Нз

НЗ

/набор землянина/

Восстановлено по мыслеархивам и беседам Симы с собой, гостями и морфом

Фактический автор — Серафима Жук

Редактор — Оксана Демченко

Заказчик: закутался в плащик и напустил туману... впрочем, он всегда так делает.

История первая

Во имя квиппы

Оптимист знает золотое правило: бывает и хуже. То есть, ну, по-простому если, ты еще не на дне, ты в процессе движения. А движение — жизнь. Что тут возразишь? Моя жизнь сплошное движение, причем сейчас ускоряется оно конкретно. Аж в ушах свистит...

Дзынь! Не знаю, за что мама любила эту бегонию. Некоторые родители нежно заботятся о своих дачах с картошечкой, другие раскармливают собак. Но наш случай особенный. Уезжая в солнечную Грецию, мама рыдала из-за бегонии. Вопреки такой душевной драме, она смирила боль... и предпочла цветку — грека, в него вцепилась, ему отдала сердце, чемодан и паспорт. А бегонии только помахала прощально, окропила её слезками и строго велела нам с братом впредь поливать сиротку отстоявшейся водой.

— Это мамина бегония, — пояснила я оккупантке. Изучила труп растения и мысленно занесла в протокол: "Падение с высоты роста, повлекшее смерть по неосторожности". — Была.

Хрен докажешь умысел. Записи с камер наблюдения нет, у нас вообще дома нет даже фотоаппарата, разве — в телефоне брата. Далее: свидетелей нет. Оккупантка заявит при опросе, что отсутствовала. Убедительно, из магазина её можно выманить только звонком от родственников. Многочисленных, как морщинки у глаз, ага. Мои показания будут признаны ничтожными, поскольку я пристрастна и, вдобавок, первая подозреваемая в списке, состоящем из одного пункта.

Я искренне уважаю все нации и народности, но с некоторых пор, а именно со второй среды прошлого месяца, отдельно рассматриваю лиц армянской диаспоры. Вернее, одну жирную харю, которая въехала в нашу с братом "двушку" на правах его жены. Не совсем молодой, но внезапно и безмозгло любимой. Я окинула взглядом крепко сваренный смугловатый холодец щек новобрачной, сопящей на мертвую бегонию, как бойцовый пес — на поверженного противника. Говорят, не судите по внешности, у людей немало скрытых достоинств. Вообще-то, я и с этим согласна. Шлепнуть бы без суда... Только полицейский из меня не получился. Если ваш начальник перед аттестацией спросит вас, предусмотрено ли уставом ношение бюста четвертого размера, не стоит применять к нему меры физического воздействия. Ну — если не понятно, о чем я, то это просто. Он применил к бюсту, я к морде. Аттестацию прошел только начальник. Значит, к мордам — нельзя. Проверено практикой.

— Сама уранила, да? — намеренно уродуя слова, пробасила новобрачная и пнула труп бегонии.

— Еще при жизни я ревновала её к маме, — дала я ложные показания.

Задумалась: а ложные ли? Хотя... Не к греку же ревновать. У него там кризис, мама вон не звонит уже год. Ничего, новая радость нашей семьи свалится на маму и без звонка. Медовый месяц не состоится без восьмидесяти килограммов дегтя, вот как это называется. Грека жалко. Так что к нему я точно не ревную. Теперь.

Сходив за веником, я смела грунт в совок, поместила вместе с жертвой оккупации в газету и затем в полиэтиленовый гроб, он же мусорный пакет. Если разобраться, армянка кое в чем права. Бегония претерпела немало зверств. Брат стряхивал пепел в горшок, я забывала поливать, из форточки дуло... пусть покоится с миром.

Оккупантка, вроде бы невзначай, двинула окороками и переместила стул на мою половину кухни. И, хотя математика утверждает равность половин, моя в территориальном смысле составляет примерно два квадратных метра, а новой семье достался утроенный кус. Люблю ли я брата, чтобы и это ему простить? Увы, не в метрах дело, не в них одних. Эта рыже-хновая стерва протирает лишь свою половину зеркала в ванной. Выносит свой мусор. Не моет полы — я же хожу по ним! И так далее. Очень далеко так, и все далее и далее, и никогда не предвидится перемен к лучшему. За минувшие недели я усвоила, что падение оптимиста на дно может быть процессом конечным.

Когда я достигну дна, будет большой шмяк. То есть я все же врежу еще по одной морде. И опять не пройду какую-нибудь аттестацию... Блин.

— Обед, — позвала я несбыточное.

— Иди на работу, да? — сразу посоветовала добрая женщина, надеясь мирно завладеть всеми квадратными метрами хотя бы часов на десять.

Неделю назад я ткнула пальцем в газету. Попала в объявление "требуются водители". Ну и вот. Мне есть, куда пойти, хотя бы сегодня.

— Пока, лярва, — ласково попрощалась я.

Грохнула дверью, чтобы заглушить визг. Как это соседи еще живы? Говорят, инфразвук убивает даже лошадь, выжившую после всасывания капли никотина.

У меня шикарная рабочая машина, кликуха — Апельсинчик. Это ржавый китаец, такой старый и малоценный, что я могу ездить домой и смело бросать оранжевый хлам у обочины. В салоне навязчиво пахнет пиццей. Если по дороге на работу мне везет, на обочине находится болтливый пассажир с насморком, готовый как бы забыть в салоне пару сотен. Вообще я не настаиваю на расплате. Но люди у нас душевные и сами все понимают. Мы ж в одном городе обминаемся об эту хренову жизнь.

Апельсинчик закашлялся и приобрел паркинсон с первого поворота ключа. Я даже постучала по панели. Он сегодня заводится без боя? Ай-вай... Увы, гнать беду дробью по китайскому пластику — туфта. Но я твердо усвоила на опыте всех старых машин, контактировавших со мной: если не гадят сейчас, большой облом скоро встанет из-за горизонта в полный рост.

Телефон замяукал.

— Серафима, ты мне не сестра, — прошипел в трубку младшенький.

— Мама раскололась?

— Сима... это подло. Счастье брата тебе что, поперек горла? Ты вообще не в себе, а последний год на людей бросаешься. Ты...

— Сима — еврейское имя, — сообщила я сведения, полученные вчера на работе, ведь интернет дает нам знания, чтобы доставать ближних по полной. — Означает "услышанная богами". Въехал?

— Я требую, чтобы ты немедленно извинилась. Внутри тебе невыносимо стыдно, я знаю. Я вешаю трубку, а ты звонишь ей и делаешь себе же лучше. Ты в душе тонкий, ранимый и интеллигентный человек... была.

— Что сдохло, то сдохло. Хана, поздно реанимировать труп моей совести. Итак, если я Сима, то почему боги не слышат меня? Сбой связи? Алло! Эй, наверху! Брат приволок в дом чудовище! Мне негде жить, не с кем поговорить и даже тихо повеситься в туалете мне нельзя, эта дрянь стырила веревку. Она все тырит и прячет. Вчера она врезала в дверь своей комнаты замок и вообразила, что это сундук для хлама, а не часть квартиры. Ну ладно, моя веревка. Утром сгинули санки с лестничной клетки этажом выше. А ты знаешь, чьи они. Я не буду вас отмазывать.

— Какие санки? — брат сбавил тон и напрягся. — Извиняйся давай, нечего гнать пургу и тупо переводить стрелки. Может, ты их затащила куда на свалку, чтобы...

Он сдулся и притих. Все наше детство санки тырил он. И, если что, успевал улизнуть, многозначительно покосившись на сестру. Девочек не бьют, да? Особенно если у них в портфеле молоток. И он еще ноет про мою интеллигентность. Может, и было что лет до десяти. Я ж музыку любила. Только на вторую скрипку маминой зарплаты не хватило, а первую казнили у меня на глазах, образцово-показательно.

— Да, пошел ты, — примирительно попрощалась я, быстренько закругляя ссору. — Пока.

На обочине нелепой мельницей крутился такой чудной тип, что я затормозила раньше, чем идентифицировала его намерение стать пассажиром. Ей-ей, мне почудилось, что у него глаза светятся и в ногах лишний сустав. Он крутился и крутился, держа руки на манер пугала — в стороны. От него заранее отодвигались мирные горожане, тусовщики ближней остановки автобуса. Куртка этого типа была серебристая, дутая. Джинсы обтягивали мосластые ноги так, что косточки коленей можно рассмотреть в подробностях. Про обувь молчу, такие луноходы вроде вымерли еще в моем детстве. Ну, и шапка красная, вязаная, с крупным узором стилизованных северных оленей и убойным помпоном. А на вид дяде предпенсионно так, ага... Досрочно впал в маразм?

Апельсинчик дернулся и затих. В его случае отсутствие паркинсона — верный признак клинической смерти. Вчера мне на работе прозрачно намекнули про свечи и высоковольтные провода. Я им ответно закинула удочку про аванс. Ну, в общем, разошлись при своем, насухо. То есть мне очень нужен пассажир, способный уронить в бардачок хотя бы две-три сотни. Пришлось дотянуться до "мясорубки" и бодро опустить пассажирское стекло, пока маразматик не очухался и не принюхался к концентрату бензо-пиццы.

— До конечной метро подброшу ха-арошего человека, — намекнула я.

Он сразу всунулся в окно. Блин, смотрит на меня, как сканер на штрих-код, и молчит сосредоточенно, со смыслом. Сумка у него — кожа, и брендованная. Запах одеколона не с распродажи, а конкретная Франция. Странный тип.

— Хочу войти весь, — ровно выговаривая слова, прогудел маразматик. Или полный псих? — Весь сюда, имею разговор.

— Из нашей глуши до метро без трепа и не добраться, дорога сонная, — осторожно согласилась я, обдумывая вероятность проблем с психом.

Дядя что-то скалькулировал, высунулся наружу. Я толкнула дверь, он сразу сложился, компактно и не вполне естественно, глаз не понял движения. Но дядька уже устроился в кресле. Долго смотрел вперед и не двигался. Потом сообразил-таки закрыть дверь, причем сделал это с отчетливым недоумением.

— Не автомат?

— Механика, — согласилась я.

— Если стоять там и слушать, — бодро размечтался дядя, — буду платить сто рублей за один минут. Есть разговор.

— Длинный?

Мне до работы — час с небольшим. Недалеко, даже утром. Сегодня смена вторая, пробок особых нет: все уже доехали или еще не выехали. Запас на психа и его треп у меня — минут... то есть сразу переводим: две тысячи рублей. Это без напряга. Место людное, убивать меня тут не станут. Хотя зачем это кому-то вообще надо? Разве что братова армянка наняла киллера. Нет, вряд ли, она сперва опробует харчо с дешевым стрихнином или там крысидом. А еще с приправами, я и так от газовых атак каждый вечер убегаю на улицу. Называю это тягой к спорту. Блин, каждый раз молюсь, чтобы гантеля под руку не попалась на обратном пути.

Но пока что вечерние беды не важны и далеки. Бережно поворачиваем ключ. Я Сима, боги, алло! Я на проводе, прошу зажигание и сто метров тяги до парковки. Я вам свечку за это поставлю. Может, даже "бошевскую".

Апельсинчик завелся и доехал. Я икнула. Уж не убьют ли меня к ночи? Ни одна машина не слушалась меня в этой жизни, если дело денежно важное. Я добыла телефон, повозилась и установила секундомер. То есть рублемер, в нашем случае. Копеечки закапали в тишине, пока псих не сообразил, что его разводят по-лошиному.

— Вы есть нужный объект, — бодро начал он, нагнувшись к двери и рассматривая, как музейный экспонат, ручной стеклоподъемник типа "мясорубка". — Семьи нет. Долгов нет. Судимости нет. Здоровье в порядке. Активность высокая. Склонность к насилию под замком.

— Ха... простите.

— Гибкий ум, — он не выдержал соблазна и принялся крутить ручку туда-сюда, опуская и поднимая стекло. — Предрассудков мало. Требований мало. Широкий взгляд. Очень хорошо. Очень годно. Рост средний, дыхание поверхностное до слабого.

Ручка наконец сказала "хряп", чего я и ждала с немалым интересом, затаив дыхание. Часть "мясорубки" осталась в руке психа, он немного посидел в прострации, наблюдая излом пластика. Покосился на меня, судорожно ощупал карманы и сунул мне сто долларов.

— Нет возражений?

— Да забирайте, — улыбнулась я, широким жестом отнимая у него ценный обломок и запихивая ему же в карман. — Продано.

— Есть для вас работа, — сообщил он. Похоже, перешел к главному, залаял внятно, короткими фразами. — Контракт базовый версия три, упрощенная. Срок обязательной службы без права расторжения со стороны контрактуемого — семь лет в пересчете на локальное время. Срок обязательного продления при отсутствии строгих нареканий со стороны контрактатора — еще семь лет, учитывается мнение руководства габа-порта. Условия: полное обеспечение жизнедеятельности. Право на прием двух гостей одновременно. Служебный транспорт со встроенным проводителем. Статус на время службы, его локально следует понимать, как гражданство, приравнивается к "габ", ранг бер. С особыми полномочиями в сфере полномочий.

Последний словестный выкрутас меня сразил. Я даже не сразу сообразила, что не могу внятно разобрать первую букву в так называемом статусе. Если псих картавит, то его предложение выглядит наивнейшей ловушкой. Мы не г'абы, г`абы не мы — надолго ли?

— Габ, Георгий, — уточнила я. — А то послышалось не очень хорошее.

— Свобода перемещения в пределах белкового простора универсума, — возмутился пассажир, по его лицу прошла дикая волна — будто кожу приподняло. — Неограниченность прав, служащие габов статусно выше любых пассажиров, гостей и прочих посетителей. Право прямой коммуникации с габариусом сектора, при наличии обоснованной причины. Оплата, — тут он порылся в карманах и важно показал смятые в кулаке деньги. — Один килограмм ценимого у вас металла, наименование "аурум", за один локальный год исполнения контракта. Нарекания могут снизить вес вполовину, поощрения не предусмотрены за исключением исключительных случаев.

Меня опять пробило на смех. Он обожал туманить людям мозг, эти полномочия в рамках полномочий и исключения исключительных — ну сразу виден жлоб-начальник. Крыса канцелярская сумчатая. Денежками трясет перед носом, но уберет их в карман и не поделится. Знаю я таких.

И тут до меня наконец дошло про "аурум" в килограмм-годах. Нет, сундука с сокровищами я не углядела и бриллиантового дыма тоже. А вот отдельную "однушку" в экологически чистом пригороде, где не воняет харчо и скандалами...

Пассажир все понял, не такой он и шиза. Изобразил губами улыбку типа капкан — и кивнул. Значительно, без спешки. Взял из моей вялой ладони телефон, изучил цифры и остановил отсчет секунд.

— Это вопрос чести, — пафосно воззвал псих, потрясая деньгами. — Во имя квиппы я тут трачу драгоценное время свое. Ибо квиппа есть средоточение смысла жизни всякого достойного из моей расы. Оговорю особо, интересы наши не контактируют с вашей расой прямо или косвенно, нет ущерба чести в контракте.

Убрав приманку в американских рублях, пассажир еще раз изучил показания секундомера. Достал приличное портмоне с отечественными дензнаками и отсчитал тысячу сто. Бережно положил в бардачок и прижал мобильным.

— Ответ немедленно. Имею рвение закрыть отбор в течение семи часов по локальному времени, имею в запасе девять персон в статусе "приемлемо", — без выражения сообщил мой наниматель.

— Аурум... у нас по цене лома принимают.

— Несущественное замечание. Можно иметь счет в банке, ячею в хранилище. Можно оформить на любую страну, сделать эквивалент, — поморщился он, намекая на мою тупость. — Швейцария. Меня консультировали, так удобно. Мы очень надежная структура. В локальном понимании мы госслужащие. Статус габ, даже если вы не получите повышение от габбера до хотя бы габла — это полный социальный пакет и сопровождение на отдых с привилегиями.

— Габла... Названьица у вас, — поморщилась я. — Небось, и габно имеется.

— Время для ответа истекает.

— Да.

— Да — и все? — удивился он.

Ну, как ему объяснить, что сегодня вечером я эту новобрачную не убью, а вот к весне дозрею до первой судимости. Что брата я в целом не обожаю, но терять последнего члена семьи из-за того, что впал в любовный ступор и лапает вонючий целлюлитный холодец днем и ночью? Что я вообще, глобально, оптимист на грани срыва, потому что хороших людей в мире много, а мне попадаются сплошь исключения из означенного приятного правила. Причем такие — ну, полные выродки, блин.

Мой наниматель еще немного поизучал сломанный стеклоподъемник. Похлопал глазами, будто фотографируя рычаг переключения передач и приборную панель. Потер ладонью пластик руля. Наконец, горестно скривился, отказывая себе в дальнейшем содержательном безделье.

— Контракт рассмотрен двусторонне. Прошу протянуть руку ко мне. Отбываем к месту несения службы.

Я протянула и именно теперь сообразила, что понятия не имею, на что подписалась — хотя я пока не чиркнула нигде ни слова, ни крестика-нолика. Может, я самозачислилась в шпионы? Судя по оплате, я теперь Сима Бонд. И мне срочно полагается принять водки с мартини. Или без мартини.

По голове садануло так, что и без водки я ощутила все прелести глубокого похмелья. Свет погас. Тошнота включилась. Головокружение завелось с пол-пинка. Слух переколбасило особенно грубо. В гулком отдалении гнусавились сами собой распоряжения, я вроде их и не понимала, но исполняла. Вдыхала, выдыхала, шагала, стояла. Или лежала? Пьяным в помощь тяготение. Я была беспомощна.

— Раз-раз, проверка усвоения базиса, — сообщил в ухо смутно знакомый голос. — Габбер, доложите ваше состояние.

— Хреновое.

— Впредь требую указывать допустимые ответы: годен к службе или не годен, — укорил голос. — Итак, ваш статус вшит в ДНК, так понятно для вашего локального уровня знаний. Ваш сектор в габ-порту, именуемом Уги, имеет номер семь, переключение на десятичную систему счета — красный канал. Ваша форма на вас. Свод нерушимых законов, он же памятка посетителя габ-порта, в нагрудном кармане. Ваш транспорт в служебном секторе габ-отстойника. Причал семь.

Вообще-то я в детстве верила, что семь — счастливое число, но теперь начала сомневаться. "Отстойником" счастье не назовут даже в... полном габе.

Похмелье слегка подрассосалось, удалось разлепить глаза и поверить: тяготение постепенно принимает тело и ориентирует его, то есть меня, в пространстве.

Мама, и почему я не приняла предложение того старого мухомора, друга твоего замшелого грека? Он вполне умильно сопел на мой четвертый размер бюста...

Я стою на тонкой пластине невесть чего. Со всех сторон — темно и тихо, как и должно быть в космосе, наверное. Точно не знаю, прежде мне хватало ума оставаться достаточно близко от дома. Никаких намеков на Медведиц, больших и малых, в звездном беспорядке не наблюдается. Зато совсем рядом топчется двухметровое нечто, помесь богомола с буддийским монахом. Желтые одежды с красным — ну, сами понимаете. И отпадный веревочный поясок. Богомолец — я сразу его обозвала мысленно именно так — сопит и сдирает с себя по моде Фантомаса маску, лишаясь остатков человекоподобия. Улыбается мне во все жвалы.

— Я ваш габариус, — важно клокочет и скрипит он, ни на миг не по-русски, но до изумления внятно. — Требую впредь именовать "высокий носитель Чаппа".

— Чаппи, — кивнула я, с трудом подавляя желание сесть, а лучше лечь и вцепиться в пластину. Пока не унесло меня в этот их универсум. — Высокий.

— Вот, — он поднял длинный острый палец и покачал когтем. — Габбер, идите и служите. Уточняю: у вас нет права на досрочное расторжение контракта, он же упрощенный.

Довольный собой богомолец завибрировал всем телом, хитиново заскрипел смехом. Развернул меня на месте — и часть тьмы разошлась по невидимому шву, распахнула двустворчатый портал в нормальное пространство. Аэропорт, габ-порт, как ни назови, а всяко выйдет куда уютнее, чем черный универсум за спиной. Не знаю, почему Чаппа не назвал всю безумную прорву пустоты космосом. Может, путает земные наречия? Но я уже привыкла и тоже так понимаю слово.

— Высокий Чаппа, — обернулась я, пока он не сгинул. — Почему я? Женщина, не спецназ и не академия наук. Ну, все такое, что по высшему разряду мозгов или реакций...

— Еще не забывай "носитель", важно! Почему ты? Во имя квиппы, что станет понятно, позже, — снова заскрипел он смехом. — Языки даны в базовом курсе. Думанье не дано, тут сколько есть, столько есть, мы не добавляем. Иди. Могу отметить одно. Кислород дорогой. Дыхание поверхностное. Хорошо.

Он отвернулся и удалился в универсум. Там что-то разок блеснуло. Кажется, этого сволочного богомольца ждал лимузин. И, определенно, правило бесплатного сыра применимо к любым случаям. Впрочем, — я широко улыбнулась и шагнула в габ-порт, — забраться так далеко от своих проблем я не могла и мечтать.

Створки без звука сошлись за спиной. Я стояла теперь на полупрозрачном пружинистом покрытии самого верхнего балкона какого-то титанического сооружения. Ниже кипела бездна. Сновали создания мерзкие и симпатичные, пестрые и тусклые. Носились вверх-вниз платформы типа "лифт опасный без ограждения". Метались во все стороны бешеными мухами капсулы разных размеров. Солидно ползли, мигая проблесковыми маячками, крупные контейнеры, цистерны и вообще блин — танкеры... Габ-порт жил активно и непонятно, чем мне сразу очень понравился.

Рядом прокашлялись. Я подпрыгнула от внезапности, приземляясь — или вернее пригабляясь? — на мыски и думая: земное тяготение что, универсально и всем удобно? Ну, не могло нам так повезти.

— Габрехт Ифус, с настоящего момента — в отставке, — прогудел здоровенный мужик, нависая надо мной.

Судя по роже, он наслаждался моим замешательством. Не иначе, сам по прибытии скулил почище моего и сейчас компенсировался, говнюк, за прежний вид описавшегося пуделя. Хотя пудель — не про него. Килограммов сто сорок мяса с жирком, ну и дыхание ни фига не поверхностное. Кожа оттенком похожа на тропический закат. Лилово-бурая. Глаза на выкате, рыжие с прозеленью. Мерзость.

— Не прокатит, — мстительно заявила я. Порылась в памяти. — Во имя квиппы... или как тут ругаются? А где опись имущества? А где акт приема— передачи? А ввести в курс и напутствовать бодрым словом? А проставиться?

В их поганом языке, вшитом в мою российскую ДНК, не было слова "проставиться". По-русски закатный Ифус сказанного не понял, но после упоминания квиппы скис, и прочее выслушал подавленно, синея кожей и загнивая взглядом до беспросветной серой тоски. Снова тяжело вздохнул. Перегнулся через перила и ткнул пальцем — шестым, ага — вниз и влево.

— Там седьмой служебный, транспорт на месте, ключ-код вот, принимай. — Он деловито подал мне руку. Надо думать, ДНК тут у всех вроде записной книжки склеротика. В голове щелкнуло и я осознала прием кода. — Жилое помещение в седьмом секторе, сейчас уже заменен состав среды под локальные требования.

— А если я тебя угощу, можно получить советы бывалых неформально? — уточнила я, с ужасом изучая втиснутую мне в руки плитку, от которой чесались пальцы и оставалось невнятное понимание: полную опись имущества при должном усердии дочитают лишь внуки родичей той армянской новобрачной, всем их хреновым колхозом... и то устанут.

— Не-а, — отыгрался он. — Одно скажу, габбер. Про квиппу все подробно поймешь в своем личном деле, оно здесь, в разделе "персонал, полный реестр". Про угостить и того внятнее. Ты без средств. Я был такой же дурак, брякнул да — и выпал мне договор трешка, упрощенный. Он же жизнедеятельность без жалования.

— Блин, — сразу придавило меня пониманием. — То есть дома получу под расчет и не ранее?

— Половину обещанного, еще никому габариус не сдал того, что может вычесть по контракту. — Добил меня отставник, возвращая лицу закатную яркость оттенка и азартно рыжея взглядом. — Но я сегодня добрый. В кладовке поищи коробочку с кнопкой. Инструкция сама всосется при контакте с кожей. Это — на твои карманные расходы. Прощай, я за глупость расплатился. А тебе трубить два срока по пять универсальных циклов. — Он цокнул языком о сплошные пластины зубов или жвал. — Наша служба не опасна, не трудна и даже синту не ценна... так что мирного тебе сна на посту.

Он отвернулся, тронул тыльной стороной ладони выделенный обводкой круг на стене. Створки разошлись, и лиловый лентяй удалился в универсум. Его там ждало какое-то смутно поблескивающее транспортное средство, наверняка служебная доставка до места.

Створки сошлись. Я опять осталась одна под потолком этого синтетического мира. Огляделась внимательно, чтобы никто снова не подкрался и не заставил прыгать от удивления. Села на краю балкона — и стала смотреть. Я видела кучу фильмов про неземное. И, конечно, они были динамичнее. А здесь шумел и жужжал обыкновенный порт. Еще одно его отличие от кино было весьма существенным: он настоящий. Из него нельзя выйти через пару часов, как из кинозала. Если бы хренова новобрачная не кончила у меня на глазах мамину бегонию, я бы не завелась. Если бы Апельсинчик традиционно не завелся, я бы разминулась с фанатом квиппы или хотя бы подостыла к моменту разговора. Если бы мне не нужны были деньги на свечи и высоковольтные провода, я бы не стала слушать бред шизика. Если бы меня не выставили с прежней работы и мне чуть больше нравилась нынешняя, я бы хоть о чем задумалась. Если бы брат не позвонил...

Все перечисленное объясняет, почему я брякнула "да" и до сих пор не спешу раскаиваться. Хорошо сидеть в позе чахлого лотоса под самым стальным — или какое оно? — небом чужого мира и знать, что тут не ступала нога человека. Я первая и я горжусь, даже если не заслужила. Даже зная уже теперь, что в контракте имеется подвох, и новые поводы для сожаления еще возникнут. Но я сижу в самом ихнем небе. И мой скисший оптимизм полагает, что ему есть, куда падать. Внизу прямо бездонный улей габ-порта. Сколько надо времени, чтобы его изучить?

Я улыбнулась, похлопала себя по нагрудному карману, достала памятку и заодно изучила форму. Никакая она. Цвет серый. Примерно похоже на тренировочный костюм или легкий пилотский комбинезон без знаков отличия. Выкроено это или как-то еще изготовлено вроде как заодно с ботинками, вполне удобными. На нагрудном кармане слева вместо пуговки значок с хрустальным шариком в центре. При поясе несколько колец. В одно из них я сунула плитку — руки знали, что так будет правильно. Плитка послушно проткнулась и осталась закрепленной. Я развернула памятку, узкую, в один сгиб — как брошюры бюджетных туроператоров.

"Свод законов самого общего пользования.

1. Глоп всегда прав, всегда в приоритете.

1.1 Кто выказал недружелюбие к глопу, подлежит уничтожению на месте силами конвенции силикатов Имперского трибунала, коллоида синтов — см. полный список в приложении.

1.2 Установление контакта с глопом есть мечта и высшее устремление разумных универсума.

2. Синт, любая его форма или проявление, вне закона.

2.1 Установление присутствия синта вознаграждается (см. список), установление надежных признаков синта или методики опознания подлежит передаче габ-центру.

2.2 Подозрение на контакт с элементами синта ведет к строгой карантинной изоляции (Империя, Дрюкель и др., см. список) или немедленной ликвидации — миры древних и далее, см. список в приложении.

3. Локальные законы действуют по месту применения, в рамках габ-портов они неактуальны.

3.1 Конфликты и наслоения законов в части того, что может быть описано условно как "белковая этика" трактуются служащим габа. Мнение габбера и габла совещательно, решения габрехта рекомендательно, более высоких статусов — безусловно к исполнению.

3.2 Отказ пассажиров или иных посетителей габ-порта от предложенной трактовки ведет к их выдворению в универсум.

3.3 При рассмотрении конфликта принимается во внимание правило абстрактной справедливости и субъективного ощущения справедливости. Стоит помнить всеобщее правило: сила действия равна противодействию.

3.4 Служащие габ-порта вне порта сохраняют свои полномочия. Формально.

3.5 При неявке габ-служащего на разбор конфликта таковой конфликт разрешается вне стен габ-порта.

4. Жизнедеятельность служащего поддерживается обязательным рационом.

4.1 Применение любых средств вне рациона не рекомендуется.

4.2 Нарушение метаболизма по причине неадекватных средств ставится в вину барменам габ-порта и служащим паритетно.

4.3 Вне габ-порта служащий должен сам прилагать усилия к должному поддержанию жизнедеятельности, опираясь на ресурсы служебного транспортного средства.

5. Имущество служащего подлежит замене только по причине полного износа, подтвержденного актом коллегии.

6. Услышав нечто вроде "мне тоскливо" и тем более "тоска меня снедает", служащий обязан немедленно оповестить габ-центр, нажав на форменный знак универсума."

Я прочла памятку еще раз. Кто такие глопы и синты? Почему цитата из сказки Пушкина, если я верно помню со школы эти слова про тоску, приравнивается в здешнем нелепом законе к ЧП? Должна ли я хоть что-то делать, если неявка служащего ничем не наказуема? Какова степень ветхости имущества, если списать любую мелочь, судя по всему, нереально? Или у них вещи вечные, бывает наверное и так.

Захотелось домой. Есть ведь в этом нелюдском муравейнике место, отведенное для моей частной жизнедеятельности. После прочтения правил думалось казенно, а саму жизнедеятельность хотелось усердно загасить до уровня здорового сна. Сколько можно глазеть на чужой мир? Я устала держать удивление под крышкой. Мне бы прямо сейчас повизжать, брякнуться в обморок и чтобы потом меня откачали и пожалели. У меня почти паника. Только при наборе законов в шесть дурацких пунктов вряд ли моя жизнедеятельность кого-то подвигнет на жалость. Вдобавок платить за оказание помощи любого рода мне нечем. Контракт упрощенный, версия три. Для пофигистов и особо нервных дур.

Профилактически зевнув, я перегнулась через перила и стала глазеть на мельтешение в порту. Сразу завозился в мозгу бесенок и посоветовал плюнуть на их странности слюной, с высоты. Ангелок начистил хвостистому провокатору харю так, что от их драки у меня загудел череп. Но мой хранитель прав. Плевок может обойтись в полкило золота. Габариус тут жлоб. А где вы видели щедрых нанимателей? В сказках, и то посылают за шапкой-невидимкой, а после норовят отнять её вместе с головой.

Проглотив слюну, я побрела по балкону. Память постепенно включалась. И болела: в неё вдолбили много разного, пока меня перемещали сюда, не знаю куда. Сектор семь занимает пять уровней вне главной пассажирской колонны. Отсюда надо спуститься на платформах с белыми метками. Далее миновать зону пересадки правого крыла — а крылья тут вытянуты вдоль глоп-меридиана. Полкилометра пешком переть, чтобы пересесть на рыжие платформы. Зато дальше до дома будет рукой подать. Я опасливо изучила руку. Если верить новой памяти, я сама и есть свой паспорт. Приложить тыльную сторону ладони к любой идентифицирующей зоне — значит, представиться. Чипировали меня без согласия или учудили что похлеще? Кто их знает. Дрюкель — это, если я верно себя понимаю, целая галактика чиновного типа. Они все живут во имя квиппы. Перевод указанного понятия на русский не дается: оно чуждо и бесчеловечно.

