалась гармоничными чертами лица и безвкусной модной мушкой в виде головы демона над верхней губой. Маркиз был сдержан и величаво, как ему казалось, спокоен (скорее скован), она явно нервничала и часто вставляла фразы невпопад. Так же на обеде присутствовали дети — белокурая маленькая красавица Вероника, девочка одиннадцати лет и долговязый, нескладный четырнадцатилетний юноша Марк Виктор, взявший от матери и отца наихудшие черты внешности, помимо прочего — блуждающий, мечтательный взгляд маркиза.

Хозяина владений звали Виктор Огюст де Люмино, его супругу — Агнесса. Говорил за столом в основном мужчина, изредка его сын, повторявший или поправлявший без стеснения отца, реже нескладные ремарки вставляла маркиза. Разговор в основном шел ни о чем, хозяевам была хорошо известна причина визита знаменитого охотника на монстров, но переходить к делу они не спешили, воздавая должное светскому трепу и отменным блюдам местной кухни. В приветствии осталась гнетущая недосказанность. И вскоре Иоганн понял, почему.

Вечером, когда маленькую Веронику укладывала спать говорливая служанка, маркиз Виктор и его сын Марк разошлись по кабинетам, желая провести мрачный обряд призыва музы скверной поэзии, а верный Гиттемшпит, утомившись от ожидания, дрых без задних ног на гостевой кровати хозяина, выдавая носом рулады, которым мог бы позавидовать большой королевский духовой оркестр, Иоганна ждал мрачный кабинет.

Вдовый маркиз Огюст Жером де Люмино был очень стар, но по-прежнему сохранял бодрость духа, как показалось ванн Роттенхерцу, вымученную, ради сохранения славы семьи. С такими бестолковыми сыном и внуком, не удивительно, что отдуваться приходилось старику. Поначалу Жером произвел на охотника благоприятное впечатление. Мощный дед встретил гостя стоя, лишь слегка опираясь на тяжелую трость с рукояткой из слоновой кости, плоть от плоти шваркарасской аристократии, он непоколебимо стоял возле символа мудрости — антикварного книжного шкафа, наполненного историей страны и рода Люмино. Вдовый маркиз, отошедший от дел по управлению владениями, был сухощав, жилист, его костистое, узкое, изборожденное кратерами глубоких морщин, лицо сохраняло горделивое выражение с оттенком легкой брезгливости. Осанка, темный камзол, с шерстяным халатом поверх, цепкий взгляд мутных глаз, — все выдавало в старце бывшего бретера или даже военного. Контраст с прочими обитателями дома поражал и радовал Иоганна.

— Приветствую вас, мэтр ванн Роттенхерц, — сиплый, тусклый, надтреснутый голос разрушал иллюзию силы. — Рад, что вы благополучно добрались. Дороги небезопасны, в Шваркарасе и в лучшие времена было много разбойников и иных опасностей.

— Не извольте беспокоиться, герр де Люмино, — опущенные от природы кончики губ алмарца чуть приподнялись, обозначая улыбку. "Ну, началось, старые времена, новые времена... Душегубов будет хватать всегда, а золотой век замшелой сорокалетней давности — сказка для непослушных внуков", — Ничего опаснее меня и моего верного Гиттемшпица с его мушкетоном невозможно встретить на дорогах отсюда и до Гор Амираниса.

— Славно, вот это дух! — упоминание проклятой хаосом легендарной клоаки жизни совершенно не смутило маркиза, ванн Роттенхерц начал припоминать — его собеседник и правда когда-то был военным, закончил службу в чине боевого полковника, вступил, конечно, записанный в армию с малолетства, лейтенантом. — Что ж, присаживайтесь, мэтр, нам есть о чем поговорить.

Сухая, жилистая, дрожащая рука дерганым движением указала на глубокое кресло перед жарко натопленным камином. В каменном горне весело горел огонь, охотник на монстров только сейчас обратил внимание, что в комнате адски жарко. "Неужели и я когда-нибудь стану таким, и буду летом дрожать от холода при легком сквозняке". Впрочем, кресла манили бутылкой коньяка, которым славилась другая провинция Шваркараса, алмарец не мог вспомнить, какая именно. И коробкой отменных сигар — плода тяжелых трудов рабов в колониальных владениях державы.

Пригласив гостя присесть, старик, будто потеряв внутренний стержень, сам тяжело шатнулся к креслу, с силой опираясь на трость, и с облегченным вздохом повалился на багровый плюш. Чуть-чуть поерзав, маркиз растекся на своем "троне" аморфной массой, уткнулся острым подбородком в грудь и, зябко потирая, вытянул тощие ноги поближе к огню. Дождавшись, пока гость сядет, бывший полковник заговорил.

— Получив ваше письмо, мэтр, я не знал, что и делать. — Сухощавые пальцы жадно схватили сигару, долго и неумело старик прикурил от свечи, стоявшей там же на столе. — Послать вас, дождаться пока приедете и посадить под стражу, нанять убийцу, просто вежливо отказать. Мало кому приятно, когда его тыкают в морду старыми скелетами.

"Эх ты, дряхлая развалина". Иоганн вполглаза наблюдал за тем, как старик курит и удушливо, с хаканьем кашляет. В основном же его внимание занимал портрет могучего рыцаря — какого-то предка семейства, изображенного в полной амуниции с большой живостью. Ван Роттенхерц давно приучился никогда не смотреть на огонь, он ослепляет. "Надеюсь, до того, как я превращусь в такую же развалину, какой-нибудь мантикор сделает мне одолжение и оторвет голову".

— Но вы, похоже, пошли по наиболее разумному пути, герр де Люмино, — вежливо отозвался гость вслух, разливая коньяк по глубоким мельхиоровым штофам.

— А черт его знает, чем могла бы оказаться эта дрянь, стояла себе много лет в буфете, никого не трогала, — маркиз сухо засмеялся, — Если и гадила, то незаметно. А тут на тебе, оказывается древний, опасный артефакт. Знал ведь, что батюшка мой, пекло ему погорячей, вел темные игры. Но успел отдать Единому душу до того, как кубок этот ваш использовал. Или скорый запрос от вашей инквизиции, прям следом за подарочком, его напугал.

— Этот подарочек, — серьезно, игнорируя смех собеседника, повел беседу алмарец, глядя на кашель и сдавленный смех старца сигар ему расхотелось, — Называется "Кубок кровавой луны" и слава Единому, что ваш предок его не опробовал, неизвестно к каким результатам привел бы эксперимент. Это одно из самых гнусных изобретений моего дорогого родителя, и надеюсь в пекле ему холодно и одиноко. Если его не трогали и не использовали, почему все ваши домочадцы в такой тревоге, почему мне ничего о нем не сказали за обедом? Я ощущаю зловещую недосказанность в нашей беседе.

— Охотник! Сыщик! Гончая! — восхитился старый маркиз. — И верно, друг мой, мы без особой охоты ждали вашего визита, хотели вернуть безделушку и выгнать восвояси.

— Но не выгоняете, — обращение "друг" от этой развалины покоробило Иоганна, своих друзей он знал, любил и мог пересчитать по пальцам одной руки. — Значит, что-то изменилось.

— Дааа, — прохрипел Огюст Жером, и закашлялся очередным сгустком дыма, выплюнул на дорогой хмааларский ковер комок мокроты с кровью и продолжил. — Изменилось. Изменилось, — сухой кулак нервно бухнул в подлокотник кресла, — Мать его!

Вежливо пережидая приступ праведной ярости, Иоганн молчал. Молчал и рассматривал собеседника: старый, сухой, больной и сломанный, старик хранил в душе память прошлых побед и тлеющий уголек былой отваги в сердце. "Неужели и я стану таким? Грустный каламбур".

— Как вам наша семья? — внезапно сменив тон, бывший полковник уставился в глаза собеседника, столкнувшись с ровным и холодным взглядом алмарца.

— Я нашел всех весьма милыми. — Пожал плечами охотник на монстров.

— МИЛЫМИ! Милыми, разорви меня Крахот! — возопил старик, призывая к извращенным играм владыку преисподней. — Я вижу, мэтр, вы уже успели взглянуть на портрет. Знаете, кто это? Это Луи де Люмино, мой. Слышите! Мой славный предок, а так же, по какому-то недоразумению предок моего сына и его непутевого отпрыска. Прижитого не иначе как с портовой блядью! Знаете, кем был Луи? И десятки его потомков? Он был кругоносцем! Он отвоевывал с верным клинком в руке и верой в сердце Царство Единого! Там, на горячих берегах черного Хмаалара, он побеждал неверных. Его потомки?! Мы воевали в колониях, воевали тут, в метрополии. На Поясе Свободы. На Дракии. Везде! На суше и на море. Длинная вереница великих воинов, ближайших сподвижников и братьев герцога Люзона! А теперь потомков этих великих людей находят милыми. Может, ваш артефакт постарался? Не думаю.

— Артефакт не мой, — бесстрастно ответил алмарец. — Не понимаю, к чему вы клоните.

Маркиз откинулся на кресле, все глубже погружаясь в его мягкие объятья, он тяжело дышал, на голове в старческих пятнах выступил крупный пот. Затем он затянулся сигарой, собрался с мыслями и вновь повернул голову к собеседнику.

— Знаете, зачем живут старики? — снова сменил тему де Люмино.

— Это философский вопрос, а я презираю философию, — довольно споро откликнулся охотник. "Воистину лучше смерть, чем дряхлая бездеятельная старость, лелеющая прошлые победы".

— Они живут, мой друг, — маркизу, похоже, доставляло удовольствие следить за кривящимся лицом собеседника, — Либо назло, либо для кого-то. Назло я жил, пока был полковником. Назло врагам, смерти, бесчестью. Теперь это в прошлом. Теперь я живу ради. Ради этого дома, его хрупкой надежды возродить былую славу, ради моих бестолковых детей и бесполезных внуков.

— Мне кажется, — де Роттенхерц пригубил коньяк. — Мы очень удалились от темы.

— Думаете, я глупый, бесполезный старик? — смех Огюста походил на клекот старого грифа, — Нет. Сейчас мы подошли к сути. Вы видели не всех членов моего кастрированного семейства. Есть еще один. Тот, ради которого я живу. Тот, который семь дней назад выпил воды из кладбищенского колодца, наверное, на спор. Воду он пил из вашего проклятущего кубка. Его зовут Луи. Он моя последняя надежда.

Раздался скрип и скрежет, тяжелое кресло, которое слуги приносили в этот зал вчетвером, проскользило полметра по полу, прорвав ковер и скребя по наборному паркету. Ногу Иоганна скрутило резкой болью, но он не обратил внимания.

— Ведите! — охотник был готов вырвать собеседника из кресла и волочь за шкирку силой, столько времени ушло впустую.

Коридоры, залы, коридоры, лестницы, позади следует старый маркиз. Он что-то лепечет, мешая охотнику думать, зудит на грани слуха как мерзкий трупный москит, мешая готовиться ко встрече со злом. Ко встрече с прошлым.

— Он славный малый, — Огюст идет невероятно медленно, его рука дрожит, как парус на плохом ветру, — Он наша надежда. С самого детства я понял — наша кость. Обожает собак, охоту, отменно лазает по деревьям, стреляет, много читает. Золото! Густая кровь.

"Злодеями не рождаются, отец, ими становятся", — Иоганн злится, ступени мелькают слишком медленно, нога невообразимо болит, он все сильнее, подражая старику впереди, опирается на трость, но грифон держит надежно. — "Ты решил забрать то, что тебе не принадлежит. Детскую душу, невинную, без той гнили, что развратила тебя, заговорщик, сын демонолога".

— Пусть он выживет! Он возродит наш род. Даже когда на свет лез, мать чуть наизнанку не вывернул, она так орала, кокетка чопортная. Ему всего двенадцать, а силы как в шестнадцатилетнем, и стать и лицом весь в предка. Мы потому его и назвали Луи. В честь предка! А фехтует как!

"Ты его не получишь".

Карл Луи де Люмино лежал на кровати в своей просторной детской. Как успел пояснить Маркиз, шесть дней назад ребенок выпил из кубка воды и впал в кому. Или подобие транса. Беззащитный мальчонка лет двенадцати, облаченный в измятую пижаму, лежал посреди вороха простыней, подушек и одеял. Он метался, то бредил, то замирал. Когда замирал, становилось особенно жутко. На благородном, уже мужественном, несмотря на юный возраст, лице появлялось выражение, говорившее о скорби и борьбе. Будто из последних сил, разметавшийся на пухлой перине, в комнате, заполненной игрушечным и настоящим оружием, доспехами и книгами, юный воин старался победить зло в себе. Он, напряженный и сосредоточенный, собрав остатки беспамятной воли в кулак, стоял против тьмы, не давая мертвой руке давно сожженного чернокнижника дотянуться до себя из болота прошлого.

Иоганн взглянул на ребенка и понял: проклятая чаша его отца до сих пор не сожрала душу маленького героя только потому, что он отчаянно сопротивляется где-то в глубине своего расколотого сознания. И охотник понял, что он приведет эту борьбу к счастливому финалу. Жизнь будущего маркиза Карла Луи де Люмино стоила смерти бастарда ванн Роттенхерца.

Теперь у охотника была цель. Он собирался побороться с проклятой жижей в теле мальчика.

Вода из кладбищенского колодца, из кубка кровавой луны. Эта мерзость плескалась в желудке ребенка, текла по венам. Приказав очистить помещение и принести его саквояж, доставленный лично дотошным Гиттемшпицем, ванн Роттенхерц приступил к лечению.

Перво-наперво, он попробовал применить рвотное, но без особой надежды. В попытке вывести проклятую эссенцию из тела Луи охотник, а теперь доктор поневоле, не преуспел. Два дня мальчика рвало от особого настоя трав, он метался во сне, извергал из себя остатки прошлых ужинов и бульоны, которыми его поили после падения в кому, стонал и выл. Но все было без пользы. На третий день ребенок снова напряженно застыл, вновь вступив в противоборство с тьмой внутри.

От скверны часто помогали посты и молитвы, личные обращения проклятого к Единому или иному богу. Следующей попыткой ванн Роттенхерца была электрошоковая магия. Детское тельце, от четырех, укрепленных на руках и ногах магических свитков трясло как больного падучей, он выл как раненный зверь, доводя до слез и истерики мать, сестру и служанок. Но в себя так и не пришел.

"Почему, отец? Почему тебе потребовалось безвинное дитя? Ты видишь, он борется с тобой, не дает чернокнижным путам сломить свою волю. Почему ты не взял любого другого из местных, слугу, молодого маркиза, учителя фехтования. Чем этот мальчик заслужил муки? Будь ты трижды проклят в своем аду. Ты и твои черные поделки совращающие самых лучших. Наверняка это доставило тебе радость".

Все время, пока шли "пытки", Иоганн неотлучно находился рядом с пациентом, спал, только когда тот затихал, вернее скорей впадал в дрему тут же на стуле. Он держал своего подопечного за руку и шептал, почти в бреду:

— Ты сильный, Луи. Ты очень сильный мальчик. Борись! Борись с ним. Мы не проиграем. Вспомни своего великого предка, тот Луи не сдавался, и мы не сдадимся. Держись, пацан!

Гиттемшпиц сам кормил своего мэтра, запихивая в него еду силой — когда дело доходило до работы, каждый из этих напарников знал свое дело великолепно.

На шестой день, когда месяц вандратакас уже начал клониться к концу. Когда не помогли ни рвотное, ни электрошок, ни очищающие заклятья, от которых ребенок сходился в дугу, выворачивая суставы, Иоганна осенило.

"Кубок кровавой луны. Кровь. Неужели, отец, ты научился делать вампиров".

Вечером Гиттемшпиц очень аккуратно принес теплый котел, в котором плескался антивампирический декокт, средство, способное предотвратить становление даже очень сильной кровососущей твари. Ванн Роттенхерц сам вливал серо-зеленую бурду в горло многострадального Луи через воронку.

— Держись, мой маленький друг. Мы обязательно спасем тебя! Борись с ним!

Первый день прошел в напряженном ожидании. Ребенок лежал без движения, охотник то и дело забывался беспокойным сном. Лицо Луи, будто сошедшее с иконных полотен, стало расслабленным и безмятежным, он легко дышал. Иоганн уже поверил в победу. На второй день маленький де Люмино страшно захрипел, изо рта пошла бурая пена, он вывернулся с кровати, и на мгновение даже пришел в себя, извергая потоки рвоты — остатки декокта и черную кровь своего нутра. Затем он снова впал в беспамятство. Днем позже ребенка прошиб кровавый пот, не прекращавшийся два дня.

"Нет, отец, так легко мы не сдадимся. Тебе не победить, обугленный, зловонный дух".

На следующий день Иоганн ванн Роттенхерц покинул особняк маркизов. Он отправился за более сильным средством от недуга. Верный Гиттемшпиц остался, надев на ребенка браслеты из холодного серебра. Хальст следил за состоянием пациента, искренне желая удачи своему патрону и, как умел, подбадривал смелого больного мальчика. Холодное серебро — могущественный и редкий материал, уничтожающий любую скверну, должно было позволить мальчишке продержаться до возвращения охотника. Восход над фортом Последней надежды

Восход медленно заливал мир мутной, багровой краской, разъяренное око солнца чужой земли всходило далеко на жестоком востоке, утопая в блеклых тонах пылевой бури.

Форт Последней надежды медленно пробуждался. Или скорее восставал ото сна. Несколько десятков сильных, но до крайности изможденных людей поднимались с войлочных одеял, почти тут же, на месте облачались в доспехи, наскоро, не обращая внимания на вкус, завтракали гнилой солониной и сухарями, полными песка и кремневой твердости.

Рассвет застал брата Луи на крепостной стене. Уже третий день командир отряда арьергарда разбитого воинства кругоносцев не знал сна. Он обходил усталых дозорных, в самые темные часы пустынной ночи вынужденных почти висеть на своих копьях, чтобы не свалиться с недосыпа или просто стоял, как сейчас, на крепостной стене. Спать было бы преступно.

Чуть реже, он обходил жалкие руины крепости какого-то пустынного бандита, давно покинутой ее старыми обитателями и вглядывался в лица спящих, где упали, бойцов, считал шрамы, слушал дыхание. Каждый день кто-то умирал. Они назвали эту груду камней Фортом Последней надежды. Сколько войн, сколько отступающих армий и брошенных отрядов давали своим убежищам схожие имена? Никто не знал.

Армия отступала, войска безбожного Султана разбили их по всем фронтам, Царство веры было потеряно. Блистательные герцоги, главы орденов, рыцари-ветераны в сияющих доспехах, все это катилось к берегам и портам. Как крысы, или обезумевшие лемминги, братья-кругоносцы бежали к кораблям, дабы отдаться на волю волн и утлых своих судов, лишь бы избегнуть гнева Кагана Гетербагов. Лишь бы забыть охваченный огнем город и головы сильнейших и самых смелых, насаженные на кривые пики.

Отряд брата Луи, барона Луи де Люмино, был в арьергарде, одним из мелкого ручейка смелых безумцев, прикрывающего бегство великой армии Веры. Они стояли последней плотиной против кавалерии эмира Рашида "Великолепного", уже третью неделю преследующего разбитый корпус герцога Бернгарда Жозефа де Люзона. Еще четыре дня назад сотня, теперь шесть десятков изнуренных жарой и жаждой бойцов должны были остановить, задержать продвижение пятидесятитысячной орды, преследующей семь тысяч беглецов под гордым баннером золотого круга Единого. Они были последней надеждой.

Рассвет накрывал мир рассеянным багрянцем, брат Луи вглядывался в горизонт, его мужественное, будто отлитое из бронзы узкое лицо давно утратило тени эмоций, оставалась лишь упрямая напряженность. Там, за пеленой песка и пыли, гонимых волей пустынных ветров, скрывался враг. Из пыльных облаков проступали очертания мертвых, утраченных городов, ухмылки демонов и глаза местных, хитрых шайтанов, дальше, за пеленой песчаной лжи, шла смерть. Смерть звали Рашид, и тысяча всадников его авангарда, под флагом черного полумесяца и с девизом на хмааларской вязи "Я бич неверных".

Кавалерия шла вперед, сипахи, облаченные в доспехи не хуже рыцарских, и будто гончие, мчащие перед ними конные лучники. Сам Рашид "Великолепный", эмир Сгоревшего Города, неумолимый мститель, поклявшийся перебить всех неверных, разорявших его земли, священные земли Хмаалара, Любимец султана, охотничий сокол Кагана, возглавлял своих отборных людей. Столкновение было неизбежно, как приход ночи.

Луи вглядывался в горизонт, просто потому, что пока смотришь вперед, можно не думать о худшем. Можно считать чужие клинки, обдумывать тактику, оценивать возможности поля боя, предполагать вылазки, и не думать о том, что с тобой меньше сотни обреченных воинов, которых держит здесь уже не вера, а скорее безнадежность. Кто-то должен умирать.

На сторожевой башне, единственной целой, реял пожелтевший флаг, с еле отличимым золотым кругом. Ветер рвал его подобно пустынному шакалу.

Луи возвышался над стеной, подобно стальному колоссу. Его лицо, узкое и аристократичное, являло образец мужественного благородства кругоносца, а глубоко запавшие от недосыпа глаза и резко осунувшиеся черты, придавали сурового аскетизма. Бывший барон был высок и статен, ни дыхание пустыни, ни груз лишений не смогли склонить его головы, или заставить опустить широкие плечи. Его тяжелый плащ из нескольких слоев прочной ткани слабо трепетал на ветру, а котта, заклятая когда-то в мирных землях умелым магом, сохраняла слепящую белизну и золото святого круга. Готический доспех, покрытый светло-серой эмалью, ровно сиял сполохами багрового пламени там, где рассеянные солнечные лучи соприкасались с мелкими значками колдовской вязи. Доспех создавали для барона де Люмино в те времена, когда он еще не принял обета бедности и братства, превратившись в брата Луи. Массивные наплечники были украшены так, чтобы напоминать о старом и хранить главное. Правый, в честь родового зверя был выполнен в виде скалящейся волчьей головы с окровавленными эмалью клыками. Левый нес массивный круг с рельефной виноградной гроздью Люзона — признак небесного Хозяина и земного сюзерена, за которым барон пришел на земли Веры. Нагрудник — произведение искусства из рук умелого мастера-артефактора, был способен выдержать удар клевца и даже камень из катапульты, он был украшен головой воющей гарпии, но ее скрывала благородная котта. А поверх туники был наколот пергамент с благочестивыми молитвами от скверны. Хмааларцы были известными чернокнижниками, их воинству сопутствовали демоны, ифриты, ночные гули и нечестивые колдуны. Но священные знаки, созданные могучими клириками похода и питаемые верой кругоносцев, оберегали воинов от скверны. Более мелкие пергаменты, укрепленные в специальные зажимы на наплечниках и латной юбке, трепетали на ветру, иссеченные злым песком, но не потерявшие силы. Если враг придет, никакие силы тьмы не помогут, драка будет идти честно, как и предписано божественными законами. Руки же воителя, командира проклятой сотни, опирались на массивный клинок, двуручный меч в три ладони шириной, по которому бежали синие искры, а огненные руны по обеим сторонам борозды кровостока сияли пламенем ночного костра. Этот клинок "Страж пламени" был подарен брату Луи за доблесть самим магистром Ордена Красной Перчатки Бримамом де Фолькенрейстом.

