Христианский век в Японии (1549-1650). Перевод книги Ч.Р. Боксера. Глава 1. От Марко Поло до Мендеса Пинто

Глава I

От Марко Поло до Мендеса Пинто

Живописное, пусть и фрагментарное описание Марко Поло его пребывания в монгольском Китае ознаменовало новую эру в знаниях европейцев о Дальнем Востоке, которые со времен античности были не более чем мимолетными и бессвязными. Именно из книги венецианского путешественника (которая широко циркулировала в рукописных копиях) в Европе впервые стало известно о существовании Японии под названием Чипангу или различными его вариациями, происходившими, в свою очередь, от китайского Чжи-бэнь-фу, Страна восходящего солнца. Pax Tartarica, благодаря которому у Катая на короткое время появилась общая граница с Европой, рухнул в результате прихода к власти местной династии Мин в 1368 году, когда итальянские купцы и францисканские монахи были изгнаны волной китайской националистической реакции против Великого хана, который покровительствовал европейцам. Но семена, посеянные Иль миллионе, принесли свои плоды, поскольку после недолгих предварительных колебаний его захватывающий рассказ о чудесах Дальнего Востока был в целом принят на веру теми мыслителями и учеными в Европе, которые прокладывали путь к Ренессансу (1).

Италия издавна была центром географических знаний благодаря коммерческим предприятиям венецианцев и генуэзцев, но интерес к таинственному Востоку со временем зародился и в других местах. В 1428 г. принц Педру Португальский, брат Генриха Мореплавателя, привез на родину из Венеции экземпляр книги Марко Поло вместе с картой, содержащей описание всех частей земли, чем принц Генрих был весьма доволен. Правда, что с момента завоевания Сеуты в 1415 г. Мореплаватель был больше заинтересован в поиске царства Пресвитера Иоанна (потенциального союзника, который мог бы нанести удар по исламу с фланга), чем в поисках Великого хана Катая или Золотого дворца Чипангу, но первое из этих открытий вполне могло повлечь за собой второе, поскольку Марко Поло сделал этих двух легендарных владетелей близкими соседями. Морское могущество и морские предприятия Португалии в значительной степени опирались на тщательное изучение принцем Генрихом всех доступных источников знаний. Итальянские штурманы, каталонские картографы, мальоркские математики и еврейские астрономы помогали его исследованиям. Благодаря его организаторским способностям и дальновидному гению португальцы вскоре превзошли своих средиземноморских учителей, став лучшими кормчими и моряками в мире, и вскоре представление о том, что можно, обогнув Африку, достичь Индии, обрело четкие очертания. Адмирал Баллард, обладавший богатым практическим опытом, утверждал, что прямое плавание Васко да Гамы к мысу Доброй Надежды в 1497 г. может претендовать на звание величайшего из когда-либо совершенных навигационных подвигов. Г. Ф. Хадсон уместно добавляет, что если у него и был соперник, это, безусловно, путешествие Магеллана, который также был португальцем (2).

Хотя португальцы долгое время оставались в авангарде морских исследований, вскоре у них появились соперники, большинство из которых пытались конкурировать с ними на западноафриканском побережье, тогда как немногие избранные устремили свой взгляд в другом направлении. В то время как португальцы сначала сосредоточились на прибыльной торговле рабами и золотом в Гвинее, а затем — на заманчивых перспективах поиска потенциальных христиан и пряностей в Индии, исключив Катай и Чипангу из своих ближайших планов, совершенно иначе обстояло дело с Христофором Колумбом и его видением дивного нового мира Марко Поло.

Около 1470 г. флорентийский астроном Тосканелли дал понять королю Португалии Афонсу V, что Катая, Чипангу и Островов Пряностей можно быстрее достичь, если плыть от Португалии прямо на запад, чем пытаясь найти морской путь в Азию вокруг Африки. Тосканелли проиллюстрировал свое предложение картой, на которой был отмечен остров Чипангу, где храмы и королевские дворцы покрыты чистым золотом. Эта карта, как и его предложение, была явно основана на прочтении им книги Марко Поло. По той или иной причине Афонсу — который во всех отношениях проявлял интерес прежде всего к Черному Континенту, как подразумевает его прозвище Африканский, — отклонил это предложение, но позднее оно было воспринято и разработано Христофором Колумбом. Окутав свои предложения завесой тайны, в которую он один мог проникнуть, Колумб в конце концов убедил Фердинанда и Изабеллу поддержать его план. Генуэзский мореплаватель не был особенно огорчен своим открытием Антильских островов вместо Островов Пряностей в 1492 г., поскольку он отождествил Эспаньолу (Гаити) с Чипангу. Следы этой веры сохранялись на картах XVI в. вплоть до 1510 года (3).

Хотя тенденция некоторых современных писателей принижать значение Колумба как полоумного религиозного провидца, который не знал, куда он направляется, может быть, устарела, следует признать, что здравый смысл оправдывает современных американских школьников, которые, согласно Нью-Йоркеру, отдали решительное предпочтение Васко да Гаме на том основании, что он знал, куда он плывет и зачем. Проще говоря, португальские исследовательские плавания были гораздо лучше спланированы и организованы, чем у их испанских коллег, — не говоря уже о том факте, что им значительно способствовали сухопутные путешествия Перо де Ковильяна и других посланников, отправленных Идеальным государем Жуаном II в Абиссинию, Индию и на Ближний Восток. Таким образом, хотя испанцы в конечном счете достигли Китая через Тихий океан, практически через столетие после того, как Тосканелли выдвинул предложение о возможности достичь Катая Марко Поло западным путем, именно португальцы достигли Островов Пряностей и Китая всего через пятнадцать лет после того, как Васко да Гама бросил якорь в гавани Каликута 20 мая 1498 г.

На протяжении первого десятилетия после их прибытия на Малабарское побережье португальцы были слишком заняты борьбой с мусульманами за господство над Индийским океаном, чтобы предпринимать плавания к востоку от Цейлона. К 1509 г. они уже достаточно упрочили свое положение, чтобы расширить свою деятельность в восточном направлении, и они обратили внимание на Малакку как ключ к желанной торговле специями в Индонезии. Профессор Армандо Кортесао убедительно доказал, что король Жуан II, когда он заключил Тордесильяский договор с Испанией в 1494 г. (согласно которому иберийские монархи разделили мир между собой с папского благословения), уже знал о приблизительном местоположении Молуккских островов на основе карт и информации, переданной на родину Ковильяном и его коллегами. Также весьма вероятно, что Малакка и Молуккские острова, возможно, даже Китай, были изображены на картах, которые арабский кормчий Ибн Маджид показал Васко да Гаме в Малинди три года спустя. В любом случае, португальцы рано осознали коммерческое и стратегическое значение Малакки. В апреле 1508 г. эскадра из четырех кораблей вышла из Лиссабона с категорическим приказом посетить Мадагаскар и Цейлон, а оттуда отправиться на поиски Малакки. Оказавшись в Малакке, ее командующий Диогу Лопиш де Секейра должен был тщательно расспросить о том, где живут люди, называемые китайцами. Португальский перевод Путешествий Марко Поло был напечатан в Лиссабоне в 1502 г., но король Мануэл, похоже, не догадывался о связи между Катаем средневекового путешественника и китайцами, о которых он теперь получал сообщения из Индии. К такому выводу можно придти из формулировки соответствующего параграфа королевских инструкций, который в переводе звучит следующим образом:

Далее: — Вы должны разузнать всё, что касается китайцев: откуда они приходят и как далеко отстоит их страна от Малакки или других мест, с которыми они торгуют, и какие товары они привозят, сколько их кораблей приходит каждый год, и какова форма и размер их кораблей, возвращаются ли они в том же году, когда приходят, есть ли у них факторы или торговые дома в Малакке или в любой другой стране, богатые ли они купцы, миролюбивые ли они или воинственные, есть ли у них оружие или артиллерия, и какую одежду они носят, и какого они телосложения, и все другие сведения о них, христиане ли они или язычники, велика ли их страна, сколько королей в ней царствует, и есть ли среди них мавры или язычники, которые не живут по их законам или верованиям, и если они не христиане, то во что они верят или чему поклоняются, и каких обычаев придерживаются, до каких мест простирается их страна, и с кем граничит.

Стоит также отметить, что в еще одном пункте этих инструкций Секейре особо предписывалось воздерживаться от любых неспровоцированных наступательных действий против туземцев. Кроме того, мы запрещаем и предписываем вам, что в течение всего вашего путешествия вы не должны захватывать никакие призы на море или на суше, поскольку это представляется благом для нас, кроме тех случаев, когда вы первым подвергнетесь нападению, ибо тогда вы должны сражаться изо всех сил. В другом пункте подчеркивается ценность дружественного подхода к радже Малакки и другим местным правителям, а также важность установления взаимного доверия и искренности, что способствует взаимной торговле. И этот принцип должен быть основой ваших действий. В инструкциях содержатся и другие указания в том же духе, и этот документ содержит много сведений, доказывающих, что менталитет конкистадоров не всегда был таким доминирующим мотивом в зарубежной экспансии Португалии, как принято считать (4).

Секейра достиг Малакки 1 сентября 1509 г., где он нашел в гавани несколько китайских джонок. Прежде чем перейти к рассказу об этой судьбоносной встрече между Дальним Востоком и Дальним Западом, целесообразно привести краткий обзор ситуации в Восточной Азии в это время.

Когда португальцы достигли Индии, китайские джонки уже не совершали плаваний на запад от Малакки и Сиама, но память об их индийских путешествиях под командованием знаменитого евнуха Чжэн Хэ еще была свежа на Цейлоне и в Каликуте, где европейцы услышали первые сообщения о китайцах. Почему императоры из династии Мин внезапно прекратили отправку взимающих дань флотов в Индийский океан — так и не было удовлетворительно объяснено. По общему мнению, это были чрезвычайно дорогостоящие предприятия, но расходы сами по себе никогда не мешали правителям Китая следовать их устоявшейся политике или удовлетворять их дорогостоящие прихоти. Адмирал Баллард предположил, что китайские джонки не могли соперничать в экономическом отношении с арабскими доу, так как это судно, хотя и менее удобное, чем джонка, было более быстроходным, когда шло по ветру — важный фактор в морях, где все торговые потоки направлялись то на восток, то на запад, в зависимости от господствующих муссонов. Это могло быть дополнительным соображением, но вряд ли главной причиной, поскольку морская торговля в Азии предоставляла достаточно возможностей для всех желающих, и в любом случае экспедиции Чжэн Хэ были в основном политическими, а не коммерческими предприятиями. Г. Ф. Хадсон отмечает, что перенос столицы из Нанкина в Пекин в 1421 г., возможно, помог переключить внимание с зарубежных предприятий на растущую угрозу варваров-кочевников с севера. Профессор Дюйвендак утверждал, что придворные интриги, вызванные завистью высокопоставленных правительственных чиновников к дворцовым евнухам, организовавшим экспедиции, сыграли немалую роль в отказе от их возобновления после смерти Чжэн Хэ. Он также указывает, что на добровольный отход Китая в его изоляционистскую оболочку мог повлиять конфуцианский менталитет. Стремление к сближению [с иностранцами] считалось недостойным конфуцианского чиновника; такое желание отождествлялось с роскошью и правлением евнухов, оно было экстравагантным и расточительным, и Китай, будучи экономически самодостаточным государством, вполне мог обойтись без диковинок, производимых зарубежными странами.

Все это правда, и, вероятно, все названные мотивы сыграли свою роль, но я не могу избавиться от ощущения, что за решением отказаться от дальних морских экспедиций стояли и другие причины. Возможно, необходимость держать флоты и армии (джонки зачастую перевозили экспедиционные корпуса) на родине для защиты побережья Китая от опустошительных набегов японских пиратов, которые находились тогда в зените своего могущества, имела к этому какое-то отношение, — хотя я признаю, что, насколько мне известно, напрямую в источниках об этом нигде не говорится. Каковы бы ни были причины, интересно (хотя и бесполезно) поразмышлять о том, каким путем могла бы пойти история, если бы прогрессивная политика Юнь-ло продолжалась и после 1433 г. В этом случае шестьдесят лет спустя португальцы встретили бы не горстку разрозненных фукиенских контрабандистов в Малакке, но большие и хорошо оснащенные китайские флоты в Ормузе, Адене и Могадишо (5).

Упоминание о грабительских нападениях японских пиратов на китайское побережье во времена династии Мин требует краткого рассмотрения их масштабов. Эти пиратские атаки можно сравнить с набегами английских корсаров времен Елизаветы на Испанский Мэйн (термин, обозначающий северное побережье Южной Америки (от Панамского перешейка до дельты реки Ориноко). Происходит от англ.слова Mainland — материк. — Aspar) в том смысле, что, хотя их главной целью был грабеж, флибустьеры ни в коем случае не отказывались от небольшой мирной торговли, когда она была выгодна для них, или когда потенциальный отпор был слишком сильным. Японские набеги начались при монгольской династии Юань после того, как попытка хана Хубилая совершить вторжение в Японию в 1281 г. закончилась поражением. Их размах и частота все больше возрастали в начале периода династии Мин, простираясь от полуострова Ляодун на севере до острова Хайнань на юге, а вглубь страны они доходили порой до окрестностей Нанкина. Эти пираты, которые якобы не подчинялись приходящему в упадок сёгунату Асикага, происходили в основном из феодальных владений Кюсю, хотя хронические гражданские войны, которые тогда разоряли страну, привлекали в их ряды авантюристов со всей островной империи. Китайцы дали этим разбойничьим бандам название карлики— (или грабители-) рабы, отсюда китайско-японское слово вако, под которым они обычно известны. Альтернативное название — бахан или пахан, происходило от знамен с написанным на них именем Хатимана, бога войны, которые они выставляли напоказ. В их экспедициях к ним часто присоединялись китайские пираты и недовольные, и поэтому у них никогда не было недостатка в знающих местность проводниках для их вылазок вглубь страны. Их набеги часто сопровождались всевозможными жестокостями, такими как вспарывание живота беременных женщин для того, чтобы разрешить спор о том, какого пола был будущий ребенок. Рассказы о них в этом отношении напоминают сообщения очевидцев японской резни в Нанкине в декабре 1937 г.