Мысленно я ужаснулась масштабам галактической бюрократии, занявшей упорядоченные наборы планет у наиболее комфортабельных звезд. Воображение не мешало ногам брести к платформе. Вертикальное перемещение меня удивило. Инерции не было вообще! В законах физики я мало что понимаю, я их по большей части проспала, по меньшей вызубрила, чтобы сразу после экзамена забыть. Но сейчас могу авторитетно себе же заявить: туфта вся их гравитация. Тут вообще кругом синтетика. Дышу я тем, что полагается для жизнедеятельности, хотя не ощущаю фильтра или маски. И тяготеет надо мною то, что полагается землянину — и еще бонусным довеском головная боль переутомления.

Зона пересадки была огромна, как степь половецкая. И брели по ней, утопая в коврах-самочистах всякие орды, поганые и не очень. Я старательно их сторонилась, как гонец с донесением: друзей нет, а врагом может оказаться любой. Тем более при заявленной белковости и даже гуманоидности нашего габа, человечности ему не хватает. Число ног и рук все время не земное. Хвосты и всякие там щупальца так и норовят притаиться в ковре и коварно подсечь под колени. Может, тут не любят габберов? По крайней мере, людьми вроде не обедают. Несъедобные мы, наверное.

Утешая себя уникальностью метаболизма, я все шла и шла. Крыша мира отсюда выглядела восхитительно, почти как небо. Сиренево-зеленое, с бегучими тенями псевдо-облаков и деловито-парадным роем цветных грузов, украшенных мигалками. Степь изредка разнообразили деревца, они всеми листьями боролись с монотонностью пейзажа и заодно исполняли функцию навигаторов. Я углядела, как семья узорчатых гадов сосредоточенно ползет, ориентируясь по темным нижним листьям. А гражданин циклоп гордо шагает, следуя киванию золотых макушечных.

Степь постепенно заузилась, впереди показались колонны белого мрамора — я решила не спорить с привычными сравнениями. Зачем мне знать название материла? Я вон про деревья задумалась — и мне показали формулы какие-то. До сих пор тошно. Габбер вряд ли обязан сдавать химию. Я уж всяко откошу от этого беспредела.

Близ колонн начались места особо опасные и даже коварные. Бары и рестораны. Пахло так, что если у меня и имелся фильтр, он не справлялся. То хотелось запастись пакетом, то продать последнюю рубашку и попробовать то, что они тут готовят. Уступая искушениям и икая, я брела к оплоту галактического общепита. Миражу — ну, для меня именно так.

У белых колонн начинались сплошные ряды вкусного и тошнотного, они были отмечены знаками и цветами. Память мне сообщила, что мой метаболизм будет подвергнут особо изощренной пытке в бело-голубых аллеях. Там — съедобное. Я не мазохист, кажется. Но я с упрямством ползущей через автостраду улитки брела и принимала добровольную пытку.

Вокруг теперь наблюдались более или менее люди, глазам это было приятно. Ну, немного рыжие, малость лохматые — так наши хиппи еще и пахнут, а эти нет. Или сиреневые с лысинами в темную крапину — так вроде шесть пунктов правил такую расцветку не запрещают. Как и любую иную.

Я широко улыбнулась, впервые осознав прелесть закона самого общего пользования. Можно быть любым. Можно вообще почти все! Реальные ограничения вшиты в ДНК. А предрассудки тут вне закона. Именно за их демонстрацию и выставляют остыть — в универсум. Наверняка где-то в локальных мирах те милые беловолосые великаны могут быть жертвами фобии со стороны угрюмо зыркающих зеленых карликов. Черные толстяки — они так и кажутся поборниками геноцида против во-он тех чудаков в перьях. Но в пределах зоны пересадки все натянуто раскланиваются и резко сворачивают в противоположные заведения — или шагают прямо, каменно игнорируя врагов. Кстати: на мою серую форму давят косяка по полной. Двое вообще сразу отвернулись и убежали, высоко вскидывая козлиные копыта... да у них и рога есть!

— Чур меня, — с выражением буркнула я.

Села на бесплатную лавочку посреди улицы, в тени бесплатного дерева. И стала бесплатно нюхать, глотать слюну, на халяву глазеть и радоваться, что этого мне никто не запретит. Настроение стремилось вверх, как градус крепости в грамотно пьющей компании. Я улыбалась, иногда махала рукой особо дружелюбным на вид нелюдям. И почти людям, им, как мне, нравилось находить среди харь — лицо.

А потом меня заклинило прямо на середине движения. Смотрелось это со стороны, как старческий прострел. Я замерла, уставясь в одну точку и перестала тратить ценный кислород.

Никогда и ни один взгляд не изливал на меня такую вселенскую, безмерную горечь. Причем назначался яд не мне, человек меня и не заметил, он разогнулся на миг, вроде попробовал вынырнуть из отчаяния — и снова оказался с головой накрыт черными волнами. Именно человек! Лет сорока на вид. Метр восемьдесят с небольшим. Внешность — помесь славянина с азиатом, от первого скуластость и общий неплоский рельеф лица, от второго — разрез глаз и оттенок кожи. Волосы темные, с красноватым отливом, слегка волнистые. Я бы не отравилась чужой болью, если бы он оказался менее человеком, а так взгляд сам выделил фигуру из парада уродов, сам увлекся и сопроводил... Я придерживаюсь широких взглядов. Это у брата заморочки, он думает, что шеф его гнобит — ведь шеф еврей. А я брата третирую, потому что я — Сима? Причины удобно размещать вне себя. Это дает возможность быть правым, даже когда ты по уши в вонючем и твердо знаешь, что сам забрел, без Изи Сусанина или Ахмеда Али-Бабаевича в роли злобного проводника.

Вокруг не уроды. Умом понимаю. Глазами ищу привычное и сразу приписываю людям избыток красоты и доброты. Я и этому типу хотела улыбнуться, но тут он выплеснул на улицу ведро отчаяния и побрел тонуть дальше. Я рванула следом. Даже странно: у меня нет медали за спасение на водах, и тут не выдадут такую, зачем бы напрягаться?

— Простите, — я догнала его и дернула за рукав.

— Прощаю, — он обернулся и изучил носительницу неизвестной вины. Прищурился, как будто близорукость мешала выявить на моей физиономии покаяние, которое отсутствовало. — Дальше.

— Все, — сдулась я и уставилась в травянистый пол.

У него были глаза безумной черноты, словно сам их хренов универсум подглядывал за мной. По спине продрало холодом. Лоб вспотел. Головокружение дополнило позор мой, вынудив второй рукой вцепиться в незнакомца. Симптомы атипичной пневмонии, влюбленности и острого осознания своей глупости — идентичны. Я однажды зареклась жалеть мужчин. Это делает меня уязвимой.

— Первый день на новом месте? — незнакомец сразу поставил верный диагноз. Из его взгляда магически сгинула горечь. — О, как интересно. Жар сильный, но не опасно. Мысли комком, что даже на пользу. Страха нет — а это уже занятно. Какой у тебя контракт? Судя по сопению — трешка. Идем, украсим день выпивкой. Ты не пробовала "черную звезду"? Глупый вопрос...

Он рассмеялся. Я вынужденно прервала изучение травы: меня за плечи толкали куда-то, и надо было ведь знать, куда.

— Назови не задумываясь свое настроение в этот миг, — шепнул в ухо голос незнакомца.

— Любопытство и тоска, смешать, но не взбалтывать, — вякнула я.

Знать бы, почему? Этот их свод законом крепко меня заклинил на теме Пушкина. Ну и дом... Когда вокруг стало шумно, тесно и безлюдно, пусть и гуманоидно — я поняла, что могу простить брату даже его армянку. Однажды. И что маму не увижу четырнадцать лет! Еще хрен знает, сколько всего враз навалилось. На плечи деликатно надавили, я рухнула в кресло и оно меня обняло так назойливо, что захотелось вскочить. Кресло-маньяк, осознав сопротивление, старательно притворилось простой мебелью. Незнакомец устроился напротив, требовательно постучал пальцами по подлокотнику. Из пола вырос молоденький лес и погасил шум, вмиг отгородив нас от здешней густозаселенной бесчеловечности.

Из зарослей вынырнул яркий "павлин" на страусиных лапах. То есть он был почти человек, только тощее скелета и с чудовищным многоцветным "ирокезом" на голове.

— Два бокала к "черной звезде", габберу сочный десерт. Напиток повторить по запросу, — велел незнакомец.

Он подал руку официанту, я синхронно уронила челюсть: держит, будто манерная светская дама — для целования запястья. Павлин улыбнулся беззубым ротиком, приложил свою ладонь тыльной стороной и считал данные. Вряд ли здесь принято за руку здороваться с незнакомыми и случайными существами. Прочтут все, а то и скопируют. Деньги стырят. Я глупо улыбнулась: а у меня воровать нечего. Облом жуликам.

— Зови меня Тэй, — преставился кормилец.

— Сима. Серафима то есть. Нет, Сима.

— Себя ты запутала, меня — нет, — подмигнул он. — Первый раз вижу человека, первый день живущего в таком средоточении безумств и при этом не забившегося в угол. Это невероятно занятно. Я буду несколько назойлив, но я желал бы получить право на ближайшие три часа, это самое меньшее. Осмотр порта, конечно же, внешний вид с прогулочного катера. Ужин в баре "Дно", сейчас проверю, можно ли заказать. Все ответы, какие у меня есть, будут предоставлены.

— Мать твою звали Тереза? — буркнула я. — Или ты из общества защиты дур и кормления голодных пришелиц?

— Человеческая психология — мое хобби, — соврал кормилец.

Улыбка у него, между прочим, дьявольская. Так и растягивает губы в ответном обожании, я тупею хуже коровы... сейчас начну хихикать. И верить в каждое слово.

— Пойду-ка я. Пока глупостей не стало многовато. Извини, это все слишком.

— Но я ведь уже извинил тебя, — возмутился он. — Что не так?

— Все! От утренней дохлой бегонии и до живой меня — тут. Если как следует себя ущипнуть, можно проснуться в тихой лечебнице, с надеждой на полное восстановление психики.

— Психика в порядке, даже слишком, — отмахнулся он. — Шока нет, имеется некий добровольный блок по эмоциям и поза... Как можно бояться показаться глупой, если ты не глупа? И зачем вообще казаться? Мы столкнулись посреди габа, где пересекаются раз в жизни пути, не способные пересечься. Завтра у тебя начнется рутинная работа. У меня тоже будет многовато дел. Три-четыре часа трепа, отдых от забот в приятной и неожиданной компании. Вот и все. Полагаю, дважды наши пути не сойдутся. Я редко повторяю маршруты. Ты вряд ли отсюда выберешься хоть куда.

— Мне нечем платить, — буркнула я, краснея.

— За мое любопытство? Так это мой счет, нет предмета для спора, — отмахнулся он. — Сима, я не желаю тратить время попусту. У тебя есть вопросы. Я хочу их слушать. Это интересно.

— Глупые.

— Неожиданные. Непохожие. С чего начнем?

Павлин вывернулся из зарослей, примерился и аккуратно, придерживая обеими ладонями, воткнул в столик тонкое копье. Или иглу-переросток? На верхнем конце вспыхнуло крошечное солнце, фиолетовое-бурое в темном ореоле. Это было красиво и загадочно. Павлин извернулся, второй парой рук — а они имелись, я лишь теперь заметила! — повесил возле солнца два шара. Порылся за зарослями, добыл пару невесомых искристых нитей из крошечных прозрачных кристаллов, укрепил кончиками на шарах. Поставил на стол бокалы, значительно поклонился и движением всех четырех рук запустил шары в полет. Планетарная система спиртоперегонки заработала. Павлин снова поклонился, отчего его прическа погнала ветерок по зарослям — и сгинул.

— Так называемых черных звезд поблизости немного, — сообщил Тэй. Изучил движение шариков и повел бровью. — Это система Кайт. Угадав с первой попытки, я получу второй набор планет-чаш бесплатно. Превосходное правило в этом заведении, не так ли?

Тэй поднял бокал, поместил под цепочкой из кристаллов и нацедил из ничего жидкость — прозрачную, с легким остаточным свечением. Цепочка оставалась натянутой, хотя шары-планеты кружили по орбитам возле своей звезды. Хотя стержень под звездой должен был наматывать цепочки на себя. Я получила бокал и проигнорировала без рассуждений пункт четыре из памятки — про метаболизм. Мы, если что, паритетно виновны, я и бармен. Опять же, когда так красиво травят, надо пить. Даже яд. Очень вкусный, темного терпкий, бьющий в голову сильнее шампанского и сразу, волной, уносящий опьянение.

Каждый глоток — погружение в невесомость без мыслей. Затем мгновенное всплытие с невероятно ясной головой и такой кристальной трезвостью, какой не бывает в жизни. И снова невесомость. Пока я пью, глаза у Тэя бездонные. Трезвея, я вижу их обычными. Черт он, ну как есть — черт. Высшего полета.

— У тебя есть хвост?

— Нет, наверное, — он поперхнулся своей порцией напитка и замер, щурясь от недоумения. — Умеешь задавать вопросы. Жаль, я спешу. Надо бы задержаться и послушать еще денек.

— Зачем ты лжешь мне?

— Зачем бы мне это делать, вот уж вопрос, — честность его взгляда сделалась прозрачнее байкальской воды.

— Ты сказал, что в этом габе ты впервые, — начала я, хлебая концентрат опьянения и сразу трезвея. Восхитительно. Мысли прыгают и снова выстраиваются в надежную цепочку. Не путаются, совсем как хрустальные подвески, парящие кометными хвостами за своими планетами-шарами. — Но ты сразу выбрал ресторан и сделал заказ, зная правило с угадайкой. Ты упомянул бар "Дно", модное место, да? Ты знаешь эту систему звезд, хотя не бываешь дважды вблизи одного и того же места. Ты мне врешь. Не со зла, просто недоговариваешь. Зачем?

Может, он бы и сказал правду. Еще вероятнее, он бы встал и ушел, я заметила, как взгляд на миг погас и спрятался от меня. Но явился официант и дал время молча обдумать отказ от ответа. Десерт смотрелся привычно, я почти разочаровалась. Тортик а-ля фруктовый взрыв. И ложка в салфетке. Факт сходства столовых приборов с земными меня уничтожил. Вот если бы крестная Золушки не наколдовала ей платье, а матерясь, добыла в ателье, приложив в ухо нерадивую закройщицу, у крестницы был бы тот же вид, что у меня теперь. Тэй рассмеялся и передумал спасаться бегством от вопросов.

— Врать глупо, — вздохнул он. — Давай так. Я плачу, заказываю катер и все объясняю о правилах габа. Поэтому я отвечаю на те вопросы, которые мне удобны. Если законы вероятности нарушатся, однажды я снова окажусь здесь и счет оплатишь ты... — Он хитро взвел бровь, — тогда, так и быть, вопросы буду задавать я.

— Ну, знаешь, — поразилась я. — В этой игре что, всегда одни ворота?

— Да. — Он откровенно ехидничал и был собою доволен, я едва могла поверить, что именно этот тип недавно облил меня ведром отборного отчаяния. — Еще вопросы.

Я достала памятку с законами. Ткнула в первый и второй пункты.

— Глоп рано или поздно появится, это не объяснить, при этом надо присутствовать, — отмахнулся он. — Через ваш габ проходит наиболее релевантная трасса глоп-фактора. Что такое синт, не знали в точности сами составители этой памятки, да и сейчас ясности не прибавилось. Есть мнение, что базис синта — коллоидная система с неограниченным потенциалом изменчивости при взаимодействии с объектом. По мне — глупое определение. Чем бы ни был синт, он... оно разумно и не природно по происхождению. Оно якобы распространено в закрытом секторе универсума, граница довольно далеко отсюда. Со стороны Дрюккеля там карантин с тяжелым вооружением и тройная система сигнализации о проникновении. Со стороны свободных ИА не пройти, они вещь в себе. Далее — научная карантинно-исследовательская зона. Синт не проникает за границу, такой договор был достигнут — и он вроде бы соблюдается. Смысл закона мне не понятен. Тем более я не знаю даже в истории ни единого случая агрессии синта.

— На чем основан страх?

— Говорят, оно бессмертно, всемогуще и всепроникающе, — страшным шепотом сообщил Тэй. Пожал плечами. — Три повода для зависти. Так?

— Тогда я думаю, "тоска" — любимое слово несчастного синта, — пригорюнилась я. В голове после бокала "черной звезды" порхали мысли, и каждая чуть щекотала череп изнутри. Приятно. — Оно и повеситься, если что, не сможет. Ему нельзя умереть, обновиться и даже не отоспаться. Ужас.

— Ужас, — сразу согласился Тэй. Внимательно на меня посмотрел. — А не нужен нам второй бокал, развезет. Ну-ка, встали и вперед, на катер. Не воруй ложку, что за поведение.

— На память.

— Опьянение должно пройти через полминуты. Тебе станет стыдно.

— Не стырю — не станет.

— Логично, — поразился Тэй, сунул ложку мне в нагрудный карман, подумал и утянул себе в карман одну из спиртовых планет. — Тогда бегом, да?

Стыдно стало в точности по расписанию, я успела домчаться до начала улицы, хихикая и размахивая трофеем. И там меня скрутило. Брат прав, у меня есть совесть. Я её, заразу, хороню как вампира, в закрытом гробу, и тычу в спину осиновым колом. А она воскресает. Я делаюсь глупая, жалкая и смешная... До самого причала катеров я твердила, что павлин из-за меня потеряет премию, что я на службе и престиж дороже квиппы. Что подстрекательство к краже у нас дома наказуемо, и Тэй теперь пособник. Что у него нет совести, потому что ржать навроде коня, когда рядом рыдают белугой, бесчеловечно.

— Похмелье закончится через полминуты, — сообщил всезнайка, пристегнув меня к очередному озабоченному креслу.

— У вас тут вся мебель с задвигом? Лезет обжиматься, блин.

— Почти вся. Но поддается регулировке. У тебя есть вопросы, пока координатор габа рассматривает запрос на полет?

— Почему меня выбрали на эту работу? Вот не надо так смотреть, я хочу честный ответ. Я знаю, что мне не понравится. Но лучше теперь, чем потом. Позже будет, как эта хрень с синт-заморочками. Только тоска. Но я не бессмертная, могу и повеситься.

— Не можешь. Не твой тип поведения. Но — хорошо. Честно. — Он виновато отвернулся. — Этот габ называется "Уги", он в сфере влияния двух сил, активно желающих делить власть. Прочие может быть и не слабее, но им смешна возня в грязи. Дрюкель и Империя по очереди назначают служащих. Дрюкель всегда выбирает по незыблемому для их логики правилу: во имя квиппы. Квиппа, если сильно упростить — птичка, галочка, знак в графе наличия. Смысл жизни носителя — создать упорядоченность, расставить квиппы. То есть каждый служащий должен быть так мал и слаб, чтобы не нарушить собой структуру рутины. В то же время он обязан выдержать минимум требований: шок или полный слом воли, расстройство ума от перегрузки новым — это позор для носителя, расставляющего квиппы. Ты выбрана, не обижайся, потому, что тебя сочли энергичной неудачницей. Ты, вероятно, не училась, где хотела, но все же училась. Не работала, где мечтала, или ушла оттуда без боя — но продолжила поиск работы. Ты, по мнению чиновника из Дрюккеля — не боец, а крепкая квиппа, которая никогда не высунется из своей клеточки. Не причинит беспокойства, не нарушит... симметрию. Твое дело — ничего не делать. Габ предельно автоматизирован. Он живет сам по себе.

Нам дали разрешение на взлет, катер отвалил от причала, торжественно выплыл в черноту и пустоту. Наверное, там было красиво. Величественно. По уму, я должна была разинуть рот и глазеть, благоговея. Но я сопела, моргала и злилась. Бедняга Тэй что-то умное твердил про особенное место всякого габа, про тоннельные переходы и разгонные возможности пространственных аномалий, которые в универсуме все на учете и каждую удобную, как надстройка, венчает габ. Я не слушала и не смотрела. Лучше бы он соврал. Ну почему этот умный дурак не соврал, когда стоило бы? Теперь я сижу и думаю: он тут распинается потому, что ему занятно наблюдать выбор Дрюккеля. Я — типичный пример. Вот так. Дура с упрощенным контрактом типа три. Сколько раз я твердила себе, что верить людям — больно. Что каждый раз мне попадаются исключения из правил, и худшие. Этот тип с красивыми глазами и приятным голосом — тоже исключение. Он внутри холоднее универсума. Он не врал про психолога и хобби. Он никогда не задаст вопросов, потому что ему не интересны ответы. Ему занятна лишь моя реакция на новое.

— Сима, хватит злиться, — тихо попросил Тэй, когда катер снова замер у причала. — Ты просила. Я сказал. Тебе нельзя угодить.

— Три часа прошли? Тут время в каких часах вымеряется?

— Осредненных, — вздохнул он. — Все служащие знают время, если хотят знать.

— Значит, прошли.

— Мы не пойдем в бар, — догадался всезнайка. — Тогда давай прогуляемся до твоего служебного транспорта. Хочу глянуть вживую. Признаю, я не видел подлинных "Стрел" очень давно. Легендарный корабль, почти неограниченные возможности на малых дистанциях. Пожалуйста.

Я повелась на "пожалуйста", как дитя — на порцию эскимо. Повела хитрого дядю маньяка в темный сарай сама. Дядя маньяк сопел, как я недавно. Предвкушал. Добравшись до седьмого причала, я испытала ни с чем не сравнимое удовольствие. Как у Тэя вытянулось лицо... А как он рот раскрыл и икнул!

— Это же хлам, — отмолчав свое, сообщил он.

Хорошо не понимать ничего в их технике. Я посмотрела на корабль. Вроде слегка похож на пепелац из старого советского фильма. Очень маленький. Пузатенький. Смешной. Можно звать его "Апельсинчик", он рыжий от ржавчины или загадочного налета.

— Немедленно нажми сюда, — велел Тэй, поворачивая мою руку запястьем вверх и показывая на точку пульса. — Скажи: заявляю габариусу о несовпадении транспортного средства с указанным в акте. Живо!

Я исполнила. Довольно долго ничего не происходило. Затем в голове щелкнул ответ.

— Он сказал, что внес изменения, — хихикая и рассматривая "Апельсинчик", сообщила я. — В акт. Сразу. Что комиссия все решит без меня по делу о хищении. И мне дали сто грамм золота за бдительность. Черт, а я думала, тут не воруют... Это же коррупция. Это же я дома, блин! Это же жизнь есть и в универсуме.

Меня трясло от хохота, Тэй смотрел и каменел лицом, затем принялся суетиться, нашептывая про шок и ослабленный метаболизм. Зря. Мне как раз стало, наконец — взаправду хорошо. Мир не идеален. Мой габариус Чаппи — он и есть дешевая, распоследняя квиппа. Галка, намалеванная на заборе следом за словом из трех букв. Это он ничтожество, а я... Еще посмотрим.

— Новый корабль не выменять на это? — стараясь не показать издевку, серьезно спросила я. — Ма-аленький такой. Катерок.

— На это? — Тэя аж перекосило. — Никогда. Ты заперта в габе, выхода нет. Сочувствую. При контракте трешке без жалования можно мечтать лишь о несбыточном чуде сектора ИА. Но лучше не мечтай, глупо. Там не соглашаются открывать люки после гибели расы кэф. Никому не открывают.

— А что их погубило? Кефиров этих...

— Старость, — огрызнулся Тэй. — Кэф — легенда из времен, когда глопы были иными и синт вроде лишь создавался. Мы не знаем облика кэфов, данных по интеллекту и основ той связи, какая их роднила с кораблями.

Он прислушался к себе и виновато вздохнул.

— Мне пора. Дают разрешение на вылет, срочность велика и они расстарались, нашли окошко пораньше. Сходила бы ты в бар "Дно". Ужин заказан.

— Я сыта. Спасибо за то, что нянькался и извел время.

— Это мне надо говорить спасибо, — он прищурился и погрозил пальцем. — Я не страдаю потерей памяти, и свое настроение в момент до первого "извини" знаю очень точно. Хорошо улетать без тяжести на душе. Не огорчайся, дел у тебя полно и внутри габа. Может, я попробую дернуть кое-кого, и эту пародию на корабль все же спишут.

— Во имя квиппы? Ха, никогда. Чаппи удавится.

— Но есть еще и финальная кай-квиппа, — важно сообщил он. — Добро пожаловать на новое место. Не жалеешь о своем контракте?

— Нет.

Он чуть поклонился и пошел прочь. А я улыбалась такая расслабленная, добрая после похмелья и самоедства. Этот холодный тип задал вопрос. Ему хоть разок, а стало интересно. Значит, я точно не безнадежная неудачница. И я пойду в бар. Буду есть, сколько там оплачено, и тарелку вылижу, протру и стырю. На память.

История вторая

Гюльчатай

Проснулась я в обнимку с тщательно вылизанной тарелкой. В ботинках. В форме. Стыдно мне не было. На работу я не спешила. До маловероятной зарплаты — четырнадцать лет! Значит, я делаю то, что пожелаю и когда пожелаю. Во имя их хреновой квиппы.

Если верить встроенным часам, сутки "красного" — десятичного — учетного варианта тут делятся на двадцать осредненных долей. Углубляться в подробности не надо, умного тут до фига, а голова у меня одна. Оборона от шока — это оборона от информации. Двадцать часов, вот и весь сказ. Теперь тикает час десятый. Полдень. Метаболизм жаждет ускориться. Изжога ничего не жаждет, ей как раз всего вдоволь.

Память подтолкнула меня к кухонному блоку. Привычные три квадратных метра. Кнопка над столиком, ну прямо для подопытных обезьянок, все примитивно: нажми и жди банан. Я не тупее обезьяны даже после гульбы в загадочном "Дне", о котором помню лишь, что там темно, шумно и тесно.

Кнопка нажалась мягко, без ржавого лязга и скрипа. А чего я должна ждать, транспорт-то уже осмотрела. Место для личной моей жизнедеятельности подстать. Две комнатухи субкомпактного размера. Коечки для тощих в каждой. Я имею право на двух гостей, это значит, второго либо под бок — либо в кладовку. А где она?

Под кнопкой разверзлась щель. Выехал язык подноса. Тарелка стандартная серая содержала пюре стандартное серое. Стакан стандартный серый наполнен прозрачным, но от стенок и оно вроде — сероватое. Бррр... На вкус я проверила средство поддержания жизнедеятельности, лишь старательно зажмурившись. Лучше, чем ожидалось. Похоже на суфле. Изжогу убивает на раз. Напиток пресный, но утоляет жажду. Надоест эта диета быстро, но, если повезет, к тому времени я научусь брать взятки и шантажировать Чаппу. Или добьюсь поощрения, что наименее реально.

Кладовка типа "конура собачья" обнаружилась в правой стене мини-кухни. Я заползла туда на четвереньках, громко матеря Чаппу. Надеюсь, он подглядывал за моей частной жизнью и смог осуществить адекватный перевод. Пусть думает, что такое собачий корм с педальным приводом. Это самое доступное из сказанного.

Куб с кнопкой — наследство лилового габрехта — валялся в самом дальнем углу. Инструкция, как и обещано, всосалась сразу. Она была древней и виделась воспаленному воображению истрепанным листком с надписями от руки.

"Коллега по несчастью! Ты, как и все твои предшественники, происходишь из миров, отгороженных от взрослого универсума силовым барьером. На сленге твой и мой сектор — "детсад для слаборазвитых". Не стоит обижаться, все цивилизации и расы однажды рождаются, агукая, выползают из пещер, палят сперва пороховые, а затем ядерные спички. Гадят в родном доме и зарятся на чужие игрушки. Это значит, что однажды мы и подобные нам станем взрослыми, будем рулить политикой галактик, содержать систему габов. А эти, нынешние — состарятся и уйдут на пенсию.

Весь мир вокруг тебя — наше нескорое грядущее, не идеальное, но вполне милое. Прими его и гордись: ты адаптируешься быстрее и полнее, чем дрюкель и тем более - имперец. Ты, как любой из нас, происходишь из социума, находящегося в нестабильном состоянии. Нет ценностей, нет идеалов, нет вектора развития. За это нас презирают. И нам же завидуют. У нас в активе: здоровый скептицизм, ирония и умение воспринимать самые разные воззрения без отвращения и восторга. Нас оскорбляют третьим контрактом? Нет. Они не дают нам доступа к средствам, потому что мы слишком ловкие. И — ленивые. Несочетаемое в иных смешано в нас — и взрывоопасно. Но это ты еще поймешь.

Мой дар тебе и всем иным, кто нанят по третьему контракту после меня, нельзя вынести из кладовки. Я долго работал над этим ограничением, все же я провел в габе двенадцать сроков по пять циклов, это своеобразный рекорд. Нажав кнопку, ты сможешь упаковывать кислород (полагаю, это и твой окислитель, иначе — прости, но куб не для тебя) в твердую сверхкомпактную форму, удобную для реализации.

Поясняю: пока у тебя нет гостей, и ты не бегаешь весь день, не жжешь костров — излишек по умолчанию списывается на счет службы габариуса. После нажатия кнопки кислород, не израсходованный тобою, до последней молекулы упаковывается и хранится в этой кладовой. Брикеты стандартной массы законно обмениваются на энергоны, эквивалент ценности. Бери и пользуйся. В мое время внимания стоил бар "Дно". Надеюсь, это дивное место не исчерпало свою прелесть.

Не желаю покоя, если тебе это и ценно — ты не стоишь пожеланий. Верь инстинктам. Ради нашей спонтанности замыслен найм из сектора за барьером. И даже дрюкели с их служением квиппе не могут изменить первоначального замысла, если мы сами не дадим слабину".

Я расхохоталась. Лиловый пройдоха продал кому-то транспорт и наверняка совершил еще массу злостных деяний. Но даже он не смог вынести куб из кладовой. Как же, оставил мне подарок. Да он, небось, год пыхтел, стремясь избавить меня от надежд на наследство! Я нажала кнопку на кубе. Ничего не произошло. Хорошая техника не паркенсонит. Значит, либо это стоящая вещь, либо я по-прежнему без наличных.

Порывшись в голове, я нашла там вместилище рабочих материалов. Они всплывали перед глазами, стоило им позволить всплыть. Лиловый пофигист уже цикла три не появлялся на службе. Ему исправно отсылали данные обо всех происшествиях их сферы полномочий габ-инспекции. Архив достался мне нераспакованным и таким ему быть еще долго. Я просмотрела лишь последние сообщения.

"Сектор три, правое крыло. Драка в пятом сине-желтом пищевом коридоре. Рекомендация: изучение мотивов. По умолчанию наказание: удаление из габа всех участников инцидента". Что они там, флаг Украины порвали? Надо глянуть. Ночью было дело, никого еще не выселили.

"Сектор первый, у причалов. Обнаружен сейф со знаком империи. Вскрытый. Рекомендация: не вмешиваться". Предельно ясно.

"Сектор два, правое крыло. Потерянный ребенок, предположительно у младенца шок. Рекомендация: срочное вмешательство". Отправлено полчаса назад.

Представив себе брошенного младенца посреди этого вселенского дурдома, я подхватилась и помчалась на помощь. В нагрудном кармане билась и позвякивала ложка. Я добыла трофей. Уже близ белых колонн осознала глупость своего вида — габбер с ложкой наголо — и принялась хлопать себя по бокам, проверяя все карманы. Нащупала слева сумочку при поясе — это из-за неё за ночь так разболелись ребра? Открыла. Внутри лихорадочно колотился уворованный Тэем шар из коктейля "черная звезда". Я засунула в сумочку ложку, сколько влезло, черенок остался снаружи. Ну и пусть. Все равно удобнее бежать, когда руки свободны.

Сегодня я уже соображаю: деревья растут организованно и отмечают границы секторов. Близ второго, далеко впереди, вьются автоматические устройства службы порта. Умные, высокотехнологичные и пока не способные совладать с проблемой младенца.

