Жизнь и деяния графа Александра Читтано. Книга 2.

Жизнь и деяния графа Александра Читтанова, им самим рассказанные.

КНИГА ВТОРАЯ

КРИВЫМИ ТРОПАМИ

Царь Петр однажды по пьяному делу, в застолье, начал рассуждать: дескать Европа нужна нам на несколько десятков лет, а там мы можем повернуться к ней... Ну, в общем, понятно, чем. Будучи слабее остальной компании на выпивку, я мирно дремал, положив голову на стол и не прислушиваясь к разговору, а на этой фразе вдруг вскинулся:

— Нельзя, государь! Как раз нож в спину получим!

Все замерли, ожидая грозы: царь не любил, когда перебивают — однако через секунду испуганную тишину разорвал его смех:

— А ты, пожалуй что, прав! К иным друзьям лучше тылом не поворачиваться!

Бьюсь об заклад, Петр вспомнил именно о польских своих союзниках. Приехавши в его свите в городок Станиславов, на встречу с королем Августом, я окунулся в такой бездонный омут лицемерия, что не чаял и выбраться из него. Казалось бы, уроженцу Венеции невместно удивляться примитивным интригам каких-то варваров — однако в городе на лагунах мне довелось вращаться отнюдь не в высших кругах, да и по крови я не венецианец, а русский. Отец мой (коего сыну знать не довелось) был русским ратником или казаком, попавшим в турецкий плен, освобожденным с галер великим Морозини и канувшим в Лету бесследно. Но не бесплодно! Слава Богу, хватило ума сию родословную от царя утаить. Здесь меня числят иноземцем, и оспаривать этот статус резону нет. Хотя бы потому, что иноземцу жалованье идет вдвое выше, нежели русскому в том же чине. Уж не говорю о свободе: подданные в глазах царя — рабы, а к наемникам отношение иное. Какой бы странной и чудовищной нелепицей это ни казалось, но в России невыгодно быть русским!

Впрочем, Петру наплевать, какой масти лошадь, лишь бы воз тянула. Важнее рода-племени чин, и тут на государя грех жаловаться. Принять подозрительного чужака и безродного бродягу капитаном в гвардию, а потом за десять лет возвести до генерал-майора — это признание достоинств! Бывали, конечно, и более блестящие карьеры — зато с гордостью могу сказать, что все свои чины и награды добыл честно, потом и кровью. Дрался при Лесной, под Полтавой; на Пруте был контужен, потом от поноса чуть не сдох; а дальнейшая война с турками, уверен, без меня бы совсем иначе пошла. Днепровские городки оборонил; морем и сушей ходил в Крым, в ответ на ханские набеги. Большое турецкое войско, с самим визирем во главе, вынудил к отступлению и Борису Петровичу Шереметеву, как бычка на заклание, подвел. Слава поражения оного принадлежит фельдмаршалу — но и ваш покорный слуга не на печи лежал.

Теперь царь, похоже, захотел испытать меня на годность к иной службе и совлечь с честного воинского пути на кривые тропы дипломатии. В недавнем совете возобладало почти единодушное мнение (один князь Кантемир его не поддержал), что одновременная война с Портой Оттоманской и Шведским королевством России не по силам. Истощение государственной казны превосходит все границы разумного. Надо искать либо союзников против султана, либо мира с ним. Начали поиск, разумеется, с Августа. Меня государь представил соседственному монарху как военного советника, поэтому в конференциях я откровенно бездельничал, изучая от скуки тонкости этикета, упражняясь в построении на лице доброжелательной улыбки и разглядывая польских контрагентов.

Дело в том, что алиату нашему воевать было нечем. Он с готовностью обещал царю любую возможную помощь против турок — но обещал за себя лично, не за государство. Принудить Речь Посполитую король не имел власти. Чтобы привести в действие компутовое войско — содержимое на жалованьи согласно компуту, сиречь расчету, утвержденному сеймом, — требовалось сеймовое же решение. Совершенно непреодолимый барьер, и даже если его каким-то чудом переползти — все равно толку мало, ибо численность войска не превышала дивизии. Для увеличения, надо убедить шляхту поступиться доходами в пользу казны. За целый век ни одному польскому монарху, кроме Яна Собесского, такого не удавалось.

Чем ближе я узнавал политическое и военное устройство республики, тем больше дивился Августу, рискнувшему втянуть ее в Северную войну, чтобы отнять у шведов Ливонию. Сие подобно кавалерийской атаке верхом на корове: кроме большого количества говядины, ничего хорошего не выйдет.

Сам король, будучи на голову ниже Петра, возмещал невыдающийся рост исключительной телесной силой и крепостью. Приверженность нехитрым плотским радостям знаменовала в нем решительный перевес тела над духом. Я часто ловил себя на том, что к злейшему врагу Карлу Двенадцатому испытываю большее сродство, нежели к союзнику. Присущие Августу фальшь и лицемерие казались особенно мерзкими в сочетании с королевским саном. Хотя, возможно, поведение сего монарха больше определялось ложным положением, нежели природной лживостью. Божией милостью король польский, великий герцог литовский, русский, прусский, мазовецкий, самогитский, ливонский, киевский, волынский, подольский, смоленский, северский, черниговский и прочая... Сплошная фальшь уже в самом титуле, с первых слов! Какая, к чертовой матери, божья милость у выборного короля шляхетской республики, взошедшего на трон по интригам соседних держав?!

Через нашего резидента Дашкова было известно о тайных негоциациях Августа с турками и предложениях султану заключить союз против русских, для возвращения Речи Посполитой Киева и Смоленска. Происки эти длились, пока мы испытывали неудачи, а шансы турок в сей войне казались предпочтительными. Теперь, после поражения и гибели Али-паши, король уверял Петра в своей верности и претендовал в награду за оную верность получить что-то из владений султана — а возможно, и от себя царь добавит все тот же Киев, pourquoi pas?

Разумеется, Петр гнилое нутро соседа и союзника знал. Знал гораздо лучше меня, пока еще совершенного профана в большой политике. Не ожидая действительной помощи от Польши, он уповал на союзный трактат оной с императором: вступление в турецкую войну Речи Посполитой побудило бы вооружиться и Священную Римскую империю. Неустрашимые полки Евгения Савойского могли разом склонить весы судьбы в нашу пользу. Ради этого конференции сменялись застольями, пирушки — танцами, велись хитроумные речи, взрывались фейерверки, гремела музыка, кружились в танце дамы и кавалеры... Великолепие короля и его свиты восхищало бы, когда б не знать, за чей оно счет.

Август, хоть и родился немцем, по свойствам души был, пожалуй, ближе к полякам. Деньги у него совсем не держались. Вихрь бесконечных праздников и балов уносил, заодно с собственными доходами монарха, и русские военные субсидии. Канцлер Ян Себастьян Шембек и многие другие вельможи, светские и духовные, тайно получали пенсион у Дашкова — но был ли с этого прок? Не замечал от них деяний в пользу России. Похоже, сии персоны брали деньги только за то, чтобы не пакостить.

Мне не удалось выбить из казны хотя бы по двадцать алтын на душу, в счет задержанного жалованья, для исправления своим солдатам обуви к зиме, — а содранные с нищих мужиков копейки складывались в многотысячные суммы и улетали в Варшаву, чтобы обернуться испанским бархатом и брабантскими кружевами на обольстительных плечах королевских любовниц. 'Черт побери, — думал я, бесстыже любуясь алмазным сиянием умопомрачительного декольте княгини Любомирской, — у этой шлюхи тысяча пар сапог между грудями!'

— Она прелестна, не правда ли? — Моложавый и стройный, как Адонис, католический священник подкрался сзади так тихо, что и не заметишь.

— О да, особенно ее бриллианты! А вам, аббат, что нравится в дамах более всего? Душа, наверно?

— Разумеется, генерал! Но созерцание облика столь возвышенного напоминает нам, что и бренная плоть тоже сотворена Господом!

— Да, отче! Напоминает такоже и заповедь Его, всякому дыханию данную.

— Какую, сын мой?

— 'Плодитесь и размножайтесь'!

Этот аббат Гиньотти, один из королевских секретарей, чисто выбритый и чрезвычайно ухоженный святоша в шелковой рясе, смертельно мне надоел своей прилипчивостью. Даже в бальной зале от проклятого ханжи не спастись! К несчастью, он тоже был венецианцем, всячески выказывал дружелюбие к земляку и навязывался в конфиденты. Какого беса?! Неподобающее духовному сану восхищение женской красотою исключало возможность, что аббат проникся ко мне 'любовью по-монастырски'; оставалось шпионство.

Дабы отделаться от мнимого друга, я проскользнул в кружок, толпящийся вокруг графини фон Денгофф, новой фаворитки Августа, и попытался вступить в беседу. Дамы выпучили свои премиленькие глазки, как если бы запыленный солдатский башмак пред ними заговорил; но буквально через мгновение, решив, что у нового собеседника можно выведать нечто полезное, принялись любезничать напропалую. Увы, легкомысленная светская болтовня дается мне тяжело: не попадаю в тон. А имитировать легкость, тщась не сказать при этом лишнего и не обнаружить истинного мнения о союзниках... Поговорил пять минут — вспотел, будто на мне пахали. Признаюсь честно, что в юности не сподобился настоящего дворянского образования: вместо куртуазных галантностей и благородных искусств, изучал механику и пиротехнику. Поэтому знатным дамам я предпочитаю простолюдинок, фехтую отвратительно, а танцевать не умею вовсе.

Позвали к столу. Тут чертов святоша взял реванш. Не удалось так сманеврировать, чтобы Гиньотти не мог усесться рядом. Пришлось терпеть, отчасти ради вежливости, отчасти — по расчету. Мне уже доводилось пользоваться назойливым любопытством аббата для подбрасывания его хозяину сведений, выгодных нам. Необходимость носить личину простодушного воина и пить больше, чем хочется, отчасти выкупалась превосходными достоинствами вина из королевских погребов.

Зато с местом не повезло вдвойне. Vis-a-vis оказалась не какая-нибудь соблазнительная панночка, бойко щебечущая на языке галлов, а солидная супруга саксонского полковника, умеющая изъясняться лишь по-немецки. Увы, я всегда взирал свысока на варварские наречия, считая родным языком благородную латынь. Так уж получилось в моей жизни. В ребяческие годы и вовсе воображал себя древним римлянином, по злобе богов попавшим в чуждую эпоху: завидовал славе Цезаря и ужасался окружающему варварству. Потом, уже взрослым, русскую речь освоил легко (наверно, голос крови что-то значит), французской овладел еще раньше (ибо юность моя прошла в Париже), но неблагозвучный диалект германцев понимал лишь в той мере, которая требовалась лейтенанту армии Людовика Четырнадцатого для разговора с баденскими и вюртембергскими крестьянами. Сейчас, не имея нужды требовать у дамы провиант или вьючных лошадей, равно как угрожать ей экзекуцией за неисполнение сего приказа, надлежало тужиться и скрести под париком затылок, с трудом подбирая слова, — либо пренебречь приличиями, бросить полковницу на произвол судьбы и сдаться на милость аббату.

Гремели виваты, вино лилось рекой. Офицеры-преображенцы за спинами пирующих следили, чтоб монаршим угощением никто не манкировал. Золотистый сок виноградников Рейна и Тисы смягчил колючую настороженность в моей душе: даже иезуит у левого плеча стал казаться безобидным шутом, а толстая тетка напротив, с прической вышиною в аршин, — забавной и добродушной, как родственница из провинции. Наверно, она хорошая хозяйка и заботливая мать.

— Ви филе киндер хабен зи, мадам?

Удалось понять, что старший сын уже готовится поступать в полк; 'унд драй тохтер'.

— Гут! А вы, аббат, не сожалеете, что вам недоступны радости брака?

— Служение Господу дарит несравненно высшее блаженство.

Некий беспрестанный зуд толкал меня поддразнивать Гиньотти, однако нарушить его невозмутимость никак не удавалось — и это раздражало еще больше. Полковница тем временем попыталась сообщить мне что-то еще.

— Вас заген зи, мадам? Пардон: их нихт ферштанден.

— Diese Kosaken...

Вездесущий аббатик (так бы и дал в рожу!) пояснил, что почтенная фрау жалуется на казаков из царской свиты, испугавших ее камеристку.

— Что за казаки? Точно государевы? Может, надворные, какого-нибудь пана?

Нет, полковница точно разузнала: все поляки утверждают, что это не их.

— Завтра же, с утра, пришлите ко мне помянутую камеристку. Как ее зовут? Анхен? Пусть опишет обидчиков: я найду виновных и сурово их накажу.

Расположение духа вновь сделалось скверным, и уже окончательно. Не от переживаний за горничную, которую завалили в темных сенях: то дело житейское. Просто — до печенок достало отношение союзничков к 'этим русским дикарям', 'проклятым схизматикам'. Как только возникает вопрос, кто сотворил какое-нибудь свинство — служанку там чью-то снасильничал или в пустой комнате на паркет нагадил — ответ готов заранее. Паны переглядываются, пожимают плечами: 'ruski'... Мол, что тут поделаешь: когда б не столь бедственные времена, мы бы и плюнуть побрезговали на это быдло...

Между прочим, при государе нет ни одного казака.

Наутро, сквозь мерзкую отрыжку и похмельный туман, смутно припомнился какой-то скандал. Только задумался, кто бы мог поведать о вчерашних безобразиях, как зверь на ловца набежал в лице весело ухмыляющегося киевского игумена и ректора Феофана, тоже сопровождавшего Петра в этой поездке.

— Что же ты притворялся, будто римской веры? Аббатик-то вчера аж побагровел весь, того гляди удар хватит!

С окладистой черной бородой Феофан выглядел человеком солидным и едва ли не пожилым, но улыбка вернула истинный возраст: мой ровесник, самое большее. Легко ему скалиться: духовных лиц Его Величество не столь настойчиво принуждает к винопитию, к тому же у молодого настоятеля от природы крепкий желудок.

— А я что, жрецом языческого Марса рекомендовался?

— Бог миловал. Просто завел диспут о правах и достоинстве римских первосвященников — да таким слогом, хоть сразу в книжку печатай! Прямо другой Цицерон! И не подумаешь, что пьян до изумления. О Константиновом даре рассказывал — впору на кафедру!

— А еще?

— О четвертом крестовом походе и цареградском разорении. Хотя здесь папа и не при чем, ты изящными экивоками вывел, вроде как он исподтишка к сему разбою подстрекал...

— И Александра Шестого вспоминал?

— И Иоанна Двадцать Третьего тоже! Ну этот-то, правда, антипапа...

— ... ... ...! Говорил же государю, мне пить не надо! Вдруг король обидится?

— Август?! Ежели он завтра сочтет, что политика требует обращения в калмыцкую веру, послезавтра его от хана Аюки не отличишь. А иезуиты нас все равно любить не будут, как ни угождай.

Слово знатока... Кому, если не воспитаннику иезуитского коллегиума св. Афанасия в Риме, учебными успехами снискавшему внимание самого Климента Одиннадцатого, судить об этом?! Двойное ренегатство (из православия в католицизм и обратно) в случае Феофана говорило скорее о широте взглядов, чем о беспринципности.

— Так думаешь, отче, вреда не будет?

— Ни малейшего. Гиньотти, конечно, затаит злобу — ну и пусть его. Не таков чин, чтоб иметь влияние на дела.

— Это он за папство взъелся?

— Не только. Ты про его орден такое молвил... Не обессудь, дословно не вспомню, — что-то о творящих мерзости сатанинские именем Христовым... Вот уж подлинно — не в бровь, а в глаз! Даже не в глаз, а прямо ослопом по лбу! Аббатик чуть не задохся от злости!

Ректор склонился ближе ко мне, взгляд его из веселого стал задушевным:

— О принадлежности своей к римской церкви больше не говори, все равно никто не поверит. Ни отпущения грехов, ни причастия при таких мыслях ксендзы не дадут. Ты Господа Христа почитаешь?

— Н-ну, на свой лад...

— Это как?

— Помилуй, святой отец, негоже с такого похмелья богословские беседы вести. Мысли в разные стороны разъезжаются. Еще впаду в ересь...

— Свой лад — это всегда ересь и есть.

— А если человек своим умом думает, так мысли у него непременно будут отличные от чужих.

— Не скажи! Дважды два для всех четыре. У кого иначе — не об уме, а о глупости говорить должно.

— Четыре! Как бы не так! В теологии вечно у одного три, у другого — пять, у третьего — девяносто девять с половиной! Я уж и лезть в эти дебри не хочу, ибо слабым своим разумением определить, кто прав, не в силах.

— Так доверься разумению знающих людей! Поможем...

— Прости, почтенный: ты знающий, спору нет, — а Гиньотти? Тоже ведь не дурак безграмотный?! Я, конечно, тебя не в пример больше уважаю — но Платон, как говорится, друг... а где истина, хрен его знает. Знаешь, отче, кто мой любимый святой?

— А я уж, грешным делом, думал, не афеист ли ты. Ежели есть таковой, то Святой Фома, несомненно!

— Точно! Это ведь ему Спаситель сказал: 'Аз есмь путь и истина и жизнь'?

— Именно так!

— А почему Пилату смолчал? Почему на его: 'Quid est veritas?' не ответил: 'Аз есмь'? Сдается, не любил Он нашего брата! Воинских начальников, разумею. Мне в сей истории Пилат всего понятней. Верный слуга, пес империи... Чин, по нынешним аналогиям, генеральский, хотя не из самых высших...

Дверь хлопнула, впустив клубы морозного пара: зима в Станиславове стояла почти московская. Ванька-денщик потопал на пороге, отрясая снег с башмаков, приблизился и с поклоном подал немалого размера жбан.

— Чего так долго?! Тебя за смертью посылать!

— Дак из постели жиденка поднял, хворает... А квасу, как ваша милость приказывали, в евонном трактире нет. Не прогневайтесь, господин генерал, вот пива принес...

— Заплатить не забыл? Ступай пока. — Откинув крышку, я жадно припал к настывшему на морозе сосуду под насмешливым взглядом ректора. Когда отвалился, в изнеможении переводя дух и прислушиваясь к ощущениям в желудке, с раздражением узрел, что денщик тоже на меня пялится, вставши на пороге.

— Какого пса, дурак, двери расхлебенил?! Не лето красное!

— Тут, господин генерал, девка...

— Ты еще и девок сюда таскаешь?! По розгам соскучился?

— Не я, она сама пришла... До вашей милости...

— Что ты врешь?! Не помню, чтоб на утро этакое затевал... — Хотя Феофан мне, собственно, никто, выказывать перед ним приуготовления к блуду казалось как-то неудобно. — Пусть войдет!

Потупив глазки, загадочная девица бочком протиснулась мимо Ивана — рослая и довольно фигуристая, хотя не первой свежести. В немецком платье, явно перешитом с чужого плеча. И с чужой, хм... В общем, прелести первой владелицы оного были куда обширней.

— Как тебя зовут и чего хочешь?

— Фрау Шульц послала... А звати мене Ганна.

Только теперь вспомнил вчерашнюю полковницу. Слава Создателю, гостья не для амуров пришла!

— Та самая Анхен? Так ты наша? Думал, у нее немка в камеристках.

— Не так, милостивый пан. Нимкени гроши люблять.

— А русские одними подзатыльниками бывают сыты? Садись, признавайся: кто тебя обидел? Ванька, пошел вон и к дверям не липни, а то накажу! Святого отца, девушка, не стесняйся: ему на исповеди и не такое рассказывают.

Каждое слово из уст Ганны пришлось клещами тянуть, и ничего бы у меня, наверно, не вышло, когда б Феофан не помог. Матерому попу чужую душу вывернуть наизнанку — что опытному повару куренка распотрошить. Да и мешаное польско-малороссийское наречие, привычное камеристке, он понимал без труда. Исчезли последние опасения, не наши ли гвардейцы уестествили девку. Насильники 'розмовляли по-козацьки'!

Мелочь, конечно; но ткнуть высокомерных ляхов носом в дерьмо, за то что слуг в руках не держат — все ж душе отрада.

— Как думаешь, дивчино, чьи то холопы?

— Не хлопы, милостивый пан: уси ухватки инши. Яко вовк рознится ото пса. Нэ бачила я их преже.

Я выловил в кармане новенький талер, покрутил между пальцами:

— Ну так пошукай. Походи меж людьми. Найдешь казачков — твой будет. Ванька!

— Слухаю, господин генерал!

— Сию девку пускать ко мне в любое время! А пока — проводи!

Оставшись вдвоем с игуменом, переглянулись.

— Чем обеспокоен, отче?

— Да вот, задумался: что то за волки? Не мазепиной ли стаи? То бишь, по-нынешнему, орликовой? В поле противустать русскому оружию иудино семя не может, а вот из-за угла пальнуть... Город сей — вотчина Потоцких. Здесь вражьих глаз бесчисленно, и любого ненавистника нашего примут как родного. Сноситься с предводителями легко: до турецкой границы семьдесят верст, венгерская — и того ближе. Одвуконь за ночь доскачешь. Ты воеводу киевского, пана Юзефа Потоцкого, не имел чести знать?

— Воеводу? Имел, некоторым образом. На Пруте перестреливались с ним и его людьми через речку. Положили скольких-то; жаль, что самого не удалось упокоить.

— Так вот, смотри. Сколько лет, как ляхов из Киева вышибли, однако ж оные до сей поры смириться не могут. Убогой городишко Житомир — стольный град воеводства... Какого? Киевского, само собою! А воевода, ярый партизан Лещинского, сражался против Августа, был разбит под Конецполем, ушел в Турцию и оттуда свои ядовитые тентаколи к нам запускает! И не он один: много таких, которые мечтают вновь забрать под себя Малороссию и православную веру в ней истребить! Им союз с Россией, как нечистому святая вода!

— Это понятно, только ведь нет у нас ничего, кроме голой хипотезы. Должны быть вражьи происки — и, наверно, есть... Но кого бить, кого хватать?! Коли к государю идти — там надо товар лицом показывать!

— К государю, и верно, не с чем. — Честолюбивое сожаление промелькнуло в глазах монаха. Ух, как хотелось ему, расправив ангельские крылья, подлететь спасителем от цареубийственных замыслов! — Вот служителей по тайной части, при нем обретающихся, надо на всякий случай уведомить...

— Андрюху, что ли, Ушакова со товарищи? Давай, но будет ли прок... Все, что они умеют — взять человека в застенок, да поспрашивать. Когда спрашивать некого, так чисто бараны.

По правде говоря, опасения Феофана мне показались не весьма убедительными: десять против одного, что таинственные казаки состоят в службе кого-то из магнатов. И уж, в любом случае, ловить их — не моя забота. Иные, более важные дела закружили в бесконечной круговерти. Не знаю, как Петру удалось, но он вытянул-таки из Августа согласие включить войска Речи Посполитой в состав союзных сил. Пришлось отбросить личину бездельника и в поте лица обсуждать военные статьи трактата с королевским главнокомандующим, генералом Флемингом. На представленные монарху резоны, что сие соглашение лишено смысла, ибо попытка короля исполнить его в обход сейма непременно окончится шляхетским бунтом, царь отвечал с усмешкою:

— Бунт и без того случится. Полагаю, не позже весны увидим конфедерацию против нашего любезного брата. Будут требовать, чтобы убрал своих саксонцев.

— Если его положение столь шатко... Прости, государь, может я чего-то не понимаю... Зачем же тогда ему обещана Рига? Да по нынешнему трактату — Очаков, со всей землею между Днестром и Бугом?

— Ригу еще заслужить надо. А Очаков — завоевать. Посмотрим на августово старание... Тебе известно, сколько он военных обязательств на себя взял, против моих гарантий. Не сможет исполнить — и я ему ничем не повинен. Главное, сия алианция суть мост между нами и кесарем, коий обязан польскому королю против турок помогать. Теперь свояк наш любезный не отвертится, casus foederis налицо!

Царь улыбался. Дело, еще недавно казавшееся безнадежным: превозмочь турок и шведов одновременно — становилось реальным в союзе с императором. Открыто пока ничего не говорилось, но мне явно предназначали некое место в предстоящих негоциациях, и недавнее столкновение с аббатом Гиньотти весьма походило на проверку. Задним умом ясно виделось, что нас с ним стравили, как псов на собачьих боях. Обижаться не на что: прежде, чем облечь высочайшим доверием, Петр хотел выведать всю подноготную доверенного лица. Разгадав сей интерес, я попробовал ему подыграть.

— Ваше Величество, раз республику ожидает смута, не будет ли уместно воспользоваться ею для расширения границ в Литве и польской Украине? Ваши права несомненны: даже здесь, заехав чуть не к венгерскому рубежу, мы обретаемся в воеводстве Русском, населенном малороссиянами, еще не простившими ляхам насильственного приобщения к унии. Почти половина коронных земель и три четверти Литвы — изначально православные.

— Сие когда-нибудь исполнится. Но еще, пожалуй, не скоро. А сейчас прибавить третью войну к двум возгоревшимся — смерти подобно. Не время с поляками разбираться.

— Я думал, государь, о возможности взять верх над ними мирными способами. Если мы приобретем устье Днепра, добьемся в будущем свободного мореплавания и устроим судовой ход через пороги, то сможем взять под себя вывозную торговлю всей области Припяти и Березины. Примерно до линии Ковель-Минск-Орша. Еще бы Ригу себе оставить, тогда в торговом отношении восточная половина Речи Посполитой — наша! Отменно прочная опора выйдет в этих землях!

— Не слишком далеко заглядываешь?

— Видеть дальше других — значит иметь преимущество над ними.

— Под ноги тоже не забывай смотреть. Не то залюбуешься на светлые дали — да мордой в грязь! Помнишь, насчет Молдавии ты говорил, что на сем пункте легко поссориться с союзниками? Правильно говорил. Торговые дела — еще одно больное место. На первый взгляд, хорошо бы взять себе всё. Ну вот, получим порт на Черном море. Дальше-то что? Выход в Медитерранию непременно нужен.

— Понимаю, Ваше Величество. Буде у Польши тоже появится черноморский порт, и кесарь добьется свободного плавания по Дунаю, коалицию сплотит общий интерес — принудить султана к открытию проливов.

— Верно. В одиночку можно лет двадцать этого добиваться, и все без толку. А если с поляков старые долги править, хотя бы и трижды законные, то все надежды на союз против турок порушим.

Трактат был готов, оставалось оный ратификовать — и, по обычаю, буйно сие отпраздновать. Бомбардирский капитан-поручик Алексеев готовил к заключительному балу грандиозный фейерверк. Вообще-то, огненная потеха считалась вотчиной Василия Корчмина; но тот был ныне далеко, среди финских скал, — воевал шведов под началом Голицына. Накануне праздника преемник славного инженера явился ко мне.

Казалось бы, разница в чинах разводила нас очень далеко. Нет, не так все просто! Бомбардирская рота Преображенского полка — не какая-нибудь другая. Ее капитаном числится сам Петр: так что капитан-поручик, по этой линии, первый после царя! Посему я принял тон дружеский и слегка покровительственный.

— Что, помощь нужна? Проси, не стесняйся: посодействую. Только государю о том не рассказывай, а то наложит на меня фейерверочную повинность. Говори, будто сам все сделал.

— Как скажете, господин генерал. Я хочу Порту Оттоманскую изобразить в виде огнедышащего змия с ужасной пастью, потом явятся два орла. Один польский, другой — наш, двуглавый, и оного дракона перунами поразят. А по бокам будут огненные фонтаны и колеса крутящиеся.

— По-моему, неплохо задумано. И чем тебе пособить?

— Слышал, вы походную лабораторию с собою взяли. Не найдете ли заимообразно быстрого фитиля, аршин хотя бы сотню?

— Фу ты, вздор какой! Готового нет, но велю сделать. А ты что же, не запасся?

— Запасся, да вот... Тоже, господин генерал, не говорите никому, ладно? Цельный моток пропал куда-то. Может, просто потерялся, может — солдаты пропили...

— Ох, ничего себе! А ты подумал, кому и зачем здесь пороховой фитиль понадобился? И чем твое потворство может обернуться?! Сам голову потеряешь — черт бы с ней... Ванька!

— Слухаю!

— Перо и бумагу! — Денщик вспугнутым зайцем порскнул к столу и обратно, чуя по голосу, что мешкание грозит нешуточным битьем. Я быстро нацарапал несколько строчек. — Гвардейского капитана Ушакова знаешь? Бегом! И на словах передай, что дело отлагательства не терпит!

Капитан не заставил себя ждать. Через недолгое время мы все вместе, в сопровождении преображенских бомбардиров, вломились в населенные многочисленной прислугой подвальные каморки дворца Потоцких. Прибежавший на шум немец-мажордом вначале пытался возражать, но поневоле смирился с вторжением и безропотно отпирал все двери, какие прикажут.

— А тут что? Ну-ка отвори!

— Айнц минуте, майне херрен... — Теребя дрожащими руками связку ключей, старик никак не мог найти подходящий.

— Капрал! Ломай, я отвечаю!

— Панове, здесь просто кладовая... — Кто-то из холуев сунулся было выручать начальство.

— Брысь!

Замок повис на изувеченных петлях, из тьмы дохнуло плесенью. Тусклый свет масляного фитиля выхватил рогожные кули, темные от времени бочки, ломаную мебель, еще какой-то хлам...

— Что в бочках?

— Херр генераль, их вайс нихт...

— Откройте.

Обруч слетел под обухом, клепки расселись — и в щели хлынули темные струйки. Слава Богу, лампу держал бывалый артиллерист: будь на его месте человек более пугливый, мог бы уронить...

— Порох...

— Андрей Иваныч, распоряжайся.

— Да, господин генерал. Капитан-поручик, поставь караулы у всех дверей. Никого не выпускать...

Молодец: ни секунды замешательства. Бровью не повел, когда ему подарили дело, способное составить счастье и обеспечить карьеру всякого, кто мечтает о высших чинах. Или погубить навеки, если оное дело провалишь. Можно бы себе оставить, начать командовать... Нет. Не хочу. Во-первых, на всякое ремесло нужен мастер. Ушаков, хоть и записан в Преображенском полку, давно употребляется государем преимущественно для тайных дел. В розыске мне с ним тягаться — примерно как ему со мною на поле боя. К тому же, я брезглив. Допрашивая захваченного 'языка', стесняться в средствах не стану: он сам дал мне это право, взявши в руки оружие. Но дворцовая челядь — мирные и в большинстве верные люди. Вероятно, среди них только один изменник, пытать же придется многих. Пачкать сею мерзостью свою честь даже по государственной необходимости не желаю. Да и без нужды: мечтающих посвятить свои дни подобному занятию всегда больше, нежели вакансий по этой части.

К тому же, совсем не исключено, что бочки с порохом стоят здесь со времен пана Юзефа, с тех самых пор, когда Потоцкие начинали свою приватную войну, — а никакого заговора нет вовсе. И все ж государю доложить надо.

Я направил было стопы к обывательскому дому возле ратуши, где квартировал царь (жить во дворце он отказался, не любя обширных помещений), но меня догнал запыхавшийся Алексеев. Капитан-поручик дрожал, как в лихорадке; хладный пот струился по лбу.

— Фи... фи... — сведенные судорогой челюсти не слушались — ...тиль нашли. Тот, пропавший. За бочками, весь моток... Спасите, Александр Иванович, век за вас Бога молить...

Можно представить, какая картина развертывалась перед внутренним взором несчастного: вот он поджигает фейерверк, вспыхивают геральдические фигуры, и никто не видит, как огненная струйка ответвляется и бежит по незаметной, проложенной предательской рукою, нити. Поди, разгляди под снегом! Двадцать пудов пороха, лежащих в подвале прямо под балконом, где будут наслаждаться зрелищем оба монарха со всею свитой... Господи помилуй! И я бы там тоже стоял...

— Ладно. Докладывай государю сам. Пощадит или нет — на все его царская воля.

Оскальзываясь и спотыкаясь от привалившего счастья, капитан-поручик рванулся вперед. Бегом, пока никто не опередил! Иначе... Петр Алексеевич не трус, однако угрозы своему августейшему здравию принимает ну очень близко к сердцу! Любой, кто окажется виновен — хоть глупостью или беспечностью — сто раз пожалеет, что на свет родился.

Дальнейшее прошло мимо меня. Кого-то замучили — но были то действительные виновники или нет, Бог знает. Думаю, настоящие враги держали ушки на макушке и ускользнули, смешавшись с адовою толпой гайдуков, слуг и загоновой шляхты, привезенной поляками в Станиславов. Когда Август со своим двором отъехал, розыск потерял всякий смысл. Царь простудился напоследок и задержался в городке еще на неделю. Кстати, Ушаков с Алексеевым, излагая государю дело, не сочли нужным упомянуть о моем участии — ладно, невелика потеря. Карьеру нужно делать на поле брани, а не в дворцовых закоулках. Да и других забот, насущных и безотлагательных, имелось с лихвою. Провиант и амуниция, заводы и мастерские, рекрутские наборы и офицерское производство... Помимо Петра ничто не решалось: увы, большинство вельмож были скорей холопами его, нежели соратниками. Добиться от них нужной резолюции — семь потов сойдет. Как раз в эти дни случилась у меня первая стычка с канцлером, определившая отношения с ним на будущее.

Канцлер Гаврила Иванович Головкин ничем не выбивался из толпы приказных, будучи на редкость пустым для своего ранга человеком. Преданность государю, благородная внешность и умное выражение породистого лица исчерпывали список его достоинств. Что ж, многие и того не имели! Без убеждений, без идей, он служил лишь передаточным звеном от царя к нижестоящим лицам. Возможно, все считали бы, что так и надо, не будь его предшественником Федор Алексеевич Головин. Сходство канцлерских фамилий многим давало повод для грубых шуток, не вовсе лишенных основания. Мне случилось бить челом Гавриле Ивановичу по поводу книг, выписанных из Голландии. Для обучения грамоте и счету солдат обходились скобленой доской, угольком и текстом какого-нибудь регламента, но артиллерийская и офицерская школы требовали порядочных письменных принадлежностей и новейших изданий, трактующих опыт последней войны за испанский трон. По незнанию учениками европейских языков, сии труды требовалось переводить, а помимо Посольского приказа негде взять людей, способных понятно излагать по-русски достаточно сложные материи. Канцлер, однако ж, не только отказал, но и попытался возвести свое бездействие в систему.

— Учить солдат излишнему — только портить, — возражал Головкин, когда я повторно (уже в присутствии царя) атаковал его по этому вопросу, — а офицеры из мужиков получаются ведомо какие. Они людей так испотворствуют, что порядок в полках придется картечью наводить. Воинская наука бывает впрок только благородным, но не подлому сословию!

— Гаврила Иванович! Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был дворянином?! Сословные различия сотворены не Богом, а древними государями, выбиравшими себе слуг по верности и уму. Почему вы хотите отнять у нынешних монархов право поступать так же?

— Помилуй Господь, я ничего не хочу отнимать у монархов...

— Тогда согласитесь, что натура дарует таланты всяких чинов людям. А ежели не равной мерой, и подлый народ обделен воинскими способностями — так наши шляхтичи всякий раз на постое трудятся над исправлением сей нехватки с величайшим усердием. Изрядная доля юного поколения, рожденного после отбытия полка, должна отличаться свойствами, угодными Марсу...

— Александр Иванович, даже если встречаются среди крестьян бастарды благородной крови, преференции должны принадлежать законным сыновьям!

— Да? А я думал — тем, которые могут лучше послужить государю! С высоты царского престола прочие различия между подданными несущественны. — Я обернулся к царю, в расчете на его поддержку.

Петру надоели наши пререкания. Насчет офицеров у него сомнений не было, и он спросил, какая нужда учить рядовых егерей или канониров, как у меня практикуется.

— Первое, унтер-офицерский резерв готовлю. Потом, егерь должен хотя бы разбирать буквенные клейма на фузеях и вкладышах к ним, кои взаимной заменяемости не имеют и не должны быть перепутаны. Особливые штуцера для метких стрелков имеют прицелы с обозначением дистанции в сотнях шагов, значит надо владеть цифирью. И вообще, грамота приучает к порядку и аккуратности. Сие всегда полезно, в особенности же — для ухода за сложными и капризными новоманерными фузеями. Древние не зря говорили, что tempora mutantur: требования к подготовке солдат возвышаются по мере совершенствования оружия. Придет когда-нибудь время армий, состоящих из одних ученых инженеров со смертоубойными машинами, против которых нынешнее вооружение будет как лук и стрелы против пушек. Богатство и ум возобладают над многочисленностью и даже над храбростью. Европа уже вступила на эту стезю, и теперь всякий желающий уцелеть должен вприпрыжку поспевать за нею.

— Положим, насчет храбрости ты заврался: трусов никакое оружие от конфузии не спасет. А вот ученость...

В моих речах присутствовала тень улыбки, царь же был удручающе серьезен.

— ...Ученостью как следует заняться у меня оказии не было. В этом мы уступаем европейцам безмерно.

— Не только им, государь. Даже магометанам. У крымских татар почти в каждой деревне при мечети — мектеб, сиречь школа для малых ребят. По части грамоты они намного нас превосходят.

Гаврила Иванович не стерпел такого уничижения отечества:

— Какая польза читать всякий вздор, навроде магометовых поучений тысячелетней давности? От такого учения только вред уму и душе погибель! Лучше стоять на месте, нежели идти по ложному пути. Подлинно ты заврался, Александр Иваныч!

— М-м-м... Ну, по какой дороге младенец ни пойдет — по крайней мере, ходить научится. Приобретет, помимо грамотности, почтение к учителям и привычку к учебе. Вообразите, что после первоначальных классов турецким юношам станут преподавать европейские языки, математику, фортификацию и тактику...

— Типун тебе на язык! Их духовные никогда этого не позволят! Сразу взбунтуют чернь, крича о повреждении веры!

— Стало быть, мы обязаны своим благополучием магометанскому фанатизму?! Не мешай муллы учиться у христиан (а французы страстно мечтают получить гувернерское место при сем неблаговоспитанном младенце), чего бы нам ждать от турок?! Да при их многолюдности и богатстве они нас просто конем стоптали бы! Как византийцев в свое время! — Я покосился на Петра и смягчил риторику — По крайней мере, пришлось бы тяжко трудиться, дабы избегнуть участи греческого царства. Сто лет назад английский канцлер Бакон, виконт Свято-Олбанский, утверждал, что знание есть сила. Верно и обратное: невежество — слабость, и не безобидная. У шведов половина деревенских мужиков грамотна, не говоря о горожанах, а у нас? Такая разница в пользу неприятеля опасна. В странах римской веры на первом месте среди учителей юношества утвердились иезуиты, наши извечные враги, самые коварные и лживые из всех лжесвятош...

— Погоди-ка. — Царь бесцеремонно меня оборвал. — Кстати, о езуитах. Тут кое-кто разведал, что во время давешних негоциаций пригожий аббатик, служивший у Августа в секретарях, тайно беседовал с казаками. Чужими, не здешними. Казаки те, по всему, через молдавский рубеж из турок приезжали... Не от сего ли комплота нам порох в трофеи достался?

— Бог ведает, государь. Что сей аббат Гиньотти шпионством пробавляется, очевидно было; связи с людьми сомнительными такому ремеслу подобают; но чтоб на злодеяние столь великое дерзнуть... Зачем? Сыграть на руку магометанам и лютеранам-шведам? Ум не вмещает.

— Плохо, что не вмещает. Значит, не довольно обширен. Ведомо ль тебе, что с началом розыска сей святоша под фальшивым претекстом упросил короля отослать его к цесарю? Видно, опасался, что темные дела на свет выйдут. Перебери в памяти ваши с ним разговоры: не было ль каких слов, коим сразу значения не придал. Коль вспомнишь чего — майору Ушакову доложишь. И впредь будь внимательней. Тут не баталия, врага не различить по мундиру.

— Слушаюсь, государь.

А что еще ответить? Ходишь, как оплеванный, и ждешь от царя опалы. Но Петр, судя по всему, словесный выговор посчитал достаточной карой за неумелость и растяпство в шпионских делах. Глупо наказывать цепного пса, что не ловит мышей, а кота — что не лает на татей. Я не испытал ни малейшего отдаления, и по-прежнему являлся ежедневно в мещанский дом у ратуши для совещаний о делах государственных. Впрочем, не только о них: вскоре пришлось лично убедиться, что великий монарх не чурается вмешательства в мелкие житейские обстоятельства своих служителей.

PRINZ EUGEN DER EDLE RITTER

— А ты почему не женишься? Не юноша уже! Только мигни — какую хочешь девку тебе сосватаем!

Ну вот, началось! Подобные девиации среди разговора о важных материях совершенно в духе царя Петра. Похоже, он ощущает какой-то неуют, видя среди 'холопей государевых' свободного и ничем не связанного человека. Не удается склонить к перемене веры или подданству — надо закрепостить иным способом.

Прикинув, что иначе не отбиться, я выложил всю правду о своем семейном состоянии:

— Женат я, государь! Еще с тех пор, как служил у короля Людовика. Только супруга моя...

Что во Франции, то и в России: бросить жену еще куда ни шло, но быть брошенным ею — позор и посмешище. Петр выслушал историю недолговечной любви вполне сочувственно: его первый брак тоже оказался неудачным.

— Ну и черт с ней! Баба с возу, как говорится... Дальше-то что думаешь делать? Так и намерен по б....м шататься?

— Да пошатался бы еще. Чего худого?

Лишенный в детстве родительской семьи (тетушкина не в счет, это чужое), я не понимал достоинств семейной жизни и не горел желанием вить собственное гнездо. С беспечностью бастарда и сироты разбрасывал семя по просторам 'великия и малыя Русии', брюхатил молодых поселянок и щедро вознаграждал последствия. Разница в доходах позволяла: к примеру, для одинокой крестьянки новый дом и хорошая корова — целое состояние, а в масштабе моего жалованья — пустяк. Все равно, что мастеровому — приятеля табачком угостить...

Царь понимающе, по-мужски, усмехнулся в ответ на расплывшуюся поперек генеральской хари дурацкую улыбку:

— Этому жена не помеха! Только со своей прежней развяжись. Можно поговорить с архиереями, чтобы тебя от брачного обета разрешили.

— Спасибо, государь — однако во Франции сие разрешение все равно не признают, там я буду преступником. Честь моя от того умалится.

Петр нахмурился. Дабы не оскорблять царя совершенным отказом от его благодеяний, пришлось объяснить:

— По французским законам, пятнадцать лет безвестного отсутствия одного из супругов дают другому неоспоримое право на развод. Так что — через два с половиной года спрошу у Вашего Величества подорожную в Париж и вернусь оттуда совсем свободным. Только жениться еще раз... Бр-р-р... Надо будет очень хорошо подумать!

— Само собой — никто торопить не станет. А подорожная тебе сейчас готова, только не в Париж. В Вену поедешь.

— Зачем?

— А то не догадываешься?

— Н-ну... Догадываюсь, конечно! Но хочу услышать.

— Так слушай. Ты ведь с Матвеевым хорошо знаком?

— Через него вступил в Вашего Величества службу.

— Просит прислать военного человека потолковей, помочь ему в переговорах с венским двором. Справишься?

— Постараюсь, конечно — но ведь я не дипломат...

— Не прибедняйся. Что ты учен, мне давно ведомо: а поглядел на тебя последние дни — ловкости в разговоре тоже не занимать! Зайди к Шафирову, он все обстоятельства изъяснит подробно.

Вице-канцлер со времен Прута мне благоволил. Уже одно это ставило меня в напряженные отношения с канцлером, который ненавидел своего помощника пуще всех врагов государства, внешних и внутренних.

— Любезнейший Александр Иванович! Прошу вас, проходите, пожалуйста! Сюда присаживайтесь, сделайте милость! Удобно ли? Чему обязан несравненным счастьем вас лицезреть?

— Вам ведомо — чему, почтеннейший Петр Павлович! Это я обязан благодарностью, ибо могу предполагать, кто надоумил государя поручить мне сию комиссию.

— Только потому, что персона ваша — наиболее конвенабельная по многим пунктам. Видите ли, с тех пор как принц Савойский стал гофкригсратспрезидентом, ни единый алианс мимо него заключить невозможно. Хотя Карл Шестой стремится вести политику самостоятельно, избегая фаворитизма, военный авторитет принца слишком велик. Андрей Артамонович имел у него многие аудиенции, однако цивильному человеку, как вы изволите, без сомнения, понимать, вести обсуждение некоторых аспектов с полководцем столь искушенным непросто.

— А я, полагаете, смогу на равных спорить с самим принцем Евгением?! Не слишком лихо?

— Надеюсь, что спорить не придется. Во всяком случае, всемерно старайтесь сего избегать. Можно быть уверену, что наша последняя кампания против турок его заинтересует, да и помимо нынешней войны у вас найдется нечто общее, располагающее к приязненной беседе.

— Что под сим разумеете, Петр Павлович?

— Италианское происхождение. Юность в Париже. Вступление в иностранную службу, понеже Франция не оценила дарований молодого офицера...

— В Париже-то в Париже... Только вращались мы с принцем, хм... в несколько различных кругах! К тому же — с разрывом по времени более пятнадцати лет. Вряд ли найдутся общие знакомые.

— Вы же служили под командой маршала Виллара, если не ошибаюсь?

— Да, конечно! Правда, знакомство между маршалом и лейтенантом не может иметь личного оттенка: подозреваю, сведения Виллара обо мне исчерпывались отзывом полкового командира в представлении на офицерский чин... Забавно, что они с Евгением дружили в молодости, а в зрелые лета сошлись на поле боя как главнокомандующие враждебных армий. Вдобавок, это совершенные антиподы по характеру — много бы я дал, чтобы наблюдать их встречу и переговоры! Уверен, зрелище было достойно богов!

— Чрезвычайно рад, что вам, Александр Иванович, уже знакомы характеры важнейших деятелей — на мою долю остается лишь изложить вам состояние дел...

Тряская карета — настоящее орудие пыток. Несравненно приятнее было бы санное путешествие. Но, кроме проплешин голой земли на дороге, сему препятствует официальный статус. Негоже, если русского представителя сочтут дикарем. Так что мой удел — громоздкое лакированное чудище, конфискованное у одного из сторонников Лещинского: сомневаюсь, что драгуны Ренне заплатили владельцу хоть грош. Геральдический щит на дверцах увенчан графской короной, однако вместо привычных глазу европейца изображений на нем красуется какая-то золоченая кочерга с парой дополнительных поперечин. Может, предок графа был истопником в королевском замке?

Воистину, нужда — мать инвенции. Не в силах думать о чем-либо ином, кроме источника своих мучений, я вымыслил за время путешествия целую дюжину комбинаций из рычагов, рессор и колесных осей. Непременно надо опробовать на досуге: в сравнении с этой золоченой телегой, некоторые варианты обещают быть уютными, как колыбель младенца.

Хотя наездник из меня неважный, добрую половину пути проделал в седле, меняясь участью с кем-либо из кавалеристов эскорта. Драгуны озирались с опаской: по венгерской земле едем! Грандиозный бунт против императора закончился лишь несколько лет назад, и далеко не все куруцы избрали мирную жизнь. Многие предпочли пойти в разбойники. Не далее как в прошлом году у Святого Николая подвесили на железный крюк за ребра Юрая Яношика, здешнего Робин Гуда. Соратников же его не поймали. Мирные селения трансильванских саксов на ночь ощетиниваются караулами, под стать Москве.

В имперских землях иначе. Они отличны от Венгрии не одной только зажиточностью, но и каким-то особым духом. Сменявшие один другого монархи вели почти беспрерывные войны, подданные же последний раз видели неприятеля больше тридцати лет назад. Любой венский мальчишка охотно покажет место турецкого лагеря, ныне превращенное в парк. Почтенные горожане, прогуливаясь воскресным днем под ручку с супругами, получают ненавязчивое напоминание о выгодах жизни в могучем и обширном государстве. Здесь не найдет поддержки бунтовщик: люди готовы не скупясь оплачивать покой и безопасность.

— Bien, mon ami — вы уже генерал! Безмерно рад, что в вас тогда не ошибся! Пожалуй, это успешнейшая на моей памяти карьера человека без протекции. Одна из самых успешных, по крайней мере... Десяти лет не прошло, как из субалтернов...

— Прошло, Андрей Артамонович! Мы познакомились весной четвертого года, в русскую же службу я вступил с августа, вскоре после взятия Нарвы — сразу капитаном в Семеновский полк.

— Господи, время-то мчится! Будто вчера беседовали с вами у Витзена! Пожалуйте к столу, Александр Иванович! Рассказывайте — как там дела на Руси?!

— Надеюсь, и вы снизойдете к моему невежеству, соблаговолив просветить в здешних умштандах...

Я послушался Матвеева, взаимно расспрашивая его о венских предрасположениях и не слишком откровенничая в присутствии двух дам непонятного статуса. Старшая, фрау Шперлинг, могла сойти разве за экономку — но тогда ей не место за столом. Впрочем, скоро удалось понять, что младшая сотрапезница — ее дочь, с послом связанная более чем дружескими отношениями. Ну и Бог с ними: кто я такой, чтобы предписывать мораль человеку на двенадцать лет меня старше?! Андрей Артамонович далеко перевалил на пятый десяток и, похоже, начинал стареть или уставать. В присущем ему напоре дружелюбного обаяния проскальзывали порой фальшивые ноты.

Утомиться было от чего. Еще в Гааге государев посол не ограничивался плетением словес на конференциях с коллегами. Голландские штаты, находясь в крайней опасности от французов, строжайше запретили вольную продажу и вывоз ружей — а у нас в скором времени новенькими амстердамскими фузеями оснастили несколько полков. Однако в тюрьму он попал не в Амстердаме, а в Лондоне. И не за контрабанду оружия, а за долги. Очень мало людей могут похвастаться, что стали причиной изменений в международном праве: после этого ареста парламентским актом запретили сажать в долговую яму иностранных дипломатов. А еще был Париж и переговоры о возврате взятых французскими каперами судов, принадлежащих архангелогородцам братьям Бажениным. Голландцам, к примеру, из пятнадцати тысяч торговых кораблей потерять сотню-другую — мелочь... Русские же по пальцам нетрудно пересчитать. Каждый жалко! Но тут даже ему не удалось... И вот теперь — Вена.

— Вице-канцлер граф Шёнборн со мною дружен. Объявил в конфиденцию, что император никак не может позволить на исключение Швеции из империи. Сие означает, что решительная победа государя Петра Алексеевича ему неприятна.

— Но почему? Швед для имперцев чужак, к тому же — лютеранин...

— Не простой чужак. Опасный, никаких ремонстраций не понимающий. Пока был в силе, немецкие князья его боялись, независимо от веры. И жались поближе к императору.

— Значит, цесарцы предпочитают сохранить старого, привычного врага, дабы не возбуждать центробежные силы внутри империи?

— Примерно так. Сия махина выстроена непрочно, и при малейшем движении грозит рассыпаться. Поэтому предпочтительной политикой здесь считают приобретения за пределом имперских границ. Внутри — status quo, если уж не находится способа упрочить власть кесаря.

— В таком случае, полагаю, кесарь не упустит нечто получить от турок? Подобная война будет отвечать сразу обеим его целям... Пусть общеимперские воинские контингенты немногочисленны — это все же прибавка к войскам из наследственных земель. Повести их против магометан означает сплотить Германию за собой. И не только Германию. Сколько мне известно, в прошлую турецкую войну множество знатнейших людей Европы считали честью стать под знамена Леопольда Первого. Даже из враждебной Франции!

— Да, совершенно верно. Были волонтеры из всех христианских стран. Дух крестовых походов угас не до конца.

Матвеев полуобернулся, взглядом приказывая вышколенным лакеям наполнить наши бокалы и позаботиться о закуске, затем продолжал:

— Здешние министры готовы принять и нашу помощь. Но признать равными и связать себя обязательствами не желают. Идея о праве государя получить определенные преференции одновременно на севере и юге для них особенно нестерпима. Господствует мнение, что принятие России в круг цивилизованных государств стало бы уже величайшей наградой, едва ли не преждевременной, и желать что-либо сверх того — нестерпимая низость с нашей стороны.

— Понятно. В неизъяснимой милости своей предполагаемые союзники позволят нам проливать за них кровь. Проливать безвозмездно, полагая честь служить столь знатным господам достаточным воздаянием для русских холопов. Я встречал в Москве немецких офицеров, которые примерно так и объясняли нижним чинам их должность в отношении к себе.

— Весьма похоже. За два года при сем любочестивом и гордом дворе мои беспрестанные труды по обоснованию прав короны российской возымели мало успеха. Хотя цесарь и министерство его наружно, по политике, и выказывают доброжелательство царскому величеству — заметно, что природная зависть господствует в мыслях. Кривым оком смотрят на успехи государя Петра Алексеевича и льстят себя убеждением, что русские нуждаются в алианции гораздо более, чем они сами. Впрочем, ваше появление — хороший повод по новому кругу изъяснить правильные мысли влиятельным персонам.

Последующая служба заставила меня уподобиться девице на выданье: выезжать в свет и знакомиться с многоразличными людьми, стараясь всем понравиться. Венский придворный круг вызывал двойственное чувство. Изрядную долю его членов составляли пустые интриганы, ничем, кроме взаимного пихания локтями у трона, не озабоченные. Однако крайне опрометчиво было бы пренебрегать их мнением. Назначив себя блюстителями нравов, они с величайшей ревностью следили за каждым шагом допущенных в высшее общество. Отдать поклон не по чину или воспользоваться за столом ненадлежащей вилкой (из полудюжины приготовленных для различных кушаний) значило бы нанести тяжкий ущерб своей репутации.

В свете сих требований, я часто ощущал себя весьма непотребным субъектом. В дни юности мой наставник уделял мало внимания подобным ритуалам, армейская жизнь тоже утонченности не способствовала, а двор царя Петра слишком прост и своеобразен. Весь его штат состоит из десятка-другого денщиков. Усвоенные мною солдафонские ухватки не создавали неудобств в Москве и Петербурге, могли быть терпимы в Берлине или Стокгольме, но в более проникнутых духом аристократизма странах оставляли позорное впечатление простонародности.

Люди склонны выстраивать окружающих не только по официальному рангу, но и по внутреннему достоинству, согласно собственной градации ценностей. Вот эта линейка у меня и сбилась. Качества, востребованные в настоящий момент, ничего общего не имели с воинской доблестью или натурфилософской образованностью. Презирать паркетных шаркунов или же восхищаться их внешним лоском и умением лавировать в хитросплетении дипломатических интриг? Желая преуспеть в своем деле, я просто обязан был им подражать. Ядовитое сочетание высокомерного пренебрежения к царедворцам и одновременно — ощущения собственной ущербности в сравнении с ними отравляло мне душу при каждом визите. Как можно совместить противоположное? Оказывается, можно! Только равным в этом кругу почувствовать себя не удавалось.

Сие не означало, однако, недостатка почестей. Турки — наследственные неприятели австрийского дома, и победитель их вправе рассчитывать на самое благожелательное отношение. Не добившись пока отдельной аудиенции, о коей хлопотал Матвеев, мы с ним удостоились высочайшего внимания на общем императорском приеме. Две-три формальных фразы со стороны Карла Шестого не произвели на меня впечатления: я больше смотрел, нежели слушал. Узкое лицо молодого кесаря и длинный подбородок делали его неожиданно схожим со свояком, царевичем Алексеем. Только нижняя губа говорит о принадлежности к Габсбургам, да взгляд жестче. Царевич моложе пятью годами, но плоха надежда, что он успеет приобрести необходимую твердость характера. Злоязычные люди по секрету рассказывали: однажды, напуганный намерением отца устроить ему экзамен по корабельной архитектуре, Алексей для избежания оного пытался прострелить себе ладонь из пистолета — и промахнулся...

Уткнувшийся под ребра локоть посла прервал мою задумчивость, побудив с опозданием пробормотать приготовленный ответ монарху.

— Виноват, Андрей Артамонович! Загляделся, — шепнул я, когда всеобщее внимание сосредоточилось на других людях.

— Здесь как в бою, даже хуже: зевать ни на секунду нельзя! Слава Богу, сегодня мы отмечены благосклонностью Его Величества в высочайшей мере.

— Вы серьезно? Мне так не показалось.

— Надо знать Карла: это величайший педант во всей империи. Скорее Дунай потечет вспять, чем он позволит малейшее отступление от этикета. Не заметить нас означало бы немилость. Кивнуть свысока — нейтрально. Заговорил, да еще с каждым особо... Увидишь, насколько любезнее нас будут трактовать после этого!

— Надеюсь! Если, конечно, я не испортил дело своей неуклюжестью.

— Ничего. Боевым генералам прощаются небольшие изъяны в манерах. И не только в манерах: враги принца Евгения любят перешептываться, что мать его до конца дней оставалась под подозрением как отравительница своего мужа. Но пусть попробуют сказать это при солдатах! Кстати, принц приедет из Италии не ранее Рождества: вам, без сомнения, известно, что с прочими обязанностями он соединяет должность миланского генерал-губернатора. В делах войны и мира его голос решающий, поэтому встречу с ним я считаю даже важнее, нежели с самим императором.

— А насколько влиятельны его враги? Полагаю, вы говорите о некой партии при дворе?

— Да, и в придворном военном совете — в особенности. Экстраординарные дарования всегда вызывают зависть недостойных. Но кроме злословия, им нечего противопоставить блестящим победам. Благодаря президентству в совете, Евгению всегда удается провести свое мнение.

— Мне представляется, Андрей Артамонович, что гофкригсрат стал бы пудовой гирей на ногах генералов, не будь его руководителем сам главнокомандующий, и первый полководец Европы при этом. Порочен сам принцип: французы тоже пытались управлять армиями из Парижа, однако сие всегда оканчивалось плачевно.

— Ничего удивительного. Монарх, желающий напрямую командовать войсками, должен самолично стать в строй, как государь Петр Алексеевич, или ему лучше отказаться от этой затеи.

— Или во всем слушаться авторитетного фельдмаршала. Сейчас принятая в Вене система работает, но исчезни вдруг Евгений Савойский, и она станет источником неисчислимых конфузий. Все военное управление выстроено под одного человека.

— По-вашему, эту систему трудно будет переменить?

— Чрезвычайно трудно — именно по причине прежних успехов. Кстати, когда я был еще студентом, придумал загадку. Какое государство имеет название из трех слов, и каждое слово — ложь?

— Не любите вы Священную Римскую Империю!

— Она не девка, чтоб ее любить. Согласитесь, политическое устройство этой рыхлой конфедерации на редкость уродливо.

— Сие устроено соседними державами для своей выгоды.

— Я понимаю. Более того, мне кажется, что великодержавие австрийское первоначальным замыслом не предусмотрено. Габсбурги не так уж сильно выделялись среди имперских князей, пока не поднялись за счет турок, да еще в последнюю войну — завоеванием бывших испанских владений. Вообразите, что сей внучатый племянник кардинала Мазарини остался бы во Франции, или даже восприял духовную карьеру, кою прочили ему с детства. Вы знаете, что пятнадцатилетнего Евгения именовали в Версале не иначе, как 'наш маленький аббат'?

— Забавно. Полагаю, Вену от турок отбили бы все равно, а вот завоевать Венгрию было бы сложнее. Да и биться с французами на равных имперцы не смогли бы.

— Вот и я так думаю. Так что первенствующее значение кесаря на континенте Европы — в значительной мере заслуга принца. Ну, и отчасти — его кузена Людвига Баденского, 'Турецкого Луи'. Очень упорный и цепкий был генерал. Сильный противник, мне в двух кампаниях против него довелось участвовать. Вот истинные строители имперского могущества. Но люди не вечны, а ткань бытия упруга. Маркграфа Баденского уже нет, Евгению не видно замены. Без него пружина европейского равновесия может сыграть в обратную сторону, и династия окажется в непростом положении.

— Не спешите его списывать в отставку. Я понимаю, в вашем возрасте любой, кто старше пятидесяти, кажется стариком... Смею вас уверить: несмотря на хилое от природы сложение и двенадцать ранений за время военной карьеры, здоровью принца можно позавидовать. Ну и дай ему Бог! Нам ослабление империи сейчас невыгодно.

— Однако, пока немцы в силе, мы им не надобны. Что-то заинтересованности в союзе не вижу.

— Говорю же: не спешите. Делайте визиты, ходите в театр... Наслаждайтесь жизнью!

— М-м-м... Зачем?!

— Хм! Вы точно италианец?

— А кто же еще?

— Больше похожи на какого-нибудь замороженного англичанина. Сектанта, фанатика из пуритан. Эти тоже не понимают, для чего дарована человеку молодость. Поверьте мне, она быстротечна!

Я все же исполнил обязанность посещения придворной оперы и честно, до конца, терпел писк кастратов, терзавших немилосердно мои уши. Ну не дано мне наслаждаться музыкой, пение же оперное и вовсе почитаю возмездием человечеству со стороны сих несчастных за совершенное над ними надругательство. Мануфактуры и железные заводы, знакомство с коими было предпринято следом, пошли веселей. Выражаясь слогом Матвеева, замороженная моя душа постепенно оттаивала. Окружающая атмосфера благоприятствовала: и правда, после обмена комплиментами с кесарем подданные его стали удивительно любезны. Да и сам пообвыкся в обществе — уже не требовалось заранее обдумывать каждый шаг, дабы избежать оплошности. Разлитые в воздухе дружелюбие и тонкая лесть действовали, как майское тепло на цветок.

Главное же — немилосердная тяжесть навьюченных на себя обязанностей осталась в России. Подобным образом рудокоп, вылезший из-под завала, или ныряльщик, всплывающий с немыслимой глубины, новым взглядом озирают Божий мир, как будто он только вчера сотворен. Давным-давно погрузившись с головою в войну, я словно теперь из нее вынырнул. Целую неделю до Рождества можно было невозбранно отдыхать — еще бы вспомнить, что означает это слово!

Больше десяти лет мне постоянно не хватало времени, чтобы отстранить заботы и спокойно предаться размышлению. Разве иногда в дороге — не зря я любил путешествия. Лучшие мои замыслы рождались среди бесконечных русских пространств, в плывущей по снежным волнам кибитке. Но это были мысли ближнего прицела, касающиеся до исполнения прежде задуманного. Создать выдающееся по совершенству оружие, стать во главе оснащенных им войск, добиться чина достаточно высокого, чтобы иметь надежду влиять на государственные дела — все сие осуществилось. А воплотить стародавнюю детскую мечту о решительном разгроме турок зависело главным образом не от меня. Обладатель ключей Востока находился в пути где-то между Миланом и Веной, перебираясь через зимние Альпы. Не стоило обольщаться касательно возможностей воздействовать на его мнение: они были крайне ограничены.

Прошло Рождество, прошли и святки, а дело наше не двигалось. Пустопорожняя суета праздников и визитов успела изрядно мне надоесть, когда доверенный агент Матвеева, самозваный барон Фронвиль, бывший парижский мошенник и сын мошенника, принес важную новость.

— Да точно ли ты узнал?!

— Через несколько дней господин посол изволит сам убедиться: ибо, хотя упомянутая персона проследовала инкогнито и не заезжая в столицу, следующая за оной персоной многочисленная свита со дня на день имеет прибыть в Вену.

Проводив барона, Андрей Артамонович с озабоченным видом обернулся ко мне:

— Карл проехал из Турции на север.

— Какой Карл, шведский?!

— Ну не кесарь же! А генералы его скоро тут будут.

— Так наверно, радоваться надо? Пять лет этого выезда добивались! Турки его силой спровадили или сам ушел?

— Ничего пока не известно. И хорошо ли сие для нас, тоже не скажу. Вся диспозиция меняется. Заранее приготовленные ходы придется отменить, и действовать по-другому. За неимением сведений — наугад.

— Что ж, давайте гадать! Предположим, король покинул своих обрезанных друзей, отчаявшись в их помощи против русских. Тогда это говорит о султанской склонности к миру?

— Вероятно, но не обязательно. Карл мог получить известия о приближении решающих боев в Померании и броситься на защиту своих владений. Иначе следующая кампания лишит его всех земель по сю сторону моря. Союзники наши множатся: немецкие князья почуяли возможность добычи.

Скорое прибытие целой толпы шведов и поляков шведской партии оправдало беспокойство посла. Искушенные в кознях неприятели тут же принялись против нас интриговать — и преуспели. Дело дошло до того, что прибывший в столицу Евгений Савойский в числе первых дал аудиенцию шведскому министру, тогда как Матвееву секретари принца предлагали набраться терпения, ссылаясь на усталость хозяина после тяжелой дороги. Требование о выдаче затесавшегося в королевскую свиту самозваного гетмана украинских изменников Филиппа Орлика обернулось еще одним камуфлетом. Неучтивый до грубости отказ указывал на прежние сношения русские с мятежным князем Рагоци: дескать, царь держал его в Польше под покровительством и к столу своему допускал, не обращая внимания на цесарскую дружбу. Надежда довести переговоры о союзе до успешного конца таяла с каждым днем.

Однако признавать поражение, не использовав все свои шансы, недостойно. Последовав совету секретарей, мы с Андреем Артамоновичем набрались терпения и после долгого ожидания предстали очам второго, после императора, лица в государстве. Пока посол выговаривал необходимые банальности, я буквально пожирал глазами лучшего полководца христианского мира.

Ничего героического: художники-баталисты бессовестно ему льстят. С таким лицом впору сидеть в приказной избе и замусоленным перышком строчить отписки. Слабый подбородок. Щеки состарившегося ребенка. Непропорциональный, неправильной формы, нос. Передние зубы торчат как у зайца, выглядывая наружу каждый раз, когда их обладатель забудет поплотнее сжать губы.

Внутренняя сила прорывалась во взгляде. Не то, чтоб он был пронзителен или тяжел: но как-то смущал, оставляя впечатление, что видит в людях больше, нежели те согласны показывать. Вспомнилась слышанная в Париже история, как девятнадцатилетний Евгений явился на всеподданнейшую аудиенцию, дабы просить у короля полк (иные говорили, всего лишь роту), и что из этого вышло. Броня величия и самоуверенности, наросшая поверх королевской души за сорок лет правления, была пробита невзрачным юношей без труда и даже помимо желания. 'Просьба была скромной, — резюмировал позже Людовик, — но не проситель. Еще никто не позволял себе так нагло на меня таращиться'.

К счастью для принца, в это самое время турки осадили Вену. В отличие от короля Франции, императору Леопольду не оказалось дела до таких недостатков, как неприглядная внешность или дерзкий взгляд. Знатный, но никем не протежируемый иностранец накануне своего двадцать второго дня рождения получил генерал-майорский чин, а в двадцать девять — сделался фельдмаршалом. Я с непритворным смирением сознавал, насколько ничтожны мои воинские заслуги рядом с этим человеком, давшим тридцать баталий и почти все (кроме двух или трех) выигравшим. У меня только таванская кампания могла, с некоторой натяжкой, считаться командованием отдельной армией: все остальное — действия бригадного масштаба, не больше.

— Наслышан о ваших подвигах против врагов христианства, генерал-майор. — Покончив с ритуальными дипломатическими фразами, имперский главнокомандующий оборотился от Матвеева ко мне. — Достойное начало! У кого учились воинскому искусству? Где служили до отъезда в Московию?

— Сперва во французской артиллерии, mon prince, когда Вобан осаждал Ат. Потом — пехотным офицером у Виллара. Однако главным источником вдохновения в тактике считаю der Große Türkenkrieg: еще детьми наше поколение с величайшим азартом обсуждало перипетии сей войны. Впоследствии я всегда мечтал довоевать ее до конца.

— Вы считаете, Его Императорское Величество заключил мир преждевременно?

— Он вынужден был это сделать, по европейским обстоятельствам.

— И на каком рубеже вам видится естественное окончание турецкой войны?

— Туркам не место в Европе.

— Для французского офицера — смелое суждение. Хотя вы, кажется, венецианец?

— Да, ваша милость.

Оказывается, небожители не дремлют, почивая на лаврах, а поглядывают иной раз хитрым оком на грешную землю, где копошимся мы. На протяжении беседы фельдмаршал выказал основательное знание русских дел, доходящее до персональных особенностей отдельных лиц. Несомненно, к нему поступали экстракты из дипломатической переписки и доклады вышедших из России офицеров. Оружейные опыты вашего покорного слуги не прошли мимо его внимания.

— Это вы придумали штуцер с отделяемой казенной частью для царской пехоты? Остроумно, но весьма ненадежно. Если добивались быстрой и меткой стрельбы — мне кажется, есть более интересные конструкции. Не пробовали револьверные ружья или репетиры Кальтхоффа?

— У них те же самые болезни, Votre Excellence! За сотню лет, что известна револьверная система, оружейники так и не смогли победить прорыв огня в сочленении частей. Кальтхоффские многозарядные фузеи, несомненно, совершеннее, но требуют мастерства высочайшего, коего в России найти невозможно. Мы имеем ружья, соответствующие нашим средствам — впрочем, христианские армии должны уверенно побеждать турок в равном числе и равным оружием, единственно за счет правильного строя и дисциплины.

— Мне известно, что войска Его Царского Величества сделали большие успехи в этом отношении, благодаря европейским офицерам. Многие из них вправе рассчитывать на величайшую признательность с его стороны.

— Государь справедлив, и по достоинству вознаграждает заслуги.

— Не все разделяют ваше мнение. Даже, пожалуй, меньшинство — среди вернувшихся с русской службы.

— Ничего удивительного, господин фельдмаршал! Возвращаются те, кто не добился успеха: однако благородно ли возлагать вину за это на царствующую особу?

— Резонно, генерал. К сожалению, сведения о России часто исходят из уст ваших врагов или озлобленных неудачников. Понятно, что люди преуспевающие видят обстоятельства иначе. Вы, полагаю, получили достаточные преференции, чтобы ради них предпочесть скифские степи Парижу?