Вскоре уединение рассветного стража стены было нарушено, сбоку, почтительно поклонившись, тем самым выражая уважение, но не раболепство — в Армии Веры все благородные братья были равны, подошел оруженосец. Верный Патрик, белобрысый, нескладный юноша лет шестнадцати. Если он каким-то чудом переживет это сражение, Луи вручит ему шпоры. За два года битв на Святой земле, парень научился владеть оружием не хуже любого взрослого рыцаря далекой метрополии. А о благочестии оруженосца говорил хотя бы тот факт, что он отправился за патроном на эти ветхие стены, хотя имел право отказаться.

— Брат мой, — почтительно обратился Патрик, нервно теребя застежку плаща, выполненную в виде лика святого воителя Бернара. — Вы не сомкнули глаз, разумно ли это?

— Оставь, — рыцарь бережно принял из рук оруженосца ковш с теплой, полной песка водой, и припал губами, жадно, будто это было лучшее вино его родины, — Я вдоволь отосплюсь в новом рождении, если умру сегодня. Или в лазарете. Или в повозке для военнопленных у Рашида, если он столь жаден, как говорят.

— Не путай мальчонку. Еще подумает, что у него есть шанс не сдохнуть. — Голос говорившего был густой и гулкий.

На стену взошел брат Эктор. Убеленный сединами широколицый алмарский ветеран. Его доспех был простым без эмали и заклятий, покрытым вмятинами и царапинами, плащ и сюрко — серыми от старости и гнева погоды, а борода и русые волосы — обильно посыпаны солью годов и тревог. Эктор был массивен как гетербаг, тяжел в кости и неповоротлив, вдвое превосходя Луи ростом, гигант бился огромным молотом, выкованным из холодного серебра. Барону де Люмино за свой доспех пришлось продать земли и замок. Эктору, ради этого молота из кладовых Ордена Бога-Воителя, пришлось принести вечный обет служения. Великан командовал тяжелой пехотой, всегда подтрунивал над франтом-командиром и был надежен как утес.

— Сегодня надерем кому-то жопы! — Эктор ухмыльнулся в бороду и хлопнул командира по спине, раздался стальной гул, — А надо будет — и кости сложим. Не бзди, пацан, — он обернулся к Патрику, — В бою умирать не страшно. Опять же к Единому отсюда близко.

— Побольше благочестия, брат, — голос следующего говорившего был негромким и сдержанным, но где-то в глубине звучал металл.

На стену поднялся и встал справа, чуть позади Луи, невысокий воин в красном. Как и у командира отряда, его одеяние отталкивало пыль и грязь. Широкий плащ цвета старой крови скрывал добротный, хоть и слишком легкий для рыцаря, доспех из эмалированных краской битвы стальных пластин, на сгибе локтя воин держал глухой шлем, украшенный драконом. Лицо, круглое и немного детское пересекал глубокий шрам, удар сабли когда-то рассек хрящ носа и оставил борозду в скуле. На поясе говорившего висели ятаганы, которыми он мог орудовать с невероятной скоростью. На спине красный плащ его украшал белый круг, с красной же перчаткой в центре. Брат Микаэль принадлежал к Ордену Красной Перчатки, магистр которого по мере сил дал воинов каждому отступающему корпусу кругоносцев. Микаэль был честен, набожен и скуп на слова, он командовал легкой кавалерией и пехотой.

— Пред ликом Единого и перед врагом низко выказывать грубость, — он без стеснения взглянул на пыльное Солнце. — День битвы пришел.

Эктор ничего не сказал, лишь ухмыльнулся и сплюнул в пыль, Патрик сотворил знамение круга и зашептал молитву.

— Ну нахрена, в сотый раз спрашиваю, — нахрена мы здесь? — Голос был надтреснутый, но при этом слишком мелодичный, неприлично мелодичный для мужчины.

На стену, ругнувшись в сторону проползшей по ступеням ящерицы, поднялся франт в красиво расшитом дублете с буфами, изумрудном берете с куцым пером, в узких рейтузах и растоптанных остроносых башмаках, на поясе у него висела рапира, на перевязи через плечо — десяток пистолей. А в особой кобуре — четырехзарядный гартарудский паровой монстр. В зеленых глазах Бернарда де Консорме, наемника, картежника и плута, крылась насмешка. Он командовал аркебузирами и парой кое-как привезенных в форт бомбард, с одним расчетом на обе. За золотистые локоны до середины спины и по-женски гладкое лицо, которое не испортили ни солнце, ни ветер пустыни, Бернарда прозывали "Красавчиком", а Эктор ласково величал "попудайцем". Де Консорме не принимал обетов, работал за звонкую монету и в форт пошел за лучшим другом — бывшим бароном де Люмино.

— Могли бы сейчас в обозе шлюх щупать, в карты играть, казенное вино разворовывать, — Бернард бесцеремонно оттеснил брата Микаэля, и приобнял командира отряда за шею, — Может, бросим все нах и сбежим?

— Кто-то должен умирать. Кто-то жить. Мы здесь за этим, а ты, дорогой Берни, — с затаенным смехом в голосе ответил Луи, — затем, что в противном случае я отрублю тебе ноги, стрелку они в бою ни к чему.

— Тогда сам потом потащишь меня безногого до лагеря этих чертовых беженцев в доспехах, — Фыркнул де Консорме, убирая руку, — после того как мои девочки картечью принесут вам победу.

— Если твои девочки принесут нам победу, — весело откликнулся великан Эктор, — я сам буду тащить тебя всю дорогу до лагеря вместе с ногами и конем.

— Заметано! — подмигнул здоровяку наемник.

— Начинается, — бесстрастно произнес брат Микаэль, указуя перстом на север, где из пыльного, хищного марева темной полосой показалась нестройная орда легкой конницы эмира.

Оруженосец Патрик побледнел и выпрямился. Эктор лишь снова сплюнул под ноги. Бернард сокрушенно покачал головой.

— Воины! — взревел неожиданно громким, мощным баритоном брат Луи. — Время заставить этих неверных ублюдков сдохнуть за их безрадостного божка! Чистая кровь.

Старое кладбище семейства Люмино располагалось чуть поодаль от особняка. Это серое, мрачное и величественное место, полное старых теней и молчаливых памятников, навевало торжественное спокойствие.

Месяц войны, гетербагор, только-только вступал в права, сухой и жаркий, как последнее дыхание лета, он наследовал вандратакасу. Отдавая дань месяцу сна праотца, по небу плыли редкие, сизые, будто пороховой дым, тучи, готовые прорваться легким дождем. Но солнце продолжало жарить так, будто собиралось приготовить мир на адской сковороде: так всегда происходило в начале этого месяца, но уже к концу его земли озерного Люзона будут полностью отданы во власть дождей и непогод.

На кладбище было прохладно, вопреки всем посягательствам солнца густой осинник, ивы над небольшим прудом в восточной части, несколько крупных, раскидистых дубов, вкупе с кованой оградой, обрамлявшие место упокоения многочисленных поколений маркизского рода, давали прохладу. Каменный монолит небольшой часовни с высоким шпилем — тень.

Пройдя по дороге из выщербленных, потрескавшихся и кое-где пробитых сорнячьей волей к жизни, каменных плит, Иоганн ванн Роттенхерц остановился возле старого колодца. Занятное сооружение напоминало маленькую копию часовни, островерхая каменная крыша, украшенная резьбой, мощные, строгие колонны ее поддерживающие, добротное основание из щербатого камня. Колодец на кладбище выглядел странно. "Водопой мертвецов". Иоганн прикоснулся рукой в кожаной перчатке к толстой черненой цепи, прикованной к массивному ведру. "Впрочем, место выглядит ухоженным, не похоже, чтобы зомби вставали тут по ночам и строились в очередь на утоление жажды".

Перед колодцем располагалась небольшая площадь. Само сооружение занимало ее северную часть, а в центре одиноко чернела массивной мраморной плитой старая могила. Над могилой высилась горделивая статуя.

Охотник на монстров повернулся и взглянул в лицо каменного исполина. Это был рыцарь, кругоносец в тяжелом доспехе, он опирался на могучий двуручник, открытое, узкое каменное лицо было напряженным и хмурым, за исключением легкой улыбки на красиво очерченных каменных губах.

— Это и есть Луи де Люмино, — прозвучал мелодичный, усталый голос со стороны входной дорожки парка.

Иоганн медленно повернулся и перекинул снятый по случаю жары плащ на левую руку, поверх трости. Коротко поклонившись, он двинулся в сторону нежданной гостьи.

— Приветствую вас, сударыня, — алмарец галантно поцеловал протянутую пухлую ручку, и улыбнулся. — Я все гадал, когда же вы со мной заговорите.

"После той гарпии, застать меня врасплох на кладбище весьма нелегко".

— Здравствуйте, мэтр, — Агнесса де Люмино была одна, дама смущалась и неловко придерживала подол пышного платья, чтобы он не мел по могильной земле. — Рада, что вы вернулись, вас долго не было.

— Вернулся и не без надежды, — жестом фокусника Иоганн достал из кармана жилета небольшой флакон, жидкость в котором сверкала чистым серебром. — Это средство, без сомнения поставит вашего мальчика на ноги.

Сомнения у охотника были и немалые, но у Агнессы, которая старалась выглядеть спокойной и загадочной, дрожали губы, а в уголках глаз наворачивались слезы.

— Как славно! — почти взвизгнула маркиза. — Не терпится увидеть, когда вы снова приступите к работе. — Она посмотрела на сурового алмарца глазами робкой серны. — Возможно, в этот раз вы позволите мне присутствовать на сеансе лечения? Верю — мое присутствие ободрит и укрепит силы Луи. Ведь это тоже очень важно.

— Я об этом подумаю, — неожиданный напор силы и нежности к сыну, исходивший от Агнессы, смутил ванн Роттенхерца, свою мать он помнил очень смутно, и с каждым годом воспоминания о тепле и ласке первых лет жизни все тускнели, — Так, говорите, это Луи де Люмино?

Он указал на статую.

— Не слишком похож на портрет в кабинете вашего свекра, — Иоганн еще раз придирчиво, пытаясь сгладить внутреннюю неловкость, осмотрел статую. Взгляд каменного воина был благочестиво устремлен вдаль.

— Говорят, что это изображение более правильное, — при упоминании отца своего супруга, маркиза болезненно вздрогнула. — Его высекали с живого образца.

— А откуда на кладбище взялся колодец? — ванн Роттенхерц уводил беседу все дальше от неудобной темы присутствия на эксперименте матери ребенка, которого может быть придется упокаивать.

— Это место не всегда было кладбищем, — Агнесса легко отвлеклась. — Когда-то здесь стоял особняк, в ту пору еще барона де Люмино. Он ушел в Круговой поход, отвоевывать земли инородцев для Царства веры, а уходя, продал все имущество. Но вернулся маркизом, выкупил эти земли и получил от престола все соседние, а свой старый дом в завещании приказал переделать в храм, вокруг же разбить родовое кладбище, и похоронить его там первым. Колодец сохранился еще с тех времен, сторож суеверен, воду не пьет, но использует, чтобы поливать дорожки и мыть могилы. Вот так.

Они двинулись прочь от колодца с мертвой водой и площади с молчаливым владыкой этих земель. Медленно следуя по дорожкам кладбища Иоганн, дабы не молчать, вежливо поддерживал беседу с маркизой. Агнесса не блистала большим умом, но болтала охотно. Оказалось, супруга маркиза происходит из бедного, но знатного рода, но брак состоялся по любви, ее покорили стихи Виктора. Теперь она скорее уважала мужа, чем любила, а свекра очень боялась, но брак был крепким. Женщина души не чаяла в детях и готова была на все ради их благополучия. Несколько раз она даже пыталась пуститься в смутные обещания всего и вся. Но Иоганн вежливо пресекал попытки, он еще не взял с семейства де Люмино ни одной монеты. Ван Роттенхерц вел лечение за свой счет, оплачивая грехи отца. Уже удаляясь с кладбища, алмарец поинтересовался:

— Так как все же ваш сын оказался на кладбище, с кубком, почему он стал пить воду? — Вопрос был задан между прочим, для поддержания беседы, но Агнесса заметно напряглась и побледнела.

— Мы считаем, что Карл совершил эту глупую, глупую шалость на спор, — Женщина промокнула навернувшиеся на глаза слезы батистовым платочком.

— Такие вещи были ему свойственны? — Вопрос был скорее утверждением, в это Иоганн мог поверить, мальчишки любят и умеют делать глупости, которые иногда приходится распутывать даже охотникам на монстров. — Вдовый маркиз говорил, что он был очень бойким мальчиком, активным и шаловливым, много времени проводил на природе, так?

— Ах, — всплеснула руками мать Луи, — что вам наговорил этот, простите, старый деспот?! Наверняка представил моего мальчика каким-то чудовищем, хулиганом и сорвиголовой. И конечно похвастался тем, как больно мне было его рожать. — Голос маркизы только что дрожавший от гнева или обиды, потеплел. — На самом деле Луи очень милый мальчик, добрый и любопытный. Как-то раз он увидел на кухне беременную кошку, обычную беспородную тварюшку. Но мальчика так заняло это существо, способное дать кому-то другому жизнь, что до самых родов он был с ней неразлучен, он кормил зверушку, купал, чесал, заботился о ней. А во время родов всеми силами старался облегчить участь животного. И поражался результату. Он очень любопытен, мой Луи, боюсь, это любопытство ему и повредило.

— Что ж, — история кошки не поразила, но удивила Иоганна, он привык к тому, что дети благородных фамилий, как правило, наглы, избалованы и к животным минимум безразличны, а скорее жестоки. — Уверяю вас, сударыня, я приложу все усилия, чтобы ошибка вашего сына, будь это отвага, сумасбродство или любопытство, не стала для него ничем большим, как ценный жизненный урок.

Увидев горячую благодарность в глазах женщины, взирающей на охотника, не иначе как на святого, ванн Роттенхерц понял, что уже никак не сможет оставить эту семью в беде, сколько бы времени не ушло на лечение. Впереди показался особняк де Люмино, в окошке детской спальни младшего сына семейства наблюдалась привычно хмурая морда Гиттемшпица, хальст беззаботно мочился вниз со второго этажа.

— Как он? — Иоганн, постукивая тростью, вошел в комнату больного. После подъема по нескольким бесконечным лестницам нога вновь разболелась, но охотник давно привык не обращать внимания на такие вещи, как боль или недостаток здоровых конечностей.

Карл Луи де Люмино лежал на кровати, свернувшись калачиком, поза и напряженное выражение лица двенадцатилетнего мученика напоминали скорее тревожный сон, чем кому. Ванн Роттенхерц счел это хорошим знаком. В ногах ребенка, на теплом одеяле лежал молодой кот, он был черный, с белым пятном на ухе и удивительными желтыми глазами. При появлении неожиданного посетителя животное приподнялось и утробно зарычало.

— Цыц мне тут! — взревел на кота хальст. — Нормально он, браслеты вроде помогли. Я б даже сказал, что после твоего ухода мелкому гаду полегчало.

— Следи за языком, — пожурил Иоганн напарника. — Этот ребенок — жертва чужих грехов.

— Все мы жертвы, весь этот больной долбанный мир, — пожал плечами хальст, затем мгновенным броском пушистый слуга схватил кота и под протестующий мяв выкинул животное из комнаты, плотно закрыв дверь.

— Это еще зачем? — изогнул бровь охотник на монстров.

— Невероятно злобная скотина, — откликнулся слуга. — Я с ним неделю воевал. Он не подпустил бы тебя к парню.

— Наверное, один из приплода той кошки, о которой заботился малыш, — предположил алмарец.

— А по мне так форменное порождение пекла, — хальст в подтверждение своих слов продемонстрировал заросшие плотной шерстью мускулистые предплечья, покрытые глубокими царапинами.

Ван Роттенхерц безразлично кивнул, хальсту доводилось переживать и более тяжелые раны, в прошлом году четырехглазого чуть не разорвал голодный трупоед, разъевшийся на старом, некруженом кладбище. Пушистик пережил это почти стоически. Только периодически три месяца подряд подсыпал напарнику, не успевшему вовремя, красный перец в ботинки.

— Тебя долго не было, полмесяца один на один с этим котом — весьма немало. Достал, что хотел? — хальст умел переходить на деловой тон почти беспардонно.

— Качество требует времени и денег, — так же переходя к сухому и быстрому рабочему тону, ответил охотник. — Есть у меня одна штука.

Ван Роттенхерц неспешно извлек из кармана жилета и выставил на стол все тот же флакон с серебристой жидкостью, в солнечных лучах состав начал радостно светиться.

— Чистая кровь, — одобрительно кивнул Гиттемшпиц. — Годная штука.

Чистая кровь была алхимическим зельем, одним из тех удивительных составов, которые готовят из лунного света, слез дриад и рогов единорогов. Такие вещи стоили целые состояния и действовали безотказно. Гиттемшпиц, однако, сомневался, что его патрон купил эту штуку, денег у Иоганна всегда было мало, а вот должников и благодарных знакомых много. Чистая кровь обладала могущественными свойствами, легко и безболезненно это зелье изгоняло из жил пациента некротические миазмы, следы хаотического разложения, яды и мистические болезни. Более того, эту бурду использовали даже для экзорцизмов. Ею лечили молодых вампиров, оборотней, прокаженных и бездарных поэтов. Каждые десять лет этот состав приносил исцеление одному-двум страждущим, настолько он и компоненты, входящие в его состав, были редки.

Иоганн действовал быстро и деловито: откинув с мальчишки одеяло, он приказал слуге снять с пациента браслеты из холодного серебра. Когда драгоценные зажимы были удалены, ребенок снова тяжело задышал и заметался в бреду, что-то невнятно бормоча. С большим трудом хальст, по указанию патрона разжал зубы больного и воткнул в рот воронку. Осторожно, заученным движением Иоганн влил в горло пациента сверкающую панацею, придержал голову, чтобы ребенок смог все проглотить и, бережно опустив белокурое чело маленького Луи на подушку, отошел назад. Присел. Хальст в последний момент успел подставить под задницу обожаемого напарника табурет, редко он видел Иоганна таким взволнованным и еще реже — рассеянным.

— Пойду принесу чего-нить перекусить, — Гиттемшпиц двинулся к двери.

— Благодарю, — отвлеченно ответил охотник. — Я не голоден.

— А о тебе никто и не говорил, — хальст, удрученный таким состоянием напарника, покачал головой и вышел, направляясь на кухню.

Кухни бывают самые разные. Есть жалкие узкие каморки в домах бедняков, чаще всего отгороженные от общего зала только небольшими перегородками. Есть постоянно тесные от поваров, развешанной кругом провизии и собак с сиротскими глазами кухни трактиров. Есть большие просторные хоромы, где в адском чад кипят котлы, снуют поварята, пышут жаром чугунные печи на пятьдесят полок, стучат по мраморным разделочным доскам ножи, веет холодом от свежего льда из кладовых — кухни дворцов и больших ресторанов. Гиттемшпиц знал толк в кухнях, подгорный народ хальстов находился в алмарской государственной иерархии где-то между дерьмом и прокаженными. Люди то и друг друга не сильно любят, что уж говорить о других расах, представители которых отличаются куда разительней, чем цветом кожи и местом рождения (хотя люди умудряются и из-за таких мелочей устраивать войны). Так что Гиттемшпицу, несмотря на то, что он уже долгое время был напарником Иоганна, редко доводилось сиживать за хозяйским столом. Нет, нет, сам ванн Роттенхерц — изгой и сторонник равноправия, любил своего напарника как брата, просто не готов был с оружием в руках доказывать в каждой таверне, что его слуга имеет право есть как человек. А уж ссориться из-за такой пушистой мелочи как хальст, сотни раз спасавший тебе жизнь, с аристократами и их заведенными веками порядками, Иоганну не позволял инстинкт самосохранения и сам Гиттемшпиц. Потому ворчливого четырехглазика часто можно было встретить на кухнях, слуги как правило были демократичней господ. Иногда на кухнях случалось разжиться едой, крепкими напитками и даже изредка приятной компанией. Конечно, так случалось не всегда, — за свою бурную жизнь, еще до встречи с алмарцем, хальст, бывало, переживал тяжелые времена. Его били всем — поварешками, скалками, молотками для мяса, коромыслами, в него метали котлы, тесаки, изредка объедки, один раз даже целую тушу вепря, пытались подвешивать на крюки для мяса, варить заживо, морозить на ледниках. Но хальста все равно неудержимо влекли кухни. Местную, у маркизов де Люмино, он опробовать еще не успел.

Кухня была неплохая, не очень большая, но просторная, с несколькими чугунными плитами, большим котлом для супа, разделочными столами, печью для хлеба, длинным рядом подвешенных к потолку разномастных ножей и большой, добротной метлой в углу. Тут царил почти образцовый порядок, на подоконнике единственного окна стояли цветы, а в разных стратегических местах были развешаны пучки трав. Ароматы готовки стелились по земле, заставляя предвкушающе трепетать ноздри, а дым и чад поднимался к потолку, наверняка скрывая укрывшихся на старых балках гоблинов.

Уверенным шагом Гиттемшпиц прошествовал через кухонную дверь и окунулся в привычный мир суеты, предшествующей набиванию живота. Он прихватил с крючка круг чесночной колбасы, отобрал у посудомойки не очень чистую пивную кружку и сложными манипуляциями с ухом, заставил поваренка наполнить ее из жбана. И вот, наконец, напарник ванн Роттенхерца обратил внимание на предмет своих воздыханий.