Я домчалась до деревьев, затормозила, обнимая ствол ближнего. Всмотрелась — и нечаянно прикусила язык.

Младенец уже нагулял до тонны веса. Милый такой, розовенький динозаврик с толстыми лапами, массивным горбом и маленькой головой над треугольной шеей, сходящейся к челюстям. Младенец ревел басом, валялся на боку и болтал тумбами своих дитячьих ножек, сшибая то одно автоматическое устройство, то другое. Ударопрочные сотрудники габа разлетались со свистом, чтобы немного отдохнуть на безопасном удалении и вернуться.

— Блин, у меня одна попытка, — прикинула я, изучая паникующего дино-младенца.

Рядом завис автомат, вежливо пожужжал и сообщил на местном наречии, воспринимаемом со вчерашнего дня, как родное:

— Опасность.

— Где безответственная семья? — возмутилась я.

Представить, что тоннажного дитятю не заметили родные, было сложно.

— Нет понимания. Эта раса имеет приоритет и всегда использует причал для особых гостей. Не можем считать данные о маршруте полета, не можем идентифицировать младенца, — отозвался автомат. — Пустует стандартная зона опознания.

— Панцирь толстый, — предположила я. — Надо искать мягкое место. Или специальный вывод для считывания. Что эти твари едят? Вкусное для них — что? Выясни и добудь. Только не вой, всем отключить мигалки и мотать вон туда, в тенек. Вы ж его доведете до разрыва сердца.

— Одно разорвано, мы отследили опасное повреждение, — в тоне зазвенела напряженность. — Причинение вреда разумному. Нарушение закона. Габ-служба виновна. Причинение вреда младенцу. Приоритет два.

— А первый? — удивилась я.

— Убийство опекаемого во время пересадки.

— Во блин... В сад, короче, все в сад. Оцепить нахрен периметр. Убрать зевак к чертовой матери за горизонт. Кто вякнет хоть слово — ему же хуже.

Младенец мотал хвостом и верещал, заглушая сирены. Автомат висел, щелкал и балдел от указаний. Я мысленно попрощалась с жизнью, зарплатой и пенсией, добыла из кармана при поясе шарик и пошла к младенцу. Дома сегодня пятница, наверное. Время наилучшее для вымирания дур, если верить в приметы.

— Та-та-та, — воркующим тоном проблеяла я. — А кто это у нас такой красивый? А кто это у нас такой взрослый?

Дино-младенец вломил хвостом в шаге от меня, скосил траву и оборвал разговор. Память вздрогнула от этого удара вместе с поверхностью поля, поднапряглась и выдала справку.

"Трипсы — древняя раса долгожителей. Крайне миролюбивы. Не переносят шума, если не сами его производят. Редко обзаводятся потомством и взращивают детей долго, до 80-100 циклов, под присмотром старших и при донорстве мозговой активности. За это время во все пять разделов головного, грудного и спинного мозга потомка проецируется личность родителя и мудрых наставников. Без присмотра дети дезориентируются, теряют настройку и деградируют до уровня несущественно малой разумности".

— Всегда есть место для ухудшения ситуации, — оптимистично сказала я себе.

Понятно, что дитятя сперва отстал, затем дезориентировался и резво приступил к этапу деградации, для которого нам, двуногим, обычно требуется спиртное. Он обошелся без допинга. Когда автоматы прилетели и врубили сирену, малой съехал с катушек мгновенно.

— Спокойно, — посоветовала я себе. — Памятник тебе так и так не поставят. Иди и формируй зрительный контакт, зрительный, а не физический, дура.

Трипс взревел особенно буйно и подавился, притих. Я встала на четвереньки и бодро поползла к голове младенца, которая была чуть мельче моего домашнего шкафа. Глаза у трипса красивые. Лазоревые, ясные, все пять. Как мне, блин, моими двумя уставиться в его пять? Ну, как? Я выбрала верхний и мысленно произвела в главные. Память что-то попробовала вякнуть, но кто её слушал?

Дино-младенец при виде ползущей тети обалдел. Даже притих. И зажмурил, зараза, выбранный мною глаз. Потом следующий. И еще один. В два последних открытых — по правому борту шкафа — я смотрела, повернув голову горизонтально.

— Ы-ыыы, — пожаловался дитятя.

— Ы-ыыы, — поддержала я.

Не знаю, что мне скажут его родители, если я доживу до скандала. Но вряд ли древняя раса будет в восторге от такого донора. Я ж ему думала про коктейль "черная звезда". Это было свежо в памяти и красиво. Шарик-планета зажат в руке. Динозаврик приоткрыл третий глаз и уставился на игрушку. Мать-перемать! У него еще и щупальца. Одно вытянулось и лишило меня честно уворованного Тэем имущества.

— Ы-ыыы! — более требовательно сообщил малыш и вломил хвостом прицельно — в метре от тети.

— Ему метаболизм позволяет лакать "черную звезду"? — вслух запаниковала я.

— Нейтрально, — вякнул автомат из тени.

— Тащи со свистом! Всю систему, блин, бармена за шкирку, столик в охапку — и чтобы гурчало и блямкало.

— Ы-ыыы! Ы-ыыы! Ы-ыыы! — дитятя вошел во вкус и капризничал.

Вопрос жизни и смерти: сколько его уму сейчас? Года три в пересчете на человечьи, пожалуй. Подмигнул мне — это хорошо, это уже насмешка, это лет пять. Или все шесть. Не прибьет, пожалуй. Я подползла ближе и осторожно погладила морду у ноздри.

— Потерялся, а все шумят, бедняжечка, — зашептала я. — Как тебя зовут? Я Сима. Лежи тихо, я подумаю тебе мультик про мамонтенка. Там песенка красивая.

Из мультика я помнила треть, не более. И то урывками. Дитятя ыкал, сопел и радовался. Судя по головной боли, вытягивал он из меня куда больше, чем я сознательно отдавала. Оно и понятно, этот тип в мозговом вскармливании профи, в отличие от меня.

Автоматика тут — заглядение. Не тупая и не тормознутая. Уже приволокли тощего бармена. Я почти уверена: выковырнули из кровати. "Ирокез" смят, на теле кружевная пижамка табачного цвета. Мосластые волосатые ноги голые по самый зад. Четыре паучьи лапки торчат во все стороны, вяло отбиваются от габ-служб. Во: вроде втолковали. Смирился. Проверил установку стола и начал сооружать "черную звезду". Динозаврик притих, вылупил все глаза и даже язык высунул. Я по миллиметру подвинула руку, тыльной стороной дотронулась до языка. Считалось? Хрен его знает, я не местная.

— Пятый особый причал правого крыла, — ожил автомат. — Пункт назначения в секторе неприсоединенных, на пределе дальности. Разрешение на старт активировано два часа назад. Переход начат. Точка возврата не пройдена. Экипаж в стазисе. Рекомендуете команду на экстренный возврат?

— Да. За шкирку уродов и бить по печени, пока детей не разучатся терять.

Динозаврик обалдело уставился на меня всеми лазоревыми глазами, моргнул и заскулил.

— Скажи им: я обиделся, — принялась я портить ребенка. — Скажи: надо водить младших в середине колонны. Вас там много на борту? Родни?

Динозаврик показал щупальце, согнул кончик, еще и еще. Получилось семь зубцов, каждый следующий меньше предыдущего. Я постучала по первому и указала его место: последнее в колонне.

— Правило туристов: замыкающий сильный и взрослый.

Следующий час был кошмаром. Я рассказала два отрывка из "мухи-цокотухи", случайно уцелевшие в мозгу с незапамятного детства. Бармен прочирикал что-то свое, страусиное. Я изложила сказку о рыбаке и рыбке. Бармен соорудил планетарную систему из восьми шаров и двух стержней со звездами. Я, запинаясь и старательно избегая матерных мыслей о нерасторопных родителях, приступила к мозаичным остаткам стихопрозы о похождениях царя Салтана. Бармен нервничал, топтал трехпалыми лапами траву и изобретал новое развлечение.

Наконец, степь задрожала. Родственники неслись, ломая деревья и вспахивая поле. Ковер разлетался и повисал зелеными шевелящимися ошметками даже на грузовых капсулах — а это метров сорок над уровнем поля. И так весело было до того, как глава семьи приступил к торможению, вкопав себя по брюхо в мать сыру землю, то есть — суху габу...

— Ыхр! — прогудел старший. Сгреб дитятю в охапку щупалец и уже не отпустил. Он возвышался над полем, как древний курган. Вывалы грунта вокруг напоминали раскопки. Шикарно. Я поклонилась бармену. Он кисло улыбнулся и сел, где стоял, сложил "ирокез" в затылочный хохолок и опустил веки. Выдохся.

— Как же это мы? — гремел старший на всеобщем наречии, вроде бы тут именуемом "язь". — Трагедия! Преступление! Горе!

— Претензий к габ-порту нет? — уточнила я.

— Мы обязаны, — очнулся папаша и важно мотнул головой, чуть не снеся колонну грузовых капсул. — Мы летели далеко, стазис нас дезориентировал. Мы не предусмотрели. Верное решение: замыкающий старший. Сколь мудро! Мы знали, но забыли. Комфорт и покой делает нас беспечными.

— У него одно сердце вроде пострадало, — осторожно сообщила я.

— При активном росте мы их перемещаем ежегодно, — отмахнулся папаша. Еще раз осмотрел нас всех пятью своими добрейшими лазоревыми иллюминаторами по два метра в диаметре. — Благодарю. Приношу извинения за беспокойство. Мы отбываем.

— Спокойного полета, — пискнул павлино-страус.

— Хорошо долететь, — согласилась я.

Они выстроились в колонну и удалились. Милейшие создания. Такие вежливые, а ведь знают все, что я тут шипела вслух и думала про себя, без сомнений... Кто-то дернул меня за рукав.

— Порция "черной звезды" всегда ваша, — просвистел бармен, пританцовывая на лапах. — Никогда! Никогда! Никогда наше маленькое семейное заведение не готовило для древних и славных трипсов. Это честь. Это слава! Это признание! Ваша порция за вами, хоть каждый день востребуйте. Ах, мой брат все снял, все записал, это счастье. Я и трипсы. Я спас дитя!

Крупная автоматика надвигалась издали, широким фронтом вспахивала и заравнивала след семейки. На границе сектора одно за другим разгибались и встряхивались свеженькие деревья. Я побрела прочь, павлино-страус топал рядом и восхищался собою. Он один и спас дитя, даже я не сомневалась, слушая непрестанную болтовню. Хотелось немедленно востребовать коктейль — или что это такое, я же сама назвала напиток коктейлем из-за формы бокала. Младенец трипса, вот вундеркинд заразный, стащил мой шарик. Я лоханулась и не сперла новый у бармена. Осталась с ложкой... Шикарный набор личного имущества. Один предмет, и тот ворованный. Хотя — есть еще тарелка. Тоже ворованная.

Почему именно в этот миг я споткнулась и нашла новую мысль — не знаю. Но так и было. Память нехотя выдала подробности дела о вскрытом сейфе. Я подумала громко — и обрела провожатого из числа типовых автоматов.

— Цель осмотра, — строго осведомился он.

— Я тут первый день на работе, хочу быть в курсе.

— Сыскное подразделение инспекции справится.

— А я кто?

— Атипичник, таков сленг инспекции, — отозвался он. — Габбер, младший специалист по вопросам, не имеющим внятной классификации. А равно по любым иным, какие вы отнесете к своей компетенции и обоснуете это решение.

— Автоматы знают сленг?

— Мой личный интеллект 720 по осредненной шкале, — возмутился провожатый. Не смолчал и добавил: — Ваш, согласно досье, 31.

— Ваша оценка по шкале атипичности, если есть такая?

— Один, — нехотя сообщил автомат. Долго тянул паузу и все же честно выдавил.— Ваша при приеме на службу двадцать семь, это проходной минимум. Сегодня по динамическому пересмотру повышена до тридцати двух. Поздравляю.

Сейф хранился в секторе семь, на уровне, закрытом для всех, кто не сотрудник габа. В официальном счете уровней этот — девятка — даже не упоминался. На вид сейф выглядел сферой, лохматой от множества щетинок-усов. Как мне пояснили, каждый ус был взрывоопасен, активировался от прикосновения и еще ряда дистанционных воздействий. Сейф вскрыли, не потревожив ни единого усика. Подобное невозможно. Империя уже заявила, что сейф был пуст, а это вдвойне удивительно. Я попросила показать записи с камер наблюдения. Меня поняли и загрузили голову чем-то чудовищно объемным и муторным. Знала бы, что не с экрана смотреть — плюнула бы на любопытство. С какой стати мне подозревать Тэя? Только за его идеальное алиби в моем лице. И за его ложь. И за прогулку к моему пепелацу: зуб даю, хотел стырить. Глазки как горели! И до чего он опешил, когда "Стрела" оказалась хламом.

В мозгу само собой крутилось кино. Камера за камерой, виды плоские, объемные, сканы просветные, инфракрасные и еще черт-его-знает какие. Я зафиксировала крупный план лица Тэя и запросила данные. Икнула от изумления: имперский дознаватель в ранге "тэй", интуитивно оцененном как генеральский. Подлец назвал мне должность вместо имени! Подлец знал про сейф и полагал, что эту дрянь уворуют на моем пепелаце? Если так, я понимаю и внимание к себе, и отпад челюсти при виде подмененного корабля. Интересно: а когда угнали мою "Стрелу"? Сволочь Тэй ведь шел к причалу, твердо зная: корабль там. И потребовал немедленно сообщить о подмене. Меня и подозревал? Или меня выводил из числа подозреваемых? Судя по реакции чиновного Чаппы, у дрюккелей жвала в пуху.

Голова пошла кругом от бестолковых, лишенных почвы подозрений и умозаключений. Я не гадалка. И это не мое дело, рекомендация была верной. Надо плюнуть и забыть.

Я не плюнула и уточнила еще одно перед забыванием: бывал ли указанный дознаватель в нашем габе прежде? Данные не подлежали оглашению. Все, в мусор эти глупости. Зря тратила время и выказывала заинтересованность. Проще и умнее поболтать с павлино-страусом. Но едва ли это уместно. Чую, дело грязное и не по моим силенкам.

А вот свежее и атипичное.

"В секторе шесть драка. Рекомендация: не вмешиваться, причины понятны, меры принимаются". Согласна.

"Критическое потребление окислителя в пункте передержки животных. Требуется решение по усыплению, пересылке и так далее". Наследство лилового лентяя. Гляну. Сектор пять, почти рядом.

Я спустилась на базовый уровень и побрела по колено в траве. И тут меня садануло в затылок так, что звездочки закружились перед глазами.

"Попытка самоубийства. Главная грузовая колонна, балкон 71." Без рекомендаций.

Верещать я начала сразу и громко. Сошло это за вызов служебного транспорта или автомат прибыл меня гасить — не знаю. Но явился в полминуты, я только успела сориентироваться и ломануться к грузовой башне, где прежде не бывала. Оказывается, автоматы именуются официально габаритами — удобно. Имен у них нет, зато есть индексы и номера, а еще у них есть выдвижное место наездника. Мой призовой летун звался габарит контроля ВС, то есть для удобства мы договорились — Вася. Мы вообще много о чем успели поболтать. Затылок дико гудел, меня трясло и слова из меня сыпались, как горох из худого мешка — дробно, часто, бестолково.

Когда я поступила в институт, не куда хотела, но все же высшее впереди, на меня поспорили два второкурсника. Один выиграл. Второй мне же и рассказал. Через день меня отчислили: я их избила. Нет, я не монстр и драться толком не умею, но аффект — штука страшная даже без баллонного ключа, с тех пор знаю. После отчисления я твердо решила не отсвечивать: ну что это за мир, фи... Потом я передумала. Ведь ни один из говнюков не огорчился бы. А доставлять уродам радость? Вот еще. Я же знаю, что уроды. Уже знаю. Но то состояние пустоты я запомнила. Как стояла у окна и думала, что выйти — это хорошо. Что я полечу. Тяжесть с души вниз, сама душа вверх. Шмяк — и станет легко. Ну, есть ли толк в мире, где отчисляют меня, а эти — правы, достойны жалости... Позже я узнала, один из них был сынком важного геморроя. И мне повезло, вполне себе толковый мужик ректор рисковал, чтобы не открыли дело и не засадили меня за тяжкие телесные. Потому что чем весомее кошель, чем проще обвинять.

Еще утром, когда я лежала в обнимку с чистой тарелкой, мне казалось: в габе не бывает таких историй. Ну, на хрена вообще все технологии, если отчаяние так же слепо, слабо и неконтролируемо?

— Вася, — бормотала я сквозь зубовный цокот, — Ты можешь при мне постоянно, а? Ты ж-же умный. Ты ж-же сильный.

— Ответ частично положительный, по вызову явка при наличии свободного времени, — чеканил польщенный габарит. — Габберу полагается личный проводитель, уточняю: ваш отсутствует?

— Посмотри в акте.

— Формально имеется. Фактически не сканируем моими средствами опознания. Проверяю отчетность. Проверяю уровень свободных сделок. Проверяю частные и речевые договора. Проверяю кросс-ссылки.

— Какой ты умный, — льстиво заныла я.

— Отправлен гидом в туристический габ Грибовидной туманности, — в голосе габарита звучало отчетливое замешательство. — Договор речевой, контрактатор — габрехт в отставке.

— Вот лярва лиловая!

— Подтверждаю.

— О, повысь себе атипичность на пунктик.

Он аж загудел от удовольствия. Я перестала стучать зубами. Отпустило, и вовремя. Не могу же я кого-то отговаривать, если сама в истерике.

Грузовая колонна была величественна. Высь терялась в облаках, заслоненных тяжеленными корпусами крупнотоннажного и габаритного, помещенного на платформы или подвешенного под тяговыми автоматами. Все это металось, скользило, танцевало. Так слаженно, что глянуть в радость. Мой Вася — мошка в стаде слонов — лавировал, как бог. Мы возносились к свету сквозь тишину и мигания маячков. Номера балконов я не прослеживала, ярусы были разными — узкими, совсем плоскими, ячеисто-сотовыми, монолитно гигантскими с громадой ворот. Семьдесят первый балкон находился под потолком. На краю перил стояла типичная такая Гюльчатай из арабских сказок — в белом просторном одеянии, укутанная до глаз. На голове узорный тонкий платок, покрывающий плечи. Из-под платка вьются змейки кос, достигают колен и завершаются золотистыми шариками украшений. Гюльчатай рослая — чуть выше меня. Трогательно стройная. Глаза у неё огромные, человеческие. Но ужасно, окончательно пустые. Улететь бедам вниз, а душе вверх мешает бездушный габарит: он накрепко вцепился в сумасшедшую и ожидает моего прибытия.

— Кто такая? — спрашиваю, присаживаясь на узкие перила и опираясь ногами в седло Васи.

— Нет данных. ДНК вне единой базы. Ведем несистемный поиск вариантов, все предыдущие попытки анализа не дали результата. На опрос не отзывается. Предполагаем нарушение речевой функции.

— Да уж, с атипичностью у вас облом. — Я покосилась на Гюльчатай и сообщила ей, что выбрала имя для общения — ну, это самое. Молчит, зараза. А вдруг тут вообще другая сказка? Ладно, пока пробуем свои идеи, чужих все равно негде занять. — Он бросил тебя? Давай рассмотрим вариант: просто накладка и он забыл. Вас таких много при нем? Или я все путаю и те то думаю? Видишь ли, сегодня день потеряшек. Любящие родители умудрились не заметить пропажу младенца в тонну весом. Мы их нашли, уж как радовались, не передать.

— Потерял, — глаза обрели осмысленность и наполнились надеждой. — Божественный потерял и страдает.

Блин, урод, если не страдает. Голос у этой Гюль глубокий, бархатный. Рыдает она искренне, глазищи — обзавидоваться можно. Серо-синие, с переливом. При перемене света они меняются как хамелеон к зеленому и лиловому. Рисунок радужки узорный. Кожа нежнейшая. Ресницы вообще, укорачивать впору: в брови упираются и царапают край ткани платка. И все это совершенство под завязку набито лебединой верностью, как подушка — пухом. Значит, головой вниз без вариантов, с восторгом грядущей встречи. Кто такой циник? Лебедь со встроенным стоп-краном, ага...

— Гюль, давай спустимся, сядем и спокойно обсудим, как тебе поскорее найтись.

— Взрослое трудоспособное существо, чьи данные не включены в базу, имеет право на час утилизации окислителя, — вмешался Вася. — Затем оно либо выдворяется в габ-центр для дальнейшего разбирательства, либо получает новый код и направляется для найма по списку имеющихся запросов. — Он помолчал и добавил: — Я предупредил. Еще есть десятая доля часа на принятие решения.

— Имя у тебя есть? — заторопилась я.

— Нет, — тихо и обреченно выдохнула Гюль и взгляд её снова стал пустыней. — Божественный зовет, и мы знаем, кого. Зачем имя?

— Вася, у неё тип метаболизма со мной совместим?

— Подтверждаю.

— Гюль, я приглашаю тебя в гости до выяснения нашего дела, — улыбнулась я. — Я же габбер и имею право на гостей.

— Бесплатно? — заморгала жертва галактического домостроя, упрямо глядя вниз.

— Совершенно. Не считая трепа и сказок. Ты сказки как — знаешь? В моем мире всякие Шахер-роскошные-зады могут травить до бесконечности про принцев и коварных джиннов.

— Петь умею, играю на любых инструментах, — заморгала она, торопясь стать полезной гостьей. — Только ваши божественные не должны звать, и я не смею смотреть на иных божественных. И еще...

— Договорились. Садись на габарита и поехали в гости.

Мы спускались молча. Эта роза звездных пустынь страдала и роняла слезы. Я просто думала, вследствие чего и попросила Васю доставить нас на запретный девятый уровень. Там я подняла на уши весь хренов инспекционный отдел и закатила скандал, требуя прямой канал на безымянного Тэя.

Думаю, красавчик так не икал с рождения. В электронной плоти проекции он явился хмуро-кривобокий от изжоги.

— Однако ты доставуча, Сима. Две минуты даю.

— Вот безымянная жертва семейного неравенства. Имени нет, ДНК вне базы, упакована, изволь оценить, как гусеница для спячки. Соответственно, примет опознания ноль. Оставлена тут по ошибке или по умыслу. Сейчас я пробую понять, как давно она пострадала за свою любовь. И кто счастливо отбыл под сплошным покровом ткани.

— Так, — из Тэя будто кинжал вынули, он бодро распрямился. Осмотрел паранджу — я не понимаю в терминах, тем более местных, вот и думаю знакомыми — и хмыкнул. — Дело ясное, туманность Гриба надо проверять, самый дальний от вас уголок. Там много особых укладов и сектантских закрытых мирков. Спроси о времени вне семьи.

— Гюль, как давно божественный удалился из виду?

— С вечера страдаю, — вздохнула она. — Вроде был отклик, он привел меня к балкону. Стало бессмысленно искать. Нет сил, нет света души его.

— Блин... поэзия, её налево. Тэй, с тебя пирожок. Как найдешь адрес божественного, дай знать. Тут человек сохнет. Отбой.

— Окислитель на время следствия мы выделим, — поморщился Тэй. — И стандартное питание. Сима, ты... как бы сказать-то... с немыслимой скоростью выбираешь гостей. Ты... — Он аж скрипнул зубами и отмахнулся. — А, сама разбирайся. Отбой. Я черкну Чаппе, что следует, и не впишу, что не следует.

С тем и сгинул. Умеет, гад, сделать важное лицо. У меня затрещало в извилинах. Что прямо сейчас сказал коварный генерал без имени? Что я дура. Краткий перевод кристально прозрачен, полный не поддается расшифровке. Ну и в сад его. Я помахала ручкой Васе, поманила Гюль и зашагала к дому. Седьмой уровень, рукой подать. Упакованное в ворох ткани недоразумение тихо шелестело следом. Спорю на любимую иглу Страшилы мудрого: она бы свалила немедленно, умей она ходить одна, а не следом за бараном. Ну, или за мной, раз бараны все отвалили. Без ведущего Гюль сразу впадет в ступор. Как она до балкона-то добрела, прячась от всех-всех-всех...

При виде моих двух комнат у гостьи случился приступ икоты. От осознания, что одну отдают в пользование, добавился кашель. Чахлая роза. Её надо валерианочкой поливать три раза в день.

— Мы пребываем в прайде, — бормотала она, жалобно глядя на меня. — Только так, это суть жизни и чести.

За "прайд" не ручаюсь, но как-то я должна было воспринять это понятие? Вместе они ходят. Божественный впереди, аки лев. Толпень безымянных дур вослед ему, благоговея. Я спросила, какого фига продолжается почитание. Религия в основе, лев неутомим или еще что объективное. Кукла закатила глаза, одеревенела и попробовала рухнуть в обморок. Я успела подтолкнуть стул, и она отсиделась в шоке. Чуть погодя обмякла, принялась стенать и шептать, что божественный был и есть всегда, поколения сменяются, а верность превыше времени.

— И мозга, — буркнула я. — Внятно сопи: какие нафиг поколения? Вы ж выродились бы!

— Я улучшенный клон улучшенного клона модифицированного клона, — гордо сообщила Гюль. — И так последние пять сотен циклов. От основания прайда. Мы неразлучны и счастливы. — Она затравленно покосилась на меня, стараясь не поднимать взгляда. — Были. Здесь есть бассейн?

— Вертикальный, типа гроб с музыкой, — указала я на душ. — Гурчит, журчит и плюется... наверное. Осторожно, я в этот ящик еще не играла.

Она прошествовала в двухсекционный гроб... то есть душ. Царственно огляделась, барабаня украшениями на концах косичек по тесным стенкам. Высунулась из помоечного отдела в разоблачатель, брезгливо кривя безупречные брови, почти скрытые тканью платка. Указала пальчиком на стену.

— Чистка. Хорошо, надо готовиться. Всегда готовиться к вниманию божественного.

— Пионеры-маньяки, блин, — отчаялась я. — Боров жил, боров жив, боров будет жить. Прости, это я мантру пою. Не слушай.

Таких гостей нам не надо. Но слово не воробей, а генерал сволочь два раза. Мог бы этой двинутой клоно-кукле выделить отдельную упаковочную коробку с лентами и бантиком, пусть бы там лежала и ждала божественного, попахивая розами и формалином.

Она прикрыла дверь. Долго шуршала шмотками, затем стукнула второй дверью и включила подачу воды. Я притаилась возле кухни. Если сейчас будет визг ошпаренности или вой отмороженности — не удивлюсь. Увы, тихо. Душ меня разочаровал.

От переживаний зачесалась шея. Я вспомнила, что хожу в форме безвылазно и не знаю даже, как она снимается. А душ-то безопасен, и чистка сейчас уродует чужие шмотки, выну их — буду знать, уцелеют ли мои. Это важно: тут до полного износа ничего не списывают. Пожеванная форма в дырочку будет еще годна, клянусь Чаппой и его квиппой.

Пуговиц на форме не было. Молний тоже. Липучек ни одной. Может, меня полагается распаковать лишь к моменту отставки? Кошмарненькая перспектива. Я повозилась еще и нашла уплотнение в вороте, при нажатии форма стала расползаться по переднему шву, которого самого мгновение назад не было. Непристойнейшая форма, дичайшее будущее, они совсем забыли о нижнем белье. Ладно, вон в щели одноразовое нечто — типа салфетки для всего тела. Можно закутаться.

Чистка очень своевременно щелкнула дверцей. Я выгребла гору ткани, придирчиво прощупала имущество Гюльчатай — вроде, все гладко и без дыр. Прощально подмигнула своей форме, содрала значок с кармана, спасла ложку из сумочки — а все прочее, включая неразъемные со штанами ботинки, сунула в недра шайтан-машины. И, не дыша, закрыла дверцу.

Словно почуяв это, звезда гарема перестала повизгивать народные мелодии и завозилась, пробуя выбраться из гроб-душа. Успешно, к сожалению. То есть едва она возникла в дверях, я начала сожалеть обо всех своих деяниях и словах от момента знакомства с Васей. Гюльчатай тоже не упустила случая и включила визг. Это походила на свист чайника, только раза в три громче. Я не знала, как прекратить шум, зато усиливала его во всю мощь горла, блин. Душ тоже старался и резонировал нам.

Гюльчатай до пояса была вполне даже она. Ниже пояса по всем признакам — он. Моей широты взглядов не хватало для принятия этого факта, и я закрыла глаза. В темноте визжалось вдохновенно, солидарно. Когда стало тихо, у меня из головы схлынула паника. В ушах слегка звенело. Пока я не начала сознательно порыкивать от злости.

— Генерал! — внятно позвала я, прокашлявшись и сунув Гюльчатаю шмотки: пусть закапывается. — Ведь прослушиваешь, гад! Так учти, умник, я тебя кастрирую тупым ржавым ножом, понял?

Гюльчатай — все оно, не знаю теперь, как именовать — затихло под тканями. Генерал предусмотрительно не отозвался. Но чую я, чую: ржал сейчас, как конь. "Сама разбирайся". Вот я и разобралась.

— Как это понимать, товарищ гражданка клон? — строго спросила я у вороха ткани, компактно маскирующегося под ветошь в углу душевой. — Все удобства для божественного. И этот гниденыш даже имя тебе не выделил! Эй, он хоть — он?

В углу закопошилось. Подтвердило, наверное. Блин. И зачем мне эта моя широта взглядов. Брат бы сказал, что такое вот надо пристрелить. Но универсум большой, в мой дом оно влезло не нахрапом, оно тут по приглашению. Если уж стрелять, то в божественного. Пока из вооружения у меня только ложка, ею можно вдумчиво выесть гаду мозг... Если не будет рыпаться.

— Эй, сердечный приступ не подцепило? Хорошо, однако.

Чистка щелкнула, я выгребла свою форму, теплую и сухую. Постояла, наблюдая дрожащую в углу ткань. Блин. Ну, зачем этому сочувствовать? Может, оно так само хочет жить. У них так принято. Было. Пятьсот циклов назад.

— Одевайся и марш на кухню. Будем думать, — сообщила я. — Я тут власть, ты тут гостьё подневольное, глупостей не делать, из дома не выходить, с балконов не бросаться. — Чуть подумав, я соврала для профилактики: — Трупы тут хранятся голые на общем обозрении, въезжаешь?

При нажатии на кнопку в кухне мне выдали две тарелки и два стакана. Гюль поставили на довольствие. Я заглянула в кладовку. Коробка лежала там, где была оставлена. Рядом аккуратно помещались две крошечные таблетки: система работала. Окислитель производился в сверхкомпактной форме. Древний коллега по несчастью не обманул, мир его памяти. Я немного подумала, насколько система нелегальна. По идее, кислород надо восстанавливать из углекислоты, а мы тут уворовываем часть. Вероятно, в масштабах габ-порта это допустимо и несущественно, пока ловких — всего-то один экземпляр.

Гюльчатай выползло в коридорчик и там присело на пол, отвернувшись от меня.

— Мы не общаемся с неполноценными, — скорбно сообщило оно. — Мы не пятнаем себя. Контакты с животнорожденными неулучшенными есть позор и падение. Божественный не примет меня. Надо было умирать в чистоте.

— Ты еще парадом ту пройдись, энергичное меньшинство, — посоветовала я. — Вот неймется вам в любом мире, сперва боретесь за равенство, а потом всех уже надо выравнивать на правофлангового... Садись и ешь. Властью, данной мне квиппой, назначаю тебя бабой и именовать буду "она" и Гюль. Платок с морды убери, есть не сможешь. Опять же, видела все вплоть до пяток, поздно помирать в чистоте.

