"Тени таятся во мраке"

Чернов А.Б.

Трилогия 'Одиссея капитана Балка'

На основе таймлайна МПВ-2

(апрель 1905 — март 1912 г.г.)

Книга вторая

'Тени таятся во мраке'

РОМАН В ЖАНРЕ

'ВОЕННО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ФАНТАСТИКА'

2017 год

Больше 'Варягов'! Хороших и разных!

Г.Б. Дойников

Посвящается светлой памяти

моего безвременно ушедшего друга

Владимира Евгеньевича Ильина

Часть первая.

Пролог

06.04.1905 г., Пролив Зунд.

Набравши силу к вечерним сумеркам, зюйд-вест тугим потоком прохлады освежал разгоряченное лицо. Головная боль потихоньку отпускала. Не стоило, конечно, принимать на грудь больше той нормы, которую он сам себе определил на рабочий период...

'Страшно подумать, как давно это было. Хотя, если быть точным, 'давным-давно' этому на днях стукнуло девяносто лет тому вперед. Но было! А такие решения из числа не отменяемых, — Василий тяжко вздохнул, — Ставим себе на вид. Замечание Вам, любезный. Впредь — потрудитесь исполнять и соответствовать. Зарок, выстраданный в госпитальной палатке Ханкалы в том 'далеком далёко', которое вспоминается все реже и обычно в силу необходимости, жизнь Вам, да и не только Вам, и здесь уже пару раз спасал'.

Солнце садилось. Небо на западе и облака на нем светились живой, неповторимой палитрой плавно перетекающих друг в друга оттенков, от иссине-фиолетового до нежно-розового и огненно-золотого. Умеет же порадовать глаз морехода северная Атлантика в те редкие весенние вечера, когда ей бывает угодно смирить свой суровый норов и блеснуть благородной, нордической красотой.

Как же сладок этот терпкий, океанский воздух! Как прекрасен этот не загаженный свалками и смогами сгорающей нефти мир. И как прекрасна и сладка та, которую мир этот подарил ему. Та, цвет чьих дивных волос ослепительно сияет сейчас перед глазами в нижней кромке закатных облаков. Единственная, неповторимая и желанная женщина, от которой волею судеб он сейчас уплывает все дальше и дальше...

'Солнышко мое, счастье мое рыженькое, как же я по тебе соскучился...

Ох!.. не нужно было перебирать. Опять лирика из нас понеслась. И перед работой, вдобавок. Давай-ка, бери себя в руки. Живо...

Все-таки, Вася, здесь ты стал другим. По Сеньке ли шапка? Вот скоро и проверим. Нет, конечно, натянул ты ее на себя не только благодаря балковским гормонам, да его молодости. Только, похоже, что и как личность ты — уже немножечко он. Но немножко или множко уже? — вот в этом-то и вопрос. Интересный. И может статься, что он будет посложнее, чем давно привычная, по понятным причинам, дилемма от шекспировского датского принца. Мимо чьей родины мы как раз и проходим в данный момент.'

Василий какое-то время пристально вглядывался в легкую дымку слева по борту, где на фоне темнеющего горизонта, играя отблесками вечерней зари, высвечивались шпили соборов и мерцали огоньки собирающегося мирно отходить ко сну Копенгагена.

'Ну, допустим, я не прав был сегодня. Но и обижать старика не следовало. В конце концов, до начала активной фазы операции у нас еще больше двух суток. Голова и тело в порядок прийти успеют. А дед наш, получив столь неожиданный солидный приварок к планировавшейся им выручке с рейса, похоже, почувствовал себя обязанным. Кстати, вполне так солидно смотрелся кэп. Говорят: что русскому в кайф, то для немца — смерть. Только сие, видимо, не ко всем фрицам относится,' — улыбнулся Василий.

Такого насоса, в лице просоленного дыханием восьми морей и двух океанов клада данцигского сального юмора и ганзейских кабацких традиций, узреть перед собой он не ожидал. А поначалу тот был сама деловая респектабельность и учтивый педантизм: 'Не соизволите ли разделить с Вашим шкипером чашечку кофе, ровно в 16-30?'

'Итого, в резулятивной части имеем: два пузырька Егермайстера по 0,75 на двоих. Пусть оно и под добрую закуску, но это... ИК... трошечки перебор...'

* * *

Известием о том, что он покидает Питер и любимую минимум на месяц, Василий огорошил Верочку вечером, после посещения ими Катюши Десницкой в больнице. И воспоследовавшего за этим неожиданного визита к ним домой Государя-Регента с его не в меру серьезным дядюшкой на пару с очаровательной супругой. Которая, к тому же, 'по совместительству', приходилась родной сестрой Государыне Императрице.

Поскольку Василий и Михаил Александрович уже успели о чем-то пошептаться с утра пораньше, Вера на подобное продолжение дня не рассчитывала. Но, форс-мажор есть форс-мажор: надо было разруливать ситуацию не имея времени, ни на размышления, ни на подготовку. Разбираться, как именно по этикету положено принимать к обеду ТАКИХ гостей, было поздно. Оставался единственный доступный вариант действий — 'по-русски': что в печи, все на стол мечи.

Слава Богу, молодая хозяйка и ее шустрые помощницы, женушки 'двоих из ларца' — Бурноса и Бабушкина, в грязь лицом не ударили. По части кулинарии и застольного сервиса все всем остались довольны. Или, во всяком случае, сделали вид. Что подтвердил Василий, шепнув ей во время проводов именитых гостей: 'Дважды 'Зачет', дорогая!'

Почему именно дважды, догадаться Верочке труда не составило: по ходу разговоров выяснилось, что Великий князь Сергей Александрович и его спутница жизни приехали не только познакомиться поближе с новым другом Михаила Александровича. Они также выполняли просьбу Государыни относительно желания царя видеть ее, Верочку, в роли одной из камер-фрейлин Александры Федоровны, а фактически, — в качестве медицинской сестры и сиделки при Цесаревиче Алексее.

Банщиков, когда заезжал к ним вместе с Великой княгиней Ольгой Александровной, пообещал полностью проинструктировать Веру по поводу техники переливаний крови и прочих процедур, которые будут необходимы малышу. В себе она была уверена, так что по медицинской части проблем не должно было возникнуть. Но оставалось самое главное — получить согласие Императрицы. Александра Федоровна никогда не допустила бы до своего сына кого-то, к кому питала хоть малейшее предубеждение. Спешки в 'кадровых' вопросах она также не любила, поэтому прислала на предварительные смотрины Верочки человека, чье мнение ценила и кому вполне доверяла, — свою старшую сестру.

Елисафета Федоровна еще до чая, под предлогом того, что 'мужчинам, пожалуй, надо позволить немножко переговорить о своих делах', попросила Веру показать ей их с Василием новые пенаты. За этим неспешным занятием женщины разговорились. Великую княгиню интересовало в первую очередь то, что выпало Верочке на долю в Порт-Артуре и Владивостоке, а также история Кати Десницкой. И, похоже, что бесхитростный рассказ собеседницы запал Великой княгине глубоко в душу.

Рассказ о крови и страданиях, об ампутациях, гангрене и стафилококке, о мастерстве и стоицизме хирургов, о мужестве и терпении несущих свой крест израненных русских воинов, о тотальной неготовности к войне и огромных усилиях, которые приходилось затрачивать всем, снизу доверху, на преодоление вызванных этим трудностей...

— Верочка, душенька, как же все это печально. Как больно и страшно. Если даже на долю простого медицинского персонала выпало столько испытаний. Причем, во многом вызванных даже не деяниями врагов, а нашим внутренним неустройством, неученостью, леностью, нерадивостью, стяжательством. Представляю, каково было видеть это тем, кто сам воевал! А видели они, конечно, побольше Вашего.

Теперь я совершенно понимаю, почему Михаил Александрович столь категорически, наотрез отказался смягчить формулировки по делу генералов интендантского управления, о чем Сергей задумал снова его просить. Видимо, напрасно это...

Но, да Бог с ними, с генералами. Сейчас, я хочу поговорить о Вас, Вера, — Великая княгиня взглянула Верочке прямо в глаза, и с улыбкой произнесла, — Милая, Вы уже готовы к встрече с Государыней?

— Относительно возможной помощи Государю Наследнику по медицинской части?

— Да. Но не только... Вы ведь понимаете, душенька, что нахождение при Дворе, — это масса особых правил и условностей? Оно накладывает на человека множество различных обязанностей, к которым нужно быть готовым. И, пожалуй, главное, для него — понять умом, принять душой и сердцем то, что его личная свобода весьма сильно уменьшится. Вы, моя дорогая, будете в первую очередь принадлежать Императрице, Государю и их семье, а потом лишь — себе и будущему супругу.

И конечно, Вы должны понимать, что официальное представление и назначение Вас ко Двору может состояться не ранее Вашего венчания с Василием Александровичем. Моя сестра весьма щепетильна в вопросах, касающихся общественной морали и духовной чистоты перед Господом. Но это вовсе не чопорное английское ханжество, как имеют бестыдство заявлять некоторые особы, чья гордыня уязвлена нежеланием Государыни видеть их в кругу своего общения. Только, ради Бога, не сочтите мое замечание обидным для Вас лично, пожалуйста.

— Конечно, я все это понимаю, Ваше высочество. И по поводу жизни во грехе, Вы бесспорно правы. Как только в Петербург приедет мой старший брат, возвращающийся из японского плена, мы с Василием тотчас обвенчаемся. Но, все-таки, прошу, поймите и Вы меня правильно: для меня Двор, высший Свет и все, что с ними связано, значат совсем не то же самое, что вожделенный майский цвет для пчелки. Главное для меня, это посильно помочь нашему юному будущему Государю. Я много говорила об этом с Василием Александровичем и с Михаилом Лаврентьевичем, когда он к нам заезжал, и...

— Вот и славно. Пожалуй, на том мы и порешим: не будем откладывать. Послезавтра сюда, к парадному подъезду, прибудет карета. К десяти за Вами заедет Петр Михайлович Попов, главврач Екатерининской больницы. Будьте готовы: Вас будут ждать в Царском.

Кстати, мы с Сергеем Александровичем будем очень рады приглашению на Вашу свадьбу, милая. Да! И еще, — Великая княгиня улыбнулась, еще раз внимательно оглядев Верочку с головы до носков туфелек, — Моя сестра просто обожает лилии. Возьмите белые, они прекрасно будут гармонировать с Вашей прической.

* * *

В первый раз ему было безумно тяжко расставаться с Верой. Нет, раньше, конечно, тоже не 'вскочил, зажужжал и улетел'. Но все-же полегче. Может быть потому, что тогда вокруг шли бои, а в Питере за пару первых по-настоящему мирных недель, они успели привыкнуть к уюту и теплу семейной жизни? К тому, что тихонько засыпать в объятиях любимого и просыпаться, прислушиваясь к дыханию любимой у твоего плеча — это правильно. Конечно, к простому человеческому счастью, как и ко всему хорошему, легко привыкаешь. Но, увы, счастье людское не властно отменить, изгнать навсегда войну...

Она может лишь затаиться на время, чтобы потом вновь властно напомнить о себе тому, кто некогда дерзнул сойтись с нею. Тому, кого она не отпустит уже до скончания его дней. И не имеет значения, кто или что привело к ней будущего ЧЕЛОВЕКА ВОЙНЫ. Ей не важно, какие мысли или желания двигали им тогда: патриотизм, юношеский задор, самоутверждение, товарищеский или гражданский долг, поиск риска и приключений, жажда мести, соблазн безответственной наживы или потребность дать выход рвущимся наружу первобытным инстинктам.

Без разницы ей и то, за правое дело ему предстоит завтра сражаться, или он обнажит клинок в интересах сил зла. Все это рассудит история, которую напишут торжествующие победители. А для него важно знать и помнить о том, что один раз войдя в его жизнь, война больше никогда не вернет ему полной свободы. Никогда!

Да, она может дать ему передышку, немного простора и воли. Как сытая кошка дает побегать пойманной мышке. Но наступит час, и она непременно властно напомнит ему о себе. Иногда бесцеремонно и грубо: топотом сапог посыльного, текстом приказа или испуганным голосом диктора. Иногда тихо, исподволь. Например, бесстрастным тиканьем висящих на стене в кабинете Зубатова ходиков, тех самых, что педантично отсчитывают дни, часы и минуты до начала Лондонского съезда РСДРП.

И, значит, — ему пора. 'Смерть легче птичьего пуха. Долг тяжелее горы'. И вновь для его женщины пришло горькое время. Время ждать, надеяться и молиться...

* * *

По логике вещей, в эти дни и недели Василию надо бы было находиться в Питере. И вовсе не из-за верочкиных прекрасных глаз. Сейчас там, в столице, сдавала экзамен на жизнеспособность, если здесь уместно такое выражение, выстроенная им конструкция 'влияния на процесс', как любил говаривать один из его бывших отцов-командиров. Который заодно вдолбил на подкорочку своему подчиненному и аксиому о том, что если 'где-то кем-то решается вопрос, тебя лично касающийся, — из кожи вывернись, но на самотек такого дела не пускай; будешь молча стоять в сторонке — в дерьме окажешься'.

Конструкция эта, при всей важности в ней Петровича и, в особенности, Вадика с его на первый взгляд прочным местом 'серого кардинала' при Николае, тем не менее, своим стержнем имела Великого князя Михаила. По той простой причине, что Мишкин за этот год действительно сдружился с Василием. И дружбой этой дорожили они оба.

Петрович, 'наш НельсОн', во всех делах кроме флотских и близлежащих военно-промышленных для Николая 'никто и звать его никем'. Скорее всего, это и к лучшему. Ибо регулярная 'правда-матка в глаза' в отношениях с ЭТИМ царем не приветствуется категорически. Благо сам наш 'адмиралиссимус' это тоже понимает. Вроде бы.

В долгой же крепости дружеских чувств Николая к Вадиму, Василий не без оснований сомневался. Ибо из нашей истории знал: Ники не раз и не два отсылал от себя дельных людей, которые уверовав в 'дружбу' самодержца, переходили некие незримые границы в отношениях, о которых не догадывались, или в азарте 'влияния на государя' забывали. На их беду царь был памятлив, чрезвычайно самолюбив и прямого давления на себя не выносил. И даже если обстоятельства заставляли его что-то от кого-то стерпеть в силу кризисного момента, со временем обязательно находил повод 'свести счеты'.

Наиболее слабым местом в положении Вадика оставались его отношения с Ольгой Александровной. Конечно, пока они не перешли определенной, прочерченной Николаем невидимой черты, все было хорошо. Даже оставался некий шанс на 'силовое' решение с царем того или иного критического вопроса посредством женского фактора, со слезами и надутыми губками. К нему им уже пришлось разок прибегнуть, когда готовилась отправка в Порт-Артур 'Потемкина' и 'Трех Святителей'. Но, во-первых, это была палочка-выручалочка только на случай явных форс-мажоров, каковых, дай бы Бог, — поменьше. А во-вторых, сам этот 'метод' мог потребовать: 'Хочу под Венец!' Или собраться рожать. И два к одному, что ничем хорошим сие для Вадика не закончится.

Со вторым, слава Богу, Вадик пока успешно справлялся. Хотя поначалу давалось это ему нелегко. Как он признался Балку во время приватной беседы, 'брильянт попался неограненный, да еще с кучей православных предрассудков и штампов викторианской морали'. В ответ на широко раскрытые глаза Василия и закономерный вопрос: 'И как ты с этим всем разбирался, студент?', нарисовались потупленные глазки и наглая фразочка в русско-мавританском стиле: 'И опыт, сын ошибок трудных, и гений, пародоксов друг...'

После чего Вадим почесал в затылке и задумчиво добавил: 'А вообще-то, Василий, я, слава Богу, начал с полуторачасовой лекции. И доходчиво объяснил ей, что у нас ТАМ можно... э... по-разному. И это все — нормально и не грешно. Ибо доказано наукой, что заниматься любовью необходимо ради душевного и телесного наслаждения, физического здоровья, а двоим любящим в постели Богом дозволено все. Иначе... иначе был бы ППЦ!

Как выяснилось, классическое английское воспитание девицы благородных кровей любовь от секса категорически, полностью отделяет. Первая понимается как возвышенная близость душ и сердечная дружба. Это — по-человечески, приветствуется и принимается. Второй же — низменный инстинкт, аморальное скотство, заложенное в любого мужика исключительно для продолжения рода. И несчастная 'жертвенная овечка' обязана всю эту мерзость стоически терпеть ради счастья материнства. И быть снисходительной к временным 'помутнениям рассудка' у любимого, пробуждающим в нем животное.

А самое развеселое, это то, что Оленьке перед замужеством, да и после него, никто на ЭТУ тему так ничего и не объяснил! Даже старшая сестрица. Даже мамуля, которую я искренне считал дамой 'о-го-го', по-женски счастливой не только в браке, но и позже, с этим ее абхазским князьком. И как ты себе все это представляешь?! Такие вот забавные дела на свете белом творятся...'