— Я столько взыскан милостями государя, что большего желать невозможно. Но главное даже не это.

— А что же?

— Чувство правоты. Причастность к справедливому делу. Среди христианских монархов принято давать юридическое обоснование своих претензий, прежде чем двинуть армии. Чтобы проникнуться солидарностью к царю Петру, достаточно взглянуть на карту.

— Вы полагаете, география способна заменить право?

— Нет, Votre Excellence. Никоим образом. Но сама конфигурация российских границ вопиет о преступлении, совершенном некогда против этой страны ее соседями. На севере и на юге они воспользовались случаем оторвать и присвоить узкие полоски, прилежащие к морскому побережью, дабы взять под свою руку все торговые сношения внутренних областей с окружающим миром. Любой народ, стоящий по уровню цивилизации хотя бы одной ступенью выше африканских негров, воспримет подобное как посягательство на свои самые фундаментальные интересы.

— Если так рассуждать, независимое существование Венеции или Голландских Штатов тоже следует поставить под сомнение, ибо они стесняют доступ Империи к морю.

— Попробуйте представить, господин фельдмаршал, что они полностью его закрывают. Да еще находятся под властью недружественного государства. Франции, например. А таможенный режим определяют суперинтенданты короля Людовика. Разве император мог бы смириться с такой ситуацией, не нарушая своего долга в отношении подданных?!

— Бесспорно, у вашего нынешнего суверена есть некоторые основания претендовать на обладание приморскими городами. Его Императорское Величество тоже имеет неразрешенные проблемы, связанные с режимом мореплавания: жители Антверпена не устают беспокоить монарха петициями. Очевидно, что трактаты, запретившие судоходство в устье Шельды, не имеют ничего общего с законом и справедливостью. Просто голландцы так обходятся с торговыми соперниками. Но император намерен добиваться изменений исключительно мирными средствами, ибо ввергнуть Фландрию в новую бесконечную войну с неясными перспективами суть не лучший способ защиты коммерции.

Усмотрев в этом сопоставлении скрытый упрек, адресованный государю, Матвеев посчитал необходимым возразить:

— Приятно созерцать величайшую мудрость и благородство со стороны полководца столь прославленного, господин фельдмаршал, кои обнаруживаются через вашу приверженность миру. Полагаю, Его Императорское Величество вправе надеяться на дипломатические способы, имея спор с голландцами, известными как самые здравомыслящие люди в Европе. Султан, а тем паче превосходящий упрямством любого турка шведский король значительно менее приятны в качестве оппонентов.

Принц Савойский как противник оружия выглядел странновато, — однако в конце последней войны он, по рассказам, буквально заставил молодого императора отказаться от испанской короны и заключить трактат с Людовиком, чем вызвал стойкую, но тщательно скрываемую антипатию со стороны монарха. Интересы династии отступили перед интересами государства, и Карл этого не простил. Покосившись на Матвеева и усмотрев, что он не спешит брать на себя дальнейшее ведение беседы, я продолжил свою партию:

— Очень сожалею, что мне не удалось встретиться в Вене с господином советником Лейбницем, разминувшись на пару месяцев. Помимо выдающихся ученых заслуг, хотелось выразить ему решпект за одну политическую идею...

— Вы, верно, разумеете всеобщий мир?

— Да! Урегулирование всех противоречий между христианскими странами, дабы направить освободившиеся силы вовне, против общих врагов! Турецкие владения становятся в этом случае естественной сферой распространения цивилизации, поглощающей избыточный воинский темперамент европейских народов.

— Не только турецкие, насколько помню. Мне случалось беседовать об этом с господином советником. Прожект, несомненно, благородный, но не вполне считающийся с реальностью: король Людовик, полагаю, никогда не откажется от Луизианы и Новой Франции в обмен на предлагаемую ему свободу рук в Африке. Если бы у него были завоевательные планы относительно этой части света — им и сейчас никто бы не воспрепятствовал.

— Детали всегда можно исправить. Если не ошибаюсь, Россия у господина Лейбница в первоначальном варианте рассматривалась как пространство для расширения шведского королевства, теперь же она готова выступить как полноправная сторона, претендующая на свою долю в мировых богатствах. Причем направление интересов ее предопределено таким образом, что коалиция со Священной Римской Империей представляется естественной, противоречия же легко устранимы. При объединении усилий каждая из наших держав получит гораздо больше выгод, чем по отдельности...

Надежды мои не оправдались, и красноречие пропало втуне, ибо высокопоставленный собеседник любезно выслушал рассуждения о соединении сил европейцев против магометанских захватчиков, но не выказал интереса, превышающего пределы простой вежливости. Аргументы Матвеева о долге императора в отношении Речи Посполитой тоже прошли мимо цели, — а как иначе, если польский посол в Вене ни единым звуком не выразил отношения к прогулке турецкой армии по равнинам Волыни? И только господин де Фронвиль несколько дней спустя посеял сомнения в откровенности имперского главнокомандующего, купив у некого шёнбруннского служителя копию письма Евгения Савойского императору Карлу.

Достоверность сего послания сразу была заподозрена Андреем Артамоновичем по ряду погрешностей стиля: действительно, с парижского жулика сталось бы нагреть своего нанимателя на сотню полновесных талеров, сочинив бумагу самостоятельно. С другой стороны, упоминание подробностей, кои Фронвилю никак не могли быть известны, подтверждало утечку сведений из придворных кругов. А главное, последующие события слишком хорошо совпали с написанным. Возможно, какая-то впавшая в долги чернильная крыса просто изложила по памяти виденный документ или подслушанный разговор, передав смысл, но не букву.

'...Нынешний русский царь чрезвычайно умножил военные силы своего государства, благодаря европейским наемникам. Теперь русская дипломатия пытается навязать нам союз с назойливостью девицы известного сорта, пристающей к прохожим на улицах, соблазняя очевидной выгодой соединения против турок. Было бы серьезной ошибкой не принять во внимание последствий, которые повлечет столь опрометчивый альянс. В первую очередь это касается внутриимперских отношений, вся система которых должна будет претерпеть коренные перемены в случае поддержки Вашим Величеством русских притязаний на севере.

На первый взгляд, замена одной иностранной державы на другую в части господства на Балтийском побережье мало что изменит: легкомысленные люди могут даже предполагать, что вытеснение шведов будет способствовать консолидации империи, поскольку царь никогда не сможет приобрести в области между Бременом и Мемелем такие же прочные позиции, как прежние хозяева положения. Устранение чужеродного влияния можно было бы приветствовать, если бы это не угрожало повернуть дела от плохого к худшему.

Ослабление Швеции в северной Германии для нас бесполезно и даже вредно, поскольку могущество, потерянное шведами, подберут Пруссия и Ганновер. Грубое давление извне сплачивает империю, усиление же протестантских князей грозит появлением внутри ее альтернативного центра.

Преимущества русского союза применительно к турецким делам при внимательном рассмотрении оказываются тоже не столь очевидны, как при поверхностном взгляде. Огромное большинство христианских подданных султана наравне с московитами разделяет все заблуждения греческого духовенства и считает царя своим естественным покровителем. Любая мера, которая покажется мнительному воображению невежественных восточных священников ущемлением их прав, повлечет апелляцию в Москву. Никакое разграничение не сможет служить надежным ручательством от бесконечных склок, подрывающих самые основы союзнических отношений. Чем больший успех будет достигнут, тем скорее союзник превратится в соперника, а с течением времени — во врага. Есть основания предполагать, что в этом качестве русское царство может оказаться намного опасней Оттоманской Порты, которая давно уже достигла предела своих военных возможностей и дальше наращивать могущество не способна.

Перспективы роста России как великой державы в полной мере зависят от состоящих на царской службе иностранцев. Турки тоже принимают преступников и отщепенцев всех европейских наций, но обычно требуют от них перемены религии, что крайне ограничивает число перебежчиков. У русских хватило ума смягчить условия, и результаты не замедлили сказаться. В последнюю кампанию они оказались способны нанести поражение великому визирю и содержать в то же самое время две армии против шведов. Среди бродяг и авантюристов самого дурного толка, подобных тем, что наполняют вербовочные пункты в начале любой войны, к ним иногда попадают люди, достойные лучшей участи, но по различным причинам не нашедшие себе места в Европе. Некоторые из них пользуются несомненным влиянием на царя, достигли большого значения и могут добиться еще большего. В высшей степени полезно было бы добиться их благорасположения, тем более что у деятелей этого рода честолюбие обычно подавляет все, даже корысть: можно обойтись без денежных расходов, ограничившись пожалованием почетного, но ни к чему не обязывающего титула.

Насколько важно заручиться симпатиями отдельных лиц, настолько же бессмысленно искать союза с русским государством в целом. Империя в состоянии собственными силами победить турок, если Вашему Императорскому Величеству будет угодно. Оттоманы в последнее десятилетие столь явно ступили на тропу упадка, что нет никаких сомнений в исходе войны один на один, без помощи посторонних сил. Русские и так простирают свою самонадеянность чрезмерно далеко, с неуместной дерзостью пытаясь устанавливать направления и пределы расширения владений Вашего Величества за счет турецких земель в предварительных планах коалиции. Не стоит содействовать усилению страны, с большой вероятностью обещающей оказаться среди наших будущих противников. Особенно неприятно, что русские проповедуют альянс против Турции под флагом защиты Польши, явно стараясь установить в отношении республики некое подобие протектората: в случае успеха это выведет их прямо на наши границы...'

— Н-да. Не любят они нас.

— Как раз тебе, Александр Иваныч, грех жаловаться. 'Достойны лучшей участи' — это в чью сторону?

— Я своей участью вполне доволен. Давай-ка, Андрей Артамонович, дальше.

Мы давно уже были с послом на 'ты' и без чинов — по крайней мере, в неофициальной обстановке. Совместно пережитая неудача не посеяла между нами рознь.

'...Опасность России как возможного врага усугубляется тем обстоятельством, что заимствование европейской военной организации не сопровождается присущим цивилизованным странам ограничением власти монарха в отношении подданных, в том числе и людей благородного происхождения. Будучи полновластным господином их жизни и имущества, царь с величайшей бесцеремонностью пользуется своим правом, требуя несравненно больших жертв и усилий, чем любой другой государь. Уродливое соединение варварства и цивилизации только прибавляет силы и живучести этой стране, подобно ублюдкам среди животных: точно так же мул отличается большей выносливостью, чем его родители...'

— Экая политическая зоология началась! Все-таки фальшивка: это точно не принц Евгений, такие сравнения — не в его стиле. У принца ум сухой, математический.

'...Есть государства, воинственные от избытка сил, как Франция, или по злобной природе их населяющих племен, как Оттоманская Порта. Россия же подобна нищему, вынужденному от голода заняться разбоем. Владея самой большой территорией в мире, царь продолжает стремиться к новым захватам, в силу неспособности русских извлечь пользу из того, что имеют в настоящем положении. На протяжении полутора веков располагая морским портом на севере, они почти ничего не сделали для развития мореплавания и коммерции, превзойдя американских индейцев лишь в том отношении, что помимо звериных шкур продают заезжим скупщикам еще и продукты земледелия. Нет оснований полагать, что балтийская торговля России пойдет иначе: после непомерных тягот войны, вынесенных царскими подданными, все выгоды достанутся англичанам и голландцам. Того же следует ожидать на юге, если мечты русских касательно Черного моря исполнятся...'

— С-сукины дети!

В сердцах я треснул кулаком по столу. Бокалы жалобно звякнули, бутылка с красным вином повалилась, как убитый солдат, поливая снежные просторы скатерти хлынувшей кровью из горла.

— Да ладно тебе! Не переживай так сильно, мало ли что мошенник наклеветал!

— Нет, Андрей Артамонович — тут не Фронвиль! Навряд ли, конечно, сию промеморию составил собственноручно фельдмаршал... Но кто-то из его окружения — пожалуй. И человек этот — государственного ума, несомненно. Я сам думал многажды ...

— О чем?!

— Не так обидна клевета, как правда. Почему Россия бедней самого убогого европейского захолустья? Сравнить со средним немецким герцогством — раз этак в пять на податную душу. Понятно, я о Голландии не говорю. Или о Милане. Знаешь, отчего у меня так погано на душе всю эту зиму? Сам только теперь понял. Десять лет убиваюсь на службе, а все зря. Даже хуже, чем зря. Не с того конца начал!

— Бургонское в голову ударило? Слабоват ты, Александр Иванович, по этой части: вроде и выпил-то немного! В генералы выйти — это, по-твоему, зря?!

— Да хер с ним, с чином! То дело государево, сегодня дал — завтра отнимет. Я о своих планах сокрушаюсь. Стоит ли ковать богатырский меч, чтобы вложить его в руки падающего от слабости калеки? Всей мощи на один удар хватило, подняться и додавить султана уже сил нет... Полковники мои пишут: солдаты с голодухи мрут... Или бегут врознь. Деньги — вот кровь государства! А с другой стороны — чем больше траты на войско, тем сильней разорение в народе. Так что за выгода русским людям от наших побед?!

— Не смей мне такого говорить, ясно?! Если б у тебя солдаты так рассуждали, как бы им ответил?

— Шпицрутенами нещадно... Потому — не их ума дело. Мне же государь жалованье платит в двести раз против солдатского не затем, чтоб ружейные артикулы на плацу исполнял, а чтобы думал... Все верно насчет морской торговли немчура судит. Много ли у нас таких, как братья Баженины? Да большинство купцов в портовых городах на подхвате у иноземцев состоит, в роде торговых агентов и чуть ли не приказчиков! Прибыток мимо уплывает. Это надо менять, только бы войну закончить.

— Война — дело обоюдное... Тебе ли не знать?

— Разумеется, закончить не как попало. Но вот завоевать приморские провинции — еще не все, надо уметь использовать... Виктория, не дающая победителям выигрыша в части государственной экономии, недорого стоит. Кто главные враги русского могущества? Думаешь, турки или шведы?! Ни черта подобного! Этих мы, если главных осилим, одним взглядом на сажень в землю вобьем! А главные два — невежество и бедность. Их военной силой не одолеешь.

ДЕЛО ЧЕСТИ И РАССУЖДЕНИЯ О ДЕНЬГАХ

Даже в странах, наслаждающихся твердостью монархической власти, политика подвержена борьбе партий, интригам вельмож и их соперничеству за влияние на государя. Поэтому она не всегда последовательна и часто необъяснима с позиций здравого смысла. Взять, например, турок. Если бы султан объявил войну России, не дожидаясь поражения Карла — кто бы помешал нашим неприятелям общими усилиями лишить царя большой кровью добытых завоеваний, да еще и русских земель прихватить? Но враги атаковали, как злодеи из плохой пиесы, представленной в дешевом балагане — по одному, в очередь. И оба получили от Петра сокрушительные удары.

Общеизвестно, что разум толпы неизменно бывает ниже, чем у образующих ее индивидов. Только этим я могу объяснить, что императорский двор, далеко превосходящий по образованности султанский, навязывал порой своему суверену действия столь же непредсказуемые. С какой стороны в очередной раз подтолкнули Его Величество? Мне не всегда хватало проницательности это определить. Принц Евгений противился русскому союзу, впрочем не зарекаясь от него, если представится возможность извлечь одностороннюю выгоду для австрийской державы. Императрица и ее родственники уповали на династические связи, но болезненно воспринимали письма от сестры с жалобами на дикость страны и невоспитанность мужа-царевича. Папский нунций и влиятельные духовные лица опасались влияния царя на 'схизматиков' в венгерских землях и по соседству, однако обострять отношения не хотели, поскольку в это самое время Рим вел осторожные переговоры о разрешении католического богослужения в России. Если напрячься — можно вспомнить еще с полдюжины враждебных друг другу партий. И каждый претендовал быть главным конфидентом императора, оттеснив соперников подальше от высочайшего уха.

Кто из них в этой нескончаемой возне у трона так потряс древо милостей монарших, что на вашего покорного слугу свалился титул графа Священной Римской империи — не знаю. Матвеев давно и с большими издержками добивался для себя той же чести: он просто окаменел от расстройства, когда обер-герольдмейстер сообщил о даровании ее другому человеку.

— Прости, Андрей Артамонович! Воинским людям от государей всегда предпочтение, хотя посольская служба, по мне, труднее. Господь свидетель, я и не думал против тебя злоумышлять! Сам только сей момент узнал о пожаловании. Да и вздор, по правде сказать, все эти титулы: суета сует, и ничего более.

Посол уверил, что искренне рад за меня и ничуть не завидует — но прежняя сердечность в отношениях между нами пропала. Оставшись без его дружеских советов, я скоро попал в историю весьма неприятную.

Встречаясь со шведами или поляками шведской службы, заполонившими Вену, мы обыкновенно делали вид, что не замечаем своих противников; они платили нам той же монетой, и дипломатическая борьба не переходила в рукопашную. Но императорское благоволение ко мне, видимо, посчитали опасным. Приехав во дворец принца Евгения на празднование годовщины одной из бесчисленных военных побед и проходя мимо недоделанного, в строительных лесах стоящего, бокового крыла, я прямо кожей почувствовал волну злобы, истекающей от столпившейся обочь дороги кучки.

— Збачьте, панове, какой знатный вельможа пожаловал: сам граф Хлопский!

— Ние, то ест граф Злодиевский: видите, карета краденая!

Презрев вражеские насмешки, прошел мимо; но холодок потянулся по хребту. Будь я псом, шерсть на загривке стояла бы дыбом. И не зря. После официальной части, как только церемонимейстер пригласил к танцам, мне преградил путь сильно пьяный усатый субъект:

— А ты кое холеры шукаешь, слуга москальский? Идзь до кухни: цела Вена знае, же оддаешь пржевагу холопкам над шляхетными фрау!

— Это мое дело, каким женщинам отдавать предпочтение. А ясновельможному пану не мешает проспаться! — Я попытался отодвинуть хама, но он был фунтов на сорок меня тяжелее и, похоже, не так пьян, как прикидывался. К тому же при шпаге, — а моя, как полагается, осталась у денщика вместе с плащом и шляпой: в танцевальной зале оружие, способное повредить дамским нарядам, поставлено вне закона. Утратив надежду кончить дело миром, я широко улыбнулся, глядя в глаза противнику, и врезал ему ниже колена носком башмака. Любимый прием, не раз выручавший в студенческие годы. После него одинаково сподручно бежать или бить, пользуясь мгновением замешательства. А еще, если на вас напали, полезно иметь кое-что в кошельке. Не затем, чтобы откупиться: мешочек с благородным металлом не хуже свинчатки прибавит кулаку тяжести.

Под градом тумаков негодяй попятился, упал навзничь, извернулся на четвереньки, попытался прямо в этой позиции обнажить шпагу, — но потерял охоту драться, получив ногой по зубам. Подхватив, при зверином визге окружающих дам, упавший на паркет клинок, я плашмя, как хлыстом, проводил несколькими ударами убегающего врага и обернулся встретить его товарищей, спешащих на помощь.

Безоружный офицер императорской гвардии решительно шагнул между стальными остриями:

— Господа! Своим поведением вы оскорбляете хозяина этого дома. Извольте немедленно отдать мне ваши шпаги и прекратить бесчинства.

Неприятели медленно, с ворчанием, отступили, пряча оружие в ножны — пожалуй, мне больше не грозило быть заколотым прямо на балу. Прищемив клинок дверью, я резким движением сломал его у самой гарды и с поклоном протянул гвардейцу остаток эфесом вперед:

— Хозяин этой шпаги недостоин звания дворянина.

Убравшиеся было восвояси друзья побитого чуть снова не кинулись в атаку. Рослый, с благородной внешностью, шляхтич злобно процедил:

— Будь пан генерал настоящим графом, он ответил бы за свои слова.

— Пришлите ко мне завтра ваших секундантов — увидим, кто из нас настоящий.

Допраздновав с невозмутимым видом испорченный вечер и потом преспокойно выспавшись, я встретил поутру Матвеева любезной улыбкой; но извещенный о вчерашнем посол накинулся на меня с раздражением:

— Забыл, что государь Петр Алексеевич поединки под смертной казнью запретил? Даже убитому на дуэли нет прощения, по указу его труп за ноги вешают!

— Припомни хоть один случай, когда повесили?! Андрей Артамонович, дорогой, не надо так горячиться! Царь запретил бои между своими, а не с врагом! С ним биться не только можно, но и должно — в одиночку или строем, безразлично.

— Пусть так, но не на нейтральной территории! Немецкий закон тоже наказывает...

— Неужели тоже — мертвецов за ноги? Кстати, мы ему в этом случае подсудны?

Матвеев на секунду задумался и успокоился немного.

— С ходу не скажу. Надо здешних законников беспокоить. Все равно некрасиво. Гости подрались в доме — обида хозяину, чужестранцы бьются в стране — обида государю.

— Это наши враги оскорбили императора. Посмели утверждать, что жалованный им титул — не настоящий. Вот если взять и доложить Карлу? Думаю, он поймет мои чувства!

— Бог его знает. Все равно, тебя подловили, как неопытного мальчишку: им только и надо, чтобы нас скандализировать. А ты поддался! Ну, положим, Чушуловича стоило проучить, деваться некуда...

— А это кто?

— Тот пьяница, которому ты шпагу сломал. И челюсть заодно. Но на поединок с Коморовским напросился зря. Изволь отказаться.

— Господин посол, это будет бесчестно!

— Вздор! Ты все-таки генерал-майор, а пан Антоний Коморовский у Лещинского только до полковника дослужился. И то титулярно, без полка. Не по чину ему тебя вызывать! Хотя род графский, старинный... Герб у них один с Понятовскими — циолек, сиречь телок...

— Авось не забодает! Еще вопрос, кто кого подловил: в чинах он мне уступит, а в знатности... Тебе же ведомо — у меня шляхетство выслужное. Как родовитые люди на выскочек смотрят, надо рассказывать?

— Ну и причем тут дуэль?

— Выйти с кем-то на поединок — значит признать себе равным.

— Ради подобных пустяков стоит ли ставить жизнь на карту?! Вас явно нарочно стравили! Ты даже не представляешь, насколько он опасен!

— Что, хороший боец?

— Не то слово. Насчет всей Польши не скажу — но лучшая шпага партии Лещинского, точно. Его путь усеян телами соперников. Как ты фехтуешь, не знаю...

— Посредственно или чуть ниже. Не беда. Придумаем что-нибудь.

— О чем думать?! Разве, как дуэли избежать?

— Вовсе нет. Если он сильней меня на шпагах — значит, я его застрелю. Выбор оружия за оскорбленной стороной.

— Разве тебя поколотили? Ты же прилюдно избил его приятеля! И после такого... Хочешь сказать, что сам его вызвал?

— Мне пришлось. Этому... Чешуевичу, или как его... он, что, родня?

— Насколько я знаю, нет. Зато Станиславу Понятовскому — дальний родственник и ближний клеврет.

— Вот и хорошо. Общепринятые дуэльные правила разрешают драться за однородца — если тот сам не способен. Ни за кого больше. Мои с этим пьяным дураком счеты посторонних не касаются. Можно без ущерба для чести посылать в дальний путь любого, кто пожелает за него вступиться. Потому единственный повод для поединка — оскорбление, нанесенное Коморовским мне и императору.

— Хорошую компанию ты себе выбрал.

— Так получилось.

— Учти, мое положение не позволяет открыто содействовать тебе. Официально — мне ничего об этом не известно.

— Если позволишь, Андрей Артамонович, я возьму Фронвиля.

— Как хочешь. Он будет рад.

Действительно, француз с увлечением взялся за дело. Устройство дуэли между чиновными и титулованными противниками как нельзя лучше отвечало его аристократическим пристрастиям. Он сам подобрал второго секунданта, из имперских офицеров, и с педантической важностью обсуждал со мной детали предстоящего. Увидев же, кто представляет наших врагов — просто расцвел.

Карл Двенадцатый вообще-то не жаловал поляков, но для Станислава Понятовского сделал исключение: произвел в шведские генералы и поручал самые трудные дела. Именно он в Константинополе изобретательностью и упорством преодолел Толстого и склонил султана к войне с Россией. Наша дипломатическая конфузия в Вене тоже была его заслугой. Служба Понятовского начиналась в турецкую войну под знаменами принца Евгения, и в имперской столице пана Станислава принимали как старого боевого товарища, a priori достойного большего доверия, чем русские. Враги отнеслись ко мне в высшей степени уважительно, если он сам явился секундировать.

Соблюдая дуэльный ритуал, я не вышел к представителям противника, а остался в соседней комнате. Вскоре барон заглянул посовещаться:

— Господин генерал продолжает настаивать на пистолетах? Конечно, для нас, парижан, такая дуэль в порядке вещей, но здесь, увы, иные нравы... — Он закатил глаза и развел руками, сокрушаясь о восточноевропейском варварстве.

— Мне слышно, что говорят меж собой поляки. 'Хлопска зброя'... Плевать на подобные мнения! Передай, что их клиент может засунуть свой гонор себе в задницу, если не желает стреляться. Отказ от поединка будет на нем.

Я совершенно простил Фронвилю самозванство за его мастерский перевод с французского солдатского на французский куртуазный. Весь оскорбительный смысл сохранился, без единого грубого слова. Мои условия приняли. Время назначили на рассвете, место — у чумных бараков на берегу Дуная, где в позапрошлом году обрели покой одиннадцать тысяч душ, почти каждый десятый горожанин. Ничтожное событие — прибавить к ним еще единицу.

Утром нас встретили мокрый снег и порывистый ледяной ветер, но мой секундант так упивался должностью распорядителя, что ему все было нипочем. Он не позволил начать прежде, чем зачитал нам согласованные вчера правила, на пяти страницах.

— По договору, принятому обоими противниками, каждый из них вправе пользоваться собственным оружием, коим должен быть пистолет обыкновенного образца, гладкий или нарезной, с прицелом или без оного...

Разумеется, мое оружие было с 'оным'. Штучное изделие Тульского завода: колесцовый замок и нарезной ствол в пять с половиной линий. Накануне я сделал дюжину выстрелов и убедился, что по-прежнему на сорока шагах уверенно попадаю в чайное блюдце. Однако, с учетом погоды, стоило подойти немного ближе. У Коморовского — здоровенный драгунский пистоль, чуть не в аршин длиною и калибром с крепостное ружье. Убийственная вещь при стрельбе в упор, но уже на средних дистанциях — почти бесполезная. О точном попадании из такого лучше и не мечтать.

— ...Каждый из противников независимо от другого имеет право, но не обязан, идти прямо навстречу противнику, держа пистолет дулом вверх. Другой противник, в свою очередь, имеет право идти вперед или стоять на месте. Оба противника имеют право стрелять после команды 'начинайте', когда им заблагорассудится, но второй выстрел должен последовать в течение одной минуты с момента первого выстрела. Раненный первым выстрелом имеет право стрелять в противника, который не обязан приближаться к нему, в течение двух минут с момента получения раны. Противники не имеют права стрелять на ходу, желающий стрелять обязан остановиться и только тогда имеет право прицелиться. Противники имеют право остановиться и прицелиться, не стреляя, и после остановки вновь продолжать идти вперед, держа пистолет дулом вверх. Противник, выстреливший первым, обязан ждать выстрела другого совершенно неподвижно, на месте, с которого он стрелял...

Мой враг выглядел абсолютно спокойным. Матерый воин и настоящий бретер, что вы хотите?! Но у меня была твердая уверенность, что он живет последние минуты. Наконец, Фронвиль закончил. Понятовский, в свою очередь, сказал то, что должен:

— Господа, вам известны условия дуэли. Напоминаю, что, когда я отдам вам пистолеты, честь обязывает вас не делать никаких движений до команды 'начинайте". Точно так же вы обязаны немедленно опустить пистолеты по команде 'стой". Выстрел одного из противников, сделанный хотя бы за секунду до команды о начале дуэли или после команды об окончании, считается бесчестным поступком и влечет законные последствия. Секунданты противной стороны имеют право застрелить или заколоть нарушителя, с последующим составлением протокола о его преступлении и извещением всех заинтересованных лиц.

Я встал на отмеченное место. Мой неприятель вдалеке вытащил из-за пазухи ладанку или крестик на цепочке, пошептал, воздымая глаза к небу, поцеловал и спрятал обратно. Пречистую Деву просит об одолении злого меня, не иначе. Однако религиозный дух заразителен, на обоих накатил. Перекрестившись, бросаю в снежную круговерть:

— Господи, если тебе есть до нас дело — даруй победу тому, кто прав. Да будет воля твоя!

Распорядитель дуэли поднял руку... Команда! Шагаю вперед — враг, не сходя с места, целится мне в лоб своею пушкой... Выпалил! Удар, как ломом, в бедро — падаю на мерзлую землю, едва успев уберечь заряженное оружие. Пытаюсь подняться — но дикая боль взрывается гранатой, перед глазами темнеет. Снова лицом в снег!

— Гратулую, пан Антоний! Добрый выстрел!

Добрее не бывает. Дьявол! Нет справедливости на небесах! Один шанс из десяти, не больше, был у него попасть на такой дистанции! С трудом становлюсь на здоровое колено:

— Не спешите, панове! Я буду стрелять.

Рука дрожит. Мушка прыгает на сажень в стороны от Коморовского, глаза на ветру слезятся. Не попаду. Ложусь на землю, чтобы упереть в нее локоть — цель закрыта сухим бурьяном, которого стоя не замечаешь.

Надо приблизиться. С пистолетом в руке ползти неловко: оскалившись, аккуратно беру его в зубы, чтобы не испортить затравку. Оставляя изломанный кровяной след, влачусь к срединной мете — барьеру. Тает мое время...

— Ото уж докладно пся крев! Сторожись, пан Антоний, як бы не угрызл!

Коморовский и его младший секундант смеются, глядя на пресмыкающегося по земле противника. Фронвиль с Понятовским уставились на песочные часы. Течет моя кровь на снег, течет песок, уносит секунды... Боль адская... В чьей-то ноге... А у меня ног нет... И никогда не было... Зато у меня есть пистолет... И я из него не промахиваюсь!

Глубокий вдох. Дрожь ненадолго утихомиривается. Прицел в пол-фигуры... Пла-а-авненько... Нет! Слеза на глазу — цель расплывается! Стираю рукавом. Теперь все сначала... Успокоиться... Не спешить... Выстрел!

Попал! Плохо видно... Но когда раненый складывается пополам, держась за живот — нужен священник, а не врач. Оборачиваюсь к секундантам... На Понятовского жалко смотреть. Он уже поднял руку, чтоб остановить поединок — и теперь забыл ее опустить...

— Господин барон! Помогите мне, будьте любезны!

Не раскланиваясь, мы забираемся в карету. Через полчаса лучший в Вене военный хирург уже ковыряет мою рану. То, что казалось адской болью во время дуэли, оказывается сущим пустяком в сравнении. Ору, как безумный, и несколько раз теряю сознание. Мой мучитель доволен:

— Кость сломана, но не раздроблена. Das ist gut. Есть надежда обойтись без ампутации, только надо сложить правильно.

Еще один, дальнейший круг ада. На этой процедуре я окончательно лишился чувств, и следующие две недели помню урывками. Потеря крови оказалась чрезмерной. Когда в начале марта Матвеева отозвали в Варшаву, я все еще лежал в лубках и не мог подняться с постели. В ожидании Абрама Веселовского, назначенного новым резидентом, посольские дела вел секретарь Ланчинский. От него-то я и услышал, что с турками подписаны прелиминарные пункты и можно не спешить к началу кампании.

Но меня заела тоска. Прекрасный город на Дунае казался мрачным узилищем. Грезились покрытые бесчисленными весенними цветами вольные степи, приземистые бастионы Богородицка, родные лица моих людей. Как только смог доползти до ночного горшка — приказал обменять парадную карету на более практичный экипаж и готовиться в путь.

Ехать пришлось через Шлезию на Данциг: вернуться старой дорогой, сквозь воеводство Русское, Волынь и Украину, было невозможно. Пророчество государя сбылось, Польша полыхнула как зажженный зловредными соседями стог. Поджигатели не слишком таились. Зимою воротился в отечество Иосиф Потоцкий со своими людьми из Турции, получил прощение от короля; но тут же устроил против него рокош. Благо, законы польские позволяют, а недовольство Августом и насилиями его саксонских войск достигло крайней черты.

Многие конфедераты кричали, что надо изгнать не только саксонцев, но и русских, под видом союза желающих овладеть Речью Посполитой, и уповали на турецкую помощь. Вообще, турецкие деньги прослеживались в этом деле довольно явственно. Новый визирь оказался неглуп: не преуспев в открытом бою, Порта косвенными средствами навязала нам полные руки дела, изрядно ослабив позиции Шафирова в переговорах.

Кости мои срослись не идеально, и левая нога на всю жизнь осталась на дюйм короче. Со временем я почти перестал это замечать, но по прибытии в Петербург первое время еще не мог ступать на нее и прыгал на костылях. Царь ни единым словом не упрекнул за дуэль, трактуя наравне с ранеными в обычном бою. Условия мира (до возвращения в Россию приходилось только гадать о них, канцлер не удостоил нас подробностями), принесли сильнейшее разочарование. Сам призывал полгода назад к умеренности в требованиях — но тут умеренность проявили в неумеренной степени.

Не присутствовала в прелиминариях ни одна из тех ключевых позиций, которые я надеялся оставить за государем. Приобретения ограничились долиной Днепра: правый берег весь (до устья Буга), левый — на дальний пушечный выстрел от воды. Кинбурнский мыс исключался из этого правила, в обмен на обещанную (в неясных терминах) равноценную территорию со стороны Азова. Сия скромность отчасти возмещалась согласием турок провести отдельные негоциации по мореплаванию и торговле: прежде они и слышать не хотели о допуске в Черное море русских судов, хотя бы купеческих. Только ведь согласие на переговоры ничего определенного не обещает: можно говорить долго и безо всякого результата. Помимо этого, заставили крымского хана отказаться от претензий на Кабарду, однако нашей заслуги в том мало. После резни, устроенной горцами татарскому войску, Каплан-гирей все равно не имел там ни малейшей власти.

Умом я понимал неотложную нужду обескровленной и обнищавшей России в мире. Но душа болела, что столь великие жертвы пропали втуне. Ни Перекоп с его укреплениями и соляными промыслами, ни устья днепровские нам не достались, уж не вспоминая о более честолюбивых планах. Государь, сохраняя наружно хладнокровие, переживал, полагаю, то же самое. Он почти исключительно посвятил свое внимание делам шведским и польским, не возлагая надежд на неблагодарный юг и поручив его доверенным людям. Среди таковых и аз, грешный, состоял, только прежде Азовской губернии мне приказано было ехать в имение для поправки здоровья:

— Отощал, смотреть страшно. Не дай Бог, помрешь. — Царь хотел меня видеть толстым и румяным. — Заодно погляди в соседних провинциях, какие деревни к железным заводам отписать: а то Демидыч жалуется, мужики у него поразбежались. После сего проинспектируй полки, что на Белгородчине и в гетманской Украине стоят. По окончательном замирении с султаном нам столько регулярного войска будет не надобно, часть солдат в ландмилицию заберешь. Линию от Богородицка до Таганьева Рога ты мне начал строить и забросил.

— Денег на то не присылывали, Ваше Величество. Да еще мешала надежда, что Перекоп будет наш, и линия не потребуется. Теперь надо делать, конечно. Только лучше бы ее покруче к морю завернуть: на Самаре оставить запасный рубеж, а передовой пустить по Конке и Берде, ежели такое исправление границы сделать получится.

— Велю Гавриле Иванычу отписать Шафирову, чтобы в докончании требовал сего у турок. А землю межевать с ними будешь сам, вот еще занятие тебе. Так что смотри на месте, как оборону устроить. Насчет денег... Где ж их сыскать?! В работы солдат ставь, насчет леса или подвод — жителей повинностью обяжи... С деньгами и дурак сделает, а ты умный.

— Государь, хотя бы солдатам задержанное жалованье — я под него частным образом долгов наделал и в казенных конторах много забрал. А главное, пока люди в полках голодают — никакими казнями их от бегства не унять.

— На жалованье — найду. Не все сразу: потерпи до зимы, там легче будет. С крестьян до урожая много не взять.

— С них и после урожая деньгу не очень-то выдавишь, даже бесчеловечными способами. Бедность! Надо бы что-то измыслить. Приеду в деревню — займусь.

Я не пояснил, чем: выжиманием серебра из мужиков или устройством для них форсированного марша к вершинам богатства (при помощи кнута, разумеется). Совместить эти две задачи непросто. Но нужно: любая коммерческая затея при начале своем требует затрат, окупающихся далеко не сразу. Некоторые соображения на сей счет имелись.

Коварство врагов подарило мне достаточно досуга для чтения и размышлений. Еще в Вене, созерцая сквозь мутноватые стекла посольской квартиры сияющие весенние небеса и пытаясь натурфилософским образом взглянуть на движение богатства — скажем, как на движение планет в пространстве — я долго продирался через многоразличные мысли умных людей о сем предмете. Великий министр Сюлли утверждал: земледелие и скотоводство — два сосца, питающие Францию и превосходящие все сокровища Перу. Он видел в них главный источник звонкой монеты и восставал против ремесел, плодящих ненужную роскошь и изнеженность. Его современник Монкретьен, ровно сто лет назад напечатавший 'Трактат о политической экономии', тоже придавал немалое значение естественному богатству, однако в противность герцогу уповал на вывоз ремесленных и мануфактурных изделий, основательно полагая, что жизненные припасы предпочтительно сохранять для пропитания собственного народа. Оба эти рецепта совершенно непригодны для России. Суровость климата едва позволяет ее жителям самим прокормиться, отсутствие дорог препятствует вывозу товаров с низкой ценностью на пуд веса, а искусных ремесленников, кои могли бы превзойти европейских соперников, в стране попросту нет. Сии обстоятельства не менее, чем удаленность от морей, выталкивают русских на обочину мировой коммерции.

Схоластические споры, порождается ли богатство природой или возникает в ходе торговли, не стяжали моего внимания. Стреляет ружье, потому что заряжено — или потому, что курок спустили? Тунгусские князцы испокон веку ходили в соболях — но истинная ценность сих зверей обнаруживается лишь в момент, когда русский купец продает их шкуры немцам или китайцам. Поиск товаров, кои 'заряжены', но еще не выстрелили, привел к итогу удручающе тривиальному.

Лес. И все, что с ним связано. Больше нам нечего предложить миру. Только из дерева можно выстроить запруду, предназначенную уловить немного серебра из мимотекущей денежной реки. Невелико открытие: меха, поташ, смола, деготь и прочие лесные товары с незапамятных времен составляли изрядную долю русского вывоза — и казенную монополию, к тому же. Собственно древесина тоже шла в Англию и Голландию, но в количествах сравнительно скромных. Во-первых, из Норвегии ближе; во-вторых, деревья мачтовых кондиций государь указал беречь для своего флота. Лес более низких сортов дешевле мачтового в несколько раз. Чтобы торговать им с прибылью, надо заводить свои корабли и свои лесопильни. Иначе все сливки снимут другие.

Кстати, о кораблях. Рассуждая теоретически, я пришел к выводу, что строение судов на экспорт могло бы оказаться намного выгодней лесоторговли. Мужики в России сызмала привычны к работе по дереву; переучить простых плотников на корабельных сложности не представляет. Провиант для них даже в Петербурге вдвое дешевле, нежели в Европе (в Воронеже — впятеро). Лес в Голландию везут за тысячу миль, а из русского адмиралтейства в окошко выгляни — увидишь, как растут корабельные сосны.

Зная это всё, вы догадались, конечно, где строят самые дешевые суда? Совершенно верно, в Амстердаме!

Куда деваются деньги, и почему корабли казенного строения выходят дороже покупных, когда по расчету должны бы стоить втрое меньше? Разгадка не так очевидна, как кажется. Ну, воруют — как же без этого?! А где не воруют? Англичане и голландцы, вы думаете, святые?

И потом — генерал-адмирал Апраксин хотя не святой, но человек весьма порядочный. Это вам не Меншиков! Федору Матвеевичу случалось бывать виноватым в денежных делах — но большей частью за попустительство подчиненным, мелкие шалости которых не успевал пресечь. Какую долю ассигнований возможно расхитить без деятельной помощи главного начальника? Процентов десять? Двадцать? Уж никак не две трети. Столько и адмиралу не по чину: на умеренное казнокрадство государь иной раз закрывает глаза, как на зло привычное, всеобщее и неистребимое — а за две трети легко головы лишиться.

Да никто и не посмеет так много красть прямо у царя под носом. Нет в государстве мест, в большей степени освященных высочайшим вниманием, чем корабельные верфи. Шагу нельзя ступить без государева пригляда. Приемы работы точно как в Европе — только что заимствовали, главных мастеров наняли там же — так в чем же, черт побери, дело?! Я ничего в сем ремесле не смыслю и не претендую учить ему монарха, но лучше бы он помогал судовым строителям не с топором, а с гроссбухом.

Есть в корабельном деле одно малое исключение: купцы Баженины строят суда не только для себя, но и продают в Голландию! Жаль, что эти продажи можно по пальцам пересчитать — но приятно видеть подтверждение своей мысли. Вот бы съездить к Архангельскому городу посмотреть: чем же их верфь отличается от царских?

Нечто подобное удалось подметить в другом, более знакомом мне промысле, тоже имеющем отношение к лесным богатствам. Комендант казенных железных заводов полковник Вильгельм де Геннин — благородный человек и прекрасный инженер; однако необразованный, алчный, хищный, хитрющий мужик Никита Демидов побивает его по всем статьям, отпуская железо вдвое дешевле и с немалой прибылью. И многие иные коммерческие дела под покровительством казны идут, словно сани по песку: усилия чудовищные, а продвижения почти нет.

'Тебе ли говорить?!' — скажут иные. 'Давно ли хвастал успехами Тульского завода?' Ну и что? Да, чудеса бывают! Одно сотворил я — прикажете каяться?! Повторить достижение мне бы, пожалуй, самому не удалось, и никому другому — тем более. Страшно вспомнить, какое нечеловеческое напряжение сил для этого потребовалось. Мстительная страсть, которая гнала меня тогда, словно фурия, требуя победить или умереть, мало имеет общего с обыкновенными сантиментами казенных управляющих.

Как правило, господствующий их интерес — хорошо выглядеть в глазах вышестоящих лиц. Успех порученного дела важен лишь как средство к этому, а ежели можно обойтись — так и пес с ним. Главное — изображать усердие и преданность. Те, кто стоит ниже, подражают начальству.

Dolce far niente — не монополия итальянцев. Даром, что ли, герои русских сказок по тридцать лет лежат на печи — пока враги, на свою голову, не помешают этому благородному занятию? Человек по природе ленив (исключения редки), и всегда старается насколько возможно сберечь силы. Сие свойство, как трение в механике, направлено против любого движения. Чем его победить? Средства известны, сколько мир стоит: голод, страх, жадность и честолюбие. Трудность лишь в том, чтобы подобрать верное их сочетание для каждого случая. Сдается мне, что офицеры, поставленные править заводами и верфями, чрезмерно уповают на армейские способы, и составленная из живых людей машина еле движется. От излишнего в ней трения особенно страдают высокие ремесла, требующие согласованного действия множества искусных работников. Занятия, чуждые мастерства, мало уязвимы: земляными работами или рубкой леса можно руководить без особых хитростей, упирая на одно принуждение.

Уже не трению, а прямо клину в передаточных шестернях уподоблю понятия, общие у русских с народами Востока и особенно оскорбляющие глаз после Германии и Богемии. Простой мужик почитает труд естественным и вечным своим уделом — но стоит ему подняться хоть на одну ступень над собратьями (скажем, в заводские десятники или низшие полицейские служители), как все меняется. Признаки ума и умения жить он начинает видеть в искусстве катания на чужой шее, а работать полагает унизительным и постыдным. Врать — не стыдно, прелюбодействовать — не стыдно, расхищать вырванные с мясом земскими ярыгами из корявых крестьянских рук деньги — тоже не стыдно... Может, сия юдоль скорби действительно благодетельствуема Высшим Разумом, коль явился в России такой государь, как Петр, с его ненасытной жадностью к труду? Кто, если не помазанник Божий, способен собственным примером изменить эти уродливые привычки, дабы работой перестали гнушаться и считать уделом холопов? Не в этом ли заключалась подлинная миссия Петра на свете?

Увы! Удивил — но не победил. Приохотить подданных к ремеслам не вышло ни кнутом, ни личным примером. Вокруг каждого работающего по-прежнему выстраивается толпа желающих присвоить плоды его стараний — силой или обманом, законом или разбоем. Взглянет человек в их горящие алчным огнем глаза, плюнет и бросит инструменты: какой смысл трудиться, чтобы у тебя все отняли?

Не может быть успеха в сложном ремесле без правильного разделения выгод между работниками. Сие не равнозначно требованию хорошо им платить. Стоит русскому человеку почувствовать сытость и довольство, как ему захочется прибавить к ним третий элемент счастья — покой. Он найдет тысячу способов облегчить себе жизнь, в ущерб делу. Нет! Его надо ставить в такое положение, чтобы не дремал; чтоб сидел на острой грани между погибелью и благополучием, как на ёжике верхом, и устремлял изобретательность не на уклонение от работы, а на исполнение ее, лишь путем чрезвычайных усилий находя спасение от грозящих бед. Но таковые усилия должны вознаграждаться соразмерно. Нет, неправильно: не усилия, а результаты. Иначе награды будут доставаться ловким лицедеям, убедительно кряхтящим от натуги под весом пушинки.

Демидовский приказчик Степка Шарухин, сопровождавший меня от Петербурга, добавил аргументов в пользу частного промысла. Сначала хитрый мужик помалкивал или отговаривался, сберегая хозяйские секреты, но мои похвалы распоряжениям Геннина в Олонецком крае задели его за живое и побудили пуститься в критику безо всякой оглядки. Попутно выяснились обширные планы уральских железопромышленников, замысливших несколько новых заводов, для которых и требовались работники. С учетом ожидаемого сокращения казенных поставок после замирения с турками, сие обещало немалый избыток металла над внутренними потребностями: еще немного, и русское железо пойдет на вывоз!

Это тоже отвечало моим умозрительным выкладкам. Только страны, богатые лесом, могут выплавлять чугун в большом количестве: древесный уголь заменить нечем. Каменный не годится. Для нагрева готового железа в кузнице он неплох, а доменная печь от него гаснет. Опыты такие делались на Липских заводах: шихта перестает пропускать воздух, и всё.

Однако наш главный неприятель как раз экспортом металла и живет. Выходя со своим железом в Европу, мы неизбежно получим соперниками шведов, как на войне. Попробуй-ка против них стянуть, если в Упсальской провинции и лес, и прекрасная руда — почти на берегу моря, а нам аж с Урала по рекам товар тащить! И еще один недостаток... В этой торговле не находилось места мне. Старик Демидов в посредниках не нуждался. Вот если б вывозить железо в виде изделий... Нет, не оружия, конечно — государь на такое не пойдет. Оружия пока не хватает.

Я положил непременно обдумать сей вопрос на досуге.

ЛЕТО В ДЕРЕВНЕ

Село Бекташево принадлежало когда-то потомкам ногайского мурзы, взятого в плен при Иоанне Васильевиче, избравшего царскую службу и отличившегося в Ливонии. Судьбе угодно было, чтобы последний в роду пал под Азовом, в походе на бывших соплеменников. По смерти вдовы выморочное имение взято было на государя и досталось мне.

Впрочем, объявлялись как-то с предложениями о выкупе села родичи прежнего владельца по боковой линии. Быв испомещены в Романовском уезде, где много служилых татар, они еще в начале правления Петра, после полутора веков службы России, пребывали в магометанской вере. Царю был донос, что помещики-татары ругаются над православием. Он предложил на выбор: креститься, либо отдать имение в казну и перейти на денежное жалованье. Представьте, как мало доверия к финансовой состоятельности государя оказали его верные слуги: на жалованье ни один не пошел. Честно говоря, не разглядел в них разницы с прочими дворянами.

Продавать имение я не стал, хотя не получал с него ни копейки: зато все молодые ребята, кроме совсем негодных, отправлялись в Тулу на оружейный завод. Часть спилась с кругу, часть разбежалась — но десятка три вышли в настоящие мастеровые. А пятеро лучших учились в Навигацкой школе и глядели прямо в инженеры. Когда городским жителям случалось навестить родню — девки пялились на них во все глаза, младшие братья упрашивали взять с собою, и даже матери, провожая, уже не выли, как по покойнику. Деревня смирилась со своей судьбой и в общем меня слушалась. Не то что новопожалованная, которую посетил неделей раньше.

Там, собственно, была не одна деревня — а как бы не целая дюжина, чуть не половина волости. Посему вместо мирского схода я собрал для разговора выборных старшин, по двое от поселения. Обычно такие люди рассудительнее толпы.

Но тут мужицкое упрямство взыграло. Не знаю, почему: может, владелец показался недостаточно грозным. Тощий, бледный и хромой — что из него за помещик!

— Послушайте, почтенные! — Проходя одни и те же рассуждения по третьему кругу, я начал терять терпение. — Вы меня уверяете, что оброки платить не в силах, потому как земли у вас мало, и та неродящая.

— Истинно так, милостивец! Голодною смертью помираем!

— Ты, братец, только не говори, что с голоду опух — на тебе сала, как на кабане. Здесь суглинки да болота, а в Азовской губернии чернозем нетронутый в аршин глубиной, и урожай сам-двадцать — обычное дело... Но переселяться, значит, отказываетесь?!

— Помилуй, батюшко! Хоть бы и помереть — да на своей земле!

— Не гневите Господа. Он без людских подсказок решает, когда кого прибрать. А вас еще сто лет здесь оставит, ему такие спорщики на небесах нахер не нужны. Зато я не оставлю: жалко мне глядеть, какие вы бедные да убогие. Чтоб было кому вас, сирот казанских, призреть — продам деревни к тульским заводам! И мне лучше — а то прибытку никакого...

Елейно-придурковатые выражения сползли со стариковских лиц. Выборные стали переглядываться: а мы, это, не переборщили, братцы? О жизни заводских крестьян слышали всякое — но хорошего мало. Растерянность сменилась испугом.

— Не надо, батюшка! Не хотим к тульским заводам...

— Ладно, будь по-вашему! Не хотите к тульским? Продам к уральским! Что, опять не ладно?! Да на вас, смотрю, не угодишь! — Я обернулся к состоявшему при мне унтеру. — Тимоха! Приказчик демидовский пока еще в уезде, давай-ка седлай коня и дуй за ним! А вы, почтенные, ступайте с Богом!

Опустив головы, старики вышли прочь, чувствуя, что сваляли дурака — не нужно было так прибедняться! Прошло не более получаса, когда робкий стук возвестил возвращение выборных, павших со слезами в ноги:

— Не погуби, боярин! Заплатим без прекословия, колико скажешь! Токмо не отдавай в ту неволю египетскую!

Вернулись старшины не со всех деревень — и ладно. Упрямцы и тугодумы на другой день сменили хозяина. Зачем мне пачкать шпагу усмирением собственных крестьян? У Демидовых заводская стража есть, вот им такие дела впору. С переселением на юг тоже решили. Первыми отправляются охотники, своею волей; во вторую очередь недоимщики. Переселенцам льгота дается и помощь — хлебом, лесом и земледельческим снарядом. Кто здесь беден — может, там разбогатеет. А справные хозяйства нарушать незачем: если платят вовремя все подати и оброки, сам их не трону и другим не дам.

Когда-то я наивно полагал, что царь рано или поздно перестроит отношения сословий на европейский лад, дав крестьянам свободу от личного рабства и оставив помещикам только землю, в виде военного трофея. Однако в стране, где нет законности, цена свободы невелика. Еще отец государя под страхом кнута запрещал городским жителям записываться в холопы! Громадное большинство крестьян мечтает не о свободе, а о хорошем хозяине. Почему? А вот представьте: заночевала в селе воинская команда, с каким-нибудь поручиком во главе. Если у крестьян нет защиты, участь их будет как у жителей вражеской крепости: никакое имущество не останется в безопасности, всем девкам подолы обдерут, а кто посмеет воспротивиться — тому в рыло!

Теперь вообразите, что перед следующим ночлегом лихого поручика встретит у околицы нагло ухмыляющийся мужик: 'Тута деревня генерала Страхолюдова, а я прикащик евонный. Тябе, мил человек, чево здеся надо?!' Потом, на вежливую просьбу о пристанище, укажет, что переночевать можно вон в том овине — только, от греха, не курить и огня не разводить. Крупу и муку он готов продать по базарной цене, а насчет курей чтоб и не мечтали — не велено. По деревне зря не шляться, а ежели какая девка на что пожалуется, так поручика самого раком поставят...

Трудных для крестьян ситуаций бывает в русской жизни множество, причем гражданские власти ничуть не более сынов Марса уважают покой и собственность жителей. Бекташевский староста Егор Антипов давно жаловался в письмах на уездных лихоимцев. Пока я путешествовал, новые несчастья приключились.

— Александр Иваныч, благодетель ты наш! Беда с глуздовскими мужиками! Соседи, век бы их не видать! Еще в прошлом годе на поемных лугах наших косцов побили, покалечили, с покоса согнали — а теперь и в Чернореченский лес не пускают, говорят — ихний! Да какой же ихний, когда он спокон веку, от прадедов, наш! А помещик у них Иван Заломаев, лихой человек, злобный и жадный — сам этим всем и верховодит. Как наедут на кого — над бабами охальничают, а мужиков бьют, иной раз и до смерти: брат мой двоюродный Никита от таковых побоев слёг, да потом и помер: нутро ему отбили...

— Погоди, Егор. Давай по порядку. Что, раньше такого безобразия не было?

— Раньше мы бы за себя постояли. А как угодно было твоей милости парней наших в заводскую работу забрать, силы-то и не стало...

Да! Похоже, тут надо поддерживать равновесие, словно меж европейских держав. А я, не подумавши, весь политический баланс нарушил... Значит, мне и исправлять.

— Ну а что же их помещик не на службе? Больной или в нетях сказывается?

— Не ведаю, батюшка! Только дай Боже всякому столько здоровья: то пьянствует, то скачет по округе с подручниками, а уж до баб охоч — такое про него толкуют, что и сказать грешно... И никакого угомона на него нет!

— А с податями у нас чего? На соседа жаловаться — все равно в уезд ехать, надо заодно разобраться.

— Так вот смотри, Александр Иваныч...

В парадном мундире от венского портного и при кавалерии, я без стука распахнул дверь земской избы. Правда, не ногой — нога еще болела. Ландрат Рогожников, исполнявший прежнюю воеводскую должность, встретил гостя с должным почтением и явной опаской, но сдаваться на дискрецию не спешил. На своей почве приказные стоят потверже, чем заезжий генерал.

— Давай-ка, приятель — зови того, кто с моей деревни подворное правит. Староста в возке сидит, пусть сосчитаются. Невместно мне в недоимщиках перед казной ходить!

Бегающие на бледной прыщавой роже глазки выдавали явившегося ярыжку головой; однако вырвать у такого зажатые деньги — все равно что у голодной собаки кость. Пока по башке не стукнешь, не отпустит.

— Господин генерал, у нас все по указам делается! Изволите знать, когда бы я подать взял — сразу бы квитанцию, сиречь отпуск, за то выдал. Обидно, что мужику вы изволите давать больше веры, чем Его Царского Величества служителю...

— Да врет же он, Александр Иваныч! Никаких фитанциев нам сроду не давывали, а денежки за тот год я сам ему в руки вложил, Господь свидетель!

— Ей-Богу, господин генерал, ничего сей крестьянин не платил: видно, сам присвоил, тать! Он...

— А ну-ка, постой! Да помолчи, я сказал! Ты, Егор, тоже! Божбу все слышали?! Ландрат, слышал?

Все с недоумением уставились на меня.

— Указ двести третьего года о ложной божбе не забыли еще? Аще кто имя господне поминает всуе и клянется ложно... Если двое друг против друга побожились — пытать обоих, пока правды не доведаешь — и тому, кто солгал, язык клещами вырвать! У вас палач есть? Сюда его!

Верный Егор с ужасом уставился на хозяина, готового положить его под кнут — но приказный сообразил быстрее. Устоять ему, с нежной кожей, на пытке против жилистого и смолоду битого мужика никак невозможно, прав или неправ. Он бухнулся лбом в немытый пол:

— Все отдам, только помилуйте! Повинную голову меч не сечет, не надо палача!

— Деньги где? Говори, где деньги, собака!

У лихоимца хватило хитрости вымолить себе прощение, да я и не настаивал на жестоких мерах. Врага не обязательно уничтожать, достаточно принудить к капитуляции. Через полчаса он, весь в слезах, откопал в нужнике под порогом горшок с серебром. Рогожников, если и состоял с ним в доле, ни единым жестом себя не выдал. Не пойман — не вор. Теперь можно было вспомнить о соседе.

— Поскольку ты говоришь, что здесь недавно — я тебя, ландрат, за твоих людей не виню. В податях сосчитались, и ладно. Скажи лучше, почему у тебя нетчик по уезду так вольно разгуливает и явным разбоем промышляет? Он что, чей-то брат или сват?

— Так Ваше Сиятельство, у меня на весь уезд — дюжина инвалидов, а непокорства много в народе: везде не успеть!

— А везде и не надо. Одного такого скрути — сразу увидишь, как у других непокорства убудет. Построй своих инвалидов на площади.

Сделав инспекцию уездному войску, во главе с капралом, я отвел его в кузницу исправлять мушкеты и трудился над этим до темноты, сменив золоченое великолепие мундира на какую-то рванину. Давно не отдыхал так душевно! На следующее утро небольшой отряд, вместе с самим уездным начальником, отправился штурмовать деревню Глуздово, логово здешнего 'барона-разбойника'. Я присоединился к нему с осмелевшими бекташевскими мужиками.

Европейцу может показаться невероятным, что в нашем веке в христианской стране землевладелец отстаивает свои права, как во времена Хлодвига. Что ж делать?! Ни земельного кадастра, ни даже элементарных межевых планов Россия не имела. Границы между владениями в лучшем случае указывались в купчих грамотах словесно, а то и предоставлялись памяти стариков.

Часто приходится слышать мнение, что незачем объяснять солдатам причины войн — достаточно, если они сражаются за веру и государя, а высокая политика мужицкому уму недоступна. Вздор! По крайней мере, смысл территориальных тяжеб крестьянину внятен и близок. Война за землю! В любом медвежьем углу найдется клочок, из-за которого жители соседних деревень поколениями ломают друг другу носы и вышибают зубы. Дети с малолетства растут в убеждении, что дело того стоит, а ежели дать потачку соперникам — они мигом отхватят угодья по самые огороды. Те же понятия переносятся на государство. В бой с иноземцами солдат ведет царь, а в споре с соседями за леса и сенокосы естественный вождь — помещик. Дворянский интерес и мужицкий в чем-то другом могут расходиться, здесь же полностью совпадают.

Вражеская деревня не отвечала своему названию, быв построена хаотично, безо всякого ума. Толпа жителей с топорами и вилами вышла встречать неприятеля на середину дороги. Не бывший никогда в баталии Рогожников замешкался. Я вышел вперед, инвалиды — за мною в линию. Из них половина попробовала шведской войны.

— Что вашего владельца не видно? Али струсил? За крестьянские спины прячется? Сюда его давай, сам уездный начальник к нему приехал! — Я вытащил оробевшего ландрата на переговоры. Набравшись смелости, он призвал жителей к покорности, именем государя, но те угрюмо молчали. Зато вдруг загалдели бекташевские, у меня за спиной. От леса, из-за дальних овинов, скакала на нас дюжина конников; над головой передового взблескивало лезвие сабли.

Крестьяне мои сыпанули по сторонам через плетни. Инвалиды, слава Богу, держались и слушали начальство. Боевому генералу потерпеть конфузию от уездного дебошана — позор всеконечный, до смерти из дерьма не вылезти.

— Стрелять в лошадей, только по моей команде! Целься...

Всадники подскакали шагов на двадцать.

— Пали!

Ломая кости себе и наезднику, кувырнулась раненая лошадь. Другая заржала пронзительно и жалобно, в ужасе от того, что с ней сделали. Уцелевшие конники замялись, крутясь поодаль. Скакать прямо на стрелков — это, знаете ли, нужна выучка...

— Заряжай!

За рассеивающимся пороховым дымом обнаружился крепкий мордастый парень, отводящий душу черными словами над убитым конем.

— Вон! Вон он — Ванькя! — Раздались крики. Приняв от денщика заряженную фузею, я сдал команду капралу и, пользуясь оружием вместо посоха, заковылял к своему противнику.

— Эй, любезный! Ну-ка, уймись! На государевых людей руку подымаешь!

— А-а-а... Су-у-уки! — Помещик нагнулся, подобрав валявшуюся на земле дедовскую саблю, и двинулся на меня. Похоже, он был пьян до беспамятства, но двигался ловко: бывают такие люди, у которых ум намного слабее членов. Всего разумней было его застрелить, но я зачем-то стал отбивать клинок багинетом. Со звериной силой ухватив фузею свободной рукой за ствол, мой противник отвел ее в сторону и снова замахнулся саблей. Не бросать же оружие! Вывернув ствол до касательной к вражьей щеке, я выстрелил. Оглушенный и опаленный пороховым огнем, Ванька отпрянул и тут же получил прикладом по уху — плашмя, как веслом. И еще раз. Только тогда очнувшиеся мужики бросились мне помогать.

— Вяжи их!

— Бей глуздовских!

— Всех пере.....м!

С трудом удалось утихомирить бекташевцев, желающих полного унижения врагов, и вывести за околицу. Силами инвалидов, повязали и заковали в железа ванькиных подручных, что нападали на моих крестьян. Кого не удалось поймать — взяли семьи в аманаты. Приобняв Рогожникова за плечо, я отвел ландрата в сторонку:

— Слушай-ка, братец! С рекрутами у тебя как? Есть недоимка?

— Ну, не без этого.

— Так мы ее сейчас и покроем. Или хочешь бунтовщиками записать?

— Нет, лучше по-вашему, господин генерал. А то неведомо, похвалят или накажут.

— Приятно иметь дело с разумным человеком. Не доросли они до бунтовщиков, хоть и противление оказали. Ишь, развоевались! Вот пусть со шведами теперь сражаются. Казнить незачем. Я записку рекрутскому начальнику напишу, чтоб их по разным полкам разобрали и держали в строгости.

Сдав в рекруты соседа и самых бойких его мужиков, удалось восстановить 'европейский эквилибриум' в пределах волости. За поимку нетчика мне полагалась половина имения, но я на том не настаивал: кому нужны крестьяне, готовые воткнуть нож в спину?! Ну их, чужих. Зато со своими намного проще стало договариваться.

В недолгом времени прибыли мастера, вызванные мною из Тулы. Егор собрал мирской сход. Только я вышел на крыльцо — тишина встала замечательная.

— Три дела вам прикажу, мужики. Первое дело невеликое. Вот печник, звать Василий Сизов. Помогите ему глину рыть, кирпичи лепить и все, что скажет — а он вам печки сложит. Голландские, с дымоходом. Кормить будете как пастуха, по очереди — у кого работает. Нынешним летом не успеть, а через год... Что, Вася? Ладно, через полтора года. К послебудущей зиме чтоб ни одной курной избы не осталось. И так хорошо, говорите? Деды жили? Деды ваши жили не за мной. А я у царя не последний человек. Мне бесчестье, ежели мои крестьяне чумазыми ходят. Еще стекла ящик пришлю: дешево, в полцены. Но это уже по выбору, кто похощет.

Второе — дом для меня поставить. Крестовый, в два этажа, с большими окнами — тут точно стекло пригодится. Егор старший, ему все сказано, как делать. А то в горнице у него тесновато.

Третье дело вот этот человек поведет. Максим Иваныч Ишутников, плотинный мастер. Под его началом будете строить вододействующую пильную мельницу. Что говоришь, дед? Нет, в страду на земляные работы не погоню, не бойся. Вот прямо сейчас — можно бы. Уже все отсеялись, а для сенокоса рано. И не забывайте, что заливные луга глуздовцы вернули, а там укос втрое против суходола. Хватит вам сена. Коли торговлю тесом с лесопилки хорошо поставить, из тех доходов сможете все подати платить, и еще мне на оброк останется. Большое облегчение выйдет.

А когда все сие сделано будет, можно стародавнюю вашу просьбишку вспомнить — чтобы не забирать ребят в город. Разве которые сами захотят. Школу устроим в моем доме — пока хозяина нет, что ему пустовать? Может, и тех, кто по погребам от меня прячется, к делу приставим. Да не пугайтесь, знаю: с завода если бегут, то домой. Бог с ними: кому домашний погреб краше мастерской, тому мастером не быть. Но покуда не исполните, что велел — послабления не ждите!

Выбрав место для плотины и поставив дела на ход, я отбыл в Богородицк. Началась будничная, рутинная работа по переформированию войск. Четырнадцать пехотных полков раскассировали, укомплектовав восемь остающихся в губернии и частично выведя людей в ландмилицию. Не столь многочисленное пополнение, как можно подумать: в полках считали душ по пятьсот, редко — больше. Вместо того, чтоб разделить солдат произвольно, как сделал бы любой нормальный генерал, опять придумал себе лишние хлопоты, решив отсеять расположенных к крестьянской работе от предпочитающих кочевую армейскую жизнь. Огульный, сплошной подход к людям, когда ничьи склонности не берутся во внимание, представлялся мне одной из причин несоответствия результатов усилиям, так омрачавшего мою душу последнее время.

Помимо прочего, я не преминул воспользоваться оказией, чтобы отобрать лучших стрелков в егеря, на замену многим старослужащим, которых вывел на линию унтерами. Винтовальные фузеи им оставил, при всех сложностях с новоманерным оружием. Офицеров поселенного войска почти всех назначил из Тульского полка, и государь утвердил. После сего можно было надеяться, что при нужном случае ландмилиция сможет немалую силу показать. Только требовалось довести ее до полного штата мужиками-переселенцами. Этих пока не хватало. Ближе к зиме изо всех закутков, как тараканы из щелей, полезли беглые, коим я исходатайствовал амнистию у государя. По весне половина оных снова ударилась в бега — кто в Польшу, кто на Кубань к некрасовцам. Не стоило о них жалеть: так на золотых копях вода уносит пустую породу, оставляя благородный металл. Во избежание подобного легкомыслия, обновленный ландмилицкий регламент предписывал немедленно жениться всем, кто еще не успел: от семьи и хозяйства не побегаешь.

Среди гарнизонного однообразия ярким событием стал приезд в Таванскую крепость Шафирова вместе с двухбунчужным Сулейманом-пашой, для демаркации границ. Вице-канцлер выглядел утомленным, и даже похудел. Обыкновенная его жизнерадостность слегка поблекла.

— В добром ли здравии, дорогой Александр Иванович? Слышал о вашей ране...

— Спаси Господь за вашу заботу, Петр Павлович! Раны — не самое страшное в жизни воина. Хуже, когда денег нет. Податные сословия наши — тощая кляча, впряженная в непосильный воз. Этакую фуру с военной амуницией, длиною в тысячу верст. Вот и застряли: государь в Петербурге нахлестывает, а меня послал сюда разгружать.

— Сейчас всем нелегко. Если б вы представляли, сколь тяжко вести дела с этими варварами! Который месяц толкуем об одном и том же, а продвижения никакого. Государь Петр Алексеевич требовать изволит, чтоб я добивался свободного плавания по самый Константинополь, турки же и в Очаков пускать нас для торгов не хотят.

— Почему? Им тоже будет прибыточно!

— По восточным понятиям, воин должен искать прибытка саблей, а не купецкими хитростями. Вам известно: торговлю ведут у них большей частью греки да армяне. Ради интереса столь презренных существ ни один турок мизинцем не шевельнет.

— Даже почитая христианских подданных наравне с баранами — в их видах дать баранам хорошее пастбище, чтобы жирны были. О границе, надо понимать, вы тоже не пришли к согласию?

— Не совершенно. Визирь готов дать удовлетворение за счет ханских владений: раздражение против крымцев при дворе султана изрядное. Дескать, их прежний хан подбил падишаха на сию войну, так пусть расплачиваются. Но совсем обидеть татар не хотят, боясь, как бы не отпали. Крепко стоят за Кинбурн: там последняя переправа через днепровское устье, без нее сообщение с Крымом останется только на морских судах... Да вы лучше меня знаете. Вам тут каждая пядь земли известна, чего она стоит. Постановили сделать разграничение на месте и после сего продолжить конференции. Надеюсь, что грозный и бравый вид православного воинства устрашит неприятелей и склонит к податливости.

— Треть православного воинства босиком шлепает, либо в веревочных лаптях — благо, что лето... Прикажу тем полкам, которые получше, строевые артикулы на виду у турок каждый день исполнять. А чем-то еще мы надавить на них можем?

— Прямо скажу, Александр Иванович: наш успех полностью зависит от позиции Венского двора. Малейшие дуновения с той стороны способны повернуть корабль турецкой политики на противоположный курс. Жаль, что вы с Андреем Артамоновичем не преуспели в привлечении кесаря к алиансу.

— Жаль. Петр Павлович, вам обстоятельства негоциаций в Вене насколько подробно передали?

— Вы же знаете Гаврилу Ивановича...

— Тогда разрешите ими поделиться. Мне чрезвычайно любопытно ваше мнение вот о чем...

Темные глаза вице-канцлера во время моего рассказа обрели прежний живой блеск. Его быстрый ум набросился на новую пищу.

— Значит, Александр Иванович, доселе неизвестно, представляет сие письмо вольный пересказ промемории принца Евгения или же сочинено и подброшено господину Фронвилю для введения в обман русских послов?