Я добыла личную ложку и зачерпнула серое месиво. Сегодня вкус был чуть иным. Или дело в настроении? У меня от злости по сю пору во рту железо, как у лошади с удилами... Гюль проползла по коридорчику, всхлипывая и зеленея кожей так, как мне не справиться даже после отравления. Она все же сильно хамелеон. Ну и пусть. Мне-то что? Комнат две, восславим предусмотрительность Чаппы.

— У вас вся раса состоит из прайдов? — любопытство враг мой. Очень сильный, я даже не рыпаюсь и сдаюсь ему. — Или в одном городе такие клоны, в другом еще веселее... клоуны.

— Три планеты заселены у нашей древней звезды и еще две в новом мире, — сообщила Гюль, нехотя отстегивая лицевую тряпку и двигая тарелку с видом мученицы, которую просто обязаны канонизировать после истязаний обедом. — Мы совершенны, разумно улучшены от дикого первобытного образца. И процесс шлифовки клонов непрестанен.

— При неизменной численности населения? Понятно. А станет тебе лет... черт, я ж не знаю, сколько вы живете. Иной вариант. Вот ты слегка состарилась. Действия божественного?

— Взрастить новый клон, — пожала она плечами. Вздрогнула и с ужасом глянула на меня. — Мне сорок три цикла. Он сказал пять дней назад, что у меня тут морщинка. Он на следующий день не думал обо мне ни разу...

— Ну и что в системе идеального? Взрастят клон, а тебя куда? К черту ДНК и все такое, ты личность, с балкона сигала именно ты, и знала, что делаешь это не для прошлых или будущих поколений, а просто от твоего отчаяния, уникального.

— Не знаю, — тупо поразилась Гюль. — Мы иногда меняемся на свежие версии. Не понимаю. Мы прайд, одно поколение, одна судьба, одно дыхание и чувство.

— Ха! Верь дальше, что за тобой вернутся. Или не вернутся лишь потому, что ты не туда глянула и не то сделала. Идиоты с комплексами и догмами сыплются с балконов пачками.

— Не понимаю, — заклинило Гюль.

Она автоматически ела, бессмысленно и старательно пережевывая желе. Солила слезами воду и ничего не соображала. Я давно подозревала, что "не такие" часто на самом деле хотят под себя перекроить мир и сделать его весь — "не таким". Вот они преуспели. Им живется богато, просторно и безмятежно. Они победили, добились свободы воззрений... и радостно превратили эту свободу в новый вид догм. Постепенно нашлись очередные ловкие ханжи, умеющие жить в свое удовольствие. Прочие отупели от привычки. Божественный умник обменял неновую игрушку на опасный секрет и во всю дурь валит, куда ему указано. А эта кукла будет покрывать изувера до последнего вздоха, если сейчас нажать и пригрозить.

— Он не нарушил закон, обновляя часть прайда, но не себя?

— Не понимаю...

— Вам с ним хоть не скучно? Он выше тебя или ниже? Толстый или худой? Вы с ним развлекаетесь...

— Не обсуждается, — встрепенулась Гюль. — Божественный в жизни всегда один. Всегда прав. Всегда в душе. Любовь наша пройдет все испытания. Я неудачный клон. Всего лишь одна неудача в цепочке многих счастливых жизней. Должна уступить место более чистым.

— Ты умеешь петь. Что еще?

— Охрана, — длинные пальцы дрогнули, отталкивая ложку. — Лечение. Навигация.

— Ты вполне заработаешь на пропитание. Универсум велик. Посмотри повнимательнее, вдруг найдешь себе новое счастье. На одно поколение, а?

Она картинно возрыдала. Я припомнила Хрущева и его ботинок. Пожалела, что мой соединен со штаниной. И взялась лупить об стол ложкой, желая продолжить профилактическую беседу без сырости. Какое мне дело, ну бросил и бросил. Живут они во имя божественного и прыгают иногда с балконов. Каждый сам решает, какая правда ему удобнее.

— Гюль, скажи честно, очень прошу: сегодня худший день в твоей жизни? Вот точно худший и вообразить более страшное нельзя?

— Нельзя, — спокойно согласилась она.

По лицу видно: подкрепилась халявным желе, надышалась казенным окислителем и готова лезть на балкон. Воздухоплавательница фигова.

— Значит, что бы ни случилось дальше, оно — к лучшему, — заверила я.

Отмахнулась и не вняла.

— Ты знаешь цены на окислитель? — Я собрала в ложку брикетики из кладовки, с трудом подняла и брякнула на стол. Крошечные, а весят с килограмм. — Это можно продать?

— В габах должен быть уровень свободной торговли, — безразлично сообщила Гюль. Вздохнула со всхлипом. — Мой платок куплен в таком, три цикла назад. Он сам выбирал. Сам на голову накинул.

Красивая она, зараза. Может, и правда генетики у них толковые. Жалко, если такие данные шмякнутся об пол и расползутся лужей кишок и дробленых костей.

— Пошли, вот наш окислитель. Будешь продавать, я не умею.

Дав указание, я встала и удалилась, не вступая в обсуждение. Привычка сработала: получив указание, Гюль построилась в затылок за командиром и потащилась исполнять. Хотелось смеяться. Она вежливо шептала мне советы, потому что знала, куда идти: габы строятся по единому правилу. Она ни разу не скомандовала нечто вроде: "Налево!". Только — "Умоляю отметить, тут удобнее принять левее". Я благодарила и продолжала светский монолог. Типа — ах, у нас в ночи луна, а у вас? Две, это у главной планеты. А наше солнышко имеет много планет и только одна, третья, как думаем, заселена...

Гюль успешно обменяла окислитель на эрги, как тут сокращенно называют аналог денег. Я разрешила в награду прошвырнуться по лавкам. Села на бесплатную скамейку и вызвала Васю. Габарит явился так быстро, что я заподозрила наличие сторонних инструкций. Попросила объяснить, как бы мне поговорить с душкой генералом. А линия уже налажена, вуаля. Тем проще слить сведения — про луны, число планет и тип звезды. Все, что запомнилось, из памяти было дословно считано при моем неохотном согласии.

— Добровольно клон не выдает такие сведения, — польстил мне Тэй. Задумался и хмыкнул: — Опознано. Теперь мы знаем, какой из трех подозрительных кораблей тот самый. Глядишь, тебе премию пообещают.

— Про тупой нож слышал?

— Нет, — сразу откликнулся лжец. Помолчал и добавил: — Нашла, кого зазвать в гости. Скоро он произведет тебя в божественные.

— Она, мы так договорились. А что, переживаешь?

— Предупреждаю по-дружески.

Вызов прервался. Гюль явилась, сияя и заматываясь в новый слой ткани. Долбанутая на окукливании гусеница, блин. Я похвалила расцветку. Она осознала подтекст и увяла. Мы построились в молчаливую организованную колонну и пошли на работу. То есть спасать зверинец от усыпления.

К ночи удалось рассортировать зверей на домашних и паразитов. Ну, представьте: у высокоразумного трипса есть в гребне зууры. Не блохи, а скорее симбиотики, очистители шкуры. Каждый размером с крупную собаку. Трипсы после дезориентации, как я знаю, теряют родных детей. Про зууров можно и не упоминать. Разница небольшая, но существенная: за паразитами не возвращаются, бесплатно избавившись от таковых.

— Но это бесчеловечно, — шепотом кипятилась Гюль, обнаружив в себе жилку правдоискательства и дешевого "зеленого" популизма. — Спасти всех! Ты ведь можешь. Ты габбер, твое слово — закон.

Ежась и осознавая риск обожествления, я сделала зверскую рожу и подмахнула акт утилизации паразитов, квиппами отметив редких "для передачи в научный сектор". Гюль залилась слезами. Думала — меня ненавидит. Оказалось — восторгается спасению части повинных харь... Домашних я разделила по потреблению окислителя. Невыгодных отправила в габ-центр, пусть там габберы угорают от восторга. Оставшихся еще раз просмотрела компактным списком. Возглавлял его загадочный "мономорф малый". Литр кислорода в сутки, рекорд эффективности.

— Где этот? — я ткнула в список и поискала взглядом верного Васю.

— Неизвестно, он морф, — прогудел габарит. Чуть позже пояснил: — морфирует в пределах помещения. Опасается утилизации. Есть теория, признанная в пространстве силикатов. Морфы, по их мнению, ранняя стадия экспериментов по созданию синта. Неприродны. Интеллект до ста. Не подлежат регистрации в базе данных разумных, у них одно базисное устремление: морфирование для выживания. Полагаю возможным отнести к паразитам. После вакуумирования помещения морф исчерпает живучесть через три условных дня.

Гюль возрыдала со всей страстью, отчаянно кося на меня и не забывая следить за тоном румянца. Опасные симптомы. Убиенный морф сделает меня извергой, что хорошо. Живой морф будет в доме третьим, и скорее всего не лишним, боюсь я гостьи...

— Гражданин морф! — официальным тоном начала я, встав в середине помещения. — Предлагаю добровольно перейти в статус одомашненности. У вас есть одна десятая доля часа, чтобы сдаться мне в руки. В противном случае я подпишу акт, и здесь начнется плановое вакуумирование.

Ответа не последовало. Я потопталась, чувствуя себя смешной. Гюль хлопотала у клеток со спасенными паразитами, шепотом ругалась с Васей, проверяла расписание грузовиков и планировала отправку ученым бесценного дара нашего габа. Вася шипел змеей и мигал всеми светоиндикаторами, вслух напирал на интеллект габаритов, превосходящий людской. Гюль снисходительно хмыкала и стучала себя по ценному клонированному черепу двадцать седьмой генерации, да еще и со вживленными полезными штуковинами, слов не знаю, смысл старательно пропускаю мимо. Но на выходе получается: у неё, как навигатора, профессиональный показатель заваливается за тысячу. Дура дремучая, пусть хоть сто раз модифицированная! Все эту тысячу собиралась поутру шмякнуть об пол.

Пальцам правой руки стало чуть теплее. Я моргнула и продолжила созерцать пустое помещение, как ни в чем не бывало. Теперь вся рука греется. Зона тепла обозначилась и более не меняется.

— Пошли, на сегодня дела завершены, — предложила я. — Вася, какой ты славный. Сейчас стих припомню... И в мирном космосе герой — мой Вася, — лепила я наугад, помня только мелодию, — вот так он бьет кормой, мой Вася. И ни один преступный элемент не будет пропущён, когда он на посту — мой Вася...

Бездарно зарифмованная с чужого шлягера лесть сразила габарита. Он более не парил над полом, он брякнулся на упругое покрытие и замер, записывая в память бред. Когда я замолчала, устыдившись фальшивого пения, Вася взлетел и сделал два круга под потолком — орел наш.

— Утром выйду с тобой на дежурство, пожалуй, надо учиться атипичности, — сообщил он. Помолчал и добавил: — Запрошу у научного сектора, вдруг им все паразиты сгодятся.

И уплыл, тихо проигрывая мое кошачье мяуканье про героя-Васю. Я заперла помещение и пошла домой, гудя головой, как трансформатор. Морф почему-то не думал валить с руки, растворяться бесследно в огромном пространстве габ-порта. Полз тихонечко, накрывал затылок, щекотал за ушами. От его прилипчивого поведения почему-то пропадала усталость. Гюльчатай маршировала следом и всхлипывала. Ей было жалко морфа. Она не видела его даже теперь, в двадцати сантиметрах от своего хорошенького носа. Тем лучше. Мне второй гость не требуется. Куда удобнее домашний плед-нелегал.

— Тебе нужен навигатор? — заискивающе спросила Гюль уже за ужином.

— У меня нет корабля. Тэй посмотрел и сказал: хлам. Нового не дадут, а без средств можно только мечтать о каких-то Иа-Иа.

— Они лучшие, — оживилась Гюль и сразу поникла. — Только им не нужны мы, навигаторы, капитаны, пассажиры. Если мы не кэфы.

— Они живые?

— Неизвестно. Но ИА объявили своим сектор универсума и даже Империя при всей её упертости смирилась. У них статус "равные". То есть разумные, но не белковые, не природные и вероятно не живые. С правами живых габ-служащих высокого ранга. Условно, они никогда не покидают сектор и не вступают в контакт.

— Сплошные заморочки.

— Я могу спеть, — стрельнула глазками Гюль.

— Иди в свою комнату.

— Мне страшно, это называется одиночество. Проще прыгнуть с балкона, чем заснуть в изоляции.

— Жизнь вообще штука сложная. У тебя интеллект охренительный, иди и применяй. Для выживания, у морфа вон вдесятеро меньше, а он...

Я прикусила язык, вцепилась в рукав Гюль и выволокла её в гостевое помещение. Закрыла дверь своей комнатухи, подперла стулом. Покопалась в памяти, старясь понять, почему за мной подглядывают всякие там генералы в моем частном жилье.

"Служащие габа обладают необходимыми средствами и полномочиями для установления дальней связи из любой точки габа, своего или иного. Приватность формируется ими же при мысленном составлении правил в отношении каждого помещения жилого блока".

То есть я орала — габ транслировал. Я же адресно орала. И не фига не приватно. Бедняга Тэй, если это пошло на большой экран. Почему мне не совестно? Потому что он так и не назвал имя. Я думала и параллельно составляла правила приватности. Закончив с этим и бухнув красиво выдуманную квиппу на воображаемый акт, я села на кровать.

— А облик у тебя есть, морфуша?

Со спины сползло серое, кляксой растеклось по одеялу. Собралось в шар, меняясь ежесекундно и определенно настраиваясь под мой вкус. После долгих хихиканий и переглядушек получился стройный длиннолапый кот... с пятью умильными лазоревыми глазками. Полметра в холке, цвет переменчивый, сейчас — чуть светящийся золотистый.

— Спокойной ночи, Гав, — шепнула я.

— Мр-ряу, — прижмурился он, потоптался и лег в ногах.

Нелирическое отступление.

Первый сон Уильяма Вэйна

Осклизлая листва бьет по лицу, серые струи дождя в глазах, озноб на коже — и ничто не может разбудить. Он сейчас там — во сне. И весь его сон — гнилое болото, которое не отпускает. Картинка, как всегда, крутится в памяти не в полный цвет. Пятнами по серому проступают оттенки, запекшаяся кровь. Звук тоже рваный, он то пропадает, отдает в виски эхом, то напоминает монотонную, неразборчивую дрожь стенок колокола, то резкий, подобный выстрелу, всплеск громкости.

Он видит спины и свои ноги, вымешивающие грязь. Группа бредет в киселе дождя и тумана, болото все — в тусклых разводах хаки, застаренных дождем, нудным, как само утомление. Тело помнит и дергается во сне: вырвать из тисков трясины ногу, рывком переставить. Найти опору и выдрать вторую. И рывком. Бесконечное число рывков левой. Несчетное число чвяков правой. Мокрое оружие в мокрых руках. Пот и дождь одной температуры. Воздуха вроде бы вообще нет. Вдох течет в легкие. Им можно захлебнуться. От него рвет.

Чужой ненавистный край, откуда надо бы валить во все лопатки. Но сразу отсылают лишь трупы, чуть погодя — раненых. Оба варианта не хороши. Человек хочет быть живым. Человек хочет жрать, успешно переваривать пищу и быть здоровым ровно так, как и полагается в двадцать пять. На двенадцать баллов из десяти. Без грибка. Без лихорадки. Без отвращения к делу, которое ты однажды, не иначе как с мозговой горячки, подписался исполнять.

Голова дернулась, глаза зачем-то уставились в мокрую мешанину веток справа от линии движения. Там дождь, как везде. Струи стегают испуганно вздрагивающие джунгли. Нет стороннего движения. Показалось. Уильям поморщился. Он идет в хвосте группы. Туда уже смотрели. Там чисто. Рука, будто споря с мозгом, самоуправно вскинулась, начертила жест: внимание. И еще — угроза справа.

Когда он был зеленее огурца, то есть после второй вылазки, это и началось... Он надсадно заорал, обличая незримую угрозу, а после жахнуло сплошным огнем. В голове стало так тихо, что он не слышал ни своего голоса, ни чужих — ничего вообще... Сразу сделалось непосильно понять, от дождя ли промокли штаны... И ничего не уцелело в памяти о самом бое, даже во сне. Ни намека, даже в виде бесформенного страха. Сплошная дыра. Вот что был тот день: дыра в жизни. Навылет. Хотя вечером стало понятно: всего-то кожу стесало повыше локтя. И нервы подпалило, а это лечится спиртным. Так сказал памятный навсегда капрал, задумчиво накачивая пойлом рослого новобранца. Еще капрал добавил: "Билли, у тебя глаза на жопе. У тебя, черт тебя дери, вообще глаза растут пучками. Так нефиг мяться, не девка! Учуял что, не мнись, сразу вопи и тычь туда, где тебе заметна куча! Это не трусость. Это выживание". Тот капрал улетел домой месяц спустя. Ошметками тела в закрытом гробу. А рядовой Вэйн привык показывать на кучу незримого дерьма, постепенно отработал короткий внятный жест. То движение руки два следующие капрала так и называли — "дерьмо Вэйна". Сперва он был зол. Потом гордился. Но в гребаных тропиках все протухает и сгнивает. Страх, гордость, азарт... Остается тупая усталость.

Группа замедлилась. Третий на памяти Вэйна капрал, мелкий очкарик с повадками крысеныша, просек знак. Сам стал падать носом в жижу, заодно выкрикивая команду залечь. Не успел.

Звук получился двойной, как щелчок длинного бича на родео. К хаки и серому сразу добавились брызги бурого. И запах пороха, мокрого, размазанного дождевыми струями...

Уильям выругался, сплевывая дождь и старательно шпигуя пулями зелень там, где чудилась угроза. Почему можно стрелять стоя, он не знал. Это не важно, можно — и все дела. Запах беды бледнел и удалялся. Когда он угас, Уильям побрел к капралу. Крысеныша Айка уже перевернули на спину. Бледная остренькая морда была запрокинута, в щель рта тек серый безразличный дождь, из щели пузырилась бурая слюна, стекала по шее. Айк был так окончательно мертв, что мог не сомневаться: как и мечтал, отбудет домой первым рейсом. Если группа вернется и доставит труп.

— Психи русские, — шепотом ужаснулся Йорк, взвизгнул, рванул ручной пулемет и принялся шало стричь пустой лес. — А-аа...

"Психами русскими" этих тварей повадился звать майор. Он был тот еще зверь, поджарый, опытный, спокойный. Уильям редко видел майора вблизи и приватно, раз пять. В клубе, слегка подвыпившего и с очередной девкой, всегда — фигуристой, аж на зависть. Один раз майор отослал девку, сунул ей деньги и не глянул вслед. Подбородком указал на освободившийся стул.

— Дерьмо Билли — типа, про твой нюх?

Пришлось кивнуть и очень постараться не морщиться. Тогда он как раз злился на прозвище. Майор помолчал, жестом заказал выпивку на двоих и дождался ее прибытия.

— Кто умеет чуять дерьмо, тот может уцелеть, — прищурился майор. — Билли, жизнь — штука ценная, как последний патрон, наверное. Самый, типа, на весь гребаный мир последний... Такой или беречь любой ценой, или знать крепко, на какое дело использовать. Типа въехал? Вот... Ни шиша ты не въехал. Значит, пока твое дело — беречь.

Майор помолчал, без спешки отхлебнул виски и погонял во рту, как микстуру от кашля. Проглотил и скривился, ловко цыкнул языком. Показал всем видом: не виски, гнилая моча. Но здесь или ходи трезвый, или не выеживайся, хлебай, что наливают.

— К себе переведу, — решил майор. — Надо типа глянуть, как чуешь. Занятно. Или — полезно? Решу. Психи тут, чую всем прошитым насквозь легким. Психи... — Майор резко допил и жестом потребовал повторить. Снова выхлебал. Уильям мог поклясться: после упоминания загадочных "психов" рука майора мелко задрожала. И унялась лишь после второй порции успокоителя, не разбавленного тоником или чем-то еще. Дальше майор говорил тихо и быстро. — Психи русские. Спецы. Цветных макак учат. Ну и сами типа — охотятся, — пояснил майор после молчания, покачивая в ладони пустой стакан. — Ниже капрала в зачет у них никто не идет. Старший группы — два очка. Майор — три. Парень с пулеметом — одно...

— Откуда...

— Да, их не видели ни разу. Вот типа точно: откуда бы знать? Предполагаю, — поморщился майор. — Спецы впустую не затратят пулю. Трофей, вот их игра. Я здесь давно... типа, понимаю в спецах. Сам... не сопля. Но они — психи. К тому же с "калашами".

Майор замолчал. Уильям еще долго сидел, стараясь не шевелиться, чтобы не спугнуть продолжение истории. Но продолжения в тот раз не случилось. Позже он собрал из обрывков слов и намеков картинку того, что было страхом бравого майора. Таким большим и искренним страхом, что майор не видел смысла скрывать — и не стыдился. Он уважал психов. Он не сомневался: эти возьмут все, за чем пришли, и сгинут невидимками... Профи.

Майор пробовал донести свой страх наверх, оформив в виде доклада. Но там не верили в психов и не видели разницы в сводках потерь. Пока не жахнуло так, что считать стало некогда... а порой и некому. Тогда и был убит второй на памяти Уильяма капрал. А майор увернулся. Успел заметить "дерьмо Билли" и так резво рванул в сторону, что отделался ранением навылет, только мягкие ткани... Хотя кровищи — весь сон от неё на миг сделался бур. Лежа в сплошном месиве из болотной жижи и порубленных пулями джунглей — майор орал до самой потери сознания: "Промазали суки! Промазали. Промазали"... С тех пор Уильям поверил в психов. А майор поверил в "дерьмо"...

Сейчас чутье запоздало. Капрал-крысеныш, доносчик и трезвенник, лежал мертво-серый, с удивленно раскрытыми глазами.

По черепу Уильяма снаружи стучал крупный дождь, а изнутри пулеметной очередью вторили мысли: никто во взводе не поверит, что ты отвлекся, и потому обложался, не подал знак заранее. Все знают, этот урод доставал тебя. Все промолчат. Одобрят, и хоть ори, что ты не мстил крысе.

На груди капрала, на штатном "бронике" был всего один след. Двойной выстрел. Как можно из автомата положить пару пуль в одну точку? Защита, ненавистная, тяжеленная, многими с презрением бросаемая в лесу — насквозь... Только "психи" могут так — издали, в движущегося. Дождь во сне надавил на голову болью, картинка вылиняла до черно-белой. Хлопок по спине: сбито дыхание, зато сон будто вправили в обычное его течение. Логика очнулась. Капрал скопытился. Группу надо выводить. Значит, выводить будет тот, кто жив и на ногах. Как стучит пулемет, виски ломит.

— Поздравляю, капрал, — заверещал пулеметчик, прекратив панически расходовать боезапас, лишь когда звук сменился на сухой холостой щелчек. — Приветствуем капрала Билли, ребята! Теперь заживем!

Поперек горла будто натянули удавку, ужасное ощущение. Майор давно намекал на повышение. Это казалось неплохо. Там, в баре. Здесь, в мокрых джунглях цвета хаки, над серым трупом крысеныша, повышение имело иной смысл. Только что Билли стал стоить два очка в чьей-то трофейной охоте. "Психи" до сего дня не интересовались рядовым. Можно было топать и не заботиться о приметности — это при росте под два метра! Рядовой — зверек массовый, тусклый... Захотелось прощупать жилет на груди. Толстый ведь. Весу в нем фунтов десять. Нет ничего хуже русских в джунглях. А эти — психи с калашами. Три раза плохо. Три гребанных раза...

— Отходим, — выдавил Уильям. — Надо доставить труп и сообщить... майору о психах. Они вернулись.

— Натаскивают обезьянок, — согласился, выглядывая из-за спины, сослуживец.

Сон укрыл от дождя, милосердно дал затемнение. Хотелось верить, что за ним последует пробуждение. Но взревел мотор — и по глазам полоснуло солнце. Чертов сон не потерял худшую свою, вторую часть. Там нет джунглей. Зато все тот же бравый майор дослужился до полковника и сидит пассажиром. Сам Уильям уже капрал и сейчас он за рулем тентованного джипа.

Пустыня при полуденном солнце слепая, тени попрятались. Смотровые щели глаз норовят закрыться вовсе, спасая сознание от нестерпимого света и вездесущей пыли. Хаки в этой части сна тоже пустынное, иного оттенка. Серого нет, только расплавленный белый и угольная чернота, вся она под джипом. Как злой рок, как метка беды. Но у беды нет запаха, хотя Уильям что-то чует: по спине гуляет холодок, невозможный в пыльном аду полудня.

Резкий спазм! Руки, не дожидаясь решения медлительного сознания, рвут руль. Джип содрогается и начинает заваливаться на бок, полковника вышвыривает и краем глаза Уильям прослеживает полет тела. Острый запах беды делается невыносим: это совсем рядом. Почти удалось проскользнуть, обмануть, разминуться...

Удар снизу. Джип — тяжелый, груженый — встает вертикально на морду и заваливается вперед. Кувырок. Боль. И много, очень много бурых брызг в смятой оправе металла, капканом сжимающего тело. Поле зрения узкое. Бок песчаного холма и тень. Рыжее подвижное пламя, его все больше. Тусклый бок ближнего ящика, выброшенного из-за сидений. В ящике спит под чекой смерть. Огонь потрескивает. Кашляет смехом: что ему чека? Можно и иначе разбудить. Запах беды неотличим от едкой гари. Солярка горит охотно и застит. Застит глаза окончательной черной болью...

— Чертов сон, — хрипло сообщил Уильям потолку личной комнаты, наконец-то проснувшись.

Он и без окончания, которое в кои то веки удалось не досматривать, знал: в утробе убогой операционной капрала Уильяма будут долго резать и шить. А потом вытолкнут во вторую его жизнь, укоротив на полметра. Он очнется и будет тупо смотреть на ровное место под простыней там, где должны быть ноги. И он будет тупо, монотонно жевать одну мысль: какого черта было чуять запах дерьма, раз за разом уворачиваться и ускользать от плохого. Чтобы теперь вляпаться в худшее? Разве такая жизнь лучше смерти?

— Чертов дурак, — урезонил себя Билли. — Всегда лучше.

Сел и с наслаждением прощупал ноги. Настоящие. Из третьей жизни.

История третья

А был ли мальчик?

Оказывается, у меня есть живое и близкое начальство. Зря я, как наивная чукотская девушка, три дня ликовала: до Чаппы далеко, а кухня рядом. Идеальная служба. Теплое местечко. Как же. Горячее! Мы относительно мирно сосуществовали с Гюль: я пресекала редкие пока что попытки восхищения, она то и дело забивалась в угол и вспоминала о божественном уроде. Завывала с переливами, обещала помереть, раз выжила без него. Логично, ага. Стоит ли после сольных концертов удивляться, что я записала её в женщины? Мужик бы давно выбрал, за борт бросать или там — на коня и в горы. Хотя не исключаю в себе нездорового идеализма. Ну, много мне попадалось так называемых настоящих мужиков? Поблизости от них якобы бабам не надо тормозить коней своими силами и таскаться по горящим пепелацам, разыскивая и спасая родимого алконавта...

Три дня, повторюсь, были подарком судьбы. Я мирно обсудила с гостями природного цвета сырого мяса вопрос о недопустимости драк с гражданами, похожими на вывалянных в муке пугал. Потому что те стучат себя по лбу и звучат, как деревяшки не с целью издевки. Они просто старые склеротики, у них барахлят мозговые стимуляторы. Я рассмотрела правила содержания паразитов и прочих нестатусных существ, сочла бредовыми и переписала, сократив с трехсот тупых пунктов до двадцати умеренно внятных. Гюль помогала, она же это дело оформила и отправила кому следует на рассмотрение и одобрение. Я бы еще год искала адреса и училась пользоваться местной бюрократической системой. Мы сходили в "Заросли сафы" и нажрались у павлино-страуса. Добрый он, три раза врал, что мы угадали созвездие и подливал пойло без оплаты. Гав вел себя идеально, возникал лишь в спальне при закрытой двери, все прочее время вел жизнь бескорыстного захребетника. Снимал головную боль и похмелье, грел и мурлыкал изредка как будто внутри черепа, по-свойски: только для меня.

И вот настал день четвертый. Я проснулась от щелчка в своей голове. Кивнула, не желая того. Меня в приказной форме вызвали на десятый ярус. Который есть над девятым, тем самым, которого якобы и нет. Для посторонних. Минут через пять я уже бежала. Гюль осталась страдать дома, глаза у неё были — будто на смерть провожает.

Начальственный кабинет мои ноги нашли сами. Тыльная сторона ладони приложилась к идентификатору, врата разверзлись и мне предстали небеса.

Кабинет начальства был сине-голубой с отделкой а-ля матовый металл. Само начальство потрясло меня до онемения корней волос, причем в позе "дыбом". Двуглавого петуха с герба России видели? Вот оно и есть, только помасштабнее, килограмм на двести. Крылья пообломаны жизнью, утроба тяжела от забот. Лап не видела, врать не буду — оно за столом клокотало. У каждой головы были свои две руки. Правое начальство — ну, оно всегда правое — меня игнорировало, распекая кого-то за тридевять парсеков и одновременно ставя красивые квиппы или росписи, мне не видать, тут безбумажные технологии рулят. Левая голова прицелилась в меня могучим клювом с несколько грузинской горбинкой.

— Как сметь-ить не писать отчет-ить, — заклокотало неправое начальство. — Я габмург! Я не должен ждать-ить и напоминать-ить всяким там новичкам! Ты есть кто-ить? Ты несвоевременная случайная замена-ить, отбывшему-ить в отставку по ранению герою-ить.

— Герою? — поразилась я.

— Ни одного порицания нет-уть, — вставило реплику правое начальство. — Отчеты в срок-уть. Благодарность от Империи в деле-уть. Благодарность от Дрюккеля в деле-уть.

— Только корабля нетуть, — проклиная язык свой, буркнула я.

— Молчать-ить! — заверещал левый. — Не умничать-ить! Мы решаем-ить, что кондиция. Мы пока не решали-ить.

Начальство переглянулось и взялось чистить мне шею в два клюва. Словесно, идейно и доказательно. Скостили двести граммов золота, вынесли порицание и вообще оттоптались, как и следует петуху... А я стояла и слушала, скорбно изучая синий пол и свою бледную морду, в нем отраженную. Чтобы скорбь не спугнуть. Мне было пофиг. Начальству полагается орать. Значит, только что его взяли за то, что пониже столешницы и вдумчиво покрутили это ценное против часовой стрелки. Бывает. Я бы даже сочувствовала, но мешали мысли. Если у этих разумных и бабы с двумя головами, во семейки там, а? Если живут курятниками, вообще отпад.

На шее чуть подрагивал морф. Слушал мои мыслишки и тоже хихикал. Он, кажется, вроде трипса, очень уважает донорство мозговой активности. Ну и пусть. Он вроде не сплетник.

Ага, разнос вроде подходит к концу. Я высморкалась и скупо сцедила намек на слезу в рукав.

— Осознала-ить?

— Вникла-уть?

— Благодарю за вразумление, — с чувством сказала я, поочередно поклонившись правому и левому фрагментам родного герба. — Конечно, я не сахар, меня еще учить и учить. Я в отчетности вообще слаба. Если бы какой обучающий курс или там — видео.

— Укол, получите в приемной-уть, — чуть благосклоннее сообщило начальство и отвлеклось от меня — частично, правым флангом. — Осознание есть шаг к исправлению-уть!

— Может, я еще что сгоряча не так сделала? Я же кроме этих шести пунктов, — всхлипнула я, скрывая приступ хохота: а вам бы как оно показалось, общаться с разжиревшим пузатым гербом? — Мне бы свод должностных инструкций прочесть.