Она стояла сильная и неподкупная у разделочной доски, и сосредоточенно рубила морковь, руки с опасной сталью умело скользили над мраморной поверхностью, пот струился по темно-русым волосам, повязанным косынкой, откуда выбивался непослушный локон. Пышная грудь бурно вздымалась, передник на объемной талии был сексуально забрызган кровью и салом. Полная попа, любимого хальстом размера, ритмично покачивалась в такт несложному мотивчику, который насвистывали алые, как хороший бифштекс, губы. Гиттемшпиц почувствовал, что влюбляется.

— Эй, детка! — обратился помощник ванн Роттенхерца подходя поближе к дивной фемине. — Знаешь, почему многие женщины называют меня трехногим?

Посудомойки и поварята испарились. Главная кухарка мадам Тильда медленно повернулась. Это была пышная женщина на излете среднего возраста, она носила просторное платье с лифом, поддерживающим объемную грудь, которой хватило бы двум-трем дочкам аристократов, белый передник с обилием профессиональных пятен, полосатые чулки и деревянные башмаки, в знак статуса покрытые лаком и росписью. Она медленно повернулась и тут же охнула. На широком лице с полными щеками, неумело выщипанными бровями и кокетливой бородавкой на крупном носу, застыла гримаса удивления, сменяющаяся брезгливостью. Вид коренастого, мускулистого мужичка, покрытого жесткой черно-красной шерстью, с хвостом, рогами и двумя парами глаз, одни из которых были обычными, а вторые цвета заката и без зрачков, к тому же одетого как наемник в кожу и портупеи, а так же жилет со множеством карманов... Этот вид несомненно поразил главную кухарку маркизата. Но она быстро нашлась.

— Не иначе из-за твоего куцего хвоста, которым ты пол метешь, — неумело начала флирт мадам Тильда.

— О нет, мой горный цветок, — Хальст подошел, и, глядя снизу вверх, приобнял пышную даму за попу, — Чтобы раскрыть секрет меня просто надо увидеть без бренных оков одежды. Хотя и хвостом, — он обвил означенный орган, увенчанный кисточкой, вокруг голени предмета своих воздыханий, — Я кое-что умею.

— Так уж и умеешь! — солидная дама хихикнула, как институтка и прикрыла губы ладонью, которой мог бы позавидовать и гренадер.

— Не сомневайся! — хальст легонько пожал мягкое место, которое обнимал и преданно снизу вверх посмотрел в васильковые глаза Тильды. — Лишь дай мне накормить своего изнывающего от голода патрона, и я вернусь, дабы продемонстрировать тебе секреты плотской любви, которыми владеет только мой народ! Он, мой хозяин, там наверху, лечит вашего мальчика.

— Ааа, — поскучнела кухарка и отстранила коротышку от тела, — Вернулся, значит. Ну, вы это... — царица кухни помолчала, — Лечите, короче, скорее наш кошачий ужас, а то старый хер злой ходит, будто геморрой разыгрался, даже ко мне на кухню начал заглядывать, хромой паскудник, девок пугает.

— Всенепременно, — Гиттемшпиц начал активно накладывать на тарелку снедь для Иоганна — сыр, колбасу, бутылку вина, зелень, увел прямо с противня половину цыпленка, пару пирожных и холодный суп, — А почему же кошачий ужас, — полюбопытствовал он между делом, поняв, что романтический момент все равно упущен.

— А ты не знаешь? — вздохнула кухарка и вернулась к вивисекции невинных овощей, — Видел его кота?

— Еще бы! — хальст улучил момент и продемонстрировал Тильде изодранные руки. — Но и историю про кошку, за которой он присматривал, тоже слышал.

— А ты не верь всему, что слышишь, — совсем поскучнела кухарка, и буркнула, почти в сторону, — Умерла та кошка, а из котят один этот остался, самый злющий.

— Любопытно, — особо не задумываясь об услышанном Гиттемшпиц прихватил поднос, украл для себя пол кувшина пива и двинулся прочь. — Ну, до вечера, моншер, как у вас говорят.

Кухарка лишь неопределенно покачала головой, печально посмотрев вслед говорливому пушистику.

К вечеру Карла Луи пробил озноб, ребенок лежал, будто пораженный черной лихорадкой, по телу изредка проходили спазмы, глаза закатились, руки хваткой дога вцепились в простыню.

— Держись, парень, — Иоганн так и не притронулся к пище, он сидел возле постели больного, держал мальчишку за руку и говорил. — Ты не станешь еще одним ребенком, чью жизнь разрушил мой обожаемый родитель. Тьма побеждает, когда мы сдаемся, когда решаем, что борьба бесполезна. Зло торжествует, когда свет бездействует. Все это есть в достатке в нашей душе. Плохое и хорошее, скверное и правильное. Мы сами делаем выбор. Ты сможешь победить. У тебя есть силы. Я же вижу. Вспомни, все доброе, все хорошее, что было в твоей жизни, улыбку матери, наставления отца, смех сестры, брата, суровую любовь деда. Вспомни, наконец, эту несчастную кошку, Агнесса говорила, ты даже с кочергой в руке защищал ее от собак. Видишь, сколько в тебе верного! Разве все это не стоит борьбы? Держись, дерись против него, я достал тебе славную шпагу, шваркарасец, но никто, кроме тебя самого не сумеет ей воспользоваться!

Луи скрутил спазм, он забился в судорогах, изо рта пошла пена, затем он бессильно обмяк, продолжив слабо сотрясаться всем телом.

— Ни за что не пускай сюда его мать, — могильным голосом произнес охотник. — А лучше дай мне ключ, я запрусь изнутри. До завтра ты свободен.

Гиттемшпиц забористо ругнулся, швырнул под ноги ванн Роттенхерцу ключ и ушел, громко хлопнув дверью.

Темная комната, мягкая кровать, живое тепло рядом и довольное дыхание удовлетворенной женщины, что еще нужно честному хальсту поздней ночью? Кое-что нужно, вспомнил же, черт его дери, рогатого дурака. Слуга Иоганна никогда не мог заставиться себя бездействовать, если считал, что есть проблема, которую он может решить. С кухни приятно пахло жирной, правильной едой, мадам Тильда еще не спала.

— Так что там, с этой кошкой? — невинно, как ему казалось, поинтересовался напарник охотника на монстров.

Последовало долгое молчание, тишина звенела от напряжения.

— Тебе лучше не знать, — тяжело вздохнув, ответила Тильда, — вдруг вы перестанете его лечить.

— Я ему ничего не скажу, — горячо поклялся хальст.

— Мужики всегда врут, — зло откликнулась кухарка. — Какой бы породы не были.

— Глаз даю! — пообещал мохнатый любовник.

Вновь молчание.

— Есть дерьмо, которое лучше даже палкой не трогать, — голос мадам Тильды снизился до легкого шепота. — Эта кошка умерла, плохо умерла, котята тоже, все, кроме одного, самого злого. Пацан и правда заботился о ней, до родов, а после родов...

Тишина. Всхлипы. Кухарка, казавшаяся несокрушимой и все видавшей в этой жизни, тихо, не на показ, плакала.

На следующее утро у Карла Луи пошли кровавые слезы из глаз, к вечеру его пот начал серебриться в лучах закатного солнца. А днем позже, утром, ребенка скрутил спазм, изо рта, носа, ушей, из пор хлынула кровь. Все белье хальст тайно вынес и сжег, заменив на новое. Днем Луи открыл глаза, полностью красные от крови, осмысленно посмотрел на Иоганна и плюнул тому в лицо. Вечером ванн Роттенхерц уехал.

Хальст остался прилаживать браслеты, сторожить сон страдающего ребенка и тревожиться за своего патрона. Вернусь добить

Месяц войны издыхал, холодное дыхание осени выжгло из воздуха все тепло, ветер нес желтые листья, а на небеса кто-то накинул рваное покрывало серых облаков. Вдали, над озером Лами, небрежными штрихами карандаша на синем холсте шел дождь. Поблизости от особняка де Люмино было сухо, но внизу, под утесом, будто любовник на первом свидании, волновалось Плевро.

По дорожке парка, сквозь легкий водяной туман шли двое. Иоганн ванн Роттенхерц сменил плащ с пелериной и сюртук на кожаный кафтан с широкими отворотами, блестевший медью заклепок и ременных пряжек. На голове алмарца была широкополая шляпа с высокой строгой тульей. Он шел медленно, периодически глухо кашлял, непогода плохо влияла на больную ногу, и, кажется, сорокалетний мужчина где-то подхватил простуду.

Рядом с алмарцем, легкой, почти танцующей походкой шел невысокий, крепкий мужчина около тридцати лет, весь от макушки до щегольских ботфорт, он имел вид лихой и небрежный. Широкое лицо, озорные глаза, не раз переломанный нос, трехдневная щетина, наглая ухмылка, смолисто-черные волосы, уложенные маслом и стянутые в узкий хвост. Двубортная кожаная курка с начищенными серебряными пуговицами в три ряда, обильно усаженная шипами, широкий пояс, расхлябанная портупея через плечо, кожаные штаны на шнуровке. За спиной болтается двуручный меч, к поясу прикован цепями молитвенник в стальном переплете. А на груди болтается на волосяном ремне священный знак в виде серебряного черепа с кругом во лбу. Спутник ванн Роттенхерца был священником, вернее братом ордена охотников на нежить.

Впереди возвышался особняк маркизов, своим веселым, вычурным и ярким видом он будто бросал вызов непогоде.

— Какая славная дыра! — Возвестил насмешливым голосом спутник алмарца. — Если винный погреб соответствует каменной визитке, я перестану жалеть, что бросил из-за тебя турнир.

На протяжении всего месяца Войны — гетербагора, проходили разнообразные турниры, воинские состязания, фестивали боевых искусств и тому подобные мероприятия. Брат Маркос, чей меч был много острее языка, несмотря на свой духовный сан, был их завсегдатаем и нередко победителем. Живые противники мало пугали человека, с детства натасканного на вампиров и мертвых кирасиров.

Иоганн был не слишком расположен к шутливой беседе, но все же выдавил из себя:

— Уверен, тебе понравится, и ты наверняка не будешь злоупотреблять своим положением гостя, — он немного помолчал, прервавшись на кашель. — И не уронишь высокого звания духовной особы.

— Уронил бы пару раз, если найдется достаточно смазливая служаночка, — охотник на нежить замахал руками. — И не надо мне про целибат! Я не женихаться буду, а трахаться.

Иоганн был молчалив от того, что ему было стыдно перед другом — Маркос действительно очень любил турниры. Но безропотно согласился сопровождать алмарца, поскольку до сих пор хорошо помнил старое кладбище пять лет назад, сотни живых мертвецов, вылезающих из могил, и ванн Роттенхерца вместе с верным хальстом, оборонявших священника до тех пор, пока тот не закончил литанию упокоения.

Были и другие причины. Охотник на монстров считал своим провалом необходимость призвать на помощь священника. Отчасти потому, что он воспитывался в монастыре, где каждый норовил воспользоваться возможностью напомнить неудачно родившемуся мальчишке, из чьих чресл он вылез. Отчасти из-за профессиональной гордости, назойливо зудевшей "справимся и без святош". Но большей частью потому, что он был слаб в вере. Иоганн не отрицал существования Единого — сложно отрицать существование бога, каждый день являющего чудеса. Просто ему казалось, что это как-то лицемерно. Что это за бог такой, заставляющий делать людей всю работу за него. Как столь могучий бог, наделяющий своей благодатью столько священников, творящих благое его волей, мог допускать существование демонов, нежити, хаотической скверны Пучины, церковной коррупции и голодных сирот? Почему он — великий и всеблагой, не спустился из своих небесных чертогов и не навел порядок сам, позволяя людям, не редко скорбным разумением, работать от своего имени, часто не только на пользу и во вред? И Иоганна не устраивали пояснения о божественном плане, громоздком и непостижимом для человеческого разума. Он считал это слабой отговоркой. Коли ты бог для людей — то будь любезен, объясни для них понятным языком.

Но сейчас на кону стояла жизнь и душа невинного ребенка, к тому же наверняка не разделявшего мнения Иоганна, а кто он, в конце концов, такой, чтобы решать за других. Потому охотник на монстров Иоганн ванн Роттенхерц и брат Маркос Шваркарасского Ордена Охотников на нежить, неспешно приближались к особняку де Люмино, дежурно перебрасываясь остротами.

Два пухлых ребеночка из фонтана провожали прохожих сочувствующими взглядами, в потухшем мире ранней осени озорные детишки казались тусклыми и поскучневшими.

Минуло несколько дней. Дней проведенных в тяжелой, казавшейся почти бесполезной, борьбе. Дверь распахнулась, разгневанный Иоганн, резко постукивая тростью по наборному паркету, выскочил из комнаты Луи в галерею, окаймлявшую второй этаж. В нем до сих пор все выло и клокотало. Но Маркос был прав. Несколько гневных шагов, пара мрачных мыслей о недавней ссоре, воспоминание о двенадцатилетнем парне, пытающемся выцарапать себе глаза, и позже о парне, корчащемся в жестких оковах, под монотонный звук литании исцеления. Невыносимо. Похоже, ванн Роттенхерц начал привязываться к своему "пациенту". Наконец, охотник понял, что в галерее он не один.

Лунный свет проникал через узорчатые окна, заливая колоннаду белым сиянием Лунной Леди, набиравшей силу и легким, зловещим багрянцем злобной луны Хас. Навстречу алмарцу, со свечой в руке выступил человек в темном халате, стянутым поясом с золотистыми кистями, на голове ночного обитателя особняка была расшитая феска, ноги в мягких тапочках издавали потешные шлепки.

— Добрый день, месье ванн Роттенхерц, я прибыл узнать все ли в порядке, вы и ваш гость... так кричали. — Голос пытавшийся казаться твердым звучал заискивающе.

"Так кричали": "Убирайся, Иоганн! Единым заклинаю — убирайся! Ты не ешь, не пьешь, не спишь. Ноешь, как побитая сука. И мешаешь! Пойди, перекуси чего-нибудь. Трахни служанку. Или своего хальста за бороду потаскай, я видел, как он стянул серебряную вилку. Только уберись отсюда. Богом прошу. Да, мальчик кричит, корчится, да, ему больно. И да, сейчас ты не можешь ему помочь. И длишь агонию, мешая мне сосредоточиться. Думаешь, это легко?! Да нихера, впервые вижу такое сильное некропоражение. Все, все я сказал. Иди". Алмарец знал, что охотник на нежить прав, но уходить не хотел, ему казалось, что если он уйдет — проиграет, бросит ребенка на произвол судьбы, лишит сил бороться. Но ничего не произошло, более того, с уходом Иоганна Луи начал выть тише и перестал метаться в цепях.

— Приветствую, герр маркиз, все благополучно, всего лишь часть рабочего процесса. Не могу сказать, что вашему мальчику ничего не угрожает, но он в надежных руках. Брат Маркос знает свое дело. — Охотник ухмыльнулся уголками губ. — Ему ведь благоволит Единый.

— Славно, — облегченно кивнул младший, правящий де Люмино, осознавая, что ему не придется разнимать двух профессиональных убийц. — А что же вы?

— Я, похоже, немного перенапрягся, — Иоганн закашлялся, слова давались тяжело, за три бессонные ночи его болезнь неприятно прогрессировала. — Нужно немного передохнуть и развеяться.

— В таком случае позвольте предложить вам чашку кофе и компанию, — голос Виктора сделался немного заискивающим, почти просящим. Как никогда он производил впечатление человека, который хочет, чтобы "все было хорошо".

— Изрядно вам благодарен, — откликнулся ванн Роттенхерц.

Они двинулись по галерее, Иоганн ступал подчеркнуто степенно из-за трости и больной ноги, маркиз так же, из-за неудобных шлепок.

— Что там наш мальчик? — вопрос был задан обыденно, как осведомляются о здоровье немного приболевшей тети дальнего пошиба, но высказав его маркиз весь сжался, будто спрятался в панцирь.

— Ничего не могу говорить, — откровенно ответил Иоганн. — Вы не ваша супруга, должны понимать — дело сложное. Я видал и более простые случаи, приводившие к печальному финалу. Иногда — даже ужасному. Мы делаем все возможное.

— Да, да, всецело на вас полагаюсь, — Виктор энергично закивал, чуть не подпалив клокастую бороду о свечу.

Остаток пути прошел в тягостном молчании. В зеленой гостиной, драпированной шелком цвета летнего луга, им подали кофе, Иоганну напополам с коньяком. Все это время поэт в чине правителя окрестных земель, мялся, смущался и страшно хотел что-то сказать. Горячий напиток развязал ему язык.

— Вы знаете, у меня уже есть наследник. Будь я циником, сказал бы, что потеря младшего сына не так уж страшна, — под гневным взглядом ванн Роттенхерца, считавшего каждую невинную жизнь самоценной, маркиз уткнулся взглядом в свою кружку и зачастил. — Но в случае с Луи все не так! Конечно, мы с супругой любим его, как родители. Но это не самое главное. Мой старший — Марк. Он пошел по стопам отца ведомый музой рифмы и слога. Я доволен. Но Луи... Вернее Карл, он другой. В этом мальчике есть такой стержень, которым, пожалуй, не обладаю я сам.

"Это уж точно". Вслух охотник на монстров ничего не сказал и лишь поощряющее крякнул. Де Люмино кивнул и продолжил.

— Он сильный, смелый, гордый. И умный, — после этой фразы отца и самого обуяла гордость за сына, или за свой прибор, который породил такое чудо, — Но даже это не главное. Когда он не тренируется, не лазает по деревьям, не скачет и не упражняется со шпагой... Мой сын читает. Не просто читает. Его занимают такие книги, от которых меня дрожь берет. Я сам видел, как он в дождливые дни корпел в библиотеке над "Магна Монструмом", "Печатью зла", светским изданием "Молота Ведьм", "Большим справочником чудовищ и страхолюдин земель Гольвадийских", "Контра Инфернумом".

Ванн Роттенхерц изогнул бровь. Он прекрасно знал, что скрывается за этими названиями, почти каждую из этих книг охотник мог цитировать на память. За исключением "Молота ведьм", такие вопросы его волновали меньше.

— Эти книги, — прохрипел постепенно проходящим горлом алмарец, — повествуют о монстрах и способах борьбы с ними. Скучно повествуют, обыденно, без прикрас.

— Именно! — просиял маркиз, и даже на память исполнил какую-то свою стихотворную глупость, — И когда я спросил у сына, что он в них находит... Луи ответил "Я хочу знать, как бороться". Как бороться! Поймите месье ванн Роттенхерц, вы спасаете просто двенадцатилетнего ребенка! Вы спасаете коллегу! Разве не чудо, мой сын...

— Это очень опасное и неблагодарное ремесло, — грубо прервал поток мыслей Иоганн, — Неподходящее для мальчиков из благополучной семьи, к тому же родственной герцогской фамилии.

Внутренне, тем не менее, алмарец был польщен, приятно было осознавать, что спасаешь человека, способного к подобным порывам. Само собой, когда Луи проснется, он собирался сделать все возможное, чтобы отпрыск вялого Виктора навсегда оставил мысли о дикой охоте на ночных тварей, но само стремление ребенка вызывало горячую, почти профессиональную симпатию. Меж охотниками на монстров не было конкуренции.

— Возможно, — какой-то внутренний стимул, засевший под дряблой оболочкой, помешал маркизу согласиться с собеседником, — Но дело не в этом. Луи сам, понимаете, сам выбрал этот путь. Он изводит себя тренировками, закаляет свое тело, крепит разум, запасается знаниями. Он избрал профессию вполне достойную своего великого предка, в чью честь назван. Сам, без моей помощи, даже без влияния деда. Отец прочил его в военные. Понимаете теперь? Такая сила, такой талант в столь юном возрасте. Пусть я и не полностью одобряю это, но не могу не восхититься. Он не должен пропасть!

Ван Роттенхерц был удивлен, сколько еще слоев и тайных достоинств у этого парня, жаль он лежит там, наверху и блюет собственными внутренностями. Будь Карл здоров и вменяем, Иоганн почел бы за честь и много большее удовольствие беседовать с ним, а не с его отцом — бледной тенью высокой фамилии.

— Будьте уверены, — тяжелая рука охотника легла на тощее плечо хозяина дома, — Я сделаю все, что смогу. И даже то, чего не могу.

— Благодарю вас! — маркиз попытался накрыть руку алмарца своей, но тот поспешил ее убрать, — Всецело полагаюсь на ваш опыт и профессионализм! Не желаете ли послушать немного моих стихов, подходящих по случаю?

— Спасибо маркиз, — Ван Роттенхерц скупо улыбнулся, — Я лучше вгоню себе в уши вязальные спицы.

Охотник на монстров не терпел плохой поэзии, а хорошую встречал всего раз или два в жизни. Не дав хозяину дома прийти в себя и оскорбиться, ванн Роттенхерц отправился искать своего слугу, дабы заставить того совершить налет на кухню.

Холодный балкон, каменная бахрома перил, скрип плохо смазанной стеклянной двери. Ранний рассвет погружает мир в пастельные тона, с легким отголоском адской бездны. На балконе двое мужчин, мрачных, задумчивых, совершенно разных и неуловимо похожих. Сделавших своим призванием защиту мира от скверны. Что значит — каждый их провал это чья-то оборванная жизнь. Оба курят.

— Я сделал все, что мог, Иоганн. Три дня и столько чертовых трудов. Видит Единый, я проиграл. Его слуга оказался слаб в вере. Наверное, пора уходить из ремесла, — брат Маркос затянулся сигарой и выпустил дым сквозь зубы, — От молитв его корежило, от святой воды оставались ожоги на теле, мой амулет, как только коснулся кожи, оставил гниющие язвы, молитвенные свитки ненадолго помогли — их освящал сам Мастер-настоятель моего ордена. Потом они сгорели, прожгли кожу до кости на запястьях парня. Я прибег даже к последнему средству — священной цепи.

Охотник немного помолчал. Ван Роттенхерц стоял в двух шагах от него и курил глубокую трубку с мундштуком из обсидиана.

— Цепь... В корчах он разорвал ее. — Охотник на нежить криво усмехнулся и выбросил сигару в темноту двора, куда еще не достигли солнечные копья рассвета. Огонек ненадолго разогнал тени и медленно потух. — Этой цепью я когда-то спеленал печально известного вурдалака графа Тольмио.

Иоганн был совершенно спокоен, клокочущую в нем бессильную ярость выдавала лишь белизна суставов на загорелой коже руки, которой он сжимал трубку. Алмарец медленно повернулся и взглянул в виноватые глаза друга. Святой брат и его Бог оказались бессильны.