В очередной раз поблагодарив судьбу за свое рыжеволосое Сокровище, после откровений Вадика Василий внезапно понял, что со временем ему придется, похоже, и Мишкину кое что растолковывать по части интима. Ибо он приходился сыном той же маман, что и Ольга, а объект его воздыханий происходил из семейки, где верховодила чопорная матушка-ханжа с ухватистыми повадками мелкопоместной прусской юнкерши.

Конечно, лучше было бы поручить сие деликатное дельце Вадику, но тут уж — как пойдет. Михаил, слава Богу, сам чопорностью не страдает, значит дичиться подобных тем не должен. Теоретически. А как все сложится на практике, — будем попозже посмотреть. На данном историческом этапе это далеко не самое важное.

Главное, чтобы он смог в Питере сразу поставить себя так, чтобы вся 'затронная' Романовская родня раз и навсегда себе уяснила: претендовать на эту 'табуреточку' из-за того, что малец Алешка серьезно болен, дело не только бесперспективное, но и опасное. Бесперспективное из-за того еще, что у Николая есть младший брат, который наконец-то вырос из коротких штанишек. Для многих — совершенно неожиданно.

А опасное потому, что ежели что, у него — не заржавеет. Генерал Фок знает. И как его тактичный старший братец, Мишкин цацкаться ни с кем здесь не намерен. Каких бы расфуфыренных павлинов и грозно-бурчащих индюков дядюшки и иже за их спинами из себя не корчили. И уж тем паче не будет он ничьей игрушкой в долгоиграющих замыслах. Скорее все будет с точностью до наоборот: кое-кому, против собственной воли, придется поучаствовать в реализации его, Михаила, задумок и идей. По реформированию русской армии, начиная с гвардии, в частности. Да, и еще: хотелось бы никого не обидеть, но место лепшего друга возле него уже занято. Причем всерьез и надолго...

Их общий план действий на пару месяцев вперед Балк обсудил с Михаилом по пути с Дальнего Востока. Но когда речь зашла о приоритетах, и Василий коротенько рассказал ему о ближайших перспективах Большой игры, Мишкин самым решительным образом высказался за то, чтобы Балк лично возглавил две важнейших, из запланированных на данный момент, операций. Первую — по погрому Лондонского съезда РСДРП, и вторую — по раскрутке маховика ирландского национально-освободительного движения на острове.

На эсэров у спецслужб России пока существовала управа в лице господина Азефа, только поводок его нужно было как можно скорее переложить в правильные, зубатовские руки. С соратниками и наследниками товарища Плеханова все сложнее. Суперагента-провокатора в среде марксистов у Плеве и Ко не было, только мелкие стукачи.

Поэтому идея Балка с похищением 'кассира' РСДРП Литвинова и 'первопечатника' Гольденберга, для выхода через двух этих деятелей на важнейшие зарубежные источники финансирования российской социал-демократии, а значит и на заказчиков нашей смуты в военное время, показалась Зубатову вполне здравой и сулящей успех.

Одобрено им было и предложение Василия по срочному выводу главных идеологов 'ирландского сепаратизма' из-под готовящихся по ним ударов британских властей. Этих людей нужно было не только вытащить, но затем и практически 'подковать', заточив на длительную, вооруженную подпольную борьбу. А позже, с их помощью, организовать для будущей ИРА каналы получения денег, тола, оружия и литературы. Подготовить 'окна' для эвакуации с острова 'спалившихся' и раненых. И много чего прочего, необходимого. Время и география обеих операций практически совпадали...

'Василий, хочешь ты, или нет, но я считаю, что тебе надо ехать в Лондон самолично, — решительно заявил Михаил, — Нет, я не думаю, что Рачковский и его люди провалят там все. Но хорошо бы, чтоб наших ребят ты повел сам. В первый раз. Так будет правильно. И уже по итогам этого выхода, одного-двух офицеров сможешь выдвинуть на группы, что назрело. Ведь на 'склейку' новых групп нужно время, а сейчас его попросту нет.

Я не думаю, что, находясь здесь, ты сможешь за это время сделать больше. А боевое слаживание первых спецподразделений для тайной боевой работы не только на своей территории, но и за границей не терпит и дня промедления. Слишком большая стартовая фора была у наших врагов. Разве не ты сам сказал: 'были бы кости, а мясо нарастет'? Вот и получите вы с Зубатовым уже через несколько недель первооснову будущего костяка нашей машины тайной войны. И это едва ли не более важно, чем оперативная реакция на активизацию социал-демократов или взятие под наше крыло героических ирландцев.

Кроме того, познакомиться с Рачковским и там, на месте — в Лондоне, наметить с ним шаги по выявлению возможной причастности британцев к финансированию эсэровских и эсдековских террористов, тебе тоже необходимо. Заодно посмотришь его людей, агентов. Поймешь, чего они стоят на деле. Зубатов не зря желает именно от тебя услышать мнение на этот счет. Согласись, Василий, но наше с тобой предложение по значительному и системному увеличению финансирования зарубежной агентуры было поддержано братом с вполне определенными надеждами на ощутимый и скорый эффект.

Что же до меня, — не волнуйся, мой дорогой. В первые дни после моего возвращения в столицу твоя подстраховка была неоценима. А сейчас, возможно, даже к лучшему, что я какое-то время покручусь в сферах один. Чтобы нас не шибко 'связывали', — усмехнулся Михаил, — Когда вернешься, я как раз определюсь, кто, что и к чему здесь, и начну тебя ПРАВИЛЬНО знакомить с народом. Ты ведь не забыл, что тебе еще кучу официальных визитов-представлений предстоит сделать? А еще — научиться, наконец, ездить верхом. Иначе нам с тобой лучших людей в ИССП не перетащить...'

* * *

'Итак, впереди короткий заход в Гетеборг, куда назначена часть груза герра Рогге, а утром третьего дня мы приходим в Лондон. В логово...'

В столице Британской империи Василию бывать не приходилось. Ни в колядинские годы, ни сейчас. Сказать, чтобы он ждал от встречи с этим городом чего-то особенного? Нет, пожалуй. Он был совершенно далек от мыслей о сокровищах культуры и истории, которые 'Столица Мира' — так англичане без смущения именуют мегаполис на Темзе — на протяжении столетий создавала сама или жадно поглощала, как свою имперскую добычу.

Эта территория плотной городской застройки интересовала его сугубо утилитарно, как человека военного. Для него этот город был цитаделю врага и полем предстоящей длительной и жестокой борьбы с ним.

Другое дело — английские технические достижения. Помимо основных задач, что были определены планами предстоящей операции 'Посылка', он планировал посмотреть своим наметанным глазом на доки и парочку мостов. А еще — неторопливо прогуляться по Сити и вокруг британского Морского министерства. Рекогнисцировочка на будущее, так сказать. Что еще может позволить себе 'Руссо туристо облико морале', работающий под личиной молодого матроса с германского сухогруза?

Но куда больше, чем знакомство с Лондоном, волновала Балка первая встреча с Петром Ивановичем Рачковским, являющимся ИД начальника управления Заграничной агентуры ИССП. Чисто внешне он мальчишка в сравнении с этим серьезным господином. Да и по должности их весовые категории совершенно разные. Кто такой для Начупра какой-то офицер по особым поручениям? Пусть даже и с сопроводительным письмом от Председателя в кармане, дающим ему весьма широкие оперативные полномочия...

Этот прожженый интриган, зубр политического сыска и гений провокации в одном флаконе, человек, сумевший 'раскрутить' Азефа из рядового стукача-инициативника в супер-крота в стане партии Эсэров, великодушно позволил старому приятелю Зубатову уговорить себя вернуться на цареву службу. Но вводным о том, что ряд его французских друзей из 'Великого Востока' — отныне объекты разработки, а вместо любимого Парижа ему надо в пожарном порядке отправляться на берега Туманного Альбиона, он не шибко возрадовался. Тем паче, что на авеню Гренель 79, в кабинете исправляющего должность начальника отдела 'Западная Европа' ЕГО Управления, остается сидеть Ратаев.

Леонид Александрович достался конторе 'по наследству' от Плеве при передаче от полиции к ИССП политического сыска, и терять такого кадра Председатель не захотел. Несмотря на то даже, что у Рачковского имелись к Ратаеву определенные личные счеты.

'Не прост Зубатов. Но ведь и систему сдержек и противовесов задолго до Брежнева придумали. Не нахлебаться бы с этими 'старыми' кадрами...' — Василий сплюнул за борт.

* * *

Что же это такое — шестое чувство? Чувство опасности? Или, если хотите, та самая 'чуйка' про 'жареного петуха под задницей' или 'незаметно подкрадывающуюся полярную лисичку', про которые толкуют тертые жизнью циники-прагматики? Ну, или, как вариант, для людей более деликатных и набожных, — 'шепот Ангела-хранителя'?

Над природой этого явления Василий не задумывался, справедливо полагая, что раз вся наука бессильна разгадать ее, то ему тем более нет смысла вечно ломать голову над столь каверзным вопросом. Но, поскольку, проявления сего феномена, или, если хотите, предупреждения, на примере своей собственной скромной персоны он отмечал не раз и не два, поразмыслив, Василий пришел к вполне метафизическому выводу.

Он рассудил, что аналогично тому, как мастерство ремесленника является не столько следствием изначального таланта, сколько итогом N-го количества повторений того или иного действия, предчувствие опасности становится естественным результатом работы подсознания человека, часто оказывающегося по жизни в ситуациях, связанных с риском для нее. Причем, в обстоятельствах не случайных, а в ожидаемых, или даже неизбежных.

Для военспеца, не кнопочного, штабного или, тем паче, 'паркетного', а полевого, такой расклад является естественным фоном его ремесла. А Василий был в своем деле профессионалом. Причем, профессионалом самой высокой пробы. Так уж получилось...

Хотя, если уж быть до конца откровенным, он замечал за собой некие 'странные штучки' с детства. Например, еще в октябрятском третьем классе, он впервые удивился тому, что иногда, просто топая куда-то по улице, неожиданно понимал, кто именно, вот сейчас, через пару-тройку секунд, появится из-за ближайшего угла.

Второй 'прикольчик' он узнал за собой попозже, будучи старшеклассником. Про себя он окрестил его 'предчувствием шлепка'. Новый 'талант' был еще занятнее. Но включался лишь изредка. Причем, с использованием 'бокового' зрения и при отсутствии осознанного интереса к человеку, который сразу после того, как 'фоновое' внимание Василия где-то на уровне подсознания концентрировалось на нем, внезапно спотыкался или падал, как подкошенный!

Кстати, Василий здорово переживал от того, что не имел возможности ни помочь, ни предупредить обреченного на падение человека. Ведь его интеллект в тот момент на него не обращал внимания вовсе, лишь бесстрастно принимая к сведению информацию, о том, что 'этот персонаж третьего плана сейчас вот-вот грохнется'! Попытка рассказать об этом паре школьных друзей закончилась смехом и шутками-подколками. Но гораздо обиднее Василию было осознавать то, что среди 'его' падающих случались и женщины...

Слава Богу, со временем этот 'фортель разума' стал проявляться реже. Зато вместо него, в Кандагаре, к Василию впервые пришло 'чувство прилета'. Когда еще до того, как мозг успевал оценить складывающуюся ситуацию, посчитав ее опасной, подсознание четко выдавало инфу о неизбежном в самые ближайшие мгновения прилете гранаты, мины и даже снаряда, предназначенного ему; о пулеметной очереди или пуле снайпера, что вот-вот должны явяться по его душу.

Там, в Афгане и в Чечне, и здесь, в Манчьжурии и под Токио, эта 'чуйка' выручала его уже раз семь. Да и не только его одного. Возможно, что и по этой причине, а не только благодаря опыту, ответственности и органическому неприятию необдуманного риска, в свое время Василий широко прослыл в узких кругах 'бездвухсотным групером'...

Крайний раз шестое чувство близкой опасности спасло его на пару с Великим князем Михаилом Александровичем от больших проблем на окраине Йокогамы. И с тех пор не посещало. До этой самой минуты.

Адреналин врать не будет. Василий внутренне подобрался. 'Антенны закрутились'. Аккуратным, экономным движением он придвинулся к грузовой лебедке и повернулся так, чтобы контролируя мостик и надстройку, одновременно минимизировать вероятность атаки со спины. Но никаких признаков угрозы пока не наблюдалось. Его 'горизонт' был девственно чист. Погода замечательная. Пожилой трамп, слегка покачиваясь и вибрируя в такт ходам шатунов в машинном и ударам винта в воде под кормой, неторопливо ползет все дальше и дальше на запад. Здоровенный четырехмачтовый барк под шведским флагом скоро разойдется с ним на встречных курсах не менее, чем в миле. Опасных глубин тут, на самой торной морской дороге в мире, нет. На борту пока все спокойно. По информации Рачковского, кэп проверенный, он уже не раз выполнял наши деликатные поручения 'в темную', честно отрабатывая свои марки и не задавая при этом лишних вопросов.

Так что же не так? Откуда ждать 'прилета'? И чего?..

Минуты текли. Не начиналось. Но и не отпускало...

— Ну? Что за хрень с нами сегодня творится? — не выдержав, в полголоса высказался Василий, — Травки из кэповского бальзамчика что-ли чудят? Не, это вряд-ли...

Ответом ему были лишь крики чаек и плеск воды у форштевня парохода. Вокруг все оставалось по-прежнему мирным и безмятежным. Но... не отпускало!

'Тыксс-с. А я сошла с ума... ай-яй-яй, какая досада...

Тьфу ты, блин! Фрекен Домомучительница, Ваша земля у нас осталась справа по борту. И вообще, Вас еще не придумали. Кстати, от шведов мы никакой подляны не ждем-с? А с чего бы господам свеям нам гадить? Мы вообще-то сейчас немцы по пачпорту. И плюшек мы ничьих чужих не ели. Только верочкины, в Питере еще...'

И тут до него дошло!

'Спасибо, Астред Лингрен. Или почему плохо быть тупым. Так вот чего мы боимся! И за кого... и правильно трусим: теперь у нас есть слабое место. И в него, если что, будут бить. Со всей силы, наверняка. Если не дураки. Только с дураками мы нынче не играем...

Первый абордажник флота, морской бронекавалерист-железнодорожник и военно-полевой дружбан и собутыльник непутевого Мишки-сорванца — одно. А фаворит Великого князя, которому брат самодержец соизволил даровать право регентства, плюс флигель-адъютант Императора и, до кучи, один из приближенных офицеров главного опричника Зубатова, — это нечто совсем иное. Шило в мешке не утаишь. И у этого 'совсем иного' теперь появляется жена, а скоро будет и ребенок...

Спасибо судьбе и балковским гормонам за наше уютное домашнее счастье. Но, Вася, если ты планируешь и дальше разруливать всероссийские проблемы, включай-ка свои колядинские мозги, чтобы сперва порешать собственные дела. Чтобы нас за это-то самое счастье не ухватили. Каленым железом. Все рассуждения о том, что здесь, в этом времени, ТАК не принято, что это бесчестно и тому подобную мутную галематью, мы оставим наивным идеалистам или дуракам. В невидимой войне приемлемы все средства, если они эффективны и ведут к заданной цели. Для наших врагов это так, во всяком случае.

А поскольку всякая война есть 'путь обмана', как учил нас мудрый Сунь Цзы, придется наводить 'тень на лунный день'. Время пока есть, но чуйка не зря напомнила о приоритетах. Значит, начнем подбирать себе подходящую столичную 'личину'. Бретер-дуэлянт? Игрок картежный или биржевой? Похотливый лавелас с задатками альфонса? Циничный, расчетливый карьерист и взяточник в одном флаконе? Отмороженый фанат бегов, автогонок, яхт, катеров и прочей аэронавтики? Или попробовать перемешать все это великолепие в изящной пропорции?.. Да? А, может, туда и светского гомосексуалиста пару капелек для шарму и вящей убедительности добавить?

Кстати, легенды для Вадика и Петровича также требуется тщательно продумать, ведь и их возьмут в разработку мои коллеги-визави из Лондонов-Парижей. Это неизбежно.

Ох, жизнь моя, жестянка...'

Глава 1. Дела столичные.

Апрель 1905 г., Санкт-Петербург, Красное село.

Невысокая, изящная и хрупкая на вид, в прошлом датская принцесса Дагмар из рода Глюксбургов, а нынче всероссийская Государыня вдовствующая Императрица Мария Федоровна, была не только удивительно хороша собой, обаятельна и умна. Она еще и отличалась отменным физическим здоровьем, на которое не смогли дурно повлиять ни роды семерых ее детей, ни чахоточный климат Северной Пальмиры.