— Имеется-ить, размещен-ить в главе, следующей за актом описи в главном хранилище данных габ-сотрудника, — строго, но почти отечески, просветил левый. — Читайте-ить! И-ить еще. — Начальство нахмурило перья. — Кто вам дозволил-ить принимать подарки от сотрудника дознания Империи-ить? Пьянство-ить! Катание на катере-ить! Допущение допроса без санкции-ить!

— Он не представился.

— Надо чуять-ить! Надо наводить-ить справки! Мы нейтральны-ить, мы вне политики. Империя желает вас повторно допросить-ить. — Начальство нахохлилось всем пером. — Мы не выразили-ить протеста. С применением укола правды. Идите-ить.

Я порылась в инструкциях — благо, мозг ими захламлен — и звучно припечатала ладонь к груди, обозначая рвение и уважение. Повернулась на пятках, затопала на деревянных ногах. Петух драный сдал меня с потрохами. Спас остатки хвоста-ить, блин. Теперь из меня пух полетит. Морф на шее мелко вибрировал от злости. То ли не любил Империю, то ли за меня переживал.

В приёмной габмургера, куда я попала из кабинета, сидела двуглавая клуша и пялилась в пространство, игнорируя меня без малейших усилий. Семейственность в выборе персонала просматривалась в горбатых клювах. Правда, я честно порылась в справочнике и чуть смягчила неприязнь в начальству.

"На должность координатора габ-порта и подчинённого ему оператора принимаются только представители рас с парным или множественным связным сознанием, поскольку работа габ-порта должна отслеживаться непрерывно в течение смены, при наличии сколь угодно значимых отвлекающих факторов. Если моно-сознательный претендует на должность, он подлежит клонированию по типу "зеркало", с последующим контролем личностного баланса".

Вот так история, блин. Если мне взбредет в моно-голову стать габмургершей, я буду вынуждена делить кабинет с Симой-второй. Сочувствую порту, пока мы сбалансируем личность, тут все рухнет.

Клуша, не отвлекаясь от важного дела, ткнула когтистым пальцем в дальнюю дверь. Я подчинилась и побрела туда, куда послали. На душе было муторно. Ноги по-прежнему деревянно спотыкались. Допрос. За что? Я не виноватая, он сам меня пригласил, ну и вообще, что мы такого незаконного могли натворить? Подумаешь, генерал. И пили мы умеренно...

У двери меня ждал типовой минотавр, то есть почти человек, но до того чудовищно огромный, заросший и жуткий, что за его спиной так и чудился ужасный лабиринт без выхода. Минотавр посопел, поймал меня за руку и шлепнул по запястью подушечкой-уколом.

— Полчаса им даю, — вроде бы виновато буркнул он. — Никаких эмоций. Никакого трепа о прошлом и личном. Никаких оценок вида и поведения любых лиц. Отказ от ответа есть право любого габ-сотрудника. Поняла? Марш.

Я кивнула и меня втиснули в дверь. Сзади в лопатки толкнули сошедшиеся створки. Я оказалась в тесном узком коридорчике. Почти сразу открылась дверь впереди, и меня поманил смугловатый человек, неуловимо похожий на Тэя. Следом за ним пришлось пройти по лабиринту, от укола было жарко в голове и я совсем ничего не соображала. Право-лево, прямо-криво... Ага, стул. Уже хорошо. Провожатый ушел. Стало тихо и пусто.

Наконец сбоку открылась неприметная дверь, в комнату, озираясь, прокрался Тэй. Прижал палец к губам, подмигнул и пристроился рядом с моим стулом, прямо сел на корточки, вроде стараясь быть ниже столешницы. Я присмотрелась к более чем нелепому для генералов поведению. Даже поморщилась от удивления. Тэй смотрел на меня в упор, изучающе. Я тоже смотрела. Никакой бездонности в его глазах не было, и сами они казались тусклыми, словно бы закрытыми дополнительным стеклом.

— Все хорошо, — шепнул Тэй. — Отвечай и говори тихо. У них полчаса, надо тянуть время, поняла?

Я кивнула. Сквозь жар в голове инструкции и справки искались так себе, вяленько. Спасибо морфу — прилип к спине и работал во всю, выкачивая из меня вредность укола. Ага, вот оно.

"Дознаватели империи. Закрытое элитное подразделение службы безопасности, подчинено напрямую императору. Обладает широкими... — тут пропустим, нафиг мне знать, что за гадости они делают? ...при приеме на службу все подвергаются временному пластингу и невозвратному морфированию. В низших званиях обязательны после коррекции рост, цвет волос и общая форма лица, соответствующие стандарту истинного имперца... тут про среднее звено, всех в сад. Ага, нашла: ...ранг "тэй", давший название системе безопасности, подлежит полной унификации внешности, повторяющей черты и манеру общения первого из тэев, славнейшего и удостоенного памятника во дворце Истины".

Приплыли. Меня тут полагают полной дурой. Мне подсунули очередного тэя, раз я не воспользовалась справочником в прошлый раз. Ну, так первый день — он и есть первый. Я прикрыла глаза и задумалась. Тот тэй — он был настоящий, живой. И глаза глубокие, и улыбался он, как человек, а не этот блин, памятник дохлому эгоисту, возмечтавшему себя повторять в веках, уродуя безликих подчиненных.

Поддельный тэй — я больше не считала это сочетание букв именем, по крайней мере для него — сел на стул напротив меня, поправил ворот, прокашлялся, еще раз подмигнул и нажал на знак империи в центре пластины, лежащей перед ним.

— Ваши имя и статус.

— Серафима, габбер, — отозвалась я.

— Опишите подробно день контакта с представителем империи.

Во, придурок. Ну, слов нет. То есть, слова-то я найду, но его полчаса накрылись...

— Утром я встала, пробежалась вокруг дома. Повздорила с женой брата — и эта лярва угробила мамину бегонию, чтобы мне отомстить. Ну, я была просто в шоке. Чайник вроде не выключила даже... Оделась. Спустилась к машине.

Генерал приуныл. Сам спросил, зараза. Я ему не вру. Только мой Тэй не спрашивал бы, у нас уговор: пока я не куплю ему "черную звезду", он не задаст вопросов... Тем более всерьез.

— Перейдем к вашему появлению в габе. К нашей встрече.

— Нашей? Да я вас первый раз вижу.

— Препарат введен? — уточнил тэй, отвернувшись от меня к двери. — Так... Вы утверждаете, что со мной не общались в день прибытия?

— Нет.

— Способ идентификации можете обосновать?

— Женская интуиция.

— Не принимается.

— Да что я, чмо от человека не отличу?

Его перекосило на долю мгновения. Слова не расшифровал, но смысл уловил. И взбесился. Как их там нанимают, таких слабонервных, на высокие должности? Белеет, блин, как парус одинокий, всею мордой.

— Приведите логичное обоснование.

— Я вижу разницу. Вижу — и все тут, какие обоснования?

Он замер, задумался. Быстро повозил пальцами по пластине. Передо мной повисли в воздухе пять объемных тэев, крутящихся в одну сторону и пристально зырящих в пустоту.

— Идентифицируйте.

— Только в живую.

— Эмпатия, — заподозрил он. — Вас притягивают какие-то особенности, не стертые из примитивно-личностного? Глаза, губы, — он провел по форме от подбородка и до ремня, перебирая пальцами и намекая без слов на то, что ниже пряжки. — Параметры сложения?

— Вас мне вовсе не хочется кастрировать тупым ножом, — честно и смущенно моргая, шепотом сообщила я, стараясь промолчать про глаза и бездонность, а вдруг оно важно? — Простите.

Он резко убрал руку и, если я хоть что понимаю в эмоциях, возмечтал меня удавить, медленно и со вкусом. Судя по всему, отношения с имперцами всегда грозят острыми переживаниями.

— Хочу вас поставить в известность, что речь идет об измене, — тихо и строго сказал тэй, не передумавший меня убивать. — Это дает мне право продлить допрос. Это дает мне право прибегнуть к крайним мерам. И я не вижу причин не использовать полномочия.

— Я не изменяла никому.

— Речь идет о тэе Альге, — продолжил этот засранец. — Мы имеем основания полагать, что он исполнял внешние указания. Возможно, переданные вами. Прямо спрашиваю: что вы говорили ему в "Зарослях сафы"?

— Имя. Что у меня нет денег, — задумалась я. — Что мать его не Тереза — ну, это идиома. Про идиомы вы сечете? Вот. Что он мне врет. Что я хочу уйти.

— Не то, — поморщился тэй. — Что вы говорили во время облета габа на катере?

— Ничего. Он мне сказал, что я выбрана в габберы как клинический неудачник, и мое дело — ничего не делать и не мешать умным дядям. Я злилась. Я, блин, с тех пор постоянно злилась.

— Мудрое замечание, даже для предателя, — порадовался тэй. — Причина посещения закрытого причала? Вы знаете, что "Стрелы" не предназначены для осмотра сотрудниками сторонних служб безопасности?

— Не знаю. Прочту инструкцию, проверю. Он просил. Он так хорошо сказал — пожалуйста, — я мечтательно улыбнулась.

Было очень страшно, и все хуже с каждым словом. Мне-то что, я дома. У меня за спиной петух двуглавый и тот минотавр тоже, наверное. Меня вытащат отсюда. А вот мой Тэй, кажется, влип. А вдруг я виновата? Понять бы — чем? Ну что я такого сделала, как его подставила?

— Как вы смогли связаться с означенным тэем Альгом позже?

— Не знаю. Я хотела с ним поговорить, у меня были сведения. Наверное, он составил какое-то правило, чтобы если я заверещу, расслышать.

— Почему вы пожелали осмотреть сейф?

— Любопытство. Подозрение. Я думала, Тэй пират, — смешок оказался похож на кашель. — Он шикарно смотрелся бы на бригантине. Ну — веселый роджер, трубка в зубах, попугай на плече. И куча сокровищ в трюме.

— Поясните, как вы можете говорить откровенную бессодержательную глупость под уколом?

— Я говорю то, что думала тогда. Я ровно это думала. Ну, еще много всякого. Что я габбер, я его поймаю и привяжу к мачте. И такое начнется, я с него буду срезать пуговки, а потом...

— Достаточно. — Вероятно, в империи секса нет. Потому что этот единообразный со всеми сослуживцами тэй побагровел до того, как я намекнула на непристойное. — Ваш интеллект?

— Тридцать один.

Генерала перекосило так, что я невольно порадовалась. Он вдруг осознал, что беседа со столом или маньячески-услужливым креслом была бы меньшим позором, чем общение с обитательницей дикарского мира.

— Их раса признана разумной? — спросил он, снова глядя в сторону.

— Зафиксирован выход из атмосферы, — тихо сообщили извне.

Пальцы тэя забарабанили по пластинке. Он сделался сер и сосредоточен. Он думал, чем можно понять дерево, которое много тупее всех местных, ограничивающих сектора и, кстати, имеющих суммарный интеллект корневой системы до полутора тысяч единиц.

— Почему вы передали сведения, важные в розыске содержимого сейфа, предателю Альгу, а не обратились в инспекцию габ-центра?

— Я еще не знала, к кому там обращаться. Но теперь почитаю инструкции и буду знать.

Он откинулся на спинку стула и в отчаянии воззрился на меня. Скрипнул зубами. Побарабанил по той же многострадальной пластинке.

— Дознание по делу предателя. Раздел — сообщники. Вынужден признать отсутствие факта вербовки или же подкупа ввиду отсутствия интеллекта у вербуемой стороны, что полностью лишает процесс... смысла.

Он тяжело вздохнул. С ненавистью глянул на меня.

— Претензий к габ-порту не будет заявлено. Особое замечание: выразить благодарность носителю Чаппе, галактика Дрюккель, за успешный выбор служащего, не способного к измене по ментальным параметрам.

Я прикусила губу и заморгала. Сейчас меня отсюда выдворят, и никогда больше я ничего не узнаю о Тэе. Ужас. Я с ума сойду. Конечно, весь бред про пиратов и прочее я изобрела прямо теперь, и вообще укол, спасибо морфу или даже тому минотавру, на меня перестал влиять. Но я не могу просто уйти.

— Есть просьба, — тихо сказала я. — Альг был первым человеком, с которым я заговорила в габ-порту. Я бы хотела его еще раз увидеть, Мне кажется, что другой возможности может и не быть. Я обещаю молчать и выполнять ваши инструкции. Пожалуйста.

— По окончании расследования, а оно завершено, — ровным голосом злодея, нашедшего для меня казнь, сообщил тэй, — мы установили: изменник действовал один. Это дает возможность привести приговор в исполнение, финальная карта мозговой активности уже снята. Мы не возражаем против просмотра процесса. Остаточная длительность допроса три минуты.

Он снова надавил на знак империи, которую я за полчаса научилась ненавидеть всей душой. Над столом постепенно сформировалось объемное изображение довольно мрачного места. Света там было мало, всего одна лампа. Острый, как нож, луч вырезал из пространства белесую сердцевину. Сперва я не поняла, что вижу в границах света. Потому что так изуродовать человека — немыслимо. И, черт подери эту эмпатию, я правда его узнала. Хотя узнать по мясу и торчащим костям того, кого помнишь вполне здоровым... В горле стало до ужаса сухо. Это очень далеко отсюда — в проекции. Ничего сделать нельзя. И подлец, сидящий рядом, знает, что изменения невозможны, и я доставляю ему радость в каждый миг просмотра. Мой Тэй был еще жив и даже в сознании. Не знаю, как можно жить в таком состоянии. И зачем это нужно. Ему зачитывали приговор. Про эту их дурацкую измену, про лишение статуса и в конце сказали "в шлак".

Я сглотнула всем наждаком горла. Ужас был еще и в том, что я понимала: мне показывают картинку, канал односторонний. И все же мой Тэй, он же Альг, знает каким-то одному ему известным способом, что я — вижу. По спине мурашки бегут, до чего жутко и больно. В довесок эта проклятущая тоска пополам с любопытством, как тогда. Только теперь я точно чую: не моя она. Внешняя. За это мое знание генерал, сидящий рядом, отдал бы все на свете. Не знаю почему, но я уверена, так и есть. Поэтому я смотрю и молчу.

Там кто-то шагнул в свет и передернул лязгнувшее. Прицелил в истерзанное тело — и чертова объемная проекция стала крупной, прыгнула близко. То, что выстрелило, было чудовищным, оно разнесло тело и мне казалось, что я вся заляпана кровью.

Точно помню, что я кричала. Что становилось все темнее, я почти перестала видеть, когда из-за спины с ревом возник минотавр и вкатил имперскому уроду по полной. Мой двуглавый шеф вроде клокотал где-то рядом, а я все проваливалась и проваливалась в ничто. Холодное, страшное и окончательное.

— Попей водички, да? За свою добрую Гюль, давай, — знакомо всхлипывали рядом. — Пора домой, возвращайся. Пора домой. Ты сама сказала, бывает худший день. И даже он проходит. Я поверила.

Мало ли, что я могу наговорить при интеллекте, втрое уступающем возможностям морфа? Впрочем, если думаю, значит, как ни противно это признавать — живу. При мне уничтожили Альга, а я — человек, самое живучее мировое чмо — бесхребетно продолжаю дышать и нахожу в таком занятии смысл.

— Самоедство, — упрекнула Гюль, демонстрируя безупречную память. — Про интеллект вообще не верно. По уточненной шкале Лээри следует перемножать базисный показатель с квадратом атипичности. Конечно, это устаревшая шкала, ею почти не пользуются. Есть мнение, что Лээри был из кэфов, понимаешь? Ну, из последних, которые консультировали вроде бы наши старшие расы, когда создавалась габ-система. Только это все давнее, такое давнее, что не понять, где правда, а где легенда.

Я резко села. Темнота стекла с меня, как водя с того гуся, которому все похрен. Голова немного покружилась, я вцепилась в Гюль и переждала.

— Ты читаешь мысли?

— Я улучшенный клон улучшенного... — она грустно улыбнулась, — и так далее. Конечно, ведь ты не создала правило приватности сознания. Хорошо хоть, морф о тебе заботится с недавних пор, иначе допрос оказался бы полезен для империи. Пей водичку. Давай, за добрую Гюль.

— Гос-споди, — просипела я, — это что я о тебе думала, ты — целиком читала?

— Нас многие полагают совершенными... выродками, — поморщилась Гюль. — Я знаю, я вообще хорошо читаю, даже через правила приватности. Я говорила тебе: на мне была охрана бож... бывшего моего. Он и избавился от меня, как я теперь понимаю, осознанно. Я бы отследила нового члена прайда, меня не обмануть сходством. И вот я что скажу: очень редко думают, как ты. Про меня, а не про всех "не таких". Универсум большой, просторный. Нет понимания — нет общения, вот закон. Неписаный, но соблюдаемый. Одни живут прайдами и забыли, что такое дети, другие при зачатии ребенка поедают партнера и побоку вся разумность. Третьи вон — вскармливают от своего мозга. Разные. Не понимаем друг друга. Ненавидим иногда. Презираем часто, отворачиваемся каждый день. Терпимость, вот название. Закон даже. Ты смотришь — и нет у тебя общего мнения о таких, только об одном, кто перед тобой. Это хорошо. Это и должно быть у настоящего служащего габа. — Она вздохнула и подперла кулаком заплаканное лицо. Нос распух, глаза щелочками. Правда, проняло. — Терпимость, это когда отворачиваются. Гадкий закон. Лживый.

— Давно я...

— Нет. Час, наверное, — захлопала она ресницами. — Тебя лечили, хотели передержать в отдыхе сутки. Потом пришел габрал, — Гюль брезгливо оттопырила верхнюю губу и поправила ткань платья, скосив взгляд в сторону, — и велел будить. Опять допрос.

— Габрал, — тупо повторила я.

В сознании сам собой возник такой бравый американский капрал из тупых фильмов. С глазами навыкат, фигурой и мордой Кинг-Конга, воплем: "Кто здесь прав, жирные задницы, вашу мать?". Я посмотрела туда, куда посоветовала Гюль. Увидела минотавра — ну, то есть габрала. Он был куда внушительнее любого кино-жутя... И я спешно порылась в инструкциях.

"Служба безопасности габ-портов набирается из числа рас области неприсоединенных. Живучесть свыше сорока единиц по осреднённой шкале. Силовые параметры..."

— Габрал Рыг, — прорычал минотавр. — Мне нужно знать, что произошло на допросе. Мы ожидали, что это будет бесполезно для империи и безопасно для габбера. Но оказались правы лишь в первой части. Так я думал час назад. Сейчас и это под сомнением. Что видела, габбер Сима?

Я вцепилась в плед, чтобы снова не провалиться в темное и пустое отчаяние. Габрал выпятил титаническую челюсть.

— Живучесть сорок — это много? — спросила я.

— Оторванную конечность выращиваю в полчаса, — буркнул он. Покосился на Гюль. — Проще, чем находиться в помещение с этим... Что еще? Не тяни трипса за хвост.

— У имперских тэев живучесть ниже?

— Двадцать по нашей оценке, я беру именно ранг тэй, там много вариантов, в общем — от восемнадцати до тридцати одного у тор теев. У тебя живучесть — пять, немного подросла с трешки после присвоения статуса, у этого, — он нехотя кивнул на Гюль, — тридцать семь.

— Сорок один в режиме прайда, — уперлась Гюль.

— Молчать, — взвыл габрал.

— Альг ведь мог выжить?

— Мог, в теории. Если теперь он в шлаке, вопрос не имеет смысла, оттуда нет выхода. Транслируй, — велел габрал.

Я скрипнула зубами, Гюль громко сказала "животное", габрал хмыкнул и уставился мне в зрачки. Пришлось вспоминать все, хотя проще было бы умереть, с моей-то ничтожной живучестью... Кажется, я опять кричала. Гюль меня облила водой, отпустило.

— Именно шлак, плохо, — выдавил габрал. Жестом выставил Гюль за дверь. Она показала фигу — у меня в голове отрыла жест? И осталась сидеть. Рыг выпятил челюсть еще страшнее, но стерпел. — Альг сам связался с нами два цикла назад. В предельно закрытом режиме, мы долго не знали, что работаем именно с ним. Речь шла о возможном нарушении стабильности сил универсума. Этот сейф не должен был достичь места назначения с содержимым. Все шло штатно, но империя досрочно уволила габрехта, прикрывая свою игру. Мы не успели допросить, он уже за барьером, в зоне вашего неприкасаемого детсада, — скривился Рыг. — Сейф вскрыли до нас. Альг вроде бы один и успел сообразить, кто в игре. Мы два дня назад строго рекомендовали ему уходить в габ-центр. Он предпочел догнать тот корабль и уничтожить содержимое. Это все. Каждый выбирает сам. Я бы тоже довёл дело.

— Что такое шлак?

— Разберёшься. — Габрал встал, неодобрительно потрогал близкий при его росте потолок и ссутулился. — Ты в отпуске до выздоровления. Советую старательно забыть лишнее. Прекратить бессмысленные страдания. Избавиться от нахлебников.

Гюль уже привычно фыркнула — вероятно, так она реагирует на любые слова габрала. У меня на спине вздыбился морф. Вот уж кто не считал себя нахлебником!

Сверхсекретный минотавр отбыл в свой хренов лабиринт. Мы остались одни. Я всхлипнула. Гюль поддержала. Рассекреченный морф обнял нас и тоже дрожал. Сочувствовал...

История четвертая

Кое-что о чудесах

Худший день закончился слезно и мрачно. Паршивее всего то, что следующий за ним не стал лучше, я проснулась и сразу это поняла. Как будто в мире что-то хряпнуло — и по нему пошла трещина. Сколько я ни старайся делать вид, что универсум целенький, смотрю исключительно на эту трещину. Тошно мне. Стоит перед глазами казнь, режет нервы собственное бессилие и выбешивают до невменяемости пояснения минотавра, ничего не поясняющие, зато очень спокойные. Это его: "В шлак, плохо". Поставил квиппу, гад. Припечатал где-то в отчете начальству: союзник Альг был полезный, но весь вышел. Спасать не стоит, это невозможно.

Не могу ничего забыть. И хуже, не хочу. Раз невозможно спасать, значит — еще жив? Был бы мертв, так бы мне и сообщили: мол, скончался, мы ему посмертно благодарны. Я провернулась ужом с правого бога на левый и дальше по кругу. Тошно. Неужели здешние габ-безопасники взяли да и бросили человека? Которого уродовали и убивали у меня на глазах так, что никто бы не выжил. Хотя тут все не вполне люди, если по земным меркам. У Гюль вон — живучесть минотавру на зависть. Зря она, что ли, ползла под крышу, когда надумала самоубиться? Она спонтанная, но и расчетливая. Интеллект запросто не отрубишь. Посчитала, наверное. Высоту там, скорость, ускорение... Я слова кое-как помню, а она навигатор, она весь смысл сечет.

Кот сегодня серый — тоже переживает. Лежит возле бока и упрямо делает вид, что никакой он не морф. Просто спит тут и вот-вот пойдет лакать молоко.

— Ты чем питаешься, Гав?

— Мр-яу, — он открыл верхний непарный глаз и снова закрыл.

Типа — будь спокойна, дорогая хозяйка, я разберусь сам, надою молоко и воспитаю мышей.

В дверь сверхделикатно поскреблись. Не дожидаясь моего "иди к черту" проникли. Телепает меня Гюль, зараза, без всякого зазрения совести. Завтрак принесла. Поднос купила цветной. Суфле перевалила в миску из "Дна". Тоже устала от серости. Сама такая важная, прямая. Косы все расплела, соорудила на голове чалму из собственных роскошных волос.

— Утро, — поприветствовала я, проглотив первую порцию суфле и слово "доброе".

— Ты не так на мир смотришь, как я, — тихо сообщила Гюль, пристраиваясь на краешек кровати. — Я всю жизнь жила и было вокруг сложно, многослойно, неоднозначно. Я старательно себя обманывала. Снаружи никто не обманет так, как я сама изнутри, понимаешь? Все так делают. Так удобно, так принято. Вот ты про меня подумала: дура и ходит строем за божественным. Только я не дура. Я умная ходила. Я сама старательно не слышала, что меня не уважают. Я сама усердно не видела, что наш прайд давно стал... не тот. Клонировать людей можно, а вот восстановить то, что однажды объединило наших предков, наверное, нельзя. Может, моя первая версия правда безумно его любила. Может, его первая версия стоила этой любви. Но пока ты не посмотрела на меня и не пожалела меня, я не хотела ничего знать. Ты смотришь на мир, как будто он совсем простой. Ты видишь его, как в первый день. Для этого вас и привозят, настоящих. Если могут найти и выбрать. Свежий взгляд.

Я доела суфле и облизала ворованную ложку, которая, как и я, помнила живого веселого Тэя. Слова Гюль медленно приживались. От них, завтрака и общей слабости — тошнило. У меня интеллект тридцать один. Блин, почему я должна видеть мир сложным?

— Интеллект вообще загадка, к тому же он не идентичен понятию "разумность", — отмахнулась Гюль. — Они считают по сложности мозга, числу активных связей и проценту включения потенциала в работу. Только это все не важно. Если тебе сделать еще пять-шесть инъекций знаний и дать время их усвоить, значение вырастет до двухсот. Ты останешься та же. А может, вообще во вред пойдет. Я обколота навигацией так, что могу вручную делать переход, хотя это по идее вне биологических возможностей людей. И что? Это меня делает умной?

— У меня болит голова и без твоих рассуждений.

— Я кое-что вспомнила и решила, — строго сообщила Гюль. — Я закрыла дверь и попросила морфа полностью нас экранировать. Я предлагаю тебе совсем безнадежное дело. Вероятность успеха по-умному менее одного процента. Это оптимистичный вариант. Но если я права и чудеса бывают, можно попробовать попасть в шлак и иметь шанс оттуда выбраться. Не скоро и не обязательно получится, но иначе вообще нет вариантов.

Я отставила поднос и жизнерадостно кивнула. Женская интуиция по имени эмпатия орала в голос "да, да!". Ум молчал, ему рот заткнули.

Гав спрыгнул с кровати и стал бродить по комнате, громко имитируя мурлыканье. Он был здорово похож на обычного пятиглазого кота, особенно пока не начал прогуливаться по стенам и даже потолку. Гюль неотличима от человека, разве что цвет глаз меняет и смуглеет по настроению. Зато если ей отрезать для пробы руку, ведь отрастит в полчаса!

Могу ли я смотреть на окружающих иначе, относиться как-то по-другому, зная весь обман внешности? Нет. Она права, я вижу мир просто. Я даже не завидую никому. Смысл? Морфы почти вне закона, хотя справочник в моей голове утверждает: они живут на плечах и спинах каждого тысячного разумного. Это нелегально, но морфа ведь нельзя обнаружить. Он с носителем до смерти последнего, и переживает потерю отчаянно, на время впадает в шок — тогда его и отлавливают, и в камеру передержки... Вот ведь гадство.

Морфы сами выбирают носителя, и никогда не соглашаются на сделки. Это повод для ненависти и главное основание их нелегальности. Разве дознаватели той же империи простят морфам отказ сотрудничать? Вот и гнобят от злости.

Гюль я не завидую тем более. Умная, красивая, одаренная — и до сих пор не знает, мужик она или баба, или ей вообще не важно, кем быть. Не знает она, блин! Её так долго совершенствовали, что исходник оказался забыт. Так что они живучие, а я — человек. Дикий, первобытный. Ну, или, что куда более лестно — настоящий.

Может, Тэй потому и стал меня угощать, что рассмотрел этот талант. Мой талант. Оказывается, мало кто умеет просто смотреть и слушать, не отворачиваясь от странного. Это почти смешно и довольно грустно. В очень большом универсуме не так и много неравнодушных людей, готовых служить в габах и не вербоваться в шпионы, не выбирать покровителей и не разменивать свой дар человечности на аурум, окислитель и всякие иные условные ценности. Как я сказала Тэю? Тоска и любопытство, смешать но не взбалтывать. Я была искренней. Сгоряча.

— Я продала украшения, — продолжила Гюль, показывая запястья. — И с волос тоже, все. Продала окислитель из кладовки и тот, что получила вперед, подделав прошение от твоего имени. Нам хватит, чтобы заказать катер. Я могу в ручном режиме разогнать его и положить на курс. Нелегально, без запроса в габ-центре и контроля маршрута, а они проверяют все расчеты автоматики. Вася сказал, что согласен сделать прореху в наблюдении, нас отследят после точки возврата, не ранее. Окислителя хватит до места. И еще немного останется, часов на пять. Вася сообщит, где мы. Но вытащить нас не успеют. Все понятно?

— Да.

— Твой Тэй сказал про сектор ИА. Он, похоже, умный... был. Зачем бы зря упоминал то, что вовсе бесполезно, — Гюль вздохнула. — Скажи, он тебе как, божественный? На всю жизнь и без оглядки?

— Черт его знает. Мы толком не знакомы. Но что-то проскользнуло, признаю.

— А привязать к мачте и тупым ножом? — Гюль сделала большие глаза.

— Хватит во мне копаться, как в мусорном ведре! Мало ли, что я думаю и тем более не думаю, а просто вот оно бац — само всплывает. Не знаю. Вряд ли мы ужились бы. Но еще разок выпить "черную звезду"...

Я мечтательно вздохнула. Гюль расплылась в улыбке: опять влезла и читает меня без зазрения совести, по роже видно. Ну, что я могу с ней сделать? Сама в гости пригласила. От души. А она меня теперь тоже приглашает — от души. То ли повторно желает самоубиться, то ли правда верит в чудеса. Зачем лезть в историю, о которой все знают: это безнадега? Гюль доведет катер, морф вряд ли останется тут и помашет вслед нам лапой. На моей совести будут два трупа, не считая родного тела.

Когда меня увольняли с первого курса, ректор меня позвал и сообщил лично. Сказал еще зачем-то про какого-то самурая вроде, который прошел непроходимый полигон. Он не знал, что это невозможно. Ректор, вероятно, надеялся мне намекнуть, чтобы повторно подала документы. Но я не поняла. Тогда было еще рано. Сейчас, пожалуй, самый раз.

— Хорошо, что у меня интеллект тридцать один, — хмыкнула я, ощущая, что день делается цветным. — Все поймут: дура была — и дурой померла. Если что.

— Если что, — тихо согласилась Гюль. Поморгала своими сумасшедшими ресницами двойной длины. — Знаешь, я тебя немножко люблю. Не как часть прайда. Но мне тут уютно. Может, родственно. Хотя генетически у нас разница приличная.

— А прайд большой?

— Не знаю, — удивленно отозвалась она. — Это было частично слитное сознание, частично дробное. Я знала все его элементы, но не выделяла каждый. Я вообще редко всматривалась в привычное, доверяя слитности. Ты не обижайся, но я буду читать тебя, даже если запретишь. Мне плохо одной. Я не знаю, как смотреть. Не привыкла.

— Когда делаем глупость века?

— По быстрому, пока за ум не взялись, — встрепенулась Гюль. — Одевайся, у нас полчаса до расчетного времени сигнала от Васи. Он очень славный, хоть и габарит. Мечтает быть атипичным. Вскрыл склад и выдал два комплекта специальных костюмов. Его могут за это перекодировать. Я предупредила, а он твоим голосом поет какие-то глупости.

— Атипичность заразна, — отметила я.

— Хорошо бы.

Костюмы от Васи были почти неотличимы на вид от обычной формы. Впрочем, доверять надо не глазам, а себе в целом. Я вот не могу испытать страх и осознать сказанное мне Гюль — про один процент вероятности успеха. Мне сейчас так плохо, что я лопну, если хоть не попытаюсь исправить то, что вроде бы поздно выправлять — казнь. Пусть это глупо. Пусть похоже на аффект. Я хочу выбраться за пределы габа. Мне душно, мне больно думать, что весь их супер-развитый мир позволил пытать человека и убивать в прямом эфире. Что наш габ вне политики, и империи за все мерзости не дадут по носу.