— Скажи честно, Марк, без отговорок и окольных фраз, у меня нет чувств, щадить нечего. Нет никакой надежды? — голос звучал глухо и гулко, слова жестоко разрывали предрассветную тишину.

— Иоганн, — рука в перчатке, усаженной серебряными шипами, легла на плечо алмарца, затянутое в грубую кожу кафтана, — Я вернусь, когда нужно будет добить его.

— Прощай, — кивнул охотник на монстров.

Святой брат-воин Маркос покинул балкон. Всего через четверть часа он покинул и гостеприимное, но теперь противное ему до глубины души владение де Люмино. Он еще успел к концу турнира в Люзоне, ведомый горечью поражения и разъедающей душу яростью, священник в последний день соревнований одного за другим победил лучших бойцов и отдал щедрый приз самому бедному городскому детскому дому. А потом неделю пил в борделе "Розовая лань", там с него не взяли ни су.

Гиттемшпиц же, если его присутствия не требовал напарник, проводил те дни, когда особняк разрывался от воплей несчастного мальчишки, вызванных суровостью святого лечения, за неумеренными возлияниями с дворецким дома — старым Жаком Лоном. В основном ветеран был погружен в собственные мысли, будто переживая давние трагедии и новые беды семейства своих хозяев и пытаясь побороть внутренних бесов. Но иногда, по вечерам, на него находило горькое красноречие, разбуженное злобой ночных теней и несколькими бутылками крепкого портвейна.

— Это была та еще бойня, пороховой дым стоял стеной, трупы летели со стен, что твои ласточки из береговых гнезд, рвались бомбы, сверкали заклятья, ревели пушки, славная была потеха, — дребезжащие слова были наполнены ностальгическим восторгом.

Гиттемшпиц с трудом мог поверить, что этот сухощавый, так похожий вдового маркиза старик когда-то мог пережить такое, но правда была неумолима — до того, как стать дворецким, Жак Лон был гренадером одного из знаменитых колониальных полков Шваркараса. А позже, после ранения служил под командованием старшего де Люмино (младший, по словам дворецкого вообще смог бы командовать разве что своими перьями и чернильницами).

— Если бы не шестой кирасирский, их пушки смешали бы нас с дерьмом, — восхищался давно забытому сражению старый слуга. — Помню, капитан де Сольмо сказал "Нет еще такой бабы, которую я бы не заставил замолчать"! И через пол часа его ребята уже громили амиланийскую батарею. Смелый был воин. Он умер в тот же день, к вечеру. Наездница на тираннозавре нанизала его на свое копье вместе с конем. Вечная память.

Дворецкий поднял штоф с портвейном и, не чокаясь, осушил, ручейки напитка, не попавшие в рот, заструились по подбородку, несколько капель попали на стойку белого воротника, Жак этого не заметил, значит, был сильно пьян, в трезвом состоянии являя собой образец прилизанной чопорности. Как он сам говорил — "Нет мундира, так пусть хоть сюртук блестит". От военных привычек сложно избавиться.

— Вот это были времена, месье хальст. Да вы и сами знаете наверняка — ваш народ славится своими артиллеристами. — Старик замолчал и испытующе посмотрел на собеседника, почти как на злостного шпиона или хуже — уклониста, — Были вы артиллеристом?

— Хе, да мой дед умел вогнать ядро так, чтобы оно подорвало крюйт вражеской посудины, а потом еще рикошетом вонзилось в жопу их капитану! — прогремел задетый подозрениями Гиттемшпиц, — Сам я воюю иначе, но если припрет, могу послать пару-тройку чугунных подарков врагу так точно и быстро, как даже сетрафийская почта не умеет.

Дворецкий одобрительно кивнул. Они сидели в небольшой и скромно обставленной комнате для слуг. Надо отдать де Люмино должное, в отличие от многих аристократов, маркизы стремились создать своим "второсортным" людям божеские условия. В эту комнату отправлялась умирать старая, отжившая свой срок мебель. А потому в ней тут не было недостатка, — по стенам как ветераны былых сражений выстроились стулья с протертой обивкой, рассохшимися спинками и порой недостающими ножками. Под потолком висела позеленевшая от времени люстра на сто свечей из бального зала. Она была столь велика, что нижние ее подсвечники нависали над самым столом, где, расположившись в драных креслах позапрошлого правления, неспешно беседовали два слуги. Низко висящая люстра немного мешала беседе, зато от нее было удобно прикуривать. Стол был добротен, надежен и еще очень крепок, всей вины для свалки в нем было в наборе разнотемных пятен от свечей, которых накопилось излишне много для взора господ. На столе стояли четыре бутылки портвейна, две початых, глубокие штофы и блюдо с бужениной.

Чокнулись, выпили за артиллерию, помолчали. Жак Лон тяжело вздохнул.

— Даа, было, время, были люди. А теперь? Кому достанется этот дом? Поэту? — он удрученно покачал головой, неловко отмахнулся от грустных мыслей и случайно выбил свечу из люстры, тут же украсившую стол новым темным пятном, — Потом сыну поэта... Тоже знатному писуну. А в худшем случае этому мелкому чернокнижнику.

Дворецкий зябко передернул плечами, налил себе еще портвейну, тут же пригубил.

— Чернокнижнику? — удивленно поинтересовался хальст, Гиттемшпиц был не так уж сильно пьян, — общаясь с ванн Роттенхерцом и суровыми южанами-алмарцами, напарник охотника привык пить много и крепко.

— Не стоило мне этого говорить. — Старый слуга пожал плечами, — Впрочем, раз начал. Чего таить грех. Я про маленького хозяина. Того, которого сейчас твой патрон лечит.

— Ну, читает парень про монстров и ведьм, это мне Иоганн говорил, — безралично заметил хальст, — с чего сразу чернокнижник то? Говорят, наоборот, на монстров охотиться собирался.

Жак невесело рассмеялся.

— Разве что на таких, которых в качестве домашних тварей завести можно. Я в этом доме не только дворецкий. Старый маркиз мне доверяет. Еще я ведаю ключами, набираю слуг и конечно служу библиотекарем. Тут в особняке славная библиотека, есть пергаменты, которым полторы тысячи лет. Обширная коллекция документов Круговых походов. Молчун Луи привез. Ну и непростые вещи имеются. — Лон и правда гордился особняком, который ему доверили как старшему слуге, и историей дома Люмино.

— И что с того? — хальст уже понял, что разговор принял необычный поворот, он даже перестал себе подливать.

— А то, месье хальст, что именно я выдаю маркизам книги, и я же убираю их на место. Некоторые под замки, а некоторые и в цепи. Старина Жак "Сверчок" может и дряхл, но не глуп. — Промочив горло неблагородными продуктами хозяйских виноградников, дворецкий продолжил — Днем парень читал про всяких монстров, и безобидные поделки типа "Молота ведьм" для мирян. А вот ночью... "Пророчества червя", отрывки "Витум малефициум", "Черная рука", жизнеописание "Виттуса Мальгвезийского", "Дневники безумной тени", даже "Серого кролика".

Повисла долгая тишина. За время странствий с ванн Роттенхерцем Гиттемшпиц слышал немало страшных вещей. Эти книги можно было назвать неоднозначными. Не подходящими для детского ума. Да что там — их можно было назвать опасными. От этих книг веяло могилой и вечным проклятьем. "Витум малефициум" — рассказывал об адской иерархии и не был запрещен только потому, что считался творческим вымыслом. "Черная рука" — сборник историй о деяниях печально известной секты чернокнижников-серийных убийц. "Серый кролик" — дневник деяний вампирского лорда, развивающего теории о вечном превосходстве зла в человеческой душе.

— Ты что-то подозреваешь? — поинтересовался Гиттемшпиц очень серьезно.

— Оставьте это, месье хальст, — устало отмахнулся дворецкий. — Я служу этому дому уже очень долго и не позволю нанести ей никакого урона. Это просто пьяные откровения. Луи — прекрасный мальчик, может быть немного странный, увлекающийся. Чуть более жестокий, чем другие сверстники. Но это все. Записывать двенадцатилетку в еретики — я лучше руку себе отрежу. Он надежда этого дома, я не пожалею для парня своих медалей, если будет нужно, всей бесполезной груды. Подрастет — глупости уйдут, а вот дедовская хватка останется. Надеюсь.

— Ну, пусть так, — завершая неприятную тему согласился Гиттемшпиц и улыбнулся, — выпьем же за светлую надежду этого дома — Карла Луи де Люмино!

Чокнулись, выпили.

— А эта Тильда та еще штучка, — перевел тему хальст.

— Предпочитаю нашу служанку Мирту, — рассмеялся дворецкий, — Люблю дам милых, добрых и молодых, не в пример тем, которые, если что могут тебя заживо сварить и подать как свинину.

Разговор перешел на дам.

Утром Гиттемшпиц хотел поведать о ночной беседе Иоганну. Просто, чтобы хозяин был в курсе. Но ванн Роттенхерц отбыл после полудня, а все время до отъезда печально беседовал с маркизами, старым и молодым, и сворой родственников о состоянии Луи. А потом снова была комната, злобный кот, браслеты из холодного серебра и умиротворенный мальчишка с ангельским лицом, которого хальст должен был охранять от невзгод, ожидая возвращения напарника. Иоганн уехал за новой панацеей и весьма надолго.Каждая битва для кого-то последняя.

День утопал в крови. Красную пыль нес шакал-ветер, багровое солнце в далеких небесах раскалило песок и стены Форта последней надежды, будто старой коростой покрытые облупившейся алой глиной. Кровь на белых туниках кругоносцев из-за контраста выделялась особенно ярко. Штурм шел уже второй час, крови было в достатке.

Один за другим братья падали под шквалом стальных ос, стрелы летели снизу, от подножья вала, где кружила волчья стая легких всадников Рашида. Воины проклятой сотни Луи де Люмино отвечали арбалетными залпами, грохотом пушек и треском аркебуз. Но если внизу, в постоянно движущейся, меняющей очертания и облик, перетекающей сама в себя массе людей и коней, болты и свинец просто растворялись, будто песчинки в окружающей поле боя пустыне, то наверху, каждый мертвый отзывался погребальным звоном по нервам его товарищей. Убитых, в тщетных попытках верить в лучшее, оттаскивали к подножью смотровой башни, раненных — во внутренний двор, где несколько прибившихся к отряду маркитантов-смертников омывали кровоточащую плоть и наскоро перевязывали ее воняющими смертью тряпками, оставшимися от ушедших в лучший мир. Луи знал — скоро раненные обратятся мертвыми, а тела мертвых будут преданы поруганию мстительными ордами ночного бога.

Бой шел не на равных. Внизу, вращающиеся в безумной пляске войны скакали, метая свои острые стрелы, конные лучники, их было меньше тысячи, но постоянное мельтешение заставляло даже самых привычных воинов думать, что их там несчетные мириады. Вдалеке, с верной дружиной лучших воинов, на холме расположился Рашид "Великолепный", эмир Сгоревшего Города, Рашид "Мясник", как его звали кругоносцы. Дерзкий военачальник не желал оставлять за спиной ни одного очага сопротивления. Он обещал, что ни один неверный не минует его меча. Хмааларец выжидал, за ним шла его неисчислимая армия. Но ждал он, пока стрелы измотают дерзких южан, чтобы можно было перейти от прелюдии к основному действу. Говорят, в своем гареме эмир всегда заставлял жен играть друг с другом, прежде чем возлечь с одной из них. Стеной из ненависти и стали вокруг Рашида блистали его тяжелые всадники — сипахи.

— Траханый в жопу недоносок. — На стену, отдав приказания своим людям, взошел Эктор, в его доспехе торчало с десяток стрел, но он не обращал на них никакого внимания: большинство застряло в кольчуге, а парочка наверняка запуталась в жестком, черном волосе, которым зарос ветеран. — Меня бесит он, его намасленные мальчики на тощих клячах и эта тряпка с черной закорючкой над ними.

— Ничего, Эктор, — хладнокровно произнес Луи де Люмино, от подножья вала прилетела стрела и разбилась о наплечник с кругом, — Скоро он тебя прикончит, и ты забудешь о ненависти.

— Умеешь ты подбодрить, — рыцарь хлопнул командира по спине и выпустил стрелу из тяжелого арбалета в беснующееся море смерти и у подножия форта, наверняка там сейчас же упал смуглый воин с перекошенным лицом, отдавший жизнь за освобождение своей земли. — Мы еще повоюем!

— Картечь! — Запыхавшийся и весь покрытый пороховой копотью по стене, от артиллерийской позиции приблизился наемник Бернард.

В тот же момент стрела одного из наиболее метких или удачливых воинов черного бога сорвала с него берет с запыленным пером.

— Бляди! Идите сюда и возьмите меня! — командир стрелков неистово выпалил из двух пистолетов сразу, внизу прервалась еще чья-то жизнь, наемник не знал промаха, а по неверным стрелял только "злыми зарядами" — пулями, скрепленными леской. Затем он выхватил из кобуры гартарудский паровой револьвер и выстрелил еще два раза, окутавшись белым дымом.

— Ты что-то хотел сказать? — стрела оцарапала щеку брата Луи, это максимум на что могли рассчитывать хмааларцы, доспех ценой в баронство защищал своего хозяина от оружия дальнего боя, сохраняя для честной схватки лицом к лицу.

Круглое, симпатичное лицо Бернарда просто дышало яростью, ни дать ни взять — школяр, которому "несправедливо" поставил неуд старый профессор.

— Притащите этих смуглых педиков к стене! И я обрушу на них всю любовь моих девочек! — голос был сильным и звонким, от переизбытка эмоций сбивался на писк.

— Вылазка? — рука брата Микаэля поймала стрелу в дюйме от горла Бернарда.— Звучит разумно. Ударим быстро, заставим противника за нами погнаться, заведем под залп бомбард.

— Я в курсе, как это делают, брат, — ответил задумчивым голосом Луи.

— Желаешь, чтобы я возглавил атаку? — пропустив остроту поинтересовался рыцарь Ордена Красной Перчатки.

— Нет, — отрицательно покачал головой командир форта без надежды. — Если идти, то всем. Бернард. Останешься командовать обороной. Мы немного растолкаем этих ленивых трусов.

-Вот это дело! — восхитился Эктор, — Мой брат давно жаждет крови неверных!

Массивный рыцарь похлопал тяжелой рукой свой огромный молот из холодного серебра.

— По коням, — вскинул руку, отдавая команду, брат Луи.

Внизу сразу началась суета, заметались бойцы, выводя из импровизированных стойл, сокрытых от стрел, сохранившихся в строю боевых лошадей, засверкали одеваемые тяжелые доспехи кавалерии. В бой шли командиры — Луи де Люмино, брат Микаэль и его легкая кавалерия, Эктор и нескольку лучших рыцарей-ветеранов из его тяжелой пехоты, хорошо умеющих держаться в седле. Всего 26 человек. И 27-й — Патрик.

— Тебе нет необходимости идти в бой, друг мой, — обратился командир проклятого воинства к своему оруженосцу, когда тот помог ему подняться в седло, — Многие не вернутся. Я буду скорбеть много больше, если ты окажешься среди них.

Шестнадцатилетний парень в кольчужном хауберке и нескольких сегментах доспехов (на полный у него не хватило денег и трофеев) улыбнулся и ответил:

— Смерть я смогу пережить, мой господин, но не позор.

Сумрачно кивнув, Луи повернулся к потрепанному отряду кругоносцев:

— Братья! За этой стеной кучка шакалов, решивших, что они могут скалиться на воинов Единого! Покажем этой мрази, как они ошибаются?!

Пехота уже открывала ворота, стрелы градом сыпались на щиты и стены, снизу разносился гул голосов и грохот копыт. Луи тронул бока верного коня — могучего, черного дестриэ по кличке "Меч". Позади Патрик, чуть отстав, взлетел в седло своего жеребца. Шаг, рысь, галоп — кругоносцы шли в атаку. На стенах бронзовые бомбарды заряжали картечью.

Пасть древней крепости распахнулась и извергла поток обнаженной стали, молниеносный бросок и кругоносцы врубились в неровные боевые порядки хмааларцев. Их успеху сопутствовало легкое вооружение противников — акинаки, реже легкие сабли и дротики для ближнего боя у противника, а так же тактика боя конных лучников. Стрелки на легких лошадях постоянно находились в движении, большая часть держалась так, чтобы оставаться за пределами стальной мести форта, они приближались, чтобы выпустить рой стрел, и тут же отступали назад, давая место другим.

Враг, чувствуя свое полное превосходство над рыцарями форта, не ожидал дерзкой вылазки, кругоносцы сталью и яростным натиском тут же внесли разлад в нестройные ряды лучников, многие предпочли отступить, и многие из отступивших, переоценив опасность, бросились прочь в паническом бегстве.

Брат Луи вел клин вперед. Находясь на острие атаки, он первым снял кровавую жатву в рядах врагов. Первый противник — всадник со злым, смуглым лицом и пронзительными голубыми глазами, упал рассеченный "Стражем пламени" от плеча до середины живота, его конь, бешено вращая глазами, рванулся в сторону, ударил соседа и в треске костей повалился на песок, увлекая вниз лошадь и седока. Следующим был мальчишка лет девятнадцати, тщетно пытавшийся вырастить бороду, он оказался быстр, даже выпустил кругоносцу стрелу в лицо, почти в упор. Рыцарь отклонил ее мечом, а затем протаранил лучника своей лошадью. Ударами могучих копыт дестриэ прикончил тонконогого хмааларского жеребца и седока.

По правую руку от Луи скакал брат Микаэль, он был окружен алым свечением, а ятаганы в сильных руках рыцаря Ордена сияли, будто только что извлеченные из кузнечного горна. Рубанув обоими клинками, неистовый всадник свалил сразу двоих, запахло горелым мясом. На него налетели сразу трое, неистово размахивая саблями, три вспышки пламени — один падает с выжженным лицом, второй скачет прочь, пытаясь удержать дымящиеся внутренности, лезущие наружу, третий широко скалится выросшим на горле ртом.

Патрик, ранее отставший, пару раз появлялся возле невозмутимо прокладывающего себе путь в толпе людей и коней Эктора, но потом полностью исчез из поля зрения командира отряда. Ветеран же очень скоро расчистил себе место на поле боя, будто бог войны, воплощение Единого-Воина, которого более прочих почитали кругоносцы, он повергал в прах легко вооруженных воинов не способных ни пробить его доспех, ни остановить сияющий золотистым светом молот. Вот упал, поверженный вместе с конем, тяжеловесный бородач, с особым луком из костей и рогов, затем вылетел из седла лишившийся челюсти десятник хмааларцев, которого не спас ни шишак с конским султаном, ни чешуйчатая кольчуга.

Вылазка оказалась удачной, даже более того, враги умирали десятками, кругоносцы же потеряли всего пятерых. Брат Луи понял, что надо отступать, только когда увидел вдали, на поле боя блеск доспешной стали и знамя с черным полумесяцем. Впечатленный Рашид сам решил наказать дерзких "неверных".

Бывший барон поднес к губам рог, и тут его внезапно выбили из рук, безумно размахивающий саблей хмааларец, мальчишка лет семнадцати, налетел на закованного в тяжелые доспехи командира стальных людей. Досадливо взглянув на подарок герцога Люзона, исчезающий под копытами коней, кругоносец развалил надвое голову смелого врага. Драгоценные мгновения уходили, нужно было срочно командовать отступление. Поблизости оказался ветеран с его молотом.

— Эктор! — густой и сильный баритон Луи разнесся над полем брани.

Гигант сражался против троих конных лучников, один из них был вооружен пикой.

— ЭКТОР! Твоя мать была шлюхой! — проревел некуртуазно, пытаясь привлечь внимание, бывший барон.

— Чего тебе? — ветеран свободной рукой вырвал из седла одного из противников, с силой швырнув того на землю. Принял на молот удар сабли второго.

— Нужно трубить отход! — в горло забивались пыль и песок.

— Добро. — Эктор ткнул очередного лучника молотом в грудь, тот осел вместе с конем, животное не выдержало и кувыркнулось, сминая всадника. — А за мать еще ответишь.

Ветеран повернулся к командиру и погрозил тому кулаком. В тот же момент пика последнего из противников гиганта вошла ему в грудь, найдя щель в пластинах доспеха. Зарычав, Эктор вырвал пику из груди, и ею пронзил хмааларца, будто коллекционер бабочку иголкой. Затем рыцарь сорвал с пояса свой бронзовый рог и, превозмогая боль, затрубил. Поодиночке и парами бойцы отряда последней надежды начали выходить из боя.

К подножию каменистой тропы, ведущей наверх, их вышло шестнадцать, не так уж плохо, учитывая численный перевес противника. Измотанные, раненные, но окрыленные победой, рыцари возвращались под защиту форта. В спину им дышали сипахи Рашида.

Луи уходил одним из последних, за ним шли лишь Микаэль и двое его легких всадников. Оглянувшись назад, командир отряда увидел, как в пыль полетел один из них, захваченный арканом за шею. Мгновением позже второй был разрублен саблей дюжего хмааларца в черненом доспехе из прямоугольных пластин, с лицом, заросшим кудрявой бородой до самых глаз. Взглянув на слишком медленно приближающиеся ворота, раскрывающие навстречу беглецам свои пыльные объятья, Де Люмино понял, что они не успевают. Враг войдет в крепость на плечах кругоносцев и все будет кончено.

Подобная мысль пришла в голову и Микаэлю, теперь скакавшему последним. Рыцарь ордена Красной Перчатки резко осадил коня. Чуть отклонившись в седле, он пропустил мимо удар бородача и в следующий момент перекрестным ударом снес тому голову. Брат давал им шанс, остатки отряда кавалеристов уже въезжали в ворота.

Луи оглянулся в последний раз. Микаэль сражался молча и упорно. Наверное, сейчас он должен был бы крикнуть "Бегите, я их задержу", а командир ответить что-то наподобие "Мы не забудем твоей жертвы". Но слова были лишними, да и внимание отвлекали. Они оба пришли сюда умирать. И Микаэль первым предстанет перед Единым. Возможно, он поможет потом Луи скостить пару-тройку грехов.

Воин в красном бился с двумя, потом с тремя, с шестью противниками, он успел повергнуть четверых, пока его не ранили, и еще двоих, пока удар тяжелым копьем с разгона не вынес его из седла. Но и после он оборонялся, шатаясь между лошадьми и принимая удары на выщербленные ятаганы.