Конечно, к началу нового 20-го столетия годы начали брать свое. В кругу знакомых Императрицы появились известные косметологи, а продукция от Буржуа, Ралле и Брокара даже в поездках сопровождала Марию Федоровну в двух увесистых кофрах. Морщины у глаз, уголков рта и бесившее ее пигментное пятно на левой скуле тщательно прятались под слой 'штукатурки' из грим-пудры, а все официальные фотографы перед отправкой в тираж плодов их трудов с запечатленным ликом Ее величества, обязаны были сии свои шедевры согласовывать с гофмейстером двора.

Но в сравнении с целой кучей приобретенных хроник и наследственных недугов, терзавших многих Романовых, эти проблемки представлялись сущей безделицей. К сожалению, того же нельзя было сказать сейчас о душевном комфорте и спокойствии Императрицы, при том, что Мария Федоровна, обладая железной волей и поражающей современников внутренней стойкостью, раз за разом преодолевала тяжкие удары судьбы, сыпавшиеся на нее с завидной периодичностью, будто из Рога изобилия.

Смерть за три месяца до свадьбы первого жениха — Цесаревича Николая. Гибель его отца от бомбы террориста. Смерть во младенчестве второго сына. Мучительная кончина любимого супруга — ее 'милого Саши'. Женитьба наперекор воли матери первенца и престолонаследника Ники на Алисе Гессенской, ненавистной для Марии Федоровны 'по определению', как все германцы, что во многом предопределило и ее отказ от присяги на верность собственному отпрыску — новому Государю. Смерть матери, датской королевы, а вслед за ней — обожаемого сына Георгия, 'сгоревшего' от туберкулеза...

Казалось бы, чего уж больше!? Однако, истекший год щедро вывалил на ее хрупкие плечи ворох новых бед и душевных страданий. Радость от рождения долгожданного внука Цесаревича Алексея разлетелась вдребезги с известием о страшной болезни мальчика, гемофилии, что лишь добавивило гнева по отношению к супруге Николая. Изгнание несчастного Витте, с которым Мария Федоровна связывала все надежды на внутреннюю стабильность державы, и милого Ламсдорфа, который регулярно посвящал ее в секреты дипломатической кухни. Безумные зверства сорвавшегося, словно пес с цепи, Николаши в дорогой ее сердцу Финляндии, по сравнению с которыми былое пошлое, солдафонское русификаторство Бобрикова походило на деяния ангела во плоти.

А в августе, — сепаратный сговор Николая с пакосником и интриганом Вильгельмом за спинами у доверчивых французов и англичан, о чем она догадалась по недомолвкам сына после поставленных ему ею прямых и нелицеприятных вопросов. Ну, и на десерт, — тягостное известие о том, что этот подлый пруссак задумал женить на своей малолетке-дочери ЕЕ Мишука! Доброго, бесхитростного, доверчивого и увлекающегося мальчика. И, похоже, что Ники намеревается такому безумству потворствовать!

К этому надо добавить все 'прелести' лицезрения целого полчища германских воротил бизнеса, что пригнал с собою в Петербург неуемный Вильгельм после разгрома нами япошек. Причем, по приглашению Николая. И притащились сюда они явно для того, чтобы угробив окончательно многолетние труды умницы Сергея Юльевича, закабалить Россию без войны! Не отодрать от нее с мясом кусок-другой, как они поступили с ее маленькой, несчастной Родиной, а загробастать всю ее нынешнюю, огромную Империю. Наконец, эта безумная попытка Владимира и его наглой немки, мерзавки Михени, сесть на трон. Лишь чудом не обернувшаяся большой кровью, позором и виселицами!

Но этого всего оказалось мало. Накатила, накрыв с головой, новая волна несчастий: в самый канун победы в войне, Николай начал штамповать указы, один другого бредовее. Конституция. Дума. Восстановление Польши. Уравнение в правах жидов...

И еще эта новая опричнина, форменный плевок в лицо гвардии! И взбеленившиеся террористы, чудом не убившие Великого князя Сергея и старика Победоносцева. Плюс, в довершение хаоса, назначение Государем Регентом на время поездки Ники по Дальнему Востоку не ее, МАТЕРИ, не Алисы даже, но — Мишука! А Мишенька так похож на своего отца в молодости. Без крепкой руки над ним он может таких дел натворить...

В итоге, в том, что доктора диагностировали у Марии Федоровны тяжелый нервный срыв, и с помощью уговоров Шервашидзе, Долгорукова и придворных статс-дам, убедили ее лечь в постель, не было ничего удивительного.

Узнав от сестер Ольги и Ксении о нездоровье матери, Михаил, отказавшись от всех торжественных мероприятияй и парада в его честь, никуда не заезжая, прямо с вокзала поспешил в Аничков, оставив на потом разговор с дядей Сергеем, встретиться с которым он планировал сразу по прибытии в столицу.

* * *

Проводив супругу в Царское к Императрице, где августейшие сестры собирались пошушукаться о чем-то своем, женском, после обеда Сергей Александрович уединился в Дубовом зале, в своей старой библиотеке. Он отправился туда вскоре после того, как был извещен его адъютантом ротмистром Алексеем Белёвским о том, что Государь Регент Михаил, чей поезд прибыл в Санкт-Петербург около шести часов вечера, тотчас поехал к вдовствующей Императрице.

Ничего не поделаешь, раз Мария Федоровна прихворнула, значит — сыновний долг превыше всего. И то сказать: не виделись мать с сыном без малого год. Событий за это время произошло множество. Потолковать им было о чем. Поэтому сегодня на встречу с 'шалопаем Мишкиным' бывший 'князь-кесарь' Первопрестольной уже не рассчитывал.

Велев пожарче растопить камин, Сергей Александрович, поднялся на антресоли. Там он не спеша занялся просмотром содержимого нескольких, не до конца опустошенных им в свое время, книжных шкафов.

Забирая в Ильинское всю свою великолепную библиотеку из Сергиевского дворца, построенного для Белосельских-Белозерских архитектором Штакеншнейдером в 1840-х и ставшего свадебным подарком Императора Александра III своему брату и его невесте, Сергей Александрович оставил тут некоторые книги, альбомы и журналы. Ради экономии места в подмосковном усадебном доме. По большей части, это были вторые экземпляры и утратившая актуальность старая периодика.

Но, как это часто бывает с библиофилами, когда подзабытый роман или журнальная статья, раньше казавшаяся пресной или не злободневной, с годами неожиданно вновь вызвают интерес, так и сейчас в руки Великому князю попался сардинский журнал времен Рисорджименто на Аппенинском полуострове. В нем Сергей Александрович случайно наткнулся на занятный материал о подоплеке сближения Пьемонта с Францией, которая дала ему возможность взглянуть под новым, неожиданным углом на развитие отношений Петербурга и Берлина, породив некие занятные аналогии.

Чтение всегда помогало Великому князю привести в порядок мысли, снимая груз тревог и сиюминутных забот. Вот и этим вечером, после вчерашней беседы с Зубатовым, неожиданно трудной и нелицеприятной, ему захотелось отвлечься, переключившись на что-то стороннее. Надо было успокоить расходившиеся нервы...

Сергея Васильевича он не видел с самой последней их встречи в Москве, в 1903-ем. Тогда угодившему в опалу у Государя своему протеже, Сергей ничем реально помочь не мог, разве что посочувствовать. Ибо, что сделано, — то сделано. В вопросах отставок его племянник Ники старался всегда пунктуально следовать принципу собственного отца: 'покойников назад не носят'. Великому князю представлялось тогда, что на карьере Зубатова поставлен окончательный, жирный крест. И попусту обнадеживать обиженного, разгоряченного Сергея Васильевича обещанием заступничества, он не стал.

Каково же было его удивление, когда до Москвы дошли известия о том, что бывший 'неблагонадежный поднадзорно-ссыльный' был внезапно вызван к Государю, обласкан и не только восстановлен во всех правах, но в чине генерал-лейтенанта поставлен во главе всей тайной политической полиции страны, — вновь возрожденного Секретного приказа!

К сожалению, так уж получилось, что в круговороте событий последних месяцев, Сергей Александрович смог пообщаться с Зубатовым без свидетелей только вчера. И этот их разговор неожиданно оказался сложным, если не сказать пугающим, для отставного московского генерал-губернатора...

* * *

Приглашенный Великим князем к ужину, 'главный опричник России' прибыл на угол Невского и набережной Фонтанки пунктуально, ровно в шесть вечера. Приехал он строго официально, в мундире, хотя в приглашении, которое отвез в штаб-квартиру ИССП Джунковский, Сергей упомянул про 'приватный, дружеский ужин'.

Но могло ведь быть и так, что Сергей Васильевич просто не успел переоблачиться, до последней минуты занятый делами службы. Поэтому радушный хозяин не придал, поначалу, внимания этому мелкому штриху. И, как выяснилось, — напрасно. Зубатов был подчеркнуто вежлив и учтив. И этим сразу провел между собой и хозяином дворца некую незримую черту, недвусмысленно дав понять, что времена, когда он был безоговорочно 'человеком князя-кесаря Московского', канули в Лету.

Ни наивным, ни недалеким, Сергей Александрович не был. И понял все правильно и сразу. Вопрос был только в том, чего в поведении Зубатова больше: давней затаенной обиды или неожиданно взыгравшей гордыни? Гордыни, упивающейся самолюбованием перед картиной собственного взлета на фоне явной опалы Великого князя. К сожалению, подобные метамарфозы случаются с глубоко штатскими людьми, внезапно получающими реальную, военную власть.

Только вот стоило ли его задавать, этот вопрос, и начинать выяснять отношения? В конце концов, одним недругом больше, одни меньше, — не так уж и важно. Их коллекция у Сергея Александровича и так была солидная. Одним другом меньше? Вот этого, пожалуй, жаль. Но, что поделаешь, жизнь сводит людей, она же, порой, и разводит...

Проговорив с гостем минут двадцать 'ни о чем', в формате обсуждения последних светских сплетен и заграничных новостей, Великий князь все-таки решился:

— Сергей Васильевич, да Бог с ними, с этими французскими газетами. Позволь все-таки мне поздравить тебя со столь высоким и ответственным назначением!

— Спасибо, Ваше императорское высочество!.. Жаль только, что благодарить за это я должен не Вас, — в глазах Зубатова впервые с момента начала их разговора вспыхнул огонек чувства, который он не смог, или не захотел вовремя притушить.

— Ты, все-таки, в обиде на меня, Сергей Васильевич...

— Дело прошлое. Да и какие тут могут быть зазлобы?

— Да, я понимаю. И, все-таки, обидился...

Но, позволь мне кое-что рассказать тебе, до того, как мы расстанемся, — Великий князь опустил глаза, задумчиво изучая тщательно подстриженные и подпиленные ногти на левой руке, — Через несколько месяцев после твоего последнего визита и отъезда из Москвы во Владимир, я говорил с Государем о тебе. В Дармштадте. Момент был выбран удачно. Мы были втроем. Кроме Николая Александровича был только его брат Михаил. Мы никуда не спешили. Министра там тоже не было, естественно.

Говорили долго. В конце мне даже пришлось потребовать отставки. В третий раз за время его царствования. Первый раз я вынужден был так поступить после Ходынского несчастья. Второй... нет, это слишком личное, пожалуй. Извини. Ну, а последнее мое требование, четвертое, он удовлетворил, наконец. Об этом ты знаешь...

Однако, Николай Александрович остался непреклонен. Он не хотел ничего слышать о твоем возвращении на службу, пусть даже в Москву. В то время фон Плеве имел на него слишком явное влияние. Кроме того, когда запахло жареным, Мещерский с Витте от тебя открестились. И представили дело так, будто история с подложными письмами — целиком и полностью твоя, 'известного провокатора', инициатива. Лишний раз бередить тебе раны, я счел бестактным. Так что прости, Сергей Васильевич, тогда я сделал все что мог...

— И Михаил Александрович был при той Вашей беседе с Императором? — внезапно встрепенулся Зубатов.

— Подозреваешь меня в даче ложных показаний?

— Но тогда получается интересный пасьянс! Ведь, как мне пояснил сам Государь, он принял окончательное решение по моей скромной персоне, благодаря настойчивости именно Михаила Александровича, которого лично я никогда близко и не знавал. Значит...

Ваше высочество, я должен тотчас просить у Вас прощения!

— Господь с тобою, Сергей Васильевич! Сиди, сиди...

И о чем это ты, мой дорогой? Какие еще извинения? Мне ли не представлять, как ты натерпелся и сколько вынес. А не просить и не молиться за тебя, у меня просто не было морального права.

— Но я ведь в Вас не поверил...

— И правильно сделал. Я не смог тогда ничего сделать для тебя, — грустно улыбнулся Великий князь, — И никто, пожалуй, не смог бы. Но это не меняет сути. А вот то, что Миша умудрился повернуть время вспять, убедив-таки брата в необходимости решить твой вопрос, да еще так красиво!.. Причем, не ставя меня в известность...

Это, мой дорогой, новость, — так уж новость. Оказывается, нашему милому Мишкину там, — на войне, на краю света, — времени и на государственные рассуждения хватало. Да, удивил ты меня, любезный Сергей Васильевич. По таким фактам судя, завтра в столицу Российской империи прибудет вовсе не тот молодой человек, что покидал ее год назад. Нет, то, что он возмужал, стал бравым боевым офицером, это было ясно из его писем. Но ты только подумай: как там, в окопах, он исхитрился приложить руку к созданию Секретного приказа и понять, что лучше твоей кандидатуры на такое ответственное дело просто не сыскать!?

Теперь, пожалуй, я начинаю догадываться, почему в этот раз Николай не смутился возложить на Мишу бремя регентских обязанностей. А я то, наивный, сижу тут и жду, что он обязательно ко мне за советами примчится.

Как все интересно у нас. Даже и не знаю, радоваться теперь или горевать?..

— Простите, но какое тут может быть горе, Сергей Александрович, если брат нашего Государя, как Вы сами только что изволили заметить, становится действительно сильной и дееспособной фигурой? Давно пора! А то, чего уж только не судачили о нем салонные сплетники. И из наименее скверного, — что он не способен вырваться из-под материной юбки, а из наиболее гнусного, простите, что и вовсе юноша умишком не вышел.

— То, что все эти кривотолки оказались беспочвенны, — очень хорошо. Плохо лишь то, что я надеялся до приезда Государя с Дальнего Востока убедить Михаила Александровича в том, что игры его брата в Конституцию и прочие разные земско-гражданские свободы с парламентами, вгонят нашу страдалицу Россию в гроб! Ввергнут в смуту, в вертеп, в беду неминучую к вящему торжеству жидов доморощеных и закордонных. И всю эту глупость несусветную нужно немедленно останавливать. Я мечтал обрести в его лице такого же союзника, какового, не сомневаюсь, найду в тебе Сережа.

— А что именно, столь разрушительное и пагубное, Вы видите в законосовещательной Думе, Ваше высочество? Или в облечении большим доверием Государя земских управ? Если не ошибаюсь, в свое время, когда мы вместе с Вами только задумывали создание нашей, самобытно-российской формы рабочего тред-юниона, мы же и темы дальнейшего совершенствования внутрироссийского управления обсуждали?

— Конечно, Сергей. Но ты ведь не станешь отрицать, что во главу угла всегда должно ставиться государство? Его возможность управлять всеми этими процессами. Разве не так? Не зря же мы все это делали с опорой на управление рабочими организациями посредством полиции. Боже упаси стихийные силы толпы пускать на самотек! А сейчас Николай ставит под сомнение сий первейший принцип. Итоги так называемого Земского съезда сами за себя говорят. И эти наивные мелкопоместные дураки думают, что смогут управлять деревней, если рухнет община. Безответственные идеалисты!

И в отношении Думы этой. Ты сам-то посуди, Сергей: ведь от законосовещательного парламента до законотворческого, — один шаг! Мы сами приближаем нигилистов, эсдеков и прочих террористов к ПРАВУ управлять государством через написание его законов. Следующий шаг, тогда, какой? Выборы без ценза? Ответственное министерство? Ты понимаешь, что это такое?! Россия не Франция, не Бельгия, не Австрия и не Германия. И даже не Венгрия. Ты представляешь себе малограмотного крестьянина, сидящего в Думе?

Зато я очень даже хорошо представляю. Ежели горласт, в грудь себя стучать может и косоворотку на ней красиво рвать, — такие же, как и он, только менее горластые, его и выберут. Бред!.. Землепашцы, коим дают отчет министры?! Идиотство законченное...

Ты согласен со мной, Серж?.. А что такого смешного я сказал?

— Сергей Александрович, Вы позволите высказаться предельно откровенно?

— Конечно.

— Я прошу прощения, Ваше высочество, но меня удивила Ваша убежденность в том, что государственный аппарат России, с учетом качества и количества имеющегося у нас чиновничьего человеческого материала, в силах если не эффективно, то хотя бы как-то управлять ныне набирающими силу в стране процессами. Имея в виду неизбежные и скорые перспективы полного слома сельской крестьянской общины и равно неизбежное многократное увеличение финансовых оборотов индустриальных предприятий, а также численности занятых в нашей промышленности рабочих...

