Заведующая усадила Люнечку на кушетку и вручила игрушки из отделения педиатрии. Зоимэль была рачительной хозяйкой. Благодаря авторитету и железной выдержке ей удалось сберечь больничное имущество от разграбления, несмотря на то, что окна пришлось заколотить досками, снятыми с чердачных перекрытий, а прием пациентов велся в небольшом кабинете, бывшем в мирные времена смотровым.

— Как думаете, те ужасы, о которых он сказал — правда? — спросила Айями.

— Нет, — ответила Зоимэль убежденно. — Он может уверять в чем угодно, но мы-то знаем, как было на самом деле.

Действительно, было страшно — на кадрах кинохроники и на фотографиях. Последствия даганской жестокости среди руин. Это не люди, это животные. Хладнокровные потрошители, — звучало с экранов и с газетных страниц.

— Опечатали архив в ратуше, — делилась новостями Зоимэль. — Рассчитывают найти что-нибудь ценное, но у них один переводчик, да и тот говорит по-нашему неважнецки. Я им поясняю: "На фабрике нет ничего секретного, это текстильное производство", а они не верят. Вбили в голову, что там изготавливалось нечто особенное. Если наши заминировали — значит, неспроста.

— Может, охладят пыл на минах-то... — предположила Айями.

— Может быть. Люня, иди-ка сюда. — Зоимэль осмотрела девочку, проверив горло, лимфоузлы, послушав легкие. — Воду кипятите?

— Отстаиваем и кипятим. На два раза.

— Правильно. Сырую ни в коем случае не пейте. И умывайтесь только кипяченой.

— А кто такие "банщики"? — вспомнила Айями странное слово из даганского лексикона.

— По-моему, это профессия. Люди, которые приводят грязные ноги в должный вид. Ты в списки не попала? — переключилась Зоимэль на другую тему.

— Пока что нет, — ответила Айями, смутившись.

— Изверги... "Поласковей надо быть", — передразнила врачевательница. — Неужто мы скот, чтобы обращаться с нами как со стадом? Две женщины попросили Хикаяси о милости, а трое других собираются последовать их примеру. А ведь у них дети! Попробую переубедить. Вдруг откажутся от этой затеи? Но не уверена, что получится, — покачала головой Зоимэль.

Айями закусила губу. Неужто решится кто оставить детей сиротами? Видно, время тех женщин пришло. Непросто постичь хику. Только того, кто силен духом, впустит Хикаяси в царство вечного блаженства. Вот Айями не хватило силы воли. Когда принесли похоронку на мужа, надлежало последовать за ним. Броситься в храм и молить великую Хикаяси о благословении. И Айями бросилась бы и упала ниц, прося богиню о покровительстве, если бы не одно "но" — дитя под сердцем. Известие о беременности отвело руку Айями от нектара хику. У неё и в мыслях не было поступить иначе, хотя душевная боль раздирала на части. Люнечка стала посмертным подарком Микаса. Она — его частичка и смотрит на мир его глазами. Дочка спасла Айями от отчаяния, излечила от тоски и примирила со смертью мужа. Айями ни на секунду не пожалела о своем выборе, да и Микас не упрекнул бы, она не сомневалась в том. Но Хикаяси не простила слабости, едва не отобрав младенца. Зато рассудительная Зоимэль до сих пор посмеивается над страхами беспокойной мамочки. "Хорошие боги должны быть милосердны. А если жестоки, то зачем их почитать?"

Уж как отказывалась врачевательница, а все ж Айями вручила мешочек со скромными дарами и отсыпала горстку муки. Выйдя из больницы, она бросила взгляд на храмовую трубу. Если дымит, значит, у Хикаяси сегодня жатва. Люнечка, захныкав, терла глазки, просясь на руки.

По непонятной причине ноги понесли Айями к храму. Вот так же, более трех лет назад, она перешагнула порог святилища с новорожденной дочкой на руках. Перешагнула в последний раз, ибо храмовник, узнав, что девочка едва не умерла в родах, воспротивился таинству освящения.