— Огонь мать вашу, неторопливые суки!

Взревели две пушки, рявкнули аркебузы. Никаких сантиментов. Умирающего Микаэля и его противников — лучших воинов Рашида "Великолепного", накрыла ярость каленой картечи и жестокая безразличность свинца. Лучшие воины, не имея возможности скрыться или сбежать, падали в прах, насыщая песок своей горячей кровью. Сам эмир опоздал к пиршеству всего на несколько конских корпусов. Опоздал и обозлился. Под этим залпом погибли брат и племянник Рашида, решившего, что форт последней надежды можно взять малой кровью.

Микаэль отправился к Единому под гром наилучших фанфар для воина.

Вернувшись в форт Луи наскоро пересчитал людей. Не вернулись многие, и почти все были ранены. В том числе Эктор, который кашлял кровью, и булькал доспехом при движении. Среди отсутствующих был Патрик.Предков мрачный оскал

Кабинет был немного нескладным, обширная, заставленная всяческим добром комната, будто пыталась копировать чей-то стиль, манеру декорирования, за которой тянулась, но не могла полностью повторить. Возможно, причиной тому была личность хозяина. В большой комнате, заставленной книжными шкафами, добротной, обитой бархатом, еще не потемневшей от времени мебелью, с картинами битв прошлого и клинками блистающими свежей сталью, Иоганн ванн Роттенхерц беседовал с Марком Виктором де Люмино. Старший брат страдающего от темного недуга Луи был взволнован и говорил сбивчиво, будто не знал, как придать кипевшим в душе чувствам, завершенную форму. Его можно было простить — юноша, как и отец, был поэтом.

— Простите меня мэтр, за то, что отвлекаю ваше время, но то, о чем вы говорили, — юноша был одет в камзол кремового цвета, такие же кюлоты, чулки и домашние туфли, вкупе с острым, угловатым лицом и тощими руками, тискавшими ни в чем не повинный томик "Любовных молитв" Арчибальда де Тольманри, получался образ романтической пасторали. — Это так важно, так сложно и значительно, и перед тем, как вы перейдете к делу, я хотел бы объясниться.

— Прошу вас принц, — устало произнес охотник на монстров, — говорите по существу. Дорога была долгой, и мне сейчас не до долгих объяснений. Тем более, я все сказал на общем собрании.

Иоганн стоял, устало опираясь на открытую полку книжного шкафа локтем, затянутым в плотную кожу походного жюстокора. В пальцах второй руки он задумчиво вертел оловянного гвардейца. В этой комнате, пытавшейся быть взрослой, как и ее хозяин, встречалось немало детского — на книжных полках стояли ряды деревянных и оловянных солдат, с пушками и знаменами, на бархате тяжелого кресла с массивными ручками сидел плюшевый медведь, обнимающий фарфоровую куклу. К рукояти кавалерийского палаша на стене была привешена на тонкой нитке кисточка для кошек. Чернильница на столе была выполнена в виде дракона, а бумага поэта была розовой. В свой кабинет алмарца старший сын семейства Люмино увлек сразу после тяжелого разговора, который по приезде провел Иоганн со всем семейством.

— То, о чем, вы говорили, — голос четырнадцатилетнего субтильного юноши звенел как хорошо натянутая струна, — опасность, мрачный ритуал, противный воле Единого, необъяснимый вред для души Луи. Все это неважно!

Иоганн ванн Роттенхерц вернулся на закате, шла середина ихтиониса — месяца Гнева Моря, который начался праздником Безумия Морских Бесов. Промозглый ливень окутывал мир серыми красками, рваные густые облака старыми тряпками закрывали небо и гасили золото солнечного цвета, пятная его осенней грязью. Поместье рода Люмино тоже посерело, светлые краски и игривая вычурность архитектуры более не могли противостоять жестокому наступлению осенней мглы. Внизу, утопая в тумане, волновалось озеро, Катя свои холодные волны к утесу родового гнезда маркизов. Охотник на монстров, продрогший и усталый ввел на внутренний двор своего вороного, тоже недовольного погодой и дальней дорогой и, сняв с верного коня две тяжелых седельных сумки, прошествовал в дом. Не отвечая на лишние вопросы, он приказал немедленно собрать все семейство.

"Здесь, в этих сумках, нечто, способное вернуть вашему сыну здоровье и успокоение. Нечто, что так же может повредить его бессмертной сущности. Нечто, идущее против законов Единого и нашей веры. Вы — его семья, и потому я не могу принять решение самостоятельно. Вы несете ответственность за ребенка, и потому определить его судьбу я вверяю в ваши руки. В этих сумках — кости и травы, специальные красители и колдовская ткань, растертый прах, крылья летучих мышей и нечестивые идолы шаманов далекого Экваториального Архипелага. Здесь все необходимое, чтобы я мог совершить ритуал, который позволит вырвать вашего сына из когтей проклятья. Фактически, по законам вашей страны — я пойду против веры Единого и запретов Гильдии Колдунов. Будет призван дух, вашего далекого предка, того самого кругоносца Луи де Люмино. И если наследие вашего дома сильно, рыцарь сумеет освободить мальчика от чар, совершенных моим родителем. Остается получить ваше согласие, или отказаться от надежды".

Вспомнил Иоганн свои недавние слова. Оловянный солдатик вновь повернулся в пальцах, сверкнув начищенным багинетом винтовки. Он ожидал увидеть на лицах взволнованного его приездом семейства гнев, возмущение, удивление, даже желание немедленно передать алмарца в руки инквизиции. Однако, после долгого молчания, за всю семью ответил, выразив общее мнение, старый маркиз:

"К черту законы! Главное, чтобы парень был здоров!"

А сразу после общего собрания, оказавшегося неожиданно не таким тяжелым, как Иоганн предположил, его позвал побеседовать Марк, который выглядел так, будто собирался раскрыть охотнику все тайны бытия.

— По существу. — Будущий маркиз, не имея сил смотреть на сурового алмарца, повернулся и уставился на картину с обнаженной купальщицей, которая занимала место прямо напротив его рабочего стола. — Вы слышали ответ моего деда, и я полностью солидарен с ним. Мы все солидарны. Луи нужного спасти! — голос де Люмино наполнился пафосной бравадой, — Того требуют законы природные и голос кровного родства в моих жилах, и жилах моих родственников. Лишиться "Хорька", все равно, что лишиться сердца!

— Хорька? — переспросил Иоганн, лишь бы как-то прервать словоизлияние.

— Так Карла зовет наш учитель фехтования, — смутился подросток, но быстро снова возвысил голос — И это то, о чем я хотел с вами побеседовать!

— Юноша, — ванн Роттенхерц оставил оловянного воина и, сбросив с кресла куклу и медведя, устало повалился на возмущенный столкновением с грубой, да к тому же мокрой кожей бархат, — Дам вам один совет, на будущее. Когда-нибудь, думаю скоро, отец поведет вас в бордель. И если прелюдия будет столь же долгой — ваша шлюха просто заснет. Избегайте конфузов — будьте лаконичней.

— Но я же говорю об очень важных вещах! — вспылил протомаркиз.

— Так не облекайте важное в шелуху лишних слов. — Иоганн чиркнул спичкой о драгоценную обивку и закурил трубку, — осенью он всегда много курил.

— Ну, хорошо, — сдался Марк Виктор. — Возможно, вам часто доводилось слышать, что братья не ладят — ссорятся, дерутся, воруют и портят вещи друг-друга. А старшие третируют младших.

— У меня, знаете ли, не было братьев, но старшие послушники в монастыре никогда не стеснялись наградить вашего покорного слугу тумаком.

— Так вот у нас было не так. С самого детства между мной и Луи сложилась крепкая связь. Надежная братская любовь и дружба.

— Очень рад за вас. — Иоганну совсем перестал нравиться этот разговор, он знал почему, и за это не нравился сам себе.

— Луи всегда был верным, честным и надежным, — Марк заговорил без лишней бравады, он был прями и искренен. — Мы проводили очень много времени вместе, а на занятиях по фехтованию он всегда помогал мне, если что-то не получалось.

— А не получалось видимо часто?

— Да, — сокрушенно покачал головой скоро-маркиз. — Иногда я думаю, что мой младший брат должен был стать старшим, он и вел себя всегда взрослее меня.

— Ну, это я думаю преувеличение — ведь когда он мочил пеленки, вы уже научились ходить. Это дает основания для чувства превосходства.

— Вам смешно! — вновь заговорил подросток с вызовом, — Может, я смешон, но там, наверху умирает от неизвестной хвори, или проклятия, один из самых дорогих в моей жизни людей! Черт возьми!

— Не поминайте всуе юноша, вашему деду уже все равно, а вас может еще постигнет благостное перерождение. — Иоганн выпустил облако дыма, окутавшее комнату черным сумраком.

— Он даже спас мне жизнь! — продолжил Марк, не обратив внимания на ремарку, — Может я и начал ходить первым, зато мой брат много лучше умел лазать, бегать и прыгать. Как-то раз, мы шли фехтовать на природу. Наш наставник хром. Он отстал. Ожидая его, Луи и я начали играть в салки. И я свалился в колодец. Или яму. Какую-то старую каверну, наполненную вонью и гнилью.

Ванн Роттенхерц призывно помахал в воздухе трубкой и изогнул бровь, требуя продолжения повести.

— Я упал и отключился! А когда очнулся — Луи на спине вытаскивал меня из этой клоаки, где я мог умереть! Я почти утонул в этой гнилостной жиже, у меня была сломана нога... А мой брат не испугался, не убежал звать взрослых, он нашел веревку, спустился и вытянул меня оттуда на своей спине.

— Поучительная история, о необходимости смотреть по сторонам, — подытожил ванн Роттенхерц. — Так чему вы это?

— А к тому, месье алмарец, — лицо юного поэта, сделалось до комичности серьезным, он в изнеможении опустился в свое рабочее кресло, — Что все это тянется слишком долго. Мой брат страдает. Вы привозите новые панацеи, а ему становится от них только хуже. Луи так невероятно кричал в последний раз. Я не знаю — может быть, вы шарлатан, или просто плохо разбираетесь в своем деле. Причин множество. Но ради брата я готов на все. Верните мне его!

Последние слова подросток кричал. Охотник на монстров ждал завершения бурного всплеска эмоций.

— Если требуются деньги — я готов вам их дать — от бабушки мне достался личный счет, с серьезной суммой. Если ваш хальст плохой помощник — я готов его заменить. Все что потребуется, даже собственную жизнь, я готов отдать ради брата! — смущенный собственным поведением Марк замолчал.

— Оставьте себе ваши гроши, мой юный друг, равно как и помощь. — Ванн Роттенхерц был одновременно раздосадован и тронут, столь сильные братские чувства встречать доводилось не часто. — Я не шарлатан и не бездарь. В этом могу вас уверить. Поклясться честью, если она чего-то стоит. И я не отступлю и не брошу вашего брата. Луи будет здоров. Оставьте себе и свою жизнь. Если понадобится я отдам собственную. По долгам надо платить.

Выбив потухшую трубку на шерстяной ковер, не говоря более не слова, даже не попрощавшись, алмарец покинул кабинет. Он решил не медлить и вместо сна направился в комнату Луи.

По указанию Иоганна комнату "больного" освободили от всего лишнего — мебели, игрушек, картин. Гиттемшпиц особенно ворчал, когда ему на пару с хозяином, не чуравшимся грязной работы, пришлось выносить массивную кровать Луи. Ванн Роттенхерц считал, что слуг дома будет излишне впутывать в "еретические" ритуалы, которые собирается проводить тут "чудаковатый иностранец". И хальста, от природы не склонного излишне напрягаться, это обстоятельство не слишком порадовало. С матом, ворчанием и парой отдавленных пальцев работа все равно была завершена в кратчайшие сроки. И уже к двум часам ночи охотник на монстров смог приступить к ритуалу.

Ребенок был закутан в специальный плед, служивший для усиления ритуала и защиты подопытного от вредного влияния тех сил, к которым собирался призвать алмарец. Пеплом, киноварью и тертым мелом из "Каньона мертвецов" Иоганн вычертил, сообразуясь с наставлениями из старого и весьма потрепанного дневника, сложный набор мистических знаков. На специальных пьедесталах из бронзы, опала, нефрита и обсидиана расположил защитные тотемы, возле головы Луи поставил охранного идола. У ног он положил кубок кровавой луны, мрачный сосуд из малахита и зеленой меди.

Этот ритуал ванн Роттенхерц привез из мест, где заканчивалось влияние всесильного в Гольвадии культа Единого, строго запрещавшего подобные экзерсисы. Охотнику пришлось прибегнуть к мудрости таинственных джунглей и священных равнин Экваториального Архипелага. За тайные знания, которые он почерпнул там, Иоганн заплатил единственным, что умел хорошо — уничтожением пантер-оборотей, монструозных шестиглазых аллигаторов и прочих жутких тварей тех далеких, незнакомых мест. Впрочем, это было давно.

В Гольвадии — скоплении островов, где располагались, соседствуя, и Алмарская Империя, и Шваркарас, и множество других государств, то, чем собирался заняться ванн Роттенхерц, считалось незаконным по религиозным и практическим основаниям. Колдовство, в самых разнообразных формах не было запретным в этих землях — особое плетение ткани, руны, знаки и символы, хождение по снам, астрология, кузнечный мистицизм. Все это встречалось в огромных количествах, а колдунов уважали. Мистики Шваркараса даже были централизованно объединены в специальную Гильдию или Ковен, обладавшим не меньшим могуществом, чем Церковь или Гильдия Магов. Но практика, к которой собирался воззвать охотник на монстров, воспринималось гольвадийской мистической традицией не иначе как некромантия. Некроманты же, почти во всех формах, были вне закона. Слишком свежи были шрамы завершившейся восемь веков назад Эпохи Черного Неба, когда почти весь архипелаг был под властью Звездной Конфедерации чернокнижника Виттуса Мальгвезийского. Черные рыцари, ведьмы, вампиры, мастера темных искусств и многочисленные живые мертвецы, поднятые их злой волей, почти безраздельно владели этой частью мира, порабощая и уничтожая живых. Никто не хотел повторения тех событий.

И потому Иоганну вновь пришлось обратиться к старым связям, заслуженным былыми подвигами. Кровью и потом. В Экваториальном Архипелаге тоже была Эпоха Черного Неба, были свои властители тьмы и орды живых мертвецов, были взбунтовавшиеся кровососы Пантеона Двух Лун и Госпожа Змеиного Солнца с ее мумиями. Однако туземные племена и княжества, затерянные среди густой зелени далеких островов, относились к таким вещам иначе. На Экваторе умели разделять культ предков — великих людей, ставших защитниками своего народа после смерти, и темные учения зла, поднимавшего мертвых из могил. К счастью для алмарца и Карла Луи, один из таких обитателей Экваториального Архипелага оказался в Шваркарасе с дипломатической миссией и дважды удачно — у него оказалось все необходимое для ритуала.

Благодаря мудрости старого шамана, пришедшего выказать свое почтение великому королю юга, ванн Роттенхерц получил все необходимое для сложного мистического обряда — ингредиенты и наставления. Возможным это стало так же благодаря счастливой случайности — десять лет назад мудрый шаман чуть не стало обедом плотоядной растительной твари, а некий охотник, проходивший мимо, предложил твари вместо дряблого мяса туземца познакомиться с отточенной сталью. Еще один долг оказался выплачен благодаря Луи.

Теперь алмарец собирался призвать на помощь тень великого предка рода Люмино. Он надеялся, что тот, прошлый Луи, окажется хотя бы на сотую часть таким могучим и отважным рыцарем, как о нем говорят потомки, и сможет встать нерушимой преградой на пути козней мертвого отца Иоганна. Один мертвец против другого мертвеца, злая воля чернокнижника против смелости и отваги кругоносца. Шансы были определенно на стороне охотника на монстров и его маленького пациента.

Ритуал длился несколько дней, несколько бессонных ночей, без еды и воды, при выматывающем нервном напряжении. Под монотонный говор Иоганна, читающего слова заговора и стоны Карла Луи, сменяющиеся подчас душераздирающими воплями. Ребенка корежило и метало. Во сне он с кем-то сражался, невнятно умолял его оставить, заламывал руки, скрежетал зубами, и протяжно воя принимался душить воздух. Одеяло, сотканное за месяц от полной луны к полной луне, не выдержало первым. Охранная ткань из нитей трех мистических цветов — красного (ярость), синего (воля), зеленого (твердость духа), не смогла сдержать безумного порыва терзаемого внутренними демонами ребенка и, треснув в нескольких местах, разлетелась на лоскуты.

Затем, оставляя ритуал без защиты от внешних влияний, в белом пламени исчез пепел, оставив на ковре выжженные следы. Скрытые имена духов царства мертвых утратили силу вместе с ним. Утром второго дня в безумном порыве страдающий де Люмино в беспамятстве схватил деревянный тотем орла и швырнул им в стену. Между стеной и больным оказался Гиттемшпиц, который протирал своему напарнику лицо мокрой тряпкой. Еще долго он жаловался потом на огромную шишку во лбу. Хальст отрубился, а орел разлетелся в щепки. Создавая макет обряда, ванн Роттенхерц избрал тотемами только тех животных, которые обитали на территории Гольвадии. Во время церемонии они должны были сопровождать ребенка в царстве его снов и кошмаров. Видимо, Луи не очень любил птиц.

Вторым из тотемов пал волк. Зверь, выполненный из эбенового дерева, издал протяжный треск в унисон к вою де Люмино и раскололся на две половины.

К вечеру мел из каньона мертвых, которым были начертаны знаки времени, пространства и планет — символы различных царств реальности, истаял сероватой гнилью, начав распространять нестерпимую вонь. Не решаясь прервать ритуал, Гиттемшпиц, недавно очухавшийся, сбежал пить горькую с дворецким.

К середине ночи начал распадаться на кусочки последний тотем — конь, его Иоганн считал самым сильным — ведь верный конь — самый надежный спутник рыцаря. Его будто обстругивали ножом, темные силы, сокрытые в жилах беснующегося мальчишки. Но они не имели власти уничтожить последний тотем разом, значит слабели. Все это время кровавый кубок в ногах ребенка мелко дрожал, испуская гнилостное зеленоватое сияние болотных огней. Мертвый отец Иоганна не думал сдаваться.

Киноварь взорвалась огнями феерверка к полудню. Сия смесь стихий земли и неба ушла из ритуала. Алмарец был бледен, его щеки впали, глаза покрылись темными кругами, скулы заострились, кожа высохла как старый пергамент, бескровными губами он продолжал шептать заклинание. А перед ним, на полу, в выжженных кругах и вони мертвого мела катался, истекая кровью из пор двенадцатилетний ребенок в разодранном одеяле. И сейчас от вечной тьмы Карла Луи де Люмино ограждал лишь вкрадчивый шепот мужчины, привыкшего сражаться со злом и не имевшего средств выйти на врага со сталью в руках. А так же идол из белого дерева, в шкуре ягуара и доспехах выполненных из золота — идол могучего предка рода де Люмино. Алмарец и кругоносец насмерть стояли против темного колдовства сожженного заговорщика.

На утро третьего дня Луи издал пронзительный стон, выгнулся, скребя ободранными ногтями по паркету... и затих. Дыхание ребенка стало ровным и спокойным, на губах появилась блаженная улыбка. Он мирно спал. Кубок кровавой луны упал и затих в ногах пациента, перестав дрожать. Идол — оплавленная головешка и застывшие ручейки бесформенного золота, остался стоять.

— Добрый знак, — прохрипел Иоганн.

Гиттемшпиц еле успел подхватить своего патрона — алмарец упал, где стоял трое суток, и проспал целый день. А проснувшись, узнал, что Луи так и не встал. Хоть и стал очень спокоен. Ребенок спал и улыбался во сне. На руках и ногах у него были браслеты из холодного серебра, надетые престраховщиком-хальстом, но в себя Карл Луи де Люмино так и не пришел. Ванн Роттенхерц был поражен и раздосадован. Похоже, он сумел одолеть колдовскую мощь проклятья. Но нечто, сумевшее проникнуть глубокого в душу мальчишку все еще не отпускало жертву, вцепившись гнилыми когтями в жизнь своей добычи. Оставалось нанести последний удар. После завтрака, сухо и быстро распрощавшись с семейством маркизов, охотник на монстров покинул поместье, наказав Гиттемшпицу по-прежнему зорко оберегать мальчишку от неприятностей. И ждать.

Взглянув на особняк де Люмино, его обитателей и хозяев, сложно было представить истинное положение дел. Глядя на вдового маркиза, его сына и младших отпрысков рода, невозможно было предположить, сколь могущественны на самом деле были родичи герцога Люзона. Особняк был лишь верхушкой айсберга. На самом же деле род де Люмино владел несколькими тысячами крестьян, наделами в разных частях Шваркараса и даже в колониях, производствами, плантациями, фруктовыми садами, оружейными факториями, рудными шахтами, кондитерскими и домами мод. И можно смело считать Виктора Огюста поэтом и чудаком, однако он весьма неплохо умудрялся управлять всеми этими прибыльными и разрозненными владениями. Располагал маркизат и весьма внушительной личной армией — гвардия из крестьян и наемники, требовались для разных целей — несение сторожевой службы, охрана портов, кораблей, факторий. Подавление недовольства черни. Наконец — сбор налогов, деньги на государственные нужды де Люмино имели по древним привилегиям право собирать сами. Чем успешно пользовались. Это вызывало меньше ропота у крестьян и позволяло бухгалтерам семьи самостоятельно решать — что проще — честно отдать деньги королю, или дать на лапу налоговому инспектору, чтобы он на год забыл о существовании маркизата. Некоторым наемникам везло, и они находили "при дворе" выгодные места.

Одним из таких счастливчиков был Ричард Тарви, он стал служить де Люмино, уже покинув мир серьезных дел в колониях. На тот момент, семь лет назад, он уже был одноглаз, одноног, и имел славу человека, способного с десятком молодцов взять штурмом хорошо укрепленный форт. Начав работать капитаном налогового отряда маркизата, Тарви с радостью принял звание начальника гвардии старшего де Люмино, а потом стал наставником по фехтованию молодого выводка Виктора Огюста.

Тарви отличался скверным нравом, быстрым клинком, лицом закоренелого рецидивиста, сильным телом и интересной жизненной философией. Тарви всегда считал, что живет в мрачном и неприятном мире, мало отличающемся от выгребной ямы, у аристократов — набитой лепестками роз выгребной ямы. А потому он полагал зло, состоянием естественным и приличным для разумного человека, а доброту в любой форме, видом расстройства разума, свойственного людям, витающим в облаках собственного невежества.