Приморские провинции Чжэцзян и Фукиен больше всего страдали от грабежей вако, и современные китайские историки сравнивали работу по укреплению побережья между устьями рек Янцзы и Жемчужной со строительством Великой стены для защиты от татарских вторжений с севера. Это было явным преувеличением, но необходимость содержания дорогостоящей береговой обороны для того, чтобы справиться с этими хроническими вторжениями, несомненно, была тяжелым бременем для казначейства династии Мин, и могла, как указывалось выше, способствовать отказу от великих китайских морских экспедиций в Индийском океане.

Одним из несомненных результатов этих набегов стало то, что императоры династии Мин под страхом смертной казни запретили любые сношения с Японией, тем самым предоставив португальцам уникальную возможность выступить в качестве посредников, которой они не замедлили воспользоваться после своего открытия Японии. Опустошительные набеги вако продолжались в течение первой половины XVI в., но их интенсивность постепенно уменьшалась по мере того, как подразделения китайской береговой обороны набирались опыта, и использовали техническое превосходство китайских судов над беспалубными японскими кораблями. Их прекращение во второй половине этого столетия совпало с установлением сильного центрального правительства в Японии Нобунагой и Хидэёси, но запрет династией Мин на сношения с островной империей оставался в силе на протяжении многих лет (6).

Хотя китайские и японские джонки были самыми привычными кораблями в Южно-Китайском море на рубеже XV в., в этих водах появлялись и другие суда. Время от времени в источниках упоминается о плаваниях в этой области корейских кораблей, но чаще встречаются ссылки на джонки с островов Рюкю (Лючу). Этот архипелаг находился тогда в состоянии номинальной зависимости от Китая, но в практическом отношении был фактически независим. Эти суда вели широкомасштабную торговлю в Индокитае и Малайе, и значительное место в составе их экипажей занимали японцы и корейцы. Формоза все еще оставалась в значительной степени терра инкогнита для моряков двух великих дальневосточных империй, но выносливые моряки из Фукиена и Гуандуна ежегодно совершали плавания, пусть и запрещенные законом, на Лусон и Филиппины.

Китайские торговые джонки также посещали острова Малайского архипелага вплоть до Тимора на востоке, но на Яве и Молуккских островах их вытесняли арабы и гуджаратские торговцы, которые сопровождали свою коммерческую деятельность постоянной, хотя и ненавязчивой религиозной пропагандой, способствуя тем самым обращению населения многих из этих островов (вплоть до Минданао) в ислам. Именно эти мусульманские торговцы доставляли пряности Инсулинды (Инсулинда — устаревшее название Индонезии, от лат. слова insula — остров. — Aspar) в индийские порты, откуда они экспортировались через Персидский залив и Красное море к венецианским торговцам в Леванте, до того, как эти перевозки были прерваны, хотя и не полностью прекращены, как иногда утверждается, в результате появления на сцене португальцев. Индокитайские государства, которые признавали номинальное господство Китая, похоже, не занимались какой-либо заслуживающей упоминания морской деятельностью; но яванцы были способны оснастить внушительный флот, а малайский султанат Малакка, согласно единодушному свидетельству путешественников того времени, был весьма процветающим коммерческим рынком, хотя и полудиким городом. Таково в общих чертах было состояние морской торговли в Восточной Азии, когда Диогу Лопиш де Секейра бросил якорь у Малакки в сентябре 1509 г.

Секейра обнаружил в гавани три китайских джонки, вероятно, кантонские или фукиенские, под командованием пожилого шкипера, чье имя в португальской транскрипции звучит как Чейлата. Визит Секейры потерпел фиаско, и он был вынужден поспешно покинуть гавань, чтобы избежать захвата в плен малайцами. Во время его недолгого пребывания в Малакке китайцы проявили к португальским морякам дружелюбное отношение, которое резко контрастировало с естественной неприязнью и подозрительностью, проявленными местными мусульманами. Эти дружеские отношения между представителями самого Дальнего Востока и Дальнего Запада были возобновлены и укреплены, когда Афонсу де Албукерки захватил Малакку два года спустя. По этому случаю капитаны китайских джонок, стоявших на рейде, были окружены вниманием и любезностью со стороны великого конкистадора, который, как писал Жуан де Барруш, был рад поговорить с ними из-за предполагаемого могущества их короля, обширности их страны, и правительства и богатства оной, в каковых сведениях он мог до некоторой степени лично удостовериться по их манерам и поведению.

Это благоприятное впечатление, очевидно, было взаимным, поскольку китайские капитаны предложили оказать помощь Албукерки в его нападении на город, потому что они были недовольны правителем. Их предложение было вежливо отклонено, за исключением того, что китайские экипажи помогли отвезти и высадить на берег первые португальские десантные отряды, но они оставались в прекрасных отношениях с конкистадорами на протяжении всей короткой, пусть и ожесточенной кампании. Они также сопровождали послов Албукерки в Сиам и оттуда; а по возвращении в Китай они так благоприятно отзывались об отношении португальцев к ним, что император Мин отклонил просьбу своего беглого малайского вассала о помощи против фо-лан-ки или франкских захватчиков (7).

Более интересным для истории, чем эти китайско-португальские заигрывания, является описание некоего загадочного народа под названием горес, по поводу отождествления которого многие восточные ученые потратили много чернил и изобретательности. До последних лет основным европейским источником информации о горес был отрывок в Комментариях Браза д'Албукерки, внебрачного сына великого Афонсу. Этот труд, хотя впервые изданный в 1557 г., был основан на изучении реляций его отца. Однако недавно профессор Армандо Кортесао заново открыл в Париже повествование Томе Пиреша, коронного фактора в Малакке с 1512 по 1515 г., который приводит более полную версию, и которую, вероятно, Браз д'Албукерки использовал для написания его собственного труда. Поскольку Пиреш также кратко упоминает Японию, и является первым известным европейцем, использовавшим название в этой форме, я процитирую соответствующие отрывки из научного перевода, изданного профессором Кортесао для Хаклюйтского Общества в 1944 г.

[Лю-Чю или Рюкю]

Лекийцы называются Guores — они известны под тем или другим из этих названий. Лекийцы — главное из них. Их король — язычник, и все его подданные тоже. Он вассал-данник короля китайцев. Его остров велик и густонаселен; у его жителей есть небольшие корабли своего типа; у них есть три или четыре джонки, которые постоянно ходят покупать товары в Китае, а больше нет. Они торгуют в Китае и Малакке, иногда вместе с китайцами, иногда самостоятельно. В Китае они торгуют в порту Фокем [Фукиен], который находится на земле Китая недалеко от Кантона — на расстоянии дня и ночи плавания. Малайцы говорят жителям Малакки, что между португальцами и лекийцами нет никакой разницы, за исключением того, что португальцы покупают женщин, а лекийцы — нет.

В стране лекийцев есть только местная пшеница, рис и вино, приготовленное по их способу, мясо и рыба в большом изобилии. Они замечательные рисовальщики и оружейники. Они изготавливают позолоченные ларцы, очень дорогие и хорошо сделанные опахала, мечи, много оружия всех видов по их способу. Как мы в наших королевствах говорим о Милане, так и китайцы и все прочие народы говорят о Лекю. Они — очень правдивые люди. Они не покупают рабов и ни за что на свете не продадут никого из своих людей, и они бы умерли из-за этого.

Лекийцы — идолопоклонники; если они отправляются в плавание и оказываются в опасности, то дают обет, что если они уцелеют, то купят красивую девушку для принесения в жертву, и обезглавят ее на носу джонки, и тому подобное. Это белые люди, хорошо одетые, лучше, чем китайцы, более достойные. Они отправляются в Китай и забирают товары, которые поступают из Малакки в Китай, а затем отправляются в Японию, — это остров, находящийся на расстоянии семи или восьми дней пути, — и берут золото и медь на вышеупомянутом острове в обмен на свои товары. Лекийцы охотно продают свои товары в кредит, и если их пытаются обмануть при расчете, они взимают причитающееся им с мечом в руке.

Главные [товары] — это золото, медь и оружие всех видов, ларцы, шкатулки, отделанные сусальным золотом, опахала, пшеница, и их вещи хорошо сделаны. Они привозят много золота. Они правдивые люди — в большей степени, чем китайцы — и внушают страх. Они привозят много бумаги и цветного шелка, мускус, фарфор, булат, лук и много овощей.

Они увозят те же товары, что и китайцы. Они отправляются отсюда в [пропуск в тексте], и одна, две или три джонки приходят в Малакку каждый год, и забирают много бенгальских тканей. Среди лекийцев высоко ценится малаккское вино. Они берут на борт большое количество одного вида [вина], которое похоже на бренди, от употребления которого малайцы впадают в амок. Лекийцы привозят мечи стоимостью по 30 крузадо каждый, и много этих мечей.

[Япония]

Остров Японии (Джампон), если верить тому, что говорят все китайцы, больше острова Лекю, а его король более могущественный и великий, и ни он, ни его подданные не занимаются торговлей. Он — язычник и вассал короля Китая. Они не часто торгуют в Китае, потому что он находится далеко, и у них нет ни джонок, ни моряков.

Лекийцы совершают плавания в Японию за семь или восемь дней, забирают упомянутые товары и обменивают их на золото и медь. Всё, что поступает с Лекю, они привозят из Японии. И лекийцы ведут торговлю с жителями Японии тканями, рыболовными сетями и другими товарами (8).

Это любопытное описание Томе Пиреша вместе с повествованием Браза д`Албукерки в его Комментариях, где он подчеркивает воинственные наклонности горес, несомненно, должно поспособствовать решению запутанного вопроса об их отождествлении, если оба эти португальских описания сопоставить с выдержками из исторических записей Рюкю, которые приводят Акияма, Окамото и другие японские историки. Ученые расходятся во мнении, были ли горес японцами, рюкюсцами или корейцами, поселившимися на островах Рюкю, но Пиреш, по моему мнению, предоставляет недостающий ключ к загадке. Он проводит четкое различие между островами Рюкю и Японией, но все товары, которые он перечисляет в качестве экспорта с первого из этих архипелагов (мечи, медь, золото и лакированные изделия), на самом деле поступают из Японии, как он сам подразумевает в кратком абзаце, относящемся к этому острову, тогда как шелк, мускус, фарфор и булат происходят из Китая, оставляя на долю Рюкю только лук и овощи.

Эти острова тогда, как и сейчас, были бедны природными ресурсами, и их жители лишь временно разбогатели только благодаря тому, что выступали посредниками между Китаем, Кореей и Японией. Из исторических записей Окинавы, опубликованных Акиямой, известно, что в Наге существовали крупные японские, корейские и китайские колонии, которые участвовали в морских предприятиях островов. Воинственные черты, которыми наделяют горес португальские писатели, плохо согласуются с мягким и изнеженным характером лекийцев, столь привлекательно изображенных капитаном Бэзилом Холлом и другими посетителями начала XIX в. Правда, что за истекшие четыре столетия воинственный характер жителей мог претерпеть некоторые изменения, но современные китайские, корейские или японские письменные источники не свидетельствуют о том, что лекийцы были гораздо более воинственным народом в век Хидэёси, чем в эпоху Наполеона. Они никогда не были известны как кузнецы или оружейники, так же как их страна никогда не производила золото и медь. Эти характерные черты были и остаются применимы к Японии и японцам, а не к Рюкю и лекийцам, или к Корее и корейцам. В свете описания Пиреша и записей Акиямы напрашивается очевидный вывод, что корабли действительно были отправлены правителем архипелага Рюкю из порта Нага на Окинаве, но их экипажи были в основном укомплектованы японцами, поскольку их грузы почти полностью состояли из японских и китайских товаров (9).

Тот факт, что японцы не были известны как таковые, не особенно удивляет. Король Рюкю был вассалом Китая — и в меньшей степени Кореи — и китайское правительство запретило японцам посещать Срединное Царство под страхом смерти. Из португальских и люкийских исторических хроник известно, что джонки с Окинавы обычно заходили в порты Фукиена по пути в Малакку, так что любые находившиеся на борту японцы, естественно, старались скрыть свою настоящую национальную принадлежность, особенно в то время, когда вако опустошали побережье Китая огнем и мечом. Малакка также была государством-вассалом Китая со времен первого плавания Чжэн Хэ в 1405-1407 гг., и хотя эти вассальные узы ее явно мало к чему обязывали, а после португальского завоевания и вовсе прекратили существовать, все же японцы из экипажа этих джонок, вполне возможно, сочли разумным умолчать о своей истинной национальной принадлежности. Единственный изъян в этой аргументации заключается в том, что китайские осведомители Пиреша, которые тщательно различали острова Рюкю и Японию, не придерживались такой же точности в отношении состава разношерстных экипажей на борту люкийских джонок. Но к этим китайским морским торговцам с подозрением относились в их собственной стране, которую они не имели законного права покидать. Во всяком случае, они не гнушались обманывать португальцев, когда это им казалось подходящим, поскольку они поведали Пирешу, что Япония находится далеко от Китая, и (очевидно) не сделали никаких упоминаний о грабительских набегах вако.