— Мы обсудили обе возможности и не смогли выбрать ни одну. Стиль явно не принца, но иногда персоны такого ранга простыми словами изъясняют свои мысли секретарю и предоставляют ему добавить словесные украшения сообразно правилам риторики.

— Возможно. Однако риторика примечательная.

— Да, сравнения слишком резки для благовоспитанного человека и отдают казармой, хотя автор, несомненно, умен и сведущ. Судя по всему, он заранее знал намерение императора пожаловать мне титул. Есть еще признаки его высокого положения.

— Э-э-э... Скажите, а насколько вхожи к принцу люди из партии Лещинского?

— Полагаете, тут замешаны поляки? Но ведь Лещинский всегда держался французской стороны. Он и его сторонники — естественные враги имперцев. Те неизменно стоят за Августа, и пока не видать признаков перемены. Хотя, конечно... Множество поляков было в соединенной армии, когда Евгений бил турок. Какие-то личные связи могут оказаться сильнее, чем партийные распри.

— Только личные, полагаете? Последователям Игнация Лойолы вы нигде дорогу не переходили?

— Разве в одной застольной ссоре. — Я напомнил собеседнику о прошлогоднем пьяном деле в Станиславове. — Но это сущий пустяк! Неужто мне теперь в каждой кучке дерьма под сапогом видеть интриги иезуитов?!

— Вы очень неосторожны, дорогой друг. Никому не ведомы пределы влияния ордена при католических дворах.

— Полагаю, сие влияние преувеличивают. Помирить Вену с Парижем и заставить вместе обрушиться на лютеран орден не способен.

— Или не желает. Уничтожение врага означало бы минование нужды в орудиях борьбы с ним, а Societas Jesu притворяется одним из таких орудий. Претендует же на большее.

— Вам что-то известно, Петр Павлович? Разумею, не о всемирном заговоре иезуитов, а о венских интригах?

— Достоверно — ничего. Даже не осмелюсь судить, подлинное письмо или ложное. Но писаные похожим стилем рассуждения об опасности со стороны России приходилось читать. Предположительно — исходящие из французского посольства в Константинополе. Кто может иметь влияние в обоих враждующих государствах одновременно? Задайте себе этот вопрос, и увидите: число возможных ответов совсем невелико.

Рассуждения вице-канцлера выглядели убедительно, однако махать кулаками после венской драки смысла не имело. Мне пришла другая мысль, насчет введения врага в обман подобными же способами. Шафиров не сильно верил в возможность успеха, но испробовать согласился.

Полковник Вюрц с полуэскадроном конных егерей ускакал на север и через неделю тайно, под покровом ночи, вернулся в Богородицк с высоким юношей в раззолоченном мундире. Незнакомец совсем не говорил по-русски, а немногочисленные разумеющие немецкую речь свидетели утверждали, что полковник обращается к нему с подобострастием, титулуя то ли светлостью, то ли вовсе высочеством. Молодой человек о чем-то долго беседовал с нарочно для него приехавшим из Таванского городка генералом и на другой день отбыл так же загадочно, как появился. Солдатская молва единодушно приговорила, что приезжал сын или брат римского кесаря толковать о совместной войне против басурман. Самые смелые офицеры даже спрашивали, правда ли это; генерал решительно отвечал, что неправда. И вообще не их ума дело.

Через несколько дней турки обнаружили, что паша неверных, воротившийся из главной крепости пашалыка на переговоры о границе, во всем оправдывает свое прозвание, несомненно происходящее от имени злого духа: совсем перестал соглашаться на уступки, держится с бесцеремонной наглостью и явно стремится возобновить войну. Шпионы из бывших мазепинцев сообщили Сулейману о таинственном госте, а один даже сумел за большие деньги раздобыть предполагаемый план совместных действий царских и императорских войск, на случай, если союзный договор будет подписан. Сей документ ясно доказывал, что две христианских державы еще не пришли к соглашению о разделе турецких владений, но деятельно обсуждают этот вопрос. Дары, поднесенные прежнему послу гяуров, жирному низкорослому еврею, возымели действие: тот по секрету поведал, что влиятельные люди при дворе падишаха христиан желают конечной погибели Порты, другие же стремятся к миру. Если военная партия успеет договориться с Римским императором, ничего исправить будет нельзя.

Ясно понимая опасность, грозящую правоверным, турецкий посол не стал спорить из-за клочка выжженной солнцем степи, и согласился провести границу по реке Берде. Последние нерешенные пункты, о мореплавании и торговле, договорились обсудить отдельно после заключения мира.

— Поздравляю, Александр Иванович! Не ожидал, что турки дадут себя обвести такой простой уловкой!

— Это вы их напугали, Петр Павлович! Про заговор злых русских пашей замечательно правдоподобно рассказывали! Между нами, не хотел бы я оказаться на месте Сулеймана. Союз России со Священной Римской империей — это действительно угроза! Она им долго будет ночным кошмаром.

Как выяснилось, нехитрая мистификация возымела успех только благодаря совпадению. Немногим раньше имперцы, встревоженные вмешательством Порты в польские дела, возвысили голос и заговорили в Константинополе языком, в коем слышался лязг оружия — впервые за многие годы. На этом фоне наше балаганное действо показалось убедительным.

Полоска азовского берега сама по себе большой ценности не имела, однако протяженность линии сокращала заметно. Не Перекоп, конечно, но сто пятьдесят верст от днепровского берега до моря — не так уж много, можно плотно закрыть ландмилицией и казаками. Главные силы нашей иррегулярной кавалерии опирались на Северский Донец: глубина расположения конных резервов, соразмерная ширине фрунта, позволяла сделать оборону устойчивой.

На Правобережье, в треугольнике между Днепром и Бугом, государь приказал устроить пять новых казачьих полков. Только не гетманских: Скоропадский не зря опасался! Полки по образу слободских подчинили напрямую киевскому губернатору, и вся старшина была слободская, она внушала больше доверия. Простых же казаков принимали отовсюду, даже из Польши. Думали, не перевести ли туда слобожан сразу половину — в тылу Богородицкой линии много не требовалось — но решили не спешить, опасаясь недовольства. Переселяли постепенно и по выбору.

Я получил чин вице-губернатора и полновластно распоряжался в порученных мне провинциях — впрочем, население их почти исчерпывалось гарнизонами, только при Богородицкой крепости вырос небольшой посад. Мечта о сотнях тысяч земледельцев в черноземных степях не спешила исполняться. Русские законы и способы податного обложения были сему главной причиной.

Ладно еще, в ландмилицию дозволялось брать любых подходящих людей, с зачетом в рекруты. Этим мои полковники широко пользовались. Однако не всем суждено быть воинами, а простой поселянин не вправе законным образом поменять место жительства.

Мытарей ни в одной стране не любят. Люди малоприятные. Но такой тупой и ленивой сволочи, как в России, больше не найти. Плательщик должен сидеть пожизненно и наследственно на одном месте, иначе они подати собрать не умеют. На что велика власть помещика над крепостными — самовольно перевести их в другое имение нельзя. Нужно позволение губернатора, а для вывоза в соседнюю губернию — езжай хлопотать в Петербург! Нет другого государства, которое бы так нуждалось в перемещении огромных масс населения на свободные земли, и ни одно не строит этому движению препятствий столь неперелазных! Был хаос, ослабела Москва после Смуты — вольные люди без спросу брали Азов у турок, в считанные десятилетия прошли всю Сибирь до Восточного океана. Устоялась власть, закрепил мужиков Земский собор, кинулись по всем дорогам помещики ловить разбегающуюся крещеную собственность — движение встречь солнцу иссякло и умерло от малокровия.

Сила государства, выливаясь в чрезмерную суровость к простому народу, оборачивается слабостью. Нечеловечески упорное пассивное сопротивление съедает девять десятых усилий государя и его приближенных, не исключая меня. Как увеличить отдачу на свои труды? В общем понятно, что народ должен не только нести бремя завоеваний, но и видеть выгоды от них, однако в практическом смысле сия задача уподобляется квадратуре круга.

Два недоучившихся студента киевской академии, изгнанные из аудиториумов один за пьянство, другой за нетвердость в вере, взяты были мною на службу и посланы перебирать пыльные столбцы московских архивов, выписывать и приводить в систему прежние указы. Заглядывали и в бумаги, писанные до Уложения, делая экстракты для меня. Странная и противуестественная получалась картина.

Больше ста лет назад важнейшая подать собиралась с возделанной земли, и даже учитывалось плодородие оной: еще не кадастр, но на пути к нему. Система вполне здравая, как во всех цивилизованных странах. Естественно, что платежи налагаются на источник дохода, который может быть отобран за неуплату и продан другому.

Через какое-то время после Смуты, при Михаиле Федоровиче, по непонятной причине учет пашни паханой отставлен и те же денежные суммы разбросаны на крестьян просто по числу дворов. Некая примитивная логика в этом есть: двор — рабочая единица. Вот только сгонять крестьянскую семью со двора — никакого смысла, остается наказывать недоимщиков на теле.

Ничего не зная определенно, могу лишь предполагать: старые подьячие, опытные в делах, не пережили лихих времен, а лишенное наставников юное поколение, пытаясь им подражать, только портило дело. Систему податей пришлось упрощать, подгоняя под умственный уровень служителей государства.

Простому решению нашелся столь же простой ответ со стороны крестьян. Бог весть, сколько народу набивалось в каждый жилой двор, когда приходили их считать. Другие показывали пустыми. Сей очевидный изъян побудил некоторых приближенных царских рекомендовать переход к капитации, сиречь поголовному обложению — подобно джизье, возложенной турками на покоренных христиан. Или еще татары в давние времена по такому же принципу облагали данью завоеванных русских.

Петр не стремился ни в чем подражать правителям Орды или царю Михаилу. Скорее наоборот. Друзья и враги считали, что он разрушает дедовские обычаи. И правда — пристрастие царя ко всему европейскому доходило до мелочей. Однако в некоторых фундаментальных аспектах он решительно двинулся не вослед цивилизованному миру, а в противоположном направлении. По ложному пути, я полагаю. Привязка податей к лицу, а не к имуществу содействует превращению лица в имущество. Чиновники всемерно стараются сделать его недвижимым: так проще учитывать и облагать.

Из-за выстроенного модными архитекторами петербургского фасада поныне глядит на Европу, стращая диким и допотопным обличьем, Великое княжество Московское — ордынского гнезда кукушонок.

ЖЕЛЕЗО И ЗОЛОТО

Ослизлый форштевень выскальзывает из рук. Живот и ноги расцарапаны в кровь о створки мелких мидий, приросших к потемневшему дереву. Морская соль щиплет раны, но если б не проклятые моллюски — меня бы смыло. Огромный корабль тихо скользит по едва дышащему морю в лунном свете. Прямо надо мной черная дыра гальюна с отвратительными потеками, а запрокинув голову, можно увидеть золоченую фигуру наяды. Торчат налитые груди, каждая с хороший пивной бочонок. Руки, любому богатырю на зависть, поддерживают исполинское бревно бушприта. Круглые глаза равнодушно пялятся за горизонт. На какую погибель ты меня влечешь, морская дева? Вцепившись в форштевень, как обезьяний детеныш в материнское брюхо, неужели я сумею изменить курс? Что за нелепая идея для одинокого пловца — повернуть линейный корабль?! Надо забираться наверх, поближе к рулевому! Окончательно сдирая кожу об острые ракушки, соскальзываю вдоль борта к корме, хватаюсь за свисающую веревку и лезу, скрипя зубами от напряжения. Распахнутый пушечный порт совсем близко...

— Бе-е-е-е-е!!!

С напористым блеянием из темного квадрата прямо на меня высовывается жуткая рогатая морда — руки сами разжимаются, я с криком лечу кувырком в бездну...

— Господин генерал, изволили звать?

Приснится же такое! Вместо корабля подо мной обычная складная кровать, и даже с нее не падал...

— Что там случилось?!

— Бараны, Ваше Сиятельство!

— С ума спрыгнул? Какие бараны?!

— Гишпанские! По указу Великого Государя!

Помотав головой, как отгоняющая оводов лошадь, сажусь на постели и просыпаюсь окончательно.

— Умываться подавай!

Еще один вице-губернаторский день начался.

Тонкорунные испанские мериносы — новая затея Петра. До войны короли дома Габсбургов под смертной казнью запрещали их вывоз в другие страны; теперь это потеряло смысл: коварные иностранцы, пользуясь хаосом, успели похитить достаточное число благородных скотов, чтобы разводить у себя. Воцарившиеся в Испании Бурбоны более не препятствовали сей торговле, однако после путешествия барашков морем в Петербург и пешком через всю Россию кучерявое руно явственно отливало золотом. Не то что покупать — даром брать их в хозяйство никто не хотел:

— Ну как сдохнет?! Не расплатиться же: он стоит как три семьи крестьян! Да небось гордый? Захочет ли наших овец крыть?!

После бесплодных уговоров драгоценных животных раздали украинским помещикам принудительно, несколько голов разнарядили и в Богородицк. Адриан Никитич скептически покачал головой:

— Не будет толку. Копыта слабоваты траву из-под снега выбивать. А туша большая. Нежные они выйдут, против татарской породы.

— Ты что, Никитич — зимой пасти собрался? В хлев его, да сена бросить!

— Крымцы да калмыки пасут. А у нас в России знаешь, почему овец мало держат, Александр Иваныч?

— Не задумывался.

— Так они ж, твари, солому не жрут! Сена им подавай, да не всякого — помельче любят, понежней... Зима длинная, лето короткое — поди успей запасти! Лошадь или корову всю зиму крестьяне пополам с соломой кормят, а коли совсем худо — можно веников березовых наломать или крышу съесть... Считай, каждому случалось по весне скотину ременными вожжами к стропилам подвязывать, чтоб не падала... У гишпанцев зима, небось, не как наша?

— Был у меня в юности знакомый студент из Андалусии — хвастался, как-то раз под Рождество три дня снег не таял.

— В целую зиму? Вот видишь: паси сколько хошь! А у нас надо выбирать, что нужнее: пяток овечек или лошадь. Всех сразу не прокормить.

— Не хочу кормить никаких скотов, ни даже думать о них. Это Вобан между осадами успевал писать трактаты о разведении свиней: мне за ним не угнаться. От одной фортификации голова пухнет! Самое главное, работников не хватает. Нынешним годом ничего не успеть в готовность привести. Не дай Бог, крымцы нас на прочность испытают — опозоримся. Одна надежда: сразу по заключении мира не полезут.

Действительно, конец года прошел спокойно. Потом стало еще легче: у султана началась война с империей.

Хочу отдать должное хладнокровию и самоуверенности Евгения Савойского. Парадоксальная идея воевать с Портой отдельно от России и после нее, чтобы не делиться славой и добычей, полностью себя оправдала. Вы не согласны? Считаете, инициатива столкновения принадлежала туркам? Еще бы, это целому свету известно!

Что тут ответить... Восхищаюсь и завидую! Великий мастер: ни один выстрел не прозвучал, а неприятель уже кругом виноват и осужден всем миром! Ну не было султану никакого резона посылать буджацкую орду на польскую Украину. Или конфедератам ее туда приводить. От ногайских старшин я слышал иное: гоняли табуны на продажу, а что разграбили несколько сел... Нечаянно вышло — сами не знают, как. То ли было пять лет назад... В десятки раз больше разорили, а кесарь слова не сказал!

Турецкая помощь партии Лещинского тоже не вчера началась. Что ж раньше никто не замечал?! Лучше посмотрите на хронологию: первого сентября умер Людовик Четырнадцатый. Целая эпоха ушла в прошлое. Один-два месяца нужно, чтобы оценить личность регента и политику нового министерства. Понять, что дух Франции надломлен: жажда славы уступила место корысти и амурным досугам. Убедиться: Париж покинул своих восточных клиентов, можно их сокрушить раз и навсегда, не ожидая удара в спину. И что же?! Как раз в конце октября Венский двор выставляет новые, жесткие кондиции, явно неприемлемые для турок.

Европейские государства используют деньги в политике с широтой, магометанам непонятной. На Востоке строже: платишь дань — значит, подданный. Значит, признаешь верховенство получателя над собой. Христианская страна причисляется на сем основании к дар аль-салам, вместо дар аль-харб. Как с этой точки зрения выглядит невинное на первый взгляд требование возмещения ущерба Речи Посполитой? Оно оскорбляет турецкую гордость гораздо больше, чем кажется. Визирю ничего другого не оставалось, как ответить взаимной грубостью: тем более, он был уверен, что империя истощила силы в борьбе за испанскую корону и без союзников воевать не посмеет. Докончальные грамоты с Россией только что ратификованы, в Польше смута, Венеция трепещет перед мощью османов.

Какая жалость, что я только со стороны мог наблюдать эту войну! Блестящий триумф точного расчета над грубой силой. Сначала разгром полевой армии турок на Дунае. Потом взятие Темешвара и Белграда — больше у султана столь укрепленных городов не было до самого Адрианополя. Не осталось, по сути, и войска — если не считать наспех собранные недисциплинированные ополчения, годные только для разорения местности. Противустать железным полкам Священной Римской империи никто не мог...

Парки, прядущие нити земных судеб, иногда не прочь пошутить: совершенно понятное желание при таком скучном ремесле и свойственном женщинам легкомыслии. Окончательный разгром магометан католическою державой предотвратил... кардинал римской церкви! Где бы остановились рати принца Евгения, если бы не Джулио Альберони? Первый министр испанского короля Филиппа Пятого посчитал момент удобным для возвращения утраченных владений. Тридцать тысяч испанцев высадились на Сицилии.

Владыка правоверных вознес хвалу аллаху, в неизреченной мудрости своей заставившему христианских собак сцепиться друг с другом, и с облегчением подписал мирный трактат, коим границы владений императора передвигались вниз по Дунаю верст на пятьсот, от Нового Сада к устью Альты. До Черного моря осталось примерно столько же.

Альберони рискнул — и просчитался. Возмутителя европейской тишины месили всей деревней. Вчерашние непримиримые враги дружно соединились против Испании. Союз Англии, Франции, Голландии и империи — пятью годами раньше ни один безумец не посмел бы думать, что такое возможно. Впрочем, сильно карать дебошана не стали — только намяли бока да отобрали дубину, сиречь военный флот. В прошлую войну все слишком утомились от кровопролития.

Наши офицеры вздохнули разочарованно: награда, обещанная мною за наилучшее предсказание дальнейших шагов принца Евгения, осталась у казначея. Утихли споры, станут ли имперцы наступать главными силами вдоль Дуная (что удобней по снабжению), либо вверх по долине Моравы (что опасней для неприятеля). Кое-какие выгоды от австрийских побед и нам перепали: турки сами зареклись воевать с христианами и вассалов приструнили. Несколько лет удивительного, небывалого покоя на южных границах как нельзя лучше споспешествовали моим планам. Лишь иногда мелкие ногайские шайки прокрадывались воровать коней, напоминая, чтоб мы не давали оружию ржаветь.

Примерно за год скелет будущей системы укреплений между Днепром и азовским побережьем был в главном выстроен, оставалось мясо нарастить — то есть набрать военных поселенцев и выучить правильному строю. Пока в ландмилиции считали чуть больше семи тысяч воинов, а требовалось, по обновленной росписи, не менее двадцати тысяч, чтобы быть в силах остановить хана. Хотите знать число душ вместе с семьями, мужеска и женска пола — смело умножайте на пять. Единым разом столько людей не найти — пуще того, не найти для них на новом месте провианта и крыши над головой. Жалованье поселенным войскам определили половинное, только на амуницию. Продовольствоваться следовало своим коштом.

Учитывая, что деньги на обустройство все же требовались (а казна оных не присылала), я исходатайствовал у государя приписать к войску заводы, стекольный и железных изделий, кои давали уже изрядную прибыль. Неимущих новопоселенцев заставляли отработать год-другой на фортификационных или подсобных заводских работах, чтобы добыть себе средства на крестьянское обзаведение. Сим отчасти ограничивался поток голытьбы из коренной России, хлынувшей на линию, как только разнеслись слухи о сытой жизни на степном приволье. Бездельники, лодыри, бродяги надежно отсеивались: испытательный срок выдерживали только те, кто не боится намозолить руки. Четыре-пять лет надобилось, по примерному расчету, для наполнения штата. Отлаженный механизм теперь мог обойтись без моего присутствия — по крайней мере, в мирное время. Стало возможно уделить больше внимания делам коммерческим.

Еще в предыдущем году я с пользой употребил оброчные деньги (вместе с демидовскими, за проданных крестьян). Вполне достаточно набралось для устройства собственной мастерской, по которой не придется ни перед кем отчитываться: казенные заводы имеют много преференций, однако ничуть не меньше встречают препон. Главное же, государь вечно спешит и требует немедленный результат, а мне нужна возможность заниматься опытами без оглядки на сроки. Разумеется, вся затея не должна быть убыточной.

По замирении с турками тульские оружейники вздохнули свободней: исполнение казенных поставок уже не требовало крайнего напряжения сил. Пользуясь моментом, договорился с заводским управляющим Клементием Чулковым, чтобы забрать у него своих крепостных мужиков и даже нескольких вольных мастеров впридачу, коих почитал незаменимо нужными для дела. Там же, неподалеку от Тулы, купил неудобья, поставил опытного приказчика — в несколько месяцев были выстроены дома для работников, мастерские и плотина с водяным колесом. На инструмент и железо пришлось призанять, но поставленное по испытанному образцу ремесло быстро окупило расходы. Скобяной товар расходился прекрасно. Я приехал и всех озадачил:

— Пилы будем делать.

Потеснив скобянку, которую продолжали гнать работники поплоше, устроили вальцовочный стан увеличенной ширины. Замысел тонко раскатать железную полосу, пропустить через пару литых чугунных валков с фасонными зубцами и получить сразу две почти готовых пилы не удался: чугун слишком хрупок, острые грани быстро выкрашивались. Если бы из стали... Прикинув, во что обойдутся машины, способные обтачивать части размером с полковую пушку — отложил идею до лучших времен. Пришлось насекать зубья обыкновенным способом, поштучно. Удешевление вышло меньше, чем я надеялся. И все же дело обещало быть выгодным: пила в то время оставалась страшно дорогим инструментом, редкая плотницкая артель имела хотя бы одну. Распространение водяных лесопилок сдерживалось необходимостью держать в работе по две-три дюжины пильных полотен на каждую — целое состояние!

Старшее мое детище, казенный оружейный завод, тоже не осталось без внимания. Во-первых, там заказывали изрядную часть деталей стана и прочих инструментов; во-вторых, невоплощенные замыслы продолжали тревожить мой ум. Собственно, улучшение оружия было тем благовидным предлогом, под которым я отпросился у государя из вверенной провинции в Тулу. Кроме небольших изменений в конструкции новоманерных фузей, подсказанных опытом, хотелось испытать многозарядные варианты, десятилетием раньше отложенные по причине спешки в долгий ящик. Револьверная система стояла первой на очереди, тем более что и Евгений Савойский ее поминал.

Недостатки были понятны заранее: дорого, недолговечно и, скорее всего, не позволит создать мощное длинноствольное оружие. Но многозарядный пистолет для ближнего боя мог получиться. Как раз то, о чем мечталось мне в молодые годы, после встречи с разбойниками.

На поле боя нет нужды стрелять чаще, нежели позволяют фузеи со съемной казенной частью: все равно пороховой дым не успевает рассеяться. Если действуешь в одиночку — тогда другое дело. Довольно быстро я нашел наилучший вариант, приказал изготовить две пары: для себя и в подарок государю. Шесть зарядов. Рычаг под стволом, одним движением обеспечивающий поворот цилиндра и взвод курка. Цена примерно рублей в полста. Слишком дорого даже для офицерского оружия. У меня — пусть будет, в память о неприкаянной юности.

Еще одна инвенция, давно жившая в уме и теперь исполненная в дереве и железе — карета особого устройства. Предмет не роскоши, но необходимости: при долгих поездках верхом раненая нога напоминала о венских приключениях. Задней оси, как таковой, не было: огромные, в сажень диаметром, колеса вращались на отдельных рычагах, закрепленных шарнирно и подрессоренных. Центр тяжести располагался ниже точек подвеса, за счет помещения багажа внизу (а не на крыше, как обычно). Передняя поворотная ось тоже присоединялась через рессору и шарнир, только двухплоскостной. 'Едешь, как младенец в люльке', сказал Клементий Матвеевич, прокатившись, и сам предложил сделать такую же, только с лучшим украшением, для царя.

Впрочем, государю в то время больше пригодилась бы яхта, нежели карета. Он гостил у датского короля, занимался флотскими экзерцициями и вел тайный, но ожесточенный торг с союзниками за оспариваемые у неприятеля пункты. Найти порт для своего флота поблизости от балтийских проливов было его заветной мечтой, но слишком многое сему препятствовало. Кесарь и слышать не хотел о приобретении русскими хоть единой собачьей будки на подвластных империи берегах и допуске представителей царя в имперский сейм. Занятые польскими делами, наши войска не приняли участия в осаде Штральзунда, главнейшей крепости шведской Померании — следовательно, не получили в сей провинции никаких позиций. Союз с мекленбургским герцогом обернулся поросячьим визгом на всю Германию местного дворянства, поголовно состоявшего в открытой вражде с герцогом и теперь смертельно перепуганного за свою судьбу. На шведской стороне моря датчане претендовали сами на принадлежавшую им прежде Шконскую провинцию и малейшее поползновение Петра в сторону Карлскроны воспринимали болезненно.

Еще в самом начале войны между императором и султаном я цифирью послал государю запрос, не будет ли целесообразным принять участие в ней, хотя бы переступив через свежий мирный договор. Он в самых решительных терминах ответствовал, что сие в высшей степени неуместно, понеже у нас есть непримиримый враг на севере и казна потребна для строительства флота. Надлежит всячески стараться сохранять мир. После этого я с чистой совестью попросил об отпуске на год или два, чтобы съездить в Париж по известному Его Величеству делу, и терпеливо ожидал ответа.

Помимо развода с бывшей женой, накопилось немало других причин, зовущих меня в Европу. Поверхностные выходы угля вблизи Богородицка уже вырубили, приходилось рыть ямы, а в будущем виделся переход к настоящим шахтам. Нужны были мастера, лучше всего из Англии. Ни канцлер, ни лондонский наш резидент барон фон Шак готовности содействовать в их найме не выказали. Требовалось оценить возможности сбыта русских железных товаров — в этом на дипломатов еще меньше стоило надеяться. Наконец, я собирался внимательно изучить особенности государственного механизма различных стран, которые полезно было бы заимствовать. Последние год или два царь больше стал заниматься внутренним устроением России и требовал присылать для образца всевозможные иностранные законы и регламенты. Меня мучило смутное подозрение, что правильные действия на этом фрунте могут принести больше пользы державе, чем любая военная победа.

По черепашьей медлительности нашей почты, позволение от государя получено было только глубокой зимой. Имея с собой достаточно вооруженных людей — заводских учеников и молодых мастеров, взятых для совершенствования в ремеслах, я пренебрегал обыкновенными предосторожностями от разбойников и ехал с великим поспешением своим караваном. Две кареты на полозьях и три обыкновенных тройки мчались по лесной дороге за Великими Луками, когда вдруг уткнулись в громадное дерево, поваленное поперек дороги. В то же мгновение с обеих сторон ринулись с диким криком оборванные мужики, вооруженные чем попало. Впереди здоровенный детина с армейской фузеей: мой денщик, выглянувший наружу, мгновенно словил пулю и вывалился под ноги злодеям.

Новодельные пистолеты пришлись кстати: держа их заряженными и под рукой, я был готов к отпору. Пятеро гостей получили по свинцовому гостинцу, шестой выстрел ушел мимо — длинная пика, пробив каретное оконце, ударила со спины в правое плечо. К счастью, вскользь, да и толстая медвежья шуба смягчила удар. Но пронзивший ее наконечник впился в стенку кареты, и одежда оказалась пришпилена железом. С трудом выпутавшись, со вторым пистолетом спрыгнул на снег: у ближних саней мои люди неумело отмахивались от наседавших разбойников.

— А-а-а, г-гады! Это вам за Пикардию! — Негодяй с перебитым пулей хребтом свалился в корчах. Кровь и мозги брызнули из головы другого на его товарищей. Скрючился, схватившись за живот, третий. Остальные выстрелы — в спины.

Слава Богу, ребята вроде не обратили внимания, что за вздор я кричал: когда меня грабили в Пикардии французские дезертиры, нынешние тати голубоглазыми детишками по деревне бегали.

— Господин генерал, у вас кровь!

Действительно, на плече был разорван мундир и содрана кожа. Мы потеряли двоих: ямщику с последних саней разрубили голову топором, да Ванька-оболтус умирал, хрипя простреленным легким. Его убийца с похожей раной выглядел лучше: малый калибр ведет к смерти так же верно, только легким шагом. Я поднял фузею, осмотрел клеймо. Тульская, моего завода.

— Солдат? Какого полка, когда бежал? Отвечай! — стальной кнут клинка со свистом рассек воздух и пощечиной впечатался в бородатую харю раненого.

— Нижего... — Разбойник зашелся кашлем, выхаркивая брызги крови. — Нижегородского полка гренадер Семен Осипов...

— Что ж ты, сука драная, своих бьешь?! Тебе против нехристей оружье дали, а ты его на русских повернул!

— Хуже... — Бывший гренадер опять задохнулся, с хрипом и бульканьем. — Вы любых нехристей хуже, слуги сотонины... Петрушки-чертушки, наместника диаволова, холопи...

Острие шпаги коснулось заросшей диким волосом шеи гренадера. У меня за спиной затаили дыхание.

— Легкой смерти просишь? Шиш тебе. Хотел добить по-простому, да теперь нельзя. Коли доживешь — колесуют.

Покидав битых разбойников, как дрова, в сани — мертвых вниз, раненых сверху — мы скоро добрались до пограничного селения. Шайка, судя по всему, пришла из-за литовского рубежа — стражников надлежало поставить в известность. Здесь почему-то распоряжался молодой гвардейский сержант с румянцем во все щеки, при виде генерала смутившийся как красна девица. Приняв трупы и последнего еще дышащего татя, он, заикаясь на каждом слове, промямлил:

— Г-господин генерал, п-приказано никого не п-пускать ч-через р-рубеж!

— Не пускай, коли приказано — мне-то какое дело?!

— И в-вас...

— Ч-чего?! — Я тоже начал заикаться от такой наглости. — Как ты можешь меня не пустить?! Кто мог приказать такую херню?

— Его В-величество г-государь П-петр Алексеевич!

— Ты что, лично от государя приказы получаешь?

— Н-нет...

— Кто твой начальник?! Подать его сюда! Не дай Бог, вы с ним чего намудрили — кнутом обдеру обоих!

Пробиться с боем через юного сержанта и полдюжины солдат труда бы не составило, но нехорошо как-то... Не разбойники все же. Тем более, людям и коням все равно нужен отдых. Преображенского офицера, прискакавшего дня через два, я помнил — не по имени, так в лицо. Он был на Пруте.

— Да что у вас творится, капитан?! Скажи толком! Не то обоим с сержантом морды расшибу — жалуйтесь потом кому хотите!

— Не гневайтесь, Александр Иванович. Я наивеличайшее к вам питаю почтение. Только пропустить без именного повеления кого угодно, хоть Господа Христа — казнену быть от государя.

Помявшись, он шепотом поведал о бегстве царевича. Понятно было, что розыск по этому делу меня, как иностранца, не касается — но приказ есть приказ...

Я достал царское письмо, коим мне предписывалось прибыть в Амстердам:

— Читай. Подпись видишь?

— Господин генерал, можно забрать?

— Нельзя. Список сними. Не положено тебе даже читать сие, да ладно уж... Про войну шведскую что нового слышно?

Гвардеец только развел руками: баталий не было. Последний год противостояние с Карлом зашло в тупик. Датчане, пруссаки и ганноверцы взяли Висмар, последний оплот неприятеля в Германии. Ливония и Финляндия давно заняты русскими войсками. Но упрямый король не проявлял ни малейшей склонности к миру, приготовляясь и дальше драться со всеми своими врагами. Достать его через Балтийское море — никак...

Швеция хоть и находится на полуострове, в стратегическом отношении может быть приравнена к островным государствам. Путь вокруг Ботнического залива для крупных отрядов непреодолим: отсутствие провианта, бурные реки поперек пути на каждом шагу. Легкие силы могут действовать, но только при поддержке с моря. Со стороны Норвегии — заросшие лесом горы, на дорогах множество удобных для обороны дефиле. Если даже преодолеть сии природные крепости — выйдешь не к жизненным центрам страны, а на ее задний двор, в малонаселенные чащи, где кормить армию нечем.

А создать флот — история долгая. И дорогая. Почти всех опытных моряков из Таганрогской гавани государь забрал на холодный север. Все равно не хватало, чтобы превзойти врага. Король датский, имеющий боевых судов вровень со шведами, и курфюрст ганноверский, тихой сапой пролезший в английские короли, могли бы помочь — но что-то не заладилось. Похоже, грядущего русского могущества союзнички опасались больше, чем угасающего шведского.

Состояние войны сохранялось, однако прямых баталий в ближайшие год или два явно не предвиделось. Вместо этого — какие-то темные интриги при европейских дворах... Чего доброго, те кто умеет их плести, окажутся в большем фаворе у царя, чем воинское сословие! Надо создать себе независимое положение и найти другое дело, кроме войны, чтобы в дни мира не остаться задвинутым в пыльный угол.

Без приключений совершив остальной путь, в конце января я прибыл в Амстердам, где обрел государя, сраженного жестокой лихорадкой. Неугомонная натура Петра понуждала его даже во вред здоровью заниматься делами, сколько сил хватит. Ему каждый день докладывали обширную дипломатическую переписку. Головкин, Шафиров, Толстой — из посольских; Василий Долгоруков, Борис Куракин и приятель мой Иван Бутурлин — из генералов составляли ближний круг его помощников. В недолгом времени приехала к супругу Екатерина, задержавшаяся по пути в Везеле для родов: несчастный младенец прожил только один день. Вельможи заметно нервничали, не имея уверенности в выздоровлении царя, в то время как наследник престола находился в бегах неведомо где и замышлял неведомо что.

Доложившись Его Величеству и не имея пока от него поручений, я посвятил первый день сентиментальной прогулке по знакомым местам, а после избрал своей целью средоточие торговой жизни — знаменитую биржу. Даже привыкнув распоряжаться тысячами людей и соразмерными суммами денег, трудно избежать завораживающего действия, кое оказывает сей колоссальный денежный мальстрём. В других странах есть свои — поменьше, но этот главный в мире. Жизнь кипит на площади между банком, биржей и Ост-индской конторой. В пространстве, которое легко охватить взглядом, совершаются обороты, превосходящие бюджет крупнейших государств!

Знаете, чем хорош высокий чин или титул? Можно обратиться к кому угодно, вплоть до коронованных особ, и от тебя не отмахнутся. Через бургомистра мне довелось познакомиться с несколькими негоциантами, ведущими крупные дела и при этом не чуждыми умения мыслить и обобщать. О способах увеличить обороты русской торговли ничего нового для себя я не услышал: кроме лесных товаров и транзита с Востоком, упоминали еще хлеб, лен и пеньку — но вряд ли уместно вывозить продукты земледелия из страны, не способной себя прокормить. Тут мнение голландских купцов нам не указ: при нынешней урожайности каждый корабль с зерном, выходящий из русских портов, будет означать множество уморенных голодом крестьянских детей.

Зато картина всемирной коммерции обретала живые краски. От золотых и серебряных копей Америки, где кабальные индейцы машут киркой на пользу испанской короны, через трюмы галионов, преодолевающих наполненные опасностями моря, через сокровищницы королей и карманы гулящих девок, через кошельки голландских моряков и ларцы лондонских ремесленников, растекаясь невидимыми струйками и вновь собираясь в мощный поток, как кровь в человеческом теле, омывает животворящая денежная река европейские страны, чтобы истаять затем в глубинах Азии. Благословенно государство, умеющее направить ее к своим берегам. Теперь я наполнял записные книжки цифрами: оборот по главнейшим товарам, пределы и причины колебаний цен, тенденции роста или упадка.

Самый большой и сладкий кусок — колониальная торговля. Сахар! Корабли кружатся в атлантических морях посолонь, как девки в хороводе, и если изображать сие движение рисунками, по образу старинных карт, надо бы в центре хоровода нарисовать сахарную голову. Вокруг нее везут инструменты для земледелия и соковыжимательные прессы, негров, чтобы работать на плантациях, оружие и стеклянные бусы, чтобы покупать негров у туземных царьков, рис для рабов, ром для матросов и надсмотрщиков... Шли из колоний и другие товары: табак и индиго, кофе и хлопок — но любой из них не давал даже трети тех доходов, что снимали любители сладкого. Пряности, когда-то ценимые на вес золота, подешевели со времен Колумба стократ и стали обычны на столах людей умеренного достатка. Сахар, вероятно, ожидало то же самое — но доселе в Москве стоимость фунта равнялась недельному заработку поденщика. Простой народ о том не печалился, испокон веку довольствуясь медом, который раз в пять, а то и в десять, дешевле.

Чтобы лучше представить огромный масштаб торгового круговорота, довольно взглянуть на его малую часть: один только Гвинейский берег потребляет втрое больше европейских товаров, чем вся Россия! Расчет — рабами, процентов на девяносто; остальное — золотом и слоновой костью. В прежние времена считалось неправильным продавать огнестрельное оружие туземцам, но перед самой испанской войной голландцы и англичане нарушили сей неписаный закон с беспримерной выгодой для себя. С заключением мира излишняя продукция оружейных мастерских вновь хлынула в Африку: даже не тысячи, а десятки тысяч мушкетов продавали купцы из Бристоля, Нанта и Амстердама прибрежным вождям. Ткани, зеркала и бусы потеснились, давая место в трюмах пороху, свинцу и кремням.

В таком изменении мне виделся шанс для России. Почему бы не зачерпнуть как следует из общего денежного котла? Пусть вокруг него плотно уселись обладатели Вест-Индских колоний, и дать хорошего пинка по широким задницам силенок не хватит — за спинами главных игроков вторым кругом теснится достаточно ловкачей, умеющих пронести ложку меж чужими локтями. Если немецкие либо итальянские товары плывут за моря на голландских судах — чем мы хуже?! Обычные, то бишь гладкоствольные, фузеи русской работы не имеют себе равных в Европе по дешевизне изготовления — а доброта их для продажи дикарям более чем достаточна.

Государь с интересом сии соображения выслушал и обещал по заключении мира подумать о том. Забота жены подействовала на него исцеляющим образом: опасность для жизни августейшего больного миновала, вместо лихорадки осталась обычная после болезни слабость. Почта из Лондона принесла добрую весть: был открыт заговор против короля Георга, в коем оказался замешан шведский посол граф Гилленборг, по указу Карла интриговавший в пользу Стюартов и теперь арестованный. Сменивший фон Шака Федор Веселовский, брат венского резидента, получил распоряжение стараться о восстановлении крепкой дружбы с английским величеством, поврежденной мекленбургским делом и другими прежде бывшими оказиями.

Вращаясь среди негоциантов, я продолжал искать щели, позволяющие втиснуться на европейское торжище. Небольшая партия железа была продана голландцам еще в прошлом году, но для серьезных прибытков надо самим возить из Петербурга. Шведские каперы загнали фрахтовые ставки под облака. С чугуном в чушках связываться вообще нет смысла: в переводе на русские деньги и меры, красная цена ему в Амстердаме — полтинник за пуд. Перевозка и пошлины всю выгоду съедят. Литье чугунное... Дороже в разы, но с готовых изделий начинать не резон: соперников слишком много, привычки покупателей они знают лучше, да и мастерам нашим еще не мешает у здешних поучиться.

Пуд полосового железа стоит от рубля с гривенником до полутора, смотря по свойствам. Самым лучшим считают орегрундское, из Швеции: руду для него добывают в единственной шахте у деревни Даннемора, а заводы держит семья де Геер — валлонские гугеноты, бежавшие три поколения назад от святой инквизиции. Достоинством металл повыше демидовского, а путь ему до здешних портов короче вчетверо. Все преимущества на вражеской стороне. Что ж, войну тоже с этого начинали — и где оно теперь, былое превосходство Карла?! Коммерция — по сути, тоже война, только ведут ее иными способами.

Есть средство противустать шведам: дорогие товары менее чувствительны к путевым издержкам. Засыпьте полосовое железо угольным порошком и калите неделю без доступа воздуха. Получится блистерная сталь по два рубля за пуд. Пустите ее под кузнечный молот, чтобы проковать до однородности — смотря по способу, выйдет 'вязаная' или 'рубленая' сталь, в три или пять целковых соответственно. Можно зайти с другого конца: оставить металл мягким, но расковать в пруток для гвоздей или в лист — до шести рублей пуд, если лист тонкий и ровный! Ну, гвоздевая заготовка, конечно, подешевле.

Что там кричал в свое время Архимед? 'Государь, мне ведомо, как обогатить Россию и разорить шведов'?! Нет, погодите выскакивать из ванны! Решать задачи в пределах школьной арифметики и решать судьбы государств — не одно и то же. В том пункте, где оканчивается труд школяра, и он кладет перо, смиренно ожидая похвалы, для негоцианта все только начинается.

Представим, что я владею способом изготовления пруткового и листового железа, который несравненно удобнее и дешевле, чем у соперников (будем выражаться условно, ибо тонкий широкий лист плющить валками пока не выходит). Кто или что помешает шведам сию манеру перенять и восстановить преимущество, дарованное природой? Механиков и кузнецов у них побольше нашего будет — и превосходных! Знакомец мой Христофор Полхаммар, если я вздумаю состязаться с ним в измышлении машин, одолеет меня как ребенка.

Есть монополии, привилегии и патенты — но всеевропейского действия они не имеют; каждый государь жалует их в пределах собственной державы и своим подданным. Иностранцу приобрести что-либо в этом роде — как малолетнему бродяге втереться в семью и добиться преимущества над родными детьми. Теоретически возможно, но рассчитывать на это не стоит. Использовать подставных лиц? А чем их привязать? При таких ставках в игре соперники не пожалеют ни денег, ни угроз, чтобы склонить ключевые фигуры на свою сторону.

В общем, есть над чем подумать. Больше всего шведского железа покупает Англия, через Амстердам или напрямую. В Голландии тоже изрядная доля остается, но тут оно вступает в состязание с лотарингским и испанским, из Бильбао. Ввоз во Францию невелик, сравнительно с внутренним производством, и идет изо всех источников помаленьку. На Германию можно не смотреть: дрова в лес не возят. Так что для сей коммерции интерес представляют только морские державы.

Согласно общему мнению, английское патентное право весьма действенно. Предположим, удастся заключить союз с одним из крупных лондонских железоторговцев, взять патент и на его основании держать фиктивный (или действующий, но маломощный) вальцовочный завод. Возможно ли под таким прикрытием продавать товар из России, выдавая за местный? А если не выйдет — что тогда? Может, лучше действительно плющить железо здесь, отправляя в Петербург только денежную выручку?

Не предвосхищая окончательную архитектуру сего промысла, я отметил, что в Англии начинатель нового дела имеет законные способы обезопасить себя от соперников. С голландцами так не получится. Генеральные Штаты, конечно, могут даровать монополию (за очень крупную сумму), но добиться ее соблюдения нереально. Обстановка не та, что на острове: слишком много мелких торговцев норовит друг друга обскакать, не брезгуя контрабандой. Здесь что-то иное надо: скажем, по-демидовски дешевизной давить... Но если так — извольте решить еще несколько задачек, да таких, что Леонтию Филипповичу Магницкому и не снились!

Говоря откровенно, русские заводы имеют некоторый авантаж над шведскими, в силу того постыдного обстоятельства, что страна удручающе бедная и работникам платят мало. Правда, и хлеб дешев: тульский мастеровой живет, не тужит на таком жалованьи, на коем в Стокгольме непременно голодом помрешь. Разная протяженность перевозок этим примерно уравновешивается. Что еще можно положить на свою чашу весов такого, чтоб соперникам было нечем крыть?!

По неторопливом размышлении стало понятно, что добавочный козырь у нас есть. При прочих равных обстоятельствах, чем крупнее дело, тем издержки меньше. У шведов железо приготовляется многими владельцами и уходит через разные порты, и даже к разным морям. А в России — откуда ни вези, Ладожского озера и Петербурга не миновать. И хозяев всего двое — царь да Демидов. Всего-то с ними двумя нужно договориться, чтобы где-нибудь в этом узком горлышке поставить единственный завод. Очень большой. Машины плющильные дешевыми быть не могут; кто попробует повторить сей опыт в малом размере — разорится.

Последней занозой оставался невыгодный климат. Летом мельничные колеса обсыхают, зимой обмерзают. В Туле мы постепенно все их перенесли внутрь мастерских, в теплое место. Ведущие к колесам водяные лари стали делать наподобие труб, вместо открытых лотков, и утеплять соломой. Но в сильный мороз это не помогает, да и уровень заводских прудов уже к Рождеству падает ниже 'мертвого бруса'.

В Шалонских мастерских, помнится, водяные машины останавливали только на месяц-другой (если лето сухое). Устраивая плотины на русских реках, мастера разводили руками: супротив Божьей воли не попрешь. Хоть молись о дожде, чтобы воды хватало! Самое большее, полгода мельницы могут крутиться в полную силу. Запасные пруды выше по течению способны помочь делу — но не забывайте, что в деньгах плотина с принадлежащими к ней устройствами примерно равноценна всей остальной части завода!

Однажды, усевшись в голландской кофейне спиной к теплой печке и лицом к каналу, под ост-индский кофей с вест-индским сахаром я очень ясно вообразил, как устроить водяной привод, работающий круглый год и в любые морозы. Конечно, не в любой местности: чтобы держать уровень, надо иметь целое озеро в подпоре. Лучше всего природное — иначе многовато земляных работ выйдет. Подходящее как раз на память пришло: в походе на Кексгольм случилось стоять лагерем между Ладогой и каким-то 'ярве', не помню названия. Небольшая, но бурная речка меж ними на две версты протяженности имела падение десять сажен! Нарочно артиллерийских учеников заставил мерять. Озерцо изрядное, поднять плотиной еще на сажень-другую — точно на целую зиму хватит.

Всё! Вот теперь пора беседовать с Петром Алексеевичем. Только без преждевременного хвастовства и дальних обещаний: иначе, когда придет пора оные исполнять, тяжко придется. Но и тянуть нельзя. Нужны расчеты по расходу воды, точная съемка рельефа, промеры глубин под пристань, учет лесных запасов для пережога в уголь, соображения по работникам и провианту для них... Нет хуже беды, чем начинать большое дело вслепую. Нанять толкового человека для изысканий — самое время. И самое место: где искать знатоков водяной инженерии, если не в Амстердаме?!

Государь был весел и бодр, последствия недуга окончательно миновали. Он моментально проник достоинства идеи, равно меркантильные и политические. Побить шведов, после побед на суше и море, еще и в коммерции показалось ему заманчивым.

— Знаю это место! Между Кексгольмом и Шлиссельбургом, к Кексгольму ближе. Тебе надо сверх сего поглядеть верст на пятнадцать южней, у деревни Тайболы: там натуральная плотина вышней волей сотворена, токмо пользуйся. А могу на Ижорах землю отвести, где адмиралтейские лесопильни. Вот только в крещенскую стужу водой действовать — не завираешься ли ты?

— Сам не уверен. Но хочу попробовать. Даже в суровые зимы лед толще полутора аршин не бывает, а земля не промерзает глубже двух. Если воду брать с глубины, лари водоводные пустить в канавах и закопать, колеса же мельничные держать в тепле...

— В том-то и дело! Палаты великие для колес придется ставить, где ж такие протопить?!

— Излишний жар от железогрейных печей к водяным машинам направлю. Тепло всегда вверх стремится. Где потолок выше — туда и пойдет. Хватит ли того тепла? Н-ну... Хватит — хорошо, нет — месяц перерыва в году нас не погубит. Умеренный мороз осилим точно. Насчет ижорских запруд... Не скажу худого о светлейшем князе, но лучше бы он шпагой махал — сие у него славно получается. Инженеров и геодезистов мне самому искать или князя Бориса Ивановича попросить?

— Не надо. Я уже нанял в Систербек, заодно и Корелу им поручу. А ты в Париж собирайся: вперед меня поедешь. Надо гораздо тихо письмо одному человечку отдать, да переговорить с ним. Посольские все на виду — а тебе, вакационеру без официального характера, сподручней будет.

ПАРИЖСКИЕ ВАКАЦИИ

Когда должность мальчика на побегушках исполняет генерал — совершенно понятно, что за персоны меж собой пересылаются. Но до последнего момента не верилось, что человек, удаленный из Франции Утрехтским трактатом и по уверению надежных свидетелей находящийся в Риме, может спокойно гостить в пригородном имении своих сторонников, лишь прикрывшись чужим именем.

Худощавый юноша с застывшим на длинном лице выражением высокомерной брезгливости едва кивнул на мое церемонное приветствие и взялся за письмо, настоящий шедевр дипломатического стиля. Я тщетно пытался прочесть на его лице живые чувства или найти черты родственного сходства с Евгением Савойским. Их матери — двоюродные сестры, обе — 'мазаринетки'. Полвека назад семь нежно любимых племянниц знаменитого кардинала ворвались в парижское высшее общество, словно кавалерийский отряд во вражеский лагерь. Честолюбивые и ангельски красивые девушки одинаково беззастенчиво использовали и дядюшкино влияние, и оружие, присущее женщинам. Мешающие возвышению предрассудки щадили не более, чем впоследствии принц Евгений — устаревшие тактические догмы. Высоко удалось забраться лихим красавицам! Три герцогини, княгиня, две фаворитки — английского короля и французского, наконец — королева Англии и мать долгожданного наследника! Все лишь затем, чтоб больнее было падать: новый оборот колеса фортуны сбросил Марию Моденскую с трона и швырнул в изгнание.

Ее сын наконец удостоил меня взглядом.

— Передайте вашему суверену мою искреннюю признательность за его доброту. Помогать законным монархам против узурпаторов — священный долг каждого государя.

— Истинно так, Ваше... ваша милость! Изволите написать ответное послание?

— Подождите в зале.

Претендент удалился вместе со своим секретарем, благородной внешности молодым человеком, оставив гостя одного. Что, не понравилось обращение?! Радуйся, что 'месье Стюартом' не назвали! Я в своем праве: королевский титул тебе в царском письме не даден, и братом пока не именуют. Даже не понять, кто и кому пишет.

Очень немногим людям удавалось с первой минуты вызвать у меня столь резкую антипатию. Облик и манеры соискателя британского трона полностью совпали с представлением, составленным после недавнего бунта в королевстве.

Успеха в Англии добивались только те завоеватели, которые лично стояли во главе войск, от Цезаря до Вильгельма Оранского. Этот же предпочел поднять шотландцев против короля Георга через эмиссаров, дергая за ниточки с безопасного расстояния. Восстание вышло довольно вялым, ибо сторонники прежней династии колебались, не видя пред собою вождя. Он опоздал к главным боям, прибыл на шотландские берега после того, как успех предприятия был уже потерян — и скоро уплыл назад во Францию, покинув тех, кто за него поднялся, на расправу войскам ганноверца. Теперь этот неудачник, кажется, собирался испытать верность простодушных горцев еще раз, каким-то образом запутав в свои интриги и шведского короля, и моего государя. Широкая фигура министра Альберони смутно просматривалась в политическом тумане за спиной молодого Стюарта, и невнятные слухи о связях с иезуитами всплывали... Ну ладно, мечта испанцев о католике на английском троне — традиция, пережившая века и несколько династий; а зачем о том стараться лютеранам и православным?!

Нет для них никакой корысти в бесконечной смуте на островах (добиться любви или хотя бы покорности народа претендент не способен ни при каких обстоятельствах). Не знаю, кто вовлек Карла в этот с больной головы задуманный альянс — но Петр мог заинтересоваться им только при одном условии: если ему обещали посредничество в заключении выгодного мира со шведом.

Конечно, царь не любит нынешнего английского короля: это его стараниями Аникиту Ивановича Репнина с полками не пустили в Висмар. Теперь и из Мекленбурга русские войска заставляют вывести. Однако сии обиды маловажные. Жаль, не изъясняет государь дальние замыслы. Умен — сам догадаешься, глуп — незачем с тобой говорить.

Вот и приходится гипотезы строить. О чем все-таки думает Карл Двенадцатый? Предположим, мирится он с Россией, отдав Ливонию и прочее... Остальных неприятелей швед даже в теперешнем своем битом виде кроет, как бык стадо. Только с Ганновером не выйдет — за ним стоит Англия. Сменив династию, связь можно разорвать и вернуть господство в северной Германии.

Эта часть рассуждений проста и понятна. Но вот навязать англичанам нежеланного короля... Тут он в ослепление впал — хуже, чем под Полтавой. Без поддержки извне шотландские горцы ничего не смогут, какие бы чудеса храбрости ни творили. Разве что... Интересно, во время последнего бунта поставить на место претендента его троюродного братца, принца Евгения — получилось бы у того что-нибудь?

Королевский флот якобитам на свою сторону не перетянуть, он всегда был опорой протестантов. Нужна превосходящая морская сила, иначе дело не стоит затевать. На что сей союз может рассчитывать? Испанский флот и шведский — маловато против британцев. Русский не считаем: если английские и датские офицеры его покинут, к бою не годен. Французский добавить — можно на что-то надеяться, при условии что голландцы нейтральны. Вот только при герцоге Орлеанском французы воевать не станут, надо менять правительство...

Черт! Если эта затея — всерьез, непременно должен быть заговор против регента! А я встрял в игру, как простак между шулеров! Не нравятся мне такие положения...

Вошедший секретарь прервал мои мысли:

— Господин граф, Его Величество изволит ответить пославшему вас позже, когда сочтет уместным...

— Что-нибудь передать на словах?

— Только то, что угодно было Его Величеству сказать при встрече с вами.

— В таком случае разрешите откланяться...

Много высокомерия в претенденте. Рос приживальщиком при Людовике Четырнадцатом, теперь на пансионе у римского папы — и считает себя вправе не отвечать на письма настоящего, действующего монарха! Ладно, его дело. Чем дальше мы будем держаться от католических интриг, тем лучше.

В письме князю Куракину я просил сказать свояку о встрече с приятелем оного. Приятель благодарит на добром слове, но велел передать, что все люди такого ранга ему помогать обязаны по должности. Свояку, конечно, видней, как поступать в собственном деле, но мне думается, вещественной благодарности от этого человека не дождаться.

Хотелось подобрать аргументы против сего альянса и высказать государю все, что думаю. Только недоставало сведений о претенденте и вьющейся вокруг интриге. Рассчитывать на помощь дипломатов не приходилось. Петра в Париже представляли Жан Лефорт и Конон Зотов, ожесточенно спорившие, которой компании французских купцов отдать привилегию в торговле с Россией. Им было не до меня.

По умыслу или случайно, однако во Франции, сильнейшем государстве европейском, дотоле не бывало русских представителей рангом выше поверенного в делах, при том что люди туда езжали незаурядные. Петр Постников, кончивший полный курс в Падуе со степенью доктора философии и медицины. Или Григорий Волков, умнейший человек и настоящий европеец. Почему им обоим не удалось подняться выше секретарских чинов, я до сих пор понять не могу. Возможно, манера мыслить и действовать не совпадала с принятой. К примеру, чуть не все русские послы с унылым постоянством жаловались иноземным властям на умаление чести государя и его державы в газетах. Власти столь же однообразно отписывались, что не их печаль за этим следить. И только Волков предлагал 'приласкать курантельщиков', чтоб печатали добрые ведомости о России. Много лет спустя мне довелось убедиться, что это и правда наилучший способ.

Теперь здесь таких людей не было. Я решил действовать мимо посольских, и начал с ревизии старых знакомств. Война и мор сильно проредили наше поколение, но Анри Тенар, спасший когда-то мою библиотеку из лап ростовщиков, уцелел — и вполне преуспевал, заседая в криминальной палате парижского парламента. Он воспринял как должное генеральский чин давнего приятеля:

— Дорогой Александр, я всегда верил в твою счастливую звезду. Совсем вернулся?

— Нет пока. Боюсь, во Франции генералов без меня лишко. Царь свою войну тоже скоро закончит, иностранцев вероятнее всего ждет абшид. Есть идеи на будущее, но об этом после.

— Конечно, сначала отпразднуем встречу!

Анри пригласил к столу. За обедом речь зашла о женах и детях, и я поведал университетскому товарищу свою проблему. Он хлопнул меня по плечу:

— Очень удачно мы встретились. Один адвокат, мой хороший друг, как раз бракоразводными делами занимается. Его люди все разузнают. Только вперед им слишком много не плати, чтоб время не тянули. Когда твоя супруга пропала? Законный срок вышел?

— Считая с ее отъезда в Париж — три месяца осталось.

— Тогда не спеши с обращением в суд: чего доброго, найдется! Такие женщины не упускают своего. Вот потихоньку разведать о ее судьбе будет кстати.

— Любезный Анри, я очень благодарен. А нет ли у тебя людей, способных кое-что выяснить о персонах более высокого уровня?

— К примеру?

— Есть один принц, крайне нуждающийся в подданных... Хочу оценить его шансы на успех: от этого зависит, стоит ли иметь с ним дело.

— М-м-м... Я правильно понял, о ком речь?

— Полагаю, да.

— Это очень далеко за пределами моего круга знакомств. Но попробуем. Тебя что именно интересует?

— Хорошо бы поговорить с прежними его служителями, если такие найдутся. Есть ли деньги, много ли сторонников, кто поддерживает... Понимаешь, тут либо петля, либо высокое место у трона: очень не хотелось бы ошибиться.

На другой день Тенар свел меня с теми, кто по сходной цене помогает разочарованным мужьям исправлять ошибки молодости. После адвокатской конторы он предложил прогуляться вдоль набережной Сены. В России март — вполне зимний месяц, а парижан небеса, случается, балуют весенним теплом.

— Виконт Анри Болингброк, вот кто тебе нужен. Этот пройдоха успел побывать министром и у королевы, и у претендента, но со всеми поссорился. Правда, сейчас он не в Париже.

— Вернулся в Англию?

— Нет, там его ждет Тауэр. Одна симпатичная вдовушка пригласила погостить в своем имении.

— Далеко отсюда?

— В Дофинэ.

— О, больше сотни лье?! Не поеду. Разве написать ему — только захочет ли такой человек откровенничать с незнакомцем, да еще заочно?

— Ничем не могу помочь, Александр. Из моих друзей никто ему не представлен, насколько я знаю. Надо искать рекомендации в дипломатических кругах, еще лучше — в придворных.

— Спасибо, непременно попробую.

Надо же, сколь превратна судьба: давно ли сам герцог Мальборо называл сэра Генри Болингброка диктатором, угрожающим свободе Англии! И вот он — изгнанник, преследуемый правительством и отвергнутый якобитами. Все заслуги забыты, даже Утрехтский мир ставят в вину!

Не найдя общих знакомых, я отправил письмо опальному англичанину просто так, наудачу — и, к своему удивлению, скоро получил обстоятельный ответ. Впрочем, виконта можно понять: письма позволяли выпустить на волю терзавших его демонов. С юных лет этот человек привык находиться в средоточии бурнокипящей политической жизни. Мы были с ним равны возрастом, но не происхождением. В то самое время, когда я шагал по холмам Шампани со слесарными инструментами в саквояже, потягивая дешевое вино прямо из бутылки, он стал членом английского парламента. Потом главой военного ведомства. Потом возглавил Тайный Совет. В британском правительстве формально нет первого министра, но благодаря уму и таланту молодой человек скоро отодвинул на второй план более опытных соперников. Вдруг великолепная карьера потерпела крах. Кроме нежной подруги, он стал никому не нужен; незаурядные умственные силы не находили употребления... Меня бы на его месте жажда действия сожгла изнутри!

Страстное желание оправдаться и сожаление, что время невозможно вернуть назад, чтобы переиграть потерянную партию, водили пером Болингброка. На просьбу высказать мнение о якобитах (изложенную все под тем же правдоподобным предлогом, что и его парижскому тезке) я получил целый памфлет, блестящий по стилю и убийственный по смыслу. Политические упования изгнанников представлялись искусственными и неисполнимыми, их отношение к шотландским повстанцам — циничным и бесчестным, их религия — грубым фанатизмом. Только сам отставной министр выглядел безупречным рыцарем на белом коне: но такова уж природа человека. Я тоже легко нахожу оправдание любым собственным действиям, хотя другие, вероятно, увидят в них множество поводов для упрека. Блестящий ум виконта и государственная опытность, замечательная в довольно молодом еще человеке, сильно подогревали мой интерес к нему. Между нами завязалась переписка.

Тайные поручения государя и хлопоты о разводе отнимали не слишком много времени, его оставалось достаточно для осмотра парижских мануфактур и прогулок по лавкам букинистов. Быв долго оторван от Alma mater, я набросился на математические и натурфилософские книги, как голодный на пищу. Университетский библиотекарь отыскал мой трактат, посланный его предшественнику из Амстердама — но самолюбие автора жестоко пострадало. Увы, книжка пролежала тринадцать лет неразрезанной! В ученом мире надлежит иметь репутацию, дабы твои суждения кого-то заинтересовали. Наука двигалась своим путем, не замечая моих жалких попыток. При виде нового издания 'Анализа бесконечно малых' маркиза де Лопиталя меня охватило мимолетное сожаление, что у человека только одна жизнь: я нашел бы, чем наполнить вторую! Насколько полет ума в сферах высокой математики благородней нашего блуждания по лужам дерьма и крови! Первый выпуск маркизовой книги я еще студентом зачитал до дыр; теперь новые поколения припадали к сему источнику мудрости и почитали Лопиталя своим наставником, хотя маркиз давно уже преступил грань земного бытия.

Пользуясь преимуществами обретенного на царской службе положения, я не преминул сделать визит непременному секретарю Парижской Академии Фонтенелю, коего числил среди учителей своих наравне с Вобаном и сразу после синьора Витторио. Он выслушал мои комплименты с любезной, но холодноватой улыбкой человека, привычного к славе и не слишком дорого ее ценящего. Философ уже тогда пережил своих близких друзей, хотя поддерживал знакомство со всеми сколько-нибудь примечательными людьми в Париже. Его содействие открыло для меня салон госпожи де Тансен, истинный центр умственной жизни великого города.

Почти целый вечер я находился в центре внимания избранной публики, как рассказчик о дальних странах. Нет христианского народа, дружественного туркам более, чем французы: подданные султана для них — важные торговые партнеры и почти союзники. Если еще вспомнить традиционную с Тридцатилетней войны дружбу со шведами — вы поймете, почему отношение к России не самое благоприятное. Расхожие глупости насчет безудержных захватнических устремлений были в полном ходу. Пришлось взять на себя непривычную роль адвоката:

— Господа, ваши упреки основаны на неведении. Царь действительно владеет самыми обширными пространствами на свете, только они на девять десятых состоят из ледяных пустынь и холодных северных лесов, населенных дикими племенами. Вы спросите, зачем они нужны Его Величеству? А какую пользу вы имеете от Новой Франции? Только одну: меха, согревающие в зимние холода прелестные плечи милых дам. В России без меховой шубы замерзнешь насмерть. И даже лучшая часть страны не может быть сравнима с Европой, из-за суровости климата и природной скудости почвы.

— Так значит, граф, царь Петр начал войну с соседями, чтобы отдать их плодородные нивы своим земледельцам? — Пожилой аббат де Сен-Пьер, известный филантроп и поборник вечного мира, вмешался в словесную баталию. — А куда же он денет несчастных жителей? В те самые ледяные пустыни?

— Вы делаете поспешные выводы, мой дорогой аббат. Во-первых, война с Карлом идет исключительно за свободу мореплавания и за те пункты, которые необходимы для ее обеспечения. Шведов на оспариваемых землях нет и не было — исключая войска в крепостях и некоторое число чиновников. Сгонять с земли живущих на ней чухонцев никто не собирается. Во-вторых, напомню, что турецкая война два года как окончена. Россия приобрела лишь малый участок пустой степи, за которой обитают кочевые племена, прославившие себя разбойническим нравом и только формально подвластные султану. Они превосходные наездники, легко оставляют позади любую регулярную конницу и пользуются этим преимуществом для грабежа соседних русских провинций. Обращаю ваше внимание: не спрашивая султанского разрешения и не делая различий между мирным и военным временем! А вы после этого хотите отнять у царя право противодействовать им?

— Все без исключения монархи оправдывают завоевательные планы нападениями соседей и желанием доставить безопасный мир своим подданным. Неужели какие-то жалкие дикари могут представлять угрозу для столь могущественной державы?

— Не дикари. И отнюдь не жалкие. Уверяю вас, это очень серьезный противник: вспомните бесплодные попытки древних империй покорить скифов. Вы просто не понимаете, потому что ваши предки со времен Аэция и Карла Мартелла не сталкивались ни с чем подобным... Ну вот представьте, что берберийские пираты захватили Прованс. Или Лангедок. Нет — лучше то и другое вместе, так что у короля не осталось ни одного туаза побережья. Представьте, что мавританская конница много лет опустошает всю южную половину страны, до самой Луары, истребляя жителей или продавая в рабство. Что воины аллаха насилуют ваших жен и дочерей и волокут, связав веревкой, в свои гаремы, а христианских младенцев бросают в придорожные канавы на пищу бродячим псам...

— Зачем вы рисуете все эти ужасы, граф?

— Чтоб вы меня поняли, святой отец. Представьте, в дополнение к сказанному, что прибрежная полоса от Кале до Бреста принадлежит враждебному государству — допустим, Англии. И для завершения картины — вообразите, что оставшиеся морские порты половину года заперты льдом, а четверть — штормом. Вашей фантазии такое не под силу, аббат? Жаль! Это всего лишь точная аналогия положения России к началу нынешнего царствования. Нет, погодите! Не всё! Забыл добавить: за любые попытки что-либо изменить собратья-христиане ославят вас кровожадными завоевателями, без причины напавшими на мирных берберийцев...

Я заметно разгорячился — и возвысил голос, как на плацу. Хозяйка дома поспешила унять опасный разговор и перевести на какие-то дамские пустяки, чтобы избежать скандала. Пришлось отойти в сторону, сожалея, что не дали добить оппонента. Мне с раннего детства дано чувствовать градус симпатий публики: присутствующие явно клонились на мою сторону. Особенно женщины: их логикой не проймешь, зато живые картины варварских набегов и подлинная страсть в голосе рассказчика действуют безотказно.

Судя по всему, аббат тоже чувствовал незавершенность беседы. Через некоторое время он подошел ко мне.

— Не считайте меня врагом. Мои стремления направлены к одинаковой справедливости для всех людей, не исключая магометан и прочих иноверцев.

— Справедливость к бешеному псу — это меткий выстрел. Те, кто убивает детей, не люди. Они хуже псов. Или ваше милосердие простирается даже на них? Скажите, а на гугенотов его хватает? Вы старше меня и были взрослым человеком, когда Луи Четырнадцатый изволил отменить Нантский эдикт... Что же такое вы сделали в ответ, если считаете себя вправе говорить о справедливости? Или тоже, как иные священники, причащали обращенных под виселицей?

— Преследование за веру — самое постыдное деяние покойного короля, наряду с бесчисленными начатыми им войнами. А вам, уважаемый граф, столь бесцеремонный тон в отношении человека, по своему сану не имеющего права вызвать вас на дуэль, не делает чести.

— Простите великодушно. Искренне сожалею о своей неуместной дерзости. Первый раз встречаю служителя римской церкви, который высказывается в защиту гугенотов. Боюсь только — подобных вам прелатов не больше, чем праведников в Содоме.

— Люди несовершенны. И я не лучше других. Но это еще не причина хулить всю церковь. В любой армии полно мерзавцев всякого рода — значит ли это, что воинская доблесть ничего не стоит?

— Понимаю. Поймите и вы меня. Французам легко испытывать симпатию к магометанам, со времен Роланда не имея их на своих рубежах. Для вас Восток — волшебная сказка. Красавицы, сокровища, арабские ночи... Для русских Восток означает аркан на шее и кривую саблю над головой! Я не случайно пугал здесь публику маврами на Луаре. От нашей южной границы до Тамбова и Симбирска — примерно как от Пиренеев до Орлеана. Всего лишь три года назад конница Бахты-Гирея, вассала султанского, разоряла селения под самыми этими городами. Мы не так уж много требуем у турок. Безопасность от набегов и свободу мореплавания. Вот и все! Полагаю, любой непредвзятый судья признает подобные требования справедливыми.

— Эта позиция — ваша личная, или царя?

— У меня нет полномочий излагать царское мнение. Но и больших разногласий с государем тоже нет.

— Что ж... В таком случае я готов поверить, что наши суждения слишком односторонни.

— Естественно. Их навязали вам враги России. Не стоит верить полякам Лещинского, которые изображают себя паладинами Европы, сражающимися против русского варварства. Это они, в союзе с подлинными варварами, пытаются помешать вхождению сей великой страны в семью просвещенных народов.

Готовность идти навстречу доводам разума встречается в людях не столь часто, как думают. И вообще аббат оказался интересным собеседником. Пользуясь воцарившейся при легкомысленном регенте вседозволенностью, он открыто высказывал еретическую мысль, что спасение души возможно в любой вере, проповедовал всесословный подоходный налог, бесплатное образование для народа и ограничение власти монарха в пользу академии экспертов. Мне его политические идеи казались благородными, но вряд ли исполнимыми. К сожалению, встречи у госпожи де Тансен скоро прекратились: хозяйка сказалась больной. Парижские сплетники передавали подробности ее болезни, оказавшейся беременностью от очередного любовника, артиллерийского офицера Детуша. Ребенок, тайно рожденный, был подброшен на ступени церкви Сен-Жан и усыновлен семьей ремесленника. Впоследствии, благодаря истинному отцу, он не знал нужды, получил прекрасное образование и сделался замечательным математиком, известным всему миру под фамилией Д'Аламбер — но наотрез отказался признать родившую его женщину своей матерью.