Тем неясным вечером циник Тарви встретил на тренировочной площадке за особняком де Люмино скептика Гиттемшпица. Оба находились не в лучшем настроении духа. Небеса на тот момент как раз смилостивились, престав одарять землю своей навязчивой влажной любовью, рваная завеса облаков рассеялась и освобожденное солнце заливало мир своим умирающим, чуть теплым светом. Тренировочная площадка мало отличалась от других подобных — серый камень массивных плит, неровные круги и линии фехтовальных позиций, мокрые после дождя соломенные манекены, бессмысленно вперившие безликие головы в небеса. И стойка с деревянными палками, имитирующими клинки. Ричарда в тот вечер на поле привела многолетняя привычка. Гиттемшпица — желание выпустить пар.

— Доброго вечера, месье хальст, — голос наемника был хриплым и трескучим, а так же немного сипел.

— Доброго! — ухмыльнулся Гиттемшпиц. — Похоже, небо наконец-то перестало ссать нам на головы.

— Хватает и того, что это каждодневно делают благородные господа!

Оба подошли к стойте с клинками. Ричард, примерившись, поднял муляж тяжелого палаша. Гиттемшпиц взял более толстый и широкий деревянный фальшион, умело выполненный плотником особняка.

— Что, месье хальст, ваш мэтр опять удалился? — поинтересовался бывший наемник. Тяжело ступая деревянной ногой, он перешел к центру площадки и встал в боевую стойку.

— Сбежал опять, херово перекати поле, я так и не успел с ним побеседовать, снова, — хальст удрученно покачал головой и встал напротив.

Гиттемшпиц был одет в излюбленный жилет с тысячей и одним карманом, рубашку с закатанными рукавами, кожаные краги с металлическими пластинами, штаны из грубой шерсти и невысокие сапоги с крупными отворотами и подбойками, более напоминающими подковы. Тарви был одет похоже — в кожаный дублет без рукавов, белую рубашку, высокие перчатки вареной кожи, кожаные штаны с ремнями и массивным поясом, узкие ботфорты. Он так же озаботился защитой в виде наплечника и налокотника из грубой кожи. Оба противника взмахнули клинками, сбрасывая с них случайные капли прошлого дождя и перешли к неспешному обмену ударами, прощупывая оборону друг-друга.

— И ведь опять приехал — наслушался каких-то баек от старшего пацана, не пожрал, не поспал. Сразу принялся за работу, — продолжал сетовать хальст, демонстрируя при том навыки весьма умелого фехтовальщика, — Облажался, расстроился, уехал. Как умалишенный в последнее время.

— Баек от старшего пацана? — поинтересовался Ричард, пытаясь смутить карлика нижним финтом, но безуспешно.

— Да, что-то там ему поведал Марк Виктор, про то, как ваш болезный его из колодца за уши, или я уж не знаю, — за срамные уды, вытащил. — Хальст проигнорировал финт и пребольно достал наемника в лодыжку.

— Ааа, та история про спасение жизни, — вместо того, чтобы расстроиться от удара, первый клинок стражи де Люмино, глухо рассмеялся.

— Она самая! — кивнул Гиттемшпиц и тут же пропустил удар в широкое плечо.

— Ну, ну, — безразлично кивнул наставник дома, выражая некоторую недосказанность.

— Ты фехтуешь, или языком мелешь? — хальст был не в настроении для словесных баталий, и слишком зол, чтобы притворяться, — Если хочешь чего сказать — не ломайся как баба.

— А ты смелый маленький засранец, — похвалил Ричард соперника, их клинки взвились в воздух, застыли в борьбе, физически более сильный помощник ванн Роттенхерца завершил батман легким ударом в грудь.

— А ты фехтуешь как моя бабка! — ответствовал Гиттемшпиц, забыв упомянуть, что его бабка была канониром и обращалась с тесаком лучше всех в отряде.

— Эта история, — Тарви провел серию обманных маневров и достал противника в живот, карлик даже охнул, но быстро собрался, — Я был первым, кто ее услышал.

— Поздравляю! — хальст перешел в наступление, пользуясь ростом и атакуя в основном ноги оппонента, наемник был вынужден отступать и пятиться, постукивая деревянным протезом — Значит мой олух — не единственный.

— Просто это я вывел тогда шкетов на прогулку, — наступление Гиттемшпица завершилось успехом и болью в существующей икре мастера клинка, правда тот почти синхронно задел карлика по голове, продемонстрировав, что преимущество роста работает двояко, — мы любили тренироваться на природе. А здесь неподалеку есть старая ферма, хозяина вдовый маркиз повесил за мятеж, когда тот не дал свою жинку пощупать, а дом остался. Даже скелет коровы настоящий в хлеву. Парням нравилось. Они всегда вперед меня бежали. Ну, понимаешь, — наемник постучал себя по деревянной ноге свободной рукой. — За ними шустрыми не поспеваю.

— И что? — спросил хальст, выискивая брешь в обороне соперника, — Эта история — правда?

— Да как тебе сказать, — бывший наемник успел первым — обманный флеш, короткий батман, перевод и вот плечо карлика стрельнуло болью. — Парнишка и правда упал в колодец. Ну, старший. Марк. Да вот только есть пара неувязок, колодец тот всегда был заколочен добротными досками, а Хорек, хоть и предусмотрительный стервец, никогда раньше с собой на прогулку веревки не брал.

Бывший наемник замолчал. Тук. Дерево стукнулось о дерево. Тут, тук. Противники кружили, хальст внимательно смотрел в глаза собеседнику. Тут, тук, тук. Четыре глаза против двух — у Ричарда не было шансов. Тук.

— Ай! — мастер клинка взвыл, получив удар в челюсть, с невероятной быстротой, — Ладно мелкий ублюдок. Марк, не все помнит из того, чтоб было при падении. Но я не только мастер клинка, я еще и бывший егерь. Пусть тот гриф и выклевал мне один глаз. Я видел, издалека, как щенок толкает своего брата в разверстый колодец. А потом лезет ему помогать. Не сразу. Он выжидал. Я не знаю, может, думал что старший сдохнет, а может ждал, пока тот точно отключится. Марк не видел, кто его толкнул. А потому был безмерно благодарен брательнику за спасение. Стал у него просто шавкой на побегушках. Ну Луи-то всегда был посильней да поумней. Это я одобряю.

— Так почему тогда ты мне это рассказываешь? — клинки несколько раз вяло столкнулись и разошлись. Гиттемшпиц сопоставлял три в одно.

— Все просто — пацан наверняка знает, что я знаю, — ухмыльнулся наемник недобро, — подрастет и придется искать новую работу. Он не такой милый, как о нем думают. Ты уж скажи своему мэтру — может нихай и дальше лежит.

— Я подумаю, — очень серьезно кивнул хальст.

В следующий момент деревянный клинок Гиттемшпица описал широкую дугу, с невероятной быстротой карлик выбил у противника оружие, и, продолжая удар, подсек здоровую ногу наемника. Тарви свалился на камни тренировочной площадки, довольно больно ударившись копчиком.

— Как?! — удивленно воскликнул мастер клинка.

— Ты неплохо машешь этой штукой, но для того, кто бился с оборотнями и вампирами, не великий враг, — пожал плечами хальст, плюнул и ушел. Коридор душ.

Холодному ихтионису наследовал черный фиратонакреш. Серые проливные дожди сменились темными массами грозовых облаков. Небеса наполнялись злом последнего месяца года. Месяца Поминовения Мертвых Кораблей. Миновал вандратакас, прогремел воинственный гетербагор, туманом рассеялся ихтионис. Год шел к завершению. И борьба охотника за монстрами против призрака своего отца тоже завершалась.

Иоганн ванн Роттенхерц в черном рединготе и плаще с пелериной, укрыв голову широкополой шляпой, легко постукивал тростью по мокрым, темным и усыпанным истлевающими листьями зимы плитам парка владений де Люмино. Нога алмарца почти исцелилась, но шаг его был тяжел и неспешен. Он шел, будто в последний бой, окруженный догнивающей жизнью. Ровные ряды кустов ограды тянулись к пришельцу мертвыми пальцами ветвей. Вдалеке шумели обнаженные воющим прикосновеньям ветра деревья, сквозь которые могильным камнем проглядывал мрамор тайных беседок. Резные узоры на мокрых плитах обратились неясной, зловещей, прерывистой мистической вязью. Черные небеса улыбались оскалом демонов, озаряемые вспышками слепящих молний и гневным рокотом громового безумия. Мальчишки-херувимчики из фонтана провожали пришельца зимнего сада взглядом полным ненависти, их миловидные лица, от освещения или же от окружения, превратились в гримасы злых стариков, затаивших для алмарца ядовитые ухмылки. В пустой фонтанной чаше завивался ветер, поддерживая детей издевательским воем.

Особняк де Люмино тоже стал выглядеть иначе, в грозовой темноте лепнина стала выглядеть уродливой коростой, язвами вздувающейся над толщей благородного камня, розовая краска в блеске высоких молний отдавала кровавым багрянцем, витражные окна сияли мертвенным огнем погребального храма. Над утесом горами нависали тяжелые, как смог черные тучи, внизу бушевало озеро Плевро, в неистовой пляске волн пытавшееся поглотить утес и жалких людишек, угнездившихся на зыбкой тверди. Вдалеке кожей утопленницы мерцало озеро Лами.

Внутренний двор встретил Иоганна скрипом голых ветвей старого дерева и тьмой затаившего дыхания дома. Четыре месяца он нес сюда лишь боль и страдание, хуже — ложную надежду. Дом был ему не рад, его обитатели — и того меньше.

Бом-м, бом-м, бом-м — медный бронзовый молоток ударяется о латунную пластину. Темный дом огласился протяжным звоном. Дверь распахивается, на пороге возникает старик-дворецкий, за эти четыре месяца он осунулся, на шее набухли дряблые жилы, нос полиловел от неудержимого пьянства. Он старается держаться ровно и прямо, как штык, но годы и радикулит тянут его к земле, как тяжелую оглоблю.

— Я вернулся, — голос ванн Роттенхерца немного дрожит. От холода? Вряд ли.

— Вы всегда возвращаетесь, добро пожаловать, мэтр, — голос дворецкого сухой и жесткий. За приветствием скрывается вопль "Изыди!"

Ветеран отступает назад, пропуская алмарца внутрь владений своих хозяев.

— На этот рад у меня все получился — Заискивает? Обещает? Убеждает сам себя Иоганн.

— В прошлый раз вы говорили то же самое. — Скрипит старик, с трудом удерживая в дряблой руке тяжелый канделябр с тускло мерцающий свечами.

Холодный и решительный взгляд ванн Роттенхерца встречается с бесцветным, почти бессмысленным взором слуги. Охотник отводит глаза первым. На руки Жака Лона ложится мокрый плащ.

Из-за плеча ступающий в чрево дома Иоганн бросает:

— Гиттемшпиц. Пусть будет на балконе второго этажа через пять минут.

Серебристая рябь над водой, красный глаз Хаса проглядывает через разрывы в черных облаках, небеса содрогаются громами. Земле остается тьма и ночной туман. На балконе холодно и мокро. Лужи на мраморе. Бокал глинтвейна исходит пряным паром, стоя на гранитных перилах. Человек и хальст сумрачно вглядываются в сокрытый горизонт. Хальсту легче — они видит в темноте.

— Что на этот раз? — сварливо интересуется Гиттемшпиц, — Палец Анрахоста? Прокладка святой Бастинры? Член Бога-воина? Пепел острова Шогон? Сколько еще мне менять за этим пацаном пеленки, кормить его бульоном через ложку, обкладывать грелками и одеялами. То, что он до сих пор не сдох — чудо.

— На этот раз, — голос патрона звучит уверенно и обреченно, — Чернила снов. Проклятые.

Остальную часть гневной тирады напарника Иоганн игнорирует.

— Ты... — следует напряженное, озлобленное молчание, — Ты рехнулся!

Возмущенный хальст плюет под ноги хозяину и в гневе удаляется с балкона. В дверях он сталкивается с Вероникой де Люмино.

— Прости, малышка, э-э, в смысле, миледи, — карлик боком, по краю стеклянной двери протискивается прочь.

Младшая дочь рода Люмино, в ночной рубашке и теплой шали ступает босыми ногами на холодный, покрытый лужами. В руке у девочки плюшевый лев, на голове плохо укрывающий от зимней непогоды батистовый чепец. Она потирает спросони глаза кулачком и решительно подходит к алмарцу, удивленно воззрившемуся на ночную гостью.

— Вы вернулись, дядя Иоганн? Вы хотите исцелить нашего Луи? — ее голос дрожит от смущения и в то же время звучит очень решительно. В глазах пляшет фраза "А я что-то знаю!"

— Да, вернулся, — кивает охотник, он чувствует себя до крайности неловко, внезапно оробев перед одиннадцатилетней девочкой, — Прошу вас, Вероника, вы ведь будущая маркиза, а может даже герцогиня, если сложится удачное замужество. Вам не пристало мочить ноги и стоять на открытом ветру, это может повредить вашей красоте.

— Мне не холодно, — внезапно улыбается девочка, озаряя лучезарной непосредственностью темный мир, улыбается, будто услышала что-то очень смешное, — А жениться надо по любви! Полюблю батрака — буду не маркиза, а батрачка. Как к ним обращаются? Ваша грязность? Ну и пусть.

"Да, у молодости много огня, что в голове, что в теле" — подумал Иоганн, зябко ежась от уколов ветра.

— Уверен, ваша матушка была бы в шоке от таких речей, и уж точно не сочла бы их правильными — "Да расчетливую кошелку просто удар бы хватил". Ванн Роттенхерц пытается приблизиться и взять девочку за руку, чтобы вывести с балкона.

Однако Вероника резко отстраняется и смело смотрит в лицо собеседника.

— Зато Луи точно на моей стороне! — она топает ножкой, поднимая облачко сияющих брызг.

— Неужели?! — алмарец понимает, что глупо ухмыляется.

Дочь дома Люмино, праправнучка кругоносца выглядит очень серьезной, даже суровой.

— Ну как же вы не поймете! Ведь он тоже кого-то любит! — выпаливает Вероника внезапно.

— Даже так? — хмыкает обезоружено Иоганн. "Шустрый пацан".

— Да! — девочка начинает тараторить, — Я видела, я сама видела — меня часто не замечают, ведь я маленькая. Он часто к ней ходил — дарил цветы. Всякие безделушки. Они даже иногда громко ругались. Он ходил мрачный, а она плакала. Как настоящие влюбленные. А я порой подглядывала, когда получалось убежать от няни. Они даже целовались! Прям, как в романе.

— О, о чем вы, Вероника? О ком? — рассказ был сбивчивый и перемежался далеким громом. Но ванн Роттенхерц скорее отказывался поверить в то, что в столь юном возрасте можно кого-то любить.

— Да Луи же! — вскричала-пискнула будущая маркиза, — И Миа! Дочь нашего лесника! Я сама видела.

Ненадолго девочка замолчала. Ее прекрасные глаза почему-то наполнились слезами, которые начали катиться маленькими серебристыми ручейками по щекам, когда она продолжила. Носик забавно сморщился, губы задрожали.

— Она плачет! С тех пор как братик заболел — каждый день плачет. — Вероника всхлипнула, — И молится! Про это мне наша служанка — Мирта рассказывала. Раве так страдают по нелюбимым? И он... Он должен к ней вернуться. Или это будет плохой роман, неправильный. Я такие в печку бросаю!

Смущение и оторопь в глазах охотника на монстров сменила глубокая задумчивость. Затем решимость. Уже не обреченная.

— Прошу вас! Дядя Иоганн! — продолжила маленькая де Люмино — Вылечите его! Пусть братик встанет! Пусть придет к ней! Пусть поцелует. И все будет хорошо! Вы же волшебник — мне Мирта говорила! Вы сможете.

— Иди спать, Вероника, — голос алмарца звучал глухо, но много сильнее, чем прежде этим вечером, он уже не смотрел на ребенка, — Утро вечера мудренее. А когда проснешься, все уже свершится. Только прошу тебя — не как в романе. В твоем возрасте нужно верить в сказки. И чудеса.

Девочка весело кивнула, утерла слезы и нос кулачком и убежала спать. Вслед за ней, в сторону комнаты своего пациента прошествовал, положив руку на карман жилета, великовозрастный собеседник будущей маркизы. Хальст, оставаясь во тьме, неподалеку от балконной двери, слышал весь диалог. По странной, пока неясной причине чуть пониже копчика, в районе пушистого хвоста, ему чудился во всем этом деле какой-то подвох. Гиттемшпиц не устремился за хозяином. Он пошел вниз, в комнаты слуг — искать Мирту.

Почти пустая, темня комната озарялась сполохами молний, после неудачного ритуала сюда вернули только самое необходимое — широкую кровать, несколько кресел, керамическую ванну, где периодически обмывали бессознательного больного.

Очередной проблеск небесного огня озарил бледного, осунувшегося, кожа да кости, Луи, с блаженным лицом лежавшего на мятых простынях и его доселе бессильного спасителя в глубоком кресле.

Иоганн ванн Роттенхерц медлил.

"Злодеями не рождаются отец. Когда-то и ты был таким же бедным, невинным ребенком. Что тебя испортило... Роскошь? Общество? Чужие грехи? Жажда знаний? Власть, развратившая душу? Вряд ли мы это узнаем. Но клянусь честью, этот ребенок не пойдет по твоим стопам"

В руках мэтр охоты на чудовищ сжимал два предмета. В правой — длинный округлый флакон вытянутой формы, в оплетке из черненого серебра. Флакон выглядел полностью черным. На самом же деле, стекло было прозрачным. Внутри маслянисто перетекали, от одного воздушного кармана к другому, следуя движению пальцев, проклятые чернила снов. Этот экстракт, наполненный сутью грез и ночных кошмаров, мог создать особый мистический эффект, называемый "Колодец душ".

"Почему я делаю это? Неужели чем-то, кому-то обязан? Мучителям церковникам? Обществу, которое всегда сторонилось меня? Честь семьи. Нет. Что все это для изгоя, запятнанного с детства одиноко нести рок чужих грехов? Я не оправдаю тебя, Гуго. Не облегчу твое посмертие, и не стану отстаивать честь рода, в который ты привел меня бастардом".

В левой руке Иоганн медленно перекатывал некрупный сосуд. Кубок кровавой луны. Не за свои цвет и форму он был так назван. Чаша из темного малахита и позеленевшей бронзы пестрела резными мистическими символами самого омерзительного смысла. Чаша, мало понятным для несведущего в этой области алмарца образом обращала в законченную форму человеческие грехи и страсти. Она, благодаря плетению нечестивого колдовства, обращала людей в вампиров, оборотней, гранд-муэртос, упырей и тысячу других, присущих выкристализированному из человеческой души злу, форм. Поневоле, или же из благодарности, они должны были стать сообщниками заговорщика, готового ввергнуть Гольвадию в новую эпоху ненависти и террора. Слугами чаши должны были становиться негодяи, мерзавцы, трусы, предатели и тираны.

"Почему ты передал ее в эту семью? Что такое ты знал отец, чего не знаю я? Возможно, когда-то в этом доме и покоилось зло. Но сейчас я не вижу его тени в обитателях особняка. Тот, с кем ты заключил договор, ненадолго пережил твой заговор. Заговор твоего имени, которое сейчас ношу и я. Ванн Роттенхерц — в Империи стало синонимом скрытого предательства. Вот она причина, смысл моих жалких потуг сделать мир лучше. Да — они продолжат резать друг-друга, насиловать, предавать, грабить и обманывать. Таковы уж люди. Некоторые из людей. Такие, апофеозом которых ты стал, мой необожаемый родитель. А я? Я делаю то, что должно, и никогда не стану одним из вас. Я совершаю все это ради себя. И ради тех немногих... невинных. Которые не заслужили смерти в когтях тварей, которых приводят в мир ваши грехи. И это мой бой, мой рок и моя борьба. И память о тебе Гуго ванн Роттенхерц, не даст мне сойти с пути"

Отец Иоганна был чернокнижником, магом и чародеем. Он владел искусством некромантии, демонологии, магии смерти и множества других скрытых искусств. Всю жизнь он вкрадчиво и целенаправленно создавал свою незримую империю тьмы, на территории Алмраской Империи и за ее пределами, он медленно и осторожно, постигая все новые аспекты зла, строил пирамиду собственного тщеславия. Мать бастарда Иоганна, влюбленная в тайного обольстителя стала еще одним кирпичиком в фундаменте, библиотекарша неблагородного происхождения исправно снабжала богатого любовника записями из столичного архива. Истории родов, запретные фолианты темных искусств, мемуары императоров и даже некоторые секретные документы много лет утекали в руки заговорщика. Гуго сумел причастить тьмой большинство членов своей семьи, и расставить их на важных, стратегических постах имперской власти. Он собрал множество запретных артефактов и сумел скрыть до срока целую армию монстров, послушную его воле. Монстров буквальных, и монстров в человеческом обличье. Однако инквизитор Магнус и церковная служба Архиепископа с ее сетью агентов и осведомителей, оказались быстрее и прозорливее зарвавшегося негодяя. Ванн Роттенхерц не стал темным властелином. Он стал пеплом. Он, его семья, армия, друзья, даже дальние родственники и просто слишком близкие сторонники. Инквизиция защищает Империю и не разменивается по мелочам. Выжили немногие. Среди них — Иоганн, спасенный малолетством и заступничеством руководства имперского архива. Он сохранил жизнь бастарда и изгоя с гнилым клеймом "ванн Роттенхерц" на судьбе. Детство провел в монастыре, где из него изгоняли малейшие признаки "скверны" и вольнодумства. Молодость в ореоле общественного презрения, порицания и стыда. Он ненавидел своего отца. И большего того ненавидел все то, в человеческой сути, что делало разумных существ беззаконным скотом. Так он выбрал свой жизненный путь. И шел по нему, не оступаясь и не сворачивая.