Если краткое описание Пирешем национальных особенностей горес помогает придти к выводу о том, что они — или, во всяком случае, многие из них — были японцами, родом из Окинавы, не так просто определить происхождение слова, которое использовали для их описания португальцы и малайцы. Некоторые японские ученые искали его корни в корейской династии Корё или Као-ли, которая дала свое название стране и поддерживала довольно тесные связи с Окинавой, где обосновалась община корейских моряков. Это решение в некотором роде привлекательно, поскольку корейские моряки из Наги, несомненно, служили на этих джонках вместе с японцами. Но каким бы ни было отдаленное происхождение названия, португальцы явно переняли его у своих малайских и арабских предшественников в Малакке, поскольку арабские навигационные трактаты 1462 и 1489 гг., цитируемые Габриэлем Ферраном, недвусмысленно отождествляют Рюкю с островом (островами) Гур, или Аль-Гур. Что касается названия Япония, которое у Пиреша появляется впервые в европейской истории в этой форме, то принято считать, что оно происходит через малайское джапун или джапанг от китайского Чжи-бэнь-фу в той или иной форме, употреблявшихся в прибрежных диалектах, вероятно, фукиенском или нинпо. Дословно оно означает Страна Восходящего Солнца, откуда Марко Поло произвел свое Чипангу, которая так поразила воображение Колумба и привела его к открытию Нового Света (10).

Довольно удивительно, что хотя португальцы встретили джонки с Окинавы с японцами на их борту в Малакке в 1511 г., прошло более тридцати лет, прежде чем они ступили на землю Страны Восходящего Солнца. Еще более удивительно то, что, хотя они периодически посещали побережье Китая между устьем реки Янцзы и Жемчужной рекой начиная с 1513 г., трудно найти упоминание об их встрече с каким-либо японцем, хотя в те годы вако занимались грабежом и торговлей в этой самой области. Напротив, знания португальцев о люкийцах и их таинственных северных соседях скорее уменьшались, чем увеличивались, по мере того, как они продвигались вдоль побережья от Кантона до Нинпо. Томе Пиреш привел довольно полное описание Рюкю, в сочетании с более кратким, но интригующим упоминанием о Японии. Но его отчет не был опубликован полностью в течение более четырех столетий, и хронисты (Барруш, Гоиш, Албукерки), которые использовали его рукописи, либо проигнорировали, либо не оценили значение его упоминания о Японии, а тем более ее связь с Чипангу Поло.

Восточные исторические свидетельства едва ли более полезны. Скудость японских источников о вако не вызывает удивления, поскольку понятно, что их авторы не испытывали желания описывать их постыдные пиратские набеги. Они также не упоминают о (порой) едва ли более уважаемой деятельности торговых авантюристов фо-лан-ки в Китайском море. Сдержанность китайских записей, вероятно, объясняется тем, что эти пиратские и коммерческие деяния были совершенно неинтересны для китайских историков и писателей, которые не видели никакого смысла в описании действий иностранных или местных бандитов, кроме как в самых общих чертах. Но если они и немногословны, то, все же, при этом они не полностью хранят молчание. Из них можно узнать, что, как и следовало ожидать, японские корсары, португальские авантюристы и фукиенские контрабандисты — все принимали участие в торговле, так, когда и где могли, вопреки указам, изданным с Драконьего Трона (11).

Первые португальские плавания к побережью Гуандуна были совершены на джонках, большинство из которых принадлежало туземцам, но некоторые были зафрахтованы в Малакке португальцами. В 1517 году, с прибытием восьми парусников под командованием Фернана Пиреша де Андраде, первые европейские корабли появились в водах Китая. Пиреш был образцом такта и приличия. В соответствии с буквой и духом четких приказов короля Мануэла об избегании агрессивных действий, он сумел преодолеть предрассудки офицеров, командовавших обороной побережья, и получил разрешение подняться по Жемчужной реке до Кантона. Здесь его честное ведение дел и поддержание жесткой дисциплины среди его команды позволили ему во время его трехмесячного пребывания вести крайне выгодную торговлю. При отплытии он оставил наилучшее впечатление о франках среди чиновников и купцов Города Баранов (Город Баранов, или Город Пяти Баранов — неофициальное название Гуаньчжоу; происходит от легенды, согласно которой во время голода явившиеся на пяти небесных баранах боги даровали жившим на территории будущего города людям семена риса, которые позволили им прокормиться и выжить, и оставили самих баранов, ставших символом благополучия и процветания. — Aspar), а сам, в свою очередь, вернулся в Малакку со столь же благоприятным мнением о китайцах. Этот факт стоит отметить, ведь после первых положительных впечатлений, сложившихся у Секейры и Албукерки, заметно более негативная нота просматривается в описании Томе Пиреша, опубликованном в 1513 г., который неоднократно обращал внимание на якобы имевшую место нечестность со стороны китайцев в торговых делах. Как считается, Пиреш писал в основном на основе слухов, почерпнутых из сплетен торговцев на берегу Малакки; но даже если бы он писал на основе прямых знаний, этот отчет не был бы убедительным, так как только торговцы типа контрабандистов или искателей приключений обычно могли покинуть Китай (12).

Фернан Пиреш обнаружил в устье реки Чжуцзян не только китайские суда, но и многочисленные джонки, укомплектованные лекийцами, горес и японцами, как утверждает Дамьян да Гоиш в своей Chronica del Rey dom Manoel (Лиссабон, 1563 г.). Поскольку у этих островитян было огромное количество золота, португальский командующий отправил эскадру под началом Жорже Маскареньяша с местными лоцманами на борту, на поиски островов Рюкю. Маскареньяш был задержан в пути встречными ветрами в фукиенском порту Чуан-чау, откуда Пиреш отозвал его в Намтау, прежде чем он смог продолжить свое плавание, чтобы не пропустить муссон, с которым португальская эскадра могла вернуться в Малакку. Он также вел очень выгодную торговлю в Фукиене, где встретил благожелательный прием со стороны местных чиновников и купцов; но хотя он и привез еще более обнадеживающие, хотя и расплывчатые, сообщения о сказочно богатых островах Рюкю, это прерванное исследовательское плавание не было возобновлено в следующем году.

Причиной этого было возмутительное поведение брата и преемника Фернана Пиреша, Симана де Андраде, который возглавлял китайскую экспедицию 1519 г. В отличие от своего брата, человека терпеливого и уступчивого, Симан был вспыльчив и высокомерен. Хотя он, вероятно, столкнулся с некоторой провокацией со стороны беспокойных лодочников-танка, которые кишели в устье Жемчужной реки, его реакция была излишне жестокой и так описана в типичном китайском тексте, переведенном С. Ф. Бальфуром из местной Районной топографии: Незадолго до конца царствования Чжэн-ди (1506-1522) народ, не признанный как данник Китая, известный как Ферингис [Фо-лан-ки], вместе с толпой всякого отребья проник в гавани между Тун-Мун и Квай-Чунг, построил казармы и форт, установил много пушек для ведения войны, захватил острова, убивал людей, грабил корабли и наводил ужас на население своей жестокой властью над побережьем. Они стремились аннексировать территорию, которую они осмотрели и установили пограничные столбы, и пытались управлять различными другими иностранными торговцами в этой области. Упомянутые здесь пограничные столбы были просто падранами или памятными колоннами с высеченными на них королевскими гербами, которые португальцы обычно устанавливали на новооткрытых землях, независимо от того, собирались они захватывать их или нет. Король Мануэл приказал Диогу Лопишу де Секейре в 1508 г. устанавливать эти колонны везде, куда бы он ни направлялся; и португальский первопроходец в Китае, Рафаэль Перестрелло, воздвиг одну такую (вероятно, на острове Линтин в устье Жемчужной реки) шесть лет спустя. В наше время они были заново открыты от Западной Африки до островов Банда, но китайцы ничего не знали об этом обычае и, естественно, расценили его как провокационный акт в сочетании с другими, более радикальными действиями Андраде.

Симан де Андраде беспрепятственно отплыл из Тунмуна в Малакку в 1520 г., несмотря на его провокационное поведение, но его грехи пали на невинные головы следующих португальцев, которые посетили Китай с Диого Кальво в 1521 г. Этот флот был атакован в сентябре и отброшен после яростного сражения. Другой, еще более крупный португальский флот прибыл в Гуандун в 1522 г., но он также был вынужден ретироваться со значительными потерями после нескольких беспорядочных стычек. Хотя малайские и яванские информаторы Томе Пиреша подчеркивали предполагаемую трусость китайцев, и это утверждение было повторено (несколько неуместно) пленными португальцами, захваченными кантонцами в этих битвах, результаты морских баталий 1520-1522 гг., в которых китайцы одержали победу, скорее свидетельствовали об обратном. Их успехи были во многом вызваны умелым использованием брандеров, — эта идея возникла у местного чиновника по имени Ван Гун. Его подвиги приобрели легендарную славу среди населения округа Тунмун (или Касл-Пик) в Гонконге, где он удостоился местной канонизации и почитается по сей день. Эта китайская военно-морская тактика послужила интересной предтечей их аналогичных побед, одержанных над голландцами у побережья Фукиена чуть более века спустя (13).

После отпора, полученного на побережье Гуандуна, португальцы перенесли свою деятельность, хотя и в более скромных масштабах, в соседние морские провинции Фукиен и Чжэцзян. Любопытно, что они, по-видимому, не предприняли никаких дальнейших усилий по поиску островов Рюкю после неудачной попытки в 1517 г.; и это несмотря на то, что они часто встречались с джонками Рюкю в Сиаме, о чем известно из португальских и лекийских записей. История деятельности португальцев на побережье Китая в третьем и четвертом десятилетиях XVI столетия — по большей части предмет догадок, поскольку европейские и азиатские истории в этом отношении, к сожалению, скудны. Достаточно известно, однако, из достоверных китайских провинциальных отчетов и из заслуживающего уважения, хотя и удручающе краткого "Tractado" Фрея Гаспара да Круза, О.P. (Ordo Praedicatorum (Орден братьев-проповедников, Орден проповедников (лат.)) — орден доминиканцев. — Aspar), (Эвора, 1569-1570), чтобы доказать, что рассказы Фернана Мендеса Пинто о процветающих португальских колониях, утопленных в крови разъяренными китайцами, являются неотъемлемой частью его романтических измышлений. То, что португальцы вели скрытую торговлю с местными контрабандистами в различных изолированных местах в прибрежных провинциях, — это установленный факт. Но это совершенно отличается от небылиц, которыми Пинто скрасил свою старость и обессмертил в своих Peregrinacam (Странствиях).

Упоминание об этом знаменитом путешественнике подводит меня к тому, что я должен вкратце рассмотреть вопрос о надежности его сведений, поскольку он является самым ранним и самым известным претендентом на честь — если уместно такое слово — быть одним из европейских первооткрывателей Япония. Со времен посмертного издания его книги в 1614 г. у него не было недостатка ни в хулителях, ни защитниках, и в научном мире до сих пор не прекращаются споры вокруг его личности. Даже в Англии XVII в. мнения читающей публики разделились, потому что насмешка ехидного Форсайта в пьесе Любовь за любовь Конгрива: Фердинанд Мендес Пинто с тебя писан, не иначе, враль ты первой величины!, уравновешена восторженным отзывом Дороти Осборн о его Странствиях, переведенных на английский язык Генри Коганом Гентом в 1653 г.: Это самая занимательная книга, которую я когда-либо читала, и она превосходно написана. Вы должны предоставить ему привилегию путешественника, и он не злоупотребляет ею. Его ложь настолько приятна и безобидна, насколько это вообще возможно, и встречается не так уж часто, учитывая масштабы, которые ему предоставлены для нее. В Дублине есть один человек, который никогда не видел ничего, кроме этого города, но наговорил мне вдвое больше небылиц (я осмелюсь поклясться) об Ирландии. Можно многое простить путешественнику, который помог Дороти Осборн так приятно коротать часы досуга, но я опасаюсь, что Форсайт был ближе к истине, и ложь Пинто, хотя и достаточно безобидная, была колоссальной (14).