Мы с Гюль быстро добрались до причала, она показывала дорогу и первый раз шла не за мной и не старалась двигаться шаг в шаг. Щеки горели, глаза прямо полыхали — ну, другой человек. Проснулась спящая красавица.

Катер оказался маленький, двухместный. Судя по всему, он числился, как корабль малого радиуса. Нам дали стандартное разрешение на облет габа и затяжной "пикник" в универсуме, я же в отпуске. Мне еще отечески посоветовали, щелкнув и вмешавшись в разговор: "Отдыхай-ить, полетай туда-сюда-ить. Звезды красивые". Я поблагодарила. Не такой он и петух, он даже почти орел. Стоило мне закричать — примчался спасать вместе с безопасником. Лично! А сколько у него в габе таких мелких сошек, как я? Да он в сто раз лучше чеканного герба, мой толстый шеф. Даже с залысинами на головах и немного обтрепанными крыльями.

— Ждем, — шептала Гюль с совершенно безумной улыбкой. — Ждем...

В ушах тихо свистнуло. Катер метнулся с места к безсветной дыре в космосе, видимой для Гюль и неразличимой моему зрению. Но меня включили в родственность, так она назвала это. Теперь я тоже немного читала — ну, сколько мне давалось.

На грудь положили плиту, прибавили вторую, третью. Костюм подумал и чем-то пленочным заламинировал мне всю кожу. Хорошо, а то было ощущение, что щеки лупят по ушам, а уши отползли к затылку и стали длинные, как у бассета. Морф тоже напрягся и держит спину, впитался в меня частично, так что сперва в глазах темнело, а теперь стало опять хорошо, внятно все видно. Его работа. Я мысленно поблагодарила. Он муркнул ответно.

Чернота сделалась близкой, набухла тестом, затем нас вроде как отрубило от универсума ударом ослепительного тесака — и метнуло вовне. На мировую разделочную доску, блин. Там нас замесило, раскатало, защипнуло — и шваркнуло далее, согласно рецептуре.

Плиты одна за другой рассосались. Морф остался держать спину. Ламинат чуть подогревал кожу и казался жирноватым — не знаю, почему, наверное, сознание глючит. Катер выплыл из сплошного сияния мировой духовки, как пирог на подносике.

— Готово, — сообщила Гюль. Хихикнула, — никто не думал так нелепо про переход. Мне понравилось.

Она пошевелила плечами, урезонивая кресло. Я тоже вырвалась из объятий своего мебельного маньяка. Тяжесть была слабая, едва намеченная. Мы плыли тихо, как лист по воде. Впереди постепенно проявлялся новый узор звезд. Совсем иной. И весь в тонких нитях серебряного сияния, словно прическа, украшенная сеточкой и головками жемчужных булавок.

— Эта сеть света — граница сектора ИА, — сообщила Гюль не без торжественности. — Пересекать её нельзя. Корабли медленно... растворяются. Но мы войдем, покинем катер и он сам скорректируется на выход, автоматика в нем сработает. А мы люди. Если затеваем глупость, автоматика не поможет.

— Заплыв за буйки, — согласилась я.

Катер миновал сеть, при приближении она замерцала ярче, предупреждая, — и распалась. Почти сразу пропал вес, совсем. Гюль гибко взлетела из кресла, подхватила меня под локти и отбуксировала к выходу. Я очухалась уже на границе пропасти по-настоящему бездонной, вцепилась в край борта.

— Может, останешься?

— Нет. То, что позади, — она показала на шлюз, — я знаю. Я оттуда хотела выпрыгнуть, путь даже в смерть. Без тебя опять полезу на балкон, если выживу. Мне станет неинтересно, понимаешь?

— А морф?

— Морфы упрямее нас. Поверь. Он тебе въелся в позвоночник так, что с костями отдирать будем.

Это я знаю, а вернее чувствую. Пришлось сдаться. Без особого сожаления я отпустила край привычного мира, в данном случае представленного катером. Загадочная штука — сознание. Мне хотелось лечь и вцепиться в надежное основание, когда я попала в этот их универсум и первый раз спиной ощутила бездонность. Я сбежала в шлюз, трусливо и без оглядки. Когда Тэй катал меня на катере, я так ловко злились, что нашла сто один повод не глянуть за борт. Имя всем поводам — тот же первобытный страх. Но у него есть изнанка. Чем сильнее я боялась, тем отчаяннее хотела обернуться и нырнуть в это — бездонное. Отгораживалась от бредового желания, прятала его в дальний угол сознания и накрывала ветошью сиюминутного. Я человек, мое дело жить в атмосфере и стоять на грунте. Так? Конечно...

Гюль оттолкнулась и мы, медленно вращаясь, стали удаляться. Шлюз закрылся. Чуть погодя маленький и со стороны очень ладный катер включил освещение, вроде как очнулся. Автоматика провела оценку положения и во всю дурь врубила аварийный режим. Катер суматошно вильнул и сгинул за сетью, мигнувшей ему прощально.

Мы остались в пустоте совершенно одни. Будь я нормальной — ну, как положено ничтожной квиппе, исправно не вылезающей из своей клетки — я бы сейчас паниковала. Увы для носителя Чаппы, я определенно не в себе.

Универсум здесь густел первозданной тьмою, не разбавленной близким светом звезды, отблеском хоть какой захудалой планетки или, в крайнем случае, — темным боком габ-порта. Он покоился настоящим океаном, и я смотрела на него, как сумасшедший Робинзон, который дома вкалывал, вкалывал без отдыха и, потерпев крушение, балдеет от перспектив необратимого и предрешенного отпуска. Это — свобода. Порой вообще не важно, сколько запросят за такое. Вы вдохните разок, и тогда узнаете, оно вам надо? Я вдохнула. Мне, оказывается, было очень даже надо.

Океан чуть покачивался и плыл перед потрясенным взглядом, я смаргивала слезинки, мешающие видеть все резко, внятно. Бездна черна и прозрачна, как ни одно земное море. Я в этом ламинате Васиного костюма на лице — будто голову опустила внутрь универсума и вижу его, саму поверхность рядом и невесть что — в недрах. Текучее, загадочное, слоистое. Может, это водоросли? Ну — косморосли то есть. Дотянуться бы. Я наверняка успею. Надо извернуться, нырнуть... Когда я попробовала сунуться глубже, почти сразу увидела идущее к поверхности гигантское тело. Кит. Блин, я на Земле их в кино-то видела раза три, а чтоб рядом... Кит приближался, слегка светился — так показывают обычно южные моря с этими, не знаю названия, а по сути он— и морские светлячки и проявляют все, что движется. Кит оказался совсем рядом, я очень хотела увидеть его морду...

И мне врезали по собственной моей морде со всей дури, аж голову мотнуло назад и садануло обо что-то твердое.

— Сима! Си-ма!

Видение нехотя растворилось, прощально рассыпав в сознании брызги чего-то пенного, шипучего — шампанского с хвоста кометы, наверное. Я проморгалась. Лежу на спине на плоском и прохладном. Волосы на затылке болят: их норовит выбрать злобная Гюль, которая перепутала меня с репкой, а себя с трудолюбивым дедом из сказки. Она борется за урожай из моих лохм всеми силами: орет, и лупит опять по моему лицу, которое ни разу не мяч для волейбола.

— Отстань, убивца, — попросила я.

— Сима, — она уронила мою больную голову на жесткое и села рядом, мешком свалилась. — Прости. Я все просчитала, но забыла проверить, как переносят чистый универсум люди твоей расы. К тому же не инициированные, понимаешь? Ну, вы не выходили так далеко от своей планеты и вам не дали... настройку. Пять часов у нас запас по окислителю, я так думала. А тебя скрутило сразу, воздух не был значимым фактором. Воздуха нам хватало.

Она еще что-то бормотала, норовила посчитать на пальцах, хмуря роскошные брови и ругая себя за неосмотрительность. Я злилась. А вам бы было приятно понять, что вас обманули, использовали? Что вас повезли на смерть, хотя твердо верили — угрожает вам в худшем случае укус комарика. Малярийного, блин. Без вакцины, которую ей вкатили врожденно, а мне и укол не поможет.

— Давай, сознавайся, — посоветовала я. — Я тебя прощу, наверное. На первый раз. Если плакать будешь жалобно.

— Корабли ИА не допускают присутствия иных транспортов в своем секторе, — выдавила Гюль, покосившись на меня. — Но всегда спасают людей. Были прецеденты, после двух аварий они доставляли эвакуационные капсулы в ближние габ-порты. Но если аварию подстроили и настоящей угрозы нет, просекают на раз. Не появляются. У нас была угроза жизни, к тому же ты получила от меня вводную с указанием полного уровня риска, ты должна была бояться и излучать страх. Через четыре часа нас бы точно нашли.

— Почему я это подозревала?

— Потому что ты эмпат. Риска почти не было в моем понимании, была простенькая ловушка для корабля. И вдруг — он вынырнул сразу! Я себе не поверила. Потом, когда тебя уже засунули в систему восстановления, гляжу: убила тебя премудрая Гюль... Почти совсем. Надо было внимательнее проверить параметры живучести по лучевому и силовому векторам. Там же ноль, ну чисто — ноль. Ужас. Вы совсем еще детсадовская раса, не прошли развертку второго типа.

— Но я жива.

— Тебя ускоренно развернули. — Гюль залилась слезами, как в первый день, ну прямо восплакала, блин. И сразу вспомнила сравнение, свое же собственное из того дня. — Мы не уме-ем! Ни-икто не уме-ет! Это уровень старши-их, понимаешь?

— Нет, но мне пофиг, — отмахнулась я, и села.

Костюм с меня сняли, обрядили в нечто короткое, радужное и вроде симпатичное. Только я больничную робу просекаю в любом цвете. Это она и есть. Меня точно лечили, и серьезно. Но я иду на поправку. Хотя в голове такое творится, хоть опять ею колоти об твердое — может, тогда лишние мысли высыплются, а толковые примнутся. Я осторожно постучала себя по гудящему лбу. Не помогло. Хлопнула открытой ладонью, посильнее. Гюль испуганно на меня уставилась, забыв закрыть рот.

— Где кит?

— Кто?

— Красивый такой кит. Крупный. И плавники, знаешь — с зазубринками вроде. Светится немножко. Я видела его, пока ты не начала меня лупить и будить. Хочу кита.

— Вот, — Гюль махнула руками. — Везде. Корабль, понимаешь? Мы в нем. Он нас слопал и везет домой, в габ-порт. Наверное. Хотя он никому свои планы не сообщил. Этот, который тебя лечил, наорал на меня, наречия не знаю, но мысли он показал. Сплошь ругань. Зол был — страшно. Хотел меня не спасать, но закон есть закон.

— Где он?

— Там, — махнула рукой Гюль. — Там навигационный отсек, он же главный нервный узел, он же мозг. Не знаю, не смотри так. Технологии кэфов вне моего понимания. И он все равно не появится, ты же цела.

Вот стану я второй раз верить ей, если я и в первый ни на ноготь не поверила? Гюль до настоящей атипичности не ближе, чем Васе. Она привыкла к прайду, то есть к следованию за лидером. Она просто не могла попытаться грохнуть меня, ей одиночество хуже смерти. А моя смерть — хуже одиночества... За спиной со всхлипом вздохнули: подтверждает, очередной раз втиснувшись в мои не особо умные мысли. Пусть её. Глядишь, своими глупостями обзаведется.

Коридор начался от указанной двери типа "шторка", изогнулся и уперся в красивую сплошную стену янтаря. Полированного, с прожилками зеленоватого молока и сочными медовыми полостями, прозрачными — и непроницаемо глубокими. Я вежливо постучала по преграде.

— Уважаемый кит! У нас в авиации принято баловать пассажиров в первый полет. В кабину к пилотам пускать или хоть в бизнес-класс. — Я подумала и подмигнула стене. — То есть, это не совсем правда, это скорее слухи. Но вы же не какая-то занюханная авиакомпания. Вы лучший в мире кит. Я себя чувствую лет на семь и хочу праздник. Пожалуйста.

Янтарь внутри всколыхнулся, стал похож на кубики льда в темном дорогом алкоголе. Меня от зрелища слегка развезло, уж больно крутилось красиво и сложно. Я так и провалилась вперед, когда преграда исчезла. Несчастный кит меня был вынужден ловить, как вышибала — пьяного гостя.

— Простите, — смутилась я.

— Бывает, — подумал он.

Прямо на душе посветлело. Хоть один нормальный инопланетянин. Как их показывают в земном кино. Рослый, стройный, большеглазый. Лоб высоченный, кожа молочно-белая, приятного тона. Глаза чернее универсума и в них эта штука, как у Тэя — бездонность.

— Спасибо, — сказала я, глазея изнутри на шар рубки и чуть покачиваясь в мягком кресле. — Как тут хорошо.

— Могу я еще раз поинтересоваться китами? — спросил он, на сей раз вслух.

Я закрыла глаза и старательно подумала о китах все, что знаю. Я вообще в плане знаний человек компактный. Раз — багаж весь выставлен на обзор. Мало его, багажа. Мне стыдно, но теперь поздно что-то менять в прошлом. Школа, телевизор и кино. Немного случайных книг в тот год в институте, еще немного — во время дежурств, когда было скучно. И все...

— Надо навести справки, — улыбнулся очаровательный инопланетянин маленьким, но выразительным ртом. Безгубый, а злобности нет, даже странно. — Я определил планету, спасибо. Полагаю, там есть наблюдатели расы кэф. Они покинули дом, — тут взгляд хозяина рубки потускнел от огорчения, — таков удел старших. Мы остались оберегать дом, таков удел верных.

— Вы не кэф?

— Можешь звать меня Кит, — улыбнулся он. — Я суть корабля, он — моя оболочка. Еще я экстракт памяти и воли первого капитана. Хорошо, что у корабля опять есть имя. Мы немного устали быть сами по себе.

— Так прилетели бы в габ, поболтать, просто так, по-соседски, — ляпнула я. — Простите. Ну, вы в курсе моего интеллекта. Вот я и горожу.

— Корабли расы кэф — мечта империи, тайно желающей господства, — улыбнулся он с долей грусти. — Мечта Дрюккеля, чиновные носители вели бы инспекцию непрестанно, имей они доступ без ограничения дальности и маршрута. Научный сектор желает нас разобрать, расщепить до последнего элемента и познать. Мы очень всем нужны. Только... не по-соседски. Приятно встретить человека, которому от нас ничего не надо... почти. Но то, что в твоей голове, умещается в границы добрососедства.

— Вы нас везете в габ?

Он чуть помолчал, отрицательно качнул головой на гибкой длинной шее — так роскошно получилось, прямо танец, а не движение. У него нет волос, зато по черепу идет едва заметный гребень, и сейчас он приподнялся сотнями радужных пушинок...

— Нам самим много чего хотелось бы сделать, как ты хорошо сказала, по-соседски. Мы храним верность ушедшим. Этот сектор — их дом, а разве хорошо, когда дикари лезут с отмычками в чужой дом? Они ведь будут громить и воровать, именуя это исследованием и прогрессом... Кэфы ушли, и вряд и вернутся. Но дом должен быть цел. Это дань уважения. Мы отдаем дань. Мы помним законы. Не вмешиваться в дела младших. Не влиять на расстановку сил у младших. Спасать терпящих крушение в наших пространствах. Но мы устали от тишины. И мы хотели бы немного усложнить толкование закона. — Он посмотрел на меня так, что я ощутила себя прозрачной. — Есть дело для сотрудника габ-порта. Мы не вмешиваемся, нам нельзя. Тебе можно. Но без меня не добраться и не успеть. К тому же умного там сделать нельзя, все умное уже совершено, и подлое тоже. Посмотришь своим странным взглядом, хорошо? Нам говорили, что умеешь видеть, как подобает габ-сотрудникам.

— Да охотно. А можно связаться с моим гамбур... то есть габмургером? Нам Вася дал костюмы, его могут за это перекодировать.

— Вот именно это и интересно, — улыбнулся Кит. — ты думаешь о том, что иным совсем не важно.

Он кивнул серой стене, открывая в ней коридор. Гюльчатай с видом просветленного буддиста, узревшего сияние истины, проникла в рубку и замерла, едва не перегорев от восторга. Кит перевел взгляд на другой сектор шара. Там обозначился мой шеф, клокочущий обоими клювами.

— Ить!

— Уть-уть!

— Уважаемый габмургер, только усилиями габарита Васи мы попали сюда, — соврала я. — вы уж его не ругайте, он старался, как мог... атипично. Нас попросили оказать содействие.

— Ить... да-а... — пропищал шеф, во все глаза созерцая Кита. — Честь-ить для порта. Посещение ожидать ли нам-ить?

— Я не могу не вернуть ваших служащих, — пообещал Кит. — Но я не обязан указывать маршрут.

— Нет-уть, — отмахнулся шеф. Он умеет улыбаться клювом! — Ждем в гости-уть. Всегда есть-уть место у седьмого причала. Спокойного перехода.

Кит кивнул и погасил сферу с экзальтированным шефом. Немного поколдовал, шевеля длинными изящными пальцами — и вокруг стал универсум, отделанный дугами янтарных рам.

— И что во мне есть такого, чтобы меня спасать и брать на борт? — поразилась я.

— Только то, что я при этом никому и ничего не должен, — отозвался Кит. — Это редкость. Еще полцикла, и, возможно, ты тоже заведешь покровителей, связи, обязательства и осознаешь тонкие нюансы влияния. Тогда станешь нам опасна. Мы верны кэфам, они не вмешиваются. Мы тоже. Мы не союзники и не враги, только соседи. Пока ты умеешь это понять. Надолго ли? Не знаю.

— Я все не так придумала, — отчаялась Гюль, осторожно занимая выросшее из ниоткуда кресло.

— Порой результат важнее замысла, — утешил Кит. — Это нарушение границ сектора было кстати. Я проснулся. Так приятно быть замеченным, как живое создание. Кит... Мне нравится аналогия. Мне нравится вид того маленького океана, бескрайнего в своих масштабах. И мне нравится что вы... не китобои.

Звезды суматошно метнулись, рядом возник габ — я вроде бы узнала его. Катер умчался от нас к шлюзовым воротам.

— А что такое шлак? — вспомнила я главное.

— Герметичная система, — пояснил совсем непонятно Кит. — Создана кэфами для погружения в себя и самоизоляции.

— Находится на границе империи и трассы глоп-фактора, — добавила Гюль. — Используется уже сотни три циклов в качестве зоны финальной изоляции живых с неприемлемыми для универсума искажениями разума, эмоциональной, поведенческой и психической структур. Не зафиксировано ни одного возврата носителей ДНК, отправленных туда.

— Тюрьма, — тихо ужаснулась я.

— Тоже мне, взрослые расы, — покривился Кит. — Им оставили действующую зону третичной развертки разумного — а они употребили... по назначению. Сима, а тебе зачем шлак?

— Изъять оттуда разумного, — пояснила Гюль быстрее меня.

— Доставить могу, проверить исправность внутреннего порта приема могу, — прикинул Кит. — Провожу внизу, по поверхности. Но там очень особенное место. Не обязательно вы найдете искомого. И не обязательно он будет прежним. Но я заинтересован. Возможно, наш долг состоит в закрытии этой зоны. Оставлять доступ к третичной развертке искаженных сознаний? Это безответственно.

Я проморгалась. Вот что он сейчас сказал? Что все расы, блин, взрослые в универсуме ровно так, чтобы королевской печатью колоть орехи. Это я поняла. Что печать у придурков отберут — это им поделом. Что на орехи никому не дадут. Это обидно. Лично я бы одному малознакомому тэю с наклонностями эсэсовца дала на орехи, догнала и еще добавила.

— Вы занятное существо, Сима, — отметил Кит, трогая пальцами звезды, как будто они — игрушки. — Обычно не принято так упрямо назначать себе врагов. Они сами появляются, поверьте. Впрочем, это ваше время. Так хорошо быть молодой расой и иметь право на любые ошибки. Взрослым надо думать о правильности и цене компромиссов. Старые обременены гуманностью и желанием отдать знания, не навредив. Вы исключительно свободны. Я, тень давно ушедшего кэфа, прожившего бессчетные циклы в период старости своей расы, даже немного завидую.

— Куда мы летим? — уточнила Гюль, жадно изучая движения пальцев и всматриваясь в звезды. После касания избранные мерцали ярче, образуя сложную сеть узора.

— Сектор старых рас, — Кит посмотрел на меня, прищурил огромные глаза и порылся в моем сознании, подбирая аналогию. Подумал её: — Дачи пенсионеров.

Картошка, гладиолусы, дощатые заборчики, кряхтящие тетки с тяпками и мужики, задумчиво медитирующие на извазюканные в грязи кишки автомобильных подкапотников... Маленькие собачки, урчливые коты, всепролазные гастарбайтеры, тырящие пилу и за пятьсот рублей готовые пилить без неё. И еще грустные взгляды: не едут ли младшие, им бы сырников напечь и стариковских всякостей вместо сметаны — на приправу... Это дачи.

Как такое может смотреться в масштабах универсума?

Нелирическое отступление.

Второй сон Уильяма Вэйна

Сон принимался сознанием, как самая горькая пилюля. Взгляд вяз в серости, и вероятно потому, что в памятное время после взрыва джипа — долго, лет пять — Уильям не интересовался небом. А равно листвой и прочим бестолковым, паскудно и намеренно ярким, хотя никто не ждал праздника и не намерен в нем участвовать... в чужом. Серым был потолок в палате. Он раз за разом исчезал в потемках обморока, когда боль делалась непереносима. Или срабатывал наркоз. Операции повторялись, палаты менялись, серость бессмысленной жизни делалась неубиваема. Запах больниц въедался в кожу, клеймил, и не просто как больного, а уже наверняка и без оговорок — как инвалида.

В бесцветном сне было много ветра. Он трепал отросшие волосы. И сквозил где-то промеж извилин, внутри черепа. Весь мир раскачивался, гудел. Свистел презрительно: жизнь — дерьмо. С таким утверждением Уильям был согласен. При одной поправке: если и осталось на всей Земле хоть одно толковоеместечко, то это бензобак классического"Харлея". Солидный. Без проблем умещает упаковку на шесть банок пива. Можно ехать, никуда не сползут.

Слушай мотор, он поет о свободе — величайшей ценности Америки. Слушай его и верь, надо ведь во что-то верить... Ты, ад и пламя, воистину свободен. От армии— невесть как давно: ведь наемникуплатят звонкую монету. От денег: пятнадцать операций обнулили счет и пробили в бюджете прореху впрок, чем-то похожую на воронку от взрыва...

Дзынь... Язычок пивной банки улетел и зазвенел по асфальту. Четвертая банка от прошлой заправки. Приходится притормаживать: проклятущий ветер в мозгах усилился и кренит "Харлей". Воет, воет... Хотя нет, сирена — это снаружи. И пока что звук лупит в спину. Нагоняет. Теперь еще оретв затылок назидательным голосом полицейского о каких-то нарушениях. Хотя Уильям Вэйн свободен, и эту ценность у него никак нельзя отнять в свободной стране. Он готов отстаивать ее до последней капли крови... и пива. А когда он допьет шестую банку, как раз дозреет до того блаженно-безразличного к себе скотства, когда можно в голос орать про инвалидность и тем давить на совесть одним и на нервы — другим.

Пустая банка улетела из своего гнезда в обойме. Захотелось оглянуться и громко объяснить законнику, кто же он есть на самом деле. Руль дернулся, дорога изогнула спину, как психованный бык на родео. Прямо на переднюю вилку "Харлея", откуда ни возьмись, нанизался чахлый куст. Видимо, куст был пыльный: сразу стало смеркаться, и делалось все темнее, сколько Уильям ни моргал и ни тер глаза. Мир уподобился экрану сломанного телевизора, сжался в одну яркую точку и погас. Тоже, нашел, чем удивить...

— Билли!

— Иди ты в ад, — взмолился Уильям, не размыкая век. Подумал и добавил: — и принеси пива. Если нет холодного, черт с тобой, годится любое.

Стало тихо. Именно из-за тишины Уильям и напрягся, разлепил толстые, как из пудинга вылепленные, веки. Стало ярко и мерзко. Пришлось послать всех уродов подальше ада, принять на ощупь кружку и осушить. То ли кофе, то ли чай, то ли еще какой гадчайший вытрезвитель.

— Жизнь дерьмо, — сообщил Уильям и с третьей попытки открыл глаза. — Сэр!

Попытка вскочить обрушила вялое тело боком на койку. Уильям завозился, невнятно ворча и сглатывая ругательства. В нелепом мире осталось всего два человека, перед кем стоило выглядеть не свиньей, потому что они сами — определенно люди в полном смысле слова. Это мама и полковник. Но мама далеко, она воспитала двух нормальных детей — с ногами, работой на стабильном окладе, кучей сопливых детишек и неумением ощущать свободу. Однажды, после ночного визита полиции, мама сказала: "Уил, я не желаю видеть, как ты спускаешь жизнь в сортир. Тем более это не должны наблюдать твои племянники. Не можешь иначе — хотя бы не попадайся им на глаза". Здравое и заслуженное замечание. В стране, если разобраться, много подходящих сортиров...

— Сэр. Полковник, — выпрямляясь вдоль стены, прохрипел Уильям.

Сделалось окончательно поганосидеть сиднем. И все еще невозможно встать. Оказывается, какой-то урод отстегнул протезы. Теперь надо осознавать себя полной свиньей, да еще и гражданской. Он сидит при командире. При отце, пожалуй... Ведь второй жизнью, пусть и дерьмовой, обязан полковнику: тот сам был крепко контужен, но вернулся и выдрал ошметки горелого мяса породы Уэйнов из разбитого джипа. Руки у полковника пятнистые от ожогов. А Билли-стейк прожарился до степени велл-дан, так сказать. Сейчас к полковнику обращены одновременно и лицо, и задница отставного капрала. Потому что кожа — оттуда... Вернее, и оттуда тоже.

— Билли, ты типа помнишь про последний патрон? — грустно сказал полковник стене напротив, игнорируя страдающего похмельем и раскаянием отставника. — Можно беречь, я же говорил. Можно пустить в дело. Но ты умудрился утопить в дерьме,так?

Злость шевельнулась, но не ужалила: как всякая змея, она сперва шипела и угрожала. Уильям уворачивался и торопливо искал протезы. Потел, сопел и с отвращением смотрел, как руки чуть подрагивают.

— Вот документы, но я настаиваю, за руль этот... этот не должен сесть в таком виде, — клацая от злости каждым годным для клацания звуком, сообщил какой-то полицейский чин, намеренно официально протянул полковнику конверт и удалился, буркнув в дверях: — Я повторно все проверю, сэр. Отпускать его — это немыслимо.

Стало до колик смешно. Надо же, кое-кто не потерял хватки и даже, пожалуй, прибавил в весе. Надо крепко надавить, чтобы пьяного придурка Билли проигнорировала полиция штата, где он уже не первый раз позволяет себя догнать.

— Что дальше? — мрачно уточнил Уильям.

— Я людьми командую, я людей убиваю, два раза да, — улыбнулся полковник. — Но читать мораль... Билли, кто-то из нас для этого староват.

Протезы наконец заняли должные места. Теперь одернуть джинсы — и можно встать. Уже облегчение душе и большая работа стонущему вестибулярному аппарату, который пятый год работает на спирту...

Бух! Ба-бам... На железных ногах можно ходить, но только не в разведку. Даже глухой враг издали распознает диверсанта Билли по дрожи земли под его железной пятой. Бух. Ба-бам... Вот и улица, пыли больше, чем надо. Чертов юг. Жары еще больше, чем пыли. "Харлей" криво пристроен у стены. Серый от пыли. Переднее крыло смято, как бумага.

— Кто ж тебя так? — сочувственно вопросил Уильям любимого "коня".

За спиной прокашлялся полковник: он в общем-то и не прятал смех. Просто подавился наивностью бывшего подчиненного. Уильям порылся в памяти, как в ведре с отбросами. Ничего годного про вчерашний день не нашел. Он дрался? Он был в аварии? Или криво все еще с позавчерашнего дня?

— А сегодня — что? — задумался Уильям.

— Август. Пятнадцатое. Год указать? — буркнул полковник, направляясь к огромнейшему черному бьюику.

Уильям громыхал следом и молчал. Год он помнил. Незачем так... И месяц он помнил, в общем-то. Дверь закрылась мягко, как и положено в новейшей и вполне солидной машине. Салон был люксовый, но без вычурности. Посопев, Уильям пристегнулся: при полковнике он был вроде как снова на службе. Ощущение странное, выворачивающее мозг наизнанку. Так и хочется пятерней пощекотать извилины на темечке, они, небось, вроде вареных макаронин. Гадость.

— Билли, у меня к тебе один вопрос и одно дело. То есть был вопрос, — полковник поморщился. — Про твой дар чуять... дерьмо. Был, но рассосался. Ты по макушку в таком отборном навозе, что чуять уже ничего не способен, это мой прогноз. Ты не ценишь жизнь. И свою, и чужую.

— Не чую, — мрачно согласился Уильям. От своей бесполезности, не связанной с инвалидностью, стало грустно. В машине наверняка есть бар. Но проще вскрыть сейф в полицейском участке, чем такое спросить у полковника. — Нет, с того самого дня. Зачем было выживать, если жизнь — ну, вы знаете мое мнение, сэр.

— Знаю. Хотя тебе повезло вытащить единственный на всю колоду Джокер, — вздохнул полковник. — Ты выжил и сохранил возможность ходить. Твое левое колено похоронено где-то в Африке, а правое — вот оно. Это тоже чудо. Впрочем, не будем о том, что однажды решили не обсуждать. По второму вопросу мне нужна твоя помощь независимо ни от чего. Это дельце на грани легальности. Мальчика зовут Поль, он сын моего близкого друга. Хорошая семья, все просто идеально. Ему двадцать три. У него есть мечта и я хочу, чтобы ты выслушал Поля по этому поводу. У тебя сколько прыжков?

— Черт его знает, — удивился Уильям, трезвея все более и ощущая, что в кондиционируемом салоне холодно. — Что я, считал? Сотни три. Четыре... Это уж скорее вы знаете.

— Уверяю тебя, я не черт. Но я знаю и год, дату и число прыжков тоже — все так, — отметил полковник. — Еще мне известен адрес, где стоит твой "Харлей".

— Еще мой?

— Я знаю и сумму штрафа, который тебе не придется платить. Я задал пункт назначения этой поездки. Все знаю, все у меня под рукой. Чертовски мило, ты прав.По стечению обстоятельств наша цель рядом... ехать час. Вот расческа. Там мокрые полотенца. Рубашку купили заранее, и она не годна, ты позволил себе разжиреть. Пивное брюхо у моего капрала. Тьфу.

Уильям остервенело тер морду, похожую на заброшенный лет двадцать назад газон: кочки, заросли, черте-что еще по полной программе. Было мерзко от мысли, что такого его покажут неизвестному Полю, мальчику из образцовой семьи. Опять шипела очковой змеей злость. Но полковнику было чихать на пьяные бредни и на само похмельеотставного капрала. Что ж, правильно. Рука нащупала у пояса, на ремне, кожаный футляр подаренных отцом часов с цепочкой. Стекло их разбито уже с полгода, когда и кем — неизвестно. Часы механические и упрямо ходят, если их завести. Тикают монотонно, отделяют от жизни секунды — щепку за щепкой. Как будто дают понять: есть еще время все поправить.

Пришлось мотать головой и снова тереть лицо. Что за мысль? У него все окей, ни проблем, ни обязательств. Кто скажет иное — тот огребет по полной... А часы можно просто не заводить. С похмелья тиканье донимает, будто оно — колокольный звон. Три двадцать на часах. Это — чего? По всему судя, сейчас утро. Определенно, надо бросить заводить дурацкие часы и вовсе их заложить. Или продать. Вещь довольно ценная, штучная. Стекло вот только — как после удара пули, едва виден циферблат.