— Стоп! Сергей, я не утверждаю, что у нас все хорошо. Просто нельзя ставить экипаж впереди лошадей! Какой еще 'слом общины'!? Сперва нужно спокойно отработать и зарегламентировать новые действенные формы и методы управления, а уж потом...

— Поздно. Уже слишком поздно, Ваше высочество.

Сейчас я понимаю, что мы с Вами опоздывали даже тогда, в Москве, с рабочими организациями. Спокойствия и времени на эксперименты и отработку разных моделей управления в России нам не дадут. Тем паче, что все это будет похожим на попытки очередного изобретения велосипеда.

— Это почему же, позволь полюбопытствовать? И кто же не даст нам времени? Разве не ваш Приказ, Сергей Васильевич, создается для успешного искоренения крамолы всех мастей, и восстановления в России должного спокойствия? — взгляд Великого князя стал холодным и отрешенным. До Сергея Александровича внезапно дошло, что Зубатов откровенно не разделяет его мнения о преждевременности и пагубности затеваемых Николаем реформ, де юре означающих отказ от абсолютистского самодержавия и переход к конституционной, думской монархии.

— Сомневаетесь в том, что у нас нет времени? Забавно, но во Владимире у меня как раз его хватало, чтобы подумать на эту тему, — печально вздохнул Зубатов, — Но если серьезно и коротко, по существу, то первая причина этого в формировании в России новых общественных классов, объективно обреченных на особую социальную активность просто в силу бурного роста. А именно: монополистической буржуазии, промышленного, корпоративного пролетариата и, конечно, свободного, частноземельного крестьянства, в котором, в силу естественных причин, неизбежно быстрое расслоение на массу сельских пролетариев и крестьян-буржуа. Приостановить процесс формирования их государство уже не сможет, поскольку нам жизненно необходим экспоненциальный рост продукции промышленности и сельского хозяйства. В противном случае державы-конкуренты уйдут вперед от нас 'на всю жизнь'. Поэтому рецепт двадцатилетней давности, 'подморозка' от Победоносцева, больше не работает...

— Вы там, во Владимире, уж не марксистскую ли литературу штудировали?

— Ну, не без этого, естественно, — усмехнуся Зубатов, — Но Вы ведь сами знаете, Ваше высочество, что я гораздо раньше начал изучать сей предмет. В юности, — как идеалист и романтик. Позже, как скептик-практик, который, в силу обстоятельств своей известной деятельности, обязан был уяснить приводные ремни опасного для государства брожения, которое идет в рабочей фабричной среде.

Как Вы помните, мы постарались уложить одним выстрелом двух зайцев: вполне законное роптание пролетариев канализировать против хищничества их промышленных хозяев, а не государства; и в то же самое время, самих капиталистов занять выяснением отношений с рабочими. Дабы у наших господ-толстосумов не оставалось сил на попытки подрыва устоев самодержавия своим беспардонным стремлением 'во власть'.

Но если в первом случае мы были правы: рабочее законодательство и профсоюзы крайне важны и необходимы по вышеозначенным причинам, то вот с промышленниками, в чьих руках концентрируются громадные капиталы, — мы ошибались.

Отвратить этих господ от желания поучаствовать в государственном управлении у нас не получилось бы никак. От рабочих они откупятся малым процентом барыша. А весь их доход зависит от налогообложения, таможенного регулирования, государственного контракта и дешевого кредита. С развитием индустрии, их 'поход во власть' неизбежен и неотвратим. При этом со временем для промышленной буржуазии станут приемлимы любые способы достижения этой власти, ибо на всех заводчиков титулованных невест не хватит. Да и не за каждого они пойдут. Даннинг правильно предупредил нас: 'нет такого преступления, на каковое не пошел бы капиталист, ради 300-т процентов прибыли'.

Ту же тенденцию мы с Вами скоро увидим и в деревне, по мере развития земельного рынка и формирования крупных капиталистических хозяйств на земле. При этом доля бывших господ-помещиков в поземельном владетельном классе будет год от года падать, а доля предприимчивых выходцев из крестьянской массы расти.

Думаю, каковыми будут моральные качества этих личностей, по прошествии ими безжалостной конкурентной борьбы первого этапа скупок-переделов, Вам понятно. И эти люди тоже будут стремиться к участию во власти, аналогично боссам промышленности. Ибо от этого, а не только от солнышка да дождика, будут зависеть их доходы.

Так что законосовещательная Дума и земское самоуправление нужны стране, Ваше высочество. Эти реформы перезрели, их надо было начинать лет десять назад. Но само их проведение никоим образом не является гарантированной предпосылкой 'ответственного министерства'. Наоборот, скорее. Так как даст возможность имперскому правительству, сузив сферы своей деятельности и вовремя получая для принятия решений достоверную информацию с мест, уже отфильтрованную от всего случайного и расставленную по ранжиру важности представительными и земскими органами, существенно повысить качество управления.

Что же до отмены черты оседлости и прочих 'кухаркиных детей', то давайте уж смотреть правде в глаза: те несколько процентов российских евреев, что держат в мошнах 90% совокупного семитского капитала, давно живут в столицах или губернских городах. Как и практически все их видные деятели исскуства. И детей своих они учат не хуже, чем отпрысков наших знатных фамилий. Если не лучше.

Тем временем, из-за этой, практически уже не работающей бумажной фикции, еще и провоцирующей погромы, кстати, разладились наши отношения с Америкой и начались проблемы с кредитом у Ротшильдов. Причем как раз тогда, когда, к стыду нашему, без крупных внешних займов мы не сможем справиться с задачами реформирования села и индустриализации. Я уж скромно молчу о преобразованиях в армии и на флоте, о борьбе с неграмотностью, о переселенческой программе.

Говорить о контрибуции с самураев нам, очевидно, еще рано. Как повернутся дела, если дойдет до конференции Держав, мы знать не можем. Между тем, возможности нашего внутреннего рынка заимствований в ходе войны практически исчерпаны. За двумя исключениями: наши состоятельные иудеи готовы сразу ответить рублем на отмену дискриминационных актов, а староверы-купцы на распечатывание их храмов. Это вполне достоверная информация. И проверенная. За это я Вам ручаюсь.

— Вот как!? Жиды ростовщики и перекупщики зерна раскошелятся за местечковых? — во взгляде Великого князя скепсис недоверия смешался с презрением в равных долях.

— Это действительно так, Ваше высочество. Только самое неприятное в нерешенном 'русском еврейском вопросе', если уж об этом речь, так это то, что мы сами даем в руки нашим главным стратегическим ненавистникам повод к демонстративному оправданию их наступления на Россию. Только противники наши вовсе не Англия, Австро-Венгрия или Германия как государства, и не их формальные правительства или высшая знать.

Как представляется, вторая, и главная причина того, что времени на 'раскачку' и неторопливую модернизацию государственной системы нам не дадут, состоит в том, что господа мировые 'финансовые короли', все эти Ротшильды, Барухи, Варбурги, Шифы и прочие 'франкфуртцы' из их круга, созрели для того, чтобы начать конструировать в Европе грандиозную войну. Они вполне уверенно манипулируют не только финансами, но и 'общественным мнением', а, следовательно, и политикой держав. Во всяком случае, политикой Англии, Франции и Австрии — уверенно. Сейчас они поспешно выносят свой 'штаб' подальше от порохового погреба Европы, за океан. Подмять под себя продажную 'демократическую' систему власти САСШ для них особого труда не составило.

Но общеевропейская война — потенциально величайший их бизнес — немыслима без участия России и Германии. Нас с немцами жаждут столкнуть лбами. Стравить! Дабы в итоге разрушить обе империи, по ходу процесса обескровив Британию, и пожать с этого грандиозные финансовые плоды. А по завершении бойни править всем человечеством, опираясь на Мировую мошну и хранящую ее промышленную и военную мощь Америки.

Агентура 'франкфуртского гетто' трудится над этим проектом у нас в России денно и нощно, используя парижскую долговую удавку, либеральствующую публику любых мастей и господ-революционеров в качестве инструментария. И этот их 'джентльменский наборчик' пока вполне дееспособен, к сожалению. Но мы должны понимать, что не весь еврейский народ априори у нас во врагах. Речь о нескольких банкирских семьях и их прихлебателях, которые выстраивают 'под себя' мировую финансовую систему, и готовы в погоне за абсолютной властью на самые изощренные ходы и циничные преступления.

Вот почему наша попытка переломить ситуацию 'через колено' может привести к страшным потрясениям и большой крови. Готовы ли мы сегодня к этому? Справимся ли, нужно ли нам такое?.. Вы ведь любите рыбалку, не так ли, Ваше высочество? Можно ли большую рыбу сразу пытаться вытащить резким рывком? Не порвать бы снасть...

Резюмируя сказанное. Ситуация с последними Высочайшими указами мне видится такой: Государь пытается успеть втолкнуть нас всех в последний вагон уходящего поезда под именем 'Российская империя'. А отправляется состав сей от дебаркадера с названием 'Революционная республика'. Лично я на этой платформе остаться решительно не хочу. Такое у меня сложилось мнение по данному вопросу. Почтительно прошу простить, если чем-то разочаровал Вас, Ваше высочество.

— Ну, что ж. Откровенность за откровенность. Благодарю Вас, Сергей Васильевич. Я обдумаю все сказанное Вами. Но вынужден заметить: пока Вы меня не убедили. Да, на первый взгляд, возможно, эти рассуждения кому-то и покажутся логичными. Но именно такие действия и ведут страну к хаосу, которого нам нужно избежать. Любой ценой. Пожалуйста, подумайте и Вы на досуге над моими словами. Хорошенько подумайте...

— Простите, Ваше императорское высочество, но ежели Вам угодно будет именно ТАК поставить вопрос, то я позволю себе еще кое-что добавить.

— Извольте-с. Я — весь внимание.

— Во-первых, не стоит Вам меня пугать, Сергей Александрович, — дерзко стрельнул взглядом Зубатов, спокойно выдержав гнев, вспыхнувший в ответ в великокняжеском взоре, — А во-вторых, хорошо бы Вам понять, что раз я позволяю себе вести здесь вполне откровенную беседу на ТАКИЕ темы, значит мое доверие и уважение к Вам ничем не поколеблено. Что же до общих воззрений Ваших, то они мне известны доподлинно. И я понимаю, как трудно Вам осознавать то, что усилиями Вашего племянника Россия стала на рельсы модернизации и прогресса, вопреки воле Вашей и большинства великих князей.

Но лишь Вам, единственному, и исключительно лишь для Вашего личного сведения, я сейчас покажу один документ. Ибо, — откровенность за откровенность. Прочитав его, пожалуйста, со всей ответственностью подумайте и решите, разумно ли становиться на пути у набирающего ход поезда. А уводящую его с магистрального направления стрелку дергать, кому бы то ни было уже поздно. И крайне рискованно.

С этими словами Зубатов извлек из внутреннего кармана небольшой, узкий конверт и вручил Сергею Александровичу содержавшийся в нем сложенный втрое лист бумаги с явно видимым на уголке характерным росчерком...

'Милостивый государь Сергей Васильевич.

Настоящим поручаем Вам, и вверенному заботам Вашим Имперскому секретному приказу, на время отсутствия Нашего в европейской России, обеспечить незыблимость властных институтов и порядок в столицах Империи Нашей.

В случае чьих-либо попыток подвигнуть события к смуте, мятежу или к отмене любых отданных Нами Указов и распоряжений, поручаем Вам, с ситуацией сообразуясь, действовать в отношении оных лиц быстро, решительно и твердо, при угрозе массовых выступлений приняв под свое начало департамент полиции и корпус жандармерии. При необходимости не взирая на любые титулы и чины, действуя именем Нашим, и с полного Нашего Высочайшего соизволения и одобрения.

Николай'...

* * *

— Василий Александрович, прикрой, пожалуйста, свою дверь. Сквозняк по полу так и свищет.

— Простудиться боишься?

— Не боюсь. Не хочу. По такой колоритной погоде сопли схватить: на раз-два. А у меня завтра осмотр Алексея. Врач-бациллоноситель, — это не комильфо...

— Понял. Не вопрос, Вадим, — Балк, резко приоткрыв, поплотнее захлопнул дверцу кареты, поправил сбившуюся занавеску и философски заметил, — Что правда, то правда: по части баловства весенней погоды Питер совершенно не изменился. Что тут, что там, у нас. Вернее, тогда.

— Спасибки. Теперь — совсем другое дело...

По поводу же наших с Михаилом дорожных разговоров, пожалуй, больше мне и добавить нечего. Из общего впечатления: вполне умный, рассудительный чел. Конечно, со своими прибамбасами. Но у кого их нет? Правда, явно пребывающий пока в смятенных чувствах. То ли из-за своих нежных чувств к дочке Вильгельма, в коих до конца еще сам не разобрался, то ли от груза ответственности за будущее всей страны, подлинный вес которого на своих плечах наконец-то осознал. Короче, радость от того, что он больше не наследник, оказалась несколько преждевременной.

— Тут ты мне Америку не открыл, дорогой. Мишкин наш действительно считает, что испытывать понятные чувства к несовершеннолетней, это нонсенс. И из-за этого страдает, представляя себя внутренне порочным и извращенным типом.

Да, да!.. Вот так, не больше и не меньше. Типа, 'я чудовище, грязная тварь', как он мне разок выдал. Набокова я ему почитать не дал бы, по понятным причинам. Но мозги слегка вправил, разъяснив, что никакого бесовства и ущербности тут и в помине нет. Тем более, если он готов стоически ждать ее совершеннолетия. Не размениваясь. Что говорит, скорее, о душевной чистоте и силе воли. Но в отношении приступов самокопательства, вот тут ты прав на все сто. Без этого он не может. Молодой ишо, — Василий беззлобно усмехнулся, подмигнув Вадику, — Не то, что некоторые.

— Опять в мой огород булыжничек, да? Василий, обещал ведь...

— Ладно. Не буду, не буду, — Балк примирительно пихнул охнувшего Вадика в бок локтем, — Блин, но когда уж они закончат? Скоро десять. Кушать хоццо...

— Если бы решил остаться у матушки, нас бы предупредил. Или выслал бы кого с разрешением нам уехать.

— Это-то понятно. Просто я опасаюсь, как бы Мария Федоровна ему там весь мозг не вынесла. На самом деле, Вадим, женский фактор в наших делах — штука обоюдоострая. И сегодня Мишкину — стоять в глухой защите. Я ни на секунду не сомневаюсь, что маман попытается, воспользовавшись его регентскими полномочиями, уломать младшенького на какую-нибудь пакость, дезавуирующую указы Николая о Думе, Конституции и евреях.

— Согласен. Рубль за сто. Но, думаю, он должен устоять...

— Я тоже так считаю. Однако, как не крути, это для него — экзамен. Ведь до сего дня Мишкин слушался мамА практически беспрекословно. Письма он ей слал сугубо личные. О наших, вернее, о его с Николаем делах, ничем с нею не делясь. Так что явление с войны такого Мишука для нее будет, некоторым образом, откровением. Причем шркирующим. Не хватил бы удар бедняжку.

— Ее!? Не хватит, Вась. Это я тебе, как эскулап, ответственно заявляю. У крошки Минни стальной лом вместо хребта вставлен. Причем, при необходимости, пользоваться она им умеет. Эта дама, — тот самый случай, когда уместно вспомнить про стальную руку под бархатной перчаткой. Скорее уж она сама ему плешь проклюет, доведя до белого каления и срыва.

— Где сядет, там и слезет. Не, наш Мишкин уже достаточно тертый калач. Повидал всякого разного. И главное от второстепенного отличать вполне научился. Как и держать себя в руках, надеюсь. Я думаю, что...

Закончить свою мысль Балк так и не успел. Где-то снаружи, совсем рядом, раздалась отборная немецкая брань, и в тот же момент массивный кузов кареты подпрыгнул от потрясшего его громового удара, закачавшись на скрипнувших рессорах. Испуганно заржали лошади, цокая подковами по подмерзшей брусчатке.

Мгновенно подобравшись, Василий переместил опешившего Вадика в положение 'на пол, живо!', после чего был готов в привычной для него манере 'брать ситуацию под контроль': бомба под колеса решила бы все сразу, а раз ее нет, значит остаются рабочие варианты. Но, не пришлось.

— Это Я!.. Блин!!!

Дверца кареты резко и широко распахнулась, и пред удивленными очами Банщикова и Балка предстала хорошо знакомая высоченная фигура, хотя и выступающая в несколько непривычном для них драматическом амплуа. На бледном лице Великого князя Михаила отражалась такая буря эмоций, что лик его казался просто светящимся изнутри гремучей смесью бешенства, обиды и упрямой решимости.