Среди современных участников этого многолетнего спора профессор Армандо Кортесао (Армандо Кортесао (1891-1977) — португальский колониальный администратор и историк, известный своими работами по истории португальской картографии в эпоху Великих Географических открытий. — Aspar) унаследовал мнение Дороти Осборн, а эрудированный иезуит, отец Шурхаммер (Георг Шурхаммер (1882-1971) — немецкий католический миссионер, священник и историк, член ордена иезуитов. — Aspar), является advocatus diaboli (защитником), отстаивающим точку зрения Конгрива. Интересную, хотя и не совсем убедительную попытку примирить эти два подхода предпринял профессор Ле Жентиль в его Fernao Mendes Pinto. Un precurseur de l`exotisme au XVIe siecle (Жорж Ле Жентиль (1875-1953) — французский ученый-лингвист, автор ряда трудов, посвященных истории португальских морских открытий и литературы. — Aspar). Его вывод о том, что Peregrinacam — это прежде всего роман, а не серьезная автобиография, безусловно, подтверждает тезис отца Шурхаммера. Резюмировать все аргументы за и против правдивости Пинто было бы столь же утомительно, как и неблагодарно, и я, прежде чем перейти к рассмотрению его утверждения об открытии Японии, приведу краткий очерк его карьеры, ограничиваясь, насколько это возможно, относительно немногими бесспорными фактами его биографии.

Даже дата его рождения точно не известна; ее относят к периоду с 1509 по 1514 год включительно. О его происхождении ничего не известно, за исключением того, что он, по всей вероятности, родился в Монтемор-о-Велью недалеко от Коимбры. Что касается его профессии, вероисповедания, цвета кожи, характера или нации его отца, о которых ходили разные слухи, то одни авторы утверждали, а другие отрицали, что он был еврейского происхождения. Впрочем, никаких доказательств этого не было предоставлено, и до тех пор, пока не появятся соответствующие записи о его крещении или данные инквизиции, вердикт должен звучать: не доказано. Как обычно считается, он уехал в Индию в 1537 г., а затем служил в области Красного моря, где потерпел первое из своих якобы многочисленных кораблекрушений и пребывания в рабстве. Два или три года спустя он, по-видимому, торговал и занимался пиратством между Сиамом, Малаккой и побережьем Китая вплоть до Нинпо на севере; но его рассказы о длительном пребывании в глубине Китая на редкость неубедительны. В 1541-1543 гг. он почти наверняка находился в Бирме, где, по его словам, был свидетелем падения Прома в 1542 г., о чем он подробно рассказывает. Кстати, одного этого достаточно, чтобы отвергнуть его притязания на звание одного из первооткрывателей Японии, поскольку открытие произошло именно в эти годы.

Пинто отправился из Пегу в Гоа в 1543 г., затем проследовал в Малакку, откуда в следующем году отплыл к побережью Китая. В 1544 г. он, по всей вероятности, впервые побывал в Японии, и, по-видимому, посетил острова Рюкю, прежде чем уехать на Тернате. Его переезды в течение следующего десятилетия невозможно восстановить в их хронологической последовательности, но он, очевидно, много путешествовал по Молуккским островам, Яве, Индокитаю, Бирме и побережью Китая, и, кроме того, еще по меньшей мере дважды посетил Японию. В этот период он познакомился с Франциском Ксаверием, и из переписки самого Ксаверия следует, что в 1551 г. Пинто одолжил ему 300 крузадо для строительства церкви в Ямагути, и что он был тогда богатым человеком. Эту сумму, кстати, Ксаверий позже вернул ему в Малакке, как показали разыскания Жордана де Фрейташа. Пинто был преданным поклонником Ксаверия, и через несколько лет после смерти последнего он был принят (со всем его мирским богатством) в ряды ордена иезуитов в Гоа в 1554 г. Его изменчивый и беспокойный дух был не в силах выдержать железную дисциплину и строгое самообладание, требовавшееся от сыновей Лойолы, и во время его четвертого и последнего посещения Японии в 1556 г. он добровольно покинул орден. Иезуиты не стали чинить препятствий, и с той же легкостью, с которой он вступил в него, когда был богат, он покинул его, когда обеднел, как иронично комментирует Кортесао. Эта насмешка, возможно, не совсем заслуженна, но не столь легко оправдать мстительную реакцию ведущих членов Общества, которые сознательно стирали, изменяли или исключали его имя из их письменных или печатных произведений, содержавших упоминания о том, что он временно состоял в ордене иезуитов. Разочарованный своими испытаниями, хотя, очевидно, все еще не лишенный мирского богатства, Пинто вернулся в Португалию в сентябре 1558 г., после 21-летнего отсутствия, во время которого, по его словам, он тринадцать раз попадал в плен, и семнадцать — в рабство в Индии, Эфиопии, Счастливой Аравии, Китае, Тартарии, Макассаре, Суматре и многих других странах Восточного архипелага у пределов Азии, который китайские, сиамские, гуресские и лекийские писатели называют в своих географических описаниях краем света. В течение примерно двадцати лет после своего возвращения он работал над написанием своих Странствий, которые он сочинял, как он сам признает, больше для развлечения в своем семейном кругу, чем с целью публикации. В октябре 1582 г. историк-иезуит Маффеи встречался и беседовал с ним в его загородном доме под Алмадой, на другом берегу Тежу напротив Лиссабона, и в ходе этой встречи Пинто повторил свое утверждение о том, что был одним из первооткрывателей Японии. Несколько месяцев спустя он получил небольшую пенсию от короля Филиппа II, незадолго до его смерти в июле 1583 г. (15)

Хотя первый набросок Странствий был готов в 1569 г., он не был опубликован до 1614 г., и, критикуя их содержание, справедливо помнить, что трудно сказать, в какой степени редакторы Пинто, а не он сам, несут ответственность за некоторые из самых вопиющих ошибок. Очевидно, что корректуры не были тщательного вычитаны, и книга полна опечаток и противоречивых дат, многие из которых автор мог бы исправить, если бы был жив. Португальский хронист Андраде и его испанский редактор Мальдонадо, по общему признанию, внесли изменения в текст, а переводчики четырех национальностей помогли усугубить существующую путаницу. Тем не менее, нет необходимости следовать примеру Уайтуэя и Фергюсона, обвиняя иезуитов в том, что они состряпали это произведение, полностью или частично, с целью прославления Св. Франциска Ксаверия. Напротив, недавнее исследование убедительно доказало, что после того, как Пинто покинул орден иезуитов в 1556 г., его имя было предано анафеме всеми его бывшими отцами в Боге, которые, присвоив его деньги, удалили его имя из всех доступных текстов. Они, очевидно, убедили Жуана де Барруша, который первоначально полагался на Пинто относительно своей информации о Японии, вместо этого обратиться к их письмам. Столь же верно и то, что в последующие годы, когда воспоминания о недолгой карьере Пинто в качестве подающего надежды брата-мирянина были забыты, некоторые иезуиты (Фернан де Кейруш в 1680 г. и Франсиско де Соуза в 1690 г.) проявили благоприятное отношение к его притязаниям, как и историк Фариа-и-Соуза до них. Но у них не было такой возможности судить о достоверности его сочинения, как у ветерана японской миссии, падре Жуана Родригеша Тгуззу (переводчика), который, опираясь на богатый практический опыт, в 1633 г. предвосхитил Конгрива, презрительно заклеймив Peregrinacam как книгу небылиц.

Собственное повествование Пинто о его открытии Японии в Странствиях слишком многословное, чтобы воспроизвести его здесь, и поэтому я привожу его более краткую версию, записанную отцом Маффеи и его спутниками во время их беседы с пожилым путешественником в Вальдеросале в октябре 1582 г.

Фернан Мендес принял участие в первом открытии Японии с двумя или тремя португальцами на джонке китайских [пиратов], которым пришлось спасаться бегством от флота, оснащенного против них китайской береговой охраной. Во время своего бегства они пережили много тягот и невзгод в море, особенно сильную нехватку воды, доходившую до такой степени, что на сто с лишним людей на борту джонки приходилось только две чашки воды в день. Они утоляли жажду тем, что опускали салфетку в воду, и, как только один человек прикасался губами к влажной салфетке, его отталкивали, освобождая место для следующего в очереди; хотя с португальцами они обращались лучше, давая им полпинты воды в день. Преодолевая все эти трудности, они, наконец, увидели берег Японии и достигли порта Танегасима в день Святого Иоанна [24 июня] в 1541 г. Здесь Фернан Мендес подвергся серьезному риску быть убитым из-за несчастного случая, в котором он был невиновен. Ибо однажды, когда он спал, пришел сын короля или сеньора [Тоно] той страны и зарядил аркебузу Фернана Мендеса, подражая его действиям, которые он видел раньше, но поскольку сын короля еще не был опытным в обращении с оружием, аркебуза взорвалась, когда он выстрелил из нее, так сильно ранив его руку, что он некоторое время находился без сознания. Новость быстро распространилась, и мать с отцом юноши прибежали в сопровождении огромной толпы людей, разъяренных на Фернана Мендеса и полных решимости убить его. Но Господь сдерживал их до тех пор, пока он не смог доказать свою невиновность, и он вызвался вылечить юношу, что и сделал, тем самым заручившись дружбой короля или Тоно этого царства. И таково было начало торговли и сношений с японцами, et qui iacebant in regione umbrae mortis, lux orta est eis (и для тех, кто живёт на земле в тени смерти, воссиял свет (лат.) — цитата из Библии (Мф.4:16). — Aspar).

Отсюда Фернан Мендес и его спутники вернулись в порт Лиампо [Нинпо] в Китае, где тогда торговали португальцы, дав знать им об этой весьма прибыльной торговле. И, таким образом, они немедленно оснастили несколько торговых судов для плавания в Японию, но, не приняв в расчет направление муссона, они почти все погибли, а вышеупомянутый Фернан Мендес уцелел после крушения корабля, будучи выброшен на берег на некоторых островах, откуда его, наконец, спасли. Впоследствии они вернулись и привезли с собой Анджеро [Ядзиро], который позже отправился туда вместе с падре Местре Франциско (16).

Это краткое повествование значительно убедительнее, чем романтическая история о приключениях Пинто-первопроходца на Кюсю в том виде, в каком она изложена в Peregrinacam, но она по-прежнему вызывает те же фундаментальные возражения, которые приводили Хаас, Мердок, Шурхаммер и другие признанные авторитеты в области японской истории. Существует также проблема дат. В Peregrinacam дата открытия по-разному приводится (или подразумевается) как 1544, 1543 и 1545 гг. Эти расхождения, по общему мнению, не имеют большого значения, поскольку они могут быть вызваны либо ошибкой памяти, либо небрежностью составителей и редакторов. Но не подлежит сомнению, что первое зафиксированное в источниках посещение португальцами Японии состоялось в 1542-1543 гг., в то время, когда, по собственному утверждению Пинто, он участвовал в бирманских кампаниях, кульминацией которых стало падение и разграбление Прома, после чего он отправился в Гоа, прежде чем вернуться на Дальний Восток. Пром пал в 1542 г. (а не в 1545, как указано в Peregrinacam), как известно из независимых источников. Следовательно, либо бирманские подвиги Пинто, либо его японские открытия являются вымышленными. Его защитники должны выбрать что-то одно; ибо неутомимый путешественник, каковым он, несомненно, являлся, не мог быть в Бирме, Тартарии, внутреннем Китае и Японии в одно и то же время в 1542-1543 гг., к которому относятся притязания, содержащиеся в Peregrinacam.

Тем не менее, даже если поверить Пинто на слово и подогнать все даты под его запутанную последовательность событий, его достоверность все еще оставляет желать лучшего. Он пересказывает якобы имевшие место длинные и беглые разговоры с местными жителями в глубине Китая, но нет никаких доказательств того, что он знал хоть в каком-то объеме китайский язык. Напротив, его китайская номенклатура — безнадежная смесь японского, сиамского, базарного малайского и чистой тарабарщины. Его описания китайской религии и обычаев являются фантастическими в тех случаях, когда они явно не позаимствованы из других источников, таких как труды Галеоте Перейры и Гашпара да Круза. В отношении Японии его повествование, как я покажу, более достоверно, но лишь немногие ученые могут принять на веру его рассказы о странствиях по внутренним районам Китая в 1542-1544 гг.; гораздо более вероятно, что он тогда, как он утверждает или подразумевает в другом месте, вел жизнь бродячего авантюриста в Бирме и Пегу (17). И последний момент в связи с его открытием Японии. Его история о золотой лихорадке от Нинпо до Кюсю явно фантастична. Китайцы прекрасно знали о существовании Японии за столетия до того, как Пинто открыл ее для них. Даже несмотря на то, что официальная торговля при династии Мин была запрещена, из современных китайско-японских источников известно, что контрабандная торговля никогда полностью не прекращалась, и одно это делает его историю совершенно неправдоподобной.

Но если Пинто не был одним из настоящих европейских первооткрывателей Японии, то в равной степени несомненно, что он был одним из первых португальских путешественников в эту страну, которую он посещал три или четыре раза с 1544 по 1556 гг. У него было много возможностей познакомиться с настоящими первооткрывателями и выдать их приключения (с соответствующими дополнениями) за свои собственные, когда он развлекал свою растущую семью в Алмаде тридцать лет спустя. Что именно так он и сделал, должно быть очевидно любому, кто внимательно сравнит его повествование с версиями, которые приводят Антонио Гальван (1563), Диого ду Коуту (1597) и падре Жуан Родригеш (1633). Диогу ду Коуту был официальным историком португальской Индии, где он жил и работал с 1559 по 1616 гг., следовательно, он имел все возможности выяснить факты; вот его версия.