"Это самая забавная твоя посмертная шутка Гуго. Из всех негодяев, которые возможно скрывались под этой крышей, твой кубок не выбрал никого. Он ведь предназначался кому-то конкретному. Позапрошлому маркизу возможно? Говорят, он был хитрой тварью, сродни тебе. Возможно — слишком мелкой для твоей кровавой луны. А вдовый барон? Тоже не подошел? Вояка, сквернослов, душегуб. Мелко. И вот теперь, по истечении стольких лет, за миг до того, как я смог его обезвредить. Что это? Жестокая шутка, агония, плевок мне в лицо с того света? Не смог использовать род де Люмино, так отобрал надежду? Как когда-то отобрал у меня. Выбрал самого честного, чистого и непорочного из семейства. Их гордость и веру. Выбрал и поразил тьмой. Нет, отец. Ты его не получишь".

Иоганн облегченно вздохнул и понял — он больше не боится. Страх можно изжить. Можно побороть себя. И убедить, что поступать надо так, как велит честь. Честь, а не трусость. Чернила снов были особой субстанцией, они обладали силой погрузить одного человека, если тот обладал твердым стремлением и необходимой волей, в мир грез, фантазий, снов и скрытых уголков разума другого человека. Иногда этот экстракт использовали влюбленные. Половина случаев кончалась самоубийством. Вторая половина, меньшая — воспевалась в стихах и романах. Проклятые чернила обладали дополнительным, особым свойством — с их помощью смельчак мог попасть в кошмары другого человека, если имел с ним особую связь. Он мог помочь страждущему столкнуться с его страхами и обороть их. Чаще всего после такого эксперимента не выживали оба. Человеческий разум был способен рождать ужасающих монстров. На что был способен разум пораженный Кубком кровавой луны и чернокнижием мертвого Гуго ванн Роттенхерца, его сын собирался выяснить.

Иоганн отбросил чашу, раздался грохот и треск — мистический сосуд ударился о стену, малахит раскололся, медь погнулась и местами лопнула. Будто швырял гетербаг. Или человек, которому доводилось меряться силами с мертвыми гигантами. Затем охотник на монстров откинул крышку флакона и залпом опорожнил его, впитав до последней капли черную, плотную жижу.

Он сделал пару шагов, вновь заболела недолеченная нога, колени начали подгибаться, тело забили конвульсии. Собрав остатки воли, Иоганн дохромал к кровати, не выдержал, упал, изо рта хлынула алая пена. Дрожащими, скрюченными пальцами он коснулся белой руки Карла Луи де Люмино и блаженно погрузился в клокочущее ничто.

Тьма отступала медленно, неохотно, будто страстная любовница, смущенная наступлением рассвета, но все еще не готовая покинуть своего мужчину. Голова не раскалывалась, колено не болело. Потрясающая, небывалая легкость овладела всем телом. Забылись старые и новые раны, зуд от мозолей, усталость, гнет мироздания. Все отступило, превратилось в дым, или скорее плохо написанный театральный задник, не имеющий никакого отношения к игре актеров на подмостках. Так, наверное, чувствуют себя боги.

Нет. Так чувствуют себя бесплотные, метущиеся духи. Фантомы, влекомые посмертной целью, не способные упокоиться с миром, пока она не будет достигнута. Иоганн ванн Роттенхерц знал свою цель. Здесь, в мире чужих кошмаров, мрачных воспоминаний и тягостных тайн он должен был найти заблудившегося ребенка, много дней блуждающего в безликой пустоте. Найти и вывести к свету. Обратно в мир.

Где снова будет боль, овсяная каша по утрам, первые разочарования в любви, смерти близких, синее небо над головой и бесконечная череда закатов, без которых не может жить человек.

Охотник на монстров поднялся, под ногами чавкало, будто он ступал по коварной хляби болота. Вокруг клубился густой, жирный туман, сквозь разрывы в котором проступали не принадлежащие этому месту картины. Игра ткани и шелест атласного платья — воспоминания о матери. Густой багряный водопад — ассоциация с впервые разбитым носом. Зеленые луга, море нескошенной травы — Люзон поздней весной. Серый гранит, белое небо, суровый взгляд — визит на могилу предка.

Ванн Роттенхерц сконцентрировался, он пришел в этот мир не подглядывать за воспоминаниями мальчишки. Он должен был отыскать Луи.

Шаг, еще шаг, будто продираясь сквозь густую смолу, алмарец двинулся наугад, пытаясь в мириадах туманных разрывов увидеть тот, что приведет его к хозяину этого места.

Шаг или тысяча шагов, собственные мысли охотника путались. Память переживала удивительные метаморфозы, становясь неподатливой и хаотичной. Он выступил из тумана, оказавшись в обширном кабинете.

Книжные шкафы нависали над головой, уходя тысячами полок в темную бесконечность пустоты. На этих полках громоздились тяжелые фолианты — старая бумага, желтый пергамент, массивные переплеты, забранные цепями и металлическими оковами обложки. В центре полукруглого зала стоял массивный стол, он был до основания фигурных ножек завален раскрытыми книгами, прочитанными или отброшенными. Страницы в них слиплись и оплыли, текст расплывался, образуя мистические узоры. Лица демонов, налитые кровью глаза, ощеренные пасти.

— Нет, нет! Быстрей, еще быстрее! Прочь. Прочь!

На шатком табурете перед столом сидел мальчик, белые волосы поседели, истончились, стали почти бесцветными, лицо осунулось, из-под тонкой кожи выпирали кости. Дрожащими руками Луи перелистывал страницы, в темных провалах глаз шло лихорадочное мельтешение, жадный взгляд перескакивал со строчки на строчку, быстро. Болезненно быстро. Губы иногда принимались шептать текст, но не поспевали за работой глаз. Стол, руки, страницы книг все было залито свечным воском, десятки огарков усеивали деревянную поверхность. Несколько свечей еще горело, придавая изможденному лицу ребенка ореол мистического мученичества.

— Нет! Нет! Не подходите! Еще! Еще немного! Я успею!

Взгляд лихорадочно метался, ребенок углублялся в чтение, будто ища спасения от какого-то зла на этих древних страницах. Иоганн сделал шаг вперед, и все встало на свои места. Из тьмы библиотеки, на грани неровного света свечей выступали высокие фигуры в балахонах. Некоторые были облачены в грубую ткань или вареную кожу, другие щеголяли шелком и бархатом, ситцем и атласом с изящной вышивкой по краю. Фигуры, их было великое множество, медленно приближались.

Ванн Роттенхерц сделал еще шаг, существа в балахонах, чьи лица были сокрыты густой тенью, тоже приблизились.

— Нет! Нееет! Прочь! Я почти успел! Я повергну вас! Я все равно узнаю, как вас победить! Твари! Слуги огня и стали!

Голос ребенка срывался, шелестели страницы, стянутые воском пальцы лихорадочно теребили пергамент.

— Карл. — Обратился ванн Роттенхерц из тьмы, — Луи! Я знаю — ты не настоящий, лишь отблеск — фантом прошлого. Где мне найти тебя? Где скрывается тот, что заключен в этой стране кошмаров.

Охотник на монстров сделал еще шаг. Смыкая кольцо, следом шагнули страхи в балахонах.

— Нет! Да! Не настоящий! Конечно! Шанс! — рука де Люмино оторвалась от книги и указала вглубь комнаты за себя.

Повинуясь властному взмаху свечное пламя метнулось. На миг из тьмы блеснула бронза дверной ручки. Не теряя более ни минуты, алмарец бросился туда, без труда пробившись через фигуры в балахонах. Очень скоро металл лег в руку, дверь, скрипнув, распахнулась, впустила в затхлость и пыль библиотеки запах камня и подземной влаги.

Последнее, что услышал Иоганн, шагая за порог:

— Нет! Нет! Оставьте меня! У вас нет власти! Я ничего не сделал! Он ушел! Ушел!

Кольцо высоких фигур сомкнулось над книжным мальчишкой, блеснули золотые амулеты, из широких рукавов потянулись сильные руки. Визг. Скрип двери. Она закрылась за охотником, который шел вперед. Остального он не услышал.

За дверью оказалась небольшая пещера, или грот. Тусклое сияние мха на стенах, истекают слезами сталактиты, запах плесени, влажная взвесь в воздухе. И легкий аромат свежей крови.

В центре пещеры располагалось небольшое озерцо, возле него, безразлично разглядывая бессмысленное движение слепой рыбы на дне, сидит юноша, молодой, сильный, мускулистый и загорелый. Совершенно обнаженный. Нет, не юноша, очень развитый мальчишка двенадцати лет. Светлые волосы ниспадают сияющим водопадом по плечам, и ниже, до середины спины. Поза расслабленная и напряженная. Как у хищника, готового броситься на добычу. На коленях у нового Луи лежит большая пантера. Черная шкура лоснится, под ней перекатываются мощные мышцы. Зверь насторожен.

— Луи? — обратился ванн Роттенхерц к мальчишке, решив не приближаться и не волновать зверя.

— Они уже идут. Они всегда приходят, — эхо грохочет под сводами и уносится в пустоту.

— Ты тоже ненастоящий, — определяет охотник на монстров, — Мне нужен тот, что создал тебя. Тот, кто заперт где-то здесь.

— Не заперт. Нет. Нет. — ребенок улыбается белыми, ровными зубами, — Борется. И ждет своего часа. Да. Он здесь. Иди.

Мускулистая рука в резком жесте указывает во тьму, в сторону, откуда приходит сквозняк.

— Иди, иди. К ним навстречу. Они придут. Ты уйдешь. Они всегда приходят. Слабые, жалкие, жадные твари. Они хотят отнять то, что наше. Занять место. Заставить нас скулить и пресмыкаться. Терять силу. Делить с ними добычу. Нет. Нет. Мы не будем. Мы сильные. Очень! Самые! В конце всегда скулят и пресмыкаются они. Будет бой. Всегда бывает бой. Победим. Иди!

Качая головой от странной сцены, Иоганн пробирается к выходу из пещеры, протискиваясь через толстые сталагнаты. В темноте, у стен, в неявном свете плесени он видит тени, ощущает животное тепло, слышит тяжелое хищное дыхание. Мимо него крадутся хищники. Они идут в пещеру. Идут убить ребенка и его зверя.

На выходе из пещеры ревет ветер, он носит клочья жирного тумана, в высоте, возле самого солнца, желтым диском гордыни сияющего в высоте, парит орел. Охотник оказался на скале, внизу бесконечная пропасть теряется в облаках, наверху нестерпимой синевой раскинулся купол неба. Под ногами узкая, не больше шести шагов поперек площадка. Она будто воздушный причал выдается из скалы.

На самом крае скалы стоят двое — мальчишка с восторженным лицом, ветер рвет его белый плащ. И некто в шутовском колпаке и одежде цвета лоскутного одеяла, его бежево-бурый плащ висит тяжелой тряпкой, не поддаваясь песне быстрого воздуха.

— Верь мне, брат! — легко и радостно, звонким голосом восклицает Луи, его волосы, перехваченные стальным обручем, сияют на солнце расплавленным золотом. — Сделай шаг, и мы полетим! Всего шаг и мы оба познаем крылья! Верь мне. Если ты начнешь падать — я подхвачу тебя. Главное — верь мне, брат!

Шут мнется, потирает руки, переступает, тренькая бубенцами на остроносых туфлях, с ноги на ногу и медлит!

— Де Люмино? Карл? — обращается охотник на монстров, и ветер несет его слова адресату, — Где настоящий ты? Я чувствую! Ты все ближе!

— Вот, брат! Взгляни! Он верит мне! — смеется вместе с солнцем лучезарный мальчишка и манит к себе гостя из мрачной пещеры.

Ванн Роттенхерц осторожно подходит ближе. Бездна, раскинувшаяся внизу манит и равно пугает пришельца мира кошмаров.

Луи отпускает шута и обнимает за плечи своего горе-спасителя!

— Главное — верить! Он должен верить! Его так долго мучили. Но ты пришел. И принес надежду! Защитник! — голос мальчишки все возрастает, сливаясь в громогласное крещендо с ветром, — Он должен узнать, на что ты готов ради него. Ради жизни? Шаг и ты достигнешь цели!

С внезапным ужасом Иоганн смотрит в бездну. "Это сон, всего лишь сон, кошмар, но кошмар не опасный. Так я здесь не умру"

— Вера! — улыбается золотоволосый подстрекатель.

И охотник делает шаг в пропасть. За спиной он слышит.

— Видишь, как просто, брат мой? Всего шаг. И я покажу тебе силу! Силу нашего единства.

Вновь тьма. Густая, молчаливая, жадная, как младенец сосущий грудь мертвой матери. Во тьме есть луч надежды. Нет, столб света. Он озаряет каменный трон и рыцаря на троне. И ребенка у его ног.

Иоганн тяжело поднялся, на него вновь обрушилась усталость, заныли старые раны, голова начала кружиться. Пол был холодным и твердым, нерушимый гранит чужих кошмаров. Плащ с пелериной, касаясь его, издавал легкий шелест — единственное, что нарушало тишину.

Трон занимал могучий рыцарь, при первом взгляде он выглядел усталым и изможденным, воин будто отдыхал от долгого боя. Столб света в море темноты скрадывал детали. Когда ванн Роттенхерц приблизился, он понял, что ошибался. Рыцарь, кругоносец, был мертв. Или умирал. Массивный доспех с наплечниками в виде оскаленной волчьей головы и круга с виноградной гроздью, был пробит и искорежен, белая туника пропиталась кровью, крупные алые капли просачивались сквозь трещины в броне и скорбным дождем падали на пол, образуя алые озера, блестящие на свету. Из последних сил рука бойца сжималась на рукояти великолепного клинка с двумя кровостоками. Темные, пропитанные красным волосы, растрепанные и запыленные скрывали лицо.

У подножия трона сидел Луи, невероятно худой, осунувшийся, в ночной рубашке, напоминающей грязную монашескую робу. Грязные волосы, почти как у рыцаря, падали на лицо, из-за них льдисто сверкали глаза, будто дарованные мальчишке легендарной Царицей снегов.

Иоганн подошел еще немного. Его плащ будто сложенные крылья волочился следом, подкованные сапоги грохотали по призрачному камню. Во сне у него был палаш, ради успокоения рука уверенно легла на эфес верного клинка.

— Луи? — в который раз произнося это имя, алмарец в этот раз ожидал услышать осмысленный ответ, — Карл Луи де Люмино? Вставай. Я пришел забрать тебя отсюда.

Раздался слабый стон. Затем ребенок поднял голову, его сухие губы издали восторженный крик, он рванулся навстречу пришельцу из тьмы. Вскочил на ноги, пробежал два шага и с грохотом упал. Зазвенела массивная цепь, она вела от щиколотки мальчишки к латной перчатке кругоносца, мертвой хваткой вцепившейся в изъеденный нечестивыми знаками металл.

Ванн Роттенхерц узнал символы. Он всегда узнавал почерк отца. Цепь была знаком кошмара. Олицетворением черного колдовства удерживающего сознание Луи внутри скорбного мира кошмаров и искаженной памяти. Здесь охотник на монстров был бессилен. Он не мог разорвать цепь. В его власти было лишь помочь Карлу самому разорвать порочную мистическую привязь.

— Луи. Меня зовут Иоганн. Иоганн ванн Роттенхерц. Я здесь, чтобы помочь. Я могу вывести тебя из этого места. Но ты должен меня слушаться. Ты должен разорвать цепь. Освободиться от оков этого мира.

Ребенок поднял взор и встретился взглядом с гостем темноты. С трудом, опираясь на дрожащие руки, он поднялся. Весь его вид выражал нерешительность. Он дернул цепь, еще и еще раз. Металл звенел. И только. Мальчишка не мог надеяться победить прочность звеньев толщиной в кулак.

— Тяжело, — прошептал Луи старческим, надтреснутым голосом. — Очень, очень тяжело.

Во вспышках света, осколками разбитых зеркал, за спиной мальчишки возникли образы кошмаров, виденных по пути сюда алмарцем. Сквозь блистающую завесу света на трон, его узника, мертвого рыцаря и бессильного охотника взирали дети из кошмаров де Люмино. Книжный мальчик средь бесконечных шкафов библиотеки смотрел с надеждой. Луи из пещеры, казалось, был готов сам броситься на цепь и разорвать ее, пантера в его ногах беззвучно рычала. Блистающий золотом парень с ветреного шпиля шептал "Вера!". Все они были там. Ждали развязки. Подбадривали узника кошмаров и давали силу его спасителю.

— Я знаю, что это тяжело, — вновь заговорил ванн Роттенхерц. — Невыносимо, больно и унизительно. Ты стал заложником зла, Карл. Оно стремится навсегда завладеть твоей душой. Телом. Мыслями. Всем. Но ты не должен сдаваться. Борись, парень! Я столько времени пытался спасти тебя, кажется целую вечность. Но я ничего не смогу без твоей помощи. Без твоей силы.

— Невыносимо, — хрипит младший де Люмино и тянет цепь, собирая последнюю волю в кулак, — У меня не получится. Это слишком.

Тьма наполняется металлическим звоном, скрежетом цепи о камень. Рука мертвеца держит крепко.

— Не сдавайся парень. Ты уже столько пережил. Неужели ты позволишь злу победить? Ты не такой. — голос Иоганна стал уверенней, борьба "пациента" вдохновила его, — Каждый из нас делает выбор в жизни. Каждый идет своим путем — кто-то сдается и позволяет судьбе нести его бурными волнами жизни в пустоту. А кто-то борется. Сам выбирает тропу и идет по ней, преодолевая страхи и лишения. Не позволяй никому решать за себя, парень, ты де Люмино! Сын благородного человека. Потомок великого воина. Не сдавайся. Ты сможешь победить тьму, что застилает тебе путь.

— Да! — шепчет ребенок и начинает тянуть цепь все сильнее.

— В каждом из нас есть зло Луи. Но злодеями не рождаются. Ими становятся. Делают выбор. Из-за слабости. Из принуждения. Из неумения побороть пороки внутри себя. Но ты не такой. Я не вижу зла в тебе. Я не вижу зла вокруг тебя. Ты сильный Луи. Твои дела говорят сами за себя. Парень ты совершил немало хорошего. Ты уже выбрал свой путь. Вспомни. Там, за завесой тьмы есть те, кто ждут тебя. Вспомни брата, который любит тебя, которого ты спас! Вспомни деда, мать, отца — все они надеются на тебя. Вспомни все, что дает тебе силы. Все, чем ты на самом деле являешься!

— Я помню, — рычит Луи и рвется из мертвых когтей.

— Тебе есть ради кого жить. Там, в мире живых тебя ждет твой кот — верный друг и соратник. Знак твоей доброты и милосердия. Тебя ждет твоя цель — путь воина и героя, который ты постигал на тренировочном поле и в библиотеке, когда корпел над пыльными фолиантами. Тебя ждет твоя любовь, наконец. Девушка, которую ты оставил, не по своей воле. Та, что каждый день плачет о человеке бесконечно добром и дорогом для нее. Есть, за что побороться, парень!

— Я буду, будут бороться, — стонет мальчишка и цепь начинает поддаваться.

— Вырвись! И ты обретешь все, что заслужил. Своими поступками, — голос Иоганна гремит под темными сводами кошмара, — Делами и стремлениями. Старый, грязный негодяй и его темные уловки загнали тебя сюда. Он решил сделать выбор вместо тебя, Луи. Лишить тебя права на собственный путь. Заставить стать тем, кем ты быть не желаешь. Борись де Люмино! Борись с ним.

Раздался скрежет металла и свист освобожденной цепи. Взметнувшись в воздух освобожденные оковы Луи описали круг и ударили ванн Роттенхерца в грудь. Охотник тяжело повалился на пол. За спиной освобожденного ребенка возник еще один осколок зеркала памяти. Там был узник кошмаров и его возлюбленная.

Колонии приносили немало благ шваркарасской аристократии — табак, перец, чай, лекарственные травы, экзотических животных, наркотики. И конечно — рабов. Служанка Мирта — юная и миловидная относилась к последней категории. Ее мать была человеком-лисицей из Экваториального архипелага, а отец — садовником одной из городских резиденций семьи де Люмино. От родителя ей досталось приятное личико со вздернутом носом, глубокие карие глаза, прямой и тонкий нос, от матери пушистый хвост, лисьи уши, рыжеватый пушок, имитирующий шерсть по телу. Когда Гиттемшпиц нашел ее, Мирта убирала трофейный зал.

Со стен скалились мертвые головы убитых ради забавы животных, воздух полнился запахом пыли и тлена, тяжелые шторы на окнах были закрыты. Разговор шел уже некоторое время.

— Я не знаю всех деталей, месье хальст, но, в общем, все выглядело почти так, он заставлял меня покрывать их встречи, и угрожал, что в случае неповиновения — найдет способ сослать меня на плантации, а ее в маркитантки, — голос девушки дрожал, она выглядела печальной и потерянной, будто страдала от неразделенного горя, все время пока Иоганн лечил Луи, Мирта выглядела именно так, но что-то подсказывало, что эта приятная и добродушная служанка не всегда была такой, — Я могу по-разному назвать это, но точно не любовь. Есть другое слово — извращение.

— Но как же слова Вероники? — Гиттемшпиц покачал головой, — Она же все видела своими глазами, и говорила очень убедительно.

— Издалека, — кивнула лисица, — Как-то раз я и правда упустила ее из виду. К счастью ничего плохого девочка не успела рассмотреть. У него было хорошее настроение. Он и Миа... Они просто гуляли.

— Она говорила о нескольких случаях. — хальст был удивлен и раздосадован. Сбывались худшие его подозрения. Это все равно, что устроить пикник и к концу трапезы обнаружить, что сидел ты на недельном собачьем трупе, прикрытом соломой. Что-то воняло.

— Дальше я стала за ней приглядывать. Она же маленькая госпожа — не запретишь. Еще она требовала деталей. Ну, я хороший рассказчик. А что? — в глазах служанки вспыхнул огонь — Лучше было, чтоб она знала правду? Рассказать ребенку, как он пытал Мию, бил, издевался? Нет, уж лучше пусть верит в любовь и книжные романы. Все остальные знали — никому от этого не легче. А Вероника — в ней еще осталось что-то правильное.

— А как же ты? Ты не могла что-то сделать? — хальст начинал закипать.

— А что я, — вспышка гнева сменилась громким всхлипом, — Говорила с ним, пригрозил сделать меня следующей. Говорила с ней, просила уехать. Просила ее родителей услать. Испугались. Говорила со стариком — сказал "Пусть играет", и с молодым — "Все пройдет, это временное — мальчик взрослеет". А я тоже боюсь. Мне моя шкура дорога.

— Ясно. — Кивнул Гиттемшпиц, затем погладил Мирту по руке, — Все будет хорошо! Где она живет?