— Билли!

Вздрогнув, Уильям осознал: он по-прежнему смотрит на часы, а бьюик стоит с открытой дверцей и полковник уже снаружи, прогуливается и ждет.

— Да, сэр, — совсем по-военному отозвался Уильям и с грохотом выпрыгнул из машины. Хотел было толком оглядеться, но полковник уже шагал прочь, пришлось спешить следом. На ходу отметилось в сознании: а ведь тут, пожалуй, больница. Деревьев много, все просторно, здания невысокие, старомодные какие-то. У дверей ближнего ждет типичная сиделка из мыльной оперы, такие обычно состоят при миллионерах, серии эдак в пятисотой лишившихся памяти. Стройные грудастые девахи, им бы для рейтинга фильма халатики покороченадеть да заодно убрать умиротворенно-скорбное выражение с лиц.

— Вы опоздали на два часа, — сообщила сиделка тоном капеллана, отпускающего грехи безнадежномумерзавцу. — Но мы все понимаем. По решению врача было сделано исключение. Сюда, пожалуйста. У вас полчаса, дольше мы не можем откладывать процедуры.

Сиделка сложила руки на переднике и замерла в почетном карауле у дверей. Полковник прошел, чуть кивнув. Уильям прогрохотал следом, жутко сердитый на себя железного и на того дубину-парня, который додумался до устройства столь гулких полов в больничке. Все еще кипя внутри, бывший капрал нашел взглядом стул и мысленно предназначил полковнику. Эхо попритихло. Стало слышно, как за окном ветер шевелит листву. Часы у пояса тикают... Черт его знает, почему протезы так ужасно грохочут.

— Поль, добрый день. Знакомься: это капрал Билли. Как тебе представить его? Нелады с законом, полная голова бреда об американской свободе, достойное лучшего применения упрямство и триста сорок семь прыжков, если я верно помню, — невозмутимо сказал полковник, игнорируя стул у изголовья и кресло поодаль, у окна. — Как лицо слишком официальное, я удаляюсь. Потому что официально все проверено и отказов у меня предостаточно.

Полковник кивнул и направился к двери, походя хлопнул бывшего подчиненного по предплечью — и сгинул. Уильям еще немного постоял, впервые обдумывая совсем свежую мысль: а, наверное, перегаром от него разит — ого-го... Стараясь дышать пореже и не стучать малопослушной левой железякой с шарнирным коленом, он проковылял и рухнул на стул. Наконец позволил себе посмотреть на Поля. Парень был белокурый и голубоглазый — прямо ангелок. Он и улыбался солнечно. Смотрел так прямо, как нормальные люди не стали бы. От нынешнего Уильяма нормальные, хоть малость жизнью пообтертые, ждали бы много чего, но уж никак не милой беседы.

— Добрый день, — еще шире улыбнулся Поль. — Там как, есть хоть немного облаков у горизонта?

— Нет, — соврал Уильям, чтобы не признаваться, что он опять не смотрел вверх. — А что?

— Да так... Отсюда не видно, а туда кровать не хотят двигать, прямое солнце, — Поль улыбнулся иначе, будто извиняя чужие соображения, правильные, но все же обидные. — Мне вредно. Так говорят. Вообще они правы, наверное. В целом. Но получается, мне все вредно. А это уже не правильно. Ведь так?

Уильям передернул плечами, рассматривая сына друзей полковника, достойных того, чтобы ради них разыскивать по стране, вытаскивать из каталажки и тащить сюда полутрезвого отставного капрала... И зачем? Пока не ясно. Что-то про прыжки. Уже два года заброшенные Уильямом, да и тогда,после больницы,он всего пару раз пробовал. Не важно. Поль весь прозрачный, тонкий. Руки вроде палочек, каждую кость видать. Пальцы Уильям почему-то рассматривал особенно внимательно. Очень длинные, невесомые, как паучьи. И лежат на покрываленеподвижно. Совсем неподвижно. Взгляд метнулся по контуру тела, ощупал острый кадык на птичьей шейке, подбородок, впалые щеки.

— Угораздило упасть с лошади, — спокойно пояснил Поль, заметив осмотр. — Смешно, правда? Люди хоть с мотоциклов или еще чего современного падают. Папа так расстроился, чуть не пристрелилконя, — Поль рассмеялся. — Только папа так стреляет, что ему проще попасть, если он решил промазать.

Похмелье слегка мутило сознание. Тошноту дополняли впечатления. Через все это думалось кое-как. Вообще не думалось! Уильям сидел, неловко старался соорудить на своей морде улыбку или хотя бы пристойное выражение — ну, примерно как у сиделки. В этой палате он, Уильям Вэйн, резко стал не инвалидом, а здоровым и тупымдураком, живущим в перевернутом, фальшивом мире. У него всего-то одно колено зарыто в пустыне. А парню чтобы кивнуть — и то надо сиделку звать...

— Жизнь — дерьмо, — поморщился Уильям.

— Да, сколько я уговариваю, а они ни в какую, — по-своему понял Поль. — Понимаешь, я уговариваю всех уже год. Теперь день рождения подвернулся, и я стал совсем настойчив. Но все вроде и не против, а только боятся лишиться лицензии или еще чего.

— Ценного, — хмыкнул Уильям и прощупал свою шарнирную коленку. — Во, самая у меня ценная часть. Стоит она дороговато. Зато износ низкий. Черт, чего я только не выделывал трезвый, а уж про пьяного и сам не знаю. Цела.

— Так можно меня — с парашютом? — Поль перешел к главному вопросу и взглядом показал, как он будет лететь. Сразу заулыбался, еще до ответа поверив, что будет сказано "да".

— А где мы возьмем самолет? У меня нет.

— Не знаю. Но если ты про деньги, их хватит. Только если вдруг все правы и я немного... запомираю, трудно тебе придется. Не все понимают объяснения.

— Но я умею объяснять, будь спокоен, — обнадежил Уильям, рассматривая свою руку. Откуда на костяшках пальцев ссадины, он совершенно не помнил. И даже об кого или обо что стесал кожу — тоже. — Слушай, а давно твой папаша пробовал пристрелить лошадь?

— Упал я четыре года назад, — Поль нахмурился. — Чуть не завалил колледж. Экзамены. Все же надо много приспосабливать. — Он снова улыбнулся. — Вот упал бы чуть иначе, и все, и совсем бы остался без диплома.

— Тогда твой папаша пристрелил бы коня в упор, — предположил Уильям. — Слушай, Поль, а как ты... Как ты себя... Хотя не важно. Денежки нужны в кэше. Много. И это... тебя что, воровать отсюда?

— Получается, ты рискнешь, — шире прежнего улыбнулся Поль. — Спасибо. Знаешь, я лет с десяти хотел — с парашютом, но мама говорила, это опасно и можно шею свернуть. Вот я и свернул, теперь могу прыгать.

— И тебе совсем не кажется, — Уильям снова принялся выбирать форму для главного вопроса, — что жизнь хоть самую малость с запашком?

— Нет.

На сей раз Поль отозвался без улыбки и отчетливо, старательно, выговорил короткое слово. Которое вслух он не собиралсяпояснять ничем. Он промолчалочень и очень многое, и, пожалуй, Уильям был одним из тех людей, которые могли неплохо озвучить молчание.

Пять лет, -подумал бывший капрал, — я только тем и занимался, что убеждал себя в большой лжи. Я твердил себе о полной свободе, хотя разве это свобода — пить без меры, заливая сознание наглухо. Мотаться по стране, убегая от себя. Лезть в драки, которые не имеют ни смысла, ни цели. "Жизнь — дерьмо", — орал Уильям на каждом углу, оправдывая свое право без боя сдаться беде. Как последний слабак. И еще пивное брюхо.

Рука помимо воли прощупала ремень и живот. Вроде, и нет ничего такого, прямо уж жирного. Разве — отвращение к себе. Огромное. Сейчас такое большое, что с ним больше нельзя жить.

Уильям встал, выпрямился и сделал шаг, переступая через пять лет, о которых все равно нельзя забыть. И которые теперь в прошлом.

— Будет нужно много денег, — еще раз повторил Уильям, кивнул Полю. — Здоровыхденьги лечат и от зрения, и от слуха. Ну, давай, пока. Вернусь — доложу о результате.

— День рождения у меня двадцать пятого, — смущенно заморгал Поль, очень прямо намекая на нереально короткий срок операции.

Уильям уже грохотал к двери. Споткнулся и сказал Полю в простых словах, куда надо идти с такими мечтами и такой наглой рожей. В коридоре ждала все та же сиделка с формами, достойными стриптиза, никак не серого платья почти что в пол. Девица предпочла сделать вид, что матерных слов не знает и шума возле двери не слышала. Ей платили за глухоту, как мысленно предположил Уильям, почти столько же, сколько он намеревался для начала торга предложить пилоту.

Полковник сидел в бьюике. Дождался своего капрала и кивнул водителю — мол, давай, куда договорились.

— Капрал, на неделю вверяютебе эту машину и придаю к ней этого кассира. Для тебя, лично для тебя, допускаю именовать майора Гросса — рядовым, — ядовито сообщил полковник, глядя в багровеющий затылок водителя. — Деньги у него. Если будет мало, значит, оба вы воры куда более, чем я типа... умею вообразить. Потому что он пилот, и отцу Поля он обязан многим.

— Есть, сэр.

— Не пить, — полковник поднял палец и строго глянул на его кончик.

— Уже не пью, — обиделся Уильям. Посмотрел на часы с разбитым стеклом. — Двадцать три минуты, как совершенно не пью.

— А вот это интересно, — оживилсяполковник. — Тогда, пожалуй, мы провернем одно дельце. Когда ты трезвый и имеешь цель, ты можешь и распознать... я так думаю. Вот вводная. В тринадцать тридцать я посещу кафе. Бьюик будет припаркован рядом. Ты не покидаешь машину независимо ни от чего. Столик будет в зоне видимости. Капрал, я еще раз повторяю: твое дело сидеть в салоне за тонированным стеклом, Сидеть и нюхать так, как ты в жизни не нюхал... дерьмо. Потому что от него должно редкостно отчетливо вонять бедой.

— Он что... психрусский? — шепотом поразился Уильям.

— Нет, — отмахнулся полковник. — Если они придумали "калаш", водку и ту самую африканскую мину, то это еще не повод отдавать им заранее заглавную роль злодеев. Билли, этот тип... он опасен. Вопрос не в том, насколько. Вопрос в том, для чего и для кого опасен. По моему делу он полезен. То есть он и есть мое дело. Или приговор. Понял вводную?

— Да, сэр.

— Вот дыши носом и пробуй отличить дело — от приговора. Конец вводной.

Дальше ехали молча.

Кафе оказалось маленькое, невзрачное. Стекла витрин от пыли помутнели. Но Уильям сидел и улыбался. Даже пыльные — они отражали синее небо. То самое небо, которого не хватало Полю и, как оказалось, капралу Вэйну— ничуть не менее.

От своих мыслей Уильям очнулся резко. По спине пробежал озноб. В затылок уперся чей-то взгляд, подобный центральной точке прицела. Прежний дар чуять беду вернулся и стал несколько иным. Полнее?

Уильям осторожно обернулся и сразу выбрал вдали, на обочине дороги, припаркованную машину. Почти невидимую в ряду прочих. И все же единственную важную именно теперь. Открылась дверца. Теперь, когда на дорогу шагнул водитель и стал разгибаться в рост, стало понятно: машина низкая. Спортивная? Человек довольно молодой, не старше тридцати на вид. Внешность странная, в голову приходит мысль — смешанная кровь. Азиаты кувыркались с какими-нибудь шведками? Кожа смугловата, рост средний. Сложение спортивное, но парень не силовик — скорее танцор, весь такой легкий. Поджарый. Волосы черные, глянцевые и вьются. А вот черты лица европейские. Почти. С долей невнятной, ускользающей неправильности... Уильям все смотрел и смотрел, запоминая впрок и старательно принюхиваясь, хотя это действие не имело смысла. Он же чует — не носом. Да как ни нюхай, парень весь пропитан угрозой. Идет, вроде бы безразлично поглядывая по сторонам. Пересек улицу, пропустив поскрипывающий, натужно гудящий фургончик. Подошел к двери кафе, взялся за ручку — посмотрел прямо в глаза Уильяма. Сквозь темные, зеркально непроницаемые стекла бьюика. В упор.

Мозг вскипел. Захотелось кричать, и Уильям прикусил губу, старательно вслушиваясь в ощущения. Чем глубже в него влезал чужак, тем спокойнее становился капрал Вэйн. Влияние, пусть это и странно — отрезвляло лучше кофе и чая. Делало человеком уникальным и по-прежнему полезным даже самому полковнику.

Чернявый улыбнулся, приопустил веки и отвернулся, чтобы безмятежно продолжить движение. Он уже миновал порог, кивнул полковнику и пошел к его столику.

— Псих, — блаженно улыбнулся в ответ Уильям. — пусть он и не русский. Но псих конченный. Эй, рядовой майор Гросс, как там тебя по имени, водила? В этом корыте есть выпивка?

— Пива нет, — нехотя сообщил водитель.

— Вода, сок, — перечислил Уильям. Снова глянул на часы. — Ты что, глухой? Я же сказал при полковнике, что не пью. Уже час тридцать две минуты.

— Макс, — чуть спокойнее и ровнее сказал водитель. — Вода в баре, слева-впереди от тебя. Там же лед.

— Тебе тоже соорудить бокал?

— Сооруди. Капрал, нам неделю работать. Не могу не спросить: почемы ты зовешь шефа полковником?

— А что, он уже... и давно?

— Не принято спрашивать. Давно, как я понимаю. Так, объект покидает место контакта.

— Отвалил, — передав вперед бокал и отхлебывая из своего, Уильям предложил невоенную и не шпионскую версию событий.

Полковник покинул кафе минутой позже. Сел, охотно принял третий бокал со льдом и тоником, уже приготовленный Уильямом. Выпил без спешки, еще помолчал. Остро глянул на отставного капрала.

— Окей, сэр. Пусть я сошел с ума, у меня есть причина, белая горячка, — скривился Уильям. — пусть, но я скажу так. Как увидел. Он конченный псих... по вашему старому описанию психов. И еще хуже того. Этот сукин сын влез мне в голову. Порылся там и брезгливо вынырнул. Он читает мысли.

— А как по теме прямой угрозы жизни? — живо уточнил полковник.

— Нет, этого не заметно, сэр. Или я нюх потерял, или он пришел просто поговорить.

— Спасибо, Билли. Значит, все же будем пробовать... Занимайся делом Поля. И вот тебе вторая вводная. Постарайся забыть сегодняшние странности с парнем из кафе. Это была, в конце концов, всего лишь моя частная просьба. И тема закрыта.

История пятая

Тетя Сима приехала

Я насмотрелась на звезды довольно быстро. Кит это понял, отметил: мол, когда первый раз глянула, очень ярко показалось и все же справилась, вникла в глубину. Теперь надо отдыхать. Он выделил бегущую золотистую дорожку, которая указала мне путь к каюте. А Гюль вцепилась в кресло и осталась. Наверное, сейчас проще выкорчевать облепиху, чем эту навигаторшу. Сама я облепиху не корчевала, зато видела тетю Машу с первого этажа в понедельник после подвига. Вот если из ежа выдрать все иглы, он и станет — тетя Маша. Только ей досталось больнее, чем ежу, там одно движение на вырывание, а тут два: игла должна ведь сперва впиться! Так что в облепиху я верю. И мысленно назначаю ей живучесть сорок, с полной годностью к службе при минотавре Рыге. Чтоб ему, толстокожему, сесть на колючку. Услышал про шлак и вычеркнул союзника из числа подлежащих спасению.

Сопя и лениво изобретая каверзы для Рыга, я добрела до каюты. Вполне милой, гораздо больше отведенного мне блока в габ-порту. Правда, каюта имела привычку подстраиваться под гостя и постоянно мигала, то маскируясь под мою квартирку, то вытаскивая из загадочных недр моего мозга самые нелепые текстуры обоев и формы мебели. Пришлось сесть и все ей, каюте, внятно объяснить русским языком. Поняла. Очень умная, определенно. Я пока излагала, сама себя хуже понимала, если честно. В результате получился зал с паркетом и балконом на море. Я это в кино видела и мне так хотелось. Правда, море лиловое, а паркет зеленоватый. Но лучше так, чем призрак бегонии на окне. Это ж во сне припрется братова мымра, запросто. А что я тогда вытворю? Лучше мирному кораблю старичков кэфов не знать. Утратит веру в людей.

Я улеглась. Со спины постепенно сполз морф, освободил позвоночник. Сегодня из него получился полосатый кот. И глаз всего три. Но я не спорю. За окном величественно погас закат, море малость пошумело и притихло.

Разбудила меня, конечно, Гюль. Принесла костюм и сервировала завтрак. Заботливая. Села, постукивая ладонями по коленям. Азартно так, но тихо. И молчит со смыслом. Ждет из последних сил, пока я приму душ и оденусь.

— И?

— Уть, — пресекла я расспросы.

— Не поняла...

— Именно. Я первая не поняла.

— У тебя есть план? Я как думала: если тебя спасет корабль, он неизбежно попадется на твою атипичность. Тэй Альг попался. Я попалась. Морф попался. Твой шеф, и тот — уть.

— Ить.

— Прекрати! В его наречии это не слово даже, это комплексный эмо-смысловой артикль, иногда полностью меняющий суть сказанного. Если просто повторять звуки, можно оскорбить и даже выругаться.

— Вот это я просекла без пояснений. Что я делаю, по-твоему? Ругаюсь. Блин, она решила! — Я плюхнулась в кресло и подвинула поднос, принюхиваясь к завтраку. Роскошному, хоть и непонятному. — Она на меня, как на червяка, ловит чудо универсума. Что тебе надо, старуха-рыбак в одном флаконе? Вакансия морской владычицы не объявлялась!

— Ить. Уть, — сообщила Гюль, глядя на меня с изрядным раздражением.

— Мр-ряу, — присоединился к беседе кот.

Его доводы я поняла и выделила плошку с белым, похожим на пух. Кот не возразил, слизнул одним движением и приступил к устройству на моей спине.

— Но тебе нужен корабль, — устав злиться на мою беспросветную простоту, намекнула Гюль. — А мы летим немного не туда. Если очень упрощать, до невозможного, то — на полторы галактики правее шлака, понятно?

— Киту надо правее. Кит классный.

— Не доводи меня!

— У тебя что, тоже планы?

Она скисла, взяла с подноса большую корзину с чем-то хрустящим и стала жевать, глядя в утреннее море за окном. Сегодня — медовое с оттенком сливы на горизонте.

— Я навигатор, мне куда угодно хорошо, лишь бы не высадили, — молчанку Гюль проиграла вчистую. — Но со мной Кит не общается.

— А ты что, не просила порулить? Не доперло до твоих гигантских мозгов, что "пожалуйста" — это первый метод?

— Я бы не дала рулить на своем корабле. А на твоем месте я бы сейчас изучила справочник по мирам старых. Ты хоть понимаешь, куда мы летим? Да они вышли из атмосферы, когда у вас еще звезда не завязалась. Да они... они...

Гюль вдохнула для третьего "они", захлебнулась почтением и закашлялась. Я отмахнулась. Усвоить справочник мой мозг не готов — ну, целиком. Этот сектор старых здоровенный. Вот прибудем — гляну на месте и быстренько вызубрю одну главку.

— Далеко туда лететь?

— Обычным способом, прыжками, через три магистральных габа, далее полным ходом до места, это тоже далековато, всего должно уйти до десятой доли цикла, — буркнула Гюль. — Но мы не прыгаем, как я понимаю. Мы вообще невесть что делаем. Но суток пять-то уйдет... наверное. Универсум большой. Даже для кэфов.

— Завтра утром садимся, — возникая в дверях, опроверг Кит. — Нас давно беспокоит мир йорфов. Раса на грани вымирания. Очень уважаемая, хранители знаний. Но, увы, не только: они напрямую владеют тусклой, ресурсно исчерпанной спиральной галактикой Йорф. Там два заглушенных габ-порта на пустых трассах. Вполне еще годные звезды и планеты с хорошим климатом. Но это вроде не аргумент. Однако о правах на Йорф сперва заговорили у дрюккелей. Затем всколыхнулось сообщество неприсоединенных, они молодые и им хочется заселять, еще не наигрались. Позже империя что-то сообразила. Из соседнего рукава универсума поступил запрос. Силикаты тоже что-то проскрипели.

Кит бормотал очень уютно, по-домашнему. Шел вдоль стенки, моргал на несуразную мебель со следами моей вчерашней усталости в осанке. Обстановка комнаты исправляла стилистику, выстраивалась в нечто единое, вполне очаровательное. Кит, наконец, остался доволен, тихо похвалил за вид на море, постоял на балконе, жестом передвинул солнце ближе к зениту. Добыл из ниоткуда поднос с напитками и вернулся к столу. Разлил всем, даже морфу. Сел и загрустил.

— И что надо? Я, блин, червяк и крюк заодно, я поймала тебя по методу Гюль. А ты нас зачем поймал?

— Надо посмотреть, — Кит недоуменно развел руками. — Там все не так, как кажется. Йорф вроде бы хотели отдать под музей, но после все запуталось. Мы не вмешиваемся, а прочие не желают видеть. Что тебе рассказать?

— Зачем знать, что я должна видеть? Нет уж, доберемся — разберемся. Или запутаемся. Кит, а если бы мы не утонули в вашем секторе, тогда — как?

— Тогда никак, — огорчился он. — Мы делали запрос кое-кому, но там пока что очень заняты. Мы даже выходили на связь с габ-центром. Там обещали все проверить и не нашли повода к беспокойству. Это было тридцать стандартных суток назад. Сейчас, назови я повод, они не успеют добраться... без меня. А я не беру на борт тех, кто не умеет мне приглянуться.

Я подмигнула Гюль. Она сидела с таким лицом, как будто именно теперь рядом взорвалась ядерная бомба, которую китайцы продали ей на рынке под видом петарды. Как же. Загадочные корабли расы кэф все-таки выходят из своего сектора и берут на борт пассажиров. Разве это не ясно с первого мига нашего тут пребывания? Я не уникальная, хоть и атипичная. И я не червяк на крюке у ловкой Гюль. Я свежая наживка для более красивого крюка, Кит вышел на охоту. Вот ему, пожалуй, что мой интеллект, что он же помноженный на тридцать в голове Гюль — все едино.

Кит снова посмотрел на море и взглядом подвинул солнце к закату.

— Вот это я понимаю — условные сутки, — восхитилась я.

— Мы спешим. Можно и сегодня сесть, но после развертки вредно сразу менять условия среды, — вздохнул он. — Заверяю: модификаций в материал я не вносил. Итогово живучесть выросла до двенадцати, это немного и естественно при таком процессе. Кэфы никогда не были сторонниками бездумных перемен и пустых, показных подарков. Сима, иногда возможности портят людей больше, чем врожденная слабость. Надо отдыхать. Утро начнется скоро.

— Как только, так сразу, — зевнула я.

Гюль нехотя удалилась, потому что её вывел Кит. Я перебралась на кровать и заснула сразу, еще опуская голову к подушке. Море было цвета переспелых гранатов — почти черное, и такое оно мне снилось. Пахнущее терпко-сладко, чужое, но сразу прижившееся в сознании, незабываемое.

Мы сели так банально, что слов нет. Раз — и люк открыт. И мы уже не корабль, а вроде как уютный дом, и трапа у нас нет, просто лестница ведет в палисадник. Заборчик по периметру — я перешагну без усилия. А Гюль мечтала о силовых полях и сиянии огней, по взгляду видно.

Корабль немного посидел в ряду таких же домов, окончательно подстроился под их внешность. Немного пообшарпался, вылинял крышей. За это время по травянистой широкой улице с красивой мраморной дорожкой в центре как раз успел подойти стройный человек. Он вежливо дотронулся до звонка у калитки. Мы с Гюль показались на крыльце, кивнули — принимаем гостей. Кит остался в рубке, пообещав быть, если возникнет надобность.

Нежданный гость миновал нашу дорожку от калитки к порогу, она как раз успела выложиться плитками, пока он пересекал лужайку. К нам приближался довольно рослый, худощавый и смугловатый человек. Средних лет, пожалуй. Подтянутый, с гордой, но вовсе не военной, осанкой. Волосы у него несколько портят обыкновенность. То ли они змеи, то ли притворяются таковыми. Тонкие, чешуйчатые, без пастей, но с мелкими точками глазок. Уложены в прическу а-ля шевалье, как я это обозвала: лента собирает их в свободный узел на затылке, и там змеи ползают по спине, щекоча гостю лопатки.

Лицо у гостя обычное, узковатое. Глаза карие с отчетливой рыжинкой и длинным вертикальным зрачком. Зубы вроде пластинами, но рассмотреть не получается — неловко так пялиться.

— Габбер Сима, — представилась я, когда он чуть кивнул и замер у нижней ступени. — Ох, простите, я не сообразила, что это ж мы тут гости. Незваные. Мы удачно... эээ... фундаментнулись?

Он выслушал мой общепринятый с добавкой непонятного даже на русском. Кивнул и перевел взгляд на Гюль. Зрачки чуть расширились, пришлый поискал что-то левее и правее, затем в окнах.

— Гюль, — тихо и вроде бы нехотя представилась моя приятельница. — Я одна и сама по себе.

— С-серьезный шаг, — прошелестел прибывший. — Хусс, зовите меня так. Выговариваемо. Мы не ждали никого из габ с-службы. Вс-се пояснения даны. Мы приняли реш-шение о преемнике. Йорф в х-хороших руках. Что ещ-ще желаете узнать до отлета?

Гюль повернулась и молча ушла в дом. Я поворошила свои волосы, жалея, что они не умеют так красиво укладываться и так круто-презрительно глазеть на всяких там лохов. Справочник в голове аж гудел от нагрузки. Морф грел спину и старательно прятал мои мысли: я знаю, он толковый и справится. Пусть эти змеи хоть все зеньки облупят, не видать им моих извилин.

Так, что же спросить-то? Мне же надо сейчас, чтобы он дал мне напиться, потому что мне так есть хочется, что переночевать решительно негде, окромя родного уже минут десять фундамента дома родного корабля... и так — недели на две.

Значит, в архивах про империю не смотрим, даже даунов мне не убедить, что я способна пальцем шевельнуть во благо здравствующих подлых тэев. Дрюккель... Что я понимаю в их жизни? Не люди, блин.

"Чтят закон воздаяния по заслугам... не нарушают порядка карьерных этапов... в пище умерены... — Не то! — дважды в цикл подтачивают жвала... природа упорядочена и искусство разведения садов в почете... любимое весеннее растение... каменные цветы заката... Ага: утраченный при пересадке кай-цвет дал имя траурному дню утраты радости полноты упорядоченности, отмечаемому..."

Я прикрыла глаза и облизнула пересохшие губя. Так быстро читать справки вредно. В сознании рябит.

— Вам нех-хорошо? — вежливо и чуть нехотя уточнил Хусс.

— Так пить хочется, — хрипло начала я, глядя на жертву, еще не верящую в свое неизбежное гостеприимство.

— Перелет был с-затяжной, — воспитание само говорило за Хусса.

Бедняга снова крутил змеями на затылке, некоторые пялились в зенит. Искали корабль? Тогда наш Кит — мегакрут. Даже местные не знают, что он весь перед их глазами, здесь. Я жалобно улыбнулась. Хусс поморщился.

— Конеш-шно, мош-жете переночевать. Лечение потребуетс-ся? Могу уточнить ваш уровень ш-живучести?

— Двенадцать. А недавно было пять, понимаете...

Он весь посерел. Вероятно, скажи я из гроба последнее "ох" — это было бы в его понимании четырнадцать, а то и побольше.

— Трагично. Спешно надо восстановиться. Но ш-желаю сразу знать ц-сель посещения, габберы обыкновенно имеют полномочия.

— Я в отпуске после травмы. Со всем рвением ищу кай-цвет. Видите ли, носитель Чаппа осчастливил меня работой в габе, и я мечтаю его отблагодарить. Вы древняя раса и может статься, имеете хотя бы рисунки или память о том дивном символе упорядоченности, какой так важен габариусу.

Эту порцию лжи достойный Хусс переваривал долго. Все его змеи так и норовили развязать узел на затылке и поближе рассмотреть меня. Но читали только состояние здоровья, причем с поправкой на хитрость морфа.

— Не с-слишком яс-сно, отчего вас впустил дом, — признал свое недоумение Хусс. — Сострадание, я с-считаю. Лечитесь.

Он попытался отвернуться и сгинуть. Ничего себе прием... Я прокашлялась. Змеи, которые теперь свободно взирали на меня со спины, чуть не передохли от моей наглости.

— Может, кто-то у вас есть не очень занятой, ну, чтобы про кай-цвет узнать? Книги там, фильмы...

— Ф-фильмы? — змей Хусс аж присел, гибко разворачиваясь. — Ш-што?

— Ш-што угодно. Простите за некорректность. Но... — я вздохнула и прочувствованно продолжила: — Чаппа мне, как родной. Вытащил из такого дикого мира в ваш славный универсум.

— Вас навес-стят.

Он отвернулся и ушел так быстро, чтобы я не смогла снова кашлянуть и затянуть беседу. Немного постояв на отвоеванном крыльце, я хлопнула фальшивый мрамор перил и подмигнула двери. Кит определенно видел. Открыл и впустил.

— Нам здесь не рады, — кипятилась Гюль, вытаптывая свежесозданный Китовым умом ковер в прихожей. — Этот... Хусс кусачий! Подумаешь, вечный змей. Он еще будет меня осуждать. Он еще смеет думать, что я... что я не создаю кладки. Да сам-то! Сам-то...

Я обалдело рухнула на диван и уставилась на Кита. Он безмятежно улыбнулся и пояснил, что йорфы воистину бессмертны, что их живучесть вне конкуренции, но, увы, доводя себя до совершенства, ребята малость увлеклись. А когда очухались, выяснили пикантную подробность о побочных эффектах.

— Сима, я ведь говорил о естественности, неизбежности слабостей у любой расы, — шепнул Кит. — Они так хотели лишиться всех, что преуспели. Но у бессмертных нет репродукции, это не шутка универсума, это, вероятно, закон. После йорфов никто не играет всерьез в личное бессмертие. Опасаются... необратимого успеха.

— Их много?

— Это открытая планета, — зло бросила Гюль, — так сказано во всех справочниках. Змеи! Нас выставили! Им противно видеть у себя не только прайд, но даже часть его. Я не часть! И это не их дело!

— Не порть цвет лица, мы гости. Меня согласны лечить, и хорошо бы не ядом. Так когда у них была последняя перепись населения со сдуванием пыли с черепушек?

— Здесь постоянный реестр разумных, — отозвался Кит. — Открытый, можно просмотреть.

Он жестом указал на стол и экран, созданный специально под мои привычки. Кажется, я обязана записаться в фанаты кэфов. Этот Кит душка, дизайн экрана шикарный, и вообще — все для человека, и, как ни странно, имя этого счастливого человека — Сима.

В реестре было, скажем так, просторненько и пестренько. Сотни полторы шипящих имен, но это ладно. Пять "льгов" меня напрягли: Ульг, Хэльг и так далее... Вот спорю на две головы из прически Хусса, что весь выводок — имперцы! Живут компактно, это если карту изучить. И рядом еще десятка два гостей, в тех же домах.

Соседний городок. Луппа, Стаппа и прочие такие же... Я покосилась на Гюль, она сразу кивнула — дрюккели, читаю и подтверждаю.