В 1542 году, о котором мы ведем речь, трое португальцев-компаньонов по имени Антонио да Мота, Франсиско Зеймоту и Антонио Пейшоту, находясь в порту Сиама, со своей джонкой, где занимались торговлей, решили отправиться в Китай, потому что это путешествие тогда приносило большую прибыль. Погрузив на джонку кожи и другие товары, они отправились в плавание и при хорошей погоде пересекли большой Хайнаньский залив, обогнув город Кантон, чтобы отправиться на поиски порта Чинчео [Цюаньчжоу], поскольку они не могли войти в первый город: ибо после того, как в 1515 году Фернан Пиреш де Андраде, находясь в Китае в качестве посла, избил мандарина (это лица, которые отправляют правосудие и пользуются среди этих язычников большим уважением), португальцы стали настолько ненавистны, что король повелел общим эдиктом: Людям с бородой и большими глазами отныне запрещено появляться в его владениях; эдикт этот был написан большими золотыми буквами и вывешен над воротами города Кантон. И поэтому ни один португалец не осмеливался войти в его порт; хотя португальские корабли в разное время заходили на некоторые острова у этого побережья, чтобы обменять свои товары, откуда, однако, их также изгоняли. После этого они отправились в Чинчео [Цюаньчжоу], куда они и держали курс и куда их допустили из-за прибыли, получаемой от этой торговли; но они занимались своими делами в открытом море, потому что им не доверяли. Когда эта джонка шла в порт Чинчео [Цюаньчжоу], она попала в страшный шторм, который местные жители называют тайфуном [tuffao], яростный и ужасный, который вызывает такое сотрясение, что кажется, будто все духи ада беснуются в волнах и море, ярость которого, кажется, вызывает сполохи огня в небе, в то время как ветер бьет со всех сторон и словно с каждой сильнее, чем с другой...

Эта буря бушевала двадцать четыре часа, и когда она стихла, джонку перестало качать и швырять; но она находилась в таком потрепанном состоянии и была настолько неуправляемой, что им не оставалось ничего иного, кроме как позволить ветру нести ее туда, куда он дул, и по окончании пятнадцати дней они проплыли между какими-то островами, где моряки и стали на якорь, не зная, где они находятся. С суши навстречу сразу же отчалили небольшие лодки, в которых сидели люди более светлокожие, чем китайцы, но с маленькими глазами и редкими бородами. От них они узнали, что эти острова назывались Нипонги [или Ниппонджин, то есть японцы], которые мы обычно называем Японией. И обнаружив, что эти люди добры, они смешались с ними и встретили очень гостеприимный прием. Здесь они отремонтировали и заново оснастили джонку, и обменяли свои товары на серебро, так как ничего другого там не было; и так как тогда был благоприятный сезон, они вернулись в Малакку.

Несмотря на то, что Коуту приводит довольно упрощенную версию злодеяний Симана де Андраде, которого он путает с его невиновным братом, его лаконичный отчет о китайско-португальской контрабандной торговле у побережья Фукиена является совершенно верным. По-видимому, нет причин сомневаться в существенной правдивости его истории, которая не отличается в каких-либо значительных подробностях от более кратких рассказов, приводимых Антонио Гальваном в его известном трактате об истории морских открытий от 1563 г., и падре Жуаном де Лусена в его жизнеописании Ксаверия (1600 г.).

Если сравнить повествования Коуту и Гальвана с очень похожим, но более подробным докладом испанца Гарсиа де Эскаланте Альварадо (Лиссабон, 1548), представляется вероятным, что все три относятся к одному и тому же событию. И Гальван, и Эскаланте получили сведения на Тидоре от Диогу де Фрейташа, который ранее был в Сиаме и лично знал людей, чья джонка по пути в Фукиен была унесена с курса штормом. Единственное различие состоит лишь в том, что Коуту и Гальван утверждают, что потрепанная штормом джонка достигла Японии, тогда как Эскаланте пишет, что остров, о котором идет речь, принадлежал к архипелагу Рюкю (18).

Японские источники помогают разобраться в этом вопросе; наиболее заслуживающим доверия, по-видимому, является Теппо-ки, или история появления огнестрельного оружия в Японии. Впервые она была напечатана в 1649 г., но написана в период Кэйтё (1596-1614), и, таким образом, синхронна с рассказом Коуту. Автор был связан с феодалами Танегасимы, жил и писал в соседней провинции Сацума, где у него были хорошие возможности для выяснения фактов и встреч с людьми, которые помнили прибытие первых португальцев в Кюсю. Он относит их прибытие в Танегасиму по японской системе летоисчисления к дате, соответствующей 23 сентября 1543 г., добавляя, что на борту судна находилось около ста человек, в том числе китайцы. Его транскрипция китайско-японскими иероглифами имен двух (или трех ?) главных португальцев может быть фонетически прочитана несколькими способами, но определенно содержит имя Мота, которое было одним из упомянутых Коуту. Однако это ничего не доказывает, поскольку Мота — это португальский эквивалент Робинсона или Смита (т.е. одно из самых распространенных имен. — Aspar) (19).

Описание Эскаланте жителей Рюкю, с которыми Диогу де Фрейташ и его компаньоны встретились в Сиаме в 1542 г., выглядит (см. описание горес у Пиреша-Албукерки в 1511-1513 гг.) гораздо более похоже на воинственных вако, чем на кротких и безобидных люкийцев. Также (возможно) имеет значение и тот факт, что, хотя Фрейташ утверждал, что являлся их очень хорошим другом, они так и не сказали ему, где находится их страна. Это опять-таки больше похоже на японцев, чем люкийцев. В целом, после сравнения доступных европейских и японских источников я склонен согласиться с немецкими учеными Хаасом и Шурхаммером, полагавшими, что первое плавание португальцев на Танегасиму произошло в 1543 г., и что если плавание 1542 г. имело место, то оно могло произойти к островам Рюкю.

Наконец, стоит напомнить предположение Дальгрена о том, что слово открытие, возможно, является неправильным понятием для обозначения событий 1542-1543 гг. Португальцы часто посещали побережья Фукиена и Чжэцзяна вместе (или, по крайней мере, эпизодически вступая в контакт) с вако на протяжении десяти или пятнадцати лет до этого, и не было бы ничего странного в том, что несколько моряков достигли островов Рюкю или Японии на борту принадлежавшей вако или люкийцам джонки в любое время в этот период. В португальском отчете, написанном на Тернате в феврале 1544 г., упоминается шотландский кормчий на их службе, ходивший в Китай и Лекейос. Интересно, что вездесущие шотландцы, таким образом, столь рано появляются на дальневосточной сцене, где их присутствие приобрело с тех пор столь огромные размеры. Но независимо от того, достигли ли морские скитальцы этого типа Японии до 1544 г. или нет, совершенно очевидно, что Фернан Мендес Пинто был не из их числа, хотя и не сильно отставал. В равной степени вероятно, что он встречался с Мотой и его компаньонами и слышал об их приключениях из первых уст, так как он, очевидно, узнал историю с инцидентом с аркебузой от Диогу Ваша де Арагао, с которым случилось нечто подобное. Несмотря на то, что Сэмюэль Пёрчас, Дороти Осборн и Армандо Кортесао свидетельствуют в пользу его правдивости, я считаю, что Пинто заслуживает критики, которой его подверг переводчик-падре Жуан Родригеш в 1633 г.:

Фернан Мендес Пинто в своей книге Peregrinacam пытался представить дело таким образом, что он был одним из этих трех [первооткрывателей] и находился на борту их джонки, но это ложь, как и многое другое в его книге, которую он, скорее всего, сочинил скорее ради развлечения во времена досуга, чем для того, чтобы рассказать правду; ибо, если верить его словам, нет такого королевства, в котором он якобы не побывал, или события, в котором он не принимал бы участия (20).

III

Хотя большая часть Peregrinacam Пинто определенно была написана скорее для того, чтобы угодить читателю, чем точно придерживаться истины, как он сам говорил о баснях, которые рассказывал наутакину на Танегасиме, все же общая точность его описания Японии и японцев выгодно контрастирует с бессмысленной чепухой, которую он писал о Китае и китайцах. И его собственный рассказ, и расходящиеся в иных отношениях японские источники согласны с тем, что прежде всего новизне их огнестрельного оружия португальцы были обязаны своим радушным приемом в Японии, ибо популярность этого новомодного оружия была мгновенной и поразительной. Пинто, действительно, говорит, что за шесть месяцев после его первого прибытия местные оружейники изготовили более шестисот аркебуз в подражание португальскому образцу. Как и другие его современники, он, очевидно, посчитал проявлением неуважения к таблице умножения то, что она оставалась неиспользованной, и более скромная оценка в Теппо-ки — 10 аркебуз за двенадцать месяцев, — вероятно, ближе к истине. Пинто становится на более твердую почву, когда объясняет большую популярность нового оружия тем, что японцы были от природы привержены к военному делу, которое доставляет им больше удовольствия, чем всем прочим доселе известным народам. Междоусобные войны, свирепствовавшие тогда в Японии, обеспечили повышенный спрос на эти ружья, и в течение многих лет все огнестрельное оружие этого типа было известно под названием танегасима по названию места его первоначального производства. Это слово применялось к пистолетам и карабинам вплоть до XIX в., хотя постепенно было вытеснено словом теппо, обозначающим аркебузы и мушкеты (21).

В течение трех визитов на Кюсю в течение следующих десяти лет Пинто, несомненно, лучше изучил японцев, чем во время его воображаемых путешествий по Китаю — их материковых соседей. Он отметил, что эти японцы гораздо больше ценят свою честь, чем любая другая нация на земле. Он также отметил, что они обычно очень любят охоту и рыбалку, кроме того, что очень любят шутить и каламбурить. В одном из самых ранних европейских наблюдений об использовании палочек для еды он описывает, как на банкете, устроенном Отомо, даймё Бунго, в 1556 г., служанки высмеивали западных варваров, которые брали еду пальцами, поскольку все их люди привыкли есть с помощью двух палочек, они почитают великой неопрятностью брать пищу прямо в руки, как это делаем мы. Эта естественная реакция Дальнего Востока на его гостей с Дальнего Запада очевидна из замечаний китайца, которые выступал в качестве импровизированного переводчика для первых португальцев на Танегасиме, как записано в японской летописи Yaita-ki.

Эти люди являются купцами из Сейнамбана. Они в некоторой степени понимают различие между Высшим и Низшим, но я не знаю, есть ли у них правильная система церемониального этикета. Они едят пальцами, а не палочками, как мы. Они открыто проявляют свои чувства без какого-либо самоконтроля. Они не понимают значение письменных иероглифов. Они проводят свою жизнь, странствуя туда-сюда. У них нет постоянного места жительства, и они обменивают имеющиеся у них вещи на те, которых у них нет, но в целом они безобидные люди (22).

Хотя это описание в хронологическом отношении не совсем совпадает с прибытием португальцев, оно содержит несомненный отпечаток истины. Именно так реагировали бы образованные китайцы или японцы на европейцев XVI в. Жесткий самоконтроль, предписываемый как конфуцианским китайским ученым, так и японским буси с их спартанским воспитанием, должно быть, заставлял их еще более удивляться сравнительно изменчивому характеру юго-западных варваров. Я говорю сравнительно, потому что существовало, во всяком случае, внешнее сходство между португальским pundonor (чувством собственного достоинства (исп.)) и японской гордостью, как заметил Энгельберт Кемпфер сто пятьдесят лет спустя, когда он прокомментировал эту серьезную и приятную вежливость, общую для обеих наций. Но хотя темперамент фидалгу был более сдержанным и флегматичным по сравнению с французами и итальянцами, моряки и торговцы, впервые прибывшие в Японию, обладали, несомненно, более горячим южным складом характера.

И японцы, и китайцы привыкли к жесткому сословному обществу с четко определенным кодексом церемониального этикета, который они считали отличительным признаком цивилизации, хотя в общественной иерархии Китая высшее место отводилось ученым, а в японской — воинам. В этом отношении у самураев было духовно больше общего с фидалгу, чем с конфуцианскими учеными мужами, так как в современной Европе оружие решительно предпочитали изящной словесности. Однако во внешних формах жесткого этикета между двумя дальневосточными народами было больше сходства, и именно на этот крайне важный в глазах уроженцев Востока момент мимоходом сослался китайский посредник. Тем не менее, даже несмотря на то, что купцы формально относились к низшему слою общественной системы в Японии и Китае, можно усомниться в том, что это обстоятельство отрицательно сказалось на авторитете новоприбывших пришельцев. Кюсю был родиной вако, которые часто были так же готовы торговать, как и сражаться; и мастерство португальцев в обращении с огнестрельным оружием, несомненно, с самого начала поставило их в глазах японцев выше уровня простых торгашей. В остальном, хотя феодальная знать демонстрировала глубокое презрение к купцам и всем их делам, на практике она проявляла неистовое стремление привлечь иностранных торговцев в свои владения под любым предлогом. Причины этого будут рассмотрены позже.

Во всяком случае, японцы с самого начала проявили большое желание не только к коммерческим, но и к социальным и интеллектуальным отношениям с южными варварами. Португальцы нашли такое отношение приятно контрастирующим с их предыдущим опытом по установлению связи с Китаем, хотя справедливо было бы вспомнить, что их самые ранние контакты с китайцами, до возмутительного поведения Симана де Андраде, были достаточно многообещающими. Не следует также забывать, что некоторые из португальских пленников, которые провели много лет в жестоком заточении во внутренних провинциях, иногда встречали любезное гостеприимство или подвергались длительным расспросам, вдохновленным бескорыстным любопытством. В целом, однако, вероятно, не будет чрезмерным упрощением сказать, что португальцы встретили гораздо более радушный и непосредственный прием в Японии, чем могли бы встретить в Китае. Конфуцианская философская догма еще не привела к столь же жесткому окостенению японской социальной структуры, как в соответствующих китайских рамках, и ее менталитет не пользовался всеобщим признанием, которого он достигнет при династии Токугава век спустя. Следовательно, японцы — которые с трудом осознавали, что даже китайцы смотрят на них свысока как на варваров, — не были так инстинктивно настроены презирать иностранцев, и их комплекс национального превосходства не был так сильно развит, как у их соседей.