Приезд государя нарушил мои парижские досуги. Считаясь в отпуске, находиться все время при высочайшей особе не обязательно, но было бы нерасчетливо пренебрегать замечательной возможностью усилить свои позиции. Посему я дневал и ночевал в бывшем особняке герцогини де Ледигьер подле арсенала, где поселился царь, не захотевший жить в Лувре. На перемену с князем Куракиным исполнял должность переводчика или проводника по городу, оставляя Борису Ивановичу официальные встречи, а себе — царские походы по купеческим лавкам, ремесленным заведениям и механическим кабинетам. В наилучшем виде постарался представить университет и академию, к большому удовольствию Фонтенеля. Обращал высочайшее внимание на засилье знати, не позволяющее способным людям продвигаться по службе, и недостатки системы откупов, в силу которых едва ли треть собранных с народа налогов добирается до королевской казны.

— Еще бы не воровали, — отвечал государь, — на троне дитя семи лет, а регенту казенных денег не жалко: не свое.

Он явно придавал лицам значение более важное, чем учреждениям. Я вновь (который раз!) подивился многообразию его познаний, обнаружив, что царь коряво, но вполне сносно может объясниться по-французски и неплохо понимает. Петр умел решительно все — и везде вел себя как хозяин. Природной властности его натуры хватило бы на целую династию. В Опере он спросил пива, и регент Франции немедленно обратился в трактирного слугу.

Интересно было вновь увидеть Виллара, к концу войны выслужившего репутацию лучшего французского полководца. В той должности, которую я взял на себя, главная добродетель — скромность. Не следует заслонять своей персоной окружающее и тем более — пытаться навязать собственные суждения. Государь этого не любит. Но в тот раз он намеренно вытащил меня из тени, заявив то ли всерьез, то ли в шутку ходатайство за виновного офицера французской армии. Герцог ответил, что недавняя амнистия освободила от наказания за прежние проступки, кроме богохульства и злоумышления на особу Его Величества, и офицер может вернуться на службу, даже без понижения в звании.

— Давайте его спросим. — Усмехнувшись, Петр повернулся ко мне. — Хочешь обратно в лейтенанты?

Я вернул улыбку:

— Если Ваше Величество исходатайствует на небесах, чтобы мне вернули юный возраст, вместе с чином, — тогда готов подумать.

Царь засмеялся:

— Пожалуй, проще тебя генералом оставить!

Виллар спросил о причине дуэли и, услышав, каким образом два молодых офицера не поделили капитанский чин, взглянул на меня с тенью сочувствия. Все маршалы Франции болезненно воспринимали расширение полномочий военного министерства в ущерб их правам; ограничение возможности своей властью повышать подчиненных по службе было особенно неприятно. Жалобы, что Париж протежирует недостойных, давно стали общим местом, как и вздохи о воспитанных при дворе короля вражеских полководцах — Евгении Савойском и Луи Баденском. По мнению многих, испанская война могла бы кончиться иначе, если бы предпочтение оказывали талантливым людям, а не бездарностям со связями.

За полтора месяца, проведенные во французской столице, Петр трижды встречался с маршалом; их разговоры о прежних баталиях были чрезвычайно поучительны. Коммерция и ремесла интересовали царя не меньше военных дел, и мне довелось заслужить его благодарность, высказав идею привлечь французов к переговорам в Константинополе о мореплавании и торговле. Довеском к благодарности шло поручение съездить в Лион и Марсель, дабы поманить тамошних купцов возможностью прямого сообщения с Азовом. Еще один груз он навьючил на меня в самый последний момент.

— Скоро на заводах будем без плотин и водяных колес обходиться. Хватит вокруг прудов, как лягушки, сидеть! Нашелся умный человек, придумал машину. Вот, читай. — Государь двинул в мою сторону лежащий на столе том.

Это оказался Acta Eruditorum, немецкий ученый журнал, между страниц выглядывало какое-то письмо. Я открыл заложенное место, взял листок, уставился растерянно на замысловатый немецкий почерк с завитушками. Нетерпеливый Петр снизошел до объяснений.

— Христиана Вольфиуса письмо, ученика славного Лейбница, о счастливо изобретенном perpetuum mobile.

— Устройство описано? — Беглый взгляд на страницы журнала убедил меня в отсутствии гравюр.

— Это секрет. Инвентор за него сто тысяч талеров хочет!

— Чего как мало?

— Больше ста пудов серебра — мало?! Генеральское жалованье за пятьдесят лет!

— Конечно, мало. Такой секрет больше стоит. Если без плутовства, разумеется. Вольфиуса я не знаю, но ученик Лейбница вроде как шельмой быть не должен. Знать бы хоть принцип устройства его машины...

Петр качнул головой отрицательно:

— Не его. Другой человек придумал. Он только со стороны видел, в тайну не проник.

— Ну, мудрец! Колбаса немецкая! Чтобы ученый механик видел машину и не понял, как она действует?! Нет, государь — тут что-то нечисто! С позволения Вашего Величества, почитаю.

— Потом прочтешь. Инвентору ныне покровительствует Карл, ландграф Гессенский. Обласкал всячески, надворным советником сделал — да тот не прост, секрет не отдает пока. Машину строит в замке Вайсенштайн под Касселем, потребовал отдельную комнату, даже самого ландграфа не пускает.

— Прошу прощенья, государь: запутался. Он только строит или уже?

— Эта у него не первая. Прежнюю сделал у Августа в Саксонии, в Мерзебурге — год почти крутилась, за деньги показывал. Потом испугался, что много любопытных рядом вертится, как бы не разгадали. Разбил своими руками в мелкие щепки. Андрюшка Остерман от меня приехал, а глядеть уж не на что — только с чужих слов записал.

— Что записал, посмотреть можно?

— Успеешь — все тебе оставлю. С разводом еще долго возиться будешь? Может, замолвить словечко?

— Спасибо, государь, не надо. Эти дела лучше по-тихому вершить, а каждый шаг Вашего Величества всех зевак парижских собирает. Сам справлюсь.

— Ладно, как хочешь. Денег тебе добавлю: понадобится судейских подмазать — не стесняйся. Да не благодари, лучше дело сделай. Когда perpetuum mobile пустят, князь Борис Иваныч о сем отпишет. Езжай, поторгуйся, высмотри все хорошенько. Как хочешь, изгаляйся — но секрет добудь! Или сам такую штуку придумай. Нет сейчас в казне лишних ста тысяч, а вещь нужная. Тебе же и пригодится на заводах.

— Если не обман. Acta Eruditorum — журнал солидный, доверие у меня к нему с юных лет большое. Покойный Лейбниц там математические труды печатал. Только недаром говорят, что мудрецы простоваты. Сами плутовать не умеют и на чужое плутовство могут поддаться. Ум и хитрость — не едина суть.

— Вот и разберись. В тебе-то хитрости хватит?

— Надеюсь. Венецианец все же. А что за человек машину изобрел? Он кто, немец? — я посмотрел в латинские строчки журнала. — Иоганн Орфиреус... Жулик, чует мое сердце. Какому-нибудь Шмидту или Мюллеру скорей бы поверил. Этакую фамилию, государь, специально выдумывать надо — чтобы пыль в глаза пустить. Для сего праздный ум нужен.

До отъезда царя едва удалось наскоро переговорить с Остерманом. Вот задал Петр Алексеевич задачку! Поймал меня врасплох. Знать бы заранее — нашел бы способ уклониться. Над вечным движением не первый век ученые мужи копья ломают. Я до сих пор к этой драке не слишком даже присматривался. Принял на веру тезис Галилея, утверждавшего невозможность сего. Декарт, кстати, тоже так считал: дескать, движение придано материи актом творения, и для порождения из ничего нового движения пришлось бы стать вровень с Творцом. И вообще — не может ничто породить нечто, это еще древние говорили.

С другой стороны, есть много необъясненного на свете. Порох швыряет тяжеленные бомбы на несколько верст: откуда берется его сила, где она прячется? А живые существа? Каким образом обыкновенная лошадь извлекает двигательную силу из травы или сена, этого никто понять не может. Или взять магнит. Нагрей его до красного каления — притяжение к железу исчезнет. Может, и другие способы есть. Если научиться произвольно управлять магнетическими свойствами, построение perpetuum mobile превратится в простейшее задание для подмастерьев.

Но средствами одной механики его не построить, в этом я уверен. Иначе давно бы кто-нибудь сделал. Здравомыслящий Фонтенель еще в дни моего детства писал: 'Каждая наука имеет свою собственную часто недостижимую и призрачную цель, но на пути к ней добывает другие, весьма полезные знания. Так, химия имеет свой философский камень, геометрия — квадратуру круга, механика — перпетуум мобиле. Найти все это невозможно, но искать — весьма полезно'.

Посоветоваться бы с ним, да в открытую нельзя, только под ложным претекстом. Обещал государю держать дело в тайне. Чувствую, поспешил. Теперь уже не переменишь, придется самому во всем разбираться. Кстати, Христиана Вольфа зря обругал: Орфиреус важнейшие части хорошо спрятал. Та машина, что крутилась в Мерзебурге, снаружи выглядела как двенадцатифутовое колесо из тонких реек, обтянутое вощеной парусиной — понятно, что это только чехол, скрывающий механизм. Изнутри, со слов очевидцев, слышались приглушенные металлические звуки, как в больших часах. Скорее всего, эксцентрические грузы или перекатывающиеся шары, видел я подобное в старых книгах. Колесо крутится вместе с горизонтальной осью. Втулки железные, на концах оси кривошипы, соединенные с двумя Т-образными маятниками, по одному с каждой стороны. Ну, сие понятно, маятники — для постоянства скорости, как в часах. Или не только? Вдруг Орфиреус открыл способ изменения магнитной силы, и маятники — это привод? Тогда что внутри?

Если он настоящий ученый и обнаружил некий новый принцип, для меня надежды отгадать его практически нет. Таких совпадений не бывает. Начнем с известного и будем полагать: главное — то, что спрятано. Мой наметанный в механике взгляд говорит мне, что колесо с перекидными грузами самопроизвольно крутиться не будет. Многие изобретатели уверены, что будет. То и другое — только мнения. Надо поискать в книгах, как заменить чутье расчетом.

Довольно быстро выяснилось, что готовой расчетной методы не существует. Попытка оную создать привела к вычислениям чудовищной сложности, вогнавшим меня в тоску. Нет, чистой математикой не обойтись. Надо ее сочетать с опытом, как в баллистике когда-то. Только теперь и деньги есть, и помощники: не всех бекташевских ребят раздал амстердамским ремесленникам в подмастерья, троих оставил при себе для услужения и учебы. Уменьшив вдесятеро против оригинала известный perpetuum mobile английского маркиза Сомерсета и сделав на нем один-единственный перекидной груз вместо четырнадцати, я протянул через миниатюрный блок нитку к коромыслу аптекарских весов и велел сделать шестьдесят измерений статического усилия на оси, через каждые шесть градусов. Построил линию и убедился, что площадь под ней в положительной и отрицательной частях почти одинаковая. Повторил раз пять, пока стало ясно, что погрешности ложатся равномерно перелетом и недолетом. В похожей манере разобрались с 'эффектом молоточка' при опрокидывании груза.

Изначально планировалось проверить несколько конструкций вечного двигателя, но закончили на второй, ввиду заведомой ясности результатов. Похоже, был некий фундаментальный принцип в том, что движение груза по замкнутому пути не дает полезной силы: точно так же купец не получит прибыли, если будет возить товар вокруг своей лавки, вместо дальних стран. Бесконечные размышления по поводу силы живой и мертвой, различия живой силы по Лейбницу от таковой же по Декарту к результатам не привели. Высокая теория — не для меня. Понять чужие идеи могу, создать свои — извините. Я уж лучше руками. За время опытов в моей голове созрела собственная схема perpetuum mobile, с магнитом и маятником. Крутящийся вокруг магнита жестяной цилиндр с окнами должен был создавать синхронные с движением маятника колебания магнитной силы, открывая и закрывая ей путь.

Итог оказался даже хуже, чем в чисто механических устройствах: раскрученная руками машина останавливалась быстрее с магнитом, чем без него. Хорошо, что все мои аппараты легко помещались на столе, а разобранными — в сундучке с бельем. Когда обширная переписка, предшествующая поездке в Марсель, завершилась, и пришла пора отправляться, я взял их с собой, надеясь на юге продолжить опыты.

ПРОВАНС

— Тупые! Говорю тебе, Мишка: тупые и косорукие! Чтоб на такой доброй земле с голодухи чахнуть...

— Сам ты тупой, Афоня! Здешние мужики потолковее наших будут. А бедность... Не знаю, может их баре до нитки обирают. Видал небось в Париже, какие важные.

— А я вчера винной ягоды нарвал — там у дороги, пока никто не видит. Кислая — страсть!

— Панька, дурень, ей еще два месяца зреть.

— Правда, что ли?!

Не иначе, ребятишки думают, что я сплю — иначе б не посмели болтать почти в голос за хлипкой перегородкой. Надо шугануть, а то сами не выспятся и мне не дадут. Распахиваю дверь — тишина.

— Кто тут французских крестьян в дураки поверстал? Зря! У них хозяйство по уму поставлено. Просто война недавно кончилась. В места, какими мы ехали, неприятель не добрался, зато свое войско лет десять на постой ставилось. Каждую зиму. И в солдаты народу много взято. По замирении король домой отпустил, только уцелело меньше половины, считая увечных.

— Понятно, господин генерал! Дозвольте спросить...

— Да?

— А наш государь как со шведом замирится, солдат отпустит?

— Этого тебе знать не положено. И почему по-русски? Я что велел?

— Пока не выучимся, французским языком изъясняться, колико возможно!

— Ну так давай.

— Э-э-э... Ле сольдат... Нотре рой ле сольдат ляссе? Же... Же вю савёр!

— Interdit. А сейчас спать, завтра выезжаем до света.

Разбаловались, конечно, мои крепостные. Что же теперь делать: сечь на конюшне? Не для того учил. Разве только в крайности. За две станции до Лиона, Пашка стащил какую-то мелочь на постоялом дворе — его же приятели по моему приказу так воришке поясными ремнями задницу отшлифовали, три дня сесть не мог. Но дружбе сие происшествие, как вижу, не помешало.

От Лиона не так уж далеко оказалось до имения маркизы де Вилетт, приютившей всеми отвергнутого Болингброка. Любопытство перевесило во мне природную нелюдимость и побудило навязаться в гости, к искренней радости несчастного изгнанника. Да, бегство столь блестящего оратора — несомненная потеря для британского парламента! А самому виконту пребывание в сельской глуши — утонченная пытка. Даже великолепные виды французских Альп, каскадом поднимающихся к востоку, от пологих холмов, увитых виноградной лозой, до грозных скалистых пиков с вершинами, вечно покрытыми снегом, не способны утешить этого человека, если некому внимать его красноречию. Во мне он нашел благодарного слушателя, с живым интересом готового обсуждать и древних авторов, и английские законы, и заморскую торговлю, и успехи натуральной философии, и события испанской войны, и многое, многое другое. Мы оба остались вполне довольны знакомством. Теперь впереди лежал Марсель.

Планируя в Париже поездку, я думал сначала отправиться налегке, в почтовой карете — однако чин обязывает к роскоши, удобно сие обладателю или нет. Государь, правда, не единожды ездил по французской столице в фиакрах... С чем бы это сравнить? В России нет фиакров. Приедет, скажем, король (когда вырастет) с ответным визитом и наймет мужицкую телегу... Петру можно. Хоть на осляти, как Христос в Иерусалиме. Царь — прирожденный повелитель, он внушает почтение и трепет одною силой собственного духа. Любое нарушение приличий ему простят, пустив по разряду причуд великого человека.

Граф и генерал-майор должен ездить в своем экипаже. И непременно с гербом на дверцах! Иначе его никто всерьез не примет, и переговоры провалятся, не начавшись. Во Франции титулованному дворянину не иметь герба — все равно, что ходить босиком или вообще без штанов. Выйти в свет неприлично. Геральдист Жиффре, снабдивший рыцарскими атрибутами не одну сотню лезущих в дворянство буржуа, моментально подобрал для меня символы:

— Сова, птица Минервы, и цветок ириса обозначают ученость, оружие говорит о том, что титул добыт в бою, а поскольку господин граф сражался с врагами христианства, это дает право на крест.

Шлем с прикрытым забралом, бурелет, графская корона, щитодержатели, замысловатое деление щита — он долго и со вкусом расписывал подробности, но мое воспитанное на античных образцах чувство прекрасного восстало против новомодной пышности.

— Давайте подражать благородной простоте древних. Я всегда стремился соединить науку с военным делом, зачем же нам разделять их в гербе. Сделайте простой, цельный щит. Пусть сова сидит на мече или держит его в лапах. Большой, двуручный — но не нужно изображать весь. Четверти клинка по длине хватит. Цветы ириса можно выполнить из металла в оконечностях прямой гарды. Эта же гарда вместе с рукоятью и лезвием меча образует крест.

— Замечательный лаконизм. Только соединение христианских и языческих символов в одном поле... Это встречается иногда в старинных гербах, но сейчас так не принято. Уж не говорю о сочетании креста с мечом. Не боитесь обвинений в кощунстве?

— Сделайте эскиз, покажу своему государю. Если он одобрит, на мнение ханжей мне плевать. И знаете что — пусть птица не сидит, а только садится на рукоять, с поднятыми крыльями.

— Как прикажете, господин граф. Девиз изобразить?

— Да.

— Какой изволите?

— Laboremus.

Так у меня появилась эмблема. Карета выглядела теперь вполне достойно. Ее сестра-двойняшка, сделанная для царя, пришлась не по росту и подарена была герцогу Орлеанскому, сразу оценившему необыкновенную плавность хода. Приближенные к регенту знатные персоны возжелали иметь такую же. Кажется, рождалась новая мода: среди трехсот существующих видов конных экипажей моя конструкция претендовала на достойное место. Усмотрев возможность легкого заработка, я приехал вместе с Тенаром к хозяину лучшей в Париже каретной мастерской и объяснил, что без меня ничего не выйдет. Действительно, имелись кой-какие тонкости в закалке рессорных пластин и балансировке корпуса. Общими усилиями был получен королевский патент, позволяющий получать проценты со стоимости каждого построенного экземпляра: две трети мне, треть — Анри за хлопоты по оформлению бумаг и сбору денег. Перед отъездом я попросил приятеля вкладывать мою долю в заслуживающие доверия ценные бумаги, до распоряжения.

Южный ветер принес запах моря задолго до того, как оно показалось между холмами. Верст пять не доезжая Марселя, где дорога приближается к берегу, я приказал остановить карету и один спустился вниз. Здравствуй, море Медитерранское, Mare Nostrum! Давно не виделись! Разулся, ступил в ласковые волны, провел мокрыми ладонями по лицу. Никогда свинцовые балтийские воды не заменят мне этих, соленых и чистых, как слеза.

Марсель мало сходен с другими французскими городами. Менее всего — с Парижем. Париж горд, даже заносчив, он смотрит на провинциалов свысока. Так ливрейный лакей знатного человека озирает простолюдинов, не имеющих счастья состоять в услужении. Двор и аристократия создают богатство столицы, расточая здесь большую часть собранных со всего королевства рент и налогов. Стоит такому порядку пошатнуться, и все парижане, от банкиров до поденщиков, почувствуют перемену на собственных кошельках.

Не то — в Марселе. Его благосостояние зависит не от королевских щедрот, а от левантийской торговли. Миллионы пиастров, протекающие через город, поддерживают независимый дух, в порту ясно чувствуется дыхание Востока. Основной оборот делают корабли здешних судовладельцев, тем не менее арабы или оттоманские греки на своих фелюках — обычные гости. В Chambre de Commerce меня приняли, как родного, и охотно устроили встречу с крупнейшими негоциантами.

— Messieurs! Великий монарх, коего я имею честь представлять, первейшим долгом своим перед Господом, вручившим его попечению великую страну, считает заботу о благополучии и богатстве подданных, наилучшим же средством для достижения столь прекрасных целей служит коммерция...

Купцы и арматоры важно кивали. Когда я объяснил, каким образом Черное море открывает путь к большей части России и целой Персии, в глазах зажглись алчные огоньки.

— Препятствие не в том, что султан желает сохранить торговую монополию для своих подданных — они все равно не способны ее использовать даже на десятую часть от возможного. Он просто опасается европейцев и не желает видеть их корабли под окнами своего дворца. Французская нация умела заслужить доверие турок, и если возможно рассеять беспочвенную и убыточную для всех сторон подозрительность — то наилучшие шансы именно у вас. Полагаю, каждый из присутствующих имеет свои подходы к турецким сановникам, без этого вести дела на Востоке крайне затруднительно. Прошу подумать также о способах заинтересовать высокопоставленных людей в Париже и министров, представляющих Его Королевское Величество при Оттоманской Порте. Конечно, они и так должны видеть великолепные горизонты, которые может открыть черноморская торговля для Франции, но мы с вами понимаем, господа: когда государственная польза не подкрепляется личной, дело движется плохо. Здесь собрались люди, умудренные жизнью и знающие Восток, поэтому я очень ценю ваши мнения и буду благодарен за советы, важнейшие из которых обещаю довести до своего государя. Хочу заверить вас: в случае успеха при султанском дворе царь готов предоставить тем, кто окажет действительную помощь в устранении препон, торговые льготы и преференции очень значительных размеров.

Всё, они прочно на крючке! Уверен, скоро французский посол в Константинополе, сладко улыбаясь, заговорит с визирем о впущении лучших друзей и верных союзников в Черное море. Если получится, хотя бы для одних французов, это будет гигантский шаг вперед! Дай Бог проделать лазейку: англичане и голландцы не успокоятся, пока не добьются тех же прав. Начнут по Босфору шляться кто ни попадя — какой тогда резон отказывать в этом русским торговым судам, буде таковые появятся?!

На меня посыпались вопросы. Хотят ли русские покупать французское сукно? А вино они пьют? Много ли овечьей шерсти заготовляют в южной России и какого сорта? Возможно ли персидский шелк направить из Астрахани в Азов, вместо Санкт-Петербурга? И так до бесконечности. Правда, остатки настороженности сохранились. Чтобы их развеять, следующие две недели пришлось провести в визитировании новых знакомых, с изучением тонкостей восточной торговли заодно. Хорошо, французы водку не употребляют — мне бы столько не осилить. С хорошего вина похмелья почти что нет. Каждое утро выезжая из города, в уединенном месте на морском берегу я раздевался догола и подолгу с наслаждением плавал. Сие наслаждение нередко разделяли легкомысленные красавицы из ближней рыбацкой деревни. Такой способ проведения досуга создал мне репутацию чудака: детям в здешних краях еще позволяется изредка искупаться, а взрослым — не принято. Мнения горожан по поводу странностей чужеземного графа разделились.

— Настоящий венецианец, — говорили одни — у них в ходу всякие полуязыческие обычаи, вроде венчания с морем.

— Ох уж, эти русские, — вздыхали другие. — До чего же дикий народ!

Я ждал. Во-первых, царского ответа из Амстердама на мой рапорт о переговорах в Коммерческой Палате. Во-вторых, доклада местного архивариуса о розыске документов, касающихся бывшей супруги. Парижский суд отложил решение дела о разводе до выяснения обстоятельств, а следы Жюли затерялись как раз в Марселе. Так что у меня была личная причина посетить город, о чем я, впрочем, никому не рассказывал. Свободное время посвящал царскому поручению: работе над вечным двигателем.

Глубокого презрения заслуживают самонадеянные невежды, кои пытаются вырвать у природы ее тайны, действуя наугад. То же самое, что атаковать без подготовки неприятельскую крепость. В порядке правильной осады, сделаны были измерения магнитной силы на различных расстояниях от источника и степени ее ослабления экраном из тонкого железа. Цифры однозначно показывали, что двигатель должен крутиться!

Возложив вину на трение, отцепил от маятника кривошип и сделал к жестяному экрану отдельный привод от часового механизма. При точном согласовании частоты вращения с периодом колебаний стало возможно наблюдать раскачку маятника под действием магнитной силы. Целую неделю казалось, что секрет perpetuum mobile — у меня в кармане. Не тут то было! Жестокое разочарование постигает всех искателей вечного движения, и я исключением не стал. Настраивая привод, обнаружил тормозящее действие магнита на экран. Примерно в это же время застиг неутомимого бездельника Пашку за странным занятием: положив магнит прямо под маятник, он пальцем отклонял груз и смотрел, как быстро угасают колебания. Следующий час мы продолжали сие баловство уже вдвоем.

Так выяснилось различие силы тяготения и силы магнитной: первая берет быстроту маятника как бы взаймы и честно возвращает; вторая крадет часть ее безвозвратно. Свои мнимые успехи я теперь осмыслил как передачу движения на расстояние посредством магнита — подобный опыт легко исполнить без помощи сложных устройств. Замедляющий эффект казался подобен трению: как будто пространство наполняет невидимая материя, обладающая вязкостью только в отношении железа.

Последний тезис казался совершенно очевидным, но дисциплина ума обязывала поставить контрольный опыт. Представьте мое изумление, когда подвешенный на ниточке серебряный талер повел себя в точности как железка. Он был всесторонне исследован на подлинность и беспощадно разрублен пополам — однако частиц железа в серебре я не обнаружил.

Со времен Гилберта, развеявшего средневековые бредни, никто не мыслил возможности действия магнита на золото или серебро. На другой день я заказал местному ювелиру диски одинаковой формы из всех классических металлов, предельной чистоты. Стеклодув выдул мне тонкостенную склянку для ртути. Царство минералов представляла небольшая окатанная галька.

В пределах точности измерений, все металлы вели себя одинаково! Только камень остался равнодушен к магнитной силе, прочие маятники тормозились, при том что статически притягивалось, естественно, одно железо. Это было неожиданно, ново и необъяснимо — и отчасти возмещало потерянные в поисках вечного движения труды и время. Я сел за подробное письмо в парижский Journal des savants. Но не успел закончить. На улице послышалась русская речь, молодой незнакомый голос, и мгновение спустя генерал Читтанов явился пред взоры соотечественника, как был — босой, в коротких шелковых подштанниках и с голым торсом, загорелый словно бурлак.

— Проходи в дом, сейчас оденусь. — Несносная августовская жара отчасти извиняла неглиже. Прибывший юноша, застегнутый на все пуговицы, вздохнул с тайной завистью. Повторив через пять минут воинское приветствие одетому генералу, доложил, что направляется для науки в Тулонскую морскую академию, где девять других дворян пребывают с мая месяца, он же задержался в Амстердаме за тяжелой болезнью. Засим передал письмо от государя.

Петр полностью одобрил мои переговоры с марсельским купечеством и указал, какие привилегии (весьма обширные) можно обещать от его имени. О гессенском perpetuum mobile писал, что раньше ноября, по верным известиям, сия машина готова не будет, а до тех пор он поручает мне, раз уж оказался в этих краях, небольшую, но важную службу.

Ведомо стало, что русские гардемарины в Бресте, Тулоне и Венеции больше гуляют, чем учатся, иные на место учебы пустились во всевозможное мотовство, набрав денег в долг и посещая театры, игорные дома и неподобных девиц. Живут несмирно и некоторые между собою передрались и перекололись шпагами. В Бресте царь приказал Александру Львовичу Нарышкину, своему кузену по матери, иметь за ними присмотр, на юге же, пока определены будут опекуны, велит мне ревизовать обучающихся и привести к порядку.

Расспросив за обедом юношу о новостях, я узнал, что Куракин встречался в Гааге с Понятовским. Содержание переговоров, естественно, ему неизвестно. Но догадаться о том — не нужно быть семи пядей во лбу. Война до смерти надоела и нам, и шведам (возможно, кроме Карла, но рано или поздно ему придется считаться с подданными). С другой стороны, изрядное число гардемаринов, разосланных на учебу во все дружественные страны, свидетельствовало о величайших усилиях Петра по укреплению флота. Что в сумме получается? Мирный конгресс под давлением превосходящей морской силы? Карл все равно в русское превосходство не поверит, пока ему делом не докажут. Весьма вероятно — впереди еще несколько кампаний, чисто морских или с десантными действиями.

Перенос центра тяжести войны с суши на море определился сразу после падения Штральзунда, полтора года назад. Занятый устройством линии против крымцев, я не мог сделать из этой тенденции немедленных практических выводов. Они просты и очевидны: на виду у государя будут дипломаты и моряки. В посольских делах мне нет надежды подняться выше посредственности — следовательно, чтобы остаться в фаворе, надо заняться флотскими делами. Только знаний для этого недостаточно. Думаю, не меньше, чем у генерал-адмирала Апраксина, но требования к наемному иноземцу не столь снисходительны, как к подданному и царскому свойственнику.

Итак, что у нас в позитиве? Успешные походы и баталии на малых гребных судах, применение гаубиц в судовой артиллерии и устройство плавучих батарей для позиционной войны. Касательно навигации — практики не хватает, но по части теории любому штурману большую фору дам. Самый важный пробел — незнание распорядков большого корабля и тонкостей управления его парусами. Первое восполнимо, последнее — весьма критично. Сие есть высокое искусство, овладеваемое посредством долголетней практики. Ладно, я же не стремлюсь во флотские капитаны! Мои интенции простираются не дальше совершенствования судовой артиллерии, во всем прочем достаточно лишь подняться над гранью невежества, чтобы при случае не опозориться перед царем. Возраст — не помеха. Вон, Толстому за пятьдесят было, когда ездил в Венецию изучать морское дело. Хотя корабля под команду не получил, в карьере Петру Андреичу эта учеба явно помогла. Осмелюсь утверждать, что настоящего приближения к государю сложно добиться, не лазавши ни разу по вантам.

Кстати сказать, в Тулон я и без приказа собирался: как можно, будучи рядом, не осмотреть крепость, выстроенную Вобаном и устоявшую против Евгения Савойского! Только вечный двигатель да отпускная расслабленность задерживали. И еще, пожалуй, сознание неуместности праздного любопытства как мотива для осмотра иностранного военного порта. Теперь все в порядке: буду представлять не свою персону, но союзного монарха, и возымею удобный случай под видом неурочной проверки знаний будущих офицеров восполнить пробелы в собственном образовании.

Пятьдесят верст — пустяк для человека, привычного к русским расстояниям. День пути, без смены лошадей. Представившись губернатору и коменданту, и без отлагательств встретившись с обеспокоенными моим визитом гардемаринами, некоторое время посещал занятия вместе с ними, присматриваясь к каждому: три месяца учебы все же маловато, чтобы устраивать полноценную экзаменацию. Разобрав былую драку, взял из-под ареста Глебова, ранившего соперника шпагой, и отправил для наказания к царю в сопровождении Михаила Евстафьева, самого старшего и серьезного из моих слуг. Другого участника, юного князя Борятинского, полностью оправдал, поскольку он даже не успел достать оружие, и настоящего поединка у них не было. У французской молодежи тоже распространилась дурная мода пренебрегать дуэльным ритуалом, практикуя молниеносные стычки, именуемые rencontre, иначе — bataille en bestes brutes, грубые и зверские, как следует из самого названия. Однако, прежде чем колоть, обнажить шпагу противнику все же позволяют. Еще один преступник, Сунбулов, застреливший по пьяному делу француза, находился в бегах и явно за пределами моего попечения.

Из Венеции тревожных вестей пока не было, хотя русских туда поехало втрое больше, нежели в Тулон. Думаю, поведение местных юношей нередко служит образцом для приезжих — а венецианцы справедливо считаются самыми миролюбивыми среди окружающих народов. Все же надлежало исполнить приказ царя, напомнив молодым людям, что они не брошены на волю равнодушной судьбы, и предварив, по возможности, эвентуальные будущие несчастья. Пуще приказа меня влекли на родные берега воспоминания детства, в которых время, по свойству человеческой памяти, приглушило все дурное.

Строго говоря, саму Венецию я рассчитывал посетить на обратном пути. Сначала — Керкиру, где стояли галеры, с русскими гардемаринами на них. Serenissima пребывала в мире, но по обе стороны от нее разворачивались войны империи с Портой и Испанией. Страха ради магометанска, флот привели в готовность. Купцы вздохнули с облегчением: стало неспокойно, но безопасно. Вдоль ионических и морейских берегов крейсировали венецианцы, к северу от Сицилии — испанские корабли прикрывали транспорты, доставляющие амуницию и провиант корпусу маркиза де Леде. Африканских корсаров, готовых воевать только с безоружным противником и потому свирепствующих преимущественно в мирное время, начисто распугали. Судно одного из новых марсельских знакомых готовилось к отправлению в Превезу с товарами, капитан любезно согласился подвезти monseigneur le comte. Следовало дождаться лишь окончания небольшого ремонта.

Покамест моим вниманием владела семья Кулон, державшая фактическую монополию на королевской верфи. Родоначальник кораблестроительной династии Лаврентий Кулон появился там в начале правления Людовика Четырнадцатого, а ныне его потомство, умножившееся, как песок морской, заполнило все вакансии мастеров. Одних внуков основателя, наверно, дюжина, а еще правнуки подрастали. Последний из сыновей патриарха, глубокий старик, продолжал твердой рукой направлять фамильное дело. Очень неплохо устроенное, хотя с венецианским Арсеналом, где прошли мои юные лета, все-таки не сравнить. Арсенальная же верфь, по многим надежным свидетельствам, являла лишь бледную тень самой себя двухсотлетней давности, когда республика находилась в зените славы и богатства: анналы хранили память о пятнадцати тысячах работников, день и ночь изготовлявших части судов (совершенно одинаковые, по лекалам!), которые затем в строгом порядке собирали вместе, выпуская из ворот по боевой галере каждые сутки. Так что согласованностью действий и точным исполнением чертежей меня не удивить. Я искал и не находил другое.

Ум мой устроен таким образом, что науки, обладающие твердым логическим скелетом, даются ему легко, а основанные на долговременном опыте и мистическом чутье мастера — вызывают раздражение, вкупе с желанием перевести их постулаты на общепонятный математический язык. В размерении судовых корпусов и парусной оснастки явно недоставало разумного понимания взаимосвязи отдельных элементов. Почему отношение длины корабля к ширине должно быть в пределах от трех до четырех и что произойдет, если эту пропорцию изменить? Отчего в бакштаг лучше тянет четвероугольный парус, при лавировке — косой, а в полветра — гафельный? Зачем линейным кораблям латинская бизань, когда на остальных мачтах вооружение прямое? Уклончивые, маловразумительные и высокомерные ответы, с едва скрываемым презрением к непосвященному — все, чего удалось добиться. Грех обвинять Кулонов: они хорошие мастера и просто не могли взять в толк, что от них нужно въедливому иностранцу, воспринимая ситуацию в духе поговорки про задающего вопросы дурака. А мое ехидство подогревалось уязвленной гордостью автора, книга которого осталась незамеченной ученым сообществом, вопреки ее бесспорным достоинствам. Идеи о сопротивлении текучих субстанций, развитые студентом Джованетти в трактате по баллистике, прямо-таки просились быть приложенными к движению судов — даже вдвойне, отдельно к парусам и к подводной части.

Благодаря профессорам морской академии, удалось узнать, что попытки математического подхода к конструкции корабля все же делались, и довольно серьезные. Шевалье Рено на несколько лет раньше меня предположил квадратичную зависимость сопротивления воды от скорости, из чисто теоретических соображений. Дальше, однако, сии соображения привели его к весьма шатким выводам, вызвавшим критику со стороны великого Гюйгенса, уже стоящего на гробовом пороге, и дискуссию с участием братьев Бернулли, Иоганна и Якоба. Взяв на себя труд почаще заглядывать в ученые журналы, можно было в дни юности вступить с ними в корреспонденцию, с большой пользой для дела: замечательным математикам явно недоставало надежной поддержки опыта. Вследствие чрезмерной увлеченности оружейными делами, прекрасный случай дебютировать на научном поприще был упущен.

Возможно, я еще не совсем опоздал к обеду: законы движения тел через текучую среду вряд ли могли считаться достоверно установленными. По слухам, сам Ньютон не столь давно занимался изысканиями в этом направлении, сбрасывая пустотелые стеклянные шары с колокольни — с опубликованием результатов, впрочем, не спешил, как бывает свойственно людям, взирающим на мир sub specie aeternalis, с точки зрения вечности. Самый основательный труд по судовому строению — 'Theorie de la Construktion des Vaisseaux', изданный тулонским профессором математики иезуитом Гостэ двадцать лет назад, исходил в части динамики из ложных предпосылок. Зато решение вопросов остойчивости было превосходным: что ж, иезуиты знают, как хранить равновесие, но их вражда ко всякому движению вперед даже здесь проявилась!

Проблема заключалась в том, что судостроителям не было ни малейшего дела до теоретических выкладок ученых мужей, а ни один математик не дал себе труда построить собственными руками хоть маленькую лодчонку для проверки гипотез. Может, оно и к лучшему: иначе число профессоров резко убыло бы, а число утопленников — прибавилось. С бесцеремонной дерзостью неофита я возомнил себя сводником, призванным поженить ремесло и науку, доселе сторонившиеся друг друга. Отдельная тетрадь, отведенная для заметок по корабельной архитектуре, быстро наполнялась чертежами, схемами и стремительно разрастающимися планами опытов. Знакомый азарт гончей, вставшей на след, проснулся в душе и уводил все дальше в чуждые доселе дебри. Только привычка доводить дела до конца заставила оторвать пару часов от нового увлечения, чтобы закончить очерк о действии магнита на металлический маятник.

Наконец, юнга принес записку: капитан приглашает уважаемого господина графа на борт вверенного ему судна. Я несколько секунд тупо смотрел в недоумении, потом пожалел, что приходится прервать многообещающую цепочку мыслей, потом обрадовался, что на время пути получу объект для наблюдений — жаль, не для опытов! Настоящий моряк скорее разрешит хирургические опыты на своем теле, чем на родном корабле: связь с кораблем слишком интимна. Трехмачтовый пинк 'Марион' и его капитан Этьен Пажес чем-то неуловимо походили друг на друга: так бывают схожи любящие супруги, или, скорее, старые друзья: в отличие от англичан, у французов корабль — мужского рода. Оба неторопливо-солидные, с легчайшим оттенком франтовства, намекающим на прочный достаток, любители поворчать. Тональность капитанского голоса и скрипов в корпусе при смене галса не вполне совпадали, но что-то общее чувствовалось. Им не впервой было перевозить пассажиров: негоцианты часто путешествовали вместе со своим товаром или по другим делам. В этот раз заботу о грузе возложили на капитана, и каюта суперкарго была свободна. Хорошо, что не потребовалось стеснять экипаж.

Ветер дул не самый подходящий, и пришлось долго маневрировать, прежде чем угловатая громада форта Мурильон переместилась с бакборта за корму. Двигаясь в бейдевинд правым галсом вдоль провансальского берега, высокобортное судно терпело изрядный снос. Следующий день ветер стал заходить, капитан вначале взял ближе к берегу, потом принужден был стать на якорь. Он явно испытывал неловкость перед титулованным пассажиром и предложил вернуться в Тулон, но я отговорился русским суеверием: плохая примета. Спешить некуда, а размышлять над декомпозицией сил, делящих власть над кораблем, удобнее на палубе, нежели на суше. К тому же с Пажесом мы поладили. Он с пониманием отнесся к желанию чужеземного графа угодить своему государю, охотно делился опытом и даже провел парусное учение специально для меня. Обычно торговые капитаны экзерциций матросам не устраивают, им практики без того хватает.

Соскучившись ждать погоду, отправили шлюпку в деревню за свежей рыбой и апельсинами. Ничего ценного, кроме записей, я в путешествие не взял, посему сторож в каюте не требовался: бекташевские парни — задумчивый Афоня и плутоватый Пашка — были со мной. Глядя на аккуратные домики среди фруктовых садов, обычно хмурый Афанасий пихнул приятеля локтем:

— Во где жить-то легко! Кабы можно, я б тут поселился.

— Да че тут хорошего? Скучища! То ли дело в городе! Господин генерал, дозвольте спросить: сия деревня как называется?

— Не знаю. Спроси у матросов, ты же выучился по-французски.

Пашка спросил, но не унялся:

— Канны? А что оно значит? Всякое название смысл имеет!

— Бог весть. Ежели от canis — так по-русски будет деревня Собакино. Смысл такой, что селение древнее: слово-то латинское! Ну, а жить везде трудно, только беды у каждого свои. Здесь две: пираты и чума. Спасает, что королевский флот близко. Иначе б они на самом берегу строить дома не посмели. Увидят с моря разбойники — и поминай как звали...

— А что за разбойники, господин генерал?

— Турецкие холопи, вроде наших ногаев. Только те в степи шалят, а эти морские, на кораблях ходят. В неволю точно так же утащат, за милую душу.

Болтать по-приятельски со слугами не принято, и совершенно правильно, что не принято: сие их портит, внушая ложное представление о границах дозволенного. Но многолетняя суровая дисциплина утомила меня, необходимость постоянно изображать почтение к высшим и держать дистанцию с нижестоящими воспринималась как тяжкий труд, от коего хотя бы на отдыхе я мнил себя свободным. Плоды расслабленности не заставили себя ждать: в один из следующих дней Пашка явился, пряча замотанную грязной тряпкой руку и уверяя, что прищемил.

— А ведь врешь! Ну-ка покажи. — Глянув на меня, хитрец прекратил оправдания и размотал тряпицу, обнажив грязно-желтый палец, по трещинкам сочащийся сукровицей. — Ты где селитряную кислоту нашел, дурень?!

Пуская крупные слезы, тот начал рассказывать, как обнаружил в трюме дюжину оплетенных бутылей, думал — вино...

— И сунул пальчик попробовать? Эх, стакана у тебя не было: вот бы хватанул! Говорил я тебе, кончай с воровством! Последний раз скажу: еще одна кража — отдам на галеры в Венеции. Даром отдам!

— Я не крал!

— А чего в трюм полез? Если бы вино оказалось — перст облизал, и все? Не верю! Раньше за воровство не к галерам присуждали, а руку рубили. Поделом тебе: если загниет — считай, ту же казнь сам выпросил. Посуду хоть закрыл?

— Угу!

Разумеется, брошенная в панике пробка валялась просто так. Хуже того, совсем неподалеку бутыли несколько иного фасона распространяли характерный запах скипидара. Плотно увязаны, но в случае шторма могут и оторваться. Пажеса в пот бросило, когда я растолковал ему опасность и показал, что бывает, если смешать 'химикаты для разведения красок и травления ружейных лож'. Призывая все напасти на голову невежественного торгового приказчика, чуть не погубившего корабль, он приказал растащить опасные ингредиенты по удаленным местам.

Наконец, поднялся северный ветер, именуемый в Италии трамонтана, позволивший двинуться дальше вдоль побережья. Будучи уже знаком с возможностями корабля, я спросил капитана, почему он не избрал курс к западу от Корсики и Сардинии, вполне проходимый под левантером, коий мы пережидали.

— Видите ли, господин граф, там неминуема встреча с эскадрой дона Антонио Кастаньеты. Пришлось бы доказывать, что наш груз не предназначается графу Дауну или иным имперским генералам.

— Они вправе конфисковать товары по одному подозрению? Но ведь оружия и боевых припасов на борту нет, кроме четырех пушек, едва ли достаточных для обороны в сие беспокойное время?!

— Сукно, что мы везем, можно пустить на солдатские мундиры, запасы провианта — взять на армию, и так до бесконечности. Любой груз можно объявить военным. Полная зависимость от доброй или злой воли капитанов испанского флота. К сожалению, быть добрыми им невыгодно: поэтому пусть остаются близко, но не прямо на нашем пути.

— Венецианцы так же себя ведут?

— Не столь бесцеремонно. Они понимают, что с Францией лучше не ссориться. А испанский король, мне кажется, не испытывает ни малейших родственных чувств, равно как и благодарности за то, что мы посадили его на трон.

— Я замечал, что династические связи редко бывают действенны. Думаю, это правильно: обязательства монарха в отношении подданных весомее, нежели родство...

Бежало за разговорами время. Плыл мимо нас далекий берег, с цветущими селениями в тех местах, где пушки близлежащего города или замка могли защитить жителей от мавританских хищников. Ветер заметно слабел, меняя направление, и после Мессинского пролива стих совершенно. Паруса бессильно обвисли. Капитан Пажес забеспокоился: судно потеряло ход где-то под подошвой итальянского сапога, а это весьма опасное место, одно из ближайших к осиным гнездам берберийцев. Неповинные матросы целый день терпели его раздражение, отдуваясь за своеволие природы, и только с наступлением темноты нежный бриз чуть заметно повлек 'Марион' к недалекой уже цели. Наутро легкий зюйд-вест внушил бодрость команде обещанием близкого конца пути. Однако капитан встревожился, когда юнга крикнул с мачты, что видит на правой раковине парус, и приказал подать подзорную трубу.

— Нечего торговому кораблю там делать, путь от Мессины в Венецию лежит севернее, а в Левант — много южнее.

— А если он идет от Гибралтара, огибая Сицилию с юга?

— Если это голландец либо англичанин — откуда у него два латинских паруса? К тому же там в одиночку не ходят — только караваном, с охраной.

— Вы полагаете, стоит приготовить пушки?

— Надеюсь, они нам не понадобятся.

— Если ваши надежды не оправдаются, надо быть в готовности.

Взяв свободную от вахты часть команды, я тщательно вычистил разнокалиберные пушки (судя по всему, купленные задешево на распродажах трофеев), рассортировал ядра, проверил порох. Картечь среди боевых припасов отсутствовала в принципе, однако на продажу везли свинец, толстыми листами, и мы нарубили кубиков. Нашлась саржа, подходящая для картузов: матросы парусными иглами торопливо шили мешки и наполняли порохом. Заряжать в бою россыпью — удовольствия мало.

Пажес то и дело оглядывался на источник тревог. Треугольник с двойной вершиной заметно вырос. Руки капитана беспокойно крутили зрительный прибор, голос слегка изменился:

— Днище 'Мариона' вычищено перед самой отправкой, паруса поставлены все, нагрузка соразмерная. Ни один торговец нас не догонит. Это корсар.

— Капитан, я так понимаю, преследовать он будет почти в кильватер, атаковать же — с наветренного борта?

— Вы что, граф, собираетесь с ним сражаться? Если нас догонят, все бесполезно. Не меньше дюжины пушек и сотня или две головорезов на борту, против полутора десятков моих людей.

— Дорогой Этьен, я достаточно воевал с магометанами, чтобы изучить их нрав. Воины лжепророка храбро бьются по приказу султана — чувствуя спиной дыхание палача, готового казнить за трусость. В грабительском набеге иначе: как всякие разбойники, они берегут себя, избегая потерь. Встретив сопротивление, не слишком упорствуют и предпочитают поискать более легкую добычу. Если мы перебьем достаточно негодяев во время преследования, до абордажа дело не дойдет.

— У меня торговое судно. Матросам может не хватить твердости духа.

— Не тревожьтесь, есть способы ее внушить. Вот бортовое расположение пушек меня не устраивает. Так мы сможем дать единственный залп перед самой атакой, который неприятеля не остановит. Надежду на спасение могут дать полсотни прицельных выстрелов, не меньше. Если сломать переборки, мы сумеем затащить орудия в кормовые каюты?

— В мою каюту?! Вы с ума сошли!

— Я разумен и спокоен, как никто другой. Дорогой капитан, у русских есть хорошая поговорка: когда вам рубят голову, не стоит беспокоиться о прическе. Если судно достанется пиратам в полной сохранности — кому от того легче будет?

Пажес впился глазами в горизонт впереди: вдруг чудо случится, и крохотной зазубриной разорвет безупречную линию венецианский фрегат?! Еще раз оглянулся на преследователя, затравленно взглянул на меня:

— Черт с вами, граф, ломайте! Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что делаете!

— В полной мере. Но будет лучше, если приказ отдадите вы. Один человек должен командовать.

Кормовую надстройку пришлось разобрать, наверно, наполовину. Святотатственно обнаженная внутренность капитанской каюты, с обтянутыми полосатой материей стенами, вместила единственную шестифунтовую пушку, раскуроченное таким же образом мое жилище — самую приличную из четырехфунтовок. Корявые, с разъеденными порохом запальными отверстиями, орудия по наветренному борту зарядили удвоенными порциями свинцовой картечи для стрельбы в упор: на один залп хватит, и ладно. Обнаруженные через Пашкино воровство субстанции превратились в оружие последнего шанса: замесив жидкую пороховую кашу на скипидаре, я распорядился пропитать адской смесью льняную паклю и увязать в парусиновые мешки фунтов по двадцать.

— Смотрите: как только полетят абордажные крючья, даем залп картечью — и под прикрытием дыма бросаем на вражескую палубу зажигательные снаряды и бутыли с кислотой. Ни секундой раньше или позже: застрелят, и подожжешь сам себя!

Пока зажигательные средства спрятали за баррикадой досок от надстройки. Такую кучу даже тяжелому ядру не пробить. Нравится мне драться на море: все приготовления успели сделать, пообедали, а ясно видимый враг еще не приблизился на дальний пушечный выстрел. Желая заранее экзерцировать неумелых в бою матросов, выбрал ядра поплоше и приказал заряжать.

Чуть все мои старания не пошли прахом.

Может, я уронил свое реноме аристократа в последний час, ломая топором переборки вместе с французами, может — с самого начала создал у них превратное о себе впечатление, только никто с места не тронулся. Гастон, исполнявший должность maître d'équipage (то же, что боцман у англичан и голландцев) и служивший обыкновенно посредником между 'господами' и нижней палубой, криво усмехнулся:

— Поиграли в героев, и хватит. С теми, кто противится, у этих, — он кивнул за корму, — разговор короткий: скимитаром по горлу и в воду. Из плена хозяин выкупит, иначе ему другой команды ни в жисть не набрать. А если месье идти под ярмо не хочет — это не наша забота.

— Называй меня Votre Excellence. — Я на секунду задумался в поисках мирных вариантов. Как-то неудобно на чужом, да еще торговом, корабле с первой секунды неповиновения палить от бедра. Но кто объяснит этому дураку, что драться с пиратами безопасней, чем спорить со мной? — Можешь идти в трюм, если трусишь. Без тебя обойдемся.

— Это мы, Votre Excellence, обойдемся без пассажиров, которые норовят тут командовать...

— У тебя три секунды.

Пистолет удобно лег в руку, большой палец совершил заученное движение. Краем глаза я уловил движение за спиной, внимание на мгновенье рассеялось...

В тот же миг они бросились. Оба. У них были ножи. Гастон оказался быстр, как змея — но даже змее не опередить пулю. Его ударило в грудь, вместо моего горла лезвие рассекло пустоту. Мгновенно обернулся — Афоня повис на руке здоровенного матроса, тот уже перекинул нож в другую и по рукоять вогнал парню в грудь.

Через долю секунды мозги убийцы брызнули на палубу, но было поздно. Какой же я кретин! Вел себя, как профессор на отдыхе, а мальчишка за это жизнью поплатился. Лязгнул рычагом пистолета, обвел глазами оставшихся матросов. Все замерли. Посмотрел каждому в глаза...

Похоже, всё. Эти на собственные поступки не способны. За них решал Гастон, а здоровяк убеждал сомневающихся, что решения правильные... Чтоб главарю самому руки не пачкать.

Теперь за них я буду решать. А насчет рук...

— Павлик, поди сюда.

— А?

— Бэ! Пистолет держи. Да знаю, что у тебя правая... Держи левой. Учти, курок взведен. Защищай меня сзади, еще смотри чтоб исполняли приказы и не прятались. Зря не стреляй, людей и так не хватает.

Совсем потерявший душевное равновесие Пажес вынырнул из-за досок. Сукин сын! Где он скрывался минуту назад?!

— Что происходит?! Зачем вы их убили?!

— А вы хитрец, капитан! Умеете сложить с себя неприятные обязанности. Почему я должен за вас устанавливать порядок на борту? Что, ссориться с матросами не хотите?

— Это вы так порядок устанавливаете?!

— На меня напали, зарезали слугу. Будь вы рядом — вероятно, не посмели бы. Потрудитесь приказать рулевому, чтоб держал как можно ровнее. — Я обернулся в другую сторону. — Заряжайте!

Чтобы иметь уверенность в прочности пушек, на первый выстрел добавил сверх нормы по пинтовой кружке рассыпного пороха. Поджег фитилем, загнав людей за баррикаду и сам спрятавшись. Орудия выдержали, ядра по высокой дуге устремились в сторону пиратского судна. Первое — с порядочным недолетом и чуть влево, второе — вправо на двести футов, дистанция почти правильная. Вбил заряды сам: пока спешить некуда, угол подъема все равно предельный.

Еще несколько выстрелов позволили оценить, в какую сторону косят орудия и как отзываются на поправки. Теперь надлежало предельно сосредоточиться и превратить свой ум в машину для баллистических расчетов. И не забывать, что не на суше: даже легчайшая морская волна оборачивается громадным разбросом. Стрелять в момент максимального подъема кормы 'Мариона'.

Расстояние плавно сокращалось, неприятель превосходил скоростью на узел или полтора. С полумили корсар получил первое попадание: совсем неплохо для такого калибра. Клуб порохового дыма над бортом обозначил ответный выстрел, но фонтанчик от ядра никто не видел. Если у них такие канониры — жить можно. Минут двадцать еще можно жить, может быть — полчаса. На острых курсовых углах, сколько бы пушек ни было, стрелять могут одна или две, а уж в меткости африканцам со мной не тягаться. И калибр у них как бы не меньше нашего: полковушки, одно слово.

Траектория понизилась, ядра стали рикошетировать от волн. Почти ни один наш выстрел не пропадал даром: то щепки от корпуса, то дыры в парусах. Но только раз или два — в палубу, по живому мясу. Чтобы испугать — недостаточно, разозлить — в самый раз. Я не лгал капитану, что возможность отбиться существует, однако умолчал, что вероятность ее реализации исчезающе мала. В любом случае, лучше драться. Мнение, что трусов щадят, ошибочно: люди так устроены, что беспомощность жертвы только разжигает в них жестокость.

Вражеское ядро проламывает уцелевшую стену каюты. Летят острые щепки, подносчик с заячьим визгом роняет пороховой картуз и закрывает лицо руками, меж пальцев мгновенно проступает кровь.

— Не зевать! Заряды сюда! Павел, поглядывай!

Нельзя допустить, чтобы кто-то отвлекался на помощь раненому: иначе стрельба замедлится. Матросы украдкой оглядываются, но деваться им некуда. Страшное дело — вручить хилому, затурканному ровесниками мальчишке заряженный пистолет, с правом жизни и смерти над полудюжиной взрослых мужчин. По роже видно, как чешется палец на спуске: отрава власти жрет его душу, но самому мне за людьми не углядеть — наводить надо.

— Отставить ядра, картечь давай! Да не эту, крупную сначала!

Сейчас поинтереснее будет. Полтораста сажен, уже немного меньше. Преследователь уверенно пенит море. Вдоль борта — белозубо, по-волчьи, скалятся смуглые веселые хари. Не очень-то они нас боятся. Без воли аллаха, значит, волос с головы не упадет?! Тогда считайте меня исполнителем вышней воли, если вам так приятнее!

Тщательная наводка... Дождаться новой волны. Надо, чтоб волны были одинаковыми. Прижимаю пальник к отверстию — выстрел! Свинцовая метла метет хорошо, но любоваться некогда.

— Facturer! Заряжай!

Другое орудие... Наводка... Выстрел!

— Заряжай!

Еще минут пять такого огня — пожалуй, отбились бы. Но нет этих минут. Паруса заполоскали: корсар закрыл нам ветер. Последний залп из ретирадных орудий. Оглядываю, все ли матросы — кого-то не хватает... А, вот он — труп лежит. Пуля попала.

— Быстро примотать зажигательные мешки к бутылям и приготовиться. С пушечным выстрелом выскакиваете из-за досок и бросаете! Пашка, проследи: кто замедлит, стреляй не раздумывая!

Все дружно покосились в сторону парня. Надо же убедиться, что будет стрелять. Не сомневайтесь, милые, этот — будет! Глаза горят, словно на девку лезет!

Со скрипом рангоута и угрожающими воплями арабов, пиратский корабль скользит вдоль правой раковины. Стройный и хищный силуэт — классическая медитерранская шебека. Наклонная фок-мачта, почти горизонтальный длинный бушприт. Палуба изящным балконом убегает далеко за кормовой транец. Словно хвост у морского ястреба. Паруса ничуть не больше наших, а корпус... Вот где секрет скорости! Не такой узкий и длинный, как у галеры, но недалеко от нее ушел. Конечно: вон весла лежат на палубе, и весельные порты есть, между пушечных... Надводный борт, естественно, низкий: футов на пять, против нашего. Прекрасно! Их залп на такой дистанции в трюм пойдет, а моя картечь — на уровне голов и чуть ниже!

Наклонные длинные реи врага повернулись, паруса захлопали, теряя ветер. Похоже, рулевой переложил руль на борт: судно замедлилось и начало боком приближаться. Крики стали неистовыми, захлопали выстрелы. Я бросился ниц. Ага, они считают 'Марион' уже своим и не хотят уродовать ядрами — ружейным огнем очистят палубу, и вперед! Первая веревка с трехлапым крюком на конце взвилась в воздух, за ней другие. Еле увернулся от острия! Вот теперь пора. Не поднимаясь на ноги, достал длинным пальником ближайшую бортовую пушку — прямо гром небесный! Половину пороха вынесло через раздолбанную втулку. Слава Богу, не лопнула! Схватив фитиль из-под ног рванувшихся к борту поджигателей, метнулся к дальней, выпалил — вовремя, самые резвые пираты уже приготовились прыгать. Их просто сдуло, так густо летела картечь. За дымом плохо видно: что там, на вражьей палубе? О, есть один костер! Почему всего один?! Не добросили? Или Пашка половину матросов перестрелял?

Влетаю за баррикаду... Так и есть! Только не Пашка: не так лежат. Выглядывали поверх досок, когда по ним дали залп? Да, не бывали они в баталии. Теперь учить поздно. Хватаю зажигательный мешок, с раскрута перекидываю пиратам, целясь на огонь. За ним другой, потом бутыль с кислотой: угощайтесь, друзья, мне не жалко! Уцелевшие матросы впали в горячку боя и без принуждения мне помогают. Один выскакивает из-за нашего укрытия, занося стеклянное оружие над головой...

— Стой, дурак!!!

В бутыль попадает пуля, безумца окатывает тяжелым дымящимся потоком — вопль его способен обрушить небо, но кислота не успевает глубоко проесть плоть: залитая скипидаром одежда вспыхивает, превращая тело в сгусток живого пламени, бегущий по горящим лужам сюда, где зажигательные снаряды и начатый бочонок с порохом...

Громовый удар настигает в воздухе. Волосы вспыхивают, но в следующий миг я больно врезаюсь в море. Вынырнув, мучительно откашливаю соленую воду. Тянет вниз. Отстегиваю шпагу, скидываю обувь... Что там еще? Кошелек? Жизнь дороже, пусть тонет. Совсем не помню, как успел прыгнуть. Поперек всего судна — дивлюсь, что жилы не лопнули! Сверху падают обгорелые клочья, надо успокоить дыхание и плыть. Подальше от огня и пиратов: за горящим 'Марионом' не видно, что сталось с их кораблем. Конечно, мне не осилить десятки миль, отделяющие от берега, но остается шанс продержаться на воде, пока заметят с какого-нибудь судна...

Все оказалось бесполезно. В морском просторе пловцу не укрыться. Через малое время меня догнали, утихомирили веслом по голове и оглушенного втащили в шлюпку.

ESSE DELENDAM!

— Алла-а-а-а-аху акбар!

— Ашхаду алля иляха илля лла-а-а-а-а-а...

— Ашхаду анна Мухаммаду расулу-лла-а-а-а-а-а...

Издалека плывет над землей протяжное пение муэдзина. Солнце едва зашло, значит — зовет к вечерней молитве. Много дней прошло, пока стал различать отдельные слова в заунывных руладах.

Очнувшись на пиратской шебеке, я не чаял остаться живым в окружении свирепых, как бешеные псы, берберийцев. Еще бы им не злиться: добыча, которую почти держали в руках, догорала неподалеку, свое судно выглядело немногим лучше. Огонь на палубе врагам удалось погасить — все же такая толпа на борту; но останки такелажа висели палеными обрывками. Мачт нет — то ли пришлось свалить в борьбе с пожаром, то ли сами упали, когда перегорели ванты. От парусов тоже мало что осталось. Чуть не половина ватаги убита, ранена или обожжена. Знали бы злодеи заранее, что так будет — ни за что бы не погнались, теперь же вымещали ярость на пленниках. Покойный Гастон, к несчастью, оказался прав.

Уцелели при взрыве те, кто был на баке — хотя не все. Капитан Пажес со сломанной рукой, трое напуганных до окоченения матросов и мой Пашка: похоже, этому парню природное чутье помогает выбрать самое безопасное место. Высокий молодой араб с красивым, но изуродованным гримасой жестокости лицом подошел, что-то приказал: пленных моментально поставили на ноги у фальшборта. Погода стояла отнюдь не штормовая, но меня повело вбок и приложило о палубу; кто-то пинал босыми ногами по ребрам, однако при таком головокружении и сапогами не подняли бы. Так и оставили в покое. Араб говорил что-то, не заботясь о переводе: понятна была только интонация, гневная и негодующая. Видимо, важный чин изволил пенять, что неверные посмели противиться ему, защищая свою жизнь и имущество. Разгорячившись от собственных речей, выхватил клинок и одним мощным взмахом снес голову ближайшему пленнику. Другой попытался закрыться ладонями: сначала кисти рук упали на палубу, потом оставшиеся части, до плеч, наконец рухнувший в агонии обрубок человека, содрогаясь в луже крови у ног своего мучителя, лишился головы.

Этьен Пажес стоял в ряду следующим.

Наверно, он тоже стал бы жертвой безумной ярости, если бы толпу глазеющих на бесплатное зрелище магометан не раздвинул человек с манерами, столь же властными, как у первого, только старше его. Успокаивающе положив руку на плечо молодому, заговорил — указывая рукой то на одежду капитана, отличавшую обладателя от простолюдинов, то на окружающее безобразие. Понятно без слов: на исправление судна требуются деньги, и выкуп за пленника не будет лишним. Соглашаясь с бесспорным доводом, но все еще кипя неутоленной кровожадностью, тот повернулся дальше... А дальше был Пашка.

Собрав все силы, я наконец сумел подняться, цепляясь за обугленный планшир, и пытался сообразить — как объяснить без языка, что мой слуга тоже будет выкуплен, когда мальчишка устроил свою пантомиму. Сорвав с шеи нательный крестик, он плюнул на него, бросил на палубу и принялся топтать.

— Павел!

Мой голос прозвучал хрипло и незнакомо, как чужой. Парень обернулся:

— Кончилась ваша власть боярская! Довольно меня гнести!

— Павлик, окстись, какой гнет?!

— А за воровство пороли?! Теперь кого хошь буду невозбранно грабить! Чего ты сделаешь? Накося, выкуси!

Он выставил в моем направлении кукиш. Убийца сменил гнев на милость, вытер оружие, вложил в ножны и обнял паренька за плечи. Окинув оставшихся пленников взглядом насытившегося людоеда, что-то приказал. Тычками и затрещинами нас проводили к люку и столкнули в трюм.

Мы оказались не единственными пленниками берберийцев. Моряки с итальянского судна, взятого неделю назад, томились под палубой. Звуки боя вселили в их души надежду — тем нестерпимей оказалось разочарование. Товарищи по несчастью готовы были проклинать нас за неудачу. У обитателей южной части полуострова чувства преобладают над разумом, а это были настоящие napoletani: я с трудом понимал их кампанский диалект, когда говорили быстро. К счастью, среди них нашелся умелый костоправ, который под стоны и зубовный скрежет Пажеса зафиксировал его руку между найденными в глубине трюма дощечками. Узнав, сколько нас уцелело после боя обыкновенного торгового судна с пиратами, неаполитанцы искренне простили неудачников, а быв выгнаны в сумерках на палубу и узревши, что стало с пиратской шебекой — начали уважать.

Охотники за рабами опрометчиво забрались в такие воды, где встреча с христианским военным кораблем могла их самих превратить в добычу. Требовалось срочно уносить ноги. Всех пленников заставили грести, как только убрали мертвых и оставшееся после них оружие. Добиваться для себя особого обращения мне показалось неуместным — отчасти из нежелания просить у разбойников что бы то ни было, отчасти из соображений практических. Изображать важную персону — вернейший способ усложнить будущее освобождение. Сумма выкупа раздуется до небывалых размеров, а сроки переговоров могут растянуться на много лет.

Капитан неаполитанцев, разбойного вида громила, тоже не получил привилегий. Однако власть его над командой сохранялась: короткая фраза шепотом, и со мной в паре оказался самый сильный матрос, который работал за двоих, когда головокружения доводили меня до грани обморока. Без этого не выдержать бы ночь на веслах. Кожа на ладонях тоже не выдержала б, не догадайся я употребить вместо рукавиц шелковые чулки, в предстоящей жизни явно не надобные. Наутро, когда пираты сумели поставить временную мачту, стало легче: за всю следующую неделю пленных выгоняли грести всего трижды, и только один раз — на целый день.

Свою долю заплесневелых кукурузных лепешек я отдавал напарнику — и без того мутило. Голод — пустяки, тяжелей была жажда. Рабов поили дважды в день, с рассветом и на закате, каждый раз не более пинты. В британском флоте выдают по галлону ежедневно, и то к водяным бочкам приходится ставить часового. Арабской щедрости хватало только на четверть этой скудной нормы. Выкидыши пустынь! Они знают, как не дать человеку умереть, но превратить саму жизнь в пытку. Я держался лучше других и относил сие на счет твердости воли, хотя, возможно, самообольщался: просто жажда мучит меньше, когда ничего не ешь. Послушайте рассказы людей, переживших кораблекрушения, и вы совершенно в том убедитесь. Некоторые пленники находились на грани безумия, что давало надсмотрщикам повод для шуток. Пройтись между едва стоящих на ногах гребцов (шебека — не галера, на ней гребут стоя), с причмокиванием глотая воду из объемистой медной кружки, явно взятой на каком-нибудь европейском судне, а потом охаживать плетью тех, кто сбился с ритма — такая забава служила любимым источником веселья. Как-то раз один из неаполитанцев взмолился деве Марии об утолении жажды, воздымая глаза к небу, и тем привлек внимание пирата.

— О, Марьям! — Негодяй оживился, придумав новое унижение неверному. Выплеснул на палубу остатки воды, помочился в кружку и поднес жаждущему, со смехом говоря что-то по-своему и повторяя: 'Марьям, о, Марьям'. Тот попытался отворотить лицо, но уткнулся щекой в лезвие кинжала, сдался и стал, давясь, глотать вонючую жидкость; его рвало в кружку, он снова пытался затолкать извергнутое в себя, под радостное гоготанье пиратов. Будь у меня хоть немного сил — убил бы и мучителя, и жертву. Но сил не было. Стоило резко повернуться — перед глазами темнело. По невозможности сиюминутного расчета, оставалось записать в долг на отдаленное время.

С Лукой Капрани — так звали неаполитанского капитана — мы пытались определить, куда идет корабль. Пажес не мог нам помочь, ибо валялся в горячке. Первые дни курс держали на юг, потом на запад. Когда двинулись к северу, стало ясно, что Триполитания с Киренаикой отпадают. Вскоре по изменению характера качки Лука определил, что судно повернуло налево — и через несколько часов еще раз. Это мог быть только мыс Бон. Значит, Тунисия! Что за насмешка небес: мне, в детстве воображавшему себя римлянином, очутиться в плену на земле древнего Карфагена!

Арабы выстроили город не там, где финикийцы: от моря брели верст пять, показавшихся бесконечными. Не доходя городских ворот, пленников разделили. Простых погнали дальше, а меня и обоих капитанов отвели в усадьбу за пределами стен и посадили в узилище наподобие погреба, впрочем сухое и почти чистое. Первый раз за время плена дали неиспорченную еду и воды вдоволь. На следующий день Пажеса осмотрел лекарь-еврей. Вместе с ним пришел переводчик, французский ренегат, двадцать лет проживший в здешней неволе, и объяснил, что к чему. Наш хозяин — Сейфуддин бен Наср, тот самый, что рубил беззащитных людей на палубе, лишь год назад унаследовал шебеку после отца. Первые два самостоятельных плавания оказались безуспешны: христиане в руки не давались. Снарядить корабль в третье своих денег не хватило — пришлось войти в долги, заложив имущество ростовщикам. А мы (нет, чтобы пожалеть сиротку!) причинили собственности судовладельца ущерб, явно превосходящий стоимость его доли в добыче. Ведь по местным законам судно, отнятое у неаполитанцев, и половину его груза пришлось отдать правителю, бею Хусейну ибн Али, и восьмую часть рабов — тоже, а из оставшегося надо вознаградить другого дольщика, Каххара, и его людей...