— Вижу на её челе отпечаток божественной ладони. Дважды ты воспротивилась великой Хикаяси, и теперь не будет твоему чаду покоя. Пока не поздно, верни дитя той, которой оно принадлежит по праву.

Нет! — гнев Айями поднялся волной. Расстаться с пищащим комочком, забавно зевающим и морщащим носик? Отдать драгоценную ношу холодной вечности? Ни за что! Фотографии — тлен, память истирается с годами, а дочка — живое напоминание о первой и светлой любви.

— Гордыня и спесь мешают тебе разглядеть очевидное! — кричал вслед служитель. — Упрямясь, ты обрекаешь на муки и себя, и младенца!

Враньё! Мы будем счастливы. Обязательно.

Двери храма открыты днем и ночью для всех страждущих. Внутри — серые стены, уходящие ввысь и теряющиеся в полумраке. Цветная мозаика и витражи контрастируют с унылостью. А окон нет... Воздух стоялый и пахнет сладковато. Слабый сквознячок колеблет пламя свечей. Мало их, и света почти не дают... И не поют на хорах давно, Ниналини говорила... Безлюдно — ни верующих, ни храмовника. Занят, наверное. Интересно, пощадили ли служителя Изиэля время и невзгоды?

— Ой, это закойдованный замок, да? — завертелась дочка. — Здесь п'инцесса зивет?

— Да. Тише, Люнечка, а то дракон проснется и нас съест.

Дочкины глаза округлились, и она обхватила Айями за шею.

— Он з'ой? — спросила шепотом.

— Нет, старый и страдает бессонницей.

— А хвост у него есть? — допытывалась Люнечка. Дети есть дети. Любопытство перевесило страх.

— Есть. Длинный и раздвоенный, — ответила Айями, выйдя в центр зала.

Как повелось исстари — две стороны света, два полюса... Слева, на амвоне — украшенные золотом образа святых: Мудрости, Мужества, Справедливости и Умеренности. Позолота истерлась и облупилась, краски потускнели, торжественность поблекла. Или это в детстве всё кажется большим и необыкновенным, а с возрастом уменьшается в размерах?

А справа — Хикаяси, матерь всего сущего. Она сидит на высоком троне. Глаза Хикаяси слепы — злые дожди лишили её зрения, уши Хикаяси глухи — злые ветра лишили её слуха, рот Хикаяси нем — злое солнце лишило её языка. Но одного не смогли добиться злые стихии — лишить Хикаяси огня, пылающего в груди. Четыре руки у богини, а на голове зубчатый венец. В одной руке свеча, в другой — зеркало, в третьей — ключ, а в четвертой — чаша с божественным нектаром. Лишь достойный, познавший глубинную суть хику, увидит в отражении дорогу к владениям Хикаяси. Ключом открывает она врата в чертоги блаженного царства, озаряя путь свечой.

В храме нет искусственного освещения. Система линз под крышей фокусирует дневной свет и разделяет на потоки. Бестелесные призрачные ручьи льются на лицо Хикаяси, стекают по каменным плечам и омывают босые ступни статуи. Пылинки танцуют в рассеянном свете. Сколько их, каменных Хикаяси, в стране? Сотни. Почитай в каждом городе есть храм, и в каждом храме — своя богиня. Разные городки и разные храмы — побогаче или победнее, но Хикаяси везде едина. Взирает слепыми глазницами с высоты и решает, кого одарить своей милостью.

В нынешние времена церковь утеряла свое влияние. Прогресс ослабил веру в религию, и молодежь ходит в храмы, потому что "так положено". Но есть и те, кто посещает воскресные проповеди и истово отбивает поклоны. А у бабушек заведено за правило получение ежеутренней порции благословения от служителя Изиэля.