Возвращаясь к самым ранним европейским отчетам Японии, стоит обратить внимание на рассказы Гарсии де Эскаланте и Жоржи Алвариша, которые датируются 1548 г. или около того. Испанец писал свой отчет по слухам, основанным на том, что ему рассказал галисиец по имени Перо Диес, который утверждал, что был в Японии в 1544 г. — вероятно, одновременно с Пинто. Хотя в отчете Эскаланте содержатся некоторые очевидные ошибки, такие как бездоказательное утверждение о том, что у японцев не было ни мечей, ни копий, он представляет интерес как старейшее известное описание Японии европейцем, который действительно посетил эту страну. Даже если Пинто был там в то же время, он письменно изложил свои воспоминания только двадцать лет спустя.

Эскаланте пересказывает описание Диеса следующим образом:

Это очень холодная страна; деревни, которые они видели на побережье, небольшие, и на каждом острове есть вождь, но они не могли сказать, где живет царствующий над ними король. Обитатели этих островов красивые, белые и бородатые люди, с бритыми головами. Они язычники; их оружие — это лук и стрелы, но последние не отравлены, как на Филиппинских островах. Они сражаются дротиками с острыми наконечниками, но у них нет ни мечей, ни копий [так!]. Они читают и пишут так же, как и китайцы, их язык похож на (немецкий). У них много лошадей, на которых они ездят верхом; у седел нет задней луки, а их стремена выкованы из меди. Рабочий люд одевается в шерстяную одежду, похожую на ту, которую Франсиско Васкес нашел в стране, где он побывал [индейцы зуни в Нью-Мексико]. Высшие классы одеваются в шелк, парчу, атлас и тафту; у женщин в основном белый цвет лица, и они очень красивы; они одеваются так же, как женщины Кастилии, в шерстяные или шелковые одежды в зависимости от их положения. Дома построены из камня и глины, внутри оштукатурены, а крыши покрыты черепицей так же, как и в нашей стране, и у них есть верхние этажи, окна и галереи. В этой стране можно найти всё необходимое для жизни, такое как скот и всевозможные плоды, как на материке. Там есть также много сахара. Они держат ястребов и соколов для охоты, но не употребляют мясо крупного рогатого скота в пищу. Страна изобилует фруктами, особенно дынями. Они обрабатывают землю плугами, в которые запрягают волов; носят кожаную обувь и маленькие шляпы из конского волоса, аналогичные тем, которые носят албанцы. Они прощаются друг с другом с церемониальной вежливостью. Там водится много рыбы. Богатство, которым они владеют, состоит из серебра, которое находят в маленьких слитках, образец которого был отправлен Вашей Милости (23).

Доклад португальского капитана Жоржи Алвариша (декабрь 1547 г.) является более ценным, потому что он был явно более образованным и наблюдательным человеком, чем галисийский моряк. Он также представляет интерес как последний доклад, написанный мирянином, поскольку после прибытия Франциска Ксаверия Япония представала для внешнего мира только через призму восприятия миссионеров-иезуитов вплоть до появления еретиков-голландцев полвека спустя. Его отчет слишком длинный, чтобы воспроизводить его здесь, но суть его заключается в следующем.

Алвариш откровенно заявляет, что он никогда не удалялся дальше девяти миль вглубь страны от побережья, поэтому его непосредственные наблюдения были ограничены окрестностями единственного порта, который он фактически посетил, — Ямагава, на южной оконечности Сацумы. Вся местность, которую он видел, была возделанной и холмистой, но ему рассказали, что внутри страны есть открытая слабо всхолмленная местность. Он описывает красивые пейзажи и прекрасные леса из сосны, кедра, лавра, каштана, дуба и т.д. Он упоминает различные фрукты и овощи и ссылается на благоухающие розы, гвоздики и другие цветы, оказавшись в этом отношении лучшим наблюдателем, чем английский дипломат XIX в., который нелепо заметил, что Япония — это страна, где у цветов нет запаха, а птицы не поют. Он пишет об интенсивном возделывании почвы и использовании конского навоза в качестве удобрения, перечисляя основные культуры, такие как пшеница, ячмень, репа, редис и свекла, которые сеют в ноябре; просо, бобы, фасоль, огурцы и дыни — в марте; рис, ямс и лук — в июле. Он отмечал, что японские лошади были низкорослыми, но выносливыми; упоминает о содержании крупного рогатого скота, свиней, коз и овец, и (что еще более удивительно) домашней птицы, которая, по его словам, была немногочисленна, а ее мясо — волокнистым. Он отмечал обилие оленей, кроликов [он имеет в виду зайцев], фазанов, горлиц и т. д., и, как и Пинто, упоминает о пристрастии японцев к соколиной и ястребиной охоте, которая была любимым видом развлечения знати. Не ускользнуло от его внимания большое разнообразие рыбы и моллюсков, которыми изобиловали японские воды.

Он должным образом обращает внимание на горячие источники и вулканическую природу страны, в связи с чем отмечает любовь жителей обоих полов к купанию в горячих источниках и реках — нечто новое и непривычное для европейца. Он также намекает с реальной или предполагаемой стыдливостью на их бесстыдство (или естественность) при этом, поскольку при купании они не заботились о том, видят ли прохожие их интимные органы. Он упоминает о частых землетрясениях и большом количестве действующих вулканов, а также штормовых морях и опасных тайфунах, которые увеличивают опасность судоходства в этих водах. Во время его пребывания в Кюсю шестьдесят китайских джонок и португальский корабль оказались на мели из-за тайфуна, и он уверяет своих читателей, что эти шторма нередко выбрасывают корабли на некоторое расстояние на берег, после чего их вновь смывают возникающие приливные волны. Он утверждает, что японцы обычно строили свои дома низкими, чтобы противостоять этим периодическим ураганам, и на их крышу зачастую клали большие камни, чтобы ее не унесло ветром.

Чрезмерная формальность и щепетильность, характерные для японского социального поведения, естественно, не ускользнули от его наблюдения; он также не преминул отметить самодостаточный характер среднего домашнего хозяйства, в котором женщины выполняют всю домашнюю работу и шьют свою одежду из домотканых материй. В каждом крупном домашнем хозяйстве имелся собственный колодец и фруктовый сад или огород. В целом он создает отчетливо идиллическую картину сельской жизни и довольства.

Гордый и воинственный характер народа, естественно, произвел на него впечатление, и он отметил, что мальчики обычно носили мечи с нежного восьмилетнего возраста (24). Он проводит интересное сравнение между большим японским луком и английским длинным луком. Он высоко оценивает щедрый и открытый характер среднего японца и отмечает, что они свободно и гостеприимно приглашали португальцев к себе домой не только поесть и выпить, но и провести ночь — нечто совершенно новое в восточном гостеприимстве, с его точки зрения. Он добавляет, что они были очень любознательны и желали узнать всё, что могли, о Европе и ее жителях, и при этом не были ни в малейшей степени фанатичными или узколобыми. Он отмечал, что они ожидали точно такого же отношения к себе, и когда их приглашали на борт португальских кораблей, любили, чтобы обильно кормили и угощали вином и показывали все, что их интересовало.

Воровство очень сурово наказывалось, и убийство вора не только не считалось преступлением, даже если стоимость украденной вещи не превышала несколько медных монет, но, напротив, почетным деянием. Если становилось известно, что вор скрывается или находится в дороге, для прочесывания сельской местности организовывались охотничьи отряды, и вора, если его ловили, убивали, как затравленного зверя. Он отметил необычную умеренность японцев в еде, как по количеству, так и по качеству употребляемой ими пищи. Они были, по большей части, вегетарианцами и питались рисом, редко притрагиваясь к мясу. Он делает довольно удивительное наблюдение, что никогда не видел, как кто-нибудь сильно злоупотреблял спиртным, так как, когда человек выпивал достаточное количество рисового вина (сакэ), он ложился и засыпал. В точности этого утверждения можно усомниться, так как в наши дни японцы пьянеют с удивительной легкостью и частотой, в отличие от китайцев, которые, как правило, больше пьют, но гораздо лучше переносят спиртное. Он заявил, что они никогда не пили холодную воду, ни летом, ни зимой, а только ячменный отвар летом и настой некой травы, которую он не смог идентифицировать, зимой. Этот последний напиток был, очевидно, чаем, хотя Алвариш, казалось бы, должен был узнать его по его прошлому опыту в Китае.

Он утверждал, что японцы были моногамны, хотя богатые люди часто держали в своем доме рабынь-наложниц. Прелюбодеяние со стороны жены наказывалось смертью, поскольку убийство супруги, совершившей супружескую измену, не считалось преступлением. В Японии не было тюрем или исправительных заведений, потому что каждый глава семейства сам вершит правосудие над своими домочадцами. Рабов было относительно немного, большинство из них являлись неисправными должниками, и если они были недовольны своим хозяином, то могли заставить его продать их другому. Японцы были очень заинтригованы людьми с другим цветом кожи — негры-рабы португальцев особенно вызывали их любопытство. Они часто проезжали за тридцать или сорок миль, чтобы увидеть их, и достойно принимали их у себя три или четыре дня кряду. Это интересно, так как Kurombojin, или негр, часто изображается в популярной японской глиптике и прикладном искусстве (netsuke, inro).

Японцы, как правило, были верны своим феодальным сюзеренам (которых Алвариш ошибочно называет королями) и гордились своей железной дисциплиной и самообладанием, презирая португальцев за то, что они с такой легкостью давали волю чувствам. Он упоминает (довольно любопытно) об их любви к музыке и ненависти к азартным играм (25), и отмечает, что у них были театральные комедии (autos de folgar). Он с похвалой отзывается об их манере строить замки и укрепленные города на вершинах холмов, что часто делало их неприступными как в силу естественного расположения, так и людского искусства. Его рассказ о японской религии ограничен ее внешними обрядами, такими как буддийские церемонии (перебирание чёток и т. д.), которые имели некоторое поверхностное сходство с католическим христианством, но он делает правильное замечание, что она явно происходит из Китая. То, что Алвариш был проницательным наблюдателем, видно из его замечания о том, что, несмотря на номинально низшее положение женщин, они нередко верховодили в доме. Он с удивлением упоминает об относительной свободе передвижения, которой пользовались женщины, которые могли выходить на улицу без сопровождения своих родственников-мужчин или дуэний — нечто очень смелое для иберийца, поскольку в результате многовекового мусульманского господства исламские представления о затворничестве женщин гораздо сильнее укоренились на Пиренейском полуострове, чем где-либо еще в Европе. Как и все его соотечественники, он был в ужасе от распространенности содомии, особенно в буддийских храмах. Он высоко оценивал прекрасное местоположение храмов и справедливо отмечал, что, хотя китайцы и японцы могут читать сочинения друг друга, они не могут понять речь друг друга. В общем, очевидно, что капитан Жоржи Алвариш внимательно прислушивался и присматривался ко всему, когда он был в стране, и многие из его наблюдений актуальны и по сей день (26).

Этот отчет был передан Алваришем Франциску Ксаверию в Малакке в конце декабря 1547 г., когда будущий святой остановился там на несколько дней по пути с Молуккских островов в Гоа. Алвариша сопровождал бежавший из своей страны японец по имени Яджиро, который уже немного говорил по-португальски, и которого он познакомил с апостолом Индии. Ксаверий был очарован тем, что он услышал о недавно открытой земле, и великолепной перспективой миссионерской деятельности, открывшейся перед ним. Это была богатая и густонаселенная страна, населенная высокоразвитым народом, в чем-то похожим на китайский, но без его ксенофобии, и находившимся на гораздо более высоком уровне, чем рыбаки Малабара или охотники за головами Молуккских островов, среди которых до сих пор трудился апостол. Это был шанс посеять семена Евангелия на более многообещающей почве, и Ксаверий был не из тех, кто упускает такую возможность.

Яджиро, его слуга и еще один соотечественник приняли христианство и были крещены по католическому обряду в Вербное Воскресенье 1548 г., вскоре после их прибытия в Гоа, и все три японца достигли быстрых успехов в изучении португальского языка в иезуитском колледже св. Павла. Подготовка к экспедиции велась в течение всего этого года, и в апреле 1549 г. Ксаверий в сопровождении иезуитов, Торреса и Фернандеса, трех японцев и двух слуг (китайца и малабарца) покинул столицу Португальской Индии и отправился в Малакку, первый этап их путешествия в Японию. В Малакке они пересели на китайскую пиратскую джонку, бывшую единственным кораблем, на борту которого они могли продолжать плавание, так как португальские рейсы в Японию начинались с усеянного островами побережья Фукиена и Гуандуна, где зимовали их корабли. Дон Педру да Сильва, капитан Малакки, щедро снабдил их деньгами и припасами, и главным образом благодаря его активному сотрудничеству группа Ксаверия получила возможность отплыть в день летнего солнцестояния 1549 г. Путешествие было относительно быстрым. 15 августа, в праздник Успения Пресвятой Богородицы, джонка бросила якорь у родного города Яджиро в гавани Кагосима, и Ксаверий сошел на берег своей обетованной земли (27).