Идею прикинуться купеческим приказчиком из Марселя пришлось отбросить: Пашка, иуда, выложил все о бывшем хозяине. Теперь сумма выкупа с нескольких тысяч ливров, положенных за простого человека, легко могла взлететь до сотен тысяч. Не было никакой уверенности, что прижимистый Петр согласится платить огромные деньги за наемника, по собственной оплошности попавшего в плен. Ученых людей в Европе много, и безместных генералов после испанской войны тоже немало развелось. Если же заплатит... Такой долг не вернуть. Из вольного слуги я превращусь в холопа государева, привязанного крепче подданных, ибо в основу подчинения ляжет моральное обязательство, а не страх, как у них... Чем больше размышлял, тем меньше мне сия першпектива нравилась. Мелочное желание сказать переводчику ответную пакость подтолкнуло спросить, каким образом высчитают долю правителя с нас троих. По секундному его замешательству понял, что не промахнулся: утаил от властей хитрый Сейфуддин часть добычи! Именно нас и утаил, надеясь огромным выкупом покрыть свои убытки. Значит, сбежав из этого дома — в случае поимки, скорее всего, обратно не попадешь. А хозяину можешь устроить неприятности. Если, конечно, не его люди поймают.

Француз-вероотступник являлся почти каждый день, служа посредником заносчивому арабу, считавшему ниже своего достоинства говорить с неверными напрямую. Послания наши к тем, кто мог содействовать выкупу, он обещал отправить в дальний путь через монахов-тринитарианцев, уже не первое столетие занимающихся богоугодным делом коммерческого посредничества в освобождении христиан и допускаемых в африканские земли благодаря прекрасной деловой репутации в глазах разбойников. Оставалось ждать. Помимо содействия в отправке писем, ренегат постоянно наводил речь на достоинства магометанской религии и беспредельные возможности, открывающиеся перед каждым новообращенным. С его слов, не меньше половины берберийских капитанов составляли бывшие христиане, и даже (он понизил голос) сам тунисский бей, да продлит аллах его дни, происходил, по слухам, из греческой семьи с Кипра, еще два поколения назад хранившей православие.

То, что любой негодяй, по которому в Европе тоскует виселица, прибыв в турецкие владения и отрекшись от Христа, превращается в героя — ни для кого не новость. Но я усмотрел противоречие в логике нашего опекуна:

— Послушайте, месье. Ведь если раб переходит в ислам — его приходится освобождать без выкупа, и хозяин терпит убыток! Разве не так?! Вы не боитесь повредить интересу своего господина?

— Ваше Сиятельство! Если умелый воин станет на сторону правоверных, это принесет преимущества, которые дороже любого выкупа! Представьте, сколько славы и богатства вы могли бы стяжать, сражаясь рука об руку с благородным Сейфуддином!

При всем отвращении, которое внушал мне подобный вариант, его стоило обдумать. Если быть искренним, в сердце своем я давно уже не придерживался никакой определенной религии, а временами сомневался и в бытии Божием, даже самом призрачном, в виде абстрактного мирового разума. Так что же — вопрошал я себя бессонными ночами — мешает мне обмануть врагов, а при первой возможности вновь повернуть оружие против них?

Что-то не позволяет. Даже при нелояльном и прямо враждебном отношении к церкви, тысячи нитей связывают меня с христианским миром, и с этой точки зрения не столь важно — был Иисус сыном Божьим или простым бродягой. Если верить в Творение, каждый человек в определенном смысле — сын Божий. Правда любви и милосердия не обратится в ложь, будучи изречена смертными устами. В моей душе есть место колоколам Сан-Марко или Ивана Великого и нет — пению муэдзина. Здесь рассудок бессилен, и все блага мира не перевесят сего...

Ну, а если нет иного пути к свободе? В моем уме зреют идеи и планы, которые нельзя бросить неисполненными. Будем говорить без ложной скромности: если задуманное удастся воплотить хотя бы наполовину, это не останется без пользы для целых народов. Разве не обязан я ради них перешагнуть через свое проклятое чистоплюйство? Рассуждая рационально, если надо для торжества великой цели обмануть — солги, надо убить невинного — убей, надо выпить кружку вонючей мочи — выпей, но дело сделай! Это важнее!

Не могу. Только ступи на скользкую тропу, и станешь сам себе омерзителен, великие планы перестанут волновать ум. От гордого прежде человека останутся жалкая плоть и грязная, мерзкая душонка... Кто сказал, что забота о спасении души чужда безбожникам?!

Но ведь от тебя не требуют искреннего перехода в чужую веру? Смотри на это, как на обычную военную хитрость...

Мучительная внутренняя раздвоенность и нескончаемые споры с самим собой отнимали способность к действию хуже, чем физическая слабость. Единственное, на что хватало сил — постоянно вовлекать ренегата-переводчика в разговоры, стараясь как можно больше разузнать о жизни за пределами стен, и ответно рассказывая о Франции, которую он столь долго не видел, в надежде пробудить тоску по родине. Кто знает, вдруг совесть этого человека не совсем умерла, и можно будет рассчитывать на помощь в побеге? Продуманная конструкция домашней тюрьмы, в коей мы пребывали, и строгий надзор исключали возможность вырваться без помощи извне. Лука, столь же темпераментный, как животное, подарившее ему фамилию, не раз предлагал напасть на стражу при первой возможности и броситься напролом:

— Я им отомщу! Мало, что эти негодяи отняли у меня 'Сан-Дженнаро', они первым делом отломали голову святому, украшавшему форштевень! Господь поможет мне!

Увещевания, что Господь помогает лишь тем, кто умеет планировать свои шаги, безумцам же не потворствует, помогали ненадолго.

Этьен обладал характером, от природы более сдержанным, к тому же сломанная рука причиняла ему бесконечные страдания, которые он мужественно переносил днем, и только во время сна стоны нарушали покой нашей темницы. Лекарь знал свое дело: примерно через неделю опухоль начала спадать, опасность гангрены миновала. Однако для полного излечения требовалось еще немало времени.

Нет худшей кары для человека, привычного к деятельному образу жизни, чем потеря свободы. Мои попытки занять себя высшей математикой были не слишком успешны, ум постоянно возвращался к единственной достойной внимания задаче: как выбраться из заточения, — а она, похоже, приемлемого ответа не имела. Томительно долго тянулись дни и ночи, взращивая отчаяние и сокрушая волю.

Пробудившись однажды от осторожного звука открываемых засовов, я не ожидал ничего доброго и был крайне удивлен, услышав в сплошной темноте Пашкин шепот.

— Ваше Сиятельство! Александр Иванович!

— Ты откуда взялся, гаденыш?

— Не ругайтесь! Я выпустить вас пришел. Давайте убежим отсюда!

Ради такого стоило простить юного Иуду. Мгновенно разбудив обоих моряков, взял парня в оборот:

— Сейфуддин что, спит или уехал? Ты как у него ключи украл? И где стража?

— Не извольте беспокоиться. Я ему глотку перерезал, вот этим самым ятаганом. А стража макового отвару натрескалась, вино-то им пророк с дурной головы запретил. Идемте скорей: я знаю, как из города выйти.

Аккуратно закрыв за собой тюремные замки, четверка беглецов перебралась через стену усадьбы — с Пажесом пришлось непросто, но не оставлять же товарища на расправу. Сдерживая проклятия, когда под непривычную босую ногу попадались острые камни, мы крались вослед мальчишке по узким улочкам вдоль высоких сплошных заборов. Лука заикнулся было, что хорошо бы попробовать освободить матросов — но не настаивал, понимая нелепость сей идеи. Известно было от переводчика, что рядовые пленники находятся в 'баньо'. Бог весть, что за 'баня' и тяжело ли в ней париться, только располагалась она внутри крепостных стен, тогда как нас держали, выражаясь русским словом, на посаде. Я обещал помочь с выкупом, если наше безумное предприятие удастся, и повел людей к морю. Единственный шанс на удачу — с ходу украсть лодку и еще до рассвета скрыться за горизонтом.

Вероятность успеха была, на мой взгляд, невелика, но теперь все зависело от нас самих. Мрачные думы отступили, кровь веселей побежала по жилам. Когда дома и заборы кончились, двинулись почти бегом. Возле протоки, соединяющей неглубокое соленое озеро с морем, лодок было много. Одни лежали перевернутыми на берегу, силуэты других смутно угадывались в темной воде. В стране разбойников имущество без присмотра не бросают: неподалеку горел костер, двое сидели у огня. Шагах в двадцати — хижина. Возможно, там еще кто-то есть. Взяв у Пашки клинок покойного Сейфуддина, единственное наше оружие, взмахнул раз, другой — и отдал Луке. Он силен и очень быстр, а я в нынешнем состоянии могу рассчитывать только на внезапность. Нашел под ногами подходящий камень, закрутил в рубаху: то, что надо.

— Павел, сделай как я. Этьену тоже дай камень в здоровую руку. Встаньте у двери в хижину, если будет крик и кто-то выглянет — бейте. Не выглянет — внутрь не ходите, ждите нас. Лука, тихо подкрадываться умеешь? Тогда пошли. Действуй вторым.

Спасибо Раулю Вержи, бургундскому браконьеру и солдату моей роты: сколько лет прошло со времен нашей с ним охоты на имперских фуражиров, а наука скрытности поныне не забылась. Берберийцы услышали меня лишь за два шага: я сделал эти шаги, уже не скрываясь, и проломил череп ближайшему сильным ударом сверху. Другой увернулся, успел выхватить нож, набрал воздуху, чтобы крикнуть — но острие клинка, прошедшее насквозь, вылезло из его груди. Неаполитанец стряхнул с ятагана тщедушное тело. Я молча указал на дом. Стражи, которые там спали, приняли легкую смерть во сне.

В хижине нашлись приготовленные смоляные факелы, я запалил пару и послал обоих капитанов выбирать лодку. Содрал с убитых халаты с широкими поясами, чеботы из мягкой кожи — осенними ночами и в Африке бывает прохладно, голая спина моя это чувствовала. Тщательно обшарил хижину в поисках воды и пищи: нашлась лишь пара тыквенных сосудов, почти пустых. Здесь явно не жили, это сторожка.

Каждая минута промедления грозила обернуться гибелью, однако без воды в море не выжить. Требовался по меньшей мере десятигаллоновый бочонок, чтобы с запасом хватило до Сицилии. Обшарили почти все лодки на берегу, пока обнаружили анкерок, в котором что-то булькало. Раза в три меньше, чем нужно — и черт с ним. Ночная тьма на востоке начинала предательски слабеть. К счастью, ветер дул из глубин Африки, и весьма приличный. Еще не тот хамсин, что свирепствует зимой, достигая ураганной силы, но покрепче, нежели обыкновенный бриз. Как только поставили парус, лодка рванулась прочь от берега, словно тоже бежала из неволи. Когда тусклое солнце показало свой запыленный лик, враждебная земля была едва различима за дымкой.

Следующие несколько часов окончательно развеяли опасения насчет погони. Разумеется, лишь затем, чтобы принести другие тревоги. Направление ветра постепенно сменилось на западное. За мысом Кап-Блан катились могучие, разогнавшиеся от самого Гибралтара валы. Стоило подставить им борт, путешествие окончилось бы плачевно — посему единственно возможным оказалось движение на ост. Когда корма поднималась, а нос зарывался в воду, огромных усилий стоило сохранить управление. Лодка сильно рыскала и норовила стать лагом к волне. Срываемые ветром брызги заплескивали через борт и вынуждали поминутно отчерпывать воду. Никто не оставался без дела. Латинский парус требует непрестанного внимания, Лука не мог бросить его ни на секунду. Этьен единственной здоровой рукой еле справлялся с рулем. Черпаком орудовали мы с Пашкой попеременно: в подобной ситуации различие между слугой и господином исчезает. Если считаться чинами — все потонут. На берегу я был бесспорным командиром, вдали от него — не говоря ни слова, уступил первенство опытным морякам и занял место матроса.

Пожалуй, погода не дотягивала до звания штормовой — но суденышко мчалось вперед с такой скоростью, что могло бы достичь сицилийского берега уже ближайшей ночью. И вдребезги разбиться о скалы, всего скорее: кроме гавани Марсалы, на этой стороне острова негде пристать при западном ветре. Без компаса и без часов, ориентируясь по солнцу, мы обречены были на ошибку во много миль, даже если безошибочно помнили карту. Посовещавшись, взяли курс на румб или полтора правее, чтобы пройти вдоль южного побережья. Там, по крайней мере, можно выбирать — где выброситься на сушу. Перемена сразу обернулась прибавкой попадавшей в лодку воды, теперь то и дело приходилось откачивать вместе. Заметил, что Пашка шевелит губами, прислушался — 'Отче наш'.

— Ты что же не аллаху молишься? Вроде переменил веру? Ежели решил обратно повернуть, это не так просто.

— Просто или нет, а в ихнем поганстве не останусь. Испробовал, хватит!

— А я думал, притомился Сейфуддину заместо девки служить. Хаммам-оглан, так вроде по-турецки? Банный мальчик. От этого поганство не избавляет?

По тому, как парень дернулся, ясно стало — угадал. Что делать, не верю я беспричинному обращению предателя в героя. Мальчишеское лицо исказилось злобной крысиной гримасой:

— Теперь он явится к аллаху, держа собственный срамной уд в зубах. Думал, не посмею за себя постоять, испугаюсь... Вот и получил!

— Ты не зевай, отчерпывай. А издеваться над мертвыми — грех. Ладно, черт с тобою, молись: хуже не будет.

Сам бы помолился, когда бы чаял от этого пользы. Жутковато глядеть на водяные горы, поднимающиеся выше головы. На Черном море у меня самые малые чайки и скампавеи были раза в три больше нынешней лодки, да и не случалось такой свежей погоды. Только безупречное искусство кормчего не позволяло стихии нас поглотить. С наступлением ночи стало еще мрачнее. Изнеможение победило страх, равно как и брезгливость: мы закутались в грязные окровавленные халаты убитых берберийцев, которые все равно насквозь промокли и не спасали от холода. Последним прибежищем взыскующей покоя души была мысль, что скоро страдания кончатся, тем или иным образом.

Хмурый рассвет застал нас посреди водной пустыни. Восток окутали облака, мешая ориентировке. Оставалось надеяться, что ветер не обманет, внезапно изменив направление. То ли волны стали чуть ниже, то ли мы приноровились к ним: снова захотелось жить, и зверское чувство голода проснулось после изнурительной ночной работы. Однако еды не было ни крохи, а воды после раздачи тщательно отмеренных порций осталось меньше, чем по пинте на брата. Оценивая силы трезво, следовало признать, что еще одну бессонную ночь никому не выдержать. Предположительно, лодка находилась на неизвестном расстоянии к югу от западной оконечности Сицилии, и при движении дальше к востоку негостеприимный берег должен был сам приближаться с левой стороны. Подменив бледного, как смерть, Пажеса, чтобы дать ему несколько часов отдыха, я стал держать теперь как возможно левее, но никаких признаков земли не было заметно.

Только ближе к полудню, когда солнце подвысушило небеса и горизонт очистился, а равнодушное оцепенение усталости вновь начало усыплять волю к жизни, глазастый Пашка разглядел на левом траверсе горы. Лука Капрани долго всматривался в их контур, прежде чем уверенно заявил:

— Кальтабелотта. Ровно середина между Марсалой и Джирдженти. Прямо по курсу в дюжине испанских лиг — удобная бухта. Таким ходом придем к ней еще до заката.

Отпраздновали спасение, истребив последнюю воду, которая показалась слаще ренского и романеи на царских пирах. Мучительно медленно приближался берег по левому борту. Наконец, за вылезшим в море скалистым мысом — защищенный от ветра небольшой залив, киль скрипит по песку, мои друзья выскакивают и в ажитации бросаются целовать землю. Мы обнимаемся. На берегу лежат вытащенные рыбачьи лодки, сама деревня — на полугоре, в удобнейшем для обороны месте. Только поэтому она и могла уцелеть на обращенной к Африке стороне острова. Тропинка, по которой мы поднимаемся, особенно хороша: два-три человека могут остановить здесь целый полк, сбрасывая камни со скалы наверху. Уже в начале пути незваным гостям встречается крестьянин, ведущий в поводу груженого дровами осла. Лука берет на себя переговоры: экспансивно жестикулируя и поминутно призывая мадонну, рассказывает о пережитых бедствиях, показывает мужику хорошо видную отсюда лодку на берегу. Его дипломатия увенчивается блестящим успехом. Через полчаса сидим у очага, вовсю уплетаем крестьянский хлеб, запивая разбавленным домашним вином, а через час — спим как убитые прямо на полу в тесной деревенской хижине. Упоительное чувство: мы дома!

Просыпаюсь под громкий скандальный крик: во дворе наш капитан последними словами ругает гостеприимного хозяина.

— Лука, в чем дело?

— Взгляни, Алессандро: лодку украли!

— Называй меня 'сиятельством', пожалуйста. Украли — и черт с ней!

— Ваше Сиятельство, мы могли бы на этой лодке дойти до самого Неаполя! Или продать ее и добыть немного денег: у господина графа, наверно, есть владения, а у моей семьи теперь из имущества остались одни долги!

Крестьянин пресерьезно уверяет, что наш трофей наверняка унесло ветром, потому что его не привязали и плохо вытащили. А рожа хитрая! Меня разбирает смех: неплохую сделку он провернул, получив отличную рыбацкую барку в обмен на четыре краюхи хлеба и галлон домашнего вина! Как бы то ни было, ссориться со здешними жителями не резон. Вон у ограды маячат молчаливые фигуры: пока ничего не делают, но при обострении спора наверняка вступятся за своего. Слегка заржавленный от морской воды ятаган за поясом Луки способствует их сдержанности — однако доставать оружие не стоит. Все-таки в гостях.

— Капитан! Ты вроде говорил, здесь город недалеко?

— Несколько миль.

— Пошли. Нечего тянуть, уже почти полдень.

Под громогласные рассуждения Капрани о воровской породе проклятых сицилийцев спускаемся вниз и бредем на восток вдоль самого моря, по чистейшему золотистому песку. Здешний конец октября — под стать петербургскому июлю. Солнышко вовсю пригревает, ветер ослаб, и только громадные волны продолжают свой бег отголоском бушующего где-то далеко за горизонтом шторма. Усталость еще не избыта. Когда возле одинокой башни, охраняющей берег, дорога решительно поворачивает и начинает круто взбираться в гору, становится трудновато. Этьена приходится почти тащить на себе, по очереди подставляя плечо под здоровую руку. Забавную картину мы представляем, должно быть, со стороны. Четыре оборванца в грязной, стоящей колом от морской соли одежде с чужого плеча, едва передвигающих ноги, но пытающихся сохранять достоинство.

Открывшийся между холмов город заставил меня застыть соляным столпом. Над крышами лачуг, в беспорядке взбирающихся на высокий холм, царили гигантские колоннады античных храмов. Только теперь дошло, что это Агригент, родина Эмпедокла! 'Джирдженти' по-местному, надо же так латынь исказить! Если бы волновавший некогда парижан диспут о достоинствах древних и новых народов происходил здесь — победу присудили бы предкам за явным преимуществом. Слишком режет глаз сочетание величия и убожества в столь тесном соседстве. Четырехсаженный атлант лежит навзничь, как павший в бою воин. На заросших травой ступенях амфитеатра пасутся козы. Только одно осталось неизменным за два с половиной тысячелетия: судя по выбору места для города, пираты и тогда свирепствовали не меньше нынешних.

Зайдя в первую же базилику на нашем пути, явно переделанную из языческого капища, попросили служку вызвать священника и обратились за помощью. Надо же дать католической церкви случай проявить деятельное милосердие. Увы, патер предложил только исповедь и причастие, а одалживать деньги послал к евреям. С легким сердцем сознавшись в многочисленных убийствах, двинулись искать ростовщика. При нашем непрезентабельном облике не получить бы ни сольдо, если бы Пажес не нашел общих знакомых с местными добытчиками серы: некоторую часть ее продают во Францию. Добыв, под поручительство владельца серной шахты, небольшую сумму, наняли повозку до Мессины: море по эту сторону острова считается слишком опасным, суда ходят только караванами и с надежной охраной.

Там удача улыбнулась еще шире: встретился купец, знакомый по Марселю, и затруднения с деньгами остались позади. Материально я потерял очень мало: перед путешествием почти вся моя наличность осталась в банковской конторе, в обмен на переводное письмо венецианскому агенту банка. Восстановление бумаг принципиальных трудностей не составляло, хотя требовало времени. В капитанском зале лучшей портовой таверны, куда зашли перед расставанием, мы решали более срочные дела. Список неаполитанских матросов, для передачи тринитарианцам (и последнего уцелевшего француза вписали сюда же). Цены и условия выкупа, а также прочие обстоятельства, с этим связанные.

После сего я счел своевременным спросить обоих моряков о расчетах на будущее. Этьен пожал плечами:

— Вряд ли мне доверят новое судно. Придется искать должность помощника или maitre d'equipage — при условии, что рука будет хорошо действовать. Иначе — не знаю...

Лука едко усмехнулся:

— Тебе еще можно позавидовать. Я заложил все свое имущество, чтобы купить 'Сан-Дженнаро'. Прятался от испанцев, ходил на Сардинию, чтобы поскорей расплатиться с долгами. Теперь корабля нет, а долги остались. Если до весны не найти денег, отцовский дом пойдет с молотка. Разбоем, что ли, заняться?

— А если бы вам предложили места в военном флоте?

— Смеетесь, граф? Офицерами торговых моряков не возьмут, а ниже — неинтересно.

— Почему не возьмут? В русском флоте большой некомплект. Особенно в Азове. Сразу капитанами, конечно, не примут, но лейтенантами на фрегаты и линейные корабли — вполне. Либо на вспомогательные суда, если непременно желаете в капитаны. И для опытных матросов места найдутся.

Капрани мечтательно прищурился:

— Честно говоря, я бы лучше подался в каперы, чем на линейный корабль...

— Разумеется: какой же итальянец любит военную дисциплину?! Ничего твердо обещать не могу, однако поделюсь небольшим секретом. В моих планах — приобрести несколько торговых судов, и если шведская война затянется или турецкая возобновится... Тогда почему бы и нет? Торопиться нам с вами незачем, можете подумать. С родными поговорите. Вот адрес в Амстердаме: пишите русскому послу князю Куракину, для меня.

Оставшись тет-а-тет с Пашкой (обычно слуг не сажают с собой за один стол, но после побега он состоял на особых правах), я посмотрел на него с задумчивостью:

— А у тебя какие планы?

— Э... Это как?!

— Так. Очень просто. Думаешь, мне такой слуга нужен?

— Чем же я нехорош? Спасал вас, выручал, а теперь — гоните?

— Освобождаю. Ты мне дал волю, а я тебе. Мы в расчете. Что нас всех вызволил — спаси Христос. Если хочешь, в ножки поклонюсь. Но доверять все равно не стану: меньше, чем за месяц, ты совершил два предательства. Молчи, не оправдывайся. Понимаю твои резоны. Это ничего не меняет. Коль дадут хорошую цену, ты меня еще раз продашь.

— Разве ж я виноват? Мир так устроен, что каждый своей выгоды ищет!

— Вот и ищи подальше от меня. Умен, ловок, совести отроду нет — не пропадешь.

— А ежели я здесь останусь? Обратно домой не хочу.

— Теперь ты вольный. Твое дело. Так даже лучше.

— Почему?

— За отложение от православия знаешь, что полагается? При всей моей благодарности, врать ради тебя государю Петру Алексеевичу не буду.

— Так и вы, господин граф, молитвами себя не утруждаете. Вас-то государь терпит?

— Не твоя печаль, родной. Да и не государева. До моих молитв обоим вам дела нет — это папы римского забота. Деньги возьми. Тут, если без вина и девок, на год хватит. Живи, как знаешь. В деревне скажу — сбежал.

Неприятно быть обязанным такому засранцу. Прогнав парня, я думал, что он кончит свои дни если не на плахе, то хотя бы на каторге. Но ошибся. Через много лет некий виргинский плантатор прислал мне письмо с предложением купить долю в чугунолитейном заводе близ Балтимора, колония Мэриленд. Ничего особенного, коммерческие пропозиции я получал в изобилии — однако звали плантатора Поль Найтингейл, и был это не кто иной, как заматеревший Пашка Соловьев. Помнится, еще подумал: бедные негры...

ВЕЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ

Солнце зашло. Штормовой ветер гонит по небу едва различимые в гаснущих сумерках клочья туч, далеко внизу беснуется темная вода в кружевах пены. Самое надежное судно не спаслось бы в гибельных водоворотах, недаром море под этой скалой древние считали обителью Харибды. А из пещеры на другой стороне пролива скалила 'полные черною смертью обильные, частые зубы' многоглавая Сцилла.

Только Гомер напутал сослепу. Или Ливий Андроник, переложивший великого старца на язык римлян, злоупотребил пиитическими вольностями: согласно поэме, расстояние между стеснявшими путь хитроумного Улисса утесами не превышало полета стрелы — на самом же деле пушкой не дострелишь. Интересно, какие небылицы будут спустя тысячелетия рассказывать о нас? И будут ли?

В тот самый день, как распрощался со спутниками, я с отвращением покинул гостиницу и снял верхний этаж в приватном загородном доме. Хотелось покоя и одиночества. Люди раздражали. Приказав поставить посреди комнаты немалый бочонок местного вина и запретив прислуге подниматься без вызова, принялся отмывать уязвленную душу кровью виноградной лозы.

Торговый капитан, выстроивший эту маленькую виллу, несомненно, любил морскую пучину, вскоре ответившую ему взаимностью и принявшую в свое лоно. Широкий, нависающий над береговым обрывом балкон подобен был площадке на мачте гигантского судна. Сидя в кресле со стаканом вина, никак не удавалось отделаться от ощущения качки. Ну и черт с ним: Божий мир казался слишком мерзостным, чтобы глядеть на него трезвыми глазами. Извечная страсть к порабощению себе подобных, клеймящая человечество подобно каиновой печати — ни для кого не новость, однако прежде мне не случалось примерить на себя роль раба. Исключая разве скоропреходящий эпизод с английской 'press gang'. И еще. Пусть о том никто не догадывается, но самому-то мне известно, сколь мучительным оказалось плавание между сциллой неволи и харибдой ренегатства, и какому маловероятному сочетанию случайностей я обязан своим спасением.

Стыдно и унизительно терпеть конфузию в бою. Превосходящая сила неприятеля мало извиняет побежденного: в таком случае надлежит озаботиться либо прибавкой собственных сил, либо способами уклониться от баталии. Понятно, что все предусмотреть невозможно, а надеяться на постоянную удачу опрометчиво — но теперь, задним числом, поражение ощущалось болезненно, как воспаленная рана.

Немало дней прошло, пока рыхлая шихта бессмысленной обиды на целый свет и на самого себя переплавилась в упругую боевую злость. Недопитый бочонок остался киснуть в углу, зато мысли об истреблении пиратов (покамест чисто теоретические), коим я с возрастающим азартом предавался, обретали все более внятные формы.

Что действенность корабельной артиллерии на дальних дистанциях невелика — всем известно. Даже крупные калибры часто оказываются бессильны. Взять хотя бы прошлогодний бой датчан и шведов у померанского берега: по два десятка линейных кораблей с каждой стороны, двигаясь на параллельных курсах, шесть часов гвоздили друг друга бортовыми залпами, и ни единый не утонул. Стрельба в упор полезней, особенно с высокобортного судна картечью — но слишком уж быстро проскакивают опасный промежуток рвущиеся на абордаж головорезы.

Конечно, самым радикальным решением было бы стереть с лица земли берберийские города, однако это требует сил половины Европы и слишком накладно. Не окупится. Морские варианты реалистичней.

Возможны два пути. Один — создать фрегаты, превосходящие вражеские шебеки быстроходностью и способные держать круче к ветру. Это сложно и требует долгих изысканий. Другой способ — использовать суда-ловушки, внешне подобные торговым, но несущие сокрушительные по своей мощи средства ближнего боя. Длинноствольные морские пушки на расстоянии пистолетного выстрела становятся вредным излишеством, лучше пожертвовать дальнобойностью в пользу калибра. Мои гаубицы как раз подойдут. Но даже в этом случае нанести поражение врагу одним-двумя залпами будет непросто. Требуется что-то еще, чтобы внезапно, за секунды до абордажа, обрушить на вражескую палубу шквал огня и железа. Может быть, нечто наподобие катапульты с множеством разрывных и зажигательных снарядов. Или даже так: выставить за борт длинные шесты с привязанными на концах гаубичными бомбами, к воспламенителям пропустить бечевку, для своих матросов сделать прочные дубовые щиты...

Нет, не годится. Кто-нибудь выглянет невовремя, и будут жертвы. Не говоря, что собственный такелаж осколками посечет. Людей трудно заставить применять оружие, столь же опасное им самим, как и неприятелю. Для крупных бомб наименьшее удаление — полсотни сажен, лучше — сотня. Еще лучше, если они взрываются внутри вражеского корабля, и поближе к ватерлинии. Вот заставить бы воспламенители срабатывать с замедлением и стрелять так, чтобы гаубичная бомба, проломив борт, перед разрывом скатывалась в нижнюю часть трюма... Это возможно! Но боюсь, вода все равно будет заливать корабль слишком медленно.

Кстати, а ведь взрыв снаружи — тоже неплохо! Если заряд умножить раз в десять. Тогда чугунную оболочку можно убрать к чертовой матери, и осколков не будет! А что будет? Будет смоленый бочонок с порохом, плавающий в воде. Щепки получатся мелкими, не имеющими убойной силы, обшивку же проломит на добрую сажень. Водопад от такой пробоины ничем не заткнешь!

Вот только проломит ли? Что-то подобное уже было... Точно! Ла-Рошель! Опять я изобретаю давно известное! Ровно девяносто лет назад англичане пытались использовать плавучие мины, придуманные Корнелиусом Дреббелем. Безо всякого успеха. Ясно, почему: распределение силы взрыва получается нехорошее. Навскидку, половину сферы занимает борт корабля, четверть — вода, четверть — воздух. Куда ударит пороховой дух? Туда, где меньше сопротивление. В воздух. Особо неприятно, что в нашу сторону. На суше земляная забивка поверх мины делается, а тут что? Воды насыпать?

А почему бы и нет?! Насыплем запросто! Возьмем и притопим хорошенько бочонок: скажем, на сажень. Саженный слой воды по весу — как два аршина земли. Посчитаем... Примерно двенадцать пудов на квадратный фут. Неплохая опора для удара в борт! Должно сработать, если порох удастся сохранить сухим, чему я больших препятствий не вижу. Вообще, все гораздо проще, чем при осаде крепостей. Теперь вопрос, как подвести водяную мину к вражескому судну...

С ходу найдя три или четыре решения, я занялся деталями конструкции. Не смущаясь ночным временем, спросил у домоправителя перо и бумагу, и к утру довел замысел до степени обдуманности, позволяющей перейти к опытам. Мстительные мечты при этом как-то потускнели. Какой смысл тешить себя утопиями? Все равно денег на искоренение берберийцев никто не даст. Крупные государства и торговые компании предпочитают защищать исключительно собственных купцов или платить африканским беям отступное, утешаясь бессердечными рассуждениями, что корсары полезны, ибо не позволяют всякой мелюзге вмешаться в левантийскую торговлю и сбить цены на восточный товар. 'Мелюзга' заинтересована в уничтожении пиратства, но не имеет средств, чтобы сие исполнить. Поэтому все идет прежней стезей, и тысячи христианских пленников каждый год пополняют застенки для рабов по всему побережью, от Киренаики до Марокко.

Ну, а государю Петру Алексеевичу и вовсе не до безопасности медитерранского судоходства. Своих врагов хватает. При воспоминании об оных размышления мои по поводу связи морского разбоя с торговым соперничеством повернулись другой стороной: как полезно было бы использовать приватиров для подрыва шведской торговли железом. Вообще-то русские каперы на Балтийском море уже действуют. Не далее как в прошлом году Сенат дал позволение поручику Ладыженскому и подпоручику Берлогену на шнявах 'Наталье' и 'Диане' охотиться на вражеских купцов. Странно видеть в сей должности армейских офицеров, но что делать? Голландцы смеются над нами: 'Какая из морских держав самая сильная? — Конечно, Россия! У нее на каждый торговый корабль — по два военных!' Кроме того, что торговых моряков мало, три четверти оных — рижские немцы, еще вчера бывшие шведскими подданными. Доверия к ним недостает, чтобы подряжать на каперство. Сухопутным же поручикам перехитрить на море опытных, матерых шкиперов надежды мало. Недаром об их призах ничего не слышно.

Если б и были призы, захваты случайных шведских судов окажутся, скорее всего, неприбыточны. Большую часть грузов составляет лес; добыча по морскому праву должна продаваться в порту, из коего приватир вышел — то есть в Петербурге. Много ли тут выручишь? Все уйдет за бесценок, не оправдав затрат.

Выборочно добывать металлы и другие ценные товары — выгоднее, но и сложнее. Надо иметь людей в Лондоне, Амстердаме и Стокгольме и пересылать указания капитанам кораблей в море. Под видом рыбаков выходить на лодке, например... Или иметь посыльные суда под нейтральным флагом, маскирующиеся под обычных торговцев. Должны быть способы. Буде случится оказия, хорошо бы побывать в Дюнкерке и свести знакомство с тамошними каперами. Жан Бар, знаменитый партизан морей, давно умер от легочной простуды, но его товарищи живы. Мирные трактаты лишили их заработка, так отчего не помочь людям в трудных обстоятельствах?

Обширные планы, старые и новые, побуждали к действию: однако следовало дождаться ассекурационного письма от моего банкира, чтобы иметь возможность расплатиться с долгами. Как только шторм, остановивший сообщение Мессины с остальной Европой, утих — домоправительский мальчишка стал ежедневно бегать в почтовую контору и однажды пришел с пожилым служителем, крепко вцепившимся в плотный сверток. Старый и малый ревниво косились друг на друга, претендуя на одну и ту же награду. Дав по серебряной монетке каждому, я торопливо сломал печати. Дубликаты кредитных документов — вроде все правильно. А в этом пакете что?

От мэтра Вильена, нотариуса. 'Покорнейше довожу до сведения Вашего Сиятельства: согласно обнаруженным документам, интересующая Вас персона скончалась в марсельской больнице для бедных во время морового поветрия двенадцатого года и похоронена на кладбище приходской церкви св. Бригитты. Недвижимого имущества после покойной не осталось, вещи были проданы, чтобы оплатить погребение, отчасти же — розданы нищим. Выписка из церковных книг прилагается'.

Выходит, я шестой год вдовец?! Несчастная Жюли... Значит, у нее никого не было: ни другого мужа, ни детей, вообще ни одного близкого человека? Когда-то мне хотелось ее убить, а теперь едва удалось сдержать слезы. Вспомнил, как сам лежал в беспамятстве после Прута. Однако, сильно меня взволновало известие! Неужели на дне моей души еще сохранился остаток любви к этой женщине, вопреки всему пережитому из-за нее? Или именно потому и сохранился? Пусть у Боттичелли или в книжках ad usum Delphini богиня любви рождается из морской пены в идиллическом умиротворении. Знаем мы, как было на самом деле! Читайте Гесиода: такого кровавого безумия ни в страшном сне, ни в Преображенском приказе не увидишь.

Утешив совесть заупокойной мессой в кафедральном соборе, я двинулся в путь, из чистого упрямства избрав путешествие на корабле и совершив его на сей раз без приключений. Но русских гардемаринов в Керкире уже не застал: с началом осенних штормов галеры вернулись в Венецию, где юношей встретил агент Беклемишев с предписанием от государя оставить венецианскую службу и отправляться в Испанию, 'понеже в гишпанском флоте скорее возмогут практику в баталии обрести'. К счастью, сей расчет не оправдался, и в гибельную для испанцев битву у мыса Пассаро ни один из них не попал.

Родимый город обманул мои ожидания. Почти четверть века прошла со времени бегства отсюда, и слишком многое переменилось. Камни были на месте, но люди оказались менее долговечны. В доме, где я вырос, жило другое семейство, ничего не знающее о прежних обитателях. Соседи тоже съехали. За время безуспешных розысков так дохнуло спертым воздухом бедности, тесноты, узких интересов, грошовой экономии, что, выбравшись наконец из кривых переулков Каннареджо, возблагодарил судьбу, вовремя выдернувшую меня из этого болота. В безжалостном холодном свете зимнего дня все вокруг предстало слегка обшарпанным, тронутым легкой паутиной начинающегося упадка. Возможно, иллюзия: венецианское могущество подобно пизанской башне, оно падает несколько столетий и все никак не упадет. Два века назад португальцы обошли моих земляков и подорвали торговлю пряностями через левантийские порты. Потом Португалию саму отодвинули во второй ряд, испанцам грозит та же участь. Расталкивая соперников, вперед выбираются новые, молодые державы. В чем секрет успеха? И почему прежним любимцам богов не удается сохранить преимущество?

Думаю, дело в движении. Останавливаться нельзя. Современные люди не только опередили римлян и греков во многих отношениях, они все время стараются перехитрить друг друга. Стоит кому-то достигнуть совершенства в торговле, ремесле, военном искусстве и ослабить усилия, полагая цель достигнутой — рано или поздно найдется соперник, который его превзойдет. В открытии Нового Света вклад итальянцев, по совести, решающий. А что получила Италия? Ничего или еще меньше. Почему же процветающие торговые республики пятнадцатого столетия не устраивали сами морских экспедиций за Геркулесовы столпы? Зачем их граждане, начиная с Колумба, искали покровительства чужих монархов для отважных предприятий?

Да затем, что дома им не поздоровилось бы за такие идеи. Персоны, стоящие у власти и крепко присосавшиеся к привычным источникам богатства, сочли бы поиски новых морских путей покушением на собственное благополучие. Сытые сильны и крепко держатся за доставшийся им жирный кусок — зато у голодных больше страсти. Больше изобретательности. Рано или поздно они находят способ дорваться до желаемого. Насытиться. И облениться. И тогда все повторяется снова. Это так же справедливо для народов, как для отдельных семей: очень редко купеческая или банкирская фамилия сохраняет процветание дольше двух-трех поколений. Потом достояние проигравших становится добычей счастливых соперников.

Венеция давно пережила свой полдень, ее солнце клонится к закату. Торговое значение республики падает век от века. Средь пыльных атрибутов былого величия, под монументами в память прошлых побед, облитыми мягким золотистым светом (с легким оттенком крови, примешавшимся к вечерней заре), дремлет, сложив крылья, венецианский лев. Богатства тащат прямо у него из-под носа. Что из накопленных сокровищ может привлечь государственно мыслящего мародера? Какие трофеи стоит брать в первую очередь?

Брать надо головы, разумеется — умные. Нет более выгодной коммерции, чем скупка умов. Жить здесь уютней, чем в дикой России, но усыпляющая мелодия увядания звучит похоронным маршем для тех, чьи амбиции простираются дальше скромного достатка, приятного досуга и житейских удобств. Идеи и таланты остаются невостребованными. Люди, достойные лучшего, остаются всю жизнь на низких должностях, чахнут душою, предаются пьянству или просто целую жизнь сражаются с бедностью, погибнув для дел, к которым предназначены. Сие предоставляет редкую возможность делать добро с надеждой на прибыль, как же такую упустить?! Трудность лишь в том, чтобы отделить годных из прочей массы — но я вырос в этом городе и знаю, на каких струнах играть, чтобы за мной пошли, как за гаммельнским крысоловом. Пошли именно те, кто меня интересует. Даже денег не надо. Просто намекнуть на возможность повторить мой успех: 'Хочешь возвыситься? Ум и трудолюбие дадут такую возможность'.

Нет венецианца, который не считал бы себя самым умным. Зато второе требование — на деле доказать готовность к упорной работе — прореживает толпу не хуже картечи. Становится возможным вдумчиво выбирать среди оставшихся. Властям не очень понравилось, когда я начал сманивать подмастерьев из Арсенала, но воспрепятствовать они не могли: народ здесь вольный. Еще удалось нанять толкового слугу, чего не стал делать на юге, несмотря на неудобства. Когда Лука ругал на все корки вороватых сицилийцев, мне не хотелось огорчать его суждением, что неаполитанцы ничуть не лучше — однако это так. По ту сторону пресловутого Рубикона нравственность итальянских простолюдинов убывает с каждой милей (аристократия оной совсем не имеет на обоих берегах речки).

Попрощавшись с Италией и чуть не заморозив людей в зимних Альпах, продолжил я исполнение государевых предначертаний. Князь Куракин переслал, впридачу к поздравлению со счастливым бегством из берберийского плена, еще распоряжение заглянуть в Страсбург. Известно стало, что там швейцарец Жан Мариц, комиссар королевских литейных мастерских, третий год ведет опыты по изготовлению пушек путем сверления. Способ трудный, но многообещающий: обработка металла сверлом или резцом обеспечивает точность многократно большую, нежели литье, и можно ожидать соразмерного увеличения меткости.

Но прежде меня ждал гессенский perpetuum mobile. Его создатель произвел наилучшее впечатление при личном знакомстве. Замечательное лицо! На нем начертаны ум и воля. С удовольствием взял бы такого человека в капитаны, а при наличии должного опыта и знаний — в полковники. Он бы справился. Оценка вероятности, что двигатель действительно вечный, поднялась в моем уме процентов до пятидесяти.

Только сразу посмотреть на чудо механики не удалось. Комнату, где вращалось (а может, и нет?) взбудоражившее ученый мир колесо, Его Высококняжеская Светлость ландграф Карл собственной рукою запер и опечатал личной печатью на два месяца, из коих прошла едва ли четверть. Первый опыт такого же рода, проведенный осенью, длился две недели, второй — сорок дней, изобретатель с гордостью показывал мне протоколы, заверенные целой комиссией придворных.

Червь сомнения вновь зашевелился. Какого дьявола повторять одно и то же испытание трижды? Да еще на протяжении такого времени? Инерция может двигать устройство в течение минут, хорошая пружина — часы, ну пусть сутки, вряд ли больше... За два-три дня все должно быть ясно! Можно вернуться после Страсбурга, но едва ли осмотр сверлильного станка займет у меня столько времени. Вычленив из списка бесполезных зевак под протоколом два имени — архитектора Фишера и молодого лейденского профессора Гравезанда, я принял решение сначала потолковать с ними. Тем временем Франческо, мой новый слуга, получил приказ ненавязчиво подружиться с прислугой изобретателя.

Вильгельм Гравезанд, ученик Иоганна Бернулли и последователь Ньютона, только недавно вернувшийся из Лондона, где имел счастье лично познакомиться с великим ученым, ничем не мог мне помочь:

— Я собственными глазами осмотрел колесо и твердо уверен, что снаружи решительно ничто не способствует его движению. На оси окованные железом наконечники вставлены в самые обыкновенные втулки. Господин Орфиреус пришел в беспокойство, что я так пристально разглядываю его машину, но по моему убеждению, секрет — внутри колеса.

— Забеспокоился, говорите? Это хорошо! Это подсказывает, где искать разгадку. Ось колеса из втулок при вас не вынимали?

— Нет, но...

— Простите великодушно, что прерываю. Тогда как же мы с вами можем судить об отсутствии во втулке вращающейся части? Меня смущает знаете что?

— Что, Ваше Сиятельство?

— Как здесь (согласно вашему описанию), так и в предыдущей машине наш инвентор применил один и тот же способ крепления колеса, из свойств вечного движения вовсе не вытекающий: на две вертикальных стойки, поставленных в распор между полом и потолком. Зачем привязывать машину неподвижно к конструкциям здания? Не для того ли, чтобы устроить механическую передачу?

— Жозеф не говорил... Простите, господин Фишер фон Эрлах не говорил о такой возможности.

Жозеф Эмануэль Фишер фон Эрлах, двадцатичетырехлетний архитектор, с которым мы встретились в тот же день, о такой возможности, скорее всего, и не думал, будучи полон светлой юношеской веры в людскую порядочность, которую состоявшие под его началом мастера доселе не успели развеять. 'Да, — подумал я, — хорошо живешь, мальчик! В России тебя подрядчики моментально по миру пустили бы с такими понятиями!' В ответ на мои назойливые домогательства он подтвердил, что в перекрытиях замка есть пустоты, теоретически пригодные для размещения механизмов, но от любых действий, способных оскорбить недоверием обидчивого изобретателя, отказался. Бог с ним, не очень-то и требовалось: у меня созрел другой план.

Гораздо интересней было слушать рассказ юного архитектора о водяном насосе, действующем посредством сгущения пара, который ему поручили устроить для приведения в действие дворцовых фонтанов. Сие устройство, недавно придуманное англичанами для осушения шахт, неожиданно возымело успех у коронованных особ Европы, вместо угольщиков. Даже явилась мысль, не привезти ли такое царю, если машина Орфиреуса действительно окажется блефом: вернуться с пустыми руками — навлечь на себя немилость.

Испросив аудиенцию у ландграфа, я с надлежащими церемониями изложил Его Высококняжеской Светлости желание моего государя получить через меня сведения о замечательной машине, созданной под светлейшим покровительством. Затем пожаловался на великое множество обременительных дел и сопряженную с этим печальную невозможность ждать открытия комнаты еще полтора месяца. Брошенный на машину взгляд, по моему убеждению, не мог возыметь дурного действия на чистоту опыта. Карл, с присущим ему великодушием, согласился и даже взял на себя труд уговорить ученого, капризного, как все великие люди.

К этому времени Франческо разведал, что подлинная фамилия изобретателя — Бесслер, а вместе с ним в отведенной части замка обитают его родной брат и служанка по имени Анна. Мой слуга оказался подлинно ловок: парень с десятилетнего возраста прислуживал в портовой таверне и научился бегло болтать (в узких пределах) на голландском, немецком, английском, греческом и славянском языках, а еще — с необыкновенной легкостью заводить знакомства. В день, когда Его Светлости благоугодно было назначить осмотр колеса, братец изобретателя (изрядно любивший выпить) не смог выбраться из кабака, где нашлись добрые люди, угощавшие даром, а женщина... В общем, она тоже нашла занятие более увлекательное, чем служба.

Смущенный ландграф огорчил царского посланца сообщением, что коммерции советник Орфиреус не может встать с постели из-за сильнейших колик, приключившихся внезапно и вызывающих тревогу за его жизнь; открыть же комнату без него по договору нельзя. К вечеру, сделав скорбное выражение лица, я навестил больного вместе с лейб-медиком. Вид у него был действительно неважный. Служанка выглядела заплаканной, словно переживала за любимого хозяина или получила хорошую взбучку.

Когда от лошадиных доз слабительного и многочисленных кровопусканий нежданный недуг отступил, славный инвентор, с печатью благородной бледности на челе, повернул ключ в замочной скважине. Могучие гренадеры у дверей расступились. Его Светлость проверил печать и решительно сорвал ее. Приглушенный звук хорошо смазанного механизма стал слышен, как только распахнулись двери. Колесо крутилось!

В два человеческих роста диаметром и шириною чуть больше фута. Парусиновый чехол надежно скрывал от нескромных взглядов секретный механизм. Маятники мерно качались, отмеряя ритм: по двадцать пять оборотов в минуту. Создатель машины встал, грудью заслоняя свое детище ото всех, кто мог бы попытаться силой вырвать его тайну. Ландграф испытуще взглянул на меня, ожидая положенную дань восхищения.

— Херр Орфиреус! Полагаю, вы догадываетесь, что я уполномочен Его Царским Величеством вести переговоры с вами. Разумеется, если ваш великодушный покровитель не возражает.

Церемонный поклон в сторону мецената. Тот, не возражал:

— Я буду чрезвычайно рад, дорогой граф, если любезный брат мой, царь Петр, приобретет чудесную и многообещающую машину, которая принесет бесчисленные выгоды царским подданным и наполнит казну великого государя. Его доброе расположение станет для меня лучшей наградой.

Несомненно, он в доле. Почем, интересно, Бесслер-Орфиреус купил старика? С половины? Наверняка втемную: названый братец полностью уверен в честности изобретателя. У меня другие мысли, но некоторая доля сомнения остается.

— Господин советник, правда ли, что ваша машина может поднимать груз? Мне рассказывали об этом, но лучше увидеть...

Пока советник перекидывает через блок и закрепляет на валу веревку, привязанную к небольшому ведру с камнями, внимательно прислушиваюсь к звукам механизма. Если и есть передача, она себя ничем не выдает. Колесо прекрасно сбалансировано, ход очень ровный и мягкий. Да, мастер мне противостоит неплохой, а если мошенник — то высокого класса. Голыми руками не возьмешь. И все равно зря он это затеял. Никогда немцу не обмануть венецианца — как деревенскому увальню не поймать на свои крестьянские хитрости прожженного ciarlatano.

Веревка наматывается на вал, ведро ползет вверх. Движение замедлилось совсем немного. Придворные в восторге.

Сверлю взглядом стойку: да, толщина достаточная, чтобы спрятать металлический вал или ременную передачу. Надо смотреть внимательно: бес в деталях, какая-нибудь мелочь непременно выдаст. Крутится ось... Вот оно! Слишком чисто! Кабинетный профессор сего не заметит: теоретикам не доводилось страдать душевно, глядя на изношенные втулки токарных станков. Железо по железу скользит хорошо, но все же постепенно соскабливает мельчайшие чешуйки, образующие со смазкой густую черную массу. Если машина работает беспрерывно третью неделю, и смазка не обновлялась... Таким чистеньким узел трения быть не может! Обман доказан.

— Благодарю вас, господин Орфиреус. Я восхищен вашим искусством!

Мошенник с достоинством кланяется:

— К вашим услугам, господин граф.

— Позвольте спросить: достигается ли в вашей машине вечное движение средствами чистой механики, или же заимствуется из иных источников, как то живые существа, огонь, магниты, еще что-либо?

— Моя машина не нуждается в подобных средствах, порождая движение сама из себя.

— То есть одна механика?

— Если угодно.

— Тогда мы сумеем с вами договориться, полагаю. Разумеется, в отношении цены нужен будет определенный компромисс... Но об этом позже. В первую очередь меня беспокоит другое. Машину придется разбирать для перевозки.

— Зная мой секрет, вы всегда сможете ее собрать и пустить в действие.

— И все же. Какая-нибудь ничтожная неисправность — и я в ответе перед Его Царским Величеством. Не согласитесь ли вы совершить путешествие в Россию? На условиях полной безопасности и высокой оплаты?

Не зря, не зря европейские газеты смаковали ужасы московских застенков! Создатель perpetuum mobile на крючок не попался. Лицо — словно лимон разжевал!

— У меня нет возможности путешествовать.

— Какие-то препятствия? Тогда, быть может, ваш брат? Он, кажется, принимал участие в построении машины?

— Он не поедет.

— Может, все же спросим его? Ваша Высококняжеская Светлость, вы позволите послать за братом господина советника?

Карл уже рот открыл для приказа, но Орфиреус опередил:

— Его нет в замке, он с утра ушел в город. Вы что, мне не верите, господин граф?

Я ласково улыбнулся:

— Ни на грош, господин коммерции советник. Хотите меня убедить? Подскажу способ. Почему бы вам не построить передвижную машину, меньшего размера: скажем, не в двенадцать футов, а в три-четыре? Представьте: везём ее в Санкт-Петербург на повозке, а она крутится! Еще лучше передачу к колесам сделать, чтобы обходиться без лошадей. Хоть вокруг света езжай. Движение-то вечное! Дарю вам эту идею совершенно бесплатно. Как исполните, приезжайте на сей повозке в Россию за наградой.

Взгляд обманщика на миг полыхнул страхом и ненавистью: дошло до сукина сына, что его раскусили. Ландграф и придворные только глаза таращили в недоумении. Что с них взять? Немцы! Даже умница Гравезанд мне не поверил. Впоследствии он писал самому Ньютону об удивительном кассельском колесе, и джентльмены из Королевского Общества чесали в затылках под кудрявыми париками и морщили высокие лбы в недоумении, где бы взять двадцать тысяч фунтов на покупку секрета. Дело заглохло. Столь безумных меценатов в Лондоне не нашлось. Да и общее мнение ученых склонялось к невозможности вечного двигателя.

АНГЛИЯ

Исполнив намеченные дела на континенте, я тоже отправился в Лондон. Гораздо приятней было бы провести время в любимом и почти родном Париже — но тот, кто питает масштабные замыслы, обязан следовать суровой логике обстоятельств. В том числе логике географической. Путь к великой цели развертывается в последовательность малых дел, перевитых между собою, как пряди пенькового каната, — так я представляю это в уме, — и теперь волею судьбы сей такелаж тянулся, сплетаясь причудливыми узлами, через Ла-Манш, на негостеприимную почву коварного Альбиона.

В дни молодости мне уже случилось здесь побывать — и попасться в лапы флотских вербовщиков. Ускользнуть от сей гнусной шайки удалось не без потерь для нее. Прискорбный инцидент, омрачивший прошлый визит в британскую столицу, едва ли мог выплыть на поверхность, подобно утопленнику со дна Темзы, — однако тревожил душу. Я не забываю обид, в особенности — покушений на мою свободу. И даже дружба с отдельными англичанами никак не смягчала отношение к Англии в целом. Мерзкий холодный туман, грязные воды Темзы, черные с прозеленью гнилые сваи вдоль берегов, скрипучие ветряные мельницы Собачьего острова — всё внушало отвращение. Зато Федор Веселовский, лондонский резидент, встретил с величайшей (и, кажется, искренней) любезностью, охотно делясь сведениями и связями. Молодой дипломат был прекрасно образован и на редкость умен — он даже опередил меня кое в чем.

Стоило рассказать о гессенских приключениях и заикнуться, что хорошо бы приобрести машину Ньюкомена, он рассмеялся:

— Уже исполнено, Ваше Сиятельство!

Оказывается, пока я путешествовал по южным странам и выяснял отношения с берберийцами, резидент купил паровой насос для фонтанов Летнего Сада. Ставить машину ездил не какой-нибудь безвестный мастеровой, а куратор экспериментов Королевского Общества Жан Теофил Дезагюлье, ближайший сотрудник Ньютона. Теперь, чтобы успешно отчитаться перед царем по части механических двигателей, требовалось сей аппарат превзойти. Ну, а для начала — хотя бы изучить существующие английские образцы и посмотреть их в работе.

Но эти технические игрушки, как и знакомство с лондонским ученым миром, стояли у меня в списке дел под знаком малой срочности. Сначала — железо и уголь. В Англии иностранный граф или герцог (да хотя бы и принц крови!), разъезжающий с коммерческой целью, не вызывает ни малейшего недоумения. Что тут странного? Человек деньги зарабатывает! Вращаясь в образованном обществе, знать местный язык не обязательно. Французского и латыни вполне хватает, а разговоры со слугами можно вести через свиту — русских ребят, посланных сюда на обучение. Кроме них, меня сопровождали только что нанятые венецианцы: я же не зверь, чтобы отправлять людей в Россию посреди зимы! Пусть сначала в британском климате немного обвыкнутся, до навигации.

Здесь предпочитали не только заморскую, но и внутреннюю торговлю вести водой, каботажными судами вдоль берегов или лонгботами по судоходным рекам. Сообразно сему, рынок железных товаров разделялся на две слабо связанных между собою части: Лондон с восточной Англией, где царило семейство Кроули, и западное побережье со множеством соперничающих торговцев и мелких заводов, работающих большей частью для Африки и Вест-Индии. Единственные изделия западных графств, нашедшие сбыт в Лондоне — превосходная чугунная посуда с Колбрукдельского завода в Шропшире. Взглянув на ровные тонкостенные котлы и кастрюли, я моментально вспомнил нескончаемые бесплодные мучения с отливкой бомбовых корпусов, больше половины которых уходило в лом. Даже те изделия, кои по необходимости приходилось щадить, в сравнении с этими котелками выглядели коряво. А чугунные пушки? Лучше и не вспоминать, сердце кровью обольется! Сплошные раковины! Бронзы же на всю артиллерию — где взять?!

На мои осторожные попытки вызнать секреты мастерства знающие люди только скептически улыбались. К Абрахаму Дарби много раз пробовали заслать шпиона или подкупить работников. Ничего не удавалось. Владелец завода был квакером, а работали у него родственники либо собратья по вере. Кроме хорошего жалованья, каждый получал домик с садом, вспомоществование в случае болезни, обеспечение по старости либо увечью... Естественно, все почитали хозяина, как отца родного. Искать отступников в этой сплоченной секте — что пытаться прорвать гвардейское каре.

Кстати, у Кроули порядки были похожие, хотя дух семейственности несколько размыт из-за огромных размеров дела. Три больших завода железных изделий, цементационные печи, монополия на поставки якорей Адмиралтейству... Ежегодный оборот металла — сотни тысяч пудов, половина оного — из Швеции. Три четверти английского производства стали. Солидная компания. Явиться в лондонскую контору со своими пропозициями было бы неприлично и прямо унизительно, знатные люди устраивают дела иначе. Пришлось рассчитывать, на какой прием к лондонскому лорд-мэру надлежит попасть, чтобы оказаться представленным Джону Кроули и невзначай, между разговорами о достоинствах министров Его Величества и статях скаковых лошадей (последнему классу скотов доставалось больше симпатии, чем первому), произнести: 'Хочу вывести русское железо на английский рынок'.

Сей пароль открывал дорогу к более тесному знакомству и отношениям почти дружеским с Джоном и многочисленной родней: пять его сестер стали супругами аристократов, но получили в приданое паи семейного дела и хранили верность надежному источнику денег. Не без удивления услышал я, что основатель железного клана, Амбруаз Кроули-старший, был простым кузнецом и, подобно Дарби, подвизался среди квакеров, гонимых и не допускаемых на королевскую службу. Не иначе, есть у адептов сей веры какой-то секрет коммерческого успеха! Правда, сын патриарха, тоже Амбруаз, перешел в официальное англиканство, чтобы стать респектабельным джентльменом и лондонским олдерменом. Нынешний глава семейства глядел лордом — не поверишь, что внук кузнеца! Его молодая супруга и вовсе происходила из католической семьи, восходящей к нормандским предкам...

В далекие студенческие годы один мой приятель, фламандский уроженец, так описывал дорожные приметы по пути в Амстердам: 'Выгляните из кареты! Если коровы красивее женщин — значит, вы в Голландии!' Что же тогда сказать об англичанках? Лучше промолчу. Среди столь безрадостного окружения — каким чудом горячая французская кровь пробилась сквозь века, сквозь двадцать поколений, ушедших во тьму со времен Вильгельма Завоевателя, чтобы влиться в жилы Феодосии Гаскойн? От одного взгляда такой женщины можно лишиться ума, ни капли не сожалея об утраченном. Чуть старше двадцати лет, гибкая и сильная, с фигурой, достоинства коей не могли скрыть даже чудовищные конструкции, известные у нас под названием дамских нарядов, с живым выражением глаз, которое суровые ревнители благочестия полагали чрезмерно смелым и даже вульгарным, — но говорившим лишь о том, что перед вами женщина неглупая и страстная, — она была чертовски хороша. Единожды побывав на семейном ужине у железоторговца, я уклонялся в дальнейшем от его любезных приглашений, дабы не растравлять сердечных ран. Лекарства от таковых известны со времен Овидия. Ныне жертвы любовного недуга обычно выбирают, согласно темпераменту, между визитами к дамам вольного поведения и проповедями добродетельных сторонников целомудрия. Еще лучше употреблять оба средства, чередуя в разумной пропорции.

Сохранившие дедовскую веру двоюродные братья Джона Кроули охотно ввели меня в круг единоверцев, оказавшихся, против ожидания, приличными людьми: совершенно без свойственного прочим сектантам фанатизма. Без ненависти к инаковерующим. Сохранив нравственную суть учения Христа, они не придавали значения церковным учреждениям и обрядам. Я мог бы войти в их общество, нисколько не напрягая собственную совесть — будь у меня хоть капля стремления ходить толпой. Коммерческие приемы квакеров тоже вполне симпатичны. Например, в мелочной торговле первую названную цену продавец обычно завышает в несколько раз. Покупатель тянет в другую сторону. После долгих упражнений в красноречии, с апелляциями к прохожим и к потусторонним силам, они приходят ко взаимному согласию. Но если продавец — из 'друзей внутреннего света', он сразу называет последнюю цену и не уступает больше ни пенни! Мне, как человеку занятому, такая манера нравилась; многие же простолюдины, особенно женщины, возмущались, не желая терять одно из немногих развлечений, доступных подлому люду.

Покойный Амбруаз Кроули был при жизни, помимо прочего, директором акционерной Компании Южных морей и одним из крупнейших ее вкладчиков. Джон продолжал держать значительные средства в этих бумагах и настоятельно рекомендовал их, яркими красками живописуя перспективы торговли с испанскими колониями. Поверив его финансовой мудрости, я забрал половину своих денег от французского банкира и купил несколько стофунтовых паев, несмотря на довольно очевидную перспективу войны с Испанией. Отчасти под эту войну и купил: все расчеты показывали, что испанцы, скорее всего, будут биты, а торговые статьи Утрехтского трактата — пересмотрены в пользу Британии.

Оба важнейших европейских города, Лондон и Париж, чувствовали в ту зиму первые судороги начинающейся биржевой лихорадки. Анри Тенар сообщал из Франции, что намерен вложить мои 'каретные' доходы в акции Compagnie d'Occident, созданной под патронажем Джона Ло на руинах Миссисипской компании Кавелье де Ла Саля. В Англии то и дело основывались коммерческие общества для извлечения доходов иногда из реальных, чаще — из совершенно фантастических источников. Чувствуя зуд в кошельке не от действительного недостатка средств, а от желания употребить их на какую-нибудь прибыльную аферу, я предложил Кроули сделать с помощью моих работников ряд улучшений на заводах. Собственных инвенций в этом списке было мало, больше — беззастенчиво присвоенного общего достояния. Дело в том, что в разных частях Европы приняты различные способы обработки металла. Мне лучше знакома была лотарингская традиция, и отчасти — итальянская. Английские мастера придерживались своих навыков; каждая школа имела особые приемы, неизвестные прочим. Кое-что из континентального опыта удалось подвести под английский патент. Во избежание трудностей, могущих возникнуть из-за моего венецианского подданства, новые друзья нашли подходящего компаньона: торговца-квакера, разорившегося от чрезмерной честности. Я вернул несчастному секвестрованную лавку скобяных товаров, выкупив за полцены его долги и взяв расписку на полную сумму в таких терминах, что мог в любой момент упечь партнера в долговую тюрьму.

Оставались небольшие сомнения, как отнесется этот человек к не совсем законным манипуляциям с патентами; но Джошуа Уилбур (так его звали) мало уважал законы, установленные безбожным государством, и крепко держался тех правил, что подсказывает 'Христос, который внутри нас'. Вот за них — хоть на плаху. Вспомнилось, как один раскольник пришел в Преображенский приказ и заявил, что хочет пострадать за старую веру: этот был той же породы. Такими людьми нельзя помыкать, но они хорошо предсказуемы и абсолютно надежны.

Христос не запретил Джошуа оформить на свое имя мои патенты и за самую скромную плату вести бухгалтерию по ним. Фактически деньги за пределы конторы Кроули не выходили: в счет роялти переписывались на мое имя акции Южных морей. Не все идеи принесли прибыль; парижский успех с каретой повторить не получилось. Как это ни странно для столь преуспевающего в коммерции народа, британцы гораздо консервативнее чутких к веяниям моды французов, и даже король Георг, вздумай он пересесть в мой экипаж, не склонил бы к подражанию упрямых подданных.

Континентальные секреты ремесла продать англичанам за деньги, английские взамен получить бесплатно — затея удалась, но с одним важным исключением, которое перевешивало все частичные успехи. Колбрукдельская литейня стояла неприступным бастионом. Впрочем, я серьезно к ней не приступал, только послал людей на рекогносцировку. Выяснилось, что начинатель дела, Абрахам Дарби, несколько месяцев как умер (довольно молодым, лет сорока), и теперь всем заправляет его зять Ричард Форд. Покойник оставил долги. Как обычно в таких случаях, на вдову набросились кредиторы. У несчастной не было другого выхода, кроме продажи паев: пятая часть предприятия только что перешла некому бристольскому джентльмену, еще одна доля ожидала той же участи.

Чем больше становилось известно о приемах шропширских мастеров, тем соблазнительнее выглядела сия добыча. Чугун для литья здесь выплавляли тоже по-своему: четверть доменного топлива составлял древесный уголь, осьмушку — торф, остальное — каменноугольный кокс! Просто дух захватило при мысли, какие возможности этот способ откроет для Богородицкой провинции, где леса мало, а угля под землей — немеряно!

Будь в достатке денег — купил бы завод целиком, со всеми его тайнами! Однако найти шесть или семь тысяч фунтов... Обратив все ликвидные активы в звонкую монету, одну пятую я мог бы осилить, но только оставшись гол и бос. Если продать деревни... Нет, это долго, сложно и ломает все планы.

До графства Шропшир двое суток пути на сменных лошадях — довольно далеко по английским меркам. Выбрав момент, когда лондонские хлопоты позволили, я приехал, чтобы поговорить с управляющим напрямую:

— У вас проблемы с кредиторами. Почему бы не обменять знания на золото? Готов дать слово чести, что ни один англичанин не узнает от меня ваших секретов. Русские же вам не соперники. Никто не станет возить чугунное литье на такие расстояния.

Форд мялся, говоря, что надо посоветоваться с совладельцами, а скорее желая истерзать мое терпение и слупить побольше. Хотя окрестные долины на редкость живописны в весеннюю пору, прогулки по окрестностям быстро наскучили. Не получая внятного ответа на свое предложение и не находя желающих продать сведения в обход хозяев, я решил подойти к делу по-иному, опираясь на откровенность местных фермеров. Можно утаить происходящее внутри завода — но не состав материалов, кои в него ввозят. Обычно для литейных форм смешивают глину с песком в близких пропорциях и добавляют конский навоз. Здесь же употребляли один песок, возможно с природной примесью глинистых частиц, и никакого навоза! Мне хорошо знакомы кузнечное и токарное ремесла, литейное же — весьма поверхностно. Однако, чтобы проникнуть в смысл сих изменений, нет нужды быть великим мастером. Навоз вносят затем, что он выгорает при обжиге формы и создает поры для выхода воздуха. Можно ли без него обойтись? Значит, можно: песок сам по себе неплохо пропускает воздух. Если глины достаточно для слипания песчинок и недостаточно для закупорки пор — должно получиться.

По рассказам жителей, новый способ литья придумал лет десять назад Джон Томас, тогда — валлийский мальчик-пастушок, покинувший родные горы, чтобы искать счастья в Бристоле, и поступивший учеником к Дарби; теперь — серьезный молодой человек, служивший главным мастером в литейне, с жалованьем повыше, чем у русского полковника. Владельцы других заводов пытались его перекупить, предлагая вдвое больше — но безуспешно. Я не стал и пробовать: сам разберусь, авось не глупее подпаска. Издалека видно, что в литейне беспрерывно дымит печь, стало быть, формы сушат либо обжигают — а состав формовочной смеси можно подобрать опытным путем. Суть понятна. Чем меньше глины, тем меньше воды. Можно радикально ускорить самую медленную стадию работ. И поднять качество одновременно.

Так удалось избежать немедленных трат, но список намеченных на будущее опытов пополнился еще одной статьей, весьма недешевой. Где ж я столько денег-то возьму?! Ладно хоть, угольщиков для Богородицка государь готов был нанять на казенный кошт: не тех, что кайлом машут, а которые разведывают залежи, устрояют шахты, и еще — знают, какой уголь годен для пережога в кокс и умеют пережигать его. Два таких мастера отправились в Петербург из Бристоля. Город сей, наряду с Ливерпулем, был главным пунктом вест-индской торговли. Плуги и мотыги, тесаки для рубки сахарного тростника, прессы для отжима сладкого сока, котлы для его упаривания, полосы железа на ножи и копейные наконечники — под запросы африканских кузнецов... Много в здешней торговле обращалось товаров, кои возможно делать в России, притом дешевле.

Еще больше, чем железо, меня интересовала медь. Корнуоллская руда и валлийский уголь сделали Бристоль медной столицей Англии. Раньше металл шел преимущественно на вывоз, но лет десять или пятнадцать назад квакеры (опять эта секта!) устроили акционерное общество, наняли мастеров в Голландии и стали лить бронзовые вещи — превосходного качества! Только для моих целей мастерские, расположенные в городе и принадлежащие на паях полудюжине богобоязненных совладельцев, не подходили. Тайну не сохранить.

Это опять касалось торговой войны со шведами. Непомерные военные траты губительно сказались на России, а на Швеции — еще хуже. Карл не унимался, выжимая из подданных последние соки, чтобы поддержать флот и возродить армию. Новый королевский министр, голштинец Гёрц, начеканил двадцать миллионов медных монет, достоинством по талеру, и принудительно ввел в обращение, употребив изъятое у народа серебро на закупку оружия в Голландии.

Вес этих нодминтов — 'монет нужды' — составлял полтора золотника, в сто двадцать раз меньше, чем следует, исходя из стоимости меди. Грех не воспользоваться такой оплошностью противника. Я говорил об этом царю еще год назад, но он выслушал предложение без восторга, видя опасность для репутации.

Впрочем, устройство подобной аферы частным порядком и за пределами страны, при условии, что никто не сможет связать фальшивые деньги с Россией, его не смущало. Меня тоже: всю прибыль можно направить в собственный карман! Малолюдные берега западной Британии казались подходящим местом: плати своевременно аренду и налоги — никто в твои дела нос не сунет.

Бристольский врач Джон Лэйн, устроивший прошлый год медеплавильню на паях со своим тестем Поллардом, тоже Джоном, готов был помочь. Я объяснил, что медь пойдет на вывоз, в обмен на русское железо, и не стоит опасаться соперничества, если появится еще один такой же завод: напротив, доктор может тоже приобрести выгоду. (Говорить, в каком виде предполагается вывоз — не обязательно. Зачем зря волновать человека?!) Проехав, вместе с Лэйном, по северному берегу залива, мы нашли превосходную бухту недалеко от богатых залежей угля и ручья, годного для запруды. Оставалось договориться с обитающим в Лондоне лендлордом, герцогом Бофором, но эта процедура была, в сущности, формальной: землевладельцы очень редко отказываются от прибавки к доходам.