— Михаил Александрович, что с тобой!? И почему без шинели!..

— Да, к чертям ее!.. И всех их — к чертям! Как же меня достали... — взгляд Великого князя постепенно приобретал осмысленное выражение, — Все. Едемте отсюда. Живо! Кстати... Василий, а почему Михаил Лаврентьевич — там? Внизу?

— Все в порядке уже, Ваше высочество, не извольте гневаться, — улыбнулся Вадим, занимая свое место на коже и атласе каретного сиденья, аккуратно отряхнув перед этим брюки на коленях. Из своего положения 'в партере' он успел заметить и оценить про себя, как же в гневе и суровости Михаил похож на портреты его августейшего отца в молодые годы, — Просто Ваше явление оказалось столь внезапным и... импозантным, что Василий Александрович, как я понимаю, вознамерился отбивать чью-то атаку на нас. А поскольку в рукопашной польза от меня была бы сравнительно не велика...

— Один вред от тебя в рукопашной, балобол. Не перепачкался? Вот и славно. Миша, залезай к нам скорее, а то прохватит на ветру. Тебя уже трясет всего.

— Жарко мне, а не холодно, Вась. А колотит, — это все с психу. Ты не представляешь, сколько занятного сейчас я услышал про брата. И про меня. От собственной-то матери!.. Просто, выше моих сил вытерпеть все это оказалось. Никакому лютому ворогу такого не пожелаю. Никогда...

— Я догадываюсь.

— Спасибо за понимание. Есть у нас тут... что-нибудь?

— Неа...

— Плохо. Голову на части рвет.

Вот что, мои дорогие. Сейчас мы заедем к дяде Сергею. Посидим все втроем с ним немножко, и у него я и заночую. Это рядом, Вась. Нам только мост перекатить.

Хотя, нет. Пожалуй, — все не так. Пойду-ка к Сергею Александровичу я один, а Вас попозже ему представлю, как разберусь что к чему. Какие там 'тараканы в черепушке', как ты, Василий, говоришь. Тем более, что Николай меня предупреждал, что дядя Сергей тоже участвовал во всех этих душеспасительных беседах про 'отмену конституции и жидовской вольницы'. Да еще эта его демонстративная отставка...

А пока едем, в двух словах я вам перескажу кратенько, как меня моя дорогая мамА встретила и чем так 'порадовала'. Согласны?

— Может быть, на сегодня довольно с Вас нервотрепки, Ваше высочество? Насколько мне известно, Сергей Александрович с Вашей матушкой был полностью солидарен в попытках отвратить Государя от известных решений. Как врач, я бы порекомендовал Вам такой визит совершать только на свежую голову. Кстати, Ольга Александровна просила передать, что будет счастлива видеть Вас к ужину сегодня...

— Знаю, Михаил Лаврентьевич. И спасибо огромное. Завтра или, в крайнем случае, послезавтра — всенепременно буду. Но сейчас, именно потому, что наслышан от брата о твердолобой позиции дяди Сережи, — не могу откладывать этот разговор. Хочу ему в глаза посмотреть до того, как матушка поставит его в известность о моем ко всему этому отношении. Все-таки, согласитесь, господа, женская истерия это одно, а холодная мужская логика — нечто совершенно иное, — Михаил приходил в себя, постепенно успокаиваясь, — Беда лишь в том, что мы иногда даем возможность их эмоциям брать верх над нашим рассудком.

— Иногда? Вот это ты выдал, так уж выдал, Михаил Александрович! А кто только что напугал нас 'хладным рассудком' своим, а? — тихо рассмеялся Балк, подмигнув Вадиму.

— Василий Александрович, не ерничай, пожалуйста. Я не ко мне применительно, а к дядюшке. Он, когда желает, может себя в руках железно держать.

— Ты тоже можешь, товарищ Великий. И должен. Разве я тебя не предупреждал, чего надо было в данный момент ожидать от матери? Держать удар надо...

Не сомневайся, со временем все перемелится. Но сегодня она и иже вокруг ждали тебя как последнего туза в колоде, как джокера, который поможет сделать им их игру. А когда ей стало ясно, на чьей ты стоишь стороне, естественно, любимый сынок и огреб по полной программе.

Да еще ругаешься как в гамбургском припортовом кабаке. Набрался дряни всякой, понимаешь, от кайзеровских господ офицеров-наблюдателей. Смотри, будущая теща этой вульгарщины не одобрит.

— Да, знаю я все! Извините. И не поминайте всуе, пожалуйста. Но...

Ты вдумайся только! Она мне заявила, что никогда не допустит ЭТОГО брака! Что немцы меня окручивают, как глупенького простака. Что я ничего не смыслю в жизни, что я предаю свою Родину, как и ее бедненькую, несчастненькую Данию. Что Гогенцоллерны — это лживая, хитрая и подлая семейка. Что она стала русской и ростила и учила нас для того, чтобы рано или поздно немцы ответили за все!.. И так далее, и тому подобное.

— А ты разве чего-то иного ожидал? Такая вот у тебя маман — Юдифь венценосная...

— Все равно, обидно же! И не за себя даже. Понимаете, она меня будто не слышит и никаких аргументов и доводов обсуждать не желает! Просто — не желает. Категорически. Она во всем права, — и точка. А Николай — сошел с ума. И его, Государя, надо поправлять. А если я не желаю или трушу делать так, как ей надобно и как она от меня требует, то я ей больше НЕ СЫН.

— Ого?! Сразу главный калибр пошел?

— Да, Василий. У меня от такого просто пол под ногами зашатался...

* * *

Высадив Михаила у парадного подъезда Сергиевского дворца и дождавшись, пока массивные, резные двери за его спиной, сверкнув отблесками фонарного света, плавно затворятся, Василий оценивающе взглянул на Вадика и с улыбкой спросил:

— Ну, что? Ко мне?

— Поехали...

Под негромкое цоканье копыт Невский проплывал мимо кареты своими гранитными громадами, за сияющими окнами которых бурлила, кружила и веселилась вечерняя жизнь столицы победившей империи. На тротуарах было полно народу: кто-то куда-то спешил, кто-то с кем-то раскланивался, кто-то кому-то что-то нашептывал на ушко. Проносились с гиком навстречу лихачи, унося к облюбованным ресторанам и клубам своих седоков — гвардейских офицеров и прочую 'золотую молодежь', купцов и адвокатов со свободной наличностью, авантюристов, игроков и дам полусвета...

— Мент родился. Что примолк, Вадюш?

— А что говорить-то?

— Нагоняй не огребешь от Ее Императорского высочества, что не доложился?

— Вряд-ли. Скорее всего, Оленька с сестрой через часок поедут к маман. Думаю, что вести о бурном объяснении ее с сыном до Зимнего уже долетели. Тут с этим быстро...

— Логично. Судя по всему, Мишкин матушку до прединсультного довел.

— Она тоже в долгу не осталась, — Вадим невесело ухмыльнулся.

— Ну, это-то изначально предполагалось, — Василий задумчиво глянул в окно, — Ты же не думал, что романовская камарилья так вот запросто Конституцию да Думу проглотит?

— Проглотить-то бы им очень хотелось, только пока подавиться и лопнуть боятся.

— Это — пока. Пока дядя Вова с Николашей от пережитого страха не отошли. Созреет ли августейшая семейка снова на что-то серьезное — ближайшие недели покажут. А мне на днях в эту Англию долбанную срываться! Зубатов настаивает.

— Но ведь, насколько я знаю, Сергей Васильевич должен был там все подготовить, на случай если бы Вы в Питер не успели, или Николай Вас с собой удержаь решит. Да и Михаила лучше бы подстраховать...

— Все так. Но и ехать надо. Дела там серьезные очень, боюсь, не накосячили бы чего наши хроноаборигены. Короче, не решил я пока. А у Мшкина настрой нормальный. Но сможет ли он выдержать такой прессинг, если нынче и любимый дядюшка его в оборот возьмет? Посмотрим, перетрем все, тогда и определюсь...

Скажу честно, Вадим, страшно не хватает умения 'дубля' создавать. У Стругацких, в 'Понедельнике', помнишь? Может, Вы, ученые, чё-нить придумаете? Разрываюсь ведь.

— Глухо с 'дублями', Василий. Думаешь, я сам о таком не мечтал? — вздохнул Вадик, — Я ведь, как в Питер попал, первые три месяца не то чтобы выходных не видел, на сон-то часов пять получалось. И то, много, пожалуй. Если в среднем только...

— В среднем? Это ты хорошо сказал. Мы с тобой точно в среднем... положении. Как Жучка на заборе. С одной стороны дворянская камарилья со всеми понтами. Сдругой — многоуважаемая 'Мировая закулиса'. С третьей — наши неизбывные 'дураки и дороги'. А с четвертой — парни вроде Азефа, Савинкова, Чернова, да Владимира нашего, Ильича...

— Тогда уж не на заборе, а на столбе, — уточнил расклады Вадим.

— Ага. На колу... Кол на колу! — как тебе это, — Василий вдруг задорно расхохотался, — А знаешь, что, Вадюша?..

— Ну?

— Адреналинчик-то от всего этого вырабатывается не хуже, чем от рукопашки. Ты просёк, что у нас сейчас права на ошибку попросту нет? И мы, голуба, с тобой, теперь саперы по жизни? Счастливца Петровича я выношу за скобки, как спеца узкого профиля.

Конечно, будь на то моя воля, отработать бы 90 процентов от всей этой банды, глядь — небо сразу чище и станет. Только вот теория и практика глаголят: уберем сразу с доски кучу известных фигур, — в возникшем вакууме напочкуются новые. Те, кого мы не знаем...

Ладно. Выметайся, приехали. Буду тебя, царедворец, с Верочкой моей знакомить.

* * *

Высокие пристенные часы гулко отбили три удара. Темнота в комнате сливалась с мраком за окнами. Тяжелый, мутный туман висел над городом, укрывая его промозглой сыростью и какой-то щемящей душу, безысходной мглой. С непроглядного ночного неба уныло сеял мелкий снежок с дождем, оставляя на оконном стекле слезные потеки скорби. То ли по почившей в положенный срок зиме, то ли по безвременно уходящему миру.

Его миру...

Глубокой ночью проводив племянника ко сну, Сергей Александрович по чугунной витой леснице поднялся в старый рабочий кабинет. Не включая света, прикрыл дверь, подошел к окну и, со стоном сдавив ладонями виски, вжался лбом в стеклянный холод.

'— И что теперь? Как с этим всем быть? Сейчас — уже не знаю...

— Не знаешь, что делать, — ничего не делай, — бесстрастно откликнулось альтер эго.

— Так обожают говорить французы. И в результате имеют уже третью республику. И каждая — плод огромной крови и страданий.

— Возможно. Но что ты предлагаешь? Пойти по стопам тупиц Володи и Николаши?

— Если бы эти два дурака сначала посоветовались со мной, все можно было сделать аккуратно, умно и благопристойно. Тогда. Сегодня — уже поздно.

— Так уж и поздно? Почему?

— Даже если я дерзну пойти на силовое отрешение семьи покойного Сашки от трона, Зубатов, Дурново и как минимум половина гвардии, этого не поддержат. Я сейчас просто бывший генерал-губернатор второй столицы. И кое-кто поймет это как попытку сведения счетов. А это — позор вековечный.

— Не только они. И не только из-за твоей опалы...

Народ не поддержит. Сегодня люди голыми руками разорвут любого за Николая.

— Знаю. Эйфория от победы и царевых 'подарков' такова, что нас просто растопчут.

— И? Значит, ты готов по-филосовски смотреть из окна на то, как через распахнутую им дверь, сюда, на эти улицы, врываются кровавые демоны?

— Нет...

— Что же тогда?

— В конце концов, с такой дрянью, как костный туберкулез, мне все равно долго не протянуть...

Четвертый этаж. Или 'Браунинг', подарок Феликса. Вещь безотказная...

— Грех смертный. О душе подумай.

— Я просто ищу выход.

— Это трусость, а не выход. На кого ты бросишь Эллу, своих?..

— Теперь мы будем всех жалеть, да? Не пропадут...

То, что сейчас начинается в России — невыносимо! Можно с ума свихнуться, если не восстать против этого кошмара.

— 'Невыносимо, свихнуться, кошмар!..' А вдруг у них все получится? Что тогда?

— Мне бы Мишкину уверенность. Но шансы призрачно малы. Народ к этому не готов.

— Думаешь? А ведь это — русский народ. Не забывай: великое видится на расстоянии.

— Предлагаешь сдаться? Уехать? Трусливо сбежать? Это же бесчестие...

— Почему? Ты никого не предаешь. Война закончена. Отставка принята. Сейчас ты волен как птица. Так что, это как раз и есть — самое разумное решение.

— И в чем же его 'самая разумность'?

— В том, что тебе вчера посоветовал Сережа.

— Молча посторониться с их пути? Забыв наказы брата? Забыв о гордости и чести!?

— Если не готов принять их начинания, — сохранишь руки чистыми, а репутацию не запятнаной. За их возможные провалы никто не посмеет возложить ответственность на тебя, а время все расставит по местам. И ты вернешься. С высоко поднятой головой.

— Значит, в Дармштадт?

— А что, есть другие варианты?..'

* * *

Глава не завершена. Будут дополнения.....

Глава 2. Добрый вечер, трусишка...

Апрель 1905 г., Лондон, Дублин, Северное море.

Промозглый, густой туман окутывал все вокруг. Его мутная мгла прятала от глаз дежуревшего у сходни сонного матроса частокол фабричных труб, решетчатые хоботы портовых кранов, пакгаузы, трубы и мачты многочисленных судов, ошвартованных рядом с черной тушей пожилого германского сухогруза, или стоящих в доках поодаль. И только булыжники, которыми была вымощена причальная стенка, тускло поблескивали бурыми округлостями в желтом пятне света от газового фонаря. Где то внизу, между бортом гамбургского трампа и толстыми дубовыми сваями причала, напоминая о своем незримом присутствии, лениво хлюпала Темза...

Маслянистую, мутную, желто-зеленую воду главной реки Британии рассмотреть в белесом воздушном киселе было невозможно. Ее можно было только слышать. И обонять. Вдыхать этот истинный лондонский аромат, который, один лишь раз коснувшись ваших ноздрей, запоминается сразу и на всю жизнь. В нем, в особых пропорциях изысканного букета, сплелись дивные парфюмы гниющих водорослей, дохлой рыбы, нанесенного приливами из глубин Ламанша ила, и неизбывных миазмов уличных нечистот города, считающего себя столицей Мира.

Этой тошнотворной вонью Лондон пропитан от подвалов и до крыш. В разных пропорциях и концентрациях, но так он пахнет везде. Он надменно источает на Вас свое высокородное амбре в Вестминстерском аббатстве и у подножия колонны Нельсона так же, как в банкирском Сити или у дальних старых доков Истэнда.

Аборигены к тому, что их родной город пахнет именно ТАК, естественно, привыкли. Пожалуй, уже на генетическом уровне. Как привыкли они к утренним умываниям из раковин с заткнутой сливной пробкой. Постепенно, как бывалые фронтовики свыкаются с тошнотворным, сладковатым запахом тлена, принюхиваются к этому навязчивому душку и чужаки, коим приходится бывать здесь достаточно регулярно.

Но для человека, попадающего в Лондон впервые, этот интимный штрих к портрету английской столицы становится полным откровением. Сравнимым по силе морального воздействия лишь с моментом, когда желанная, очаровательная женщина ложится с Вами в постель, не посетив предварительно ванной комнаты...

* * *

Видавший виды, пошарпанный трудяга 'Майнц', чьи трюмы были задраены еще с вечера, поскольку проверка груза, составление коносаментов, равно как и все остальные портовые формальности, его пожилой капитан и владелец Ульрих Рогге закончил еще до захода солнца, был готов к отплытию. Уйти он мог еще вчера. Ведь вечерние туманы в апрельском Лондоне, в сравнении с утреними, кажутся лишь легкой дымкой. Но...

Обычное дело: несколько матросов до сих пор не вернулись на борт из портовых кабаков. Другой шкипер плюнул бы на это и давно снялся. Еще пара заходов здесь, потом до Данцига, домой доползти, — это вам не через Атлантику в ноябре бултыхать. Да и экономия, опять же, какая никакая. Ушел бы и сам Рогге. Но только не в этот раз.

— Дитрих! Ну, что у тебя там?

— Тихо пока, капитан. Где их только черти носят? Герр Рогге, а если парни, того... Слиняли?.. Сегодня-то мы точно уйдем?

— Точно. Не задавай дурных вопросов. Пусть Магда твоя потерпит малость. Только горячее будет...

О! Тише. Ну-ка, слушай!.. У тебя уши получше, — не наши ли там горланят? Может, заплутали в киселе этом? Не бултыхнулись бы. Давай, беги вниз, помоги там, если что...