Ксаверий высадился, полный больших надежд, и его ранние ожидания не были обмануты. Суровый опыт в конечном итоге привел к некоторой модификации его планов, и в конце концов он стал призывать к обращению в христианство Китая в качестве необходимого предварительного условия крещения Японии. Но он никогда не терял симпатии к японцам, и интересно перечитать его письмо от 5 ноября 1549 г., написанное, когда первый всплеск энтузиазма еще больше усилился, а не ослаб от того, что он увидел, услышал и сделал во время своего 10-недельного пребывания в Сацума. Из первых абзацев видно, что Ксаверий во многом еще оставался испанским (или баскским) идальго под иезуитской сутаной.

Благодаря опыту, накопленному нами в этой стране Японии, я могу сообщить вам следующее. Во-первых, люди, с которыми мы здесь познакомились, гораздо лучше всех тех, с кем до сих пор нам доводилось сталкиваться, и мне кажется, что мы никогда не найдем среди язычников другого народа, равного японцам. У них хорошие манеры, в подавляющем большинстве они добропорядочны и незлобивы; достойно удивления их представление о чести, которую они ставят превыше всего. В основном они бедны, но ни среди дворян, ни среди других слоев населения бедность не считается чем-то постыдным. У них есть одно качество, которого, насколько я знаю, нельзя найти ни в одном из народов христианского мира: это то, что и бедные дворяне, и богатые простолюдины выказывают столько же почтения бедному дворянину, сколько и богатому. Бедный дворянин никогда не женится на девушке из другого сословия, какие бы деньги ему за это ни сулили, поскольку, по его мнению, женившись на представительнице низшего сословия, он тем самым унизит свое достоинство. Это, несомненно, свидетельствует о том, что честь для них превыше богатства. Они невероятно учтивы друг с другом, очень ценят оружие и во многом полагаются на него. Независимо от положения, с четырнадцатилетнего возраста никто из них не расстается с мечом и кинжалом. Они не выносят оскорблений или пренебрежительных слов. Люди незнатного происхождения с большим уважением относятся к дворянам, которые, в свою очередь, считают для себя за честь верой и правдой служить своему сюзерену, которому они безоговорочно подчиняются. Мне кажется, подобное повиновение обусловлено не страхом перед наказанием за непослушание, а недопустимостью для них запятнать свое доброе имя недостойным поведением. Они мало едят, но много пьют, причем употребляют исключительно рисовое вино, поскольку обычных вин у них нет. Они никогда не играют в азартные игры, так как считают это бесчестным, ведь игрок стремится получить то, что ему не принадлежит, значит, он вор (28). Японцы редко дают клятвы, а если все же и клянутся, то Солнцем. Многие из них умеют читать и писать, что немало способствует быстрому запоминанию ими молитв и вообще восприятию истинной веры. В этой стране лишь в некоторых провинциях, да и то крайне редко, можно услышать о воровстве. Это достигается благодаря суровым законам правосудия, которое жестоко наказывает виновных, — вплоть до смертной казни. Поэтому к такому пороку, как воровство, они испытывают особое отвращение. Японцы отличаются доброжелательностью, общительностью и тягой к знаниям; любят слушать рассказы о Христе, особенно если они им понятны. Я за свою жизнь объездил немало стран, но нигде, ни в христианских государствах, ни в языческих странах, не встречал таких честных людей, как японцы. Большинство из них почитают древних мудрецов, которые (насколько я понимаю) вели жизнь философов; многие поклоняются Солнцу, некоторые — Луне. Они любят слушать о том, что не противоречит разуму; вполне допускают, что грешны и порочны, и когда указываешь им на то, что то, что они делают, является злом, — соглашаются. Я обнаружил меньше грехов у мирян и нашел их более послушными разуму, чем среди тех, кого они считают отцами и священниками, которых они называют бонзами (29).

Ксаверий постоянно говорит о предполагаемых недостатках местного буддийского священства, хотя признается в довольно сдержанном восхищении перед Ниндзюцу, пожилым настоятелем храма Фукусёдзи, которого он описывает следующим образом: Я много раз беседовал с некоторыми из этих мудрецов, в основном с тем, который пользуется большим уважением со стороны людей, как за свою ученость, жизнь и достоинство, так и за свой почтенный возраст. Ему было восемьдесят лет, и он носил имя Нингит, что по-японски означает правдивое сердце. Он — как епископ среди них, и если этот термин можно применить к нему, его вполне можно назвать благословенным.

Во многих беседах с ним я находил его сомневающимся и неспособным решить, бессмертна ли наша душа или она умирает вместе с телом; иногда он утверждал, что да, иногда — нет, и я опасаюсь, что все остальные мудрецы такие же. Этот Нингит — столь большой мой друг, что это просто чудо.

Ксаверий, однако, признает, что старый аббат был не единственным, кто оказал ему дружеский прием, поскольку все, начиная от даймё Симадзу Такахиса, и до самого последнего крестьянина проявляли желание встретиться и услышать иностранца. Японцы, не скрывая, выражали свое удивление и восхищение тем, что иезуиты продели путь в шесть тысяч лиг исключительно с целью проповедовать Евангелие чужим народам.

Ввиду того, что некоторые из более некритических панегиристов Ксаверия заявляют о его лингвистических способностях, стоит отметить, что он сам не делал подобных утверждений. Напротив, он подчеркивал препятствие евангельской работе, вызванное незнанием европейцами местного языка: Мы похожи среди них на статуи, потому что они говорят и рассказывают нам о многих вещах, а мы, не понимая языка, молчим. И поэтому нам приходится учить их язык, словно маленьким детям.

Ксаверий приводит сведения, подобные сведениям Алвариша, относительно сравнительной бедности природных ресурсов и неприхотливости японцев в еде, добавляя: Эти люди ведут очень здоровый образ жизни и доживают до весьма преклонного возраста. Японцы представляют собой убедительный пример того, как человеческая природа может довольствоваться малым, даже если это малое не слишком приятно. Мы живем на этой земле в телесном здравии, дай Бог, чтобы мы могли сказать то же самое и о наших душах. Он завершает это очень длинное и интересное письмо описанием своего плана отправиться вглубь страны в имперскую столицу Киото и в университет Бандо, под которым он подразумевал Асикага-гакко, знаменитую монашескую школу с этим названием, которой заведовали тогда священники секты дзэн, и славившуюся как центр изучения китайской литературы и конфуцианской философии. Он упоминает, что два буддийских священника из этого университета собирались уехать в португальскую Индию вместе со многими другими японцами, чтобы изучать наш Закон [религию]. Симадзу Такахиса любезно принял его и дал разрешение любому из его вассалов, пожелавшему обратиться в христианство, беспрепятственно сделать это.

Когда Ксаверий покинул Японию в ноябре 1551 г., он оставил после себя многообещающую христианскую общину из тысячи душ, обратившихся в новую веру, несмотря на недостатки, вызванные его собственными языковыми трудностями и невежеством Ядзиро в отношении тонкостей буддийской философии, засвидетельствованным во время доктринальных споров. Неудивительно, что Ксаверий называл японцев отрадой своего сердца и искренне уверял своих коллег в том, что они во многих отношениях превосходят европейцев (30).

Примечания.

СОКРАЩЕНИЯ, ИСПОЛЬЗУЕМЫЕ В ПРИМЕЧАНИЯХ

AAPH Anais da Academia Portuguese da Historia

ABAP Anais das Bibliotecas и Arquivos de Portugal

AHSI Archivum Historicum Societatis lesu

AIA Archivo Ibero-Americano

BEDM Boletim Eclesiastico da diocese de Macau

BIPH Boletim do Instituto Portuguese de Hongkong

BSL-J Boletim da Sociedade Luso-Japonese

Cartas Cartas que os Padres e Irmaos da Companhia escreuerao dos Reynos de Iapao e China aos da mesma companhia da India, ... e Europa, desdo anno de 1549 ate o de 1580

JRAS Journal of the Royal Asiatic Society, London

JRAS:M Journal of the Royal Asiatic Society, Malayan Branch

MDGfNVO Mittheilungen der Deutschen Gesellschaft fr Natur— und Vlkerkunde Ostasiens

MN Monumenta Nipponica

PIA Proceedings of the Imperial Academy, Tokyo

SNZM Schriftenreihe der Neue Zeitschrift fur Missionswissenschaft

THM T`ien Hsia Monthly

TP T`oung Pao

TASJ Transactions of the Asiatic Society of Japan

TJS Transactions and Proceedings of the Japan Society, London

TRAS Transactions of the Royal Asiatic Society, London

TRAS:K Transactions of the Royal Asiatic Society, Korean branch

1. О Марко Поло и его путешествиях наиболее полным и доступным для широкого читателя трудом остается трехтомное издание Yule and Cordier, The Book of Ser Marco Polo (Лондон, 1903-1920). Замечательный обзор ранних китайско-европейских отношений содержится в книге G. F. Hudson, Europe and China, страницы 134-168 которой здесь особенно актуальны. Чипангу также пишется как Зипангу, Чипанго и их варианты в различных версиях рукописей Поло и текстах или картах, созданных на их основе.

2. G. A. Ballard, Rulers of the Indian Ocean (Лондон, 1927), p. 29, Hudson, op. cit., p. 20. О Генрихе Мореплавателе и его деятельности см. Edgar Prestage, The Portuguese Pioneers (Лондон, 1933); Elaine Sanceau, Henry the Navigator (Нью-Йорк, 1947).

3. Hudson, op.cit., рр. 186, 204-228. Я в целом принимаю, как и Хадсон, подлинность переписки Тосканелли, отрицаемую Виньо. См. также Armando Cortesao Cartografia e cartografos Portugueses dos seculos XV и XVI, Vol. I, 226-228, об обсуждении отождествления Колумбом Чипангу и Гаити. Кортесао в этой работе (Vol. I, 225 ff.) считает, что Колумб был секретным агентом короля Жуана II, намеренно отвлекшим испанцев от пути через мыс Доброй Надежды в Индию, но профессор Сэмюэль Морисон и ведущие американские ученые не согласны с этой точкой зрения. См. также C. E. Nowell, "The Discovery of the Pacific, A Suggested Change of Approach", Pacific Historical Review, XVI (февраль 1947 г.), рр. 1-10.

4. Инструкции Секейры полностью напечатаны в Cartas de Affonso de Albuquerque, ed. Р. Bulhao Pato (Лиссабон, 1898 г.), Vol. II, 403-419. Ср. Armando Cortesao, Historia da Expansao Portuguesa no Mundo, Vol. II, chap. x, xi. Об Ибн Маджиде и Васко да Гаме, ср. Gabriel Ferrand, Introduction a l`astronomie Nautique arabe (Париж, 1928), рр. 183-237, особенно 192-199; и Joao de Barros, Decada Primeira, Bk. IV, chap. vi.

5. О китайских экспедициях в Индийский океан см. исчерпывающее исследование Paul Pelliot, "Les Grands maritimes chinois au debut de XV e siecle", TP, Vol. XXX (1933), рр. 237-452, которое само по себе является объемным произведением; и ценные дополнения Дуйвендака в его статье The True Dates of the Chinese Maritime Expeditions in the Early XVth Century, TP, Vol. XXXIV (1938), рр. 341-412. Idem, China's Discovery of Africa (Лондон, 1949). Ссылки на Балларда и Хадсона взяты из книги последнего Europe and China, р. 197. Ср. также К. Исида, Нанкай ни хансуру Шина ширё, chap. vi, рр. 239-327, о недавнем обсуждении китайских заморских экспедиций раннего периода династии Мин.

6. Лучшее описание вако на европейском языке — это эссе падре Чепе (Father Tschepe), Japans Beziehungen zu China sett den altesten Zeit bis zum Jahre 1600, pp. 200-234. Faute de mieux (За неимением лучшего (франц.)), читатель может обратиться к исследованию Y. Takekoshi, The Story of the Wako, но тем, кто умеет читать на японском, лучше посоветовать работы Я. Окамото, Юроку Сэйки Ничи-О коцу-ши но кенкуй, рр. 99-124; и Ничи-шо кошо-ши кеекуй К. Акиямы, рр. 121-132, 411-620.

7. Joao de Barros, Decada Segunda, Bk. VI, гл. II. См. Также мою статью в THM (декабрь 1939 г.), рр. 447-450; А. Cortesao, Historia, Vol. II, главы x, xi и цитируемые там источники. Термин Folangki, очевидно, был заимствован китайцами из арабо-персидского Farangi или Firingi, что означает франки, ср. Yule, Hobson-Jobson, q.v. Firinghee и посмертное исследование Пола Пельо в TP, Vol. XXXVIII (1948), особенно рр. 86-87.

8. А. Cortesao, The Suma Oriental of Tome Pires, Vol. I, 128-131. Я называю острова — Рюкю, а их жителей — лекийцами. Параллельный отрывок из Commentarios (изд. 1576) дан в переводе в моей статье в TJS, Vol. XXXIII (1936), рр. 14-15. Ср. Акияма, op. cit., рр. 121-132.