Сделав большой крюк, на обратном пути осмотрел шахту, где второй год работал насос системы Ньюкомена. Двойственное чувство вызывала сия машина: восхищение разумом людей, впрягших огонь в работу, и ощущение какой-то неправильности, нескладности самой упряжи, для обуздания непокорной стихии предназначенной. Еще прежде в Лондоне я свел знакомство с Дезагюлье, много способствовавшим приведению машины к совершенству; только обсуждать конструкцию и наводить критику, прежде чем увижу предмет обсуждения в действии и потрогаю руками, не хотел.

Схожие причины побуждали откладывать визит в Королевское Общество. Не то, чтобы перспектива личной встречи с Ньютоном сама по себе внушала робость — мне и с коронованными особами случалось беседовать без смущения. В чинах я уступал великому ученому совсем немного: английская правительственная система довольно своеобразна и трудно сопоставима с континентальными, однако, на основании ряда аналогий, Master of the Mint может быть приравнен тайному советнику или генерал-лейтенанту. Просто в моих научных знаниях обнаружился постыдный пробел. Не заполнив его, неловко было подступаться к мэтру.

Когда я студентом изучал натуральную философию и мерил сопротивление текучих субстанций — располагал только первой книгой 'Начал' Ньютона. И та попала во Францию случайно: кембриджский профессор был мало известен на континенте и нелюбим в ученом мире. По самонадеянному невежеству юности, о существовании второго тома я даже не подозревал. Только теперь приобрел у лондонского книготорговца полный трактат — чтобы обнаружить, насколько тщательно разработана в нем теория движения тел сквозь жидкую среду и на каких тонких, изощренных опытах она основывалась!

Как тут не пожалеть, что из высланных автором в дар царю Петру экземпляров второго издания мне ни одного не досталось: конечно, в тринадцатом году я был далеко от Петербурга, и всё расхватали более близкие к государю персоны — но зачем им такая книга?! Ладно, Яков Брюс мог ее понять и употребить знания с пользой — а Меншикову или Ромодановскому на что?! Математически рассчитанные системы казнокрадства строить? Параллелограммы сил, действующих на дыбе, рисовать? Или поставить подарок на полку как доказательство собственной значимости и нечуждости высоким материям? Светлейшему в скором времени английские купцы еще и членство в Королевском Обществе выхлопотали — наподобие мундира с блестящими пуговицами, которые их торгующие в Африке собратья любят дарить негритянским вождям.

С купцами все понятно, но сам Ньютон (по-видимому, со времен Великого посольства) всерьез относился к политической и научной будущности державы Петра. Недаром он выслал в дикую Россию вдвое больше книг, чем в просвещенную Францию, 'для главных библиотек Московии'. Святая наивность! Сколько ж, по его мнению, в 'Московии' библиотек?!

Слишком ясно представляя, в отличие от великого британца, какой густоты тьма окутывает русское государство, я вопреки здравому смыслу чувствовал себя уязвленным, если на то указывали другие. Происхождение и родовая память тут не при чем: такую же ревность мне случалось не раз наблюдать у 'старых немцев', выросших на Кукуе — сих свежеиспеченных Курциев, провалившихся в пропасть между Россией и Европой. В своем узком кругу они любят поворчать в порицание новому отечеству, но не терпят чужих нападок на него. Здесь, в Лондоне, человек, приехавший из Санкт-Петербурга и служащий царю, считался русским — с той же непреложностью, с которой там меня числили иноземцем. Предвзятое отношение, вкупе с присущим большинству англичан высокомерным взглядом не только на русских, а на всех вообще жителей континента, сильно докучало. Прямых оскорблений мне не делали, но малознакомые люди часто глядели, словно на дрессированную обезьяну, которая ведет себя — ну совсем как человек! Глядели вполне доброжелательно и с долей удивления, что гость умеет пользоваться столовыми приборами, не сморкается в портьеры и не хватает дам за неподобающие места.

День ото дня чувствуя все больший соблазн дать кому-нибудь в рыло и подтвердить худшие подозрения толпы о кровожадном варваре, скрывающемся под тонким флером благонравия, я отменил необязательные визиты и послал записку Дезагюлье с просьбой устроить мне выступление в Королевском Обществе, как только представится возможность. Предмет — демонстрация прежде неизвестного свойства магнитной силы. В ожидании ответа приготовил все необходимое для повторения марсельских опытов.

Любителям натуральной философии чужда волокита: не прошло и недели, как меня любезно пригласили в дом на Флотской улице, лет семь назад купленный специально для собраний. Почетным иностранным гостям принято давать место за большим столом, предназначенным, кроме них, только для президента и двух секретарей. Прочие разместились вдоль стен. В Обществе гораздо больше лиц, интересующихся наукой по душевной склонности, нежели по роду занятий, поэтому заседания ведутся на английском языке. Разумеется, мне позволено было пользоваться латынью — но прежде обсуждались какие-то иные дела. Не прислушиваясь по незнанию здешней речи, я предпочитал разглядывать окружающих.

Собственно, меня интересовал один президент.

Для столь почтенного возраста (ему шел семьдесят седьмой год) он выглядел прекрасно. Очень светлая кожа, гладкая, как бывает у людей, обладающих чистой совестью и отличным пищеварением. Чуть полноватое лицо. Длинный нос, свидетельствующий, по народной примете, о большом любопытстве. Чисто выбритый и по-английски тяжеловатый подбородок. Белоснежная прядь волос, выглянувшая на виске из-под старомодно длинного парика. И главное — глаза. Ни тени старческой усталости во взоре. Спокойное внимание, исполненное достоинства и скрытой силы. Он управлял собранием с привычным искусством, удивительно деликатно, но вспоминались слова герцога де Ларошфуко: 'похвалы за доброту достоин лишь человек, у которого хватает твердости характера иной раз быть злым; в противном случае доброта говорит лишь о бездеятельности или о недостатке воли'.

Сэр Исаак Ньютон умел быть тверже алмаза. Мне рассказывали, как он вешал фальшивомонетчиков во время 'Большой перечеканки', двадцать лет назад. То есть вешал, разумеется, палач — а тихий кембриджский профессор, только что назначенный смотрителем Монетного двора, ловил преступников и поддерживал обвинения в суде. Что его много раз грозились убить — это мелочи. Мошенники действовали сплоченной шайкой, располагали громадными средствами и пользовались покровительством весьма высоких персон. Они перешли в контратаку: обвинили смотрителя в злоупотреблениях и некомпетентности, и даже в том, что монета подделывается с его ведома. Негодяи добились парламентских слушаний по этому делу. Не на того напали! Ньютон окружил их множеством шпионов, докладывающих о каждом шаге неприятеля, а уж выстраивать факты в систему доказательств ему не было равных. Главный противник ученого — Вильям Шалонер, человек по-своему незаурядный, наконец доигрался: гуманный английский суд приговорил 'повесить его так, чтобы он замучился до полусмерти, снять с петли, пока он ещё не умер, оскопить, вспороть живот, вырвать и сжечь внутренности. Затем четвертовать его и прибить по одной четверти тела над четырьмя воротами Сити, а голову выставить на лондонском Мосту'. Так и сделали. Но другие не унимались. В анонимном памфлете того времени поминался 'кровавый палач, придумавший закон тяготения, чтобы вешать невинных людей...'

— ...Ваше Сиятельство!

— А?

— Пожалуйста, сэр. — Секретарь вернул меня к действительности. Мой выход.

Слуги вынесли небольшой столик, наподобие ломберного, и заранее приготовленную громоздкую подставку для маятника, с туго натянутыми мерными нитями. После краткого вступительного слова я достал из кармана железный шарик на тонком шелковом шнурке, привязал и пустил качаться, отсчитывая, через сколько циклов размах колебаний уменьшится на один дюйм.

Очень ньютонианский опыт. Именно посредством маятника Ньютон (тогда еще не сэр) определял сопротивление воздуха, воды, спирта и даже ртути. Сославшись на 'Начала', я предположил возможность измерить аналогичным способом плотность магнитного флюида, который многие ученые уподобляют жидкости.

И впрямь, над магнитом движение затухало втрое быстрее.

— Фундаментальная трудность, уважаемые джентльмены, только в том, что магнитная сила быстро убывает при удалении от полюса магнита, тогда как любая жидкость, в пределах точности измерений, однородна. Впрочем, можно предложить методы измерения и расчета, позволяющие обойти это обстоятельство: общими принципами такого подхода мы обязаны главе сего достопочтенного Общества...

Живой интерес в глазах сэра Исаака, старческий румянец, разгорающийся на щеках... Ему определенно понравилось! Правильная интерпретация опытов немало значит: позже я узнал, что секретарь, обязанный обозревать научные журналы, видел мое сообщение в Journal des savants, но, едва глянув на прибавленный издателем комментарий — отмел, как картезианский вздор. Войны научных школ бывают иной раз не менее ожесточенными и затяжными, чем между государствами.

Сегодня мой день. Если поставить на этом точку — результат уже можно считать блестящим. Но мне нужно больше. Пора начинать решающую атаку!

— Есть два рода опытов. Одни подтверждают, опровергают либо уточняют существующие предположения, лежат на грани между известным и неизвестным, помогая все дальше оную отодвигать. Другие самый изощренный ум объяснить не в силах, ибо они представляют неожиданный скачок в область неведомого. Не будет ли кто любезен одолжить мне гинею? Разумеется, у меня есть свои, но хотелось бы полностью устранить любые сомнения относительно состава металла...

Кто в Англии главный по деньгам? Все взгляды обращаются к Ньютону, он улыбается (редчайший случай, впору записывать в анналы!) и достает из-под мантии кошелек. С поклоном приняв тяжелый кругляш, заменяю им железку.

Слышно, как бьется о стекло разбуженная весенним теплом муха. Золото бросает соблазнительные блики, пересекая проникший через высокое окно солнечный луч.

Теперь с магнитом.

— Считаем, джентльмены.

Можно не предупреждать: зрачки почтенных господ качаются за монетой вправо-влево, как у детской игрушки. Шнурок маятника в створе с нитями: готово!

В полной тишине почтительно возвращаю президенту его гинею. Развожу руками:

— Кроме банального суждения о различии статических и динамических свойств магнитного флюида, мне нечего сказать. Опыт настолько прост, что каждый может его повторить у себя дома, с любым металлом: насколько мне известно, к перемене металла эффект мало чувствителен. Неметаллические субстанции подобным свойством не обладают.

Кто может похвастаться, что поставил в тупик столько первоклассных умов разом? Я досыта накормил беса тщеславия, с раннего детства терзавшего мою душу, но внятных гипотез в обсуждении не услышал: одни комплименты. Некоторые — с оттенком зависти: открыть это явление мог бы любой из присутствующих. Удивительно, что раньше на него никто не наткнулся! Доброе слово самого Ньютона увенчало успех. Дороже любого ордена, ей-Богу!

Закрыв собрание, сэр Исаак сразу покинул дом на Флит-стрит: все же возраст не позволял ему оставаться бодрым и деятельным целый день. Шестидесятилетний толстячок Ханс Слоун, лейб-медик короля Георга и знаменитый ботаник, передал от имени совета Общества предложение вступить в ученое братство, которое я с удовольствием принял, немного поломавшись:

— Вы оказываете мне слишком высокую честь, приглашая простого воина войти в круг избранных мудрецов, освященный присутствием мужа столь безмерной учености, как князь Александр Меншиков...

Слоун стал пресерьезно доказывать, что такая скромность превосходит разумные границы. Все-таки англичане толстокожи, и слишком тонкие стрелы, как ни напитывай ядом иронии, не пробивают их буйволиные шкуры. Оставив наиболее любознательных джентльменов изучать действие магнита на движение маятников, составленных из содержимого их кошельков, мы с Дезагюлье и еще несколькими учеными отправились отмечать мой триумф в лондонскую кофейню.

Жан Теофил обладал редкостными для лондонца достоинствами: во-первых, он был француз, хотя жил в Англии с раннего детства. Кроме того, чтение публичных лекций (обязанность, возложенная Королевским Обществом) приучило его говорить просто и понятно о самых заумных материях: иначе можно остаться без слушателей — и без заработка. Он умел выстроить хороший, зрелищный опыт и вообще неплохо работал руками. Участие в изготовлении и наладке паровых насосов обеспечивало ему дополнительный доход, важный для человека, наследственное достояние которого испепелил гнев 'короля-солнца'. Пожалуй, без внесенных им усовершенствований эти машины не имели бы коммерческого успеха.

В общем, Дезагюлье был моим собратом по жанру. Он точно так же пытался оплодотворить косные традиции ремесла силой науки. Иногда — удачно, чаще — не очень. Теперь, после успешного дебюта на новом поприще, я не нуждался в искусственных подпорках своего авторитета и пресек попытки титуловать меня 'сиятельством'.

— Если мы с вами — 'fellows', то должны быть на равных. Без чинов, как говорят в России.

Прежние бессмысленные мечтания о задушевной беседе с Ньютоном растаяли. Зачем? Ньютон — небожитель, он совершенно недосягаем, даже когда сидит в двух аршинах. Обыкновенные люди лишь предельным усилием ума могут постичь ход его мысли. Постичь, следуя уже проложенной тропой. Какой же мощью надо обладать, чтобы пройти этот путь — по целине?! Но за всякое преимущество, за всякую силу приходится платить, принося в жертву другие стороны своей натуры. Первой усыхает и сморщивается та часть, которая ведает любовью и душевным теплом. Плата за гениальность — одиночество. Слишком немногие способны дышать разреженным ледяным эфиром межзвездных пространств. С людьми своего умственного роста — проще и приятнее.

Разговор легко удалось перевести на огненные машины. Дезагюлье рассказал о новом, улучшенном насосе, который сейчас готовят к отправке в Нортумбрию по заказу тамошнего шахтовладельца: все части готовы, осталось собрать для испытаний. Я откровенно высказал свои сомнения:

— Не кажется ли вам, коллега, что было бы лучше вывернуть систему наизнанку? Сейчас поршень втягивается в цилиндр действием пустоты, образующейся при сгущении пара — мне же представляется более естественным получать усилие за счет расширения, как в огнестрельном оружии.

— Наподобие прибора для испытания пороха?

— Примерно.

Жан Теофил отрицательно покачал головой:

— Не выйдет — пробовали. Кажущаяся простота порождает сложности, с которыми справиться не удается. Покойный капитан Савери получал пар с упругостью, превосходящей упругость воздуха вдесятеро — только для этого требуется нагрев гораздо сильнейший, чем для кипения воды в открытом сосуде. Припой, коим спаяны трубки, плавится или теряет прочность.

— Ну зачем же сразу вдесятеро? А если в два или три раза — выдержит?

— Возможно, но главное препятствие — даже не в трубках. Сильный пар позволительно употреблять в насосе, не имеющем поршня, как у Савери. Именно такой я установил в Санкт-Петербурге для вашего государя: пар давит в нем прямо на поверхность воды. Если вы желаете использовать поршень, имейте в виду: уплотнение между ним и цилиндром — слабое место. Вот оно точно не выдержит.

— Насколько я помню, там кожаные кольца, пропитанные топленым салом?

— Совершенно верно. Их и без того приходится менять слишком часто, а если усилить нагрев — машина будет больше стоять, чем работать. Кроме того, пар высокой упругости чрезвычайно опасен. Коллеги, вы помните стаффордширскую историю? Когда это случилось?

— Лет двенадцать назад. Или тринадцать. Капитан поставил им свой насос, чтобы откачивать воду из шахты: его разорвало на куски! — Пожилой джентльмен напротив меня выпучил глаза и растопырил пальцы, изображая ужасный взрыв. — Насос, разумеется. Из крепкой меди. На мелкие куски! Парень, который управлял этой штукой, сварился заживо.

— Можно прекрасно обойтись без поршней и цилиндров, — вступил в разговор еще один человек (он, кажется, представлялся, но я не запомнил имени). — Помните колесо Джованни Бранка, которое крутилось под струей пара?

— Пустая трата угля, много ли силы с него снимешь? — Дезагюлье пренебрежительно скривился.

— Достаточно, чтобы привести в движение тележку. Фердинанд Вербист сделал такую для показа китайскому императору. А машина Ньюкомена, кроме откачки воды, ни на что не годится: у нее движение прерывистое.

Завязался спор: посыпались аргументы, имена изобретателей, подробности о созданных ими машинах. Прежде мне доводилось читать об эолипиле Герона Александрийского и о колесе Бранка — но остальное было ново. То, что какой-то фламандский иезуит, пробравшийся в Китай, исполнил задачу, в насмешку предложенную мной Бесслеру-Орфиреусу, вообще ни в какие ворота не лезло. Даже при том, что тележка представляла, как выяснилось, маленькую модель и годилась разве для кошки (если умное животное позволит такое издевательство над собой), иезуитское первенство в науке противоестественно. И еще, по моему мнению, Дезагюлье преувеличил трудности, связанные с уплотнениями. В оружейном деле с этим удалось справиться, а напор порохового огня тысячекратно сильнее, чем у водяного пара. Во всяком случае, переплюнуть иезуита — дело чести.

Рассуждая таким образом, я договорился на следующий день с Джоном Кроули о позволении делать опыты на его заводе в Стоурбридже — самом маленьком, зато ближайшем к Лондону. Именно здесь начиналось дело дедушки Амбруаза. Мои люди, русские и венецианцы, трудились и получали жалованье у Кроули, как обычные служители, но теперь появилась возможность снять некоторых с заводских работ: наконец-то до Лондона дошли прошлогодние оброки, посланные бекташевским старостой.

Из всех когда-либо начатых дел нынешнее представлялось самым сомнительным с точки зрения пользы. Англичанам проблема затопления угольных шахт — как зубная боль: во сне не забудешь. Им паровые насосы нужны позарез. А на что они в России? Продать результаты изысканий британцам тоже не получится: патент Савери, в очень широких терминах формулированный, покрывает всю эту область, не оставляя места новым инвенциям. Единственным оправданием сих технических забав служило отсутствие существенной разницы между изготовлением цилиндров и пушечных стволов. В артиллерии повышение точности окупится сторицей. Специально изготовленная сверлильная машина с самого начала рассчитывалась на двойное применение и предназначалась для отправки в Россию.

Верный своему правилу, я начал с небольших размеров. Механические устройства легко поддаются масштабированию: колесо Орфиреуса внушило мне больше всего подозрений именно чрезмерной для опытного образца величиной. Знакомство со страсбургскими работами Жана Марица тоже убеждало, что сначала надо браться за трехфунтовки.

Первую пробу сделали именно на них. Четыре коротких орудия изготовили для только что купленного судна. Нравятся мне английские порядки: если джентльмен считает, что ему не помешают в хозяйстве несколько пушек — пожалуйста! Это через три года после якобитского мятежа и при том, что формально я 'папист'! В любой континентальной стране притомился бы получать разрешение.

Помимо пушек, судно еще во многом нуждалось. Двухсоттонный гукер, довольно ветхий, был задешево приобретен для Луки Капрани и его неаполитанцев, которые прибыли ко мне, нанявшись матросами на английский корабль. Чего не отнимешь у жителей итальянского юга, при всех недостатках и явной склонности к разбою — их своеобразного, старинного понятия о чести. Я заплатил лишь малую часть выкупа, добавив деньги к тем, что собрали семьи несчастных — и вот эти люди здесь, готовые сделаться верными моими вассалами и отслужить. Жаль, что затея с каперством выглядела все более призрачной.

Здешние власти не стали бы чинить препятствий: английских кораблей это не касалось. Разоблаченные год назад связи шведского посла с якобитами обернулись строжайшим эмбарго, и теперь лес и железо британцы получали через Голландию. Формально страны союзные. Но попробуй среди имеющих отношение к морю англичан заявить о намерении грабить голландцев — все, от торгового матроса до королевского адмирала, только ухмыльнутся и похлопают по плечу: 'удачи тебе, браток!'

Помехи обнаружились иного рода. Война явно шла к концу: на Аландских островах начались мирные переговоры. По правде говоря, потому я и купил такое убогое судно, что кое-какие дипломатические тайны мне были ведомы. Хотелось просто удержать при себе опытных моряков, которые в любом случае пригодятся — неважно, война или мир. Не беда: в мирное время тоже есть способы добыть выгоду для себя и нанести ущерб неприятелю.

Только Фортуна явно вознамерилась удержать меня от незаконных действий. План обогащения посредством фальшивых купферталеров тоже провалился — из-за совершенного пустяка. Третий герцог Бофор, у коего я рассчитывал арендовать землю под мастерскую, оказался десятилетним ребенком и круглым сиротой. Его опекун, дальний родственник, сначала заставил ждать, пока вернется из путешествия на континент, а затем пожаловался, что не вправе заключать контракты до окончания тяжбы с представителями другой ветви рода, желающими перехватить власть над обширным имением.

Подходящих пунктов, соединяющих близость сырья и топлива с удобностью контрабандного вывоза изделий, не так много. Другого места я найти не успел — пришло время возвращаться в Россию.

Отлучка со службы затянулась, но царь не роптал. Петру было не до меня: на берегах Невы разыгрывался последний акт семейной трагедии. У лондонского резидента Веселовского физиономия совсем перестала соответствовать фамилии: его родной брат, исполнявший такую же должность в Вене, не справился с поручениями государя относительно царевича. Опала могла пасть и на родственников. Зато Толстой и Румянцев предвкушали награды. Я оставался сторонним зрителем: Алексея было не жаль. Нарушение царем обещаний выглядело отвратительно — но сынок оказался не лучше, ради лживого прощения отдав сторонников на пытку и казнь. Дурак сам выкопал себе могилу. Держался претендентом и обнаружил явное намерение добывать трон из-под живого отца. Человек умный и твердый поступил бы иначе.

Надо было ему после бегства отрицать любые притязания на престол: дескать, от наследства отказываюсь и желаю жить как простой дворянин во владениях дорогого свойственника, императора Карла. Об отце говорить только хорошее, возлагая вину на коварных интриганов и клеветников, пробравшихся к подножию трона. Упирать на смертельную опасность от оных — но жаловаться, что несправедливый отеческий гнев сокрушает сердце любящего сына, мечтающего о честной смерти в бою с турками. Со слезами проситься волонтером к принцу Евгению — хотя бы в чине поручика, который имел в России! Карл не посмел бы отказать в таких скромных и законных желаниях. А после первой баталии даже мысли о выдаче царевича стали бы невозможны. Армия не поймет.

И еще не стоило возить в Европу свою чухонку. Подобная замена покойной княжне Вольфенбюттельской оскорбила императорское семейство и все княжеское сословие Германии. Женщины имеют в политике огромную силу — не меньше, чем армия! Так возьми на себя труд немного им подыграть: предстань одиноким, несчастным, неправедно гонимым. Злая мачеха и оклеветанный пасынок — классический сказочный сюжет у всех народов! Притворись царевичем из сказки, чтобы околдовать юных красавиц — и заодно их мамочек. Возможность с большим дисконтом приобрести корону вскружит немало голов. Да еще какую корону! Мелкопоместные немецкие принцессы впадают в любовное томление при одной мысли о раскинувшихся на половину глобуса пространствах...

Если ловко уклоняться от матримониальных сетей — можно иметь всю женскую половину империи на своей стороне. А между тем честно служить императору, стараясь чему-нибудь научиться — и ждать. Ждать, пока явятся русские послы и позовут на царство.

В общем, на шахматной доске большой политики царевич загубил отличную выигрышную позицию. Правда, действуя чуждыми фигурами: поборник русской старины нарушил исконный обычай сыновней почтительности и отправился искать поддержки у иноверных немцев! Не то чтоб я сочувствовал его стремлениям, просто привычка такая — вычислять наилучшие ходы для обеих сторон. Досада берет, когда игрок совершает нелепые ошибки. Как можно думать, что Карл Шестой, в разгар турецкой войны подвергшийся нападению испанцев, захочет воевать еще и с Петром, у которого армия после поражения шведов свободна? Как можно, зная отца, надеяться на милость после таких пропозиций иностранным державам? Не будь очевидного внешнего сходства — я бы подумал, что государь имел вескую причину развестись с женой, и Алексей зачат каким-нибудь лакеем. Совершенно не унаследовал отцовских качеств.

ПЕТЕРБУРГСКИЕ РАЗГОВОРЫ

— Зело высокой мерою свой ум ценишь. Не лишку запрашиваешь — треть?!

— Будь жаден — просил бы половину. Третья часть — это без запроса и по справедливости. Помимо меня дело не сделается, государь. Такую же долю получит Ваше Величество, предоставив землю, работников и торговые привилеи. Остальное — тем, кто даст деньги. Вся соль прожекта в правильном соединении казенного интереса с партикулярным, тогда возможно будет из казны в нынешнее трудное время ни единой полушки не просить, но впоследствии государственную пользу стократ умножить.

— Смотрел твои расчеты. На бумаге — красиво. Из трех миллионов, кои шведы с железа имеют, оттянуть себе хоть четверть — дело великое. Вроде всё сходится, кроме одного: почем ты знаешь, что купцы тебе денег дадут?

— Не дадут наши, можно спросить у английских: эти на любую глупость дают. Объяви, что умеешь добывать золото из навоза — на другой день желающие вступить в интересаны ворота вынесут. А под русское железо тридцать тысяч фунтов собрать — проще некуда. Дело разумное и выгодное.

— Выгодное — только для кого? Прибытки себе заберут, труды нам оставят.

— Не смогут. Мажоритета у них не будет. Но конечно, сначала надо в России компаньонов поискать. С британцами интерес не сходится: они по другую сторону прилавка. Разве в самой крайности...

— Нет. Ни в какой крайности сего не дозволю. Король Георг великую желюзию к нашей потенции имеет, и не преминет вредить. Своих найдем: Демидовым прикажу.

— Государь, лучше по-другому. Ежели приказать — боюсь, окажутся у старика все деньги в деле, а сам кругом в долгах: такой сирый да убогий, что впору ему копеечку бросить. Пусть Макаров шепнет кому следует о монополии на вывоз железа, предполагаемой для новой компании. Сами прибегут. За ними другие потянутся: Демидовы у купцов в великой зависти.

— Погоди-ка, о монополии в твоих бумагах помину не было!

— Зато об иностранных дольщиках был. Или то, или другое: иначе денег на заводское строение не собрать.

— Аппетит убавь. Сто тридцать пять тысяч у тебя получилось: уральские заводы на то же число работников не боле пятидесяти выходят.

— На Урале провиант вдвое дешевле, людям можно меньше платить. Здесь на таком жалованьи голодом перемрут. Машины, опять же, денег стоят. Свои корабли, свои склады в Лондоне и Амстердаме: с этим можно погодить, но не очень сильно. Иначе полной выгоды не получим. Поскольку дело новое, надо некоторую долю на опыты и на потери от неумения прибавить... Ничего лишнего, государь! Сколько ныне в казну с отпуска железа за море сходит? Как дело поставлю, в двойном размере возмещу.

— У нас не Франция, чтобы людям жалованье из завтрашних доходов платить. Сумеешь сразу покрыть казенную потерю — будет тебе монополия, нет — не обессудь.

— Тогда не в двойном, ежели сразу.

— Ладно: на будущий год положу откупную сумму с прибавкой пятой части против прошлогоднего дохода, дальнейшие четыре — увеличивая ежегодно тою же мерой. Потом посмотрим.

— А на остаток нынешнего? Полегчить бы маленько, Ваше Величество! При начале дела...

— Нет. С вывозной пошлины копейки не уступлю. Лучше тебе в другом льготу сделаю. Ты место окончательное выбрал?

— Не успел пока: своими глазами смотреть надо. На Бееровом плане всего не разберешь.

— Если у озера Суванто тебе пригоже, забирай Улицкий шанец со всем, что при нем. Там избы солдатские, на целый полк, пустыми стоят: после кексгольмского взятия сие укрепление не надобно стало. Задешево отдам, иначе все одно сгниют.

...

— Рад встрече, любезный Акинфий Никитич! По здорову ли? Как батюшка поживает, Никита Демидович?

— Спаси Господь Ваше Сиятельство, благополучно. Как ваше драгоценное здравие?

— Грех жаловаться. Да в нашем с вами возрасте вроде и рановато. Давайте без титулов, по-приятельски: ибо надеюсь не токмо приятелем, но и компаньоном стать вашему семейству.

— Помилуйте, где нам с такими знатными персонами в товарищи вступать...

— Знатность в России меряется ныне благосклонностью государя — последняя же зависит от пользы, приносимой отечеству. С Никитой Демидовичем в том не всякий генерал сравнится. Уж не говорю об уме. Полагаю, ему о моем прожекте ведомо?

— Затем и визитирую, чтобы оный обсудить.

— Прекрасно! Готов развеять мрачные мысли, вас гнетущие — не спорьте, по лицу вижу, что есть! Как не быть сомнениям: посторонний человек желает взять весь вывоз железа под свою руку! Так я вам, дорогой Акинфий Никитич, сразу скажу: если не сумею вас убедить во взаимной выгодности дела — иду к государю и отказываюсь! Но вы увидите, что от перемены системы торговли ничего не потеряете, напротив — приобретете, и немало!

— А кто потеряет? Невозможно, чтобы все сразу в прибытке были.

— Здравый взгляд на вещи. Потеряют голландцы и шведы. Англичане — одни проиграют, другие выиграют. Вообразите путь вашего железа от Санкт-Петербурга до Бристоля: морем в Амстердам, там разгрузка: сразу на голландском судне в Англию нельзя! Биржевые торги, погрузка, путешествие в какой-нибудь английский порт. Перековка у тамошнего кузнеца в тонкую полосу, снова порт — и еще одно, уже третье судно, для отправки в колонии! Всю промежуточную цепочку мы с вами можем выкинуть и прилипающие к рукам посредников деньги забрать себе. Связи, которые я завел в Англии, позволяют это сделать. Там готовы брать металл и для колоний, и для местного употребления. Один Джон Кроули сто тысяч пудов возьмет, ценою чуть ниже, чем у шведов. На будущий год сколько железа можете в вольную продажу пустить?

— С ходу не скажу, батюшке отписать надо.

— Мне с точностью до пуда не требуется. Государь согласен отдать сей торг нам на откуп из твердой платы, так что сами понимаете — чем больше, тем лучше. А выгодно или нет, мы вместе посчитаем. Почем у вас голландцы товар брали? Да не секретничайте, любезнейший — и так знаю! Только из вежества спрашиваю. Вы, небось, думали, что этой монополией затеснить вас хочу и заставить цену сбросить? Помилуйте, я не кунгурский воевода! Сие было бы мелко. Не думали? Ну и хорошо, что не думали! Вот сейчас, к примеру, голландские купцы стакнулись против вас... Да не беспокойтесь, Акинфий Никитич: чтобы это узнать — никакого шпионства не требуется. Стакнулись, требуют убавки в цене — дескать, железо в Амстердаме подешевело. Действительно, подешевело. Но мне известно, как его продать с большей против прежнего прибылью. Чтобы совершенно вас убедить, готов купить все ваши здешние запасы по старой цене, а вы пока с батюшкой посоветуйтесь: входить со мной в долю или нет. Ежели войдете, можно железо в счет пая зачесть, нет — получите деньги за него еще до конца нынешнего года. В обеспечение кредита закладная на имение устроит?

— Позвольте взглянуть.

— Взгляните, сделайте милость! Скажу вам больше: не только то железо, что на Васильевском острову в сараях лежит, но и которое близ вышневолоцких шлюзов за мелководьем застряло, возьму. С надлежащей убавкой на перевоз, разумеется. Единственно, о чем прошу вас, Акинфий Никитич — решайте немедля, ибо лето за средину перевалило. Коли не успею прежде конца навигации товар в Европу доставить — всему отмена. Там ждать не будут. Согласны? По рукам! Теперь, пока нам окончательный контракт приготовят, не откажите посмотреть вот эти расчеты. В них — предполагаемая система коммерции, которую никто из нас в одиночку устроить не в силах, только вместе. Знаете байку про архимедов рычаг? Одно плечо — у вас на Урале, другое в Англию перекинем.

— Которую же землю Ваше Сиятельство перевернуть собирается? Английскую или нашу?

— Переворачивать — незачем, а вот подвинуть в желательном направлении — пожалуй. В особенности, если не забывать, что государь Петр Алексеевич с нами третий будет. Большие деньги — большая сила, вам ли сего не ведать?!

...

— Да знаю, что обшивка гнилая! Пойми, Лука: до зимы надо два раза в Англию сходить. Если с погодой повезет — три.

— Ваше Сиятельство, я моря не боюсь. Опасаюсь — не более чем подобает мужчине и потомственному моряку. Благодаря вашей заботе, мест в шлюпках у нас больше, чем людей на борту. Но неохота вновь остаться без корабля. Помните, как рассуждали мы с вами при покупке: только бы дойти до России, а там вытащим судно на берег и заменим всю гниль.

— Зимой, Лука! Зимой устроим полную тимберовку. Сколько раз доводилось посылать своих людей в бой, и никто не скажет, что я заставлял их рисковать жизнью ради пустой прихоти. Сейчас надо ковать железо, пока горячо! Думаешь, легко было договориться? Этот принц доменных печей знает себе цену: слышал бы ты, какие серенады я ему пел, чтобы склонить к дружбе. Любой менестрель позавидует.

— Я верю Вашему Сия...

— Верить мало! Хочу, чтобы понимал. Должность твоя того требует. Лучшего момента войти на английский рынок сто лет не будет. Есть чудесное слово — эмбарго! Два короля не поделили город Бремен, и прежний порядок торговли рухнул. Теперь шведское железо нельзя возить в Лондон — только в Амстердам. Англичанам металла не хватает, цены поднялись на треть: сочти лишние таможни, портовые сборы и перевалки. Прямые поставки из России — золотое дно!

— Но ведь у вашего лондонского друга не только заводы — у него своих судов не меньше десятка...

— Вот потому я и поручил тебе часть железа сгрузить Уилбуру, для продажи мелкими партиями, а часть доставить в Бристоль! Нужно доказать Джону Кроули, что товар может и мимо уплыть: тогда он даст настоящую цену. Хотя бы треть металла перевезти самим, еще лучше — половину. Так что молись деве Марии и святому Дженнаро, чтобы уберегли от потопления! Выйдет, как планирую — на будущий год получишь новый корабль. Или обновленный старый, коли пожелаешь. Не выйдет — все изнищимся, даже мое жалованье придется отдавать кредиторам. Если Джон согласится на двадцать пять фунтов за тонну, следующую партию можем поставить прямо на его завод в Винлатоне. Пятнадцать миль от моря, река глубокая — думаю, пройдешь.

— Никогда в тех краях не бывал.

— Не беда, Ван Хюльст был. Все равно идти надо вместе: вдруг какой ретивый швед забудет о перемирии.

— А пустят в Англию голландца с иностранным товаром?

— Он продал мне свой галиот — фиктивно. Судно теперь числится русским, а шкипер — боцманом. Какая ему разница, лишь бы шли деньги за фрахт.

— Я бы не согласился на его месте.

— Ты не голландец. Для шнявы, что одолжил адмирал — людей выделил? Альфонсо справится?

— Да, Ваше Сиятельство, в смысле — да, выделил. Справится ли, не уверен. Те крестьяне, которых вы изволили прислать, матросами еще долго не сделаются, а пяти опытных моряков для такого судна мало.

— Терпение! Эти парни из моей деревни: прикажу — научатся, хотя никогда не видели моря. Что делать, матросов даже адмирал дать не может. Царь не разрешит. А вот артиллеристы будут, по одному на пушку. Имей в виду, их прислали на время — пусть учат твоих ребят. И не жалей пороха! Надо быть готовым ко всему: якорная стоянка на Темзе не менее опасна, чем у африканского берега, особенно ночью.

— С городскими разбойниками мои люди сладят.

— Не сомневаюсь, но постарайся уважать местные обычаи. Ножом по горлу и в воду — такого правосудия власти могут не понять, надо грабителей вязать и сдавать начальству. Хотя бы выборочно: там любимая народная забава — суд, и если судить некого, на это место могут поверстать вас. Старайтесь держаться вместе, из трех капитанов ты старший. К Ван Хюльсту прислушивайся, он лучше знает северные воды — только помни, что полностью доверять ему рано. У него будет на борту мой приказчик, дабы следить за товаром и изображать капитана для желающих убедиться, что судно русское. Да поможет вам Пречистая Дева!

...

— Рассказывай, как дела, Максим Иваныч. Что я перед отъездом велел — исполнил?

— Сколько разумения хватило, господин генерал! Бекташевская лесопильня третий год действует, доски по весне сплавляем в Тверь, Углич и Рыбную слободу для судового дела. Парней и молодых мужиков по твоему приказу плотинному строению научаю, и пильному делу тоже. Дюжины две ныне наберется таких, что не страшно к делу приставить. Соседи езжали любопытствовать — почитай, чуть не все, издалеча тоже бывали. Токмо на паях с твоей милостью заводить дело не смеют, окромя вдовы капитанши Курицыной да старосты села Ивановского, а то село — стольника Аничкова имение.

— Исполу, как я рассчитывал, или иначе?

— Точно по твоему, господин генерал, желанию порядились: дескать, ихние мужики плотину под моим приглядом насыплют, да лесу заготовят — а пилы с твоего завода, и мельницу бекташевская артель поставит, опять же по моему разумению. И по двое мастеров мы своих дали. Выручку согласились пополам делить. Токмо весеннего распила доски-то разошлись, а денег досель не видано: всё погодить велят, а ихние мужики в глаза смеются...

— С Аничковым поговорю завтра же, его полк тут рядом стоит. Насчет вдовы посмотрим — не люблю с бабами воевать. Сейчас там пилят?

— Воды не хватает, а по осени — как прикажешь.

— Прикажу пилить. Только все напиленное взять на себя, в счет долга.

— А коли не дадут?

— Есть на Москве один старый кляузник, из подьячих. С виду дряхлый — но за копейку зайца догонит. Заупрямится вдова — подарю долг ему, пускай взыскивает. Надо пример дать, чтоб таковых шалостей больше не водилось. И впредь писать в контракте: без согласия наших мастеров досок никому не продавать и себе не брать, под неустойкою. Мне этими делами заниматься недосуг, сделаем лесопиление крестьянским промыслом: пусть отдают пятую часть денег, а я велю приглядеть, чтоб их не обижали. Иваныч, надо направлять дело к равной пользе моих мужиков и соседей-помещиков, иначе толку не будет! На Волге много пиленого лесу потребно? Прибавить сколько можно, не уронив цену?

— Хоть вдесятеро — все мало будет. Волжские барки в самый верх за мелководьем не ходят, через волоцкие шлюзы к Питербурху только малые дощаники провесть можно. Потом их ломают: на обратный путь товару для них нет, а пустыми тянуть — неприбыточно.

— Сие мне известно, не слепой. Сколько тех судов каждый год ладят?

— Кто ж их считал? Мню, тысячи две али три.

— Будет больше. Пойдет железо с Урала в заморские страны, с прибавкой год от года. Доски в цене поднимутся. Десяток пильных мельниц будущим летом сможешь устроить? Если надо, еще артель составь.

— Столько не осилить, господин генерал.

— Осиль, сколько сможешь. Допрежь ты у меня стоял на жалованьи — теперь отниму. Получать будешь тридцатую часть выручки от лесопилен. Но только с новых, первый год!

— Да это ж сколько будет?!

— С десятка таких, как в Бекташеве — втрое больше прежнего оклада. Мужиков, коих выучил, смелей к делу своему припрягай, а на черные работы ставь неученых. Ну чего мнешься?

— Все бы ладно, господин генерал, только ж надо еще с помещиками договариваться...

— Робеешь их, что ли? Понаглей надо быть! Помни, у кого служишь! Ладно, найду тебе помощника, чтоб умел лихо языком чесать — это легче, чем работать...

...

— Даже не знаю, что сказать, Петр Павлович! Слишком неожиданно: государь ни единым словом о том не обмолвился...

— Хорошо отдыхали, Александр Иванович! Совсем отвыкли за границей от наших порядков. Рассудите сами: если бы Его Величество через голову Брюса предложил вам вице-президентство, сие означало бы опалу Якова Вилимовича, понеже все иные президенты сами подбирают себе товарищей, равно как советников и асессоров. Думаете, почему в Берг-мануфактур-коллегии, единственной из всех, сие место оставлено вакантным?

— Однако я не вчера приехал...

— Яков Вилимович прежде о сем не писал, рассчитывая встретиться и конверсировать с вами, но негоциации аландские затянулись сверх ожиданий. Покинуть те отдаленные острова он не может, между тем коллежское устроение движется слабо: кроме президента, дельных людей в новоучрежденном собрании — только мой брат Михаил да артиллерийский капитан Татищев...

— Это Василий, что ль? Ну, тогда можно не беспокоиться. Толковый офицер. И образованный не по чину. А у меня столько забот, что брать себе еще одну должность — слишком самонадеянно. По зимнему пути надо будет ехать на юг: бурлацкую лямку вице-губернаторства государь с меня, слава Богу, еще перед Европой изволил снять и перевесить на Колычева, но ландмилицкие дела за мною оставил.

— Зима еще далеко. Да и что сейчас делать на турецких рубежах? Берите за образец Федора Матвеевича: который год Азовской губернией по почте управляет, и никто доселе не жаловался. Вы умный человек и прекрасно понимаете, что пребывание в мирное время на отдаленной границе не способствует дальнейшей карьере. Надо быть поближе к Его Величеству!

— Если Яков Вилимович преуспеет в переговорах, чему немалое вероятие есть, военные люди и здесь окажутся без дела. Что же касается администрации государственной — это не самая сильная моя сторона, ибо довольного искусства к тому не имею. С провинцией сладить могу, а в столичные дела вступаться считаю опасным. Дипломатического таланта не хватит. И связей нужных нет.

— Александр Иванович! Скромность похвальна, но невыгодна. Зайти с малыми силами в самую гущу врагов вы, значит, не боитесь, а принять должность гражданского правления... Неужто интриганы страшнее турок?

— Разумеется! Баталии на дворцовом паркете совершаются по иным правилам, чем в поле. Там хотя бы знаешь, кто враг.

— И здесь узнаете! Я уверен, вы на стороне людей благородных и желающих добра отечеству, поэтому готов совершенно бескорыстно способствовать вашему успеху. Знаю, что и вы никогда не оставите верных друзей своею помощью. Касательно же умаления царских милостей с окончанием войны — не стоит беспокоиться слишком сильно. Какой бы прочный мир ни даровал нам всемогущий Господь, в наибольшем приближении у государя всегда будут те, кто прославил русское оружие на полях сражений.

— Есть персоны, намного превосходящие меня заслугами.

— Но вы еще молоды, дорогой друг, ваше поприще далеко от вершины. Великий Шереметев ныне в Москве лежит при смерти, другой фельдмаршал чудом избежал опалы — и если не переменит привычек, то не минует ее в будущем. Принадлежность к старинной знати после известных вам событий из преимущества обратилась в недостаток, отнимающий высочайшее доверие. Никогда еще не открывались возможности столь блистательные для младшей части генералитета — тех, кто совсем недавно удостоился бригадирского или генерал-майорского чина...

— Петр Павлович, я не рвусь в первый ряд и не думаю, что Его Величество изменит правилу жаловать высшие чины своим природным подданным. Общество Ласси, Гордона, обоих Брюсов меня вполне устраивает.

— В высшей степени достойные военачальники. Однако вам легко получить перевес над ними. Ужели не задумывались? Вы не женаты и, сколько я знаю, не слишком стоите за папу римского — а потому можете сделаться в России своим. Государь чрезвычайно нуждается в помощниках, способных контрбалансировать вздыхающим о старине родовитым вельможам, не слишком оскорбляя их чуждостью: разумеется, первые места в администрации должны принадлежать нам, православным.

— Э-э-э... Да, конечно! Обещаю подумать над вашими соображениями. Или без моего согласия на вице-президентство все рудные копи завтра же обвалятся и все мануфактуры разорятся?

— Потерпят несколько времени. Именным указом велено коллегии сочинять и ведомости отовсюду брать, а в дела не вступаться, пока новая система окончательно устроится.

— Совсем не похоже на государя Петра Алексеевича. Прежде он столько времени на подготовку не давал.

— Великие дела быстро не делаются. Но постарайтесь с решением не медлить, а то найдутся претенденты из людей барона фон Любераса. Примерно через неделю советник Остерман отправляется на Аланды для продолжения негоциаций, хотелось бы с ним передать Якову Вилимовичу ваш ответ.

— Хорошо. А позволите ли, Петр Павлович, спросить вашего совета в делах денежных? Если сие будет уместно.

— Относительно компаньонства вашего с Демидовыми?

— Совершенно верно. Я предполагал устроить товарищество для сбыта русского железа в Англии и завод по переделке полос в... Ну, в общем, в более дорогие формы. Вместе, под единособранным правлением. На днях приехал с ладожского берега, а мне Акинфий Никитич заявляет: торговля им интересна, завод — нет.

— И что вы предполагаете делать?

— А что я могу? Способов заставить не имею, да и не любят деньги неволи. Причем впечатление такое, что сам Акинфий бы согласился, но вот старик... Этот желает в своем кулаке всё держать, и никак иначе! Завод он, возможно, и выстроит с течением времени — только у себя на Урале и своим коштом. Меня такой оборот принизит до демидовского приказчика по заморской продаже. Не поможете денег найти?

— Много?

— Тысяч восемьдесят, еще лучше — сто.

— Рад бы вам помочь, Александр Иванович — если б сам не был в долгах. А из посторонних людей без надежного обеспечения никто не даст.

— Завод и будет обеспечением. Поверьте, это выгоднее вашей шелковой мануфактуры. Поспрашивайте в кругу знакомых, не желает ли кто в интересаны вступить. Паи сделаю небольшие, рублей по тысяче. Можно даже по пятьсот.

— Видится мне, коли хотите сие дело сделать — не миновать вам вице-президентства: человеку, в сей должности состоящему, дадут охотней.

— Понимаю — да неохота новую службу со злоупотреблений начинать...

...

— Нет, господин генерал-адмирал! Благодарствую, больше судов не нужно!

— Слава Богу, а то я уж думал — ты у меня пришел десяток линейных кораблей под свои товары просить. Брови-то опусти: шучу! Говорят, неплохо расторговался?

— Грех жаловаться! Судов к весне своих будет в достатке: два галиота заказал на Партикулярной верфи, еще два у Бажениных в Архангельске. Команды тоже в Поморье наберу. Боюсь только за подвоз с Урала: шлюзы вышневолоцкие размыло в нынешнем году. По санному пути выгоню мужиков возить железо из Торжка в Новгород. Хоть бы кто взялся канал исправить...

— Да вроде нашелся охотник: купец Мишка Сердюков. Родом то ли бурят, то ли калмык — у московского приказчика за приемного сына вырос. Добрый вышел детина: самому государю пропозиции подавать не боится.

— Надо ему посодействовать. У меня тоже к государю немало дел накопилось — но только если вы, Федор Матвеевич, одобрите.

— Опять торговые или по военной части?

— Те и другие. Первое, хочу с будущего лета на Адмиралтейство пиленый лес предложить — слышал, герцогу Ижорскому река Ижора учинилась непослушна, плотину каждый год почти рвет. Доски золотые выходят: расходы огромные, а толку мало.

— Голландцы строили. Видно, своровали.

— В их земле таких паводков, как здесь, не бывает. Да кто бы ни строил, у меня всегда дешевле выйдет, чем у Светлейшего.

— Хочешь к железу и дерево прибрать?

— Так связь прямая. Отвели мне лес под углежжение, посмотрел — жалко! Не по-хозяйски вышло бы деревья, кои всего вершком или двумя меньше указных, на топливо пускать. Макушки, сучья, горбыль — другое дело, все равно от распила половина в отходы идет. Из пней попутно смолу можно выгнать. А остальное на доски! Возле Ладожского озера два места, годных для плотины, мне приглянулись. Выбрать так и не смог. Упросил государя на оба: одно под железный завод, другое под лесопильный.

— Дело к тому идет, что на Рождество подпишут мирный трактат. Корабельное строение может убавиться.

— На городовое купят. Будет избыток — спрошу позволения за море отпускать. Да и на верфях лучше материал заранее запасать, чтоб хорошенько высох.

— Ладно, я не против. Только смотри, как бы Александра Данилыча против себя не настроить. По военной-то части что?

— Я вам о сверлении пушек уже рассказывал. На трехфунтовках способ испытан, и хотя в совершенство не приведен, первые результаты обнадеживают. Дороже литья, конечно — но точность стрельбы обещает умножиться больше, нежели цена.

— На что полковым пушкам точность? С трехсот шагов и так не промахнешься.

— В том-то и дело. Сия инвенция больше подходит тяжелой артиллерии, особенно корабельной. Генерал-фельдцейхмейстер Брюс смету опытовых работ прислал обратно с резолюцией, что из артиллерийских сумм оная смета целиком покрыта быть не может. Почему бы Адмиралтейству не взять на себя часть расходов?

— Не-е-ет, Александр Иваныч! Только при условии, что государь отдельной статьей на это денег даст! У меня люди месяцами сидят без жалованья.

— Надеюсь помочь вашей беде: прибылые доходы с железной торговли Его Величество на флот отписать изволил. Первую треть откупной суммы могу заранее внести. А уж вы мой запрос перед царем, пожалуйста, поддержите. И по другим изысканиям, коих планы летом представлял: насчет подводных мин и сопротивления воды движению судна...

— Господи, ведь никто в Европе такими опытами не занимается — ты же мне и говорил! Мы что, самые умные или самые богатые?! Куда нам поперед всего мира? Будет ли толк от этих изысканий, неведомо — а деньги улетят немалые. Шутка ли — линейный корабль на потопление просишь!

— Негодный корабль прошу, Федор Матвеевич. Который все равно в тимберовку или на дрова идет. К тому же — как потопим, так и поднимем: мне его не один, а четыре или пять раз утопить надо. Заодно команды обучим заделке пробоин.

— Прежде окончания войны сие невозможно: здесь все суда годные. Даже если из гавани не может выйти — годится шведа числом стращать. В Таганроге или на Дону я тебе найду подходящих хоть дюжину, там и занимайся. Так или иначе, скоро на юг поедешь: спокойное время кончается.

— Какие признаки? Мне с линии пишут — пока тихо. В Крыму за три года три хана сменилось, а турки, по всем резонам, должны бы навоеваться.

— Там с кубанской стороны идет беспокойство. Турки-то навоевались, Бахты-Гирей — нет.

— Подумаешь, фигура! Он даже по татарским понятиям — клятвопреступник и бунтовщик, коего каждый хан пытался истребить, хотя без успеха. Его прошлогодний набег на Пензенскую и Симбирскую провинции — чистый недосмотр Салтыкова! Нельзя было князю Черкасскому войска отдавать. Как раз весь набег в закаспийских крепостях пересидели!

— Кто же знал, что они для обороны понадобятся?! У турок война с кесарем была в разгаре!

— Кто?! Да всякий, собственной головой думающий! Небось, пока брат ваш Петр Матвеевич правил Казанской губернией, такого не случалось! Указы надо исполнять с рассуждением: недаром государь часто оговорки пишет, чтобы по конъюнктурам поступали. Не хочу хвалиться предвидением, но вы, наверно, помните мое доношение о несвоевременности похода в Хиву. Нельзя рассеивать силы: сначала Крым, остальное потерпит!

— Можешь быть доволен, все по-твоему вышло: князя Александра Бековича государь в Астрахань вернул. Правда, полки, что в Красноводском и в мангышлацких укреплениях сидели, половину людей потеряли от поноса...

— Вот опять же — для кого я старался?!

— Не годится в тех краях твой способ: пустыня, топлива нет.

— Нет — значит, дрова надо с собой возить, наряду с провиантом. Или уголь возить древесный, он легче. Но воду пить только кипяченую, сие правило подтверждено многократно!

— Ногаи с калмыками твоих правил не соблюдают, и ничего — живы.

— Им нипочем, потому что к гнилостным ядам в местной воде притерпелись с детства. А непривычному человеку смерть. Однако я думаю, из-за прошлогоднего набега государь Петр Алексеевич не стал бы хивинский поход отменять? Что-нибудь новое приключилось.

— Угадал. Шатость большая обнаружилась в калмыках. Что, кроме ногаев, под Пензу и Симбирск несколько сот калмык ходило, мы и раньше знали, но хан Аюка говорил — бунтовщики, непокорством... Что Аюкин сын Чакдоржап с ведома самого хана оных посылал, и тот в явном сговоре был с Бахты-Гиреем — уже потом выяснилось. Не ждали от них такой пакости, в прошлую войну калмыки верно служили.

— Отменно служили, на тех же самых ногаев!

— Тогда у ногаев было, что брать. Скота сотни тысяч отогнали, самих множество побрали в полон. В Ливонию, в Финляндию тоже калмыцкие полки ходили. Славно пограбили. А потом некого стало: в Швецию через море на лошадках не доскачешь. Мир кругом и государь воевать не велит!

— Да, Федор Матвеевич! Понятно, отчего шатость.

— Слушай дальше. Оказывается, Бахты-Гирей подговаривал Аюку помочь ему свергнуть нынешнего хана Сеадет-Гирея. Интриги сии стали известны хану, он не стерпел и послал на Кубань сына, Селим-Гирея, с войском. Тот загнал двоюродного брата в горы и стал преследовать — уже в кабардинских землях, по трактатам хану не принадлежащих.

— Знаю, сам этот трактат составлял. В общем, налицо casus belli?

— Похоже, что так. Князья кабардинские у государя помощи просят.

— Прежде они без нас справлялись. Старые казаки рассказывали — один черкес в бою пятерых ногаев стоит.

— Сейчас у них разделение между знатными родами. Бековичевы братья — Татархан и Батоко Бекмурзины — русскую сторону держат, а князь Ислам Мисостов со своими ближниками к татарам тянет. По крайней мере, из доношений самого Черкасского такое следует. Думаю, на самом деле путаницы еще больше, ибо о единой 'татарской партии' говорить нельзя, пока Бахты-Гирей с Сеадетом в смертельной вражде. Довершает картину, что калмыцкие отряды вошли в Кабарду сикурсовать своему союзнику: вроде бы законно, против крымцев, но помогают-то они нашему непримиримому врагу!

— Bellum omnium contra omnes. Война всех против всех.

— Вот именно, черт ногу сломит! Пока в планах ясности нет, но войск в Азове и Астрахани указано прибавить. Явится скоро князь Александр со свежими сведениями — совет будет. Сможешь ли сочетать воинскую службу с должностью в коллегии, не знаю — однако, насколько мне известны намерения государя, готовься принимать прежнюю дивизию и сношения с пограничными народами.

— Воевать — всегда пожалуйста, а без сношений я бы обошелся. Дипломатия на Востоке гнилая, народы обманчивые и ненадежные. Неохота, Федор Матвеевич, в азиатскую политику лезть. Пошли Господь это ярмо на чужую шею.

— Охота или нет — а впрягаться надо! Вольный выпас твой, Александр Иваныч, считай, закончился. Сей комиссии не избегнуть. Сам виноват: другому оные абреки не покорятся, а тебе — пожалуй. Знаешь, как в Крыму непослушных детей пугают? 'Шайтан-паша придет'! Так что подбирай надежных приказчиков на свои промыслы. И еще одно имей в виду: здесь многие обрадуются твоему удалению из Санкт-Петербурга и не упустят строить козни исподтишка.

— Вроде я никому из больших людей стараюсь не мешать...

— Если б мешал — еще бы хуже было. Пока ненавидят заранее, боясь будущего умножения твоих успехов. Не за то, что сделал — а за то, что можешь сделать. Гляди в оба и думай над каждым шагом.

ЮГ

Стелется под копыта лошадей зимняя дорога, качается кибитка на снежных волнах, неторопливо уплывают версты. Долог путь от Петербурга до Азова, томительны тревожные думы. Сначала — о делах, оставшихся за спиной. Мои люди очень молоды, а инженерные решения, которые предстоит воплотить, часто не имеют подобий. Взять хотя бы водяной привод. Голландские мастера долго уговаривали меня не трогать песчано-галечную гряду между озерами Суванто и Ладожским, пугая опасностью прорыва. Действительно, плотины обыкновенной конструкции рвет довольно часто, а такая масса воды при пятисаженном перепаде способна смыть весь завод. Ну и что? Не отказываться же от беспримерного по достоинствам места! Вместо обычных водозаборных прорезов я указал сделать совершенно иную конструкцию, на принципе сифона: пусть вода идет над плотиной. Предусмотрено было еще несколько подобных усовершенствований, не позволяющих случайной небрежности причинить фатальный вред. Надо иметь надежную защиту от дурака: в России живем! Теперь тщательно разработанные планы проходили еще одну проверку пред внутренним взором.

На подъезде к Туле иные мысли стали являться на смену. Знаете, как размножают заводы? Как плодовые деревья, прививкой. Берут от действующего веточку, сиречь небольшую часть мастеров, и приращивают на состоящий из необученных мужиков дичок. Все просто — если нет слишком уж большого несоответствия пропорций. Мой тульский заводик, хотя и приносил дохода больше, чем тысяча душ крестьян, имел не свыше четырех дюжин работников, вместе с истопниками и сторожами. Закрыть его полностью? Жалко. Но если на каждого мастера придутся толпы учеников — проку не жди. А ведь на Ладоге планировались и вальцовочная мастерская для прутков и полос, и проволочная, и листобойная с десятком водяных молотов, и еще кое-что на будущее... Единственный выход — кланяться Чулкову, чтобы дал людей с оружейного завода, пусть на обмен или за деньги.

После визита к оружейникам настроение совсем испортилось, невзирая на то, что Клементий Матвеевич с полным пониманием отнесся к просьбе. Причина была в другом: за время моего отсутствия изготовление новоманерного оружия почти совсем свернули. Ведавшее им отделение занималось по преимуществу ремонтом старых фузей, возвращенных из войск, а число вновь изготовленных составляло несколько сотен в год и не покрывало убыль от выбраковки. Особенно обидно показалось, что меня не спросили — и даже не сочли нужным поставить в известность.

— Денег нет! — Оправдывался Чулков. — Если Ваше Сиятельство убедит вновь учрежденную Военную коллегию оплачивать пятнадцатирублевые ружья, буду только рад. Мне сие не под силу. Такой расход считают чрезмерным, хотя легкая пехота с нарезным оружием признана полезным дополнением к линейному строю. Видите ли, Александр Иванович, дульнозарядные штуцера мы отпускаем всего лишь по два рубля двенадцать копеек — посему они-то и приняты для вооружения егерских рот, кои будут устроены генерал-фельдмаршалом во всех полках.

Воздержавшись от произнесения всего, что хотел сказать о Светлейшем, я задал еще несколько вопросов и понял, что сам виноват. Лучших ружейных мастеров кто забрал себе в дивизию? А подумал ли о тех егерях, что ходили в Финляндию с государем и князем Голицыным? Неудивительно, если у Петра сложилось дурное мнение о надежности новоманерных фузей. Меншиков не при чем: он собственного опыта для суждения о том не имел, разве что глядя на шведов, у коих офицеры и унтера во многих полках имели штуцера обыкновенного рода. В общем, стоило выпустить дело из своих рук — все пошло наперекос! Мои прежние успехи против турок спасли казнозарядные винтовки от полной отмены — но место, отведенное им среди пехотного вооружения, оказалось скромнее, чем я рассчитывал.

И вновь летит тройка. Ближе к Ельцу проплешины между лесных чащ слились в сплошные пространства с отдельными перелесками, а после Острогожска пошла настоящая степь, без жилья и без человеческих следов. Замерзший Дон составлял недостаточное препятствие для мелких ногайских шаек: лишь сотня слободских казаков в сопровождении позволяла спокойно спать, завернувшись в медвежью шубу .

Оставив далеко за спиной спокойную жизнь, коммерческие дела и научные изыскания, задумался о предстоящем. Поручение государя было не без противоречий. Замирить земли между Доном, Волгой и Кавказскими горами, населенные весьма беспокойными народами, стараясь при этом избегать прямого участия регулярных войск и не подвергая государство опасности столкновения с Оттоманской Портой... Может быть, исполнимо — но противоестественно. Как непорочное зачатие, примерно. Мир, вообще говоря, рождается из войны: из точного знания противников о соотношении сил, которое неоткуда получить без боя. Единственный способ объяснить кочевникам, что не следует брать ясырь в русских пределах, имеет к дипломатии очень косвенное отношение.

С другой стороны, любые осложнения на южных границах способны повредить аландским переговорам. Избави Боже! Шведы ухватятся, как утопающий за соломинку, и будут тянуть время, уповая на счастливый для себя случай. До окончания Северной войны не стоит рассчитывать на свободу действий. Если же мирный трактат подпишут еще нынешней зимой — лето на юге обещает быть веселым!

Словом, двойственное положение. Следуя древней мудрости о надлежащих действиях при желании мира и помня, что до весны пехота все равно действовать не сможет, я избрал главным занятием на зимние месяцы основательную подготовку к серьезной войне. Без изъяснения целей. Пусть призадумаются соседствующие народы, достаточно ли хорошо себя вели.

Результаты не замедлили. Селим-Гирей ушел назад в Крым под предлогом плохой погоды, его недобитый кузен с отрядом верных людей скрылся в ущельях Карачая, калмыцкие послы заверили, что старый Аюка готов отслужить прежние грехи. Я приказал ему вывести войско из Кабарды, но не распускать, а послать на кубанских ногаев. Сие племя захватили почти целиком, в числе десяти тысяч кибиток, со всем четвероногим имуществом, причем калмыки действовали больше плетью, чем саблей. Дело в том, что степь между Манычем и Кубанью была опустошена в прошлую войну дотла, и нынешние обитатели вышли из ногайских улусов, состоявших в калмыцком подчинении — будучи отогнанными Бахты-Гиреем либо сбежав самостоятельно. Речь шла о восстановлении status quo, тем более безболезненном, что фактический правитель калмыков Чакдоржап, женатый на ногайке Хандазе, обращался с мурзами по-родственному и брал в свою пользу всего лишь по барану с кибитки.

Но эту почти семейную идиллию я нарушил. Ногаи, ныне столь смирные, полтора года назад ходили в набег на русские окраины. Все, кто может держать оружие, ходили. По отчетам губернаторов, двенадцать тысяч крестьян убито или угнано в рабство. Что же, спустить им такое? Щедро вознаградив калмыцких правителей за службу и окружив ханское стойбище драгунскими полками бригадира Кропотова, попросил поделиться ясырем, возместив государевы потери 'баш на баш'. Одними молодыми мужчинами и подростками.

Калмыки отказать не посмели.

Военная сила кубанцев была бесповоротно тем подорвана, враги устрашены, а Ладожский канал получил довольное число работников. Жаль, предводителя набега не удалось достать: гоняться за ним по горам — безнадежное дело. Разве на черкесов оставалась надежда, Бахты-Гирей крепко им насолил. Кубанский успех ободрил 'русскую партию' в Кабарде и позволил ей возобладать над противниками. Желая закрепить преимущество, потомки Бекмурзы Джамбулатова склоняли соплеменников к подданству России, но другие князья опасались чрезмерного усиления рода, имеющего в своих рядах приближенного к царю гвардейского офицера. С этим народом все было очень непросто.

Последняя война с турками принесла нам крохотные (хотя и стратегически значимые) земельные приобретения, зато невещественный выигрыш оказался велик. Получив с него первые дивиденды в виде усмирения ногаев, я продолжал эксплуатировать дорого купленный политический авторитет державы. Возможности на азиатской стороне Черного моря открывались интересные.

Дело в том, что граница с Оттоманской Портой и ее вассалами на всем этом пространстве была никак не обозначена и даже не оговорена в трактатах, исключая маленький кусочек к югу от Азова! Виной тому — амбиции крымских ханов, простиравших жадные взоры до самого Каспия (их конница в самом деле нередко до него доходила). Но всякая палка о двух концах: если крымцы заявят, что их владения тянутся до окрестностей Терского городка, русские вправе ответить, что они оканчиваются возле Тамани! Статья о Кабарде в последнем трактате стала первым шагом к разграничению, только в ней не содержалось ни изъяснения, что это за страна, ни начертания кабардинских границ. По усмотрению, можно понимать под сим именем незначительную полоску земли, а можно распространить хоть до Черного моря! Народ один и тот же, причем народ вольный: турецких гарнизонов и администрации у него сроду не бывало. Хану платили дань — ну и что? Россия тоже когда-то платила! Союз с черкесами позволил бы при удачном обороте и Тамань с Темрюком у крымцев чужими руками отобрать, и даже о гавани на Черном море подумать!

Бригадир и от гвардии капитан князь Александр Бекович Черкасский имел особые инструкции от государя касательно кабардинских дел и действовал отдельно, квартируя со своими полками в Астрахани — однако согласованные усилия могли бы оказаться полезней. Разумеется, при условии, что наша политика будет достаточно тонкой. Надо ли приводить кавказские народы в подданство — у меня были большие сомнения. Только прежде, чем предлагать 'завиральные идеи' государю, стоило отточить аргументы на жестком наждачном камне критики — в этом никто не мог бы помочь лучше опытнейшего Степана Андреевича Колычева.

— Турки отнюдь не глупы, — рассуждал я, развалясь на креслах в вице-губернаторской гостиной и наслаждаясь крепчайшим, ароматным йеменским кофе, — они рассчитали, что доходы, полученные с этих племен, не покроют издержек по их завоеванию. Горы представляют слишком серьезное препятствие. Даже в просвещеннейших европейских странах остаются уголки почти полной дикости, обитатели коих чужды общепринятому государственному порядку. В Испании и Франции есть баски, в Британии — хайлендеры. Тирольцы не столь враждебны цивилизации, но сражаться не разучились: встреча с ними в бою стала одним из сильнейших впечатлений моей юности.

— Александр Иваныч, ты же знаешь: мы не собираемся завоевывать черкесов. Лаской склонять их к подданству — вот задача!

— Степан Андреич, самому-то не смешно?! Приласкай волка в поле! Откуда может взяться у этого народа единомыслие относительно подданства, когда у него ни в чем единомыслия нет?! А значит — несогласные будут воевать. Как могут, скажем, кровники согласиться между собою?

— Десять лет назад согласились, когда крымцев резали. Почему еще раз не повторить?

— Это из разряда чудес, раз в тысячу лет бываемых. А повториться может скорее против нас, если попытаемся обуздать своевольство и разбой. Государственный смысл дарован не всем народам!

— И что же ты предлагаешь? Уступить эту землю туркам, чтобы они истребили остатки древнего христианства и окончательно обратили черкесов в ложную веру?

— Ни Боже упаси! Мне вообще представляется, что к вере горцы довольно безразличны, как истинной, так и ложной. Они верят острой сабле да лихому коню, а муллы или христианские шогены — из другого мира. Конечно, устранить турецкое влияние надо. Иначе этих превосходных воинов османы обратят в передовой отряд против нас. Лучше бы наоборот, но пока христианство борьбу за их души проигрывает.

— Писал я Преосвященному Стефану, что надобны проповедники из кавказских инородцев, сам нескольких выкупил и послал в Москву на учебу — жаль, вести о них не имею. Лучше бы учить здесь, да при этом так содержать, чтобы свой язык не забывали.

— Степан Андреевич, дорогой! Князья черкесские отпущенного раба все равно слушать не станут, хоть он магистерскую степень из лучшего университета привезет! Другой подход к ним нужен. Я вот что думаю. К нашим гребенским казакам кабардинские рабы бегают, сказываются христианами либо крестятся. Владельцы требуют выдачи — а по вере нельзя! Так может, объявить, что будем возвращать, если владелец — христианин? Дескать, сие дает надежду на милосердное обращение его с подданными?

— Эх, Александр Иваныч! Всё ты хочешь веру с корыстью связать! Не думаешь, что грех?

— Смотря что в подчинении: вера или корысть. Деньги не представляют зла сами по себе, это просто инструмент, готовый служить добру и злу безразлично. Черкесов к туркам что привязывает? Работорговля! Каждый год несколько тысяч ясыря в Константинополь уходит, большинство — их же соплеменники.

— Они рабством не гнушаются: многие рабы у турок такую карьеру делают, что любому князю завидно станет. Сам знаешь: визири из черкесов были, прежний капудан-паша, других чинов тоже немало...

— И у нас Бекович есть. Я вот к чему: если б эту торговлю перехватить, заменили бы турецкое влияние своим. Не можем, потому что бедны. А еще хитрости не хватает. Атакуем в лоб, где надо бы тихой сапой.

— Где же, к примеру?!

— Да где угодно. Прикажи государь всенепременно покорить горцев, что бы мы сделали? Пригнали бы большую армию и много лет воевали, тратя миллионы, теряя тысячи солдат в бою и десятки тысяч — от болезней. Действовать по-европейски — значит предпочесть косвенные способы: скажем, обратить те же самые миллионы на покупку черкесских ясырей, заранее рассчитав, за сколько времени народ продаст сам себя без остатка. А по-английски... По-английски было бы — скупить черкесов в рабство на их собственные деньги.

— Это как?!

— Не знаю. Я же не англичанин!

— Так ты шутишь! А я уж думал...

— Правильно думал, Степан Андреевич: эта шутка — наполовину всерьез. Сколько воинов могли бы выставить все горские племена сразу?

— Кто их знает? Тысяч сто или сто пятьдесят.

— Больше, чем у крымского хана. По выучке и вооружению — тоже сильней. А кто кому дань платил рабами? При разобщенности горцев, их сила на междоусобицы уходит. Давай поглядим: самая славная победа черкесов где берет начало? Не захотели своих в рабство отдавать?

— К чему спрашивать, что и без меня знаешь?!