Из тумана, со стороны прохода на причальную стенку между двумя огромными портовыми пакгаузами, медленно приближаясь, доносилось нестройное:

Auf Deck, Kameraden, all auf Deck!

Heraus zur letzten Parade!

Der stolze "Warjag" ergibt sich nicht,

Wir brauchen keine Gnade!

— Ребята! Шульце? Вилли? Это вы так орете? Где вас черти морские носят, говнюки несчастные?

— Да, да! Это... есть мы! Колоссально, Гюнтер! Нас ждали! Слышишь? Это Дитрих. Макс! Очнись, урод. Пьяная скотина-а... Дитрих пришел тебя встречать. Он тебя повезет к мамочке... с папочкой! Они подотрут твой мокренький, расквашенный носик, свинья вонючая...

An den Masten die bunten Wimpel empor,

Die klirrenden Anker gelichtet,

In sturmischer Eil` zum Gefechte klar

Die blanken Geschutze gerichtet!

— Эй, Шульце! Ну, где вы?

— Да, Дитрих... А мы тебя видим... Ха-ха-ха!..

Навстречу вахтенному матросу из тумана медленно выдвигалось нечто темное и бесформенное, что при ближайшем рассмотрении оказалось двумя моряками, тащившими болтавшегося между ними как мешок с тряпьем, третьего. Еще один морячек, слегка пошатываясь и изредка спотыкаясь, брел чуть поодаль...

— Господа, как все прошло, почему задержались так, Василий Александрович? — полушепотом осведомился 'Дитрих', быстро подойдя к живописной группе.

— Нормально, Юра. Все нормально. Вчера эсдеки на съезде заседали аж до 23-00. Так что пока товарища Литвинова окучили, пока переодели, угостили, пока то да се... Старик себя правильно вел? — так же полушепотом ответил тот из моряков, кто шел налегке.

— Вполне. Все готово. Как туман сойдет хоть немного, сразу уходим. Хвоста не было?

— Был. Поэтому фокус с переодеванием пришлось проделать дважды.

— А филеры?

— Дня два-три они их точно не найдут. Потом, возможно. Но этот их Лондон и сам так воняет!.. Да чтоб я сюда еще хоть раз...

— Ой, не зарекайтесь, Василий Александрович.

— Ой, не каркай, Юрий Андреевич. Портовые? Коносаменты?

— Все в порядке. Как этот?

— Мы влили в него почти полторы бутылки виски. Пытался брыкаться, как понял, что к чему... секунд пять. А потом стал умничкой и паинькой, сам стал ее родимую кушать. Ибо с яйцами так вот запросто расставаться ну, очень не захотелось, и лучше без лишних эксцессов проследовать по протореной три дня назад Лазарем Борисовичем дорожке. Да, у него комфорта побольше на датском пакетботе. Но ведь он и не ломался, как этот...

— Далее по плану? Никаких изменений?

— К чему вопрос? Наша часть здесь выполнена. С 'Майнцем' его отсутствие точно не свяжут. Теперь к ирландцам, а потом доставим наше сокровище по адресу. Председатель лично собирается встретить главного казначея РСДРП(б), агента британской разведки и мировой закулисы в одном флаконе. Много интересного эта головка черненькая знает...

Да, зря все-таки, товарищ Ульянов отказался. Да еще в столь желчно-ехидной форме. Жаль! Но — ладно. Что выросло, то выросло. Сам выбрал. А это уже без нас. Рачковский и его мужики с 'закрытием' эсдековского сходняка справятся сами.

— Когда сообщим Рогге, что возможно пойдем в Ревель вместо Данцига?

— Сначала — квитанция в Дублине. Может и не придется, если встреча там пройдет без накладок, уважаемые господа фенеи и иже с ними рискнут отправить в Санкт-Петербург своих представителей, а у нас в столице сочтут, что принцип 'время — деньги' в нашей работе не менее важен, чем в бизнесе. Я все-таки надеюсь на вариант с миноносцем из Гамбурга. А если не получится, предупредим старика, когда будем в Балтике.

Так... подходим. Ну-ка, помогай, мужики подустали. 'Беглый, неверный жених моей разлюбимой сестрички' торопится на Родину. А там его заждались уже. Запевай, ребята!

Aus dem sichern Hafen hinaus in die See,

Furs Vaterland zu sterben —

Dort lauern die gelben Teufel auf uns

Und speinen Tod und Verderben!

По прогибающейся стальной сходне, моряки быстро проследовали на борт. Причем один из той парочки, что тащила под руки отключившегося коллегу, пробурчал что-то невнятное, а затем, повинуясь согласному кивку более молодого товарища, легко, как пушинку вскинул на плечо бесчувственное тело, и уже через несколько секунд оказался на палубе вместе со своей ношей.

Последним, обернувшись на прощание к лондонскому туману и внимательно прислушавшись, на борт поднялся матрос Йохан Шульце, он же — капитан российской гвардии, офицер по особым поручениям при председателе ИССП, друг и фаворит Великого князя Михаила Александровича, а также флигель-адъютант его венценосного брата Государя Императора, Василий Александрович Балк.

— Добрый вечер, герр Рогге! Дико извиняюсь, но этот пакостник Макс... как только он не выкручивался! Ну, Вы же знаете, как много находится умных отговорок и веских поводов не делать для женщины того, что обещаешь девушке. Но, как Вы помните, по нашему уговору, я оплачу этот день вашего простоя по-средней.

— Ну, что ты, мой мальчик. Как я могу тебе не верить? Я волновался лишь, не случилось ли чего там с вами. Англичане такие свиньи. Особенно по отношению к нам, немцам. Судя по всему, без потасовки не обошлось?

— А, мелочи, шкипер! Просто поняв, что наши намерения серьезны, Макс попытался поискать поддержки у своих местных знакомых. Ну, и ему малость попало... а потом мы выпили, помирились. И... вот, в результате, я опять попал на деньги, капитан! — 'Йохан' беззаботно рассмеялся.

— Ох, и дерзкий же Вы человек. Так вот взять, поехать в чужую страну, отлавливать беглого жениха сестры?.. Честно, я бы на Вашем месте убедил ее забыть этого паршивца, и всего-то делов. Да еще такие расходы. Ну, на кой ляд он ей сдался? Ладно бы — мужчина был видный. А этот Ваш Макс...

— Герр капитан, ничего не поделаешь, огрехи воспитания. Не могу я отказывать любимым женщинам. И Родине.

А что не писаный красавец?.. Ха! У женщин свои оценки. И вкусы. А парень-то он очень разворотистый. Отец хочет его в лавку пристроить. Так что нам он теперь ВСЕ отработает, как миленький, — в глазах молодого моряка на мгновение промелькнул огонек хищной удовлетворенности.

Истолковавший его по-своему, Рогге понимающе хмыкнул, потрепал 'Йохана' по плечу, и слегка нахмурившись, что придало его лицу почти бисмарковское выражение суровости, изрек:

— Ладно, не хорохорьтесь уж, юноша. Рад, что у Вас все удалось. Ступайте вниз, переоденьтесь, а то простудитесь. Денег у Вашего папаши куры не клюют, вот что я Вам скажу. Снимаемся завтра часов в десять. Спокойной ночи.

'Да. Спасибо, старина. Поспать и правда не мешает. Спокойные ночи за последние несколько месяцев можно по пальцам пересчитать. Хотя, на что пенять-то? Ты сам, Вася, прекрасно знал, во что впрягался...'

* * *

За тонкой стальной стенкой, покрытой не одним слоем масляной краски за годы трудовой биографии 'Майнца', привычно погромыхивало и шипело, наполняя крохотный мирок Василия вибрацией, влажным теплом и запахом технического масла. Там, всего в нескольких метрах от изголовья койки, каждую пару секунд проносились в многотонном вальсе кривошипно-шатунные пары...

По условиям, оговоренным с герром Рогге, для Балка-Шульце должна была быть предусмотрена отдельная каюта. Но при этом, ни метраж, ни ее месторасположение на судне, особо не оговаривались. В результате, Василий был размещен в выгородке для вахтенного механика парохода. Которая, судя по следам от стеллажей и царапинам на полу и стенках, в последнее время использовалась как подсобка для машинной команды.

Четыре квадратных метра. Одна дверь. Одна узкая койка. Один светильник. Один столик. И один иллюминатор... в машинное отделение. Выход в надстройку и на палубу — через машину же. Но Василия этот минимум комфорта вполне устраивал. Тепло, светло и мухи не кусают.

С мостика его предупредили, что маяк у устья Лиффи уже видно без бинокля, и через час на борт берут лоцмана. Это означает, что самое позднее к 11-и утра они ошвартуются в Дублинском торговом порту, в разношерстной компании таких же, как и их 'Майнц', роботяг-трампов. Господин Литвинов сейчас допивает свою дозу 'успокоительного' под тщательным присмотром 'ангелов-хранителей', так что никаких проблем с этой стороны ждать не приходится. Тем паче, что снотворного в шнапс подмешали щедро. Конечно, хотелось бы продолжить с ним интересные беседы, но этим можно со спокойной душой заниматься в море. На берегу же время будет дорого.

Мысленно пробежав еще разок давно определенный порядок действий, Василий бережно достал из тайника в своем матросском чемоданчике то, без чего быстрый успех его миссии, точнее, сам ее успех, был бы попросту невозможен.

Вот он... светло-зеленый конверт, три марки 'Красный пенни', наклеенных почему-то слева, уступами, одна под другой. Три сургучных кляксы с непонятным орнаментом на оттиске личной печатки. Внешнияя атрибутика явно со смыслом. И все это аккуратно отправляется во внутренний карман куртки, под пуговку. На всякий случай...

Василий не видел содержимого этого конверта. А если бы и видел, вряд-ли смог бы прочесть текст находящегося в нем письма. Во-первых, он не владел ирландским языком. Во-вторых, часть его, а именно, то, кому оно адресовано и первый абзац, были написаны 'фенийским шифром'. Возможно, его уже умели разбирать деятели из Скотланд-Ярда, но для Василия эта часть текста оказалась бы непосильным ребусом. Однако, Балк имел перед британским сыщиками одно неоспоримое преимущество, — он практически наизусть знал как само это послание, так и адрес человека, который должен был его прочесть.

Единственное, чего он не знал об этом письме, так это подробностей его появления. А они были прямым следствием его же, Василия Балка, меморандума 'Об ирландском вопросе', отправленного Государю летом 1904-го. Ознакомившись с ним и выудив из Вадика все, что тот припомнил о Пасхальном восстании, ИРА и ольстерских событиях, сотрясавших устои Соединенного королевства в 60-х — 80-х годах 20-го века нашей истории, Николай вызвал к себе Дурново. И 'Дублинский экспресс' тронулся...

* * *

В один из дождливых октябрьских вечеров, морской агент России в Вашингтоне, как обычно по дороге к себе на квартиру, зашел в 'Виллард'. Кухня ресторана при этом отеле ему нравилась. Во время ужина Бутакову передали визитку незнакомого инженера из Бостона, просившего разрешения подсесть к столику русского офицера.

Возражать Александр Григорьевич не стал: на фоне идущей русско-японской войны ему неоднократно приходилось рассматривать предложения о приобретении проектов разного 'чудо-оружия' для нашего флота от предприимчивых янки.

Поток таких ходоков не прерывался с того самого дня, как в американских газетах появились статьи о возможном вскоре отъезде в Россию инженеров-двигателистов из компании 'Стандарт' и покупке ведомством Великого князя Алексея Александровича всех их новых моторов за какие-то сумасшедшие деньги. А после того, как до читателей здешней прессы дошла информация о том, что месяц назад холландовский 'Фултон' был замечен в гавани Кронштадта, и недели не проходило, чтобы на стол к Бутакову не ложились два-три очередных коммерческих предложения. Вроде супермины, которую нельзя вытралить ничем и никогда, или 'абсолютного' трала, который обезвредит любую мину. Причем, и то и другое — от одного изобретателя...

Однако, настроившийся было на критически-юмористический разбор очередного технического бреда под бокал хорошего вина кавторанг, обманулся в своих ожиданиях. Возникший в кресле перед ним худощавый 'мистер' с аккуратно подкрученными усиками и цепким взглядом, производил впечатление человека серьезного и знающего себе цену. Новый темно-песочный твидовый костюм-тройка сидел на нем не хуже чем военная форма, а приветливая улыбка как-то не очень сочеталась с холодком, таящимся где-то в глубине светло-голубых глаз.

Выдержав протокольно-секундную паузу, и позволив Александру Григорьевичу себя как следует рассмотреть, незнакомец обратился к Бутакову на чистейшем русском языке:

— Имею честь представиться, Комиссаров Михаил Степанович, ротмистр. Офицер по особым поручениям департамента полиции...

Я удивил Вас немножко маскарадом, Александр Григорьевич?

— Рад знакомству. Как я догадываюсь, Вас, любезный Михаил Степанович, привело ко мне нечто значительное, если так интригующе обставлено Ваше появление за океаном?

— Да. Серьезное и весьма спешное поручение особенной государственной важности. Причем, как по линии моего министерства, так и Вашего. Мы сможем сегодня поговорить без лишних свидетелей?

— Есть у меня пара тихих местечек. Но сначала, давайте покушаем. Полагаю, полчаса не столь критичны в Вашем деле, не так ли?..

Небольшая, уютная кофейня возле Ботанического сада, как и предполагал Бутаков, в это время была практически пуста. Устроившись со своим новым знакомым в уголке, где никто не мог им помешать, они заказали по чашечке ароматного напитка со сливками, после чего Комиссаров приступил к выполнению своего поручения.

Первым делом, он передал Бутакову письмо от вице-адмирала Дубасова, в котором тот поздравлял Александра Григорьевича с награждением орденом Владимира третьей степени за успехи по приобретению в Штатах критически важных для флота технических и технологических новшеств.

В нем же Дубасов поручал своему агенту оказать ротмистру Комиссарову любое посильное содействие в том деле, к которому департамент полиции посчитал нужным привлечь Александра Григорьевича. Мало того. Управляющий Морским министерством категорически запрещал Бутакову с кем-либо общаться по вышеозначенному вопросу, кроме сидящего сейчас напротив него офицера. И перед ним же поручал держать отчет.

Второе письмо на имя Бутакова было от Начальника департамента полиции МВД. В нем Петр Николаевич Дурново рекомендовал Комиссарова, особо подчеркнув важность секретной миссии, возложенной на Александра Григорьевича с ведома самого Государя. Подробности ее ротмистр должен разъяснить морскому агенту устно. Впредь никаких письменных отчетов или записок по сему вопросу быть не должно. У Комиссарова же, кроме подробных инструкций, Бутаков должен получить наличность, которая обязательно понадобится для успеха предстоящей миссии.

* * *

Джон Филипп Холланд был зол.

Нет. Он не просто был зол. Он был вне себя от гнева. До спазмов в горле, до судорог в кулаках и чугунных колоколов в висках...

Его кинули! Причем, не просто кинули. Такое по жизни с ним уже случалось. Но в этот раз его цинично унизили, растоптали и уничтожили. Не как простого человека, а как инженерного гения, как величайшего конструктора подводных кораблей в этом мире! Из него отжали все, что могли. Все, что породили его ум и талант за пятнадцать лет. А затем вышвырнули, вытерев об него ноги, как о грязную, никому не нужную половую тряпку.

И КТО!? Те самые люди, которые всем ему обязаны! Успехом, деньгами, заказами на годы вперед...

Но мало того. Эти мерзавцы за его спиной, подло, тихушно, продали его наработки, его труд и его идеи. И кому продали!? Именно тем, против кого он работал все эти годы. Тем, кто столетиями грабил и насиловал его Родину, чьи броненосцы и крейсеры в его потаенных, сладких мечтах, целыми эскадрами топились субмаринами Джона Холланда на просторах всех морей и океанов!

Англичанам. Виккерсу и его подручному, гнусному пройдохе Захароффу!..

Лишь недавно он узнал, что в отличие от истории с Хайрэмом Максимом, это была вовсе не частная инициатива 'грекоурожденного турецкоподданного'. За приобретением Виккерсом 15-и процентов акций 'Холланда' стоял интерес британского адмиралтейства и их новоиспеченного первого морского лорда Джека Фишера. Теперь все достижения и труды ирландского патриота Холланда обречены служить врагам его Родины. Его врагам.

Джон Филипп Холланд проиграл войну всей своей жизни...

Но самое гадкое, что он совершенно не представлял себе, как теперь выбираться из той ямы, в которую свалился по собственной наивной доверчивости.