9. Окамото, op. cit., рр. 80-98, 787-791.

10. Источники Феррана для Аль-Гур, apud Cortesao: Tome Pires, Vol. I, 128, примечание 2. Я думаю, что в данном случае речь не идет о Формозе, поскольку остров тогда был населен только дикарями-охотниками за головами, которые никуда не плавали. До XVII века его очень редко посещали китайцы или японцы. В китайских источниках не всегда проводится четкое различие между Формозой и Рюкю, но описания, данные Пиришем и Албукерки, подходят ок. 1510 г. только к последней группе. О названии Япония, ср. Yule, op. cit., который, однако, не знал о раннем ее упоминании у Пириша. Попутно можно отметить, что Жуан де Барруш, писавший свою Decada Segunda в 1549 году, упоминает острова Япоэс (Iapoes), хотя его работа появилась в печати только три года спустя. Персо-арабский географ Ибн Хордадбех (848-886), очевидно, упоминает Японию в форме Wa-kuo или Ва-квок, Страна (народа) Ва, транскрибированное им как Ваквак, и происходящее от старого сино-корейского названия Японии, которое слышали мусульманские купцы, торговавшие с корейским королевством Силла. Ср. AAPH, 2d ser., Vol.I (1946), pp. 25-31.

11. Основные китайские и европейские упоминания о контактах португальцев, китайцев и вако на китайском побережье в первой половине XVI века собраны в Okamoto, op. cit., рр. 99-139, особенно 113-116 и 122-125; см. также Akiyama, op. cit., рр. 585-602, и J. M. Braga, "The Western Pioneers and Their Discovery of Macao," BIPH, Vol. II (1949) , pp. 7-214.

12. См. описание Китая у Пириша apud Cortesao: Tome Pires, Vol. I, 1, 16-128.

13. Местные китайские отчеты о португальских деяниях см. F. S. Balfour, "Hong Kong before the British", THM (январь-май 1941 г.), рр. 39-42 переиздания; J. M. Braga, "Tamao of the Portuguese Pioneers", THM (май 1939 г.). Ibid, статья в BIPH, Vol. II (1949), рр. 7-214. Версии Барруша и Каштаньеды вместе с некоторыми китайскими источниками приведены в D. Ferguson, Letters from Portuguese Captives in Canton, 1534-36 [1524] (Бомбей, 1902), рр. 8-23, которые следует читать в сочетании с Cortesao, Tome Pires, Vol. I, xxix-liii; к ним следует добавить Damiao de Goes, Chronica del Rei D. Manoel, Vol. II, Pt. IV, 56-58, переиздание Университета Коимбры, 1526 г. Упоминание Гоиша о Лекео, Горес и Японии интересно и на первый взгляд подразумевает, что горес действительно были корейцами. Но я думаю, что описание их национальных особенностей Пиришем и Албукерки доказывает, что они были скорее японцами, как утверждается в тексте. T'ien-Tse Chang, Sino-Portuguese Trade from 1511 to 1644 (Лейден, 1934), рр. 36-68, исправляет некоторые ошибочные китайские идентификации Фергюсона, но в остальном не добавляет ничего нового, имеющего какое-либо значение. Чанг не знал об описании Гоиша, ср. также Okamoto, op. cit., рр. 113-139 о китайско-португальских контактах вдоль побережья Китая, которые также обсуждаются Акиямой, op. cit., стр. 600-602.

14. Письма Дороти Осборн сэру Уильяму Темплу, 1652-1654 гг., изд. Парри (Лондон, 1888), р. 245. Сэмюэл Пёрчас также выступил с красноречивым заявлением в защиту надежности Пинто в его Pilgrimes (1625), Vol. III, рр. 251-252.

15. Литература о Пинто обширна, но следующих работ будет достаточно. Адвокатом дьявола является отец Георг Шурхаммер, S.J., чье кропотливое развенчание надежности Пинто как историка убедит большинство читателей его труда Fernаo Mendes Pinto und seine Peregrinacam и O descobrimento do Japao pelos Portugueses no ano de 1543, AAPH, 2d ser., Vol. I (1946), pp. 1-172. Обе эти работы содержат полные библиографические обзоры всего важного, что написано о Пинто на европейских языках и на японском языке до даты их публикации. Доктор Армандо Кортесао внес интересный вклад в обсуждение вопроса о якобы еврейском происхождении Пинто в Seara Nova, no. 842 (октябрь 1943 г.), но его отважные попытки защитить фантастический рассказ Пинто о его предполагаемых путешествиях по Тартарии и Китаю (Tome Pires, том I, xlviii-lx), по крайней мере, на мой взгляд, не выдерживают критики по сравнению с аргументами Фергюсона (op. cit., pp. 35-39) и Шурхаммера, за исключением очень немногих незначительных моментов. То же самое можно сказать и о последних патриотических усилиях португальцев по реабилитации Пинто, предпринятых Висконде де Лагоа (A Peregrinacao de Femdo Mendes Pinto. Tentativa de reconstituicao geografica, Лиссабон, 1947), который даже приписывает своему герою поездку в Корею, являющуюся одним из немногих мест на Дальнем Востоке, о посещении которых Пинто не заявляет. У двух португальских ученых есть единомышленник, хотя и менее пылкий, в лице японского историка Я. Окамото, который трудился над тем, чтобы доказать сравнительную достоверность версии Пинто об открытии Японии в ряде исследований, в конечном счете обобщенных в его Juroku Seiki. Существуют современные аннотированные издания португальского текста Peregrinacam, под редакцией Брито Ребелло (1908 г.), Жордана де Фрейташа (1930 г.) и Коста Пимпао (1944 г.), но ни одно, сделанное квалифицированным востоковедом, еще не появилось. Некоторые редакторы Пинто склонны заражаться его доверчивостью. Так, К. Д. Лей в Portuguese Voyages (Лондон, 1948) принимает на веру фантастический рассказ Пинто об императорском мавзолее на острове Калемпуи, опоясанном на три мили вокруг стеной из яшмы в двадцать шесть пядей высотой, на том основании, что столь яркое описание вряд ли могло быть получено из вторых рук. Оно, конечно, яркое, но такое же яркое, как и Откровение св. Иоанна Богослова, или сон Кольриджа о Ксанаду Хубилай-хана. Профессор Ле Жантиль в его Fernao Mendes Pinto, un precurseur de l`exotisme au XVIe siecle (Париж, 1947), а еще больше Морис Коллис в The Grand Peregrination (Лондон, 1949) подчеркивают огромную ценность и интерес произведения Пинто c литературной точки зрения, — гораздо менее спорной, чем его историческая или географическая правдивость, но недостаточно оцененной в прошлом. Книга Коллиса появилась после того, как была написана моя работа, но я бы добавил, что он приводит убедительные доводы в пользу своей веры в то, что враждебное отношение иезуитов к Пинто после того, как он покинул Общество, было преувеличено многими писателями, включая меня.

16. G. Schurhammer, S.J., "Urn Documento inedito sobre Fernao Mendes Pinto", Revista de Historia, Vol. XIII (1924), рр. 81-88, особенно 87-88. Немецкий перевод находится в его Fernao Mendes Pinto und seine "Peregrinacain", pp. 34-42. Версия на португальском языке перепечатана в его статье в AAPH, 2d ser., Vol. I (1946), рр. 146-147.

17. Или в Сиаме, где, по его словам (гл. 183, изд. 1614 г.), он непрерывно торговал в 1540-1545 гг.

18. Diogo do Couto, Decada Quinta (ed. 1612), Bk. VIII, chap. xii, 183-184; Antonio Galvao, Tractado (Лиссабон, 1563 г.) и отчет Гарсиа де Эскаланте ок. 1548 г., в английском переводе У. Э. Дальгрена, "A Contribution to the History of the Discovery of Japan", TJS, Vol. XI (1914), pp. 239-260. Все они воспроизведены в эссе Шурхаммера в AAPH, Vol. I (1946). Отец Шурхаммер (ibid., p. 129) утверждает, что Коуту просто расширил и приукрасил описание Лусены ок. 1600 г., но поскольку Коуту отправил на родину рукопись своей Decada Quinta в 1597 г. (см. Предисловие к его Decada Setima), очевидно, что напротив, Лусена просто вкратце пересказал повествование Коуту. Оба, вероятно, опирались на версию Гальвана, но у обоих была возможность проверить ее.

19. Японские источники напечатаны и обсуждаются Окамото, op. cit., рр. 156-160, 187-189. Существует немецкий перевод наиболее важных отрывков в книге H. Haas, Geschichte des Christentums in Japan, Vol. I, 15-49. Их краткое изложение на английском языке доступно в James Murdoch, A History of Japan, Vol. II, 41-43, и на португальском, в C. Ayres, Fernao Mendes Pinto e o Japao, pp. 14-17, и эссе Шурхаммера в AAPH, id ser., Vol. I (1946), pp. 102-104, 112-116.

20. Полный пассаж в Ayres, op. cit., рр. 10-11. О шотландском кормчем Антао Корко, см. Schurhammer, Die Zeitgenossischen Quellen zur Geschichte Portugiesisch-Asiens und seiner Nachbarlnder zur zeit hl. Franz Xaver, р. 80, и Окамото, op. cit., р. 143. Ср. эссе Шурхаммера в AAPH, 2d ser., Vol. I (1946), р. 107.

21. Pinto, Peregrinacam (Лиссабон, 1614 г.), fol. 160. Ср. также ТАSJ, 2d ser., Vol. VIII (1931), рр. 69-73. Также статья Шурхаммера о португальском открытии Японии в AAPH, 2d ser., Vol. I (1946), рр. 149-172.

22. Японский текст в Окамото, ор. cit., рр. 187-189. Немецкий перевод в Haas, op. cit., Vol. I, 29-30, португальский в Ayres, op. cit., р. 15, и французский в Le Gentil, op. cit., р. 152, хотя последний не понял значения слова Сейнамбан. Самая последняя и лучшая версия — Schurhammer, AAPH, 2d ser., Vol. I (1946), рр. 102-104.

23. Испанский оригинал в Coleccion de Documentes ineditos, relativos al descubrimiento ... de las antiguas posesiones Espanolas en America y Oceania (Мадрид, 1855 г.), Tomo V, 202-204; откуда английский перевод Дальгрена op. cit., рр. 242-246. Шурхаммер воспроизводит испанский текст в AAPH, 2d ser., Vol. I (1946), рр. 89-91.

24. Ксаверий в своем письме от 1 ноября 1549 г., цитируемом на стр. 401 настоящей книги, пишет, что с четырнадцати лет, что ближе к истине.

25. Довольно любопытное заявление, поскольку японцы проявляют большую страсть к современным азартным играм, ставкам, скачкам и так далее, хотя правда и то, что правительство всегда официально не одобряло эту практику. Азартные игры в форме игральных костей и карт были тогда, как и сейчас, излюбленным португальским развлечением, и лузитанцы увезли свою страсть с собой на Восток, вероятно, будучи ответственными за появление игральных карт в Японии.

26. Я использовал версию отчета Алвариша, напечатанную в O Institute, Vol. 54 (Коимбра, 1906 г.). О различных рукописных копиях отчета Алвариша см. Schurhammer, Quellen, p. 234, no. 3567, и его замечания в Shin-To the Way of the Gods in Japan, pp. 161-164. Отчет иезуита Лансилотто за декабрь 1548 г., использованный Рамузио в 1554 г., см. Schurhammer, Quellen, рр. 269-270. Это сообщение было всего лишь слухами, главным образом, происходившими от Яджиро.

27. Последний и лучший обзор путешествия и пребывания Ксаверия в Японии, основанный на тщательном сопоставлении всех известных рукописей и печатных источников, — это исследование Шурхаммера, Der heilige Franz Xaver in Japan (1549-1551), перепечатанное из SNZM, Vol. II (Швейцария, 1946 г.). Тот же автор, который является мировым авторитетом в области биографии Апостола Индии, недавно отредактировал в сотрудничестве с Йозефом Викки, S.J., письма Св. Франциска Ксаверия с большим количеством научных подробностей под названием Epistolae S. Francisci Xaverii aliaque cius scripta, 1535-1552, из которых Vol. II, 5-234, содержит много важных материалов о путешествии Ксаверия в 1549 году.

28. Возможно, формулировка этого предложения задумана как скрытая критика страсти португальцев к азартным играм, подобно замечанию отца Антонио Виейры в одной из своих проповедей: Тот, кто тратит меньше, чем у него есть, благоразумен, кто тратит все — христианин, а кто тратит больше, — тот вор.

29. Существует несколько версий этого письма. Я перевел с португальской копии в Cartas, Vol. I, fol. 9-15. Более полная и аннотированная версия испанского оригинала приведена в Schurhammer and Wicki, op. cit., рр. 166-212.

30. Письмо падре Луиша Фроиша из Киото от 27 апреля 1565 г. в Cartas, fol. 184. Японцы также составили высокое мнение о Ксаверии: семидесятилетний новообращенный так описывал его на основе своих личных воспоминаний в 1606 году: Человек высокого роста, дворянин, который не понимал японского языка, но проповедовал через переводчика, и когда он проповедовал, его лицо краснело и воспламенялось. (Padre Joao Rodrigues Girao, apud Schurhammer, Der heilige Franz Xaver [перепечатка], р. 20, примечание 31.)