— К тому, что таких же невольников они охотно продают туркам! Продают, вот волшебное слово! Крымцы хотели бесплатно взять, за то и поплатились. Не будем презирать корысть — это огромная сила. Представь, например, что ясырь будем покупать мы. Согласным на крещение давать волю и селить где-нибудь в недальнем расстоянии за линией: земли свободной хватит. Скоро у нас образуется вторая, чисто христианская, Черкесия в русских пределах...

— На Тереке так и идет, только без денег. Там половина казаков — крещеные инородцы.

— Без денег не то. Масштабов настоящих не будет.

Действительно, без больших денег рассчитывать было не на что. Береговые черкесы не велись на мои посулы: они имели прочные, выгодные связи с Константинополем и считали себя истинными магометанами, хотя природные турки неохотно с тем соглашались. Как жаловался один турецкий путешественник: 'съедают жирных свиней до самого хвоста, а кто усомнится в их правоверии — сразу зарежут!' Еще больше головной боли доставляли воровские казаки-некрасовцы. Калмыки не смогли достать их зимой в кубанских плавнях, где кони легко проламывали ненадежную корку льда на болотах и проваливались по самое брюхо в чавкающую черную грязь. Донцы, со слов атамана Василия Фролова, были не слишком надежны: невзирая на жесточайшие угрозы, среди них по-прежнему скрывалось множество беглых. Усиленные меры по розыску и возвращению оных, постоянно требуемые государем, могли вызвать если не новый бунт, то массовый переход к тому же Некрасову. В своем доношении Его Величеству я настаивал на амнистии беглецам как непременном условии верной службы казаков, но ответа на свой запрос пока не получил. Использование регулярных войск было по-прежнему нежелательно: аландские переговоры не увенчались успехом. Хуже того, европейская политика полностью сошла с расчетной орбиты и покатилась, словно колесница Фаэтона, грозя России страшными бедствиями.

Дипломатическая катастрофа началась с гибели Карла Двенадцатого. Неугомонный король был убит в Норвегии, под Фредрикстеном, и некоторые утверждали, что роковая пуля прилетела из шведских траншей. Получив известие об этом, я не ждал будущих несчастий, предполагая в наследниках Карла больше миролюбия.

Но пришла почта из Парижа, и ощутимо запахло бедой. Открылся заговор против регента. Замешаны оказались испанский посол князь Челламаре, дюк де Ришелье, кардинал Мельхиор де Полиньяк и другие знатные персоны. Политические следствия впрямую касались нас.

О плане Альберони-Гёрца я знал, и даже некоторым образом участвовал в нем при самом начале, послужив курьером от государя к английскому претенденту. Готовилась коалиция Испании, Франции, Швеции и России — то, что последние две державы сначала надлежало помирить, а в Париже произвести переворот, не казалось инициаторам чрезмерно трудным. Следующим шагом задумывали восстание шотландских горцев, поддержанное совместным русско-шведским десантом, и победоносный марш на Лондон для восстановления на престоле Стюартов. После этого весь талант принца Евгения оказался бы недостаточным для противостояния превосходящей мощи: император был бы принужден согласиться с любыми условиями, которые продиктуют ему новые хозяева Европы.

Этим планам внезапно нанесли двойной удар. Девятого декабря — аресты в Париже. Одиннадцатого числа (считая тоже по новому стилю) — пуля в висок королю.

Версией о случайности пусть пробавляются легковерные. Она, конечно, красива: король-воин благородно погибает на поле брани, наследники ни при чем, честь королевской фамилии не подлежит сомнению. Но поверить в чудесное совпадение... Проделайте опыт: выйдите на крыльцо с заряженным ружьем, крепко зажмурьте глаза и выпалите в небо. Оцените вероятность, что к вашим ногам упадет застреленная утка. Оценили? А СРАЗУ ДВЕ?

Две страны были выбиты из предполагаемой коалиции, Франция и Швеция. Практически в один момент: путь самого быстрого курьера от Парижа до Христиании займет не меньше недели. Скорее можно предположить, что некие силы заранее подготовили одновременную атаку в двух пунктах — и провели с безупречной согласованностью. Очень чисто провели, не оставив следа. Остается путем логических заключений вычислить, что за смутные тени маячили за спиной королевского шурина. С этой персоной самой по себе более-менее ясно.

Фридрих Гессенский — сын того старого ландграфа, что в замке Вайсенштайн торговал вечным двигателем. Засидевшийся в принцах интриган, готовый на любую низость, чтобы добыть корону, и утвердивший-таки на шведском троне собственную задницу, весьма неизящно подвинув безгранично любящую его супругу. Могли английские (или все же французские?) рыцари плаща и кинжала пренебречь такой фигурой в окружении Карла? Если да — гнать их со службы поганой метлой!

А сам меткий выстрел народная молва приписала подполковнику Сигье, французу по рождению и одному из приближенных Фридриха. Что настоящим занятием сего господина было шпионство, ни для кого не секрет: он даже в Санкт-Петербург впоследствии приезжал шпионить за герцогом Голштинским, ближайшим династическим соперником гессенца.

Одновременно некие злонамеренные люди распространили слух, будто бы пулевое отверстие в королевском черепе соответствует калибру новоманерной русской винтовки, да и сам неизвестный стрелок совершил сие подлое и предательское деяние по личному приказу царя. Немыслимые фантазии! С того момента, когда барон Гёрц от шведов и Брюс с Остерманом от нас утвердили на Аландах кондиции мирного трактата, Карл из врага России превратился в потенциального союзника. Оставалось лишь вложить перо в культяпки королевских пальцев (память о драке с янычарами в Бендерах); одно движение руки — и вся система европейской политики рухнула бы, чтоб выстроиться после крушения в небывалой доселе конфигурации. Но соперники по части тайных интриг оказались искусней.

В Париже раскрытие заговора произвело громадный эффект. Негодованию Филиппа Орлеанского не было границ: отбросив колебания, Франция с барабанным боем и развернутыми знаменами вступила в противуиспанский лагерь. Шведы, напротив, забыли об иностранной политике, предавшись пьянящему сладострастию мести.

Все обиды и притеснения, учиненные покойным королем и не могущие, по статусу обидчика, быть отомщены непосредственно, пали на голову министра Гёрца. Напрасно несчастный твердил, что только исполнял приказы — озверевшие от королевского тиранства подданные возложили вину на него и при великом народном ликовании казнили. Проект мирного трактата предали гласности. В нем нашлось много интересного для европейских монархов.

Король Георг обнаружил, что Петр обещал Карлу Двенадцатому вспомогательное войско для возвращения Бремена. Август, в угоду подданным выказавший прошлый год враждебность русским и православию, вознегодовал, что его собирались заменить Станиславом Лещинским. Император был крайне раздражен планами передела владений в северной Германии. Эти трое вступили в союз, по внешности оборонительный, но могущий стать наступательным в мгновение ока. Как стало известно позже, тайными статьями договора условлено было заключить Россию в старые границы, чтобы отнять у нее всякое влияние на европейские дела. Английский и цесарский послы в Константинополе дружно принялись науськивать против нас побитых Евгением Савойским турок. Теперь от меня требовалось удесятерить осторожность и думать не о наступательных действиях, а о защите своих пределов, буде османы поддадутся на льстивые речи.

Еще опаснее было бы прямое вмешательство Четверного альянса в шведскую войну, к чему в Европе обнаруживалась все возрастающая склонность. Вражда к Испании соединила все важнейшие державы, а после неминуемого поражения испанцев должен был прийти наш черед. Как встарь, когда русские попытки утвердиться на Балтийском море вооружали против окруженной врагами страны превосходящие неприятельские силы и приносили ей конфузии да разорение. Тучи сгущались, напряжение возрастало с каждым месяцем. Как будто вновь я на палубе обреченной скампавеи, легкий 'вздох Зефира' дыханием смерти гонит холодок по хребту, и в медленном неумолимом движении разворачивается бортом вражеский линейный корабль.

Что остается в таком случае делать?! Инспектировать и учить войска! За последние мирные годы, при постоянных задержках жалованья, не только ландмилицкие, но и квартирующие в губернии армейские полки изрядно омужичились: завели стада и посевы, коим уделяли предпочтительное внимание против строевых экзерциций. До своего отпуска я всячески способствовал сему вопиющему нарушению регулярства, и теперь тоже глядел на него сквозь пальцы. Лучше так, чем умирать с голоду. По крайней мере, нехватка хлеба нам больше не грозила. И еще: солдаты, по-крестьянски сроднившиеся со здешней землей, в оборонительной войне стояли бы за нее крепче. Но обновить воинские умения стоило. Закрывая глаза на присущую ветеранам легкую разболтанность строя, я не жалел пороха для упражнения в стрельбе.

Когда лед растаял, начались изыскания по части подводных мин. Апраксин не обманул: в Азовском флоте нашелся большой избыток негодных к плаванию судов. Полдюжины совсем ветхих начали ломать на дрова для демонстрации миролюбия, как только прибыл с пустяковой депешей турецкий чауш — понятно, что на самом деле приехал шпионить. С отбытием турка работы приостановили. Загремели взрывы, проламывая потемневшие от времени борта. Опыты на подгнивших корпусах с большим сомнением могли считаться представительными: морские офицеры взирали скептически и были вполне удовлетворены, когда прошуршал слух о полной моей неудаче. Это я его пустил: среди них добрая треть англичан. Зачем доводить до сведения Royal Navy, что мне удалось исправить ошибку Дреббеля? В потрепанной записной книжке таилась главная добыча: четкая зависимость пробивной силы заряда от веса пороха и глубины погружения. Зная сие, добиваться совершенства в деталях можно хоть на сельском пруду.

Если бы Абрахам Станьян, британский посол при Порте, преуспел в развязывании войны — предмет первой турецкой атаки был бы совершенно ясен. Таванский городок, кость в горле неприятеля, в шестидесяти верстах от Перекопа и в полутора сотнях — от Очакова, прекрасная операционная база на оба направления. Как прошлый раз, судьбу кампании решали бы коммуникации, сиречь господство на нижнем Днепре. Действия легкой кавалерии в окрестных степях стали бы фоном главного противоборства; заблаговременное разорение Кубани обещало нам некоторое преимущество в этом жанре.

По сведениям, коими я располагал о Станьяне, этот человек был не только карьерным дипломатом с тридцатилетним опытом. Три года назад он отправился мирить императора с султаном, будучи одним из лордов-заседателей Адмиралтейства. Серьезный чин, требующий знания дела. Пользуясь его советами, турки могли возвысить морскую стратегию и тактику до лучших европейских образцов. Не страшно: тягаться с ними в открытом море мы все равно не собирались. А вот какие неожиданности могут быть в лимане?

Пять лет назад и мы, и османы сражались тем, что нашлось под рукой, не давши себе труда выработать наиболее подходящий для местных условий тип судна. Галеры и малые канонерки слабоваты по огневой мощи. Линейные корабли неуместны, слишком узко и мелко. Мои плавучие батареи на плотах — орудие нужды, чересчур неповоротливы. Чтобы получить преобладание, требовалось нечто среднее между двумя последними родами: к примеру, плоскодонные прамы с осадкой не свыше полутора аршин и батареей десятка в два тяжелых орудий. С подсказки опытного англичанина враги могли бы раньше нас решить нехитрую задачу и провести кампанию по своему плану. Все преимущества на их стороне: они могут строить речные суда на Дунае и в хорошую погоду переводить морем до днепровского устья. А у нас ниже порогов верфей нет. Как нет и шансов протащить подобное чудище через Ненасытец.

Отсюда следовал очевидный вывод: в первую очередь снабдить новым оружием гребную флотилию на Днепре. Силами богородицких артиллеристов, имеющих опыт минных работ на суше, я приготовил неприятелям подарки трех видов: на длинном шесте перед носом гребного судна, на канате за кормой и смиренно ожидающий жертву на якоре, в толще воды. Двухпудовый заряд пороха, надежный колесцовый воспламенитель — корабли достаточно дороги, чтобы не слишком экономить на оружии против них. Когда Дашков сообщил из Константинополя, что султан твердо намерен придерживаться мира с Россией, чувство облегчения, конечно, было главным — но доля разочарования тоже присутствовала. Хотелось испытать инвенцию в деле.

Новая турецкая война, долженствующая возгореться рано или поздно, представлялась мне неизбежной: прошлый раз ни одна из сторон не удовлетворила своих вожделений. Впрочем, несомненно и то, что промедление — в пользу России. Чем дольше продлится мир, тем сильнее мы будем. За время моих странствий состав ландмилиции почти удвоился; можно бы наращивать численность быстрее, но кого попало не брали. Отвергнутым хватало работы в городовом строении. Цепь крепостей, протянувшаяся по нижнему Днепру, подобно клинку повисла над Крымом, нацелившись острием в сторону Очакова. Богородицкая провинция мало-помалу превращалась в надежную тыловую базу. Еще бы лет пять или десять... Пожалуй, только верфи недоставало, да чугунолитейного завода: возить ядра и бомбы за тридевять земель разорительно, лучше делать на месте. Нанятых мною прошлым летом шропширских угольщиков обер-комендант Козин встретил, как родных — и сразу запряг в работу. Несколько новых шахт при ландмилицких полках уже давали топливо, и делались пробы по пережиганию угля в кокс. Воспользовавшись положением в коллегии, я выписал на линию рудознатцев для поиска железных руд и подал представление об отпуске денег на опыты: секреты Дарби по-прежнему не давали мне покоя. Доменную печь и литейную мастерскую следовало строить на казенный счет, ввиду военного назначения, а равно многочисленных сложностей и затрат, ожидаемых в новом прожекте.

Было у меня в Богородицке и приватное дело. Настояв на отделении ладожского завода от торговой компании и отказавшись вкладывать в него деньги, Демидовы почти похоронили это начинание. Обижаться не на что: партнерство и соперничество в коммерции всегда присутствуют вместе, неслиянно и нераздельно. Используя все доступные ресурсы, от красноречия до служебного положения, принимая в товарищество и вельмож, и купцов, удалось собрать примерно половину потребной суммы. Моих российских доходов для покрытия дефицита явно не хватало, заграничные вложения тоже были невелики — да и нужно приберечь что-то на черный день. Вариант с привлечением через подставных лиц английских вкладчиков оставался уже на самый крайний случай: на день, который еще чернее черного, ибо сие равнозначно сдаче на капитуляцию. По долгом размышлении, запасный капитал Тульского полка, в котором и моя доля присутствовала, я счел единственным средством хотя бы наполовину заткнуть дыру в строительной смете.

Сумма у туляков накопилась изрядная, больше годового жалованья. Там была и шведская добыча, отошедшая победителям под Полтавой, и награбленное казаками в Гезлеве, и плата за турецкие пушки, взятые на Днепре, и бердичевские проценты Акима Евсеева, кои не успел присвоить хитрый артельщик... Только воспользоваться деньгами, не спрашивая солдат, нельзя, а объяснить им суть товарищества на акциях — трудно. Но, как оказалось, возможно. Нежелающих, которые предпочли изъять свою часть из общей кассы, оказалось не так уж много. Четверка малорослых местных лошадок весело потащила артиллерийский зарядный ящик, набитый серебром вместо картечи — туда, где сии боеприпасы требовались для решительного сражения с государственной бедностью.

СЕВЕР

Северным и южным делам я придавал одинаковое значение, но государь думал иначе. Лишь только выяснилось, что турки воевать не станут — пришел указ 'как наискоряе' прибыть в Петербург. Так быстро, как хотел царь, не получилось: Апраксин уплыл разорять Швецию без меня. Впрочем, адмирал и сам справился неплохо. Ирландский 'дикий гусь' Питер Ласси — еще лучше. Выслушав мое доношение о неотложных нуждах Азовской губернии, Его Величество нахмурился:

— Подожди немного. До окончания шведской войны негоже отвлекать силы, а лишних мастеров у меня нет. Места подходящие пусть сыщут и всё приготовят, чтобы потом за этим остановки не было. Людей бери с Малороссии либо из однодворцев. От твоих ландмилицких вербовщиков дворянство стонет: лучших мужиков переманивают.

— Нельзя иначе, государь. Малороссияне вольностью разбалованы, ко мне не идут.

— Заставь!

— Толку не будет, разбегутся. К Орлику, к Игнашке Некрасову или просто в разбойники. Охочие люди нужны.

— Ладно, это после решим. Когда у гессенского ландграфа гостил — сосчитал, сколько войска имеет?

— На сколько денег дадут, столько и выставит. Он торговлю кровью на широкую ногу поставил. В прошлую войну больше трети взрослых мужчин ходило в наемниках, причем у обеих сторон. Так что тысяч до двадцати — без натуги, хорошо заплатят — может и больше. Солдаты отличные, практикованные.

— А своим коштом?

— Бесплатно воевать не будет, даже для сына. Позвольте спросить, Ваше Величество: с королем Георгом шведы уже замирились?

— Трактата еще нет, но поступают вполне приятельственно. Толкуют, чтобы в Германию переправить сорок тысяч шведов, прибавить такое же число ганноверцев с гессенцами и двинуться на Ливонию. Владея морем, о коммуникациях беспокоиться не надо. Будь Георг в Англии полновластен, обрушил бы на нас войну. Резидент сообщает, подданные короля не любят — что скажешь?

— Терпят, как меньшее зло. Стюартов не любят еще больше, это вопрос религии. Нынешнего упрекают в невнимании к торговым интересам подданных.

— Купцам торговля интересней войны. Вот хватит ли у них силы с королем тягаться?

— Деньги в их руках. Подати парламент приговаривает. Если король на свои ганноверские доходы решится воевать — одно дело, за счет английской казны — совсем другое. Там долги неоплатные.

— Однако для войны с Испанией средства нашли.

— Это иное, государь. Торговля в испанских колониях — их заветная мечта, а принадлежность Ливонии Вашему Величеству или шведскому королю негоциантам безразлична, они в любом случае свое возьмут. Убедить парламент поддержать шведов... Сомневаюсь, что правительству это удастся.

— Князь Куракин то же самое пишет из Гаги. Еще настаивает, чтобы каперских патентов не давать, не раздражать торговцев.

— Наверно, прав Борис Иванович, хотя жаль: я собирался поразбойничать, уже с дюнкеркцами связи наладил.

— Не горюй. Скупать добычу — доходней, чем грабить. У тебя железа в запасе много?

— Совсем нету. С Урала подвоз остановился: Вышневолоцкий канал пересох. На Олонецких заводах мало выработали, да и похуже, правду сказать, олонецкий металл против уральского. Мишка Евстафьев, приказчик, пишет из Англии: еще давай, — а взять негде.

— Помогу твоей беде. Адмирал рапортует, в Швеции четырнадцать заводов дотла разрушили, железа взяли восемьсот тысяч пудов, не считая того, что в море побросали. Бери по цене демидовского, если хочешь.

— Конечно, хочу! Одно попрошу: расчет после продажи. Мне такой запас — не на один год!

— Ладно, подожду за тобой. Только учти, трофеи в Абове сложены.

— Вот и хорошо, возить ближе. Лишь бы блокады не было. Надеюсь, британцы свою эскадру не за этим послали?

— Послали шведов от нас защищать. Но это все равно, что в дождь бороной прикрываться. Как адмирал Норрис может с кораблями гребные суда в шхерах ловить? Торговому судоходству препятствовать не должен. Расскажи-ка лучше, о чем писал из Богородицкой так невнятно? Дескать, для морской войны новый способ имеешь?

— В письме не хотел излагать, даже цифирью. А штука, в общем, нехитрая. Англичане больше девяноста лет назад пытались использовать водяные мины против кораблей, но неудачно...

С нарочитой неторопливостью я рассказал государю, как сделать 'нехитрую штуку' действенной. При чрезвычайной занятости Петра аудиенции, даже для самых важных персон, обыкновенно бывают редкими и кратковременными. Мало кто может похвастаться, что царь говорил с ним не спеша. Теперь я мог насладиться обстоятельной беседой в полной мере. Не желая присваивать чужие заслуги, помянул первоизобретателя плавучих мин Корнелиуса Дреббеля и его многочисленные инвенции, включая подводное судно.

— Погоди. — Прервал меня Петр. — Значит, сей голландец плавал в Темзе-реке потаенно и сам король Яков Первый с ним под воду нырял?

— Насколько известно, да.

— А что же он пользы никакой не сделал? Наприклад, корабли разбивать из-под воды?

— Не знаю, Ваше Величество. Могу лишь предположить, что затея оказалась непрактической. Грести на таком судне тяжело, ориентироваться — трудно. Если даже доберешься до вражеского корабля — что дальше делать?! А самое главное, я не вижу возможности уравновесить наполненный воздухом корпус в толще воды: он будет либо тонуть, либо всплывать.

Объяснение, какую свинью подложила подводным плавателям сжимаемость воздуха, государя не удовлетворило:

— Как же тогда твой Корнелиус не утонул? Значит, нашел способ победить этот закон. Короля на борт позвал. Небось, за утопление царствующей особы не помиловали бы! — Он полуобернулся к секретарю — Подай Ефима Никонова бумаги.

Покопавшись, Макаров молча и с поклоном положил на стол несколько листков. Сверху — написанная старинным почерком, с завитушками, титлами и надстрочными буквами, грамота. Царь смахнул ее в сторону и подвинул в мою сторону то, что ниже:

— Смотри.

Этот лист словно выдернули из иной эпохи, чем верхний: чертеж, исполненный в той манере, как рисуют корабельные корпуса. Только форма необычная. Похоже на две лодки, сложенные подобно скорлупкам грецкого ореха.

— Мастер корабельный в прошлом годе челом бил: дескать, сделает он к военному случаю на неприятелей угодное судно, которым на море, в тихое время, будет разбивать корабли, хотя б десять, или двадцать, и для пробы тому судну учинит образец. Мнится, твои подводные мины — то самое, чего ему не хватает.

Видимо, на моем лице отразилось невысказанное покуда мнение о прожекте 'потаенного судна', потому что Петр снизошел до уговоров:

— Пойми: разом превзойти на морях и турок, и шведов обыкновенными средствами невозможно. Вон, Василий Корчмин придумал станки ракетные для фрегатов, огнеметательные трубы, печи — ядра калить прямо на судах. Будь у меня равные силы с неприятелями — может, не стал бы корабли таким опасным для них самих оружием снабдевать. Враги сильнее и опытней. Чем верх над ними брать? Умом? Отчаянностью? Всё годится! А ежели впридачу к шведскому флоту мой старый приятель Джон Норрис в гости пожалует? Надо заранее особливое угощение припасти. Ты нашел у этого Дреббеля недоконченную инвенцию, привел в совершенство...

— Еще нет, государь.

— Только что говорил, что мины готовы!

— Одна разновидность из трех — которые на шесте. Их можно опускать в воду за минуту до взрыва. И приводить в действие когда пожелаешь, потянув за тонкий линь. Буксируемые в надежности уступают. Якорные — еще больше. Вода в бочонок хоть по капле, но просачивается, порох отсыревает. Надо его поглощающей субстанцией окружить: хотя бы негашеной известью, для пробы. И вместо крючьев, должных за днище корабля цепляться, привод к запалу поверней придумать. Нужны еще изыскания.

— Доканчивай. На столь нужное дело средства найду.

— Есть другие, не менее нужные, о коих я уже имел честь докладывать в разное время. Правда, быстрых результатов не обещаю, а издержки потребуются в несравненно большем размере...

Пользуясь случаем, я напомнил царю весь список опытовых работ, отложенных за недостатком денег: сверление пушек, огненная машина, литье в песок, доменные печи на коксе, корабельная архитектура с учетом сопротивления воды. Нельзя было упускать момент: выручка от военной добычи чаще всего достается тому, кто первым предъявит обоснованные запросы на нее.

— Доля Вашего Величества с продажи трофейного железа составила бы вполне достаточную сумму на первые годы...

— Половину, больше не дам. На артиллерию и корабельную науку — первоочередно, остальное по возможности. Ефиму — из этих же денег, а ты ему помоги, хоть и не любо. Вот объявят англичане войну, станут на якорь в виду Кроншлота — что с ними делать? Ждать, пока зимы убоятся?

— Государь, простота замысла — важнейшее достоинство хорошего военного плана. Судно Никонова — это непомерные сложности. Многие годы изысканий, из которых навряд ли будет толк. Пусть попробует, авось не разорит государство. Однако в успех сего прожекта не верю. Скрытность? Для скрытности незачем лезть под воду: можно атаковать ночью. Вельботы или чайки с минами на длинных шестах, полагаю, немалые преимущества покажут над привычными брандерами.

— Пусть делает. Не тебе одному Господь разум даровал.

Прощальный щелчок по самолюбию не омрачил моей радости: ассигнованные к изысканиям средства превосходили самые смелые надежды. Окладные доходы Петр использовал бережно, сознавая ограниченность платежной способности крестьян. С военной добычей расставался легче. Особенно приятно, что добыча сия изъята из шведских экспортных ресурсов, а сами заводы разрушены до основания! Это значит, отмена эмбарго не уронит английские цены. Возможность прямого объявления войны Британией, ради личных интересов короля, я оценивал не слишком высоко, а вражеское наступление через Германию, ввиду приближающейся осени, не могло быть предпринято ранее будущего года. Достаточно времени, чтобы принять контрмеры.

По возвращении в Петербург, сразу после того, как срочные дела в Або и на Ладоге были улажены, Григорий Петрович Чернышев откомандировал в мое распоряжение из Адмиралтейской конторы мастера Никонова и помощников, коих тот указал. Царские приказы надлежит исполнять независимо от разумности оных, посему к строению подводного судна стоило отнестись со всей серьезностью. Как примерно к пресловутому perpetuum mobile.

На что можно было рассчитывать в виде побочных выгод? Да хотя бы улучшить водонепроницаемость минных корпусов, устройство которых представляло довольно близкое подобие с корабельной обшивкой. Только кораблю малая течь не опасна, а пороховому заряду — губительна. Примерно половина притопленных под воду мин утрачивала способность взрываться через день-другой, мне же хотелось сохранять их на боевом взводе по нескольку месяцев. Мой новый подопечный достоинства подводного взрыва понял моментально, согласившись поработать одновременно над этой инвенцией.

Как я и предполагал, Ефим Прокофьич в своих планах почитал воздух несжимаемым. Подплыв под вражеский корабль, он собирался выбраться из 'потаенного судна' одетым в костюм из юхотной кожи с бочонком на голове, в котором должны быть сделаны против глаз стеклянные окошки. В руках — бурав для проверчивания днища и медная труба, начиненная зажигательным составом (это под водой-то!). Что на двухсаженной глубине на квадратный фут давит двадцатипятипудовая тяжесть, а при открытии нижнего люка судно заполнится водою почти на треть — оказалось для него откровением. Пришлось показать несколько опытов по этой части.

Однако в своем ремесле Никонов был мастером превосходным, что выгодно его отличало от множества крутившихся вокруг царя шарлатанов. Их назойливое соперничество крайне меня раздражало. Самый нахальный из мошенников, барон фон Бюлов, учинял авансы без промаха попадать из пушек за версту и более, сжигать вражеские корабли на дистанции в тысячу шагов и открыть множество других секретных инвенций. Петр письменно обязался сразу по исполнении упомянутого выплатить ему восемьдесят тысяч червонцев. Сей несносный хвастун подкатывался и ко мне, в тщетной надежде выцыганить денег под свои обещания. Убил бы, ей-Богу! Такие персоны с легкостью отбивают хлеб у подлинной науки: шарлатанские блестки обмана всегда выглядят ярче и привлекательнее, чем грубая сермяга истины.

Сарай для работ Ефима, чтобы скрыть оные от постороннего глаза, выстроили на Галерном дворе. Изучать сопротивление воды движению судов я вначале намеревался здесь же, буксируя уменьшенные модели в закрытом канале при помощи машины, вращающей вал с постоянной скоростью. Подсчитал, сколько она будет стоить — и переменил планы. Скупость одолела. Это же, в сущности, механизм башенных часов! Как бы получить высокую точность измерений, при этом избежав многотысячных затрат? Изменчивому речному течению доверяться не стоит, но водяной ларь крупной плотины способен обеспечить относительное постоянство потока. И что немаловажно, оканчивается в теплом помещении, позволяя работать во всякое время года — основательный резон перенести исследования на ладожский завод. Сверление пушек собирались проводить там же, как только заработают водяные колеса. Кстати, ассигнования на сии опыты при умном подходе могли принести двойную пользу, снабдив завод машинами, в равной мере применимыми для других дел.

Всем вышеупомянутым я занимался в свободное от коллежской службы время. Аландский конгресс разорвался, приехал Брюс, и заседания приняли регулярный характер. Являясь в присутствие к шести часам утра, члены трудились до одиннадцати; вторую половину дня обыкновенно посвящали иным делам, понеже многие имели не одну должность. Управление ладожским строительством тоже к таковым относилось, хотя отчасти: на треть я был совладельцем, на другую треть — казенным управляющим от государя. И Богородицкая линия оставалась за мной, невзирая на расстояние. Собственно, тогда не считали нужным постоянно держать при войсках начальников выше полкового уровня, командируя генералов к армии только с появлением военной угрозы. Так что мои обязанности в отношении подчиненных сводились по преимуществу к ходатайству за их интересы в высших сферах.

Юноши, мечтающие о подвигах, считают скучной гражданскую службу. Глупенькие они. В ней присутствует свой, особый драматизм, открытый не каждому. А с точки зрения государственной пользы — составленные нами с Яковом Вилимовичем правила для горных заводов доныне составляют предмет моей гордости. Поверьте, Берг-привилегия стоит выигранного сражения. Возможно, даже Полтавы. Жаль, для мануфактур не удалось подготовить столь же всеобъемлющий закон: в каждом деле свои особенности. По моему предложению коллегия разослала письма владельцам всевозможных промыслов, приглашая открыто обсудить общие нужды, но вразумительных ответов пришло мало. Большей частью мануфактуристы толковали о привилегиях для себя или о запретительных мерах для соперников. Тайная мысль, мною лелеемая, была английского фасона: составить некое общество, способное влиять на администрацию и законодательство в видах промышленников. Кто полагает, что для этого необходимо нужен парламент — заблуждается. Деньги нужны, и только. Ну, еще ум. Став во главе клуба толстосумов, я мог бы найти в нем дополнительную опору и существенно увеличить свое значение.

Первые же шаги показали явную преждевременность замысла. Убедить русского человека, что принятие правильных законов может дать лично ему какую-то пользу, и что законы вообще могут иметь значение — невозможно. Открытого пренебрежения к юстиции он не выскажет, но любому кодексу предпочтет тесную дружбу с облеченными властью персонами. Оные персоны тем нужнее для него, чем они ближе — поэтому мелкая приказная шушера в провинции вызывает больше почтения, нежели далекая петербургская коллегия.

Страна, живущая по принципу 'не уповай на закон', не может стать благоприятным местом для коммерции ни при каких обстоятельствах. Это аксиома. Государь жестоко наказывал злоупотребления, но произвол и лихоимство не убывали — впечатление создавалось, что наоборот. Может, он что-то неправильно делал? Полгода, проведенные в Англии, дали мне много материала для размышлений о государственном устройстве.

К британцам можно относиться как угодно: их высокомерие и холодность мало располагают к симпатиям. Однако беспристрастный свидетель должен признать несомненные успехи островитян в части порядка и правосудия, достигаемые к тому же без видимого усилия со стороны верховной власти. Скажем, во Франции число королевских служителей не в пример больше, народ обременен ими сильнее, а управляется страна не лучшим образом. Если двигаться дальше к востоку, легко убедиться, что порядок и свобода чаще живут поврозь: в германских государствах налицо только первый элемент, в Речи Посполитой — только второй, в России нет ни того, ни другого. Петр пытался победить лень и воровство приказных, назначив надзирающих за ними лиц. Потом — надзирающих над этими надзирателями. Потом над ними, в свой черед. Он двигался по пути административного абсурда с таким усердием, будто хотел пройти его до конца. До самого тупика, которым он оканчивается. Умножая чиновников, он только умножал казнокрадство.

Афронт, учиненный монарху собственными слугами, впору сравнить разве что с первой Нарвой. Чем больше царь занимался гражданским устроением, тем чаще на лицо его вползала гримаса непонимания и обиды. Перепороть сукиных детей, переказнить! Пороли и казнили, но порядка в стране не прибавлялось. Глядя на это безобразие, я все чаще задумывался о средствах смягчить отношения между простолюдинами и высшим сословием, народом и властью. Излишества государственного принуждения — вот что вызывало самую чудовищную и бесплодную растрату сил.

Взять, скажем, мои промыслы. Всякий, кому случалось гонять заводских крестьян на работу, знает: мужики правдами и неправдами от нее уклоняются, порой доходя до прямого бунта и мечтая только о том, чтобы их оставили в покое, позволив спокойно ковыряться в земле. Даже деньги не всегда побеждают это нежелание. В то же самое время по российским просторам шляются тысячи голодных бродяг, согласных на любой труд и часто готовых наняться за одни харчи. Нельзя! Запрещено принимать беглых! Санкции, предусмотренные законом за предоставление приюта этим несчастным, столь велики, что в народе гуляют истории о сотнях утопленных либо засыпанных в шахтах, во избежание разоблачения, работников. Сии страшные сказки — полный вздор. Но в них заключается та правда, что с точки зрения русского закона дать беглецам работу — ужасное преступление, для сокрытия коего впору пойти на массовое убийство.

Не находящие законного пропитания люди обыкновенно промышляют разбоем или воровством, отсюда громадное распространение сих злодейств. Владельцы мануфактур и заводов страждут от нехватки работников или взятками покупают бездействие полицейских служителей. Вред от запрета свободного движения людей велик и очевиден. А польза? Есть ли она вообще? Стоит ли сословная корысть помещиков или удобство взимания податей такой цены? Сии вопросы ставились перед государем, и кой-какие уступки в пользу промышленников были впоследствии сделаны. Но, по моему разумению — не те, что нужны.

Право покупать деревни к заводам... Представьте, что вы хотите стакан молока — а в ответ получаете дозволение купить корову. Мало того, что в деревне мужиков трудоспособного возраста не более четверти, так и среди них годных в мастеровые по физическим и духовным кондициям — ничтожная доля. Терпеть шум, лязг, жар, целый день сохранять внимание, работать размеренно и ритмично час за часом крестьяне в большинстве не умеют и учиться не хотят. Приобретая людей целыми селениями, вместо того, чтобы нанимать поодиночке, мы обрекаем себя на бесплодную возню с человеческим балластом, составляющим иной раз до девяти десятых общего числа. Как пустая порода в плохом руднике. Прежде, чем начать дело, русский заводчик должен потратить на покупку работников сумму, равную их жалованью за несколько лет. Это не освобождает от расходов на оплату труда, ибо каждый человек жрать хочет, неважно — крепостной или вольный. Если нанятый работник оказался лодырем или неумехой, минутное дело — приказать вывести за ворота и дать пинка под зад. А купленного куда девать? Продать его без убытка нелегко, да и закон одиночную продажу не одобряет.

Вот и получается, что мужиков, желающих переменить участь — не пускают в мастеровые, вынуждая идти в разбойники, зато нежелающих — загоняют кнутом. Бессмысленное и вредное занятие. Но здесь это в порядке вещей и никого не удивляет. Ладно, если бы сей вредительный порядок распространялся на одних помещичьих людей: понятно, что ссориться с шляхетством опасно. Против Петра кто только не бунтовал: стрельцы, казаки, горожане в Астрахани... Всех превозмогла дворянская сила и верность. Но попробуй царь усомниться в праве владеть живой собственностью — в то же мгновение верные слуги обернутся бунтовщиками злее стрельцов. Бог с ними, пусть владеют! Дайте хотя бы послабление казенным крестьянам или монастырским, позвольте свободно выбирать, где жить и чем кормиться. Нет, не позволят: зловонный дух неволи и принуждения расползается на все сословия, отравляя целую страну миазмами рабства. Беда России не в том, что есть рабы — а в том, что нет свободных.

Торговые и ремесленные города Европы испокон веку жили тем, что принимали беглых, строя на их труде свое процветание. Без постоянного притока свежей крови они бы обезлюдели, ибо вызванные грязью и теснотой болезни уносят больше жизней, чем успевает народиться младенцев. Мне известны московские цифры. То же самое: отпевают чаще, нежели крестят. Город, однако, существует — вопреки закону. Живая кровь окольными путями просачивается в обход артерий, перехваченных тугими жгутами запретов. Страшно подумать, что ожидало бы страну, если бы с этими нарушениями удалось покончить. Посадское население за несколько поколений вымерло бы без остатка, все элементы городской цивилизации исчезли — здравствуй, Лига ирокезов! Если Россия еще жива — то исключительно по недосмотру начальства. Или вследствие его продажности.

Пусть это прозвучит еретически, но мне иногда кажется, что корень бедствий — в знаменовавшем начало петровского царствования поражении стрельцов, оставившем дворянство без противовеса. Всеми обруганные русские янычары были не только воинами: многие держали лавки либо ремесленные мастерские и по самому своему положению не сочувствовали шляхетской монополии на использование народного труда. Правда, победа стрельцов могла бы стать еще худшей катастрофой, при их ненависти ко всему иноземному и приверженности старине. С учетом британского политического опыта, лучшим решением я бы считал компромисс. Как вы полагаете, могло бы лет эдак за сто военное сословие с привилегиями превратиться в городской патрициат с правами? В подобном случае российская монархия обрела бы вполне европейский облик, счастливо избежав односторонней зависимости от дворянства.

Сии крамольные мысли приходилось очень осторожно процеживать при обсуждениях в коллегии либо подготовке экстрактов для государя. На первый взгляд, цели мануфактурного законодательства просты и никому не предосудительны. Ограждение имущества от неправых посягательств, облегчение найма работников, удешевление кредита. Но в практическом воплощении эти невинные идеи принимают сомнительный и прямо сюбверсивный, подрывной характер, ставя под сомнение основы государственного устройства и христианской религии. Доказывать, что защита собственности требует замены самодельного уложения римским правом, а назначаемых чиновников — выборными, что процветание городских ремесел плохо совместимо с властью шляхетства над крестьянами, что для понижения ссудного процента надобно либо допустить в страну евреев, либо дезавуировать Священное писание в глазах христиан, — дело неблагодарное и чреватое потерей царского доверия. Семь потов сойдет, пока придумаешь, каким образом согласить подобные взгляды с собственными политическими стремлениями Его Величества, преимущественно клонящимися к тому, чтобы еще потуже затянуть хомут на шее недоудавленной страны. Привилегию для горных заводов нам с Яковом Вилимовичем удалось провести, однако составление на тех же принципах общих мануфактурных правил замедлилось.

Зато хорошо пошло другое дело: публикация, совместно с Коммерц-коллегией, европейских биржевых сводок для ведома российских негоциантов. Петр Андреевич Толстой по дипломатическим каналам получал цифры из Амстердама, я по своим — из Лондона. К перечню цен почти сразу стали прибавлять важнейшие деловые новости, вскоре превратив сии ведомости в регулярную газету. Купцы были довольны: это уравнивало их с голландцами и англичанами, которые прежде получали преимущество над своими русскими контрагентами за счет лучшего знания свежих конъюнктур. Вообще, торговцы оказались дружнее и сообщительнее мануфактурщиков — жаль, что они были не моего ведомства. Дружба с ними скоро пригодилась.

Мне довольно быстро стало понятно, что грузить компанейские суда одним железом — не самый лучший способ перевозок. Остается много пустого пространства в трюме. Выгоднейший вариант — сочетание металла с легкими товарами: льном или пенькой. Сразу по снятии казенной монополии явилось довольно охотников отправлять оные за море. Разгрузившись в Англии, галиоты брали на обратный путь случайные грузы, либо возвращались в балласте. Предлагая петербургским купцам дешевый фрахт, мне удалось избежать порожних плаваний и заметно сбить цены иноземцам. Со временем планировалось расширение коммерции на другие страны: единственный способ, позволяющий русским судовладельцам бороться с зимними убытками — на весь сезон посылать торговую флотилию в южные моря. Впрочем, для компании, продающей собственный товар, рентабельность перевозок второстепенна, а перерыв навигации не так страшен. Я не торопил события. Корабельные команды, в которых добротную закваску из неаполитанцев, голландцев, финнов и русских поморов обильно разбавили вчерашними крестьянами, должны были сначала набраться необходимого для дальних плаваний опыта. Однако судьба сама меня поторопила, заставив послать корабль через терзаемую штормами ноябрьскую Атлантику.

Тревога пришла из Лондона. Не более четверти трофейного железа успели продать, когда шведские агенты в Англии подняли крик о нарушении Навигационного акта. Клейма на полосах перебили, искусный адвокат был нанят для доказательства, что захваченный русской армией шведский товар должен считаться русским — но крикуны не унимались, и каждое судно я отправлял с тяжелым сердцем, опасаясь ареста всей партии. Чтобы оставаться хозяином положения, следовало дать этому металлу выход в иные страны. Торговля с Медитерранией могла бы стать очень выгодной — при условии покрытия перевозочных издержек за счет вина, соли и других южных товаров. Лука Капрани, собрав лучших матросов на галиот 'Сан-Дженнаро' (окрещенный в память его прежнего корабля, взятого берберийцами), ушел в Ливорно для коммерческой разведки.

В случае успеха этой миссии, география продаж расширялась. Наши галиоты ходили бы в медитерранские порты и западную Англию, а поставки в восточную почти целиком перекладывались на суда Джона Кроули. Однако русская торговая флотилия самим фактом своего существования давила бы на английских партнеров и не позволяла им сбить цены. Разумеется, все это — при условии, что главные державы Европы не объявят России войну. Усиление палубной артиллерии и обучение матросов стрельбе требовалось в любом случае, так что команды отнюдь не бездельничали. В дополнение к пушкам я готовил вельботы с подводными минами, а Корчмин снабдил нас своими огнеметательными трубами. Каждое отдельное судно все равно оставалось слишком слабым — но целый караван мог за себя постоять.

Отправляя Луку в Италию, я задумывался уже о следующем шаге. Медитеррания слишком близко: при обычных обстоятельствах путь в обе стороны занимает не более двух месяцев. Чтобы полностью решить проблему зимнего использования судов, надо плавать гораздо дальше. В Африку и Вест-Индию, например. Но если африканские берега открыты всем, в колониях Нового Света чужой корабль примут столь же гостеприимно, как постороннего мужчину — в гареме турецкого султана. А без 'среднего пассажа' торговая экспедиция теряет смысл. Может быть, не совсем: один раз сходить в Африку можно. У русской знати черные лакеи и горничные в цене, сотню-другую пленников распродать с выгодой нетрудно. Но дальше-то что? Даже для занятий контрабандой надо иметь клочок вест-индской земли. Нам точно ни клочка не дадут: вон, на балтийские приобретения Европа какою волчьей стаей смотрит. Не дадут — и не надо. Может, и хорошо, что не дадут. Будь у России остров, годный под плантации — какой-нибудь сукин сын обязательно бы сообразил, что русские крестьяне дешевле негров и почти так же выносливы. Ну его в задницу, такое счастье.

Попробовать торговлю под чужим флагом? Навигационный акт допускает в колонии только корабли, построенные в Британии, принадлежащие британцам и управляемые командой, на три четверти или более составленной из британских подданных. Похожие правила действуют в России относительно таможенных льгот для русских судов. И в других странах есть подобные законы. Вполне возможно для их обхода построить корабли-близнецы, схожие до неотличимости, но с разной регистрацией. Сложнее подобрать команды. Нанять по паре английских мошенников на каждое судно труда не составит, однако матросов держать без берега нельзя: взбунтуются или от цинги перемрут. В первый же день в первом кабаке на Ямайке или Барбадосе все тайны наружу выйдут. Как сделать, чтобы половина команды могла сойти за своих и в России, и в английских колониях? Не вижу решения.

Система, вот что мне требовалось. Система выгодной торговли в южных морях. Чтобы цепочка товаров начиналась с железа или железных изделий. По времени плавания — примерно на полгода: в октябре выйти из Санкт-Петербурга, в конце апреля вернуться. Воистину, аппетит приходит во время еды: давно ли пределом мечтаний было впихнуть русский металл бристольским купцам! Теперь хотелось возить его в колонии самим. Насущный вопрос, чем занять на зиму торговую флотилию, с ростом оной обещал вырасти соразмерно, весьма угрожающим образом.

За неделю до Рождества я ускакал на завод — частью по делу, частью желая спрятаться от утомительных праздников. Не понимаю такого удовольствия: сивуху хлестать, каждый день до самого Крещения! Ну ладно бы один раз. Нет: с самого утра положено опохмеляться, а потом все по кругу! И так две недели. Причем водка самая дрянная, как представлю — от одного воображения мутить начинает. Уж лучше поработать.

А занятий я опять набрал выше сил человеческих, обольщаясь надеждой поручить оные специально подобранным и выученным людям, себе же оставить только стратегические решения. Увы, расчеты не оправдались. Постоянно требовалось мое вмешательство, да и оно не всегда приводило к успеху. Если сравнивать с войной — чаще всего изыскания выливались в форму затяжной, мучительной осады с неясной перспективой. Как в истории со сверлением пушек.

Машина, сделанная на стоурбриджском заводе Кроули по моему заказу, принципиально отличалась от устройства Жана Марица. Конструкция Марица была истинно французской: вращалось стоящее вертикально сверло, а пушка постепенно садилась на него, как искушенная в 'науке страсти нежной' любовница. В обработке металла не так, как в любви: дело идет лучше, когда инструмент неподвижен, а вращается заготовка. Отверстие получается намного ровнее. Однако, сумев превзойти страсбургского комиссара по аккуратности сверления, я наткнулся на препятствие, сделавшее все усилия бессмысленными: отливки, предоставленные артиллерийским ведомством, имели громадное количество раковин. Брюс распорядился, чтобы его подчиненные занялись устранением сих огрехов, но быстрых успехов ждать не приходилось. Опыты отложили до тех пор, пока наши литейщики сравняются в мастерстве с английскими, а еще лучше — фламандскими, у коих сами англичане в относительно недавнее время выучились.

Несовершенство литейного дела сказывалось и со стороны снарядов: чтобы уменьшить зазор в стволе, ядра и бомбы тоже надо изготовлять с высокой точностью. Погрешность в две-три линии считалась в то время вполне приемлемой. Для получения прибавки в меткости, оправдывающей затраты на сверление пушек, ее следовало уменьшить хотя бы вполовину. Секрет литья по способу Дарби разгадали довольно быстро: песок слегка смачивали известковым молоком, и после горячей сушки формы выходили из печи отменно твердыми. Но получить изделия, равные по достоинству английским, все равно не удавалось. Наконец, я заподозрил, что дело в особых качествах колбрукдельского чугуна и пожертвовал в переливку привезенную из Лондона посуду. Действительно! Этот металл казался в расплавленном виде более текучим, чем обыкновенный. Он лучше заполнял пустоты. Зависит сие от состава руды или же от использования кокса при выплавке? Требовались новые изыскания. Доменные печи имелись на Олонецких заводах — но кокс можно было получить только издалека и нескоро.

Зато в работе над огненной машиной я получил неожиданную помощь. Еще по осени в Петербург приехал лейпцигский профессор и горный советник Якоб Лейпольд, чтобы просить у царя денег на издание своего капитального труда "Theatrum machinarium". Будучи особенно любезно принят в Берг-и-мануфактур коллегии, Лейпольд не преминул поделиться сведениями о регламентах и привилегиях, принятых в Саксонии по части горного дела. У нас с ним нашлись общие знакомые: профессор поддерживал корреспонденцию с Гравезандом и Дезагюлье. К тому же, он внимательно следил за всеми новшествами в механике и работал над собственной разновидностью парового насоса. Весьма забавная сцена последовала, когда я признался в том же самом грехе, описав модель, начатую постройкой в Англии и оставшуюся пока, за недосугом, в неоконченном виде. Ревнивый, как многие ученые люди, в вопросах приоритета, саксонец заподозрил, что кто-то похитил его идею и продал мне: настолько схожи были конструкции. Только очевидные свидетельства, что моя работа начата независимо, его успокоили.

— Сходство наших мыслей доказывает, Herr Professor, правильность избранного пути. Система, в которой пар высокой упругости движет поршень, постепенно расширяясь, а затем выпускается в воздух, представляется мне наиболее простой и логичной. Естественно, цилиндров должно быть два или больше, чтобы исключить моменты отрицательного усилия на валу машины.

— Совершенно верно, Exzellenz. Единственное, что сдерживает применение огненной машины этого вида — трудность взаимной подгонки цилиндра и поршня. Но изобретенные мною инструменты решают проблему. К сожалению, в настоящее время я не располагаю средствами, чтобы воплотить сию инвенцию в металле...

— Зато я располагаю. Почему бы нам не объединить усилия? Скажу сразу: мне безразлично, кому суетная молва припишет славу. Вы ведь теолог по образованию?

— Да, но почему господина графа это интересует?

— Тогда, мне кажется, вы должны согласиться, что споры о первенстве в науке, увлекшие ныне величайших из ученых мужей, не исключая самого Ньютона — полный вздор, ибо Тот единственный, чье мнение действительно важно, наперед ведает заслуги каждого смертного...

Уговоры не пропали даром: Лейпольд действительно знал множество остроумных приспособлений для устранения шероховатостей и неправильностей внутренней формы цилиндров. Правда, все они приводились в действие вручную. Не беда. Если бы сии инструменты потребовались для пушечного дела, я сумел бы приладить к ним привод от водяного колеса; при изготовлении же штучного образца огненной машины избыточная затрата труда большого значения не имела. Важнее было, чтоб мои мастера освоили новейшие способы обработки металла.

В свою очередь, гость был немало удивлен видом показанной ему модели, прежде всего — миниатюрностью оной. Вместо огнедышащего чудища размером с дом, как шахтные паровые насосы, его взору предстало устройство, способное поместиться на небольшой повозке, с круглым котлом внутри клепаной из железных листов топки. По мнению профессора, даже для опытов следовало бы построить аппарат побольше. С его критикой я отчасти согласился, поскольку и сам понимал, что трехдюймовые цилиндрики явно слабоваты. Поршни не могли производить полезное действие: сила пара с трудом преодолевала сопротивление тугой манжеты, застревающей на малейших неровностях. Удвоить диаметр, под размер ствола двадцатичетырехфунтовки — в самый раз будет. Профессор предлагал делать сразу большую машину, годную для горного дела, но мне это было не нужно: затопленных шахт в пределах видимости не обреталось. А вот Вербиста с его тележкой хотелось превзойти. В довольно скором времени явились верные признаки будущего успеха.

ВРЕМЯ ЖИТЬ ВСКАЧЬ

Каждый год имеет свою метку в памяти, свой геральдический знак. Если выбирать символ наступившему — им стали бы кони, мчащиеся галопом. После Сретения приходилось то и дело скакать между столицей и заводом, ибо мое присутствие требовалось в обоих местах. Благо, восемьдесят верст по зимней дороге — дистанция пустячная. Как раз успеваешь выспаться. По весне надлежало пустить в работу вальцовочную мастерскую, с которой я связывал великую надежду: удвоить, а то и утроить стоимость каждого пуда металла, идущего за море. После этого дело могло бы расти уже на свой собственный счет и приносить немалую прибыль. Грядущие годы сияли блеском золота, ближайшие месяцы светились дырой в кармане. Деньги акционеров, считая и полковую складчину туляков, подходили к концу, занять же под будущие доходы нужную сумму не удавалось. Только в стране с неразвитым кредитом такое возможно. Намечался разрыв тысяч в двадцать, невеликий в масштабах дела, однако способный стать губительным для него.

Был у меня расчет на прибыль от торговли железом, но приехавший с Урала Акинфий Демидов смиренно объявил желание своего батюшки вместо дивидендов пустить доходы на строение судов для компании и на Вышневолоцкий канал. Надо ли говорить, что государь расцеловал Акинфия и полностью с этим предложением согласился? В прощальной улыбке высочайше расцелованного компаньона явно сквозило любопытство: 'Посмотрим, как ты будешь выкручиваться!' Поскольку я оказался полезным, семейство готово было терпеть мое участие в продаже своего товара, но дальше пускать не собиралось.

Решающий момент приближался. Пришло время бросить в бой последние резервы. В Париж и Лондон полетели распоряжения продать мои акции и, буде возможно, ненужные патенты. Анри Тенар повиновался, как солдат под огнем: отчет об исполнении пришел неожиданно скоро. Только цифры в письме стояли несуразные, раз в десять больше того, что у меня было. Пока уточнял, не ошибка ли это, добралось до Санкт-Петербурга и послание от Джона Кроули, полное непрошеных советов касательно управления капиталом. Партнер сообщал, что за последние три месяца бумаги Компании Южных морей подорожали втрое и продолжают расти в цене; было бы нерасчетливо терять прибыль. С изысканной вежливостью, свойственной мне в моменты раздражения, я объяснил в ответной эпистоле, что рискую потерять все свое состояние, если не получу наличных как можно скорее.

Очередная парижская почта принесла новости ошеломительные. Никакой ошибки! Сказочный рост народного богатства благодаря блестящим распоряжениям Джона Ло принес мне небывалый доход. Я сидел на куче свалившихся с неба денег дурак дураком. Зачем изобретать, трудиться, напрягать ум, строить корабли и заводы? Ловкий финансист раздал французам бумажки со своей подписью — и обладатели оных в один момент стали вдесятеро богаче! Как тесто из перебродившей квашни, сокровища потекли через край, за рубежи государства. Все счастливы и довольны. Только понять не могу: за что в таком случае шведы отрубили голову барону Гёрцу? Разве он не то же самое делал? Ну, вместо бумажных кредитных знаков пустил в обращение медные. Ужели разница в материале была причиной жалоб, что он всех разорил?!

Не нравятся мне ситуации, которых не понимаю. Даже деньги были не в радость, хотя оных достало и дефицит по заводу покрыть, и поместья из заклада выкупить. Обострилось чувство опасности. Если Британию и Францию так распирает от золота — они с легкостью оплатят войну против нас. Совсем не обязательно самим сражаться, достаточно дать по нескольку миллионов талеров шведам и немецким князьям.

В Европе испанцы, стоящие перед нами в очереди на экзекуцию, были биты. Еще до окончания зимы Четверной альянс окончательно вышиб из них мужество и волю к сопротивлению. Филипп Пятый отправил в отставку Альберони, затем подписал Гаагский трактат, притворившись, будто отказывается от итальянских владений. Швеция замирилась со всеми немцами: Георг получил Бремен, Фридрих-Вильгельм — Штеттин, Август — шиш. Неудача последнего породила злобное удовлетворение в моей душе. Конечно, помазанники Божьи все одним миром мазаны: правила чести к ним неприложимы, они обречены на лицемерие уже в силу того, что занимаются политикой. Но этот отличался особенно виртуозной и злокачественной подлостью, даже в сравнении с небрезгливым Петром. Обидно было бы видеть сие свойство вознагражденным.

В угоду интересам династии, английское правительство заключило не только мир, но и союз со шведами, и сейчас британцы усиленно давили на датского короля, последнего нашего союзника в нескончаемой войне. Фредерик упирался, не желая возвращать завоеванный Штральзунд без надлежащего эквивалента. Надолго ли хватит крепости его нерв, когда сильнейший военный флот Европы водит хороводы вокруг Копенгагена — весьма сомнительным представлялось. Отовсюду раздавались крики, призывающие лишить царя похищенных у шведов провинций, загнать русских обратно в сибирские леса (где им самое место) и отнять у этих вероломных варваров всякую возможность вмешиваться в дела цивилизованных стран. Петр — не из тех, кого можно взять на испуг. Но всякий понимал: когда врагам удастся поставить Данию на колени, обеспечив тем свои коммуникации, крикуны получат полную возможность перейти от слов к делу.

Беспокойство за исход борьбы на Балтийском море побуждало меня лезть в чужую епархию — возможно, с большей назойливостью, чем дозволяют приличия. Гаубицы употреблялись на галерах; но предложение шире распространить сей род артиллерии, такожде и на парусных судах, не встретило понимания в Адмиралтействе. Флотские офицеры всегда смотрят на армейских свысока, и только воспоминание о турецких кораблях, сожженных мною в лимане, удерживало их от резкой отповеди. Комиссия под началом шаутбенахта Сиверса сочла, что выигрыш по весу залпа не окупит потерю дальнобойности. Впрочем, рекомендовано было испробовать сие на судах рангом ниже фрегата, по малости размера представляющих слишком зыбкую орудийную платформу и не способных использовать преимущества длинноствольных пушек. Или — на вооруженных 'купцах', для обороны от каперов...

Собственно, моряки развернули меня лицом к компанейским галиотам, на которых я и без этой рекомендации мог ставить все, что пожелаю. Только пытаться довести огневую мощь торговых судов до уровня военных означает верное разорение владельца. В коммерческом флоте считается нормальной пропорция: один матрос на пять-десять тонн груза. Пятнадцать-двадцать душ команды на галиот. Учитывая, что кто-то должен заниматься с парусами, расчетов хватит на четыре орудия maximum. Против дюжины пушек у любой шнявы, состоящей в списках Адмиралтейства, или у серьезного капера. Свободное пространство на палубе позволяет умножить артиллерию, но только морские разбойники либо монопольные компании вроде Ост-Индской достаточно богаты, чтобы держать довольное число канониров.

По количеству судов мы собирались в ближайшее время догнать Джона Кроули, а по грузоподъемности — превзойти. Недостаток людей служил главным препятствием: мои деревни иссякли, годных в матросы парней приходилось покупать. Обученных моряков взять было совсем уже негде, разве бить челом государю о позволении ученикам Морской академии проходить навигационную практику на торговых галиотах. Еще бы по нескольку опытных марсовых на каждый... Напрасные мечты! Даже пробовать бессмысленно: не видя ответной выгоды для военного флота, Петр отказал бы, уж настолько-то я его знал.

Добавочным стимулом к размышлениям стал присланный из Тосканы рапорт Луки Капрани. Несмотря на нежные чувства, питаемые капитаном к своему 'Сан-Дженнаро', Лука откровенно признался, что благополучный переход через осенний Бискайский залив был чудом, надеяться на повторение коего значило бы искушать Господа. Да и без него понятно: скругленный корпус, малая осадка, лопоухие шверцы по бокам — все это хорошо в мелких прибрежных водах Балтийского и Немецкого морей. Хотите двигаться дальше? Нужны суда другого типа, построенные без оглядки на девятифутовый фарватер устья Невы. Потребуется место для перевалки грузов где-нибудь в Лужской или Копорской бухтах. Чтобы возить железо от завода до этого пункта и по Ладоге от устья Волхова до завода — придется завести отдельную флотилию. Взять в нее галиоты помельче и привычные здешним жителям соймы. Ну никак не совместить в одной посудине две способности: преодолевать Ивановские пороги и выдерживать океанские шторма!

Пожертвовав удобством прямых перевозок, зато избавившись от кошмара мелководий и от любых ограничений по осадке, я быстро нашел наилучший вариант: подобие крупного фрегата или 'индийца', тонн на пятьсот-восемьсот. Коммерческий корабль такого размера способен нести артиллерию, с которой окажется не по зубам одиночному приватиру. Более того, если сделать его достаточно быстрым — он сам будет годен к сторожевой службе. При первом удобном случае мне показалось уместным предложить государю идею партнерства:

— Ваше Величество! Не обременив казну ни единой копейкой расходов, мы создадим внушительный резерв военного флота. Для постановки в линию баталии суда, пожалуй, корпусом выйдут слабоваты — зато держать под присмотром торговые пути весьма способны.

Петр усмехнулся:

— Ладно. Людей дам.

Своекорыстная подоплека предложения была ему внятна, но замысел сделать флот компании непосредственным резервом военного понравился. Корабль заложили у Бажениных на Вавчуге. Дюжину пудовых гаубиц заказали Брюсу. Совсем отказываться от длинных орудий мне показалось неразумным: четырем двенадцатифунтовкам нашлось место на баке и юте. Можно использовать, как погонные и ретирадные, а можно и на борт повернуть. Учитывая, что фрегаты того времени обычно несли шестифунтовые пушки, числом от двадцати до двадцати четырех, превосходство по весу залпа получалось сокрушительное. Более мощные противники редки, и спасение от них — только в скорости.

Изыскания касательно связи между формой корпуса и сопротивлением воды находились еще в самом зачаточном состоянии, но и так ясно было, что быстроходное судно должно быть узким, длинным и глубокосидящим. Железо прекрасно подходит для балластировки, поэтому рангоут можно увеличить против обыкновенного, и прибавить площадь парусов. Только без крайностей: двигаться в сторону от протоптанной дорожки лучше малыми шагами. В переписке с корабельными мастерами я высказывал скорее пожелания, чем требования. Лично съездить к Архангельскому городу не было возможности. Завод не позволял.

Вроде бы вальцовка давно налажена в Туле — но увеличение масштаба потребовало множества перемен в привычных способах работы и не обошлось без поломок. Ломались и сами валки, и приводные шестерни. То и другое стоило таких денег, что человека бережливого на моем месте сразу хватил бы апоплексический удар. Спасибо войне: она приучила, что боя без потерь не бывает. Пока на том самом приспособлении, где прежде сверлили пушки, шершавым печорским камнем шлифовали каннелюры новых валков, в моем уме складывалась система ограничения сих убытков. Нужно специально создать в конструкции слабые места: удобные для замены и предельно дешевые детали, ломающиеся при перегрузке. Скажем, если заготовка с утолщением или остыла. Похожим образом действует предохранительный клапан, изобретенный Дезагюлье для паровых котлов: угрожающая разрушением сила получает безопасный, заранее предусмотренный выход.

Гидравлические опыты тоже двигались по плану, с одним небольшим прибавлением. Подводные мины, буксируемые на канате, казались мне в определенных отношениях удобнее шестовых: больше удаление минера от взрыва, нет ограничений по силе заряда, тянуть можно не только за шлюпкой, но и за преследуемым судном. Рожи берберийских пиратов еще не потускнели в памяти — вот бы подвести бочонок с порохом под днище шебеки! Славная вышла бы картина. Только не получалось с нужной точностью отрегулировать глубину погружения мины, а это весьма важный параметр. Хотелось добиться поведения, обратного естественному: чтобы она ныряла на положенную сажень (и не больше!) при буксировке, а стоит остановиться — всплывала.

Принципиальное решение нашлось довольно быстро, отработка деталей потребовала времени. Благодаря этим работам в первый раз измерили силы, действующие в потоке на асимметричные тела. Симметричные тоже не забывали: разумею уменьшенные модели судов. Над изъяснением результатов пришлось поломать голову. По Ньютону, сопротивление среды движению представляет сумму нескольких компонент. Одна из них с увеличением скорости возрастает линейно, другая квадратично, а на границе воды и воздуха появляется еще и третья, связанная с образованием волн. Картина настолько сложна, что ее описание не доставит мне ни малейшего удовольствия. Скажу только, что устоявшееся правило для формы судовых корпусов: 'голова трески и хвост макрели' — оказалось не совсем верным. Рыбьи обводы хороши под водой, а не на поверхности. Жаль, убедить в этом корабельных строителей невозможно.

Весна прокатилась мимо — я бы не заметил ее, если б талые воды не влияли на уровень озер, а морские льды — на сроки навигации. Как раскаленные железные полосы плющились одна за одной между чугунными валками, так инженерные, коммерческие и военные задачи проходили через мой ум. Грех жаловаться: механизм работал исправно. Только случалось почему-то, проснувшись без причины посреди короткой северной ночи, подолгу маяться без сна. Тоска, поднимающаяся из темных глубин души, не имела никакого разумного оправдания. Все, о чем мечтают люди, у меня есть. Все добыто честно. Достойный чин, высокий титул, доверие государя, переписка с просвещеннейшими людьми Европы... Денег серьезных нет — но скоро будут. Так откуда мерзкое чувство бессмысленности жизни и ощущение пустоты в душе? Чем эту гадость выгнать? Баней по-чухонски, с девками? Пробовал, не помогло. Водки напиться? Желудок не принимает. Попа позвать? Удовольствие совсем уж сомнительное.

Всего скорей, дело было в возрасте. Юношеского азарта и готовности играть в войну на всю жизнь не хватает. К сорока годам человеку нужны иные опоры: горе тому, кто вовремя ими не обзавелся.

Семья. Дети. Отечество. Простые ценности, коими обладает любой бедняк. А я? В моих жилах течет русская кровь, шестнадцатый год служу русскому монарху — но числюсь иноземцем. И самое главное — не чувствую себя среди своих. Невидимая трещина мироздания разделяет меня с царскими подданными. Мы разно мыслим и разного хотим. Даже когда хотим, по внешности, одного, тут самая-то глубинная чужеродность и всплывает. Взять, скажем, деньги... Благородное сословие здешнее умеет только копить или тратить, а правильное обращение с этим великолепным инструментом ему не дано.

Так где же моя отчизна? Древний Рим? Я не так наивен, как был ребенком. Европа? Сыт по горло. Дух соперничества слишком силен, и справедливости нет ни на грош. Век не забуду молодые годы: стоит чуть поднять голову, братья во Христе от всей души приложат тебя мордой об стол. Когда б не царь Петр — ничего бы у меня не вышло. Здесь, в России, надо врастать. Пускать корни. Семью заводить. Теперь ничто не мешает, возраст тоже не препятствие — Шереметев вон в шестьдесят по второму разу женился, и пятерых детей успел сделать.

Только Боже упаси ошибиться. Собственно, в сторону девиц на выданье я после возвращения поглядывал, но подходящих не видел. Если подойти к выбору серьезно, подобно планированию военной кампании — сразу заметно, что требования противоречат одно другому.

Во-первых, надо породниться со старинной знатью. Приобрести многочисленных влиятельных родственников.

Во-вторых, ни супруга, ни ее родственники не должны мне навязывать свой образ жизни. Тратить время на пустопорожние светские обязанности категорически не согласен.

В-третьих... Ну, пусть не будет красавицей, но приятная внешность и покладистый нрав обязательны. И чтоб не дура!

Одно последнее условие оставляет громадное множество кандидаток за чертой, а чтобы совместить предыдущие два — понадобится нетривиальное тактическое решение. Но и откладывать больше нельзя. При всей нелюбви моей к многолюдству, надо не прятаться на заводе от праздников, а проводить оные в Петербурге. Начать хотя бы с годовщины Полтавской баталии. И непременно на ассамблеи ездить.

Твердое намерение сие умиротворило бесприютную душу, как будто дело уже наполовину сделано, и позволило с новой силой предаться трудам. В первую очередь — связанным с морской войной, ибо соединенный англо-шведский флот в тридцать пять вымпелов явился у Ревеля с враждебными намерениями, кои не замедлил выказать, спалив на эстляндском берегу солдатскую баню и какой-то сарай. Один наш галиот, идущий из Бристоля, был взят шведами, но тут же отпущен по приказу адмирала Норриса, опасавшегося ответных мер Петра против английского купечества. Вернулся 'Сан-Дженнаро' с грузом неаполитанского вина, моментально распроданного: я и себе оставил несколько бочек. Сильней вина пьянили финансовые новости. Акции Южных морей, номинально стофунтовые, ушли по пятьсот пятьдесят — письмо Джошуа Уилбура, о сем извещающее, было исполнено похоронного настроения, ибо к моменту написания они подскочили до восьмисот девяноста. В Париже банк Джона Ло переживал, вероятно, самые серьезные трудности с момента основания: размен билетов на звонкую монету был временно прекращен, французские деньги хлынули в Лондон. Они-то и вызвали небывалый подъем британских фондов, казавшихся испуганным рантье более надежными, чем отечественные. Вследствие денежного потопа цены выросли на всё, и на металлы — тоже. Торговые суда непрестанной чередой потянулись в Петербург и Або. Воспользоваться дороговизной можно было двояко: мне виделось более правильным не гнаться за каждой копейкой, но продолжать теснить шведов, увеличивая свою долю на английском рынке. А будущее сей коммерции принадлежало более изощренным видам товара, нежели грубо кованная полоса.

В плане долгосрочной торговой стратегии восточная Англия, вотчина семейства Кроули, требовала особого подхода. В Бристоль и Ливорно вальцованное железо можно было отправлять вольной ценой и в любом разумном количестве, а в Лондон — очень осторожно, заранее договорившись о разделе выгод. Любезный друг Джон, мой главный покупатель, имел все возможности подложить свинью, опротестовав патент, взятый на имя Уилбура и устроив подобную моей мастерскую где-нибудь в Винлатоне или Стоурбридже. Масштабы его компании позволяли. Теоретически, призвать моих агентов к суду мог кто угодно — но европейцы, как правило, не делают подлостей бескорыстно. За деньги — всегда пожалуйста, а даром... Такое только у нас в России бывает: уж не знаю, из зависти или просто из любви к искусству. У англичан другая логика. Зачем заводить утомительную и дорогостоящую тяжбу, если не получишь в итоге ни единого пенни?

Так что гвоздевой пруток и тонкую калиброванную полосу следовало продавать Джону не дороже, чем они выходили бы на его собственном заводе, и тем отнять интерес к соперничеству. Зато мой товар вливался в сложившуюся сеть коммерции, способную поглотить немалые количества его — а по расчету, мне все еще оставалась прибыль сто на сто. В других местах надлежало устраивать сбыт собственными силами. Выяснив, что родичи юного герцога Бофора наконец разобрались, кому из них быть опекуном, я поручил Уилбуру и Евстафьеву договориться об аренде давно присмотренного мною участка на берегу Бристольского залива. Поставить там склад и при нем кузницу для вида. Если понадобится для поддержания патента, можно привезти старый вальцовочный стан из Тулы. Пользоваться 'Статутом о монополиях' для прикрытия ввоза противно духу закона — но таможня учитывает металл только по весу. Совершенно непонятно, как смогут законники отличить, сделан пруток в России или в Уэльсе. В крайнем случае — не стоит забывать, что место выбиралось с точки зрения удобства для контрабанды.