Судиться с подлецами Фростом и Райсом он больше не мог. Последняя финансовая подпитка, которую он получил от японцев за консультации по сборке серии подлодок для их флота, исчерпана. А прямого заказа лично ему в обход фирмы 'Холланд торпедо боутс', в которой ему теперь не принадлежит ни единой акции, от графа Мацукато не будет. Об этом неделю назад телеграфировал японский морской агент. Судя по всему, эти подонки, которым теперь формально принадлежат почти все патенты Джона, прознали о готовящейся сделке, и пригрозили иском директору арсенала в Кобэ. Или же просто дела у японцев на войне обстоят совсем неважно, и обещенные Холланду денежки ушли на более важные для них цели.

О каких-то заказах для морского министерства в Вашингтоне лучше и не мечтать. Сладкая парочка давно подмазала там всех, кого надо, размахивая как жупелом направо и налево именем 'выдающегося создателя' подводных кораблей. А затем на его место шеф-конструктора посадила дипломированного кораблестроителя из морведа. Этого юнца, выскочку Спира. Хоть и не безталанного, конечно, надо признать.

Но что бы он смог без него, Джона Холланда? А уж как в свое время лебезил: 'О, мистер Холланд, это просто великолепно! Это неподражаемо!' И все строчил и строчил в свои тетрадки. Неблагодарный щенок...

Ну, и что теперь? Начинать все с нуля в шестьдесят три года? Или взять, да пустить себе пулю в лоб, чтобы разом прекратить весь этот кошмар? Нервы уже не те, что были четверть века назад, во время краха с 'Фенийским тараном'. А читать о себе в газетах статьи, проплаченые бывшими компаньонами, и повествующие о том, что Джек Холланд, всего лишь удачливый изобретатель-самоучка, у которого когда-то в прошлом веке были определенные успехи. Но сегодня он одряхлел и одной ногой стоит в психушке. Что он никогда не был настоящим инженером, и что его сугубо гуманитарный интеллект вполне подходит учителю пения, каковым он всегда и являлся...

Джон сидел на скамейке, неподвижно, как изваяние. Иногда мимо него проходили редкие прохожие. Птицы клевали что-то возле его ботинок.

Последние теплые деньки стоят в Филадельфии. Листопад, величественно кружа над дорожками парка, роняет на их гравий и на его плечи золотистые кленовые листья...

Наконец, приступ бессильной ярости отпустил. Но идти домой просто не было сил. Хотелось заснуть, забыть все, и никогда не просыпаться больше в этом жестоком и неблагодарном мире.

* * *

'Кое-что о певратностях судьбы? Или о том, как же все-таки приятно быть добрым волшебником... — Бутаков внимательно разглядывал замершую на скамье худощавую фигуру в длинном черном пальто с поднятым воротником и в шляпе-котелке, надвинутой на глаза. Рядом с человеком на скамье лежали его очки, которые он небрежно положил, или же они сами свалились с его носа, когда их владелец заснул, — Пожалуй, Врубель мог с него написать своего 'Поверженного демона'...

Хотя, нет. Здесь, скорее, 'Человек разгромленный'.

Но, как странно: кроме жалости и участия, в душе нет уже, ни обиды, ни гнева. За то, что последним деянием Джона Холланда на его фирме, была передача японцам нашего заказа. Тех самых пяти субмарин типа 'Фултона', от постройки которых на Балтийском заводе Государь решил отказаться в марте...'

И не ведал тогда капитан 2-го ранга Бутаков, что сам он, благодаря неким добрым волшебникам, не умрет в феврале 17-го на штыках матросов бунтующего Кронштадта, что его окровавленное тело не рухнет с парапета на кучу тел растерзанных офицеров, и не 'сядет' подле них, прислонившись спиной к гранитной облицовке набережной. Что в тот же роковой день не будет забита прикладами его мать — вдова 'отца тактики русского парового и броненосного флота', а рядом с нею не будет обесчещена и застрелена его, уже контр-адмирала Александра Григорьевича Бутакова, любимая жена...

* * *

— Мистер Холланд? Проснитесь. Проснитесь, пожалуйста...

— Кто это?.. И что Вам угодно? — Джон, близоруко щурясь, торопливо нашарил рукой очки, — О! Вот так встреча. Капитан Бутаков... кто бы мог подумать? Каким ветром Вас занесло в Филадельфию? Да еще сюда, на пленер, время то уже позднее?

— Ваши домашние направили меня в паб. А там сказали, что после пятого стаканчика Вы обычно идете отдыхать в парк.

— Что значит 'обычно'? Только вторую неделю... — Джон явно смутился. Выглядеть в глазах кого бы то ни было опустившимся, спивающимся субъектом он не хотел.

— Но сегодня Вы имели все шансы простудиться. Уже не май месяц.

— А Вам-то, простите, какое дело до меня и моего здоровья, молодой человек? Или, получается, что Вы меня специально искали? Может быть, и прикатили сюда из столички сугубо по мою душу?

— Не поверите, но именно так, — улыбнулся Бутаков, — Вы позволите, я присяду?

— Пожалуйста, скамейка длинная...

Только какой теперь у Вас может быть до меня интерес? Я же нынче 'технический авантюрист' и понимаю что-то исключительно в сальфеджио, да в игре на фортепьяно. А там, рядом с Вами в Вашингтоне, теперь полным-полно самых настоящих специалистов в области подводного плавания.

Или, может быть с 'Фултоном', то есть с 'Сомом', что-то приключилось, Боже нас упаси? — вдруг возбужденно вскинулся Джон, окончательно выходя из сонного ступора.

— С 'Сомом', слава Богу, все в полном порядке. Кстати, у командира и офицеров отзывы о корабле очень хорошие. Вам велено кланяться...

— Спасибо. Камень с души. Но тогда, какого еще рожна я Вам понадобился?

— В общем, дело в том, что наш новый Управляющий министерством, вице-адмирал Дубасов, не намерен вести дела с господами Райсом, Фростом и их новыми инженерами без Вашего участия. А вопрос о серии 'улучшенных' 'Сомов' стоит весьма серьезно...

Да, я Вас прекрасно понимаю. И знаю, что Вы хотите мне сказать по их поводу. Но позвольте, сначала я изложу то, что мне поручено начальством до Вас донести, а потом уж Вы выскажете все свои возражения в любых не парламентских выражениях? О'кэй?

— Продолжайте.

— Как нам стало известно, Ваш процесс 'Холланд против Райса' сейчас подходит к кульминации, и у Вас имеются очень высокие шансы его проиграть. В результате хозяева 'Холланд торпедо боутс' завладеют почти всеми Вашими патетами окончательно. Чего для НАС желательно не допустить.

Предполагая, что сложности с судом у Вас в первую очередь связаны с финансовыми вопросами, в частности, с оплатой адвокатов, мне поручено передать Вам двадцать тысяч долларов за консультационные услуги при покупке и освоении нами 'Фултона'.

— Простите?.. Что Вы сказали? Сколько!? Я не ослышался? Двадцать...

— Ровно двадцать тысяч североамериканских долларов.

Вы как предпочтете? Получить их наличными, или я должен буду положить деньги на указанный Вами счет?

— Подождите, Александр. Я должен все это... переварить. Это так неожиданно, и...

— Неожиданным для нас было то, как двое этих, с позволения сказать, бизнесменов, с Вами обошлись. Но Вы ведь не отказались от борьбы, Джек? Вы в силах дать им бой?

— Да, мой дорогой! Да, мой друг! Теперь-то мы повоюем...

Как, как же говорил тот болгарин?.. Господи, запамятовал!.. Ах, ну, конечно же: 'На Небе Господь Бог, а на земле — Россия!' Золотые слова! Поистине золотые! Может быть, пойдем, согреемся немножко, пока в пабе не закрылись?

* * *

Скромный особнячек в типичном ирландском стиле, с увитыми плющом стенами, остроскатной крышей над главным залом и каминной трубой в его торцовой стене. Из окон малой гостиной на втором этаже открывается прекрасный вид на нью-йоркскую гавань, каким может похвастаться, пожалуй, только Бей-Ридж в Бруклине...

Дивный аромат по-ирландски крепко заваренного черного чая. И два человека за столом, удивительно похожих друг на друга, словно родные братья. Правда, один из них выглядит лет на десять постарше другого...

— Значит, Джон, Вы уверены, что они решились на это? Совершенно в этом уверены? — нарушил, наконец, подзатянувшееся молчание младший из собеседников.

— Да, Томас. Я же получил письмо от их Морского министра. А Дубасов — человек чести.

— Конечно, мне хотелось бы его прочесть самому. Но, раз уж таково было условие, Вы правильно сделали, что сожгли его...

— Том, я понимаю Ваши сомнения. В конце концов, Вам пришлось повидать на веку всякое. После пятнадцати лет в застенках вообще можно разучиться верить кому-то.

Но здесь особая ситуация. Как я понимаю, в Санкт-Петербурге закусили удила из-за подстроенного Лондоном японского нападения. А после Шантунгского побоища у всех здравомыслящих людей нет сомнений в том, что русские выйдут из драки победителями, желающими сполна поквитаться с заказчиками и финансистами навязанной им войны.

— И вместо открытого вызова, брошенного британцам, они намереваются разыграть ирландскую карту. Использовать нас в своей игре...

— Это большая политика. Будем реалистами, Том: пока к открытому противостоянию они не готовы. Их флот критически уступает английскому.

— Но Вы построите для них свои подводные лодки, Джек. С новейшим вооружением, с торпедами и динамитными снарядами. Это ведь форменные монстры! В сравнении с ними даже выдуманый Жюлем Верном 'Наутилус' представляется детской забавой.

— К сожалению, с этим все не так безоблачно. И вовсе не быстро. Я ведь говорил, что вторая цель моего приезда в Нью-Йорк — встречи в адвокатской конторе. Я пока еще над патентами-то своими не властен. Не говоря уж об акциях фирмы.

— А так ли критично оно, английское превосходство на море? Кто мешает русским ударить бриттов туда, где им будет больнее всего? Забрать Индию? Для начала, а?

Лаймиз едва справились с бурами. С учетом того, что пишут журналисты с Дальнего Востока, регулярная царская армия сегодня попросту растопчет колониальное войско Керзона. А броненосцы по суше не плавают. Вот тогда и мы бы вступили в дело. Если англичане будут связаны большой войной, организовать восстание будет много проще. Подавить его — едва ли возможно, а, главное, оно потребует меньших жертв.

— К серьезной войне все и идет, как я понял. Но она — дело не сегодняшнего дня. И даже не завтрашнего. Поэтому русские и не требуют от Ирландского революционного братства подниматься на бой прямо сейчас. Об этом речи нет.

Прежде всего, они предлагают нам содействие в развертывании в народных массах пропаганды идей ирландского национализма и освобождения. Разве не очевидно, что мы начали проигрывать борьбу за сердца и умы: три четверти прессы на Родине уже пляшет под дудку гомрулеров. И год от года ситуация только ухудшается. Агитация Гэльской лиги явно теряет притягательность для молодежи, чьи горячие сердца жаждут не столько фольклора, сколько открытой схватки с угнетателями.

Понимая это, русские хотят помочь нам и с подготовкой боевых ячеек ИРБ. С учетом последнего их военного опыта. Они готовы предоставить финансы и вооружение. Но для этого нам придется организовать отправку в Россию кого-то из наших людей. Лучших людей. Тех, кто потом будет координировать совместные усилия с нашей стороны.

Сами русские не собираются внедрять в Ирландии свою агентуру. Как подчеркнул Дубасов, 'это борьба ирландского народа за свое освобождение из-под английского гнета. Россия не намерена указывать ирландцам как ее вести, навязывать им свою волю или креатуры. Она готова лишь посильно помочь им завоевать свободу, ничего не требуя от них взамен'.

Очевидно, что интерес Петербурга — в другом. Он хоть и не был высказан прямо, но понятен. Это тотальный разгром Великобритании. Низведение ее до границ Англии. И мы для них — равноправные союзники в грядущей грандиозной схватке.

Тридцать лет назад фенеи даже помыслить не могли о чем-либо подобном! Сейчас же крупнейшая мировая держава готова оказывать нам помощь не на словах, а на деле...

Кстати, Том, они о нас многое знают. В частности, капитан Бутаков обмолвился, что русские считают систему 'девяток' ИРБ излишне громоздкой и весьма опасной, с точки зрения возможного предательства. По мнению их офицеров генштаба, самая оптимальная организационная единица для вооруженного подполья — 'пятерки'.

— Вот как? Это неприятная информация, — нахмурился Томас Кларк.

— За что купил, за то и продаю. Но разве удивительно, что в Петербурге внимательно следят за тем, что на уме у ирландцев? Враг моего врага — мой друг. Не так ли?..

— Хорошо. Не будем больше терять времени, мой дорогой Джек. Сколько еще Вы планируете пробыть в Нью-Йорке?

— Пять-шесть дней, самое большее — неделю.

— Тогда так: через три дня, в четверг, в это же время приходите сюда. Вам передадут решение 'круга'. И если оно будет положительным — рекомендации, адреса и все прочее, что понадобится русским для выхода на правильные контакты в Дублине.

* * *

Шум и гам торгового порта остались позади. Весеннее солнце ласково припекало, а где-то слева в парке надрывались грачи и радостно гомонили разные прочие птицы...

Дублин был красив. Какой-то особенной, неброской красотой, в которой сдержанно перемешены мазки помпезной британской имперскости, средневековая готика и общая для всех крупных городов Европы 'единофасадность', экономящая как место, так и две торцевых стены на каждые два дома.

— Вы в первый раз здесь, Василий Александрович?

— Не только здесь, Евгений Яковлевич. Я вообще впервые на Британских островах.

— Правда? А я так не подумал бы. В Лондоне Вы прекрасно ориентировались.

— Ну, время-то на подготовку у нас было, — улыбнулся Балк своему спутнику, — А Вы, как я посмотрю, что там, что тут, в Дублине, — как будто у себя дома.

— Я действительно бывал здесь раньше. Было дело... — задумчиво кивнул Василию Максимов, — 'Ведомости' поспособствовали в девятьсот втором.

— Не жалеете, кстати, что журналистика в прошлом?

— Смеяться изволите? Я когда в Маньчжурию ехал и помыслить не мог, что так все повернется. Что мне оставалось тогда? Японскую пулю или штык найти...

Век не забуду Михаилу Александровичу того, что все это писательство в прошлом. И Вам, друг мой, что поверили в старика.

— Ой, да ладно прибедняться, Евгений Яковлевич! Уж чья бы, пардон-с, мычала. Вы и сейчас, что на штыках, что на лопатках в окопе, любому юнцу пять очков вперед дадите, — Балк задорно подмигнул Максимову, снимая кепку и проводя рукой по шевелюре, — Припекает изрядно, кстати...

'Знал бы ты, мой дорогой, что мы с тобой ровестники, не страдал бы комплексом неполноценности. Воин ты от Бога, Яковлич, а не шелкопер. Хоть и перо твое тоже далеко не бесталанное'.

— Не студитесь понапрасну. Обманчивая погода. Сверху-то тепло, а в спину с моря — тот еще сквознячок подпирает.

И, все-таки, как Вам Дублин показался? Правда, приятный город? А мосты какие...

— Мне понравился. Вот если бы еще речку между набережными убрать, совсем на наш столичный Невский похоже будет.

— Кстати, да! А мне и не приходило в голову такое сравнение, — Максимов удивленно взглянул на своего спутника и улыбнулся, — У Вас оригинальный взгляд на многие вещи, Василий Александрович.

— Просто свежий. Я же здесь впервые.

Оживленно о чем-то болтая, пара то-ли клерков, то-ли подрядчиков, свернула с Вуд Куэй, и оставив позади ее дровяные баржи и плавучий магазин керосина, по трехарочному гранитному мосту О'Донована протопала над искрящейся солнечными зайчиками Лиффи. Неторопливо пройдя вдоль литой ограды монументального комплекса Судебных палат и миновав маленький сквер, они вышли на Чансери-стрит, где находилась конечная точка их сегодняшнего путешествия.

* * *

Маленькому пабу 'Стаутс дек', как по уровню сервиса, так и по числу посетителей, было далеко до 'Лонг Холла', 'Пэллас Бара' или 'Миллиганса'. В ряду пары сотен аналогичных заведений дублинского общепита, — или общепития, тут сразу и не решишь, как именно будет вернее, — сия заурядная забегаловка была обречена занимать довольно скромное место. Но так уж сложилось, что именно ей предстояло вскоре сыграть особую, знаковую роль в истории всей Ирландии...

Придержав так и не успевший звякнуть колокольчик, Василий пропустил Максимова вперед и аккуратно притворил за собой дверь. В помещении царил полумрак — шторы на окнах были приспущены, и лишь за стойкой горела пара светильников, освещавших не только бесстрастно взиравшего на гостей хозяина заведения, но и живописный ряд разноцветных бутылок за его спиной. Лоток с парой десятков свежевымытых пинтовых кружек и торцы массивных дубовых бочек с надраенными до блеска бронзовыми кранами дополняли интерьер его рабочего места.