В ближних поселениях нашлись незнакомые мне расы пыров и хрясов, неприятные уже самим названием. И так далее. Полторы сотни хозяев бэ-у галактики и сотня нахлебников из поколения "некст".

— Дележ квартиры на Кутузовском идет над гробом тихо упокоенного старшего, а за скромный особняк на Рублевке и самый праведный племяш прилюдно удавит дядю, — хмыкнула я. И задумалась. — Но дядя-то бессмертен! Кит, а какая у них живучесть, у этих — Хх-у-сс?

— По современной шкале установить сложно, нет прямого аналога, — задумался Кит. Прищурился с обычной своей легкой улыбкой, выбирая сравнение в помойке моей головы. — Но в крупной звезде кремировать посильно. Если по одному. Группой — отобьются.

— И зажарят жадный молодняк?

— Нет.

— Зажалят? Зароют?

Кит рассмеялся. Я тоже. У меня, оказывается, сильнейшая тяга к древним расам, я шоколадно таю в тепле их ретро-обаяния. Они такие... искренние и настоящие. В отличие от старых рас, да, хус-ссс... Гюль фыркнула при чтении моих мыслишек. Покосилась на Кита и томно вздохнула.

— Старшие переросли агрессию. К тому же йорфы не способны возродить жизнь и особенно трепетно уважают закон её сохранения.

— А выставить всех гостей к чертовой бабушке за околицу дачной галактики? Не фен-шуй что ли?

— Фен-шуй, очень по-йорфски звучит, — внятно подумал Кит и вслух добавил: — Я именно это хотел уточнить в габ-центре. Ответ получен. Йорфы рады гостям.

Я попросила морфа сделать мне косички со змеями. Гав расстарался немедленно. Я попросила Гюль одеться как можно неприличнее. Она долго грызла губу — и все же расстегнула пуговку у горла. Кит невозмутимо пронаблюдал.

— Пойдем побираться по списку, — бодро сообщила я. — В каждом сообществе гостей я буду требовать цитрамон, пока меня не выставят.

— Что такое цитрамон?

— Таблетка от головы.

Гюль глянула на меня с ужасом, провела рукой по шее, поймала настоящий смысл и обиженно отмахнулась. Первыми по земному алфавиту в списке кандидатов в фармацевты значились дрюккели. Квиппа им в печень!

Кит провел нас в ангар, не покидая дома. Быстро вкатил Гюль понимание основ управления местным транспортом. И мы поплыли в сторону дрюккелей, мирные, как первый клок шторма на дальнем горизонте.

Обитатели упорядоченного мира жили аскетично и компактно. Строем бегали по прямым дорожкам обладатели серых ряс без пояса. По одному и требуя уступить дорогу, ходили красно-тканные. Носители в красно-желтом вообще стояли на манер памятников. Кстати, если верить справочнику, носят они символ умения квипповать, пояс правильного плетения, с закруткой нити по типу вьюна покойного кай-цветка.

Мы вертикально запарковались из ясного неба — и прямо посреди улицы. Серые замерли. Красные остолбенели, садясь на лапах. Оба носителя перестали стоять памятниками, и бодро прыснули в самый средний и, значит, главный дом. Я обхватила голову двумя руками, морф красочно скрутил мне змеи волос в сплошную конвульсию. Стеная до непотребного фальшиво, я побрела к парадному крыльцу. Хотя чего уж там, мне есть, о чем рыдать. Полкило аурума только что в пыль развеяно. Кто мне простит такое?

— О, как тяжко при живучести пять единиц! О, умоляю помочь! — причитала я.

Гюль семенила следом и подвывала из прайдовой солидарности. Ну — или от избытка чувств...

Желто-красный носитель, осознав, что я так и вопрусь в дом, явился на крыльце лично, чтобы отразить агрессию.

— Требую доложить по форме, — проскрипел он. — Требую восстановить порядок.

— Умру без цитрамона, — сказала я, обвисая на плечо Гюль.

— Травма?

— Габбер Сима. Нахожусь в отпуске по восстановлению живучести, — глухо доложила я. — Голова болит. Не могу найти средство, соответствующее метаболизму. Дома принимала цитрамон. Кто еще поможет, как не вы, носители упорядоченности?

— Формула извлекаема из сознания? — родич Чаппы внял мольбам и даже простил мне вторжение, хотя лесть была грубее наждака.

Я всхлипнула. И меня пригласили в дом. Следующие полчаса в моих мозгах копались, хотя чего-чего, а химии там нет даже в объеме средней школы. Я только знаю, что надо лить кислоту в воду, а не наоборот. Кажется. Носитель все время визита старался поддержать видимость осмысленности его. То есть принимал у меня отчет для габариуса, потрошил меня же во имя уточнения деталей истории с сейфом. Недоумевал, как я тут оказалась так скоро — но по этому поводу я сразу впадала в очередной приступ головной боли, спасибо морфу, он теперь нагло сидел на голове, имитировал что угодно в открытую, притворяясь модной прической — и все верили...

— Вероятно, цитрамон нам не воссоздать, — нехотя признал носитель, вычерпав все данные об имперцах и сейфе, какие я согласилась отдать. — Могу предложить аналог, созданный под ваш метаболизм.

Я возблагодарила. Он выслушал и вроде остался доволен. С тем и расстались. Взлетели мы, зная твердо: тут уже три доли цикла безвылазно находится официальная посольская миссия Дрюккеля, причем с особыми расширенными полномочиями — это высмотрела Гюль, она лучше моего понимает в плетении поясов и иных символах, обозначающих ранги. Через многослойную защиту приватности носитель телепался кое-как, даже при способностях Гюль. Но огорчение и даже досаду она считала. А вот сам носитель нам сообщил, что гостит у йорфов, как частное лицо. И на днях улетает домой.

— Твоя головная боль не впечатлит империю, — заподозрила Гюль.

— Они последние, к кому полетим. То есть, у меня будет настоящая головная боль. И у них, чуть погодя, тоже.

— Твой статус вне пределов габа формальный. Побереги голову.

— У тебя живучесть вдвое выше, чем у любого тэя, ты защитишь мои останки. И убивать на планете бессмертных — не фен-шуй. Не ф-фен сш-уй.

— Уймись.

Я постаралась. День в мире йорфов длинный, светлая часть равна по продолжительности темной и близка к десяти стандартным часам. К закату мы прорекламировали цитрамон во всех семи посольствах. Если на Землю скоро явятся орды пришельцев и ломанутся в аптеку — родные фарм-компании меня причислят к лику святых и наградят, блин, золотой клизмой. По голове.

Хватит о глупом. Все послы с особыми полномочиями, если им верить, в благостном мирке старших прожигали отпуска, все собирались домой, были крепко злы и раздосадованы.

В сумерках я гордо прошествовала к крыльцу имперского особняка. Меня ждали. Не то чтобы у них была супер-пупер служба безопасности, просто на дорожке стоял тот самый Хусс. И мрачно щерился на меня взбешенными змеями. Оказывается, у них все же есть пасти. Зубастые.

— Что. Вы. Себе. Позволяете, — выговорил он без намека на фамильярное шипение.

— Я служу в габе. Намерена понять, чего вы себе не позволяете, — честно сказала я. — Тут все врут. Я эмпат, как меня заверили. От тотального вранья у меня раскалывается голова.

— Вернитесь в дом. Лечитесь. Улетайте.

Он стоял на дорожке и не собирался пропускать меня к порогу. Что, в общем-то, и требовалось доказать. Я развернулась, пожелала спокойной ночи и пошла к нашему транспорту. Уже от него покосилась на несчастного пенсионера.

— Уважаемый Хусс, если я принесу извинения, вам станет хоть немного легче на душе?

— Нет. Улетайте.

— Тогда я приношу извинения.

Гюль повела транспорт к нашему дому. Я тупо глядела перед собой и не видела ничего. У меня ужасно болела голова, по-настоящему. Я изображала клиническую идиотку весь день. От меня этого ждали? Ну, так получили с лихвой.

Теперь я знала: Хусс нечто отдал, но пока не заключил договор. Я так думаю, ведь послы еще здесь, но уже готовы отбыть.

Опять самое сладкое досталось империи. Я уверена: ведь Хусс не пустил нас именно в этот особняк. Гюль зря приняла его злость, как пренебрежение к прайду, к этой форме уклада жизни. Мой тэй Альг сразу просек, кто такая Гюль. Этот Хусс не глупее. Он заподозрил телепата и отсек от всех, владеющих информацией. А в себе Хусс уверен.

— Ты хорошо думаешь, — похвалила Гюль. — Я не нахожу пока ни одного слабого узла. Только вот чего не понимаю: дальше как быть?

— Искать цитрамон у местных жителей.

Гюль обалдело уставилась на меня. Мы с морфом её проигнорировали. Мы с ним — сила. Нас не телепает глубоко даже Гюль!

— Хватит, — обиделась она.

— Хусс посол, я так его мысленно назначила. Давай опрашивать других. Слабый узел, да? Их сто шестьдесят три — йорфов. Минус один посол. Среди прочих надо выявить самого несчастного и понять, что у них не так. Сама подумай: вот у тебя есть галактика. Хрен знает сколько циклов ты её не отдаешь, даже под музей. И вдруг впускаешь туда империю. Бред. Деньги тебе не нужны. Убить тебя нереально. Отнять у тебя силой — ну, тот же расклад. Зачем ты ведешься на договор?

— Бессмысленно.

— Кит о том же и говорит. У этих змей есть слабость. У каждого есть, пока он жив. Их поймали. Вот и все дела. Найдем слабость — найдем решение.

— Ты очень умная, — с придыханием сообщила Гюль.

И я подумала, что иногда лучше быть глупой. Она ж, зараза, того и гляди вторую пуговку расстегнет. Хотя ссориться нам никак нельзя. Скажем прямо: с моей живучестью и её самостоятельностью — пропадем, едва разделившись...

Кит уже приготовил ужин и молча подал на стол. Он, конечно, все знал. Судя по виду, пока одобрял мои шумные глупости. Отправил спать. А Гюль оттеснил к экрану и усадил за работу: сверять списки гостей за последние десять циклов, прибытия и убытия, обстоятельства и прочее разное, все, что есть, с подключением баз габ-системы. Это я подумала. Он догадался не брать на себя и занять Гюль. Спасибо ему.

Что сказать о тягомотине следующего дня? Хорошо, что у меня нет фотографической памяти. Что время хоть и медленно, но течет. Что день конечен. Утром я была полна оптимизма. На закате призрак оптимизма дохромал до стола с ужином. Почти сам, Гюль только немного меня волокла, бережно поддев плечом под руку.

— У тебя есть цитрамон? — спросила я её, утонув в диване.

Гюль с ужасом посмотрела на Кита. Тот повел бровями-невидимками над огромными умнющими глазами.

— Нет, не "заклинило", как это называется в её наречии. Просто голова теперь болит вопреки усилиям морфа, — пояснил наш мудрец. Подошел, положил прохладную длиннопалую ладонь мне на лоб. Помолчал и грустно добавил: — Ну вот, оказывается, у меня тоже может болеть голова. Даже интересно. Значит, все йорфы молчат солидарно. Я удивлен. Эта раса отличается невероятным индивидуализмом. Одно то, что они оказались на этой планете и пребывают здесь постоянно цикл за циклом, верный признак аномалии. В старые времена была поговорка: два йорфа не уживутся в галактике.

Не знаю, у кого там что заболело, а только у меня прошло. Я громко поблагодарила всех лечителей скопом. Уставилась в потолок и принялась звать Хусса. Если нельзя выведать, надо спросить в лоб. Это очень просто. Так просто, что обычно никто и не пробует. Кит, кажется, меня поддержал, поскольку несчастный посол коренного народа явился очень быстро. На мгновение раньше начала открытия двери сгинул Кит. Его ладонь только что лежала на лбу — и без малейшего изменения в окружающем пространстве пропала, оставив прохладу на коже и приятную легкость в голове...

— Слушаю, — вымученно проговорил йорф. — Вы ужасны. За всю жизнь ни один из нас не удосужился выучить всеобщий и избавиться от особенностей произношения. Один день вашего присутствия все изменил.

— Чем они шантажируют вас?

Сегодня он выглядел иначе. Змеи волос гладко убраны, каждая вцепилась зубами в хвост другой и вместе все образуют монолит прически, не выражающий ничего и, наверняка, намертво блокирующий любые попытки считать мысли. Точно: вон Гюль моргает — ей это неприятно. А я сижу и чуть не плачу. Я, правда, эмпат, поэтому чую, как же вечному змею больно. Вот прямо теперь, впервые, мне его жаль, и я смотрю на него, как на человека... как на достойного сочувствия и живого.

— Ответа не будет, — сухо сообщил Хусс. — Мы уже решили вопрос. Закрыли.

Он попробовал встать, я рванулась, вцепилась в холодное запястье и дернула гостя обратно в кресло. Виновато убрала руку. Не откушенную, не оторванную — уже спасибо...

— Простите. Нам надо договорить, пусть я ужасная и все такое... Но я не верю в мертвые ценности, им — имперцам — нечего дать вам. Не верю в секретные знания и тайны древних. Значит, вас держит что-то живое. Хусс, я из достаточно дикого мира. Я знаю правило моего мира: свидетелей не оставляют жить. На кону галактика. Это много.

— Вы в мире взрослых рас. Иной закон. Здесь нет самой возможности прямой агрессии, мы миновали такой этап. К тому же ваши домыслы о сути проблемы ложны... во многом.

— У меня на глазах имперский тэй привел в исполнение приговор. Это было сделано так же цинично и жестоко, как у меня дома. Тот же закон. Может, несколько реже применим и не так громко. Может, он стал частным случаем. Но моя правда сейчас важнее и, увы, она может быть честнее вашей надежды.

— Вы предвзято относитесь к империи, — поморщился Хусс.

— Хотите посмотреть ту казнь? Мне будет больно, но я покажу.

— Я знаком с обстоятельствами. Статус того человека давал основания назвать его действия предательством. Принятое решение для нас чудовищно, однако оно не нарушает законов. — Он поморщился. — Так бывает. Чудовищно — и не нарушает.

— Ага.

Он посмотрел на меня в упор, тусклыми, ужасающе усталыми глазами без малейшей надежды, пусть на самом донышке. Он знал, что я могу быть права. Просто выхода не осталось.

— Погодите, так не бывает, — уперлась я. — Почему нельзя обмануть, если вас шантажируют?

— Шесть послов в свидетелях договора. Мы уважаем закон.

— В договоре будет прописано то, что вы в действительности желаете получить или вернуть? Гарантии по вашему прямому интересу есть?

— Нет.

— Тогда к чертям собачьим эти сопли с честью. Ваша честь не может быть дороже того, ради чего вы уже вытерли ноги об гордость. Собственную.

Он помолчал и прикрыл глаза. Я отчетливо увидела, до чего же он — змея. Уже ночь, ему холодно. Он бы предпочел спать, свернувшись в углу. Или в норе... Он бы хотел зарыться в сердцевину старой планеты, лишь бы подальше от всего, что творится на поверхности и выше. Гюль поймала мои мысли, быстро поменяла режим в комнате, которая притворялась без Кита обычной и не делала важного сама. Стало жарче и светлее. Гость встрепенулся.

— Договор составлен. Мы просмотрели его. Мы уже формально дали согласие.

— Ладно. А если они откажутся от подписанного?

— Невозможно. От такого не отказываются.

— Ясно. Тогда... тогда прошу об одолжении. Завтра в полдень я, габбер по должности, желаю лично прочесть договор и засвидетельствовать. После этого вы его торжественно подпишете.

— Мы — что?

— Договор на бумаге. Я же дикая, — скорбно вздохнула я. — Медленно и старательно прочту, вникну, все послы поприсутствуют... Исполнят что угодно церемонное, как положено. Каждому копию, вот что важно, я сама проверю идентичность. Затем я немедленно убираюсь восвояси, если вам угодно. Молча.

Он кивнул, встал и двинулся к двери. Остановился на пороге, с подозрением втянул воздух. Осмотрел комнату.

— Тут... уютно. Наши дома редко признают гостей. Не понимаю... Очень знакомый запах, но какой-то даже для меня... старый.

Он снова втянул воздух, постоял, пробуя вспомнить важное. Скривился и обреченно качнул головой — устал, да и не важно это. Снова заморгал тонкими змеиными веками без ресниц.

— Утром возведут купол для церемонии. Здесь, перед домом. Я могу уверенно полагать, что после полудня вы будете вне атмосферы этого мира? Навсегда.

— Как пожелаете. Слово.

Он успокоился, даже помолодел лицом. Вышел и удалился. Кит наоборот, возник и бережно прикрыл дверь. Гюль уставилась на меня, ожидая продолжения.

— Напиши список условий, которые никогда и ни при каких обстоятельствах не примет империя. Это должно быть не просто "нет", я хочу, чтобы читая, их посол застрелился, — строго попросила я обоих, Кита и Гюль.

И ушла отдыхать. Я не справилась. Умное и подлое сделано. Что я могу? Только городить глупости, но есть ли в них сила и польза? Пока — нет. Пока я даже не знаю, за что мы все тут пробуем бороться.

За утро я вместе с Гюль написала условия отказа имперцев от подписанного ими договора и переслала для включения в текст. Посол империи — единственный, у кого я не просила цитрамон — даже перезвонил, чтобы на меня глянуть. Вероятно, его поставили в известность об уровне интеллекта... пусть смотрит. Я даже не строила тупую рожу, просто моргала в экран, невыспавшаяся и помятая. Затем мы с морфом обо всем договорились, выучили перечень составленных за ночь моими сообщниками кошмарных требований, включающий переименование империи в "сектор ИИ" и отмены основных институтов власти, действующих много веков. Написано было сильно, без единого оскорбления, корректно и сухо. Дрюккели, и те не сочтут издевательством по форме. Затем морф впитал чернила, пока я просмотрела данные по всем семи расам с учетом моих замыслов. Йорфы махинацию просекут, но если не совсем больные по части чести — то им же лучше. Дрюккели тоже могут разобраться, в их организованность я верю. Но эти будут молчать, они еще вчера жвалами от злости стрекотали на весь поселок. Прочие расы — эти прошляпят. Спорю на килограмм золота, которого лишусь в полдень.

Постепенно на нашем газоне выстроились в два ряда транспорты. Несколько йорфов заранее приготовили шатер — ну, я предпочла так называть сооружение. Туда мы все и сгрудились ближе к полудню.

На возвышении стоял Хусс. Мрачный, как на похоронах.

Рядом пыжился, старался из штанов от счастья не выпрыгнуть, имперский чин — выше тэя по рангу, я предположила по его тотальной безликости. Смотрел на всех, кстати, как на грязь. Он же победитель.

Прочие сидели и стояли в небольшом зале ступенькой ниже. В воздухе отчетливо пахло ядреным скандалом. Но все делали вид, что им носы заложило, что запаха нет, одна Сима глупо фыркает и сморкается, как деревенщина. Меня, представительницу нейтральной габ-системы, вообще изучили, как любимый зуб мамонта. И потому, что я дикая, и потому, что на меня глазеть не опасно, от этого не страдают высокая галактическая политика и звезданутый их этикет. Вдобавок я окружающих удивила. Про документы на бумаге тут не слышали так давно, что саму бумагу — вернее её близкий аналог, разработанный и созданный младшим составом дрюккелей — щупали, улыбаясь и перешептываясь. Посол упомянутых дрюккелей был не так зол, как вчера. Вероятно, чиновное сердце радовалось шелесту бумажных договоров. Квиппа в виде печати шикарна. И шлепать её — удовольствие. Небось, всю ночь этим и занимались, мудрецы.

Хусс подал знак.

Внесли оригиналы договора, пока зал читал копии, как оркестр — ноты.

Я прошла на возвышение. Встала, где указали. Взяла договор. От общего внимания дико чесалось за ухом. Почему — не знаю, нервы у меня там, наверное, особенно нежные нервы. Я достала из кармана ручку, и тут все дышать перестали, цирка они отродясь не наблюдали, блин. И вдруг — шоу с говорящей обезьянкой и палочкой-подписалочкой...

— Ну, что, — сказала я имперскому послу, — все теперь по форме верно, тетя Сима приехала. И тетя Сима все прочтет, самое главное подчеркнет. Затем она, то есть я, лично подпишет. Этой вот ручкой. После чего я настоятельно рекомендую прочесть по моему примеру и затем подписать строго против своего имени. Доступно?

После столь высокого политического заявления, надеюсь, в должной мере нейтрального, я встала ровно, положила на подставку первый экземпляр договора и принялась шевелить губами, вникая в каждое слово. А там было, во что вникать! Йорфы отдавали архив знаний расы, обещали консультировать по любым вопросам. Йорфы дарили галактику. Йорфы разве что не лезли наперебой лобызать ноги императору — все прочее в тексте было. Я подчеркивала, где следует по нашему с морфом мнению. Затем затаила дыхание и провела несколько идеально ровных жирных черт в конце договора — морф щекотал руку и уточнял скорость движения пера. Все, готово. Теперь можно и подписать. А затем отложить в сторону. Сима молодец, справилась — и перешла к чтению следующего экземпляра, повторяя все действия. И снова, и опять... Девять раз подряд: послам, йорфам и мне, для габ-системы.

Вторым подписывал имперец, запасливый наш. Добыл из рукава нечто вроде карандаша, мигом черкнул на всех листах. Он так рвался в бой, что оттер Хусса, сменив очередность. Йорф стерпел и это. Скорбно взошел и встал на лобном месте, пробежал взглядом договор, который уж он-то знал наизусть. Новыми были только черные линии моего изготовления.

Змеи на затылке на миг дрогнули. Хусс посмотрел ими на соплеменника, тот приволок еще одну ручку, хотя я вежливо предложила свою. Готово дело: подписал! И смолчал.

Носитель из группы дрюккелей дождался своей очереди, взошел на возвышение и углубился в чтение. Пощелкал жвалами, глянул на имперца, на меня. Добыл из красивейшего ларца нечто шарообразное — и с озоновым потрескиванием из этого на лист капнула квиппа. Затвердела идеальной формой. Прочие послы от зависти принялись перхать и, так и не оправясь от чужого величия, быстро довели дело легальности сделки до победного конца.

Имперец выхватил свой экземпляр и гордо воздел руку.

— Итак, я благодарю всех уважаемых коллег за оказанную честь, ваше присутствие не оставляет и тени сомнений в законности достигнутого здесь судьбоносного решения. Я хотел бы сообщить прямо теперь...

Я встала, поправила воротник и постучала ручкой по подлокотнику, раз не дали колокольчика для привлечения внимания. Имперец аж зубами лязгнул, тормозя посреди фразы.

— Хочу от имени габ-системы уточнить: вы не отказываетесь от договора? Согласно добавленным вчера параграфам "оговорки и условия расторжения по инициативе одной из сторон" сейчас это сделать... дешевле.

Посол моргнул и уставился на меня, едва заметную сквозь приятное опьянение победы. Дрюккель поцокал когтями по квиппа-хранилищу и поддержал вопрос. Он-таки разобрался. И он промолчал, когда было можно меня изобличить.

Посол империи заподозрил подвох. Покосился на своих: как раз уложили договор в чехол и, значит, полный текст с нашими с морфом дополнениями именно сейчас отсканировался и ушел по адресу. В высоком разрешении, полагаю. Такой он распознался и отобразился там, в далекой столице, пред очами потрясенного императора или его любимых безликих помощников.

Недлинная пауза завершилась, когда возник во всем своем трехмерном гневе большой босс торжествующего посла. Багровый, страшный и политически корректный. Сперва он взглядом метнул подчиненному пару молний-убийц, затем улыбнулся дрюккелям и прочим, наконец с ненавистью проигнорировал меня.

— Кто подписал первым?

— Габбер, таково протокольное правило, нейтралы всегда визируют первыми, — охотно отозвался носитель, гладя бок квиппа-штампа. — Если вас интересуют подробности, могу заверить, и это есть в записях: габбер Серафима строго рекомендовала всем прочесть договор перед подписанием. Что лично я и проделал. Применив все имеющиеся средства. Ваш посол не... снабжен средствами?

— Это вне нынешнего обсуждения. Я вас выслушал. Вопрос о полномочиях нейтралов мы еще обсудим. Но пока что по договору в его текущей редакции: заявляю официально наш категорический отказ, — ровным тоном сказал большой босс и нехотя повернул голову к Хуссу, признав, что и эта сторона договора есть в природе. — Будете настаивать на параграфах один-три неустойки или ограничимся особым случаем, прописанным в четвертом?

Шесть послов резко возжелали реанимации. Дрюккель победно завибрировал жвалами. Я поняла, что живучести мне маловато и валить бы надо — куда угодно, прямо сейчас, без оглядки... Три параграфа изобрели Гюль и Кит. Там было много, и все про средства, уступки во влиянии, а еще от меня — про восстановление статуса тэя Альга и полное расследование с привлечением габ-дознавателей. Четвертый параграф самый короткий, как всегда в историях с золотыми рыбками: исполнение одного высказанного устно пожелания йорфов. Применялся он только в день подписания и подлежал немедленному исполнению.

Хусс на миг замер. На него было жалко смотреть: желаний все же оказалось больше, то есть держали йорфов крепко, и сейчас одному из них надо было выбрать за всех что-то главное, жертвуя прочим. Может быть, безвозвратно.

— Смена статуса нашего незаконно взятого нами на воспитание ребенка на "по согласованию сторон принятый расой йорф" и доставка обратно на эту планету, — тихо выговорил он.

— Вы понимаете, что по второму вопросу мы предпримем свои шаги? — уперся большой имперский босс.

— Мы никогда не верили до конца в реальность второго вопроса, — поморщился Хусс. — Наше условие высказано вслух.

— Мы готовы без каких-либо промедлений снять с означенного лица статус имперского тальфа. Мы подтверждаем согласие передать его вам и считать расу йорф его приемными родителями с полным объемом прав, — без выражения выговорил далекий от нас важный имперец. — Означенное лицо находится в катере близ зоны перехода ближнего к вам магистрального габ-порта. Мы передаем его вместе с катером. Могу добавить, — проигравший улыбнулся так, что сам показался змеей более, чем любой йорф, — мы помимо воли исполняем и второе ваше тайное желание. Объект, как я вижу по данным отчета, пытался нарушить условия содержания, покинул зону безопасности и по своей же неосторожности стал носителем того, во что вы не поверили. Зря не поверили. Но через пять условных суток ваш воспитанник прибудет, и вы сможете убедиться.

Имперский большой прыщ сгинул. Посол оскалился на меня и гордо покинул купол, хотя по лицу видно: думал, как бы самому застрелиться, дело для него — дрянь. Дрюккель еще немного постоял, с восторгом изучая договор. Глянул на меня.

— Габбер, настаиваю на уточнении: вы использовали для подписания морфа?

— Да. Есть закон, запрещающий писать текст при помощи впитавшего чернила морфа?

— Нет, — восхитился носитель. — Если текст был согласован заранее и вы, будучи условно парным организмом, осознанно его внесли.

— Осознанно, подтверждаю. У меня дома во всяком договоре есть уточнения мелким шрифтом, — сообщила я доверительно. — Это... традиция.

— Ваша раса не безнадежна, — задумался дрюккель, впихивая в глазницу подобие линзы и снова рассматривая все крошечные буквы, которые морф умудрился втиснуть в то, что казалось невооруженному глазу сплошной жирной линией. — Это так... изящно. Мы отбываем в превосходном настроении.

Он процокал к выходу, сопровождаемый свитой, следом ломанулись прочие послы, за лупами и пониманием. Я оглянулась на Хусса, уверенная, что теперь-то он доволен. И увидела едва живого йорфа, серого, с бессильно обвисшими змеями волос.

— Что не так? — ужаснулась я.

— Воспитанник — случайная привязанность расы. Мы сами удивлены тому, как сильна оказалась наша привязанность. Вероятно, мы действительно старая раса и устали от... одиночества взрослых, — тихо выговорил йорф, стоящий рядом с Хуссом и такой же полумертвый. — Его обещали казнить... за измену. Это урегулировано. Но империя все же не солгала, они нашли кладку. И они внедрили кладку в органику. Теперь наш воспитанник — корм для нашей же древней кладки. Через пять дней изменить что-либо не сможет ни один лекарь. Мы не оплачиваем жизнь смертью, но мы обречены на бездействие.

— Кит! — завизжала я и опрометью бросилась прочь из купола.

Йорфы так удивились, что заковыляли следом. Так что взлет дома наблюдали и они, и нерасторопные послы, которые все рассаживались в свои транспорты и никак не могли ускорить процесс, описанный этикетом до последнего жеста. Когда носитель уронил квиппу, я ощутила пьяный восторг, почти как имперский посол недавно.

— Это... — тихо шамкнул дрюккель.

— Это Кит, — гордо подтвердила я. — Очень добрый и большой.

Йорфы стояли слитной группой каменных идиотов. Я показала им язык и отвернулась. Не люблю змей. Дважды не уважаю змей, которые, блин, разучились жалить врага. Пережили свой яд. Эту фразу про старую гнилозубую кобру из известной книги я помню наизусть.

Минут через двадцать по моему внутреннему счету времени корабль, более не прикидываясь каким-то там домом, пошел на посадку. Я бы не успела добежать до края поселка, да-а...

Из люка носом в траву, с ускорением, вылетел черноглазый вертлявый тинэйджер. Извернулся, затравленно косясь на пестрое собрание и отползая задом под борт, как можно дальше. Затем увидел Хусса и метнулся к нему, уткнулся в живот и принялся жалко хныкать.

— Слабак, — изрекла я.

— Его сегодня должны были казнить... как казнили того тэя. Нам показали весь процесс, — нехотя признал Хусс, гладя чужое дитя по голове. — Сима, вы очень странное существо. Вас взяли на борт упрямцы из сектора кэфов, хотя лично я постарался бы уклоняться от вас на полгалактики самое малое. Кто бы мог подумать... что зря. Сима, у вас есть намерение высказать вслух свое пожелание?

— Без договора, — предупредила я. Прищурилась и выбрала желание. — А знаете, уважаемый Хусс, подарите кусок вашей пожилой галактики морфам. Тогда их неизбежно признают разумными. Иначе у вас и у них подарок не оттяпать, заповедники делить сложнее, чем просто сельхозугодия.

Никто не понял моих аналогий, но и спорить на сей раз не стали вроде. Молчат, переваривают.

— Упорядоченность будет голосовать за, — важно изрек посол Дрюккеля, встряхнул золотистую накидку — и она снова нежно, совершенно осознанно, обняла хитиновую спину. Дрюккель погладил своего морфа. — Габбер Сима, я полагаю, во имя благополучия универсума вас следовало бы отправить домой, как того прямо теперь требует империя. Но мы пока не учтем их запрос, хотя каждой квиппе — своя грядка. Да. Помните это. Мудрый закон выживания.

Он удалился. Я снова посмотрела на йорфа. Спросила, отделят ли теперь дитятю от загадочной кладки. И что дает бессмертным последняя.

— Нельзя ничего перепрыгнуть, — без сожаления сообщил Хусс. — На сохранении первичных материалов расы настояли кэфы, это было очень давно и тогда мы только начинали опыты с продолжительностью жизни и иными параметрами организма. Теперь первичное от нас отделено слишком многими изменениями... Мы стали, в общем-то, несовместимы со своим же исходным кодом. Однако он, в отличие от нас, имеет потенциал развития. Мы поживем здесь еще немного, циклов триста, пожалуй. Подберем систему планет помоложе и потеплее там, за силовым барьером. Засеем. И начнем сначала. Бережно, под наблюдением. Кэфы нас предупреждали, но мы тогда не поняли. Пора уходить. Старшие должны однажды уходить, это правильно.