Вражеские корабли недолго торчали у Ревеля: пришли известия, что наши войска под командой бригадира фон Менгдена высадились в Вестерботнии, сожгли город Умео и больше сорока деревень, после чего благополучно вернулись в Финляндию. Опасаясь за Стокгольм, шведы отозвали флот ближе к столице. Положение складывалось патовое. Двадцать пять линейных кораблей (из них большинство британских) и десяток судов поменьше составляли преобладающую силу в открытых водах — но не могли сделать никакого вреда русским галерам, пока те скрывались в узких мелководных лабиринтах финляндских шхер. На суше такой же тупик: в Варшаве английский посол Скотт и шведский генерал Траутфеттер всячески уговаривали магнатов к войне за незаконно отторгнутые у Польши Киев и Смоленск, обещая, что союзные войска в движении против России захватят лишь краешек Литвы, причем фураж и провиант будут покупать за деньги. Князь Григорий Федорович Долгоруков, со своей стороны, старательно разъяснял полякам, что русских войск на границах стоит около ста тысяч только регулярных, и они вступят в их владения при первом враждебном действии, а следом — иррегулярные татары и калмыки, которые ни позволения спрашивать, ни денег платить не привыкли. Хотя саксонские министры Августа тянули в сторону наших врагов со всею возможной силой — паны, по чьим имениям в недавние годы оттоптались сначала шведы, потом русские, на Киев облизывались, но к уговорам не склонялись.

Трезвый расчет понуждал наших неприятелей к сдержанности. Если враждебная коалиция нарушит, с благословения короля, польский нейтралитет — саксонец не сможет удержаться на троне без посторонней помощи. Литва и Курляндия станут ареной междоусобиц, кои отвлекут немало вражеских войск. К Риге придет ненамного больше солдат, чем в свое время имел Карл под Полтавой — и повторение прежнего исхода станет неизбежным.

Балтийское море, как дорога в Россию, для врагов тоже не без изъяна. Оно же замерзающее! Даже предположив, что Фридрих Гессенский каким-то чудом сумеет собрать и высадить силы, превосходящие русскую армию — трудно поверить, что он добьется решительной победы за одну кампанию. Сейчас не семисотый год. А зимовать в отрыве от снабжения — верная гибель. Чем многочисленней армия, тем меньше надежды пробавиться местными ресурсами. Набеги, вроде тех, что наши отряды делают на Швецию, возможны — однако не более того.

В общем, пока царь сохраняет влияние в Польше и держит войска в Финляндии — Россия неприступна с моря и суши. Но и самим атаковать шведов опасно, когда флот Норриса крейсирует между Стокгольмом и Аландскими островами. Так иногда в единоборстве сильных противников звон клинков умолкает: оба выжидают чужой оплошности, чтобы нанести неотразимый удар. Галеры отозвали к Гельсингфорсу, только дозоры на рыбачьих лодках следили за неприятелем, выглядывая из шхер. Напряженная предгрозовая атмосфера окутала летний Петербург. Наскучив мирными занятиями, я под претекстом испытания водяных мин напросился у государя в помощники к Голицыну.

Князь Михаил Михайлович встретил приветливо:

— Рад тебя видеть, Александр Иваныч — и вдвойне рад, что опять вместе служим. Помнишь, как на Пруте батарею брали? Славное было времечко. Что нового из Лондона пишут?

— Ничего обнадеживающего. Народ недоволен, конечно, что на балтийскую эскадру в год по семьсот тысяч фунтов улетает — но пока терпит. Министры играют на близости с шведами по вере: к протестантам симпатии больше, нежели к православным. Ну, и короля отчасти слушаются.

Поведав о недавних парламентских дебатах, я перешел к военным инвенциям, о которых генерал в общих чертах слышал, но последних усовершенствований еще не знал.

— Чем словесно рассказывать — лучше поднимемся на мой галиот, покажу.

Последняя партия мин, построенных Ефимом Никоновым и его подручными по моим указаниям, мало походила на первоначальные бочонки с порохом. Длинные, плотно сшитые из узких планок деревянные рыбы, с растопыренными дощатыми плавниками и торчащими из спин железными крючьями, выглядели как чудища из сказки. Нарисованные для смеху мальчишками-подмастерьями глаза и акульи пасти довершали впечатление.

— Ух ты, какие! Это к шесту привязывать или на веревке тащить?

— Как угодно, смотря по диспозиции: конструкция единая. От оборонительных мин, кои ставятся на якорь, пока отказались. Слишком много их надо, и порох отсыревает. Свая, забитая в морское дно, с оголовком на глубине сажени, действует не хуже — но стократ надежнее.

— У Котлин-острова грунт позволяет. А здесь повсеместно камень.

— Надо сначала эти испытать. Если хорошо себя покажут — вернусь к оборонительным. Есть мысль, как поднять упругость воздуха в бочонке, чтобы вода не просачивалась.

Отказавшись от любезного предложения князя разделить занятую им квартиру, я остался на своем судне. Гельсингфорс, крохотный шведский городок, чуть не вымерший дотла в чуму десятого года, с трудом вмещал целую дивизию, расположившуюся в нем и вокруг. Многие солдаты так и ночевали на галерах, либо в шатрах на морском берегу. Моя каюта уступала, конечно, по удобству обывательскому дому — зато при отдельном жительстве легче умерить груз обязанностей, возложенных начальником. Как всегда на войне, генералов был некомплект — хотя в Петербурге, всего лишь в двух днях пути, они водились в изобилии.

Впрочем, ставить себя совсем отдельно и не впрягаться в армейскую лямку было бы непорядочно, а знакомое самоощущение части боевой машины, составленной из тысяч человеческих существ — казалось даже приятным после долгого перерыва. Вместе с бригадирами фон Менгденом и Барятинским мне довелось нести присущие чину заботы, знакомясь по ходу дела с подчиненными и вникая в особенности здешней географии с военной точки зрения. Чтобы достичь такой же ясности видения, как на юге, понадобились бы годы — однако здесь надо мною стоял опытный Голицын, да и сам государь находился достаточно близко.

Довольно скоро Его Величество напомнил о себе. Неприятель обнаружил намерение контролировать воды около Аландских островов, одна из наших дозорных лодок была взята. Имея пятикратное преимущество в гребных судах, мы просто обязаны были удержать за собой эту часть моря, через которую проходили пути в Ботнический залив и к самому Стокгольму. Исполняя повеление Петра, галерный флот выдвинулся к острову Ламеланду. По недостаточному знанию местных вод, я не получил начальства над отдельною частью корпуса, а состоял помощником при командующем генерале. В Ледзундском проливе наш караван подвергся неожиданному нападению шведской эскадры, галеры начали беспорядочно отступать от многократно сильнейших в артиллерийском бою неприятельских фрегатов.

Распоряжения князя дают превосходный пример спокойного, непоказного мужества и хладнокровия. Избегая столкновения в открытых водах, где находящийся на ветре неприятель мог делать с нами все, что угодно, он приказал отойти в изобилующие мелкими островками и подводными камнями теснины. Преследователи, мнившие себя победителями, бесстрашно сунулись в ловушку: два фрегата плотно сели на мель, остальные маневрировали с чрезвычайной осторожностью, постоянно бросая лот.

— Приготовиться к абордажу!

Поползли фалы с сигнальными флагами, послышались команды офицеров. Галеры ставятся к бою достаточно плотно, чтобы приказы передавать голосом, от одного конца строя к другому.

— Князь Михаил Михайлович, изволь диспозицию учинить об атаке минами. Неприятель хотя не на якоре, но в маневре ограничен.

— Александр Иваныч, не порть казенное добро: эти суда сегодня же будут государевыми! Разве флагман беспокоит, 'Померания': таких кораблей мы еще не брали. Сделаем вот что. Прикажи своим людям атаковать только тех, кто отобьется и уходить будет.

— Слушаюсь! Так и исполню.

— Сам, что ли, хочешь идти?

— Беспременно. Оружие неиспытанное, мне надо действие видеть.

— С Богом! Будем живы — расскажешь.

В моем присутствии рядом с Голицыным не было нужды, а к желанию подчиненных быть в гуще боя он всегда относился с уважением. Баталия кипела вовсю, когда под самым берегом, по недоступному даже галерам мелководью, проскользнули мимо сражающихся четыре вельбота.

Эти узкие длинные лодки, излюбленные охотниками на китов, приглянулись мне быстроходностью и сходством с казачьими чайками: они тоже не имеют транца, нос и корма одинаково заострены. Только вельботы гораздо меньше. Размер позволяет поднять изрядное число таких суденышек на палубу корабля и доставить куда угодно. А на воде они шустрые. Попасть из пушки в столь малую и подвижную цель — поди, попробуй! Форма мин и способы прикрепления специально продуманы, чтобы не создавать лишнего сопротивления: гребцов-то всего полдюжины.

— Суши весла! Оружие снарядить.

Лодки сошлись попарно: нос к носу, со смещением вбок. Матросы достают лежащие вдоль борта мачты — но не ставят вертикально, а бросают в воду. Сейчас трудный момент: совместными усилиями надо завести их под киль и попасть в специальные крепления. Минеры аккуратно раскручивают парусину, в которую укутана чужая погибель. Руки чешутся вмешаться, с трудом сдерживаюсь. Нужен большой запас твердости и здравомыслия, чтобы преодолеть иллюзии, связанные с чином. Большому начальнику всегда кажется, что он самый умный и самый умелый. Я не исключение, мне тоже кажется. Однако люди экзерцировались больше месяца, каждый день по нескольку раз, и по быстроте действий с ними никто не сравнится. Даже я, придумавший все это. А генерал, пытающийся руководить минером или пиротехником и тем заставляющий оного волноваться — катастрофически укорачивает свою жизнь.

Один или два фрегата взяты... Да, точно: вон, второй спустил флаг. Вокруг остальных сражение в разгаре. В каждый корабль вцепилось по десятку галер, как собаки в медведя — пушки на такой дистанции недействительны, они бьют над головами атакующих — драка идет ручным оружием. Стрельба и крики сливаются в сплошной гул. Насчет флагмана Голицын не зря беспокоился: осадить его подобно прочим судам не удалось. Пятьдесят шесть пушек — а вертится, как грешник на сковородке. Наши уворачиваются, чтобы не попасть под бортовой залп, зайти с кормы не выходит. Еще немного — он вылавирует на глубокую воду, и поминай как звали.

— Готовы?! Атакуем корабль, попарно. Сначала мы с Зюзиным, другие двое заходят мористее. Если у первой пары все получится — вам на мелких шведов не глядеть, стеречь фрегаты на случай бегства. Пока идет абордажный бой, в кучу не лезть!

Командую гребцам, весла вспенивают темную воду, вельбот устремляется наперерез линейному кораблю. Потяжелее идем, чем прежде: перед форштевнем на пятисаженном шесте два пуда пороха в дубовом корпусе, похожем на рыбу.

Впереди несколько галер преследуют нашего врага. Выписывают замысловатые фигуры в такт его маневрам, палят из бортовых шестифунтовок и погонных гаубиц. Свалиться на абордаж с таким противником — духа не хватает, а то бы давно настигли.

Мы почти вне опасности, надо только проскочить картечные дистанции. Ядром — не попасть, а бортовой залп картечью по вельботам мог бы оказаться роковым. Но зачем стрелять? Откуда знать шведам, что безобидная на вид длинная лодка опасна такому левиафану?

Левиафан — это кит. Whale. А вельбот — whale boat. Сейчас мой гарпун проделает гиганту гигантскую дыру в деревянном брюхе. Теперь и картечью не достанут, слишком близко!

Удар! Словно кот после пинка солдатским сапогом — лечу, кувыркаясь. Балтийские волны смыкаются над головой. С трудом выныриваю, легкие раздирает кашель от попавшей воды. Вдруг чьи-то цепкие руки тащат меня вниз, в пучину. Рванувшись со смертным отчаянием, дотягиваюсь до воздуха и вижу безумную, с выпученными глазами, рожу. Поймав за одежду, выталкиваю матроса вверх и ухожу в глубину. Всплываю за его спиной. Здоровенный мужик беспорядочно лупит по воде ручищами, то и дело скрываясь с головой. Обнаружив, что борт лодки рядом — хватаю одной рукой доску, другой дурака, соединяю и снова ныряю. Иначе не отцепить.

'Померания' невозмутимо скользит прочь. Я не сразу понимаю, что взрыва не было. Так что же, черт возьми, было?! Вокруг плавают весла и щепки. Затопленный вельбот поворачивается под вцепившимися в него матросами. Скалится острыми обломками разбитая корма. Пушечное ядро? Мы же в непростреливаемой зоне!

На борту галеры вспухает дымок, через секунду доносится выстрел, черный мячик прыгает по волнам между нами и шведом. Проклятье!

Свое ядро — вот что это было.

Приотставший Ванька Зюзин вместо атаки гребет к нам, чтобы подобрать уцелевших. Линейный корабль меняет галс. Оказавшиеся под дулами пушек гребные суда разбегаются во все стороны, как плотва от щуки. Дьявол, неужели уйдет?! Где вторая пара? Волны невелики, но когда голова на одном уровне с ними — лодку вдали не увидать.

Ванька осторожно, кормой вперед, чтобы никто не задел снаряженную мину, подает вельбот, матросы протягивают руки — и тут мощный удар грома пронизывает водную толщу, сотрясая плоть до мозга костей.

Меня выдергивают из моря, как морковь из грядки. Втягивают на борт моих гребцов. Всех, кто остался жив. Слабость, охватившая члены после удара, постепенно проходит. Опираясь на чужие плечи, встаю. Вот теперь видно. Видно, как 'Померания' прямо на глазах оседает в воду, все сильнее кренясь на левый борт. Опрокинуться не успевает: так и тонет в косом положении. Верхушки мачт остаются торчать из воды, за них цепляется несколько фигурок, другие плавают возле. Шведский галиот и несколько шхерботов вместо того, чтобы улепетывать на всех парусах, устремляются на помощь тонущим — и вместе с ними становятся добычей наших галер.

Со времен Полтавы приглашение пленных офицеров на праздничный ужин по случаю победы стало правилом хорошего тона. Лейтенант с 'Померании', голштинский немец, после третьей чаши разговорился и начал строить догадки:

— Полагаю, в крюйт-камеру попала бомба. Остается не совсем понятным, почему нас в таком случае не разнесло на мелкие части. Возможно, еще раньше мы получили пробоину ниже ватерлинии, отчего большая часть пороха намокла и не взорвалась. Каким бы прискорбным для королевского флота ни был исход сегодняшнего боя, можно считать, что Фортуна оказала нам величайшее благодеяние.

Другие шведы внимательно слушали. Мы с князем переглянулись, скрывая усмешку. Гипотеза, выдвинутая единственным уцелевшим офицером флагмана, заслуживала всяческой поддержки. Я дружественно улыбнулся недавнему врагу:

— Совершенно с вами согласен, дорогой лейтенант, и хочу высказать искреннее восхищение вашим умом и проницательностью. С такими качествами вы, несомненно, станете адмиралом. Жаль, что наш достойный противник, вице-адмирал Шёблад не может их оценить.

— Его Превосходительство был настолько огорчен неудачей, что не принял никаких мер к спасению, когда корабль начал тонуть. Прими, Господь, его душу. — Лейтенант возвел глаза к небесам. — Надеюсь, король сделает неизбежные выводы из результатов этой баталии и склонится к миру. Чем скорее закончится война, тем раньше я получу свободу.

— Приятно видеть, что наши стремления совпадают. Давайте, господа, выпьем за мир!

За офицерскими столами в этот раз подавали итальянское вино из бочки, что я подарил Голицыну — поэтому к концу ужина мы с ним еще находились в здравом уме. Сбережение тайн следовало обсудить конфиденциально.

— Еще раз поздравляю с успехом, граф! Ты точно уверен, что не стоит наказывать канониров?

— Конечно. Смотри, Михаил Михайлович: они в корабль-то на такой дистанции один раз из трех попадают, а уж в вельбот — под смертной казнью не попадут, если даже нарочно прицелятся.

— А вот не целясь, видишь, попали.

— Это не их вина или заслуга. Хотел я под свежим впечатлением идти морды бить виноватым... Остыл и понял, что до истинного виновника не достать. Да и ладно. Не убил же, в конце концов. Только припугнул. Или предупредил о чем-то. 'Не бойся неприятеля, своих надо бояться' — так, наверно?

— Не поминай Его всуе, лучше поблагодари. Шведы в горячке боя не поняли, чем их атаковали. Грешат на артиллерию, и фон Менгден тоже на свой счет корабль записать норовит!

— Пусть. Хорошо бы даже наградить непричастных, для подтверждения сей версии. А правду знать будем мы да государь — и хватит. Кондрату Екимову, который у минеров главный, я строжайше наказал следить, чтобы люди не болтали. Считая всю мелюзгу, больше сотни судов толклись в проливе — кому какое дело, что две лодки к 'Померании' подошли? Тем более, вторая мина не сработала.

— Почему, разобрался?

— Завтра посмотрю, на свежую голову. Осечка, всего скорее, или порох намок. Как ни стараюсь — безупречной надежности пока нет.

— И так неплохо получилось. Подобным манером можно целый флот в гавани утопить — ночью или в тумане. Но только один раз, потом беречься будут.

— Думал я об этом. Из тех кораблей, что нас за проливом сторожат, две трети — английские, их гавань — Портсмут. Далековато выйдет. А в открытом море... Как применить мины в эскадренном бою? Оружия, годного на любую оказию, не бывает. У всякого своя сила и своя слабость.

Напрочь отбив у неприятеля охоту соваться в шхеры, мы не пошатнули его господство на глубокой воде. Каждый владел своей частью моря. Сей искусственный эквилибриум сохранялся только благодаря королю Георгу. Без чужой помощи шведы не защитили бы даже Стокгольм: грозный когда-то флот пришел, по недостатку денег, в бедственное положение. Только десяток линейных кораблей способен был выйти в море, такое же количество требовало дорогостоящей тимберовки, еще нескольким — уже ничто не могло помочь. Наши шпионы сообщали из Карлскруны, что матросы плохи и голодают; иные кормятся подаянием, а денежного и хлебного жалованья не получали полгода.

Читая подобные донесения, как было не помянуть добрым словом британское политическое устройство? Сколько ни исходили желчью королевские советники, ратуя за войну с Россией — парламент субсидий не давал. На посылку эскадры в Балтийское море — и то со скрипом. Адмирал Норрис больше не предпринимал наступательных действий, словно его воинское честолюбие насытилось сожжением бани на русском берегу. Лето тем временем клонилось к концу, и все обстоятельства указывали, что в нынешнюю кампанию новых пакостей с неприятельской стороны можно не опасаться. Голицын испросил у государя позволение вернуться в Санкт-Петербург для ремонта поврежденных в бою галер. Повреждения и впрямь были знатные, хотя сдается мне: если бы не стратегический тупик, князь Михаил нашел бы способ исправить их на месте.

Угроза вражеского наступления на суше становилась все более призрачной. Воевать чужими руками возможно, но если вы желаете еще и на чужой счет... Союзные монархи только из вежливости не покажут фигуру, в которую самопроизвольно сложатся их пальцы. Везде, от Парижа до Константинополя, посланцев Георга постигло разочарование: драться с русскими охотников не находилось. Морское противостояние мы могли бы выдерживать сколь угодно долго, избегая прямых столкновений с Royal Navy и постепенно наращивая линейный флот. Забавно, что изрядная часть доходов на его строение получалась от торговли с Англией, а снаряжение враждебной эскадры, в свою очередь, зависело от поставок русской пеньки, смолы и леса.

Отдохнуть после похода не вышло: за время моей отлучки из Петербурга скопилось великое множество нерешенных дел. Большей частью — непростых, требующих вникать и думать. Даже торжественный ввод в Неву пленных фрегатов происходил без меня. Только устранишь препоны в заводской работе — зовут разбирать завалы в коллегии. Едва успеешь отправить в Архангелогородскую губернию команду для новопостроенного корабля — Ефим Никонов напоминает, что собирались вместе испытывать водолазный колокол у Котлин-острова. Вынырнешь со дна морского — приносят ландмилицкие депеши, и пытаешься по справедливости рассудить людей, до которых две тысячи верст... В общем, ко дню Покрова Богородицы, не раньше, удалось ввести сей поток в спокойное русло. Однако вести, полученные из Лондона, спокойствие нарушили. Более того — заставили воспользоваться правом прямого доклада государю.

— Боюсь ошибиться, Ваше Величество, но похоже — скоро войне конец! Единственный вопрос: когда это станет понятно шведам?

— Из твоих бы уст, да Богу в уши... Что там у англичан случилось?

— То же, что у французов: надутый пузырь лопнул! Слава Всевышнему, я успел свои акции сбросить!

— Что ты плетешь, какой пузырь?!

— Огромный, с целое королевство! Знаменитая Компания Южных морей. Тысячи богатых и знатных людей проснулись босяками. Разъяренные толпы требуют суда над министрами. Удастся ли королю избежать нареканий от подданных, пока непонятно. Титулярно именно он — глава компании, и главнейшие активы ее — казенные долговые обязательства.

— Думаешь, могут скинуть ганноверца?

— Думаю, у него хватит хитрости сложить вину на министров. Но любая попытка дать субсидию иностранной державе... В такой обстановке это точно вызовет бунт. А на свои деньги шведы воевать не могут, за отсутствием оных. Английская помощь — их последняя надежда, коя теперь отнимется, и даже посылка норрисовой эскадры на будущий год не без сомнения есть.

Петр, не глядя, протянул руку назад: денщик подал зажженную трубку. Клубы табачного дыма неторопливо поплыли из высочайших уст. Времени, чтобы обдумать новость, потребовалось — на пару затяжек. Царский взор из задумчивого сделался суровым и в упор вонзился в меня:

— Чтобы любезный брат Фридрих склонился к миру — ему мало знать, что против меня ничего не может: он должен убедиться, что я все могу. Ежели сумеем в ближайшую кампанию чувствительные удары шведам нанести — тогда и лондонские неурядицы в строку.

Царь снова затянулся трубочкой, тень улыбки смягчила лицо.

— При Гренгамском острове вы с князем Михаилом знатно вице-адмирала Шёблада употчевали. Вдвойне хорошо, что отделившуюся эскадру в виду англичан истребили! К весне у нас корабельный флот в такой силе будет, что неприятели разъединиться не дерзнут — так и будут все вместе Стокгольм оберегать. Галеры же без противудействия окажутся. Коли даст Господь, и впрямь будет можно сие долголетнее дело к благополучному окончанию привесть.

НА ПОРОГЕ СЧАСТЬЯ

— Тпр-р-у-у, милай!

Поворачиваю рычаг регулятора, пар перестает поступать в цилиндры, и машина останавливается. Мы с государем сидим на облучке диковинной повозки без лошадей. Длинные царские ноги цепляют землю, приходится их держать на весу в неудобной позе. Мое упущение, опять не продумал!

— А ну давай еще раз вокруг фонтана!

— Одну минуту, Ваше Величество! Пар не набрался пока.

Добавив дров в железную топку, я бодро покачал меха, раздувая огонь, и замер в ожидании, поглядывая на предохранительный клапан.

Молодые деревца Летнего сада едва трепещут пожелтелой листвой: сегодня один из тех солнечных октябрьских дней, коими немилостивая природа балует иногда Санкт-Петербург, в компенсацию за отвратительный климат во всю остальную часть года. На лужайку вынесли стулья с высокими резными спинками, с шелковыми подушками на плетеных сиденьях. Наслаждаясь последним теплом, расселась августейшая фамилия: государыня Екатерина Алексеевна — с рукоделием на коленях, дочери — с книжками. Что-нибудь нравоучительное, наверно. Старшая царевна темненькая, худая и высокая, в отца. Глядит серьезно, немного застенчиво, как обычно бывает в возрасте превращения из девочки в девушку. Младшая — прелестный русоволосый ребенок, любимый и балованный: уже теперь видно, что этот ангел, как вырастет, начнет из мужчин веревки вить. В сторонке, у фонтана, стоят Яков Вилимович Брюс и Алексей Нартов, царский токарь. Этим огненная машина — не новость, оба с самого начала помогали нам с Лейпольдом.

— Катюша, ты не простудишься? — Наскучив ожиданием, Петр обращает внимание на жену. Занятно видеть царя в семейном окружении. Ее Величество милостиво улыбается:

— Станет холодно, у вашей печки погреюсь.

Очаровательное дитя бесцеремонно встревает в разговор старших, перебивая мать:

— А правду нянюшка говорит, что в эту телегу бесов запрягают?

— Лизанька, что за глупости ты повторяешь за необразованной бабой?! Машину преосвященный Феофан святой водой окропил, какие в ней после этого могут быть бесы?!

Не зря, ох не зря упросил я архиерея помочь по старой дружбе! Без его духовного авторитета открыто ославили бы колдуном и чернокнижником! Теперь же только за спиной шепчутся. Некоторые даже готовы слушать рациональные объяснения. Напрямую обращаться к детям, мимо родителей, не совсем уместно — но раз уж этикет все равно нарушен, остается доламывать его останки.

— Ваше Высочество, когда на кипящем чайнике крышка подпрыгивает, ее тоже бесы толкают? Это всего-навсего пар! Вот и здесь так же. Мудрецы за морем придумали, как силу пара заложить в оглобли. Придет время, запрягать будем чайники, а верхом ездить на кофейниках!

— Нельзя верхом на кофейниках!

— Почему, принцесса?

— Жопу обожгешь!

Истуканом застывший за спинкой стула учитель дернулся — однако царственная чета весело расхохоталась. Я — вслед за ними:

— И правда, принцесса! О жопе-то я и не подумал...

Маленькая хитрованка, увидев, что взрослые не сердятся, моментально перешла в наступление, развивая успех:

— Батюшка, я тоже хочу покататься!

Петр глядит на меня несвойственным взглядом — с долей растерянности. Я, в свою очередь, на клапан: кажись, пар набрался — начинает подтравливать... Страшно, конечно: вдруг котел разорвет? А, где наша не пропадала!

— Если государь Петр Алексеевич позволит...

Шелковую подушку со стула — на облучок, могучие царские руки усаживают девочку со мною рядом. Осторожно пускаю пар. Дрожа от усилия, вся в белых клубах, повозка трогается с места и постепенно разгоняется до скорости неторопливого пешехода. Дочка невоспитанно визжит от радости, мамаша на стульях привстает беспокойно, отец идет рядом в готовности спасать свое детище. Идиллия!

— Гляди, царевна: чтобы поворачивать, тут сделан румпель, как на лодке. Клади ладошку сюда.

Дальше мы рулим вместе и завершаем круг, чуть не съехав в кусты с посыпанной песком дорожки.

— Еще хочу!

В прелестных голубых глазах наливаются слезы, только скажи 'хватит' — брызнут дождем.

— Лизавета Петровна, гляди: сестрица тоже хочет кататься!

Забытая всеми старшая царевна, закусив губу, страдает над книжкой. В душе младшенькой природная доброта мгновенно побеждает капризы. Стрелой слетев с облучка, хватает за руку любимую сестру и тащит к повозке. Государыня хмурится, но кивает. Еще один круг возле фонтана.

— Еще!

— Не получится: пар вышел и дрова кончились. В другой раз!

Уловив согласие во взгляде Петра, делаю жест мнущимся у галереи ученикам Артиллерийской школы: машину резво откатывают на руках к хозяйственным постройкам, где ей предстоит остывать перед возвращением в мастерские. Переглянувшись с Брюсом, ждем царского слова.

— Зело изрядная диковина! К какому делу ты ее прочишь?

Как всегда, с первого выстрела — в точку.

— Ни к какому, государь. Просто игрушка. Побочное дитя изысканий по сверлению пушек.

— Игрушка, говоришь?! Помнится мне, Лейпольд обратное утверждал перед отъездом. Дескать, великой пользы от сей инвенции чает. Машина, что я ему позволил в Саксонию увезти — одинаковая с этой?

— Такая же, только без привода к колесам. Огненную повозку сделать — моя мысль. При откачивании воды из шахт, возможно, прок и будет — хотя должен честно сказать, по надежности система Ньюкомена лучше нашей с Лейпольдом. Нам гораздо чаще приходится кожаную манжету поршня менять. Пар слишком горячий. А преимущество над Ньюкоменом — правильность вращательного движения, меньший вес и размеры. Француз Папен лет двадцать или тридцать назад предлагал суда вместо весел паром двигать...

— За чем же дело стало? В чём препона?

— Как всегда, в деньгах. Если мое творение сравнивать с Божьим — я проигрываю Господу в коммерческом соперничестве безнадежно. Машина сия посильней человека — но слабее лошади. Весит же сорок пудов. А денег стоит... Можно купить табун в пятьсот коней!

— Давай с людьми сравнивать: коней на весла не посадишь!

— Как изволите, Ваше Величество. Рассчитал я, что даже при наибольшем удешевлении механическая сила от сей машины будет многократно дороже равного количества силы человеческой, и уж тем более — силы скотской.

— Что же, английские углекопы себе в убыток паровые насосы ставят?

— Нет, просто у них условия особые. Топливо — угольные отходы, ровно ничего не стоящие. Насос работает круглые сутки, как живые твари не могут. И громоздкий размер — не беда. А конский корм в Англии дорог, не говоря о работниках.

— Ну, коли так... — Царь усмехнулся с редким для него благодушием. — Пусть будет игрушка. Приделай к сей телеге деревянную лошадь, да чтоб ногами на ходу перебирала. Чаю, мир со шведами не за горами. Когда будем праздновать — на ней и поедешь.

— А форейтором посажу деревянного шведа! Можно с короля статую сделать: попрошу Растрелли, он не откажет.

Все рассмеялись, представляя конный монумент неприятельского монарха в победной процессии. Брюс, самый серьезный, отрицательно качнул головой:

— Неприлично. Лучше Нептуна или Марса.

— Можно и Нептуна. Тогда конь должен быть морской, с русалочьим хвостом.

В праздной болтовне выливалось облегчение от тревоги: Петр мог бы и разгневаться за напрасную трату казенных денег. Накануне я высчитал, что способен возместить расходы по огненной машине из своего кармана — но тогда придется отказаться от строительства дома в Петербурге. До сих пор обителью мне служила контора железоторговой компании, представляющая по своему устройству несколько соединенных вместе грубых изб. Ввиду известных планов на будущее, со спартанским образом жизни надо было заканчивать.

Совсем было обрадовался, что гроза миновала — однако в самый последний момент, когда артиллерийские ученики уже цепляли колдовскую повозку к запряженному четвернею передку, а мы трое откланивались, государь остановил меня неожиданным вопросом:

— Со штатом богородицкой ландмилиции как у тебя дела?

— Почти укомплектован, Ваше Величество! Но если строить там верфь и чугунолитейный завод — еще бы тысячи три семей принять. Не в ландмилицию, а в простые работники...

— Тебе дай волю — полстраны в степь переманишь. Малороссийских жителей обяжи, нечего им без дела прохлаждаться. Заставь, коли добром в работу нейдут: начнешь принуждением, а добрый плод появится — сами благодарить будут!

— Я, государь, от принуждения не отрицаюсь — но боюсь меру перейти. Не верю в крепость сделанного неволей: оно рассыплется, лишь утомится рука, держащая кнут.

— У меня не утомится. И вас чинами жалую не затем, чтоб мешкали кнут употребить, когда польза отечества требует. Ты генерал-майор или старая баба?!

— Если угодно Вашему Величеству — то генерал-майор. Неугодно — готов искать другую службу.

— Фу ты, какой щекотливый! Нашел время обижаться — война не кончена. Отпиши на линию обер-коменданту, пусть малороссиян в работы ставит. Не хочешь неволить — нанимай, только денег из казны не проси. Беглых принимать запрещаю. Сие разве в крайней военной надобности могло быть терпимо. Все, ступай! Ступай, я сказал: нечего мне противности строить!

Какая муха укусила царя? Недоумение и обида, вероятно, так отчетливо обозначились на моем лице, что доброжелательный Нартов шепнул милосердно:

— Вчера Светлейший князь визитировали. Обыкновенно государь никого не велит пускать, когда изволит заниматься в токарне...

Ожидать пересказа беседы не следовало, царский токарь и без того склонился в мою сторону до самого предела, позволяемого лояльностью к хозяину. Но догадаться кое о чем нетрудно...

— Та-ак... Вышли мне боком почепские мужики...

Брюс глянул строгим взором:

— Ты что, ЕГО крестьян принимал?!

— И его — тоже. Совсем не думал, что он таким крохобором окажется!

— Девятьсот душ — по-твоему, крохи? Слышал я в Вотчинной канцелярии, у него столько считается в бегах.

— В масштабе владений Светлейшего — мелочь. Из них у меня на линии от силы треть, где искать остальных — не ведаю.

— Треть... Десятой части от этой трети хватит, чтобы пропасть бесповоротно! Вроде умный человек, и понимать должен... Сейчас одно спасение: иди к нему, кланяйся в ножки. Оправдывайся: дескать, не знал — и распорядись вернуть князю всех, на которых его приказчики укажут!

— Из ландмилицкой службы вернуть? Яков Вилимович, если б не ты, а кто другой посоветовал — ей-Богу, плюнул бы в рожу! Люди теперь казенные, рекрутские квитанции за них выписаны, так какого черта?!

— Чего ты добиваешься, Александр Иваныч? Сколько ни строй из себя дурака, все равно ведь не поверю! Отдай фельдмаршалу его крестьян, сохраннее будешь.

— Не хочу. Когда б государь этого желал — думаешь, постеснялся бы сказать прямо? Уж если на то пошло, больше всего в ландмилиции моих собственных мужиков. Сам перевел. Голицынские есть, шереметевские... И ничего: иные владельцы, может, и ворчат в кругу друзей о поругании прав благородного сословия — но бить челом государю не шастают! Начни разбирать крепостных людей по чинам хозяев, придется брать у одних мелкопоместных. Много ли с них возьмешь? А уж обратно из полка выдавать, как ты предлагаешь — горше смерти.

— Эка беда, поучат плетью...

— Мне горше. О себе говорю. Хотя от царского имени, но верстал-то их в войско я! Теперь обязан исполнять свою часть контракта. Нарушу — пропадет что-то важное. Дух пропадет. Кураж отнимется. Доверия к начальству не станет. Одними шпицрутенами придется держать порядок: а это прямой путь к конфузии.

Ради хорошей погоды, Яков Вилимович отпустил карету, и мы неспешно шагали в направлении артиллерийских мастерских вослед упряжке, влекущей огненную машину. В дальнем конце улицы появился всадник в преображенском мундире. Гнедой конь мчался галопом, разбрызгивая ошметки грязи. Гонец к государю? Нет, офицер соскочил шагах в пяти от нас и доложил, держа повод в руке:

— Господин генерал-фельдцейхмейстер! Унтер-комендант майор Чемезов велел донести: с генерал-поручиком Брюсом удар приключился!

Смерть брата и сопряженные с нею хлопоты отбили Якова Вилимовича от службы. Коллежские дела пришлось вести мне, в череде заседаний почти позабыв опасность, исходящую от невзначай задетых высокопоставленных лиц. Меншиков не единственный потерял имущество от побегов оного на линию. Многие другие душевладельцы тоже недосчитались рабов, однако явно противиться не смели: слишком очевидно было, что государственный интерес на моей стороне. Несмотря на это, представлялось опасным играть против соперника, имеющего на руках старшие козыри: фельдмаршальский чин, давнюю дружбу государя и неизменную поддержку Екатерины. Царица не забыла, кому обязана возвышением. В любых перипетиях двое выскочек помогали друг другу, образуя непобедимый альянс, который втягивал в свою орбиту множество фигур самого разного калибра, не исключая столь важных персон, как Толстой или Головкин.

Вероятно, самым разумным с моей стороны было бы искать дружбы фельдмаршала — но его несносное высокомерие не оставляло места для равных отношений, или хотя бы подчиненно-дружеских, как с Голицыным и Брюсом. Всякий же, кто входил в клиентелу Светлейшего, становился частью необъятной паучьей сети, коей чиновные упыри опутали Россию для высасывания из нее денег. Меня такое положение не привлекало. Даже если бы удалось, избегая прямого казнокрадства, удовлетворить аппетиты князя за счет завода и железоторговой компании — отток средств ослабил бы растущее дело, как кровопотеря ослабляет раненого, и поставил в невыгодное положение против шведов, не имеющих на себе подобной пиявки.

Недоброжелатели Светлейшего давно делали мне авансы через Шафирова. Старая знать, подрастерявшая кредит после дела царевича, не питала особых симпатий ни к одному из наглецов, потеснивших великие роды у подножия трона — но и не рвалась опрометчиво в бой, предпочитая стравливать пришельцев между собой, дабы они сами друг друга уничтожили. Умнейший Петр Павлович, конечно, постиг сию проникнутую византийским коварством политику, но рассчитывал обернуть ее себе на пользу. Я всегда держался в стороне от интриг и теперь не изменил этому правилу, однако начал делать визиты и вести душевные разговоры с теми, кто мог бы составить противовес партии Меншикова в Сенате и Военной коллегии. Легче всего расположить людей в свою пользу, обращаясь к ним за советом: разом выказываешь и признание мудрости собеседника, и готовность считаться с его интересами. Довольно скоро мне удалось добиться весьма благожелательного (хотя бы по внешности) отношения со стороны изрядного числа Рюриковичей и Гедиминовичей, и даже подружиться с человеком, который на любом празднике бесцеремонно плюхался по правую руку от государя, предоставляя Меншикову ютиться слева. Петр взял за правило на каждом застолье поднимать тост 'за деток' этого вельможи, и обязался выплатить своему шуту Яну Лакосте сто тысяч рублей, коли позабудет хотя бы раз.

Как ни странно, сей Монблан придворного ландшафта имел одинаковый со мною ранг. Иван Михайлович Головин, по армии генерал-майор, а по флоту — обер-сарвайер, был из ближних слуг и собутыльников царя во дни юности. Карьера его начиналась причудливо. Посланный на три года в Венецию учиться корабельной архитектуре, по возвращении он простодушно сознался в полном невежестве и на гневный вопрос, что делал за границей столько времени, ответствовал: 'пил вино, веселился и на басу играл'. Нрав Петра неисповедим. Можно бы ждать суровой кары, но он расхохотался и произвел лодыря в моментально выдуманный чин по Всешутейшему собору. Отныне Головин именовался 'князь-бас', 'высокопочтеннейший учитель' и 'второй Ной'. Корабли российского флота стали называть 'детьми' или 'семейством' его. Со временем выяснилось, что Иван Михайлович совсем не дурак и в бою отменно храбр, — а от лени царь исцелял подданных быстро и радикально, дубинкой по хребту. Генеральский чин стал наградой за Финляндский поход. Назначение несведущего человека обер-сарвайером, сиречь главным корабельным строителем, было бы непонятно, если не знать, что это чистая синекура: государь сам исполнял его должность.

Казалось бы, трудно найти общий интерес при такой разности характеров и судеб. Я полжизни потратил, чтобы только выбраться из ничтожества, ценой невероятного напряжения умственных сил, — а этот потомок многочисленного боярского рода неизменно предпочитал бутылку книге в полной уверенности, что займет достойное место без больших усилий. Пунктом соприкосновения стала родословная Головиных, восходящая к династии Гаврасов — правителей княжества Феодоро, существовавшего некогда в Крыму между татарскими и генуэзскими владениями и покоренного в пятнадцатом столетии пашой Гедик-Ахмедом. Греки, бежавшие от магометанского потопа, стали верными слугами московских князей, их обрусевшее потомство испытывало и милость, и опалу, чтобы теперь, при Петре, повинуясь смутному голосу крови, устремиться во флот.

В юные годы история венецианско-генуэзского соперничества на востоке вызывала у меня самый живой интерес, только изложение ее в книгах зияло многочисленными пробелами. Иван Михайлович не оправдал надежд относительно фамильных преданий, способных оные заполнить — однако мысль о наследственном праве Головиных на вотчины и титулы предков пришлась ему по душе. С точки зрения государственной, можно вообразить некую пользу от подобной претензии: заявить свои права перед Европой, либо увлечь приманкой собственного княжества крымских греков, обнаруживающих полное равнодушие к переходу из султанского подданства в царское. Была у меня еще одна мысль сходного плана: найти подходящего чингизида из русских дворян, для ведения дел с ногаями на крымской границе.

Обер-сарвайерская должность, в исполнении моего нового приятеля, ограничивалась тем, что при закладке нового корабля он забивал первый гвоздь и мазал киль дегтем. От дальнейших экзерциций в плотницком ремесле Иван Михайлович благоразумно уклонялся, трезво сознавая, что руками ничего путного сделать не способен. Зато ему дети удались. Два сына во флотской службе и трое дочерей на выданье, все — красавицы. Бывая у Головина, я чувствовал возвращение талантов, кои считал давно утраченными. Девятнадцатилетняя Оленька часами готова была слушать о Европе, томно вздыхая от впечатлений.

— Ах, Александр Иванович! Расскажите еще о Венеции, а то батюшку никак не упросишь!

Впечатления батюшки, закрученные вокруг злачных мест и девиц известного сорта, не слишком подходили для пересказа юной дочери. Во мне же пробудилось красноречие, как в далеком детстве, когда соседские сорванцы, разинувши рты, внимали приключениям героев древности в очень вольном переложении. Умолчание — не ложь. Кто посмеет бросить упрек, что я ни словом не помянул обшарпанные трущобы Каннареджо? Serenissima вставала из волн парадным фасадом, как перед путешественником, прибывающим с моря, где открываются ему беломраморное величие дворца Дожей и каменные кружева Сан-Марко.

От венецианской лагуны воображение птицей уносило нас дальше: то к мрачным берегам Африки, то в парадную залу Хофбургского дворца, то в блещущий остроумием салон мадам Тансен. Но удалось ли мне тронуть сердце слушательницы? Ей-Богу, иногда жаль становилось, что я не гвардейский прапорщик во цвете юности, с румянцем на круглых ребяческих щеках! Это для генерала сорок лет — не возраст, а для воздыхателя молоденькой девушки — пожалуй, что и многовато...

По первоначальному плану, я собирался искать руки не Оленьки Головиной, но Анны Голицыной, на стороне которой были все преимущества: род княжеский, а не боярский, князь Михаил Михайлович в должности тестя... Однако чем дальше — тем больше сомнений терзало мою душу, побуждая к перемене намерений. Заблуждаются те, кто в брачных делах противопоставляет любовь расчету, ибо любовь тоже необходимо принимать в расчет, и даже приоритетно перед всеми прочими элементами. Только при этом условии расчет будет правильным, а супружество — счастливым. Мне представлялось разумным посещать оба семейства (и еще несколько других), не обнаруживая своих тайных целей до той поры, пока смогу определиться с выбором.

Еще одна — пожалуй что, главная — причина неторопливости состояла в желании понравиться будущей невесте, прежде чем приступать к сватовству. Родительская власть в России достаточно крепка, чтобы отец мог выдать дочь замуж по своему выбору, но подобное принуждение неуместно: жена всегда найдет способ отомстить нелюбимому мужу. А если нужна верная помощница, способная вести дела, к которым у меня талантов недостаточно (скажем, изощренную тайную дипломатию в придворных кругах) — с ней тем более нельзя обращаться как с вещью. Русские девушки стали иными, нежели полтора десятилетия назад, когда я впервые прибыл в Петербург: теремных затворниц, запертых в родительском доме, как в магометанском гареме, прямо на глазах сменила новая поросль. Богатые люди не щадят издержек на домашних учителей; дочери царских придворных едва ли уступят парижанкам в образованности. Они твердой поступью выходят в свет, готовые сражаться за свое счастье.

Каждый соблазняет, чем может. Бывая у Головина, я распускал свой ум павлиньим хвостом, стараясь показать его во всем блеске. Кстати, женщин, которые идут на эту приманку, не так мало, как обыкновенно считают. В юности мне это было неизвестно. Теперь любые, едва заметные признаки успеха наполняли сердце живейшей радостью. Улыбка, обращенная мне навстречу, бывала чуть лучезарней, слова приветствия — чуть любезнее, чем подобают отцовскому приятелю и другу семьи. В свою очередь, приготовленные мною для застольной беседы сюжеты из европейской жизни плавно переходили от политики к нравам, непринужденно балансируя на грани дозволенного, когда касались амурных приключений французских аристократов. Кто усомнился бы, что рассказчик — плоть от плоти сего изящного и легкомысленного мира? Еле уловимые бесенята, мелькающие порой в тихих омутах прекрасных глаз Оленьки, наводили на мысль, что при всем благонравии, мечты о радостях любви ей не чужды; и чем черт не шутит — почему бы не занять в этих грезах главное место?!

Разумеется, томление сердца не обошлось без ущерба для моих многочисленных дел. Древние посмеялись на славу, поженив Афродиту с Гефестом — ибо нет стихий более враждебных друг другу, чем любовь и труд. Ars amandi — удел праздных сословий и предвестие гибели государства от варваров: грубые труженики и суровые воины рано или поздно низвергнут изнеженных сибаритов, предающихся утонченным наслаждениям. Так случалось много раз, в древнее и новое время, так будет повторяться впредь. Может быть, христиане обязаны своим превосходством над иными народами именно противоестественной вражде церкви к плотским утехам: подобным образом запруда, преграждающая природное течение реки, позволяет употребить ее силу на нужды, не предусмотренные Создателем. Вот только судьба прекрасной Франции меня тревожит: не знаю, откуда возьмутся варвары, которые погубят ее — но погубят несомненно. Французы давно могли бы править миром, если б не пытались это делать прямо из будуара.

Больше всего пострадали от нежных чувств металлургические изыскания. Все прошлое лето суда, идущие из Бристоля, по моему распоряжению балластировались коксом. Дальше его везли на Олонец. Я рассчитывал с началом зимы съездить туда на пару месяцев, чтобы погонять доменную печь на смешанном топливе, как у Дарби, а затем по результатам сих испытаний принять решение о чугунолитейном заводе на юге. Только Олонец — не Ладога, обыденкой мотаться в Петербург не будешь. А уезжать надолго от этого ласкового взгляда, греющего душу, как майское солнышко... Да и служебных поводов задержаться хватало, поездка откладывалась по многоразличным и весьма уважительным резонам.

Неприметно подошло Рождество. Не имея более возможности манкировать казенным интересом для собственной надобности и заглянув к Головиным попрощаться, я с радостью заметил признаки печали на прекрасном лице.

— Не скучайте, красавицы! Впереди святочная потеха — для нового князь-папы упряжку о шести медведях уже выездили! К вам государь со всею свитой, небось в числе первых заглянет...

Оленька зябко повела плечами. Наталья, самая бойкая из сестер, дерзко посмотрела в спину родителю, отвлекшемуся, чтобы дать распоряжения слугам:

— Нас ихние шутки ничуть не веселят. Они в своих забавах меры не знают.

— Ну, если мои рассказы о Париже вам больше нравятся — обещаю посетить этот гостеприимный дом сразу по возвращении из карельских лесов. Будете меня ждать?

Вроде бы вопрос абсолютно невинный, сразу ко всем, и произнесен светским тоном, с любезной, ни к чему не обязывающей улыбкой на устах — но есть способ вложить в него дополнительный смысл. Глаза наши с Ольгой встретились на несколько долгих секунд. Девушка скромно потупилась, слегка порозовев щеками:

— Приезжайте поскорей.

С таким напутствием всю дорогу мысли мои витали вдали от чугуноплавильных проблем. По прибытии в Шуйский завод стоило большого напряжения воли сосредоточиться на опытах и прежде времени их не бросить. Я почти догнал покойного англичанина по доле кокса в топливе: вплоть до половинной пропорции особых трудностей не возникало. Так, небольшое затруднение дыхания печи. Но дальше одышка усиливалась. Не найдя выход, нечего было и мечтать о железоделательном заводе посреди безлесной степи. Неумолимая бухгалтерия гужевых перевозок сделала бы его убыточным при употреблении хотя бы пятой части древесного угля.

Новые, усиленные меха и новый привод к ним начали делать. Закаленный воинскими треволнениями характер позволил мне смирить неуместное желание сорваться в Петербург. Любовь — род безумия. Влюбляясь, мы даем предмету нашего обожания громадную, бесконтрольную власть над собой — где гарантия, что это легкомысленное существо будет ею пользоваться не тирански, а с разумной умеренностью? В наказание самому себе за глупость, приказал закладывать лошадей — и отправился в прямо противоположном направлении, к Архангельску, куда давно собирался.

Большой торговый корабль, коий выстроили для дальних плаваний в открытом море, три месяца назад ушел в Ливорно. Поставленный капитаном Лука Капрани забрал с прежнего галиота компас, команду и название. Конечно, частая перемена имен противоречит морским традициям — но почему не пойти навстречу безобидной прихоти моего лучшего моряка? Пусть будет 'Святой Януарий', мне не жалко! Еще в Богородицке я заметил, что духовный смысл названий сплачивает людей, и весьма опасался, как бы царю не стукнуло в голову переименовать крепость, именуемую солдатами 'градом Пресвятой Владычицы нашей', в какой-нибудь 'Похернахербург'.

Ныне в моем дорожном сундучке ехало в северные края письмо, писанное под итальянским небом и наполненное в равной мере восторгами и ругательствами. Первые — относительно ходовых свойств и штормовой стойкости судна, вторые — по поводу бесчисленных огрехов, допущенных при его строении. Размерения и общий план хороши, а вот аккуратность и внимание к мелочам в России редко встретишь. На основании сей бумаги мнилось возможным крепко поторговаться со стариками Бажениными: либо после первого плавания ставьте артель плотников исправлять, что капитан укажет, либо делайте уступку в цене на стоимость сих работ. Суровый разговор с партнерами был просто необходим, потому что вослед 'Януарию' заложили еще два корабля, и уже имена для них приготовили в память соловецких чудотворцев: 'Св. Зосима' и 'Св. Савватий'. Чтимых на севере святых призвали в корабельную службу ради облегчения вербовки поморов, понеже государь, хотя и обещал мне практикованных матросов, дал почти одних морских рекрут.

Успокоив губернатора Лодыженского заверениями в исключительно приватном характере визита, я пренебрег знакомством с прочими чиновниками и пошел по купцам. Осип Андреевич Баженин, угнетаемый присущими возрасту хворями, коммерческой сноровки не утратил: за 'Януария' мне выторговать ничего не удалось. Все недочеты старый хитрец объяснял скороспешностью работы, а ссылки на голландцев, собирающих корпус большого флейта за пять недель, разбивались о непоколебимые аргументы относительно разницы климата и прочих не зависящих от человека условий. По новым судам он предложил:

— Пускай за работами с самого начала надзирает приказчик Вашего Сиятельства.

— Благодарю, уважаемый — не надо! Если б у меня был лишний человек, владеющий нужными знаниями — ему нашлось бы более подобающее занятие, чем с вашими мастерами водку трескать. Запотчуют ведь насмерть, на дармовщину кто устоит?!

О том, как люди Апраксина инспектировали частные верфи, а равно принимали в военный флот новопостроенные суда, я уже был от моряков наслышан, и вместо хмельного 'надзора' настаивал на бесплатном исправлении открывшихся в первую навигацию изъянов. Однако старик не спешил подписывать дополнительное обязательство: только мои шаги к сближению со Стрежневым и Поповым — баженинскими соперниками в морской торговле и строении кораблей — склонили его к уступке.

Вроде всё шло правильно и логично; но некий миазм лицемерия и неоткровенности висел в воздухе, густотою далеко превосходя обычную меру гнилостной затхлости, коей губернский город встречает столичного генерала. Как будто в доме спрятан под половицею несвежий труп, а жильцы делают вид, что ничего не чуют. О чем молчат архангелогородцы? Осип Андреевич весьма кстати пригласил меня отужинать накануне выезда в обратный путь, а отношения после взаимной пробы сил у нас установились более доверительные, чем с другими. На мой откровенный вопрос он, помедлив, ответил:

— Ладно. Авось слуги не побегут Лодыженскому доносить. В прежние времена, бывало, государь Петр Алексеич к Архангельскому городу приезжал. Гостить изволил, беседовал — и со мною, и с Федором... Все миновалось. Скажи, коли ведомо: за что государь нас погубить хочет?

— Зачем ему вас губить?

— Вот и я не знаю. Чем провинились? Указал милостивец наш в Архангельском городе заморскую торговлю пресечь. Пеньку у нас отняли. Хлеб — тоже. А запрошлым годом ничего, почитай, для промысла не оставили — разве лес да смолу. Да рыбий зуб. Всякий иной товар нам заказан, велено в Санкт-Петербург возить.

— Указы эти мне знакомы. Только с той стороны, из Петербурга, они иначе видятся. Не так мрачно. Вроде бы вам дозволено торговать в размере, нужном для прокормления?

— Да ведь размер-то кто отмеряет?! Лодыженский, чтоб ему в аду сею мерой Божью милость отмерили! Собрались всем купечеством в магистрате, хотели бить челом государю — и это губернатор запретил. Говорит, бунт. Меня на старости лет в бунтовщики вписал: срам! Надысь грозился, чтоб никто Твоему Сиятельству жаловаться не смел...

— Тебя не заметно, чтобы напугал.

— Старый стал: кого мне бояться, кроме Бога? Да видно, из ума выжил. Не соображу, с какого боку зайти. Думал через племянника прошение подать — он в царской токарне служит, у Алексея Нартова — знаешь, может?

— Знаю. И Алексея знаю, и племянника твоего. Никифор, вроде?

— Он самый. Детина добр, только несмысленый еще для таких дел. Не сделать бы хуже. Ты, Александр Иваныч, что в торгах, что в государевой службе оплошки не дашь: скажи, Бога для, как с города царскую опалу сложить?

— Нет никакой опалы. Тут иное.

Я сделал маленький глоток из чарки венецианского стекла (водку не сравнить с царской сивухой — слеза), зацепил кончиком ножа семужьей икры, с наслаждением прочувствовал вкус и разъяснил ситуацию:

— Его Величество желает устроить на Неве парадиз. Рай, значит. А в грешном нашем мире царит равновесие, и чтобы в одном порту райскую жизнь купцам обеспечить — другие надо, аки адову твердыню, затворить.

Рука с тонкогорлым caraffino просунулась из-за моего плеча, с математической точностью дополнив чарку ровно до краев. Подождав, пока слуга исчезнет, я закончил мысль:

— По моему разумению, Осип Андреевич, сии рестрикции неприбыточны казне и губительны торговле. И уж совсем не стоило таковым запрещением утеснять купцов, которые на своих кораблях товар за море возят. Только государь меня не спрашивал, когда претительные указы сочинял: в Коммерц-коллегии Толстой заправляет. Человек опасный. Мимо него подавать челобитные, чтоб вам торговать повольно, не советую. Толку не добьешься, а врага наживешь.

Ну до чего же старый хрыч силен уговаривать! Наверно, лет сорок назад все девки были его. Какая мне корысть ходатайствовать за беломорскую коммерцию? Заранее известно, что хитрый Толстой противоречить царю не станет. А тот ради процветания Петербурга всю остальную Россию готов разорить. Нет, чтобы использовать льготы, если уж непременно хочется стянуть торговлю в любимый город. Порто-франко, скажем, устроить — или с Фредериком датским договориться о смягчении Зундских пошлин... Не понимает он тонких инструментов политической экономии. Привык топором-то...

Такие думы бродили в моем уме под скрип полозьев и приглушенный мягким снегом топот копыт на возвратной дороге. Стоит ли вообще браться за это дело? Быть святее папы римского и отстаивать государственный интерес против самого государя — возможно. Но рискованно. После кончины Якова Долгорукова амплуа верного слуги, бесстрашно режущего хозяину правду-матку, осталось вакантным. Покамест не нашлось в нашей придворной труппе достаточно тонкого актера, чтоб оное занять. Пытается вроде Григорий Чернышев, да мелко пашет... Ему незачем: и так не чужой, на царской метрессе женат...

Всякий, кто состоит при монаршем дворе — обязан лицедействовать. Этого не минуешь. Только роль надо брать по себе, дабы публика не освистала. И, похоже, выбор мой невелик. Петр всегда был с подданными не в меру крут, а уж последние годы, после смерти царевича, еще ожесточился. Иные указы противление в душе подымают, словно пар в котле. Нельзя без клапана: мы с Лейпольдом раз для пробы заклепали... Если таить чувства в себе — со мною то же самое будет.

— Подъезжаем, вашсясь!

А то я сам не догадываюсь: второй час по вырубкам едем. Кругом дремучие леса, только верст на пятнадцать от завода земля как выбрита. Зимою, наверно, белое пятно в зеленом море с Луны видать. Молодой управляющий, на ходу запахивая шубу, торопится встретить у крыльца.

— Guten Tag, Herr Generalmajor!

— Здорово, Андрей Бенедиктович! Все сделал, что я велел?

Со следующего дня опыты возобновились. Долю подземного топлива медленно и осторожно увеличили до двух третей по весу. Может, удалось бы и больше — но кусковой кокс закончился, а крошка мельче дюйма не годится, это мы с самого начала выяснили. Ладно, через полгода или год продолжим. Дело не очень срочное. В первую очередь надлежит поработать над усилением дутья. Меха обычной конструкции слабоваты, надо попробовать поршневой воздушный насос... Но это после, после! А теперь — в Петербург!

Если бы мне полугодом раньше предсказали, как будет сердце трепетать в ожидании встречи с Оленькой Головиной — ни за что бы не поверил. Возраст уже не тот, и пережито достаточно, чтобы остудить кровь. Нет, можно и в сорок лет быть молодым! Последние версты возница, понукаемый кулаком по загривку, гонит вскачь, запятнанная навозом мартовская дорога стелется под копыта. Черт с ним, с багажом — денщик отвезет! Налегке выскочив из кибитки, влетаю к Головиным без доклада: лакеи меня помнят. Время обеденное, все в полном сборе за столом. Отец семейства с необыкновенным радушием поднимается, выходит навстречу и обнимает гостя по русскому обычаю — но я гляжу мимо, через плечо хозяина. А она смотрит на меня, и глупейшая счастливая улыбка с неудержимой силой пробивается на моем лице.

В тот же день я по всей форме обратился к Ивану Михайловичу, и получил полное его согласие.

— Я ведь давно приметил, Александр Иваныч, как ты на Олюшку смотришь. Так и знал, что будешь руки просить. А уж она-то без тебя скучала! Ну, дай вам счастья Господь. Дом-то скоро достроишь?

— Рассчитывал к лету, но можно и ускорить. Пасха у нас девятого апреля, если не путаю?

— Девятого, точно. Только на Святой седмице венчаться тоже не след. На Фоминой, в среду — самый раз. В мае опять нельзя, примета нехорошая. Ты ведь латинской веры? Надо бы тебя...

— Не надо. Обвенчаемся по православному обряду, и дети пусть православными будут, а менять веру не хочу. Может, когда-нибудь потом...

— Ладно, неволить не стану — а все же подумай. Время пока есть. В приданое за Олюшкой дам сельцо Дмитриевское, Каменку тож: Пензенского уезда, Завального стана. В семнадцатом годе, правда, его кубанские ногаи разорили, церковь сожгли — да ты не кручинься, крестьяне почти все целы, в лесу отсиделись. А земля там хорошая и мужики работящие, не то что в иных вотчинах бездельники бывают.

— Спасибо, Иван Михайлович — это не очень важно, за приданым не гонюсь.

— Не гонишься — ладно. И от приданого не бегай: глядишь, пригодится. У тебя самого-то сколько дворов?

— С полтыщи будет. Но главный доход не от них. На заводе каждый работник приносит раз в двадцать больше, чем на пашне. О заморской торговле уж и не говорю.

— Умен, зятек! — Головин дружественно похлопал меня по плечу, подобно как лошадиный знаток и ценитель ласкает доброго коня. — Я когда жил в Венеции, обсервацию сделал: у вас не то что купец — хоть воинский человек, хоть даже поп — денежку к денежке все прибирать умеют. Видно, порода такая. Наши-то не шибко поверили, когда ты в кумпанство звал, а теперь локти кусают!

— Пусть хоть до плеч отгрызут: мне их денег уже не надобно. Своими обернусь. Нынешний год первый, когда прибытки больше затрат выйдут. Насколько, пока трудно сказать — но больше. В скором времени рассчитываю тысяч на сто годового дохода: это между нами по секрету, не для разглашения.

— Само собою, не для чужих, по-родственному. А то ведь завистников кругом — Господи помилуй!

Расстались, довольные друг другом. Однако уже на следующий день будущий тесть меня весьма огорчил, отложив свадьбу на лето, до Петрова дня. Дело в том, что среди людей, столь близко стоящих к трону, ни один брак не совершается без высочайшего благословения, а признаком особой милости считают личное присутствие государя за праздничным столом. Но Петр, как назло, собрался в Ливонию: Иван Михайлович точно разузнал через Макарова, что к Фоминой неделе он не вернется. Дальше вступали в силу плохо понятные мне ограничения, диктуемые православным календарем. Отказаться же от милости, положенной по чину, обер-сарвайер не хотел и даже не мог: это вызвало бы подозрение в ослаблении его позиций и атаки многочисленных врагов, желающих потеснить фаворита.

Сказать, что я был недоволен — означает выразиться слишком мягко. Порожденные сим расстройством сантименты вместе с размышлениями о несправедливостях, сделанных поморским купцам, образовали прямо-таки адскую смесь. Немедленно надерзить государю не получилось только потому, что Его Величество по нездоровью не принимал никого (поездка в Ригу откладывалась, с риском не успеть до распутицы). Вся политика России в последнее царствование рисовалась моему разгоряченному разуму нагромождением ошибок и упущенных возможностей. Разве что цель правильная — пробиться к морям. Но оптимальный порядок действий вывернут наизнанку. Успешное завоевание балтийских берегов еще не говорит о правильной стратегии: просто, биясь лбом об стену, мы наконец ее пробили. Сила есть — ума не надо. По уму, начинать следовало не с войны, а с увеличения народного богатства. Создать флот на Белом море (в правильном порядке: сначала коммерческий, потом военный) и лет двадцать (или сколько шведы позволят) год от года наращивать вывозную торговлю. Когда русский лес, смола и железо были бы способны полностью заменить на европейских биржах шведские товары, а военный флот превзошел неприятельский — вот тогда настало бы время для войны. В прочном альянсе с Данией, чтоб наглухо закрыть море шведам. Их внешние владения, от Бремена до Финляндии, оказавшись разобщены с главной частью королевства, пали бы, как спелые яблоки с веток — только потряси.

Война, затянувшаяся на двадцать лет, невыгодна даже победителю. Она должна быть короткой и сокрушительной, иначе не стоит затевать. Господство на море позволило бы вывести из игры превосходную шведскую армию, не вступая в баталию с ней: просто запереть на родном полуострове. Действуя спокойно, без надрыва, не на пустом месте — в строении флота можно было добиться гораздо больших успехов с гораздо меньшими издержками. Уж не говорю о заморской торговле. Мне не потребовалось долго гостить в Архангельске, чтобы оценить различие тамошних мужиков с жителями иных губерний. Народ вольный, деятельный, и грамотных очень много. Если их правильно использовать — пожалуй, из каждого третьего шкипер выйдет. Ну, а недостающих матросов можно из внутренней России пригнать и выучить.

Конечно, беломорская зима составляет проблему для мореплавания, но сие решается подбором союзников, располагающих удобными портами в более гостеприимных широтах. Против турок такой подход тоже позволяет прелюбопытнейшие диспозиции построить.

Через несколько дней, смирившись с задержкой свадьбы и остудив раздражение, я начал готовить аргументы в защиту архангелогородцев. Однако не успел отточить словесное оружие. Царь меня сам вызвал. Нехорошее предчувствие томило перед аудиенцией: как бы в Азов не послал, не нравится мне эта срочность!

Знакомый по Пруту гвардейский офицер встретил в приемной.

— Как государь?

— Грозен. — Гвардеец сделал сочувствие на лице.

И в самом деле, Петр даже не соблаговолил ответить на приветствие, начав с раздраженного упрека:

— Я тебе что указал?!

Плохо выглядит. Кожа нездорового оттенка, мешки под глазами. Судорога корежит сильней обычного. Тень страдания на лице, как у людей, измученных болью и плохо верящих в избавление, даже когда недуг уходит.

— Прошу прощения, Ваше Величество мне много всего изволили указывать.

— Вспомни, чего не исполнил. Был разговор, чтобы в ландмилицию беглых не брать?! А ты что полковникам пишешь?!

Петр поднимает и встряхивает тощенькую пачку бумаг, трепещущую в его руке, будто от страха. Кто-то серьезно за меня взялся: это оригиналы, не так давно отправленные на юг. Издали вижу, что почерк моего секретаря.

— Я и пишу, чтобы не брали. Только мгновенно остановить людской поток нельзя. Крестьяне бросают или распродают дворы и посевы, прибывают в линейные поселения на одной телеге, с семьями, с малыми детьми. В ноябре месяце, на зиму глядя! Просто взять и завернуть оглобли — перемрут к чертовой матери. Приходится давать временный приют, а чтобы в ожидании владельца или его приказчика даром хлеба не ели — ставить в работу.

— Ловко у тебя выходит: этих на шахты, а с шахт в полки переводишь? Тех — что, указ не касается?!

— Государь, те отрабатывали под землею урочный срок. С позволения и от имени Вашего Величества им обещано после сих трудов причисление к полку, с зачетом в рекруты. Отказать теперь было бы несправедливо, ибо контракты с ними заключены прежде последнего повеления Вашего.

Солдаты внутренней стражи, застывшие у дверей, старательно делают отсутствующие физиогномии. Такой циркус нечасто случается: мало кто смеет спорить с Петром. Надо бы как-нибудь его отвлечь. Ввернуть мимоходом фразу о своей помолвке? Он любит женить и сватать. Нет. Не хочу. Слишком много грязи в его отношении к женщинам. Буду терпеть, пока выговорится и остынет. Впрочем, царский гнев пока что накаляется, а не остывает.

— Значит, повеление исполнять не хочешь — контракты с мужиками тебе важней?! Забыл, что по воинскому закону за неповиновение полагается?

— Артикул двадцать седьмой. Буде офицеру или солдату в Его Величества службе от начальника своего что управить повелено будет, а он того из злости или упрямства не учинит, но тому нарочно и с умыслом противиться будет, оный имеет хотя вышний, или нижний, всемерно живота лишен быть. Только сие здесь не к месту, государь, потому как два указа Ваших в противоречие вступают.

— Не притворяйся дитем неразумным. При таком случае исполняют указ, данный позже.

— Lex retro non agit. Указ не может иметь заднего действия, это коренной принцип права.

— Мне на...ть, заднее действие или переднее — токмо всех крестьян, вписанных в ландмилицию с прошлого октября, изволь кассировать и вернуть владельцам. Коли не учинишь по сказанному, быть тебе без головы!

А вот это он зря. Разбаловался государь с безответными подданными — но я ему не подданный. И уж точно не холоп. Холопа и свободного различить просто. Хамство вышестоящих приводит одного в трепет, другого — в ярость.

Однако на рожон лезть не стоит, лучше смирить страсти и поискать компромисс.

— Обидно мне, Ваше Величество, сносить таковые угрозы за то, что отстаиваю государственный интерес против приватного. Возвращение хотя малого числа людей из ландмилицкой службы в крепостное состояние возымеет самое гибельное действие на боевой дух и состояние войска. Дезертирство умножится: бежать с линии есть куда, границы близко. Отданные владельцам мужики, обученные правильному бою, представят крайнюю опасность при любом бунте. История знает много примеров, когда рабов освобождали, чтобы поставить в строй — но не принято по миновании надобности обращать их в прежнюю неволю. Если помещики не довольствуются рекрутским зачетом — возможно, стоит обдумать иные способы их удовлетворить, вплоть до денежного возмещения по твердой цене. Готов ассигновать потребную сумму с железоторговой компании, чтобы столь важное дело за безденежьем не стало...

— Нет. Делай, что велено.

Какого черта?! Царь уперся, будто ему меня привести в покорность важнее, чем дело решить. В душе полный corpus delicti по двадцать седьмой статье — как там в артикуле писано: 'из злости или упрямства'?! У меня окончательно сорвало клапан.

— Государь! Соблюсти данное людям обещание — вопрос чести. Будучи принужден к его нарушению, я не смогу должным образом командовать теми, коих обманул. Посему мне не остается ничего иного, как просить абшида.

— Вздор! Ежели в армии каждый начнет грозиться, что уйдет, коли приказ не нравится... Изволь исполнять! Или ты мужиков выше государя ставишь?!

Голос — аж стекла дрожат. Гвардейские истуканы у дверей окаменели от страха. Лицо Петра побагровело от прилившей крови, жилы набухли. Ярость исказила черты. Спорить с ним не осмелился бы ни один здравомыслящий человек. Но я к этой категории уже не принадлежал.

— С точки зрения чести слово, данное мужику, так же ненарушимо, как слово, данное государю. Казни меня, если хочешь — я не могу исполнить сей приказ.

Царь споткнулся на вздохе, будто кулаком под дых получил. Однако исправился. Хмыкнул. Взглянул угрожающе, но уже спокойно и почти весело. 'И казню!' — стояло в глазах. 'Сына не пощадил — думаешь, тебя пожалею?!'

— Арештовать и в крепость!

Я отдал шпагу своему знакомцу, вбежавшему на монарший зов, и вольной походкой пошел между караульными солдатами. Через полчаса дубовая, окованная железом дверь каземата с грохотом захлопнулась за моею спиной. Через месяц Военная коллегия в полном составе, под председательством генерал-фельдмаршала Меншикова, единогласно и без долгих споров приговорила злодея к смертной казни через отсечение головы.

Но мои злоключения на том не кончились.