— Прошу, джентльмены, — пожилой, грузноватый пабликэн едва заметно кивнул вошедшим, не отрываясь от протирки кружек видавшим виды полотенцем, — Мы только что открылись. Столиков свободных хватает, присаживайтесь, где вам будет удобно.

Кэйли! Ты что, не слышишь? У нас посетители с утра пораньше. Поторапливайся, давай, вертихвостка!

Сейчас у вас примут заказ...

— Спасибо, сэр, — улыбнувшись хозяину, Максимов снял с головы котелок, и вместе с тростью положил его на один из свободных стульев у облюбованного Балком столика в углу зала. После чего, наклонившись к Василию, заговорщески подмигнул, — Похоже, нас не особо-то тут и ждали?

— Поживем — увидим...

— Что будут заказывать джентльмены? — скороговоркой выстрелило вылетевшее из боковой дверки бойкое, канопатое чудо с зелеными глазами, в такого же цвета платьице и белоснежном переднике, на бегу торопливо запихивающее под чепец непокорные локоны цвета позолоченного солнцем льна.

— Принесите, пожалуйста, шесть пинт стаута. И еще орешки, если есть.

— Шесть? Все сразу? — Два изумленных изумруда в обрамлении хлопающих ресниц уставились на Максимова.

— Угу. И сразу...

Чудо вихрем порхнуло к стойке, и в этот момент Балк успел перехватить короткий, внимательный взгляд хозяина в их сторону.

'Есть контакт... — удовлетворенно хмыкнул про себя Василий, — Для начала этого века довольно профессионально работает. Пожалуй...'

Когда кружки, полные увенчанного дюймовой шапкой пены напитка темно-шоколадного цвета, появились на столе, вместо того, чтобы немедленно приступить к поглощению их содержимого, что было бы вполне логично, гости, продолжая о чем-то в полголоса беседовать, аккуратно расставили их по-своему. Четыре штуки в ряд и две по бокам. Словно 'нарисовав' на столе крест с длинной рукоятью.

Внимательно проследив за этим священнодействием, хозяин заведения, вытирая последние 'гильзы' своего готового к бою стеклянного арсенала, неуловимо кивнул Кэйли, приставлявшей стулья к столам в дальнем конце зала. По прошествию пары секунд, девушка незаметно скользнула в нишу, которая, по-видимому, таила в себе еще одну дверь.

Для кого-то, возможно, — и незаметно. Но только не для Балка с Максимовым. Евгений Яковлевич выразительно взглянув на Василия, и невидимым со стороны стойки движением удостоверился, что 'Браунинг' в боковом кармане сидит удобно.

'Все правильно, старина. Как говаривал наш 'ковбой' Винни-Пух, если вдруг это 'неправильные пчелы', то никогда не знаешь, что у них на уме...'

* * *

Колокольчик над дверью паба звонко тренькнул, приветствуя новых посетителей. Ими оказались двое парней в коротких куртках и кепи, надвинутых низко на глаза. Не задерживаясь у входа, и как будто не обращая внимания на Балка с Максимовым, молодые люди прошли прямо к стойке, о чем-то в полголоса заговорив с пабликэном.

'Кармашки оттопырены. 'Веблей', похоже. Форма для боевиков стандартная. Судя по всему, эти 'кАнкретные пацаны' — группа наблюдения и огневой поддержки. Молоды для контактеров. А сядут они вон туда — за один из двух столиков сбоку. Чтоб Яковличу не под руку...' — оценил вошедших и их намерения Василий. И ошибся.

Один из молодых людей, хохотнув над какой-то шуткой хозяина паба, повернулся к Балку с Максимовым, широко улыбнулся и выдал условленную фразу:

— Джентльмены не помогут разменять мелочь? — после чего чуть развязной походкой подошел к ним и аккуратно, по одному, выложил на темный, мореный дуб столешницы четыре шиллинга. В линеечку, один под другим.

— Хм, почему нет? Помочь можно, — Максимов оценивающе взглянув на незнакомца, доброжелательно хмыкнул, и не спеша достал из кармана еще две таких же монетки, присовокупив их к его серебру. Теперь шесть шиллингов лежали таким же точно крестом, как и стоящие рядом кружки с стаутом.

— Мы рады приветствовать наших друзей, — молодой ирландец чуть поклонился, сняв, наконец, с головы свою клетчатую 'лестрейдскую' кепку, — Пойдемте с нами, вас ждут.

Проследовав через весь зал вслед за 'пехотинцами' ИРБ, а в том, кто такие эти ребята, Василий не сомневался, Балк с Максимовым были пропущены в ту самую дверку в стенной нише, куда раньше юркнула рыженькая Кэйли. Там они оказались в длинном, узком коридоре с четырьмя дверями вдоль одной из стен, и с пятой, в его дальней, торцевой стене.

— Прошу вас сюда, джентльмены, — шедший впереди молодой человек дружелюбно подмигнул, слегка приоткрывая самую дальнюю из дверей, — Проходите, пожалуйста. Мы останемся здесь, подстрахуем. Можете ни о чем не волноваться.

'Спасибо, ребята. Только если что, мы с Яковличем сами подстрахуем кого угодно. Вас в том числе. И до чего же самоуверенный народ эти ирландцы! Может быть, именно поэтому не могут с англичанами совладать до сих пор...'

В комнате, ярко освещенной солнечным светом из широкого окна, выходящего во внутренний двор, их дожидались три человека. Но Василий даже не успел как следует рассмотреть присутствующих до того момента, как самый крупный и высокий из сидящей за чаем троицы, вскочил, и гаркнув 'Клянусь Святым Патриком, да это же наш Макс!', сгреб Максимова в объятия. Через мгновение к ним присоединился и второй ирландец, сперва даже повернувший Максимова к свету, будто не веря глазам своим: 'Боже, и вправду — Макс! Но у нас все считают, что ты погиб под Порт-Артуром!'

С огромным трудом высвобдившись из тисков крепких рук своих братьев по южноафриканскому оружию, Евгений Яковлевич, едва переведя дух, кивнул Балку и констатировал:

— Ну, вот! Я же предупреждал тогда, что ляп господина Ножина в 'Новом крае', вызвавший ваш с Михаилом Александровичем гомерический гогот, нам еще отрыгнется...

Самураи лишь подранили меня, джентльмены. Причем слегка. А лондонские газеты с визгом восторга перепечатали истерику о 'разгроме морпехов Великого князя Михаила у Дальнего' от безответственного журналиста. Естественно, что 'смерть' одного из столь ненавистных им офицеров бурских 'коммандос' была преподнесена вам изюминкой на торте. А про опровержение, что вышло пару недель спустя, никто даже и не вспомнил, как водится...

Когда подутих вызванный всплеском эмоций старых друзей сумбур, выяснилось, что 'комитет по встрече' от боевой организации ИРБ включал в себя бывшего командира Ирландской добровольческой бригады, экс-генерала армии Трансвааля Джона Макбрайда и экс-майора той же бригады Роберта Нунана.

Здесь же присутствовал их товарищ и соратник по ИРБ, издатель ольстерской газеты Гэльской лиги 'Трилистник' Дэниел Маккаллог. Но это была видимая, надводная часть айсберга. Ведь кроме официальной католической малотиражки, добрая треть ирландской подпольной литературы также набиралась в его личной типографии.

Двое парней, несущих караульную службу за дверью — сын Маккаллога и помощник редактора Дэнис, а также его друг и блестящий журналист-интервьюэр 'Трилистника' Балмер Хобсон, оказались тертыми калачами. Несмотря на 'гуманитарность' профессии и молодость, по утверждениям 'старой гвардии' оба были решительными, проверенными в деле бойцами Ирландского революционного братства.

Разобравшись с тем, 'ху из ху' у хозяев, Максимов вспомнил, наконец, про скромно стоящего в уголке младшего члена российской делегации:

— Кстати, камрады, вот перед Вами еще один человек, 'похороненный' шелкоперами во время боев с японцами у Талиенванского залива. Прошу любить и жаловать: капитан гвардии Его величества Государя Императора, Василий Александрович Балк.

В комнате на мгновение воцарилась тишина...

* * *

Ирландский берег рисовался четкой, черной полосой на фоне угасающего заката и отражающей его краски водной глади. Деловито пыхтя машиной, 'Майнц' держал курс к югу, на мыс Лендс-Энд. Море было спокойным, но ветерок с Норда постепенно свежел.

— К утру болтанка нам обеспечена, пожалуй, — почесав гладко выбритый подбородок, обнародовал свой метеопрогноз Нунан.

— Ночью мы зайдем за английский берег, так что чаша сия нас минует, скорее всего. Не пугай народ раньше времени. Да и чайки. Вон, сколько их, посмотри. К шторму ближе, ни одной бы с нами не было, — Максимов умиротворенно зевнул, наслаждаясь сценами птичьего рыболовства на фоне вечерних красот морской и небесной стихий.

— Думаешь, покачает нас нынче, Роб? — Макбрайд задумчиво проводил взглядом в последний путь окурок сигары, нырнувший в пену кильватерного следа, — А, по-моему, камрады, в Канале нас ожидает форменная джига. Ветерок уж больно веселый...

Как я не люблю всю эту свистопляску. Еще с путешествия в Капштадт. Нас тогда болтало в Бискайском заливе, а потом у Африки целую неделю. Вовек я не забуду того удовольствия.

— Джек, не нагоняй тоску. На тебя это не похоже. Ну, покачает. Одолеем, как нибудь.

— Да, Макс. Тебе легко говорить. Сам ведь признался, что качка тебя не берет. К тому же, ты у нас теперь — победитель. Тебе, поди, море-то само нынче по колено, — вздохнул Макбрайд, — Кстати, как ты думаешь, были у нас шансы побить лаймиз тогда?

— Были, Джек. И довольно приличные.

— Ну, и?..

— Партизанская война. Нам нельзя было ни под каким соусом выводить свои силы на 'правильные' сражения. Преимущество томмиз в артиллерии было подавляющим. Как и в пулеметах. А в современной полевой войне они практически все и решают.

— Но ведь эти ублюдки сгоняли в лагеря баб и детишек! Что же, прикажешь...

— Терпеть. Стиснуть зубы и терпеть, Джек! Создавать тайные базы и поселения для гражданских. Выводить их заранее из опасных мест. Организовывать систему снабжения. Защищать такие поселения ловушками, засадами и минами.

И бить врага там, где это было нам тактически выгодно. И так, чтобы не нести при этом потерь. Ну, или минимизировать их, по крайней мере.

Наши силы были априори меньше британских. Следовательно, для нас ценность жизни каждого бойца была неизмеримо выше. Никакой 'силы на силу'! Только налеты на гарнизоны, коммуникации, конные рейды, отстрел офицеров и администрации, внезапные обстрелы из кочующих пушек, подрывы фортификаций и поездов, потравы колодцев...

И засады, засады и еще раз засады. Никакого рыцарства, никакого эмоционального выяснения отношений на тему 'кто прав, кто не прав', или дуэлей. Только планомерное умерщвление живой силы. Без жалости, без пощады или плена. Но и без демонстративной жестокости, эмоций или казней. О том, что враг твой — человек, можно вспомнить после войны. И тогда, по-человечески, отдать должное его доблести и воинскому искусству...

— Макс, вы так действовали против япошек, возможно. Но азиаты, как и разные там ниггеры или индусы, это все-таки... не то, что белые люди...

— Все люди одинаковые, Джек. Все думают, страдают, мечтают и любят. И кровь у всех одна — красная. Но на войне места для сантиментов быть не должно. Кстати, именно лаймиз, Китченер, нам это продемонстрировали со своими концлагерями. Только мы, дураки, тогда этого понимать не захотели.

И вот если бы мы придерживались такой тактики, смело поставлю, да хоть на зеро: британцы не выдержали бы первыми и стали искать мирного решения конфликта. Но... получилось, как получилось, по битым горшкам не плачут.

— Жаль только тех друзей наших, что в африканской земле лежат.

— Все так, Роберт. Ребят жаль. И чтобы вам в Ирландии не наступать на те же грабли, Балк уговорил Государя вытащить вас в Петербург. У нас вы сможете многому научиться. Но главное — понять психологию партизанской войны.

— Балк, Балк... я вот думаю, Макс, а как может такой молодой еще офицер, во всем этом разбираться? Ну, храбрость, отвага, везение, наконец. Твердая рука и острый глаз...

Но еще и эта, твоя... психология.

— Камрады мои, Василий Александрович, это человек из особенного теста. Скажу честно, я думаю, что он — гений. Потому, что внутри у него есть нечто особенное...

В обычное время он как все. Веселый, заводной. С шутками-прибаутками, и вообще. Но когда дело доходит до войны, это какой-то совершенно уникальный ум. Как будто, познавший самую ее суть. Не как общественное явление, не как человеческую вражду, а как науку, скорее. А еще рефлексы...

Я бывал с ним в деле не раз. И скажу я вам, камрады, это, вообще-то, страшно. Он становится какой-то спокойной, расчетливой машиной. Машиной уничтожения. Конечно, может быть, это только внешне так, под чужой-то череп не залезешь. Только тому, кто оказался у него на пути в бою, фатально не повезло.

При этом его кредо примерно такое: 'штык — молодец, только ума у него поменьше, чем у пули'. Сам он всегда готов выйти против кого угодно, но вот бойцов своих в штыки бросить, — это для него худшее из зол. Как он сам нам говорил: 'правильно, это когда твой бывший враг так никогда и не понял, что, откуда и от кого ему прилетело'. Выполнить боевую задачу, не потеряв при этом своих людей, — вот главная премудрость войны в его понимании.

А уж какая у него, камрады, изобретательность по части этой самой 'премудрости'! Одни только мины-ловушки чего стоят. Об этой военной инженерии вы еще много чего узнаете. Не буду пока забегать вперед.

— Макс, а ваша ИССП, она ведь специально создавалась, чтобы с революционерами бороться, как в России, так и везде по миру? У нас так о вас раструбили газетчики.

— Это то, что лежит на самой поверхности, Роберт. Одно из направлений, хотя очень важное. Но наша задача много шире. Ведь враги у Империи не только доморощенные. Поэтому кто-то в конторе работает по внутреннему подрывному элементу, кто-то по политэмиграции. Это в большинстве своем бывшие офицеры полиции и жандармского корпуса. Кто-то, вроде нас с Василием Александровичем, занимается ее иностранными противниками. Вы ведь понимаете, что основной поток финансов на 'дело русской революции' не российского происхождения. А есть еще статистика, агентурная разведка, контрразведка и много чего разного...

Так что интерес с нашей стороны к делу ирландского освобождения не на пустом месте возник. Но я понял твой вопрос.

Для меня было удивительным, что вместо армейской карьеры, Василий вдруг ушел в тайную полицию. Да, многие господа-дворяне у нас считают это делом неблагородным, грязным. Или же безперспективным по карьерным соображениям. А в армии он мог со временем до фельдмаршала дослужиться. Я на полном серьезе. С такими талантами — запросто.

Но когда он мне на пальцах объяснил, что война с англосаксами и их марионетками не закончена, что она лишь перешла в иную, 'холодную' форму, и нам нет смысла галифе по ресторанам, да игорным залам протирать, я минуты не раздумывая, последовал за ним. И нисколечко не стыжусь того, что мой командир на двадцать лет меня моложе. Служить под его началом почитаю за честь и редкостную удачу.

Вот так как то, друзья мои...

* * *

— Ну-с, господа журналисты и издатели, в шкурке простого декматрозе не слишком утомительно пока? — с улыбкой поинтересовался Василий, втискиваясь на свободный край нижней полки крохотного кубрика, который ворчливый старик Рогге по его просьбе предоставил ирландским пассажирам, пересекающим пролив Ламанш под видом наемных матросов. Просьбе, естественно подкрепленной соответствующим чеком.

— Спасибо, Базиль, все нормально. Тем более, что на работы нас никто не выгоняет. Есть время на бридж, на чтение, да и просто на разговоры. 'Джемесон' будете?

— Раве что, граммов сто. За знакомство. Я к вам с другим умыслом заглянул. Пока наши дорогие 'буры' вспоминают на юте свое прошлое трансваальское житье бытье, не возражаете, джентльмены, если мы кое-какие, интересующие меня моменты, поподробнее обсудим? Не все сразу, конечно, но у нас до Кильского канала еще есть двое суток с хвостиком...

— А почему именно до канала?

— Там все будет интереснее. Возле Вильгельмсхафена нас должен встретить русский легкий крейсер. Через сам канал и дальше в Петербург мы пойдем на нем.

— Вот это честь! Ради каких-то ирландцев Император подает целый крейсер?!

— Полагаете, молодые люди, что вы у меня единственные подопечные? — рассмеялся Балк в ответ на удивленную реплику младшего Маккаллога.

Глава не завершена, Будут дополнения...

Глава 3. Мы не защитники Родины. Мы ее центральные нападающие.