Родители Айями не усердствовали с ярыми молитвами в храме. Какая разница, где просить о божественной милости — дома или под высокими сводами? Поэтому и Айями выросла со свободными взглядами на религию. И остриг приняла, потому что традиция. И записку о прощании с целомудрием опустила в священную урну тайком и с румянцем на щеках — потому что стала жить с Микасом как жена за месяц до свадьбы. И после регистрации в ратуше молодожены забежали в храм, чтобы получить наставления в семейной жизни. И с новорожденной дочкой пришла Айями, потому что полагается освящать младенца для долгой и счастливой жизни.

Но однажды дыхание холодной вечности овеяло Айями, потеснив беззаботное отношение к вере. Тогда Хикаяси пришла к родителям. Переступила порог, когда скоропостижно скончался отец, и мама, не вынеся горечи вдовьего одиночества, воззвала к хику. А через неделю после её ухода Айями — осиротевшая и потерянная — познакомилась с симпатичным молодым человеком, ставшим для неё центром жизни. С Микасом. И тогда Айями признала: высшие силы, которые повелевают судьбами людей, существуют. Теперь её боги живут в комнате. Образа святых — в красном углу, на вышитом полотенце. А фигурки Хикаяси нет, потому что для неё закрыт вход этот в дом.

Когда-то решила Айями: отныне в храм ни ногой. Но сегодня подошла к потемневшим резным дверям, поднялась по выщербленным ступеням и приблизилась к богине — красивой, величественной, неприступной. Слова офицера жгли сердце раскаленным клеймом. "На подобные зверства способны лишь амидарейцы"...

Неужели и Микас лишал жизни даганских женщин, детей, стариков? Нет, это неправда! — прижала Айями притихшую дочку к груди. Он не поступил бы подло с беззащитными. Только не Микас. Он воевал честно и погиб достойно, не запятнав имени.

Что он почувствовал, убив врага впервые? Наверное, священный огонь мести, разожженный Хикаяси. Микас ушел на фронт, думая, что защищает от захватчиков свою страну и свою семью. А оказалось, цель прозаичнее и грязнее — захват месторождений с какими-то камнями. Любыми способами, включая истребление невинных.

Умер ли он быстро или мучился от тяжелых ран? Вспоминал ли Айями? Разочаровался ли в идеалах родины? И где упокоен? И упокоен ли?

Спаслась ли твоя душа, Микас?

Выйдя из церковного полумрака наружу, Айями поначалу ослепла и обессиленно прислонилась к двери. Слезы душили, грудь сдавило тугим обручем.

— Мам, не п'ачь. — Люнечка обняла и уткнулась носом в ухо, защекотав дыханием.

— Я не плачу. Это я дождик зову. Видишь, травка пожухла? — сказала Айями нарочито весело. — Идем-ка домой. Бабушка, наверное, раз на пять погрела суп. Выглядывает в окно и беспокоится.

— У-у, опять суп, — надулась дочка. — Не хоцу.

— Зато с картошечкой. А потом мы лепешек напечем. Будешь?

— Буду, — согласилась с охотой Люнечка, и Айями порадовалась: наличие аппетита — признак здоровья.

— А как с'ёзки позовут доздик? — озаботилось любопытное детство.

— А вот как, — подмигнула Айями и по пути домой придумала очередную сказочную историю про капризные осадки.

— Какая-то ты бледная, — заметила Эммалиэ, когда лягушки-путешественницы вернулись домой.

— Устала я, — отмахнулась Айями.

А Люнечка взяла и поведала с восторгом, что они с мамой зашли в рыцарский замок, где живут принцесса и дракон, и что там темно, но сверху течет светлая река, хотя её невозможно потрогать.

— А д'акон нас не с'ел. Мы на коенках высли, — похвасталась дочка.

— На цыпочках, Люня, — поправила соседка и спросила у Айями строго: — В храм ходила?

Не жаловала Эммалиэ церковников и не верила в предрассудки. "Это не Хикаяси пыталась твою дочку забрать. Это ты перенервничала из-за гибели мужа, вот переживания и отразились на Люне".