Напарник ванн Роттенхерца не был убежден. Ему хотелось знать все из первых рук. Он должен был поговорить с Мией — мнимой возлюбленной Карла Луи де Люмино. Девушкой, которую он мучил уже полгода. "Кошачий ужас", дневники чернокнижников, колодец. Все выглядело в совершенно другом свете для слуги, чем это было представлено хозяину. Иоганна надо удержать от ошибки. Но хальсты — педантичный народ. Он хотел увидеть всю картину.

— Ты прав, — раздался сильный, гулкий голос Карла Луи, — Я должен был бороться. Это было тяжело. Невыносимо. Все новые и новые мучения приносило мне мое проклятье.

Иоганн с трудом поднимался. Удар цепи сломал несколько ребер.

— Я думал — все будет легко и быстро, но пришел он, — руки ребенка больше не дрожали, он указал на тело кругоносца покоящееся на троне, — Он долго ждал такой возможности. И твой папаша ее предоставил. Этот древний, замшелый гад хотел меня сожрать! Он терзал мою душу, хотел захватить тело. Я бы с ним справился.

Картинка в зеркальном осколке памяти на заднем плане прояснилась. Там был Луи, и симпатичная девушка лет 13-ти, он грубо целовал ее, хватал за волосы, кусал в шею. Губы шептали "Повинуйся". Девушка плакала, тряслась от страха и повиновалась.

— Я бы справился. Но появился ты. ТЫ! Мучал меня месяцами, каждый раз, каждый раз, когда я был близок, ты отбрасывал меня обратно в пропать. А когда уходил — оставлял эти проклятые браслеты. Холодное серебро так жжется. Я полюбил эту боль.

С прочих зеркальных воспоминаний так же начал спадать ложный блеск.

— Выбор, ванн Роттенхерц! Я сделал его давно. Зло. Это ты злодей — населяешь мир слабыми, защищаешь бесполезных. Топчешь тех, кто сильней. Уничтожаешь любого, кто способен выжить без таких, как ты.

Голос мальчишки дрожал от ярости и силы.

— Это ты! Ты хотел отобрать у меня мой путь. Ты хотел заразить своей пошлостью и глупостью. Благодарю покорно! Мой выбор другой!

С издевательским смехом ребенок начал исчезать. Твердо вставший на ноги ванн Роттенхерц бросился к нему, но не успел. Вспышка и двуличный фантом кошмаров растаял. Гостя темного мира тоже необратимо потянуло прочь. Прочь в свое собственное тело. Исчезая, он увидел память Луи без прикрас — трое полумертвых котят дерутся за кусок мяса, один из них черный. Ночной порой детские пальцы листают страницы запретных фолиантов. Сильные руки младшего брата толкают старшего в колодец, тот не успевает ничего понять и думает, что упал сам. Надменный аристократ "приручает" крестьянскую девку, дочь лесника, из любопытства он заставляет ее изображать любовь и страсть, желая понять — как долго она сможет валяться в грязи и сколь мало ценит свою честь.

Гиттемшпиц спешил, ему казалось, что он летит как стрела, но у хальстов коротенькие ножки, он бежал вперевалку, припадая к земле. В небесах торжествовал рассвет. Времени оставалось все меньше. Чернила снов действуют лишь несколько часов. Он узнал что хотел, побеседовал с красивой, но заплаканной и бесконечно несчастной Мией. Ее трусливым отцом, помнившим фермера, которого повесили за защиту жены, забитой и безразличной матерью. Те ужасы, которые творил с девочкой Луи де Люмино напарник охотника на монстров унесет с собой в могилу. И никогда никому не расскажет. Он должен поведать другое. То, что услышал от несчастной девочки.

"Он говорил, что нашел способ. Что скоро станет высшим существом. Он... Он обещал, что обретет бессмертие, а меня сделает своей наложницей. Конечно, ведь жена у него должна быть благородная. Он говорил о власти, о силе, о своем призвании. Тем вечером, когда шел на кладбище, он все твердил о кубке кровавой луны, наследии его предка Луи и воде мертвецов из кладбищенского колодца. Он говорил, что станет непобедимым и вернется за мной..."

Иоганн обязан знать. Хальст должен успеть.

Пробуждение пришло внезапно, будто удар под дых в начале трактирной драки. Ванн Роттенхерц широко распахнул глаза и столкнулся с нестерпимым блеском льда во взгляде де Люмино. Охотник помедлил, месяцы упорно труда, клятвы родным и близким, обещание бороться до последнего. Невинный вид ребенка, только что проснувшегося от долгого сна в измятой кровати. Нежный рассвет, разогнавший черные тучи за окном. Все это притупило боевые рефлексы охотника на монстров. Карл Луи успел первым.

Нечеловеческие когти рванулись к лицу мучителя, не дававшего ему завершить становление долгие четыре месяца, брызнула кровь.

Гиттемшпиц опоздал. На несколько мгновений он опоздал. Но не безнадежно. Окно спальни больного разлетелось дождем витражных осколков. Хальст еле успел подхватить выпавшее оттуда тело патрона. Эти карлики были очень сильны. От падения напарник не пострадал. Но его лицо — все, что было на месте глаз и переносицы — представляло собой кровавое месиво. Охотник лишился зрения.

Следующим выскочил вампир. Бывший Карл Луи де Люмино. Ныне — голодный кровосос. От него шел дым и смрад горящей плоти — браслеты из холодного серебра вплавились в кость. Хальст не растерялся — рявкнул мушкетон, заряженный серебряной дробью. Мальчишке снесло половину лица, под плотью обнажились бритвенно острые клыки в два ряда. Он взвыл. Но у мушкетона был второй ствол.

Тварь бросилась прочь, припадая на все четыре конечности. Гиттемшпиц бережно положил напарника и хотел метнуться следом. Но чудо, из разряда дьявольских уловок — молодой кровосос обратился вороном, расправил черные крыла и устремился в небо.

— Ничего. — Сплюнул хальст и стал привычно заряжать ружье. — Свидимся, выблядок. Закат надежды.

Форт пал. Надежда еще теплилась в его стенах. Но Луи де Люмино был прагматиком. Все его люди были мертвы или умирали. Знамя с золотым кругом еще развевалось над каменной рухлядью сторожевой башни, но его некому было защищать. Форт жил милостью солнца. Повинуясь законам Темного, с наступлением заката хмааларцы отступили для вечерней молитвы. Потери воинства Рашида впечатляли. Воины последней надежды бились неистово. На каждого погибшего приходилось четверо поверженных конных лучников. На каждых двоих — по одному сипаху из элитной сотни.

Под стенами форта Рашид "Великолепный" потерял брата. После жестокого залпа картечи, прервавшего жизнь брата Маркоса и нескольких десятков всадников, рыцарь ордена Красной Перчатки преподнес врагам последний подарок. Когда хмааларцы снова пошли в атаку, тело воина взорвалось в ярости божественного огня. Пламя унесло не меньше, чем вой картечи.

Следующим пал Эктор. Израненный ветеран умирал долго. Из его доспехов ручьями лилась кровь, ей пропитался камень там, где он стоял, плащ кругоносца и сюрко. Последним ударом воитель размазал сразу троих неверных, взобравшихся по стене с саблями в зубах. Рыцарь громогласно рассмеялся, похвалив свой серебряный молот за лучший в жизни удар, плюнул за стену и рухнул. Больше уже не поднявшись.

Люди Эктора — тяжелая пехота, воодушевленная героизмом командира стояли до последнего. Даже самый слабый пал только после седьмой стрелы.

Последним выбыл из боя Бернард де Консорме, за пять минут до того, как враг протрубил сигнал к отходу. Он, выражаясь такими словами, от которых краснели небеса и раскалился камень форта, разложил своих умерших стрелков на стене, закрепив в их холодных руках оружие и стрелял за каждого по очереди. Пока не кончились заряды. Стрела поразила наемника в грудь. Он кашлял кровью и улыбался, демонстрируя силу воли. Оставшийся на стене в одиночестве Луи сам отнес лучшего друга под сень сторожевой башни. Положив поодаль от прочих мертвецов и умирающих.

Луи де Люмино знал, что тоже умирает. Он жил лишь силами магического доспеха. Превозмогая боль от десятка торчавших в теле стрел. И особенно от стилета — какой-то ловкий хмааларец нашел щель в броне и вонзил оружие, чуть-чуть не достигнув сердца кругоносца.

Луи де Люмино не был готов умереть. Он выполнил свое обещание — герцог Люзона обещал бывшему барону новый титул. Титул маркиза своих земель, щедрое вознаграждение и руку младшей сестры впридачу. Все это за один день, на который нужно было удержать Рашида. Луи не любил не оплаченных долгов.

Ему нужна была жертва. Нечто значительное и важное. Нечто, способное пробудить темные силы, с которыми барон водил весьма близкое знакомство. Вокруг лежали тела кругоносцев — воинов веры, защищенных от скверны светом Единого. Чтобы залечить свои раны и удержать форт, чернокнижнику нужно было пожертвовать чем-то действительно ценным.

К счастью, у него была подходящая жертва. Сильные руки в когтистых перчатках разорвали дублет и рубашку на груди Бернарда де Консорме. Под ними осталась лишь обнаженная плоть — небольшая идеальной формы грудь с крупными розовыми сосками. Женская.

— Думаешь, сейчас самое время? На камне будет как-то неудобно, — укоризненно заметил друг сквозь кровавый кашель, — Да и стрела помешает обниматься.

— Потерпи, любимая, скоро все пройдет, — сдавленным горлом прошептал кругоносец, извлекая из ножен мизерикорд.

Наемника на самом деле звали Бернадетта. И он, вернее она, была единственной женщиной, которую когда-либо любил Луи. Женщиной, которая любила его настолько, что даже отправилась с ним в последний бой. Больше нее, де Люмино любил только жизнь.

Резко и быстро узкий клинок вонзился в сердце женщины, как хотелось верить Луи, не успевшей понять, что произошло. Он поцеловал ее, впитав последний вздох. Затем, орудуя клинком и когтями перчаток, чернокнижник вырезал сердце мертвой возлюбленной и впился зубами в твердую, неподатливую плоть. Сердце было теплым. Кровь текла по подбородку и заливалась под доспешный ворот. Луи тошнило, но он продолжал есть. Прерываясь на шепот заклинания. Жертва была принесена. С каждым куском плоти раны каннибала зарастали, выпали стрелы, с мощным толчком и алыми брызгами вылетел стилет, жизнь неведомым, колдовским способом возвращалась.

— Мэтр! Мастер! Я вернулся.

Из-за спины разнесся слабый голос, пошатываясь от усталости, в изодранной кольчуге, весь в синяках, кровавых ранах и ссадинах, к командиру несуществующего отряда последней надежды приближался Патрик. Оруженосец выжил и вернулся. Прошел сквозь ад и прибыл во тьму.

— Мэтр, я сражался до последнего, — парень продолжал подходить, щурясь в темноте, — Меня топтали, били, резали, но я выжил. Скрылся под убитой лошадью, и вот я здесь. Мастер, что вы...

Ни сил, ни времени. И никакой надежды. Широким взмахом мизерикорд распорол горло оруженосца. "Тебе стоило умереть там, мой друг, это была бы славная смерть", подумал де Люмино.

Патрик упал, его забили конвульсии, удивленным взором он впился в окровавленное лицо наставника. И в последний момент все понял.

— Прок... — кровь бурным потоком с хрипами рвалась наружу, но он сумел договорить, — наю.. Пре... тель.

Командир горстки мертвецов сам закрыл глаза ученика, которого смог пережить. Оставалось совсем мало времени. Из недр сторожевой башни Луи вывел своего верного вороного скакуна. И вскоре был далеко от Форта Последней надежды. Он оставлял за спиной медленно поднимающихся мертвецов, с начертанными на лице кровавыми знаками, свою любовь без сердца, своих друзей, которых предал, и свой плащ кругоносца. Унося лишь проклятье, в которое не верил и позор, о котором никто не узнает.

Хмааларцы были известными колдунами, познавшими таинства темных наук, но Рашид не терпел ворожбы в своей армии и не взял с собой адептов мрачных искусств. Еще день воинство гневного эмира штурмовало форт наполненным оскверненными мертвецами, которых нужно было разрубить на куски, чтобы повергнуть. Бегущие кругоносцы получили большую фору.

Вороной Луи пал в пустыне, за час до лагеря герцога. Его кровь и плоть позволили чернокнижнику закончить путь по холодным пескам.

На борт галиота "Надежда" — флагмана герцога Люзона всходил уже не кругоносец и командир отряда последней надежды, но маркиз де Люмино. Названый брат властителя и жених его сестры.

Бывший барон ехал в святую землю не беднеть и умирать. Вернувшись в Шваркарас, он приказал основать богатый особняк на утесе озера Плевро, куда ввел молодую супругу. Остаток жизни рыцарь прожил в неге и комфорте, почивая на лаврах героя и победителя. И только слуги, тайком, вдалеке от глаз хозяина, обсуждали, как страшно их владыка кричит по ночам, а оставаясь один, почему-то мечется по комнатам внутренних покоев и спорит сам собою на разные голоса, умоляя оставить его в покое.

Умирая, маркиз приказал основать на месте своего старого, баронского родового гнезда, кладбище. И сам оставил макет гробницы и памятника. А в библиотеке нового особняка сохранил свой дневник, текст которого был понятен лишь для посвященного и рассказывал о том, как вернуть к жизни силу чернокнижника, не уточняя, что вернется не только сила.Слепой финал.

Иоганн ванн Роттенхерц не умел унывать. Каждый раз, получая удар от жизни, он вставал и бил в ответ. Страдать, переживать, ныть о прошедшей несправедливости. Для человека, которого с детства мешали с грязью, это не было способом жить. Проблемы он предпочитал решать, а не переживать.

Карл Луи де Люмино лишил мэтра охоты на чудовищ почти всего. На магические зелья, декокты, колдовские принадлежности и постоянные разъезды ушли почти все накопления алмарца. Удар когтей погрузил его в вечную тьму, недолеченная нога ныла вместе со свежей раной на месте лица. В обычных обстоятельствах он применил бы зелье-регенератор, способное решить такую проблему за сутки. Но денег не было.

Удары судьбы сыпались один за другим. Сразу после бегства вампира, семейство де Люмино изгнало "шарлатана" из своего дома. Охотнику и его верному помощнику пришлось поселиться в скромной таверне на перепутье дорог.

Через три дня хальст, меняя повязки на лице напарника, рассказал, что Миа, дочь лесника, самая несчастная жертва двенадцатилетнего чудовища, покончила с собой. Возможно, девушка просто не выдержала морального гнета издевательств. А может — ее убил страх. Вампир обещал вернуться за ней и сделать своей наложницей. Теперь ее тело на старой осине качал зимний ветер фиратонакреша, самоубийц запрещалось трогать пять дней.

Затем начали приходить новости из Люзона — столичного города области. Появились мрачные истории о маленьком чудовище, посещающем трущобы. Сначала монстр питался мусором и уличными животными. Что ни день, жители бедняцких районов находили в переулках обескровленных крыс и разорванных, полусъеденных собак. Затем начали пропадать люди — нищие, сироты, случайные прохожие. Некоторых находили полностью лишенных крови, других лишь частями. Даже священная братия города не могла поймать мелкого ублюдка.

"Конечно" — говорил Иоганн, — "Это колдовская тварь совсем необычный вампир, он впитал силу предка и получил становление кровавой луны. Он сумеет скрыться даже от охотника на нежить".

Последней каплей стала новость об уничтожении детского приюта в трущобах. Тела оттуда вывозили несколько дней. Место пришлось сжечь — его не могли отмыть от крови.

Получая удар судьбы, Иоганн поднимался и бил в ответ. Он никогда не сдавался. Тем же вечером Гиттемшпиц отправился в особняк де Люмино с письмом.

"Злодеями не рождаются. Зло в человеческой душе начинает преобладать, когда ему потворствуют. Воспитание, окружение, пренебрежение моральными нормами. Всю свою жизнь, ваш покорный слуга Иоганн ванн Роттенхерц боролся со злом. В себе и в окружающих. Очевидно, в традициях вашего благородного дома борьба со злом не значится. Не стоит отрицать или отказываться. Грехи отцов неизменно влияют на детей. Грехи дедов и матерей — сообразно. Сокрыв от меня истинное положение дел, вы — род де Люмино обрекли своего самого любимого отпрыска на вечные муки и существование в виде проклятой нежити. Отпираться будет глупо и бессмысленно. Ибо поверить в целое семейство умалишенных, тщательно не замечавших эпизоды с котятами и чтением запрещенной литературы, я не смогу. Равно не сможет Тайная Канцелярия и инквизиция Шваркараса. Не закроет глаза король. Род де Люмино слишком важен и значим. Я, ванн Роттенхерц, потратил слишком много времени, сил и средств, пытаясь исцелить пациента, истинную болезнь которого от меня скрывали. Теперь я требую возмещения, дабы закончить дело".

Через два дня в комнату Иоганна внесли три сундука, доверху наполненных золотыми орами (валютой Шваркараса). Днем ранее Гиттемшпиц без труда управился с группой хорошо вооруженных людей, демонстрировавших намерение сделать из слепого немного.

— И знаешь, в чем состоит наибольшая мерзость, мой друг? — поинтересовался Иоганн у хальста, уже получив возмещение за свои труды, — Они только что продемонстрировали нам, что все знали. Знали о его наклонностях, о привычках и стремлениях. Покрывали его. Защищали и пестовали. Теперь я понимаю, почему мой папаша когда-то выбрал именно этот род. К сожалению, в мире они далеко не единственные. И, Гиттемшпиц...

— Да? — хальст подозрительно прищурился.

— Я стал больше ценить твою интуицию. Мои глаза застили ложь и лесть. Ты оставался объективен. Если будет следующий раз, разрешаю оглушить меня, связать и заставить выслушать свое мнение хоть силой.

— Всенепременно! — важно кивнул напарник и запечатал Иоганну такую оплеуху, что у того чуть голову не оторвало. — Это задаток.

И все же, несмотря на средства и готовность действовать, в тот раз вампир ускользнул. Ванн Роттенхерц был вынужден потратить несколько драгоценных недель, восстанавливая зрение колдовством. На что ушла большая часть денег компенсации. Процесс был долгим и болезненным. Опытный колдун татуировки, длинной и невероятно острой иглой наносил рисунок новых глаз прямо поверх незаживших шрамов и вскоре новые глазные яблоки заменили кровавую мешанину в глазницах ванн Роттенхерца. Но боль от осознания, что он медлит и теряет цель, не шла ни в какое сравнение с болью телесной.

Он потерял ублюдочного вампира на улицах Люзона, средь гари костров, скрежета докторских колокольчиков и скрипа труповозок. В город пришла чума, пробираясь сквозь опустевшие улицы, заваленные трупами бедняков, не имевших средств найти лекарство от страшного недуга. Алмарец понял — тварь ускользнула, завершив свои дела в городе владыки, возвысившего его предка.

Романтическое послесловие.

Минуло время, года, десятилетия, из сильного мужчины совершающего ошибки Иоганн ванн Роттенхерц превратился в согбенного старца с сухими руками и мудрым взглядом, по-прежнему совершающего ошибки.

Алмарская опера всегда блистала великолепием — многосвечные люстры, блеск изысканного общества, шелест просвещенных голосов знати, потрясающие строгостью и совершенством наряды, ордена, веера, тяжелый занавес. Золото, атлас и голубая кровь.

Иоганн сидел в отдельной ложе, которую вручил ему граф-генерал столичного гарнизона за избавление от призрака умершей жены, не называвшей своего высокородного супруга никак иначе, чем "блядуном", один раз даже во время визита Императора. Сам граф-генерал тоже находился в опере — в партере, среди сливок общества.

Ванн Роттенхерцу уже много лет не требовалось собственное кресло в театре ли, опере, или таверне. С ним всегда было его инвалидное кресло, снабженное множеством средств охоты на монстров и верный Гиттемшпиц, ослепший на три глаза, державшийся за ручки средства передвижения охотника. Отказавшие ноги Иоганна скрывал клетчатый плед, а к постаревшим глазам он прикладывал театральный бинокль.

— Там, — жилистая рука указала напарнику на угловую ложу.

Мимо ложи хозяина театра графа ванн Вандрайка, мимо ложи Императора, где скучал эрцгерцог с любовницей, мимо множества других элитных балкончиков для особо благородных снобов, тешащих свой статус. Самое крайнее место, драпированное алым бархатом, темным шелком и белым ситцем. В окружении толпы друзей и пары любовниц там сидел Карл Луи де Люмино. Ныне — барон Теодор Карл ванн Лихт. Облаченный в кремовый мундир без знаков различия, он являл образец аристократизма и благородного великолепия. На пухлых губах играла надменная улыбка, глаза горели льдистым высокомерием, левая половина лица была закрыта маской из лакированной кожи — единственным черным пятном в белом многоцветии туалета барона. Когда он откидывал эффектным жестом свои золотистые, чуть завитые по моде, волосы, рукав мундира чуть задрался, стало видно стильное украшение — браслеты из невероятно дорогого холодного серебра, будто враставшие в руку. Ах! Какой эффект и признак благочестия!

Барон теперь выглядел слегка за тридцать, ровные зубы, приятная улыбка, гладкая кожа, отменное телосложение — восторг дам, зависть мужчин. Что? Вампиры застывают в возрасте обращения? Это моветон. Неужели для существа, способного обратиться летучей мышью или туманом, существует проблема изменить свое тело, заставив его похорошеть и немного вырасти. Нисколько не беда.

Барон был окружен толпой восторженных обожателей, прихлебателей и поклонниц, ловивших каждое его насмешливое слово о знатных посетителях оперы. К его досаде, в зале не было ни одного священника — аристократия и клир в Алмарской Империи враждовали, иначе он поглумился бы всласть. Однако, только это позволило вампиру сделать такую блестящую карьеру в Империи. Он занимал важный пост при дворе, имел чин в нескольких министерствах, заведовал рядом колониальных предприятий, обретал немалый вес. Ранее, на протяжении долгой жизни ванн Роттенхерца, он еще несколько раз успел встретиться с ошибкой рода де Люмино. И его собственной. Вампир всегда ускользал. Порой, даже почти побеждал. Не в этот раз. Иоганн собирался закончить это дело. Он собирался закрыть долг и уничтожить злодея, которого породил. Их ждал достойный оперной постановки финал. Но это уже другая история.

Чуринов Владимир Андреевич. Август-сентябрь 2012.