— Не ходи туда, — сказала Эммалиэ. — Там из тебя все жилы вытянут и будут дергать как куклу за веревочки.

Разве ж кто отрицает? Айями пробыла в святилище несколько минут, а показалось, минуло несколько часов. И вышла на улицу с тяжестью в голове и со слабостью.

После скудной трапезы, уложив Люнечку спать, Айями поделилась подслушанным невольно разговором врачевательницы и даганского офицера.

— Убедительно говорил... Вроде бы и руки не поднял, а словно выстегал. Неужели правду сказал?

Эммалиэ помолчала, глядя в окно.

— И мы хороши, и они. Всякое бывало. Хотя даганн прав. Войну не они начали. Сын как-то об этом обмолвился.

Сын Эммалиэ не сказал бы впустую. Он пошел по стопам отца, дослужившись до высокого чина в генеральном штабе, а значит, был осведомлен.

— Почему вы скрывали? — изумилась Айями. — Люди должны знать! Если бы узнали правду четыре года назад... Тогда Микас не ушел бы на фронт и остался жив! Он не взял бы оружие в руки из-за кучки камней. И остальные бы не согласились. И война бы затухла!

— Разве ж камешек устоит против бурного потока? — вздохнула Эммалиэ. — Правдолюбцев обвиняли в трусости и в малодушии. Вспомни, на каждом углу кричали о коварном нападении и о кровожадных варварах. Наши стратеги потрудились на славу.

— Стратеги... — пробормотала Айями. Действительно, в первые дни войны население охватила повальная истерия. Патриоты массово записывались добровольцами на фронт. Да что скрывать, Айями тоже возмущалась жестокостью даганнов.

Выходит, Амидарея готовилась к захвату. Вот почему перед нападением увеличилось количество военных учебных заведений, а кадетов завалили заманчивыми льготами. Мальчишки грезили военной карьерой, и брат Айями тоже заразился, покинув дом после совершеннолетия. Совсем зелёным ушел на передовую, недоучившись.

— Как же так? У нас военные академии, лучшие стратеги и тактики... Рассчитывали победить, а в результате проиграли...

— Самовлюбленные хвастуны, — согласилась Эммалиэ. — Даганны оказались крепкими орешками. У моряков бывает так. Идешь на полном ходу, а по курсу — небольшая льдина. Думаешь, плёвое дело, и неожиданно понимаешь, что это вершина подводного айсберга. Но уклониться невозможно. В итоге — пробоина в днище, и корабль идет ко дну. Так и с нами. Амидарея тонет из-за жадности и глупости.

— Получается... они имеют право на ненависть, — сказала Айями неуверенно.

— Получается, так. Пойдем-ка, дров наберем, пока Люня спит.

Вечером опять молилась Айями — за душу Микаса. "Пусть он погиб в честном бою... Пусть не пошел против совести... Пусть не поднял руку на беззащитных... Пусть ушел быстро и легко из этого мира..." Пусть, пусть...

На удивление, даганский офицер прислушался к возмущению Зоимэль, признав, что скопление здоровых половозрелых мужчин грозит всплеском неуравновешенности и насилия по отношению к жителям, точнее, к жительницам.

Вскоре по городку прошел слух: даганны обустроили в школе дом терпимости.

— Привезли своих шлюх аж на трех машинах. Держат внутри, на улицу не выпускают, — делилась сплетней всезнайка Ниналини. — Не поймешь, то ли маски нацепили, то ли накрашены как куклы.

— Вот ироды, — плевались слушатели. — Ничего святого для них нет. Устроили из школы притон.

Чужаки отменили и принудительную повинность для горожанок, переведя деловые отношения в добровольную колею. И ведь нашлись амидарейки, согласившиеся трудиться на оккупантов. Они помалкивали, не распространяясь о работе, зато приносили домой скудные пайки. Голодные соседи изливали меж собой недовольство:

— Продажные шалавы. Купились за жратву... Ни стыда, ни совести у баб.

Некоторые при встрече откровенно тыкали